Абисогом-ага спал славно, поскольку, ложась в постель, чувствовал крайнюю усталость, и, вероятно, он почивал бы и весь день, если б утром крикливые лоточники громовыми своими голосами внезапно не нарушили его сон – эту крохотную частицу смерти, являющуюся некиим, можно сказать, приютом отдохновения для уставших людей, а также и временной панацеей от многих извечных недугов.

Блажен, кто спит сном праведника, и просыпается поздно, а то и вовсе не просыпается: он или почти не чувствует, или совсем не чувствует тех страданий, которые снедают человека. Но в Константинополе даже просто поспать, увы, нет никакой возможности, ночные сторожа стучат так сильно своими колотушками, а по утрам лоточники так громко выкликают свои товары, что бедному сну впору выброситься из окна. Если в день Страшного суда архангелу Гавриилу не удастся своей трубой перебудить всех мёртвых, я не премину предложить, чтобы эту его обязанность возложили на константинопольских лоточников и ночных сторожей… И, вследствие вышесказанного, Абисогом-ага, который спал в комнате, обращённой окном на улицу, проснулся рано утром. Открыв глаза, он сразу встал, отпер сундук, переменил бельё, оделся и умылся.

Хозяйка дома, которая уже знала, что гость встал, поднялась наверх и, препроводив его в небольшую нарядную комнату, сообщила, что некий господин хотел бы с ним свидеться.

– Позови его сюда, – сказал Абисогом-ага.

– Хорошо… Скажите, пожалуйста, кофе вы пьёте с молоком?

– Пью одно молоко, без кофе.

– Значит, молоко принести?

– Да.

Хозяйка поспешила вниз.

«Посмотрим, кто же этот человек, – сказал про себя Абисогом-ага. Возможно, у него есть дочь, которую он хочет выдать замуж… Проведал, значит, о моём приезде, и вот чуть свет пришёл поговорить. Но покамест я не разузнаю, какого нрава его дочь, слова своего не дам. Сперва я должен всё взвесить, раскусить девушку, заручиться согласием моего отца, ибо должно, чтобы не только я, но и родитель мой любил мою жену… Мало того, нужно, чтоб она каждому по вкусу пришлась…»

– Здравствуйте, ваша милость! Моё почтение! – воскликнул молодой человек с пламенными глазами, подбегая к Абисогому-аге с очевидным намерением пожать ему обе руки.

Абисогом-ага встал и вверил свои руки этому молодому человеку, и тот долго тряс и стискивал их, рассыпаясь при этом в любезностях и расточая комплименты.

– Садитесь, Абисогом-ага, сделайте милость, вам не подобает стоять, – сказал молодой человек, вернув вручённые ему руки их владельцу; затем, он, ломаясь, попятился к стоящему позади креслу и опустился в него.

Абисогом-ага воссел на диван.

– Конечно, мы ещё вчера должны были бы прийти и поздравить вас с приездом, но мы поздно узнали о вашем прибытии, и я прошу извинить, – отбарабанил молодой человек, потирая руки.

– Ты вреда мне не сделал, что пришёл сегодня, нечего и извиняться.

– Это ваша вежливость вынуждает вас быть снисходительным, но мы сознаём, что оплошали. Наше опоздание – это действительно оплошность, притом большая. Судите сами: в столицу прибыл достоуважаемый Абисогом-ага, и какой-нибудь фотограф является к нему с почтением лишь на следующий день! Нет, как хотите, а это всем оплошностям оплошность!

– Никакого греха не было бы, ежели б ты даже вовсе не пришёл.

– Вы очень великодушный человек.

– Я совсем не великодушный.

– Пусть будет по-вашему, спорить не стану… Я предлагаю вам свои услуги… и жду ваших приказаний, хотите – сниму здесь, а нет – почтите посещением нашу контору. Мне всё равно, где пожелаете, там я и сниму с вас…

– А что ты хочешь снять с меня?

– Как что? Я мечтаю снять с вас портрет, сфотографировать вашу особу.

– А!.. Но я никогда не фотографировался, и это мне ни к чему, потому что я каждый день гляжусь в наше большое зеркало и вижу свой портрет.

– Если вы захотите послать кому-нибудь ваш портрет, вы же не пошлёте вместо портрета зеркало, Абисогом-ага?

– Причём тут зеркало? Я сам отправлюсь.

– Вы очень хорошо выразились… Но тем не менее пока вы не сниметесь, я не успокоюсь. Не сфотографировать вас? Нет, это было бы низко с моей стороны…

– Почему?

– Виданное ли дело – такой необыкновенный человек, как вы, приехал в Константинополь и – не сфотографировался! Вы что, хотите посмешищем стать?!

– Посмешищем стать? Почему?

– Причина известна: друзья больших людей, натурально, также большие люди; вы – большой человек, и, стало быть, не нынче-завтра начнёте принимать именно их, людей вашего круга. Я знаю: они будут дарить вам свои портреты, а это значит, что вы тоже должны иметь портреты, чтобы дарить их им. Так ведь?

– И если кто не дарит, того на смех поднимают?

– Это ещё полбеды, если только между собой, а то и на людях издеваться будут, извините, над вами.

– Удивительная вещь!

– Слыхано ли дело – у вас, у такой важной персоны, нет своих портретов. Ведь это просто позор! Большой позор!

– Большой позор, говоришь?

– Ещё бы! В наше время не иметь своего портрета куда, знаете ли, неприличнее, чем ходить среди бела дня… в подштанниках.

– Я этого не знал.

– Цивилизация и просвещение обязывают каждого из нас иметь свои портреты.

– Скажи, а в газетах напишут, что Абисогом-ага сфотографировался?

– Подобными вопросами они не интересуются.

– Значит, и в церквах не объявят?

– А зачем вам это, Абисогом-ага? Вы что, смеётесь надо мной? Измываетесь?

– Измываюсь? Я против этого! Я никогда ни над кем не измывался…

– Не сердитесь, прошу вас.

– Нет, буду сердиться! Я человек прямой и люблю обо всём говорить прямо.

– Прекрасно. Тогда скажите, в какой же позе вы хотели бы сняться?

– Я не хочу сниматься, поскольку дело это бесполезное.

– Господи! Что может быть полезнее этого дела? Например, если вы – пожелаете навестить кого-либо из друзей, а у вас не будет времени, то пошлёте ему одну свою карточку, всё и образуется. Или, скажем, если вы женаты, пошлёте в своё отсутствие супруге, чтобы она смотрела на ваше изображение и тем утешалась; если же ещё не женаты, то сколько девиц увидят ваши портреты и поймут, кто вы есть, и о вас, таким образом, заговорят во всех кругах общества! В наше время фотографический портрет, пожалуй, нужнее, чем хлеб… Пожалуйста, согласитесь, что я прав, и давайте сейчас же отправимся в фотографию.

– А где эти девицы увидят мои портреты?

– А в альбомах ваших друзей. Ваши друзья вставят их в свои альбомы и будут всем показывать.

– Зачем?

– Вспоминать вас будут – разве плохо?

– А когда вспоминают, много от этого проку? Я б им сказал: хотите – вспоминайте, не хотите – не надо. Какая мне разница?.. А что до фотографий, то, нет, за эти ваши пустяковины я денег не дам. И ни единому твоему слову я не верю!

– Это – энсюльт.

– Энсюльт? Это ещё кто такой?

– Из-за того, что не хочу сниматься, ты – наговаривать на меня? Я сроду никого не оскорблял!

– Вы только что оскорбили артиста.

– Пойди пожалуйся околоточному, некогда мне слушать твоё враньё.

– Обращаться в полицию нет необходимости. Однако я попросил бы вас не пренебрегать вежливостью… И слова, которые вы произносите, примирять с её требованиями…

– Вот ещё! Не в моём это характере – в чужие драки ввязываться… Иди сам мири, если где дерутся.

Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:

– Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.

Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.

– Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? – спрашивает Манук-ага.

– Ни по пояс и ни во весь рост, – отвечает Абисогом-ага.

– Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?

– Как же вы тогда решили?

– Решил не сниматься.

– Э, так нельзя, вы ведёте себя как ребёнок, как большой ребёнок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня-завтра их тоже начнут фотографировать.

– Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришёл единственно для того, чтобы обмануть его, – сказал фотограф.

– Нет, нет, наш фотограф – образец честности, – вступился Манук-ага.

– Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.

– Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом – разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать – во весь рост, двенадцать – по пояс, двенадцать – сидя прямо, двенадцать – лёжа, двенадцать – закинув ногу на ногу, двенадцать – положив руку на руку, двенадцать – подперев рукой голову, двенадцать – та же рука на столе, ещё столько же – с тростью в руке, ещё столько же – с улыбкой на лице, ещё столько же – с грустным лицом и ещё двенадцать – с лицом не грустным, но и не весёлым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это – вопрос чести,

– Ты правду говоришь? – спросил Абисогом-ага.

– Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведётесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.

– И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?

– Да.

– А у маленьких людей тоже по стольку?

– У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.

– Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.

– Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше значишь.

– Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…

Но как по ним узнаёте, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…

– Дело в том, что портреты больших людей – больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.

– Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?

– Отчего же нельзя, можно.

– Правда?

– Можно, пожалуй.

– У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?

– Их нельзя, но слуг – было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?

– Да, – сказал фотограф.

– А нельзя ли, – снова полюбопытствовал Абисогом-ага, – хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?

– Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.

– А верхом на лошади мог бы я сняться?

– Да, – сказал Дереник.

– Но чтобы лошадь скакала.

– Это почти невозможно.

– Ладно, завтра посмотрим.

– Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.

– Согласен, доставь, – подхватил Манук-ага. – Не приличествует Абисогому-аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.

– Слушаю! – сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.

– Завтра доставь, значит, свою машину, – согласился и Абисогом-ага.

– Слушаю! – вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.

– Я сказал – завтра свою машину принесёшь сюда! – повторил Абисогом-ага, возвысив голос.

– Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, – подтвердил Дереник, – но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…

– Говори.

– Прошу покорно, только не обижаться.

– Не обижусь.

– У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берём задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.

– Что это за обычай у вас… некрасивый?

– Ничего не поделаешь, обычай.

– Ладно. Хватит тебе двух золотых?

– Хватит.

И не успел Абисогом-ага дать фотографу два золотых, как тот попрощался и был таков.