Едва ты сойдешь с корабля на пристани внизу, как сразу почувствуешь ветер Глиммердала. Даже сейчас, в зимние холода, ты его непременно различишь. Просто прикрой глаза. Он пахнет соснами. И елками. А теперь — вперед.

Тебе нужно идти прямо, никуда не сворачивая, мимо закрывшегося киоска, магазина, парикмахерской Тео и дальше всё время вдоль реки.

Поначалу дорога довольно ровная и попадаются дома. Возле одного из крайних стоит экскаватор. Здесь живут Петер с мамой.

Потом снега и леса станет больше, а домов меньше. Дорога сделается вдвое уже и вдвое круче.

Очень может статься, ты усомнишься, туда ли идешь (если сомнения не одолели тебя раньше). Но всё в порядке. Едва ты так подумаешь, как сразу увидишь указатель. «Глиммердал» — написано на нем. Ты идешь, как ни странно, правильно.

После указателя первым появится кемпинг. Слушай меня внимательно. Ни за какие коврижки туда не заходи! Не послушаешься — пеняй на себя. Не говори потом, что тебя не предупреждали. Клаус Хаген, владелец кемпинга «Здоровье», такой противный человек, что по-хорошему его надо бы засунуть в стиральную машину и прополоскать ему мозги. Он не понимает шуток и ненавидит детей, особенно если они издают звуки, особенно громкие. А уж если дети разобьют из рогатки окно в кемпинге (не нарочно, само собой), то их он ненавидит лютой ненавистью! Ребенок, разбивший окно, тоже Хагена не любит, если уж хотите знать правду. Случается, ночью она лежит и думает, не разбить ли еще одно.

Так что если у тебя на плечах голова, в кемпинг лучше не суйся.

За кемпингом лес, снег пригибает ветки почти до головы. Кое-кто называет этот лес Сказочным. За лесом стоит зеленый дом Салли, он на сказку совсем не тянет. Лиловые букли самой Салли виднеются за горшками в гостиной. Салли тебя уже заметила. Она всегда на посту и всё видит. Будь ты мышкой в маскировочном халате, ты и тогда не проскользнешь мимо ее домика незамеченным. Вздремнуть после обеда она не ложится.

Благополучно миновав дом Салли, ты наконец увидишь мост через реку Глиммердалсэльв. Если перейти на ту сторону и подняться вверх по крутому взгорку, там будет хутор Гунвальда. А если не переходить мост и пойти в горку влево, придешь на хутор Тони и ее семейства. Других хуторов здесь в предгорьях нет.

Ну вот — ты в Глиммердале. Добро пожаловать!

Глава первая, в которой Тоня едва не делает сальто на лыжах

Холодными февральскими днями в Глиммердале очень тихо. Река не бурлит, она скована льдом. Птицы не щебечут, они улетели на юг. Даже овец не слышно, они заперты в хлеву. Кругом только белый снег, темные ветки и высокие молчащие горы.

Но посреди всеобщей безмолвной белизны чернеет точечка, которая собирается как раз сейчас нарушить тишину воплями. Черная точечка стоит на горе Зубец в начале длинного и очень крутого лыжного спуска. Точку зовут Тоня Глиммердал. Папа ее держит хутор в долине Глиммердал, а мама изучает море далеко на море. У Тони грива рыжих львиных кудрей. На Пасху ей исполнится десять. Она собирается отпраздновать юбилей так, чтобы горы пустились в пляс.

Клаусу Хагену, владельцу кемпинга «Здоровье», который так не любит детей, вроде бы грех жаловаться. Во всем Глиммердале всего один ребенок. А вынести одного ребенка, казалось бы, по силам даже Клаусу Хагену. Но нет. Как раз таких детей, как Тоня Глиммердал, Клаус Хаген на дух не выносит. Что-то в ней есть такое… Короче, постояльцы кемпинга «Здоровье» с первого взгляда понимают, что главная в Глиммердале — Тоня, а у Хагена просто кемпинг в ее долине. К счастью, маленькая повелительница Глиммердала гостеприимна даже сверх меры.

— Тоня, тебе на лбу надо бы написать «Добро пожаловать!», — сказала однажды тетя Идун.

Зимой следы Тони и ее лыж покрывают зигзагами весь Глиммердал из конца в конец.

— Я отпустил ее утром на выпас и жду, что она вернется к вечеру, — отвечает папа Сигурд, когда заглянувшие на хутор соседи спрашивают его, куда он подевал свою дочь, а об этом в Глиммердале спрашивают всегда.

«Гроза Глиммердала» — вот как называют Тоню.

Тоня переступает так, чтобы концы лыж смотрели строго на гребень Стены — отвесной скалы. Сегодня последняя пятница перед каникулами, их рано отпустили из школы, и сейчас еще светло.

— Зимние каникулы — хорошая штука, — говорит Тоня самой себе. — Зимние каникулы и катание с гор.

Спуск к Стене очень крутой. Настолько, что Тоне, стоящей в его начале, нелегко заставить себя тронуться с места, но с другой стороны — так всегда делают тетя Идун и тетя Эйр, когда приезжают домой на Пасху: они стартуют отсюда, с горы Зубец, и несутся на бешеной скорости, так что белая пена снега стоит за ними, как шлейф невесты. С гребня отвесной Стены они прыгают как с трамплина и летят высоко-высоко. Тетя Эйр вдобавок делает сальто.

— Мне для жизни нужны две вещи, — говорит тетя Эйр, — скорость и самоуважение.

Тоня считает формулу тети Эйр очень мудрой. И в отсутствие теток, пока они учатся в Осло, упражняется в вещах, связанных со скоростью и самоуважением.

Но есть одно железное правило: Тоня Глиммердал не делает даже простейшего прыжка на лыжах, если Гунвальд не следит за ней в бинокль из своего окна. Во-первых, что за радость прыгать, когда никто на тебя не смотрит? А во-вторых, хорошо, чтобы кто-нибудь мог позвонить в Красный Крест и вызвать спасателей, если она приземлится так, что встать уже не сможет. Дом Гунвальда довольно далеко от горы Зубец, зато у Гунвальда мощный бинокль. Тоня вскидывает руки и машет, показывая, что готова к старту.

Тишине в Глиммердале приходит конец.

— У Пера когда-то корова была! — кричит Тоня, отталкиваясь палками.

Когда несешься на лыжах, очень важно петь. Обычно, когда Тоня прыгает с отвесной Стены, она вопит так громко, что по шее Зубца сходят небольшие лавины.

— У Пера когда-то корова была!

Тоня приседает, сгибает руки и опускает голову, чтобы уменьшить сопротивление воздуха.

— Но всё же на скрипку ее он сменял!

Стена всё больше, гребень ее всё ближе, и Тоня знает, что петь теперь нужно оглушительно громко, иначе начнешь ужасно сильно раскаиваться.

— Но всё же на скрипку ее он сменял!!! — орет Тоня, и песня эхом раскатывается по горам Глиммердала.

Елки-иголки, ну и скорость! Ужас как быстро растет Стена прямо перед ней. Строго по курсу… Ну почему она не учится на ошибках?! Ну почему она ни на чем ничему не учится?! Вот-вот она окажется на гребне Стены. Вот-вот лыжня пойдет вверх.

Всё, пошла вверх. Тоня зажмуривается. Гребень. У нее сводит живот и немеют ноги.

— На добрую старую скрипку-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!..

Тоня летит. Ни разу прежде она не успевала пропеть так много из «Пера-скрипача» во время прыжка. Неслабо, однако, — почти целый припев! Если бы она умела делать сальто, как тетя Эйр, то успела бы сделать три.

«Но сальто я пока делать не умею, а жалко», — думает Тоня, продолжая лететь. «Или уже умею…» — думает она, потому что замечает, что голова у нее там, где должны быть ноги, а ноги — там, где обычно бывает голова.

Наконец, после совершенно замечательного затяжного полета, Тоня шмякается в снег, как шоколадная фигурка в кремовый торт. Кругом бело и холодно, Тоня лежит и не знает, жива она или нет. О том же наверняка тревожится сейчас у своего окна Гунвальд. Тоня лежит неподвижно. Потом слышит звук — стук своего сердца. Тогда она осторожно трясет головой, чтобы ее содержимое улеглось на место.

«Это было сальто или нет?» — думает она.

Глава вторая, в которой Гунвальд и Тоня разговаривают о том, как было раньше

Дом, в котором живет Гунвальд, очень-очень большой. У Гунвальда есть хлев и овцы, как и у Тониного семейства, только с его овцами непрерывно случаются неприятности. То они сбегают, то мрут, то объедают тюльпаны Салли. Счастье, что у Гунвальда при этом есть еще столярная мастерская. Благодаря ей он может насладиться старостью и попридержать пенсию. Гунвальду семьдесят четыре года, и он лучший Тонин друг.

— Неслабо, однако, — говорит Тоня в мрачные минуты, — закадычный друг у меня — упрямый старый пень. Всё же выбор в Глиммердале прискорбно мал.

Хотя на самом деле Тоня знает, что не выбрала бы в лучшие друзья никого, кроме Гунвальда, даже если бы в каждом доме Глиммердала имелось по ребенку десяти лет. Она любит Гунвальда так сильно, что у нее иногда щемит от этого сердце. Кстати, он ее крестный. Тоня считает, что папа с мамой проявили мужество, доверив огромному лохматому троллю нести ее к купели в день крестин. Если б Гунвальд был не в настроении, он легко мог разжать руки, и она бы шлепнулась прямо на каменный пол церкви. Когда на него находит, от него всего можно ждать, правда. И все-таки папа с мамой хотели, чтобы крестным был именно Гунвальд, и никто другой. Они положили Тоню в его огромные руки, и с той минуты он ее не бросает.

— Гунвальд, что бы ты делал без меня? — часто спрашивает Тоня.

— Я бы сам закопал себя в землю и сдох, — отвечает Гунвальд.

Завидев, что Тоня въезжает на лыжах во двор, Гунвальд биноклем отодвинул занавеску в сторону и высунулся на мороз. Он похож на слегка сутулого высоченного тролля. Раньше он был еще выше, просто ссохся в последние годы. Возраст, ревматизм и прочие дела, а к докторам он не ходит. Он до смерти боится врачей. К тому же стоит Гунвальду засунуть под губу табачку и прижать подбородком скрипку к плечу, как сил у него делается как у молодого быка. Нет лекарства лучше скрипки, говорит Гунвальд. Зачем нужен доктор, когда скрипка уже есть?

— Это было сальто? — спрашивает Тоня.

— Если это сальто, Тоня Глиммердал, тогда я лось! — хмыкает Гунвальд и спрашивает, обязательно ли Тоне приземляться каждый раз головой об землю, чтобы он непременно пугался, что она разбилась насмерть.

— Похоже, пока обязательно, — уныло отвечает Тоня.

В кухне Гунвальда у Тони есть свое место — у окна, свой крючок для шапки и своя кружка в шкафу. Гунда, черно-белая кошка Гунвальда, приходит потереться о ее ноги.

— Представляешь, у меня зимние каникулы. Э-эх. Помнишь, как было раньше?

— Когда раньше? — спрашивает Гунвальд и достает тарелку для Тони.

Гунвальд живет так давно, что «раньше» может означать какое угодно время.

— Тогда раньше, когда Клауса Хагена еще не было и у нас здесь был обычный нормальный кемпинг, — отвечает Тоня.

Да, это время Гунвальд отлично помнит.

— Что ни лето, там начиналось светопреставление, — говорит Гунвальд.

— Дети приезжали пачками, — говорит Тоня. — Иди себе в кемпинг и собирай детей как чернику, сколько влезет.

Гунвальд помнит и это.

Но потом появился этот мрачный зануда Хаген.

Он приехал, увидел Глиммердал и понял, что это потрясающее место. До того неповторимым показался ему Глиммердал, что он взял и купил кемпинг. Денег у этого Хагена куры не клюют. Он построил в кемпинге новые домики, навел там такую красоту, что Тоня и все прочие жители Глиммердала не могли нарадоваться. Закончив ремонт, он открыл кемпинг снова. «Кемпинг Клауса Хагена „Здоровье“ — самое тихое место Норвегии, — говорится в его рекламной брошюре на первой странице. — Те, кто ищет покоя и тишины, найдут их здесь».

Сначала Тоне всё очень нравилось. Приезжало много людей, ищущих покоя и тишины, а нет ничего приятнее, чем когда сюда в горы приезжают гости. Но одно обстоятельство озадачивало ее, и чем дальше, тем всё сильнее. Почему перестали приезжать дети?

Не в правилах Тони подолгу ломать над чем-то голову, поэтому она села на велосипед, поехала к Клаусу Хагену и так и спросила его:

— Слушай, Клаус Хаген, а почему в твой кемпинг никогда не приезжают дети?

— Потому что в мой кемпинг запрещено приезжать с детьми, — ответил ей тогда Хаген.

— Что-что? — переспросила Тоня.

— Гости кемпинга приезжают послушать, как шумят сосны и бурлит река, а не как плачут, орут и вопят дети, — ответил Клаус Хаген и посмотрел на свои часы.

Тоня стояла как громом пораженная. Ничего хуже этих слов Хагена она в жизни не слыхивала, решила Тоня. Но, как оказалось, она поторопилась с оценкой, потому что Клаус Хаген тут же легко побил свой прежний рекорд.

— Трулте, то, что я сказал о криках и воплях, касается и тебя тоже.

— Я Тоня, — поправила Тоня.

— Да. Тоня, зачем ты днями напролет голосишь песни? Давай прекращай!

Тоня от изумления прочистила пальцем ухо.

— Ты нарушаешь покой моих гостей, когда с песнями проносишься мимо кемпинга на велосипеде, — сказал Хаген и изобразил на лице вежливую улыбку.

— Ты хочешь, чтобы я перестала петь в собственной долине? — переспросила Тоня, желая убедиться, что поняла правильно.

— Что значит «собственной», — буркнул Хаген раздраженно. — Я рекламирую свой кемпинг как самое тихое место в Норвегии, и будь любезна считаться с этим.

Тогда Клаус Хаген и совершил самую большую ошибку в своей жизни. Никому не дано безнаказанно запрещать грозе Глиммердала петь. Это Хагену сказал бы любой человек. Если бы он спросил, конечно.

— Извини, не могу, — ответила Тоня Глиммердал.

И поехала к себе наверх, распевая так, что молодые деревца вдоль дороги полегли до земли.

После этого случая Тоня петь не перестала. Даже стала петь еще больше, если хотите знать правду. Особенно когда она едет мимо кемпинга. Клаус Хаген — он смотрит на нее как на вредное животное, ну вроде того.

Осенью всё стало еще хуже, потому что Тоня имела несчастье разбить из рогатки окно в кемпинге. Вовсе не нарочно, ясное дело. Она целилась во флагшток. Такой чистый, звонкий звук, когда попадаешь во флагшток. И к тому же это очень трудно. Даже Тоня Глиммердал — и та иногда промахивается, когда стреляет по флагштоку.

— Ой, — сказала Тоня, когда зазвенело стекло.

И быстро поехала домой и достала все деньги из копилки. Она положила их в красивую коробочку, которую они смастерили с Гунвальдом. И вручила коробочку Хагену вместе с глубокими и подробными извинениями.

Но этот Клаус Хаген не захотел взять коробочку! Вынул деньги, а ее саму вернул, скривившись.

— А это мне зачем? — сказал он.

Зачем-зачем! Мог бы хранить в ней деньги, раз их у него так много, подумала Тоня.

Клаус Хаген чихнул и закрыл дверь.

После того разговора Тоня сдалась и поняла, что пытаться подружиться с Хагеном — дело безнадежное. Потому что Хаген — одна большая безнадега, от макушки до пяток. Отказаться от такой коробочки! Ни один человек во всей Норвегии так бы не сделал! Она промучилась с аппаратом для выжигания всю субботу, чтобы нарисовать птичек на крышке.

— Он ничего не понимает в искусстве, — ответил Гунвальд, когда она рассказала ему всё.

— Он вообще ничего не понимает! — сказала Тоня сердито.

— Этот кемпинг — долина грусти, — говорит Тоня теперь. — Ни одного ребенка!

— Гунвальд, — продолжает она, — все-таки здорово, что я так оживляю твою жизнь, а то сидел бы сейчас и глотал обед совсем один.

Гунвальд усаживает свое длинное тело на стул, и в коленях и в локтях раздается хруст.

— Аминь, — говорит он негромко.

Они угощаются жареными котлетами, и жареным мясом, и жареными ребрышками, и Тоня думает: почему еда у Гунвальда гораздо вкуснее всякой другой еды, которую ей доводилось пробовать?

— Знаешь, что там готово к серийным испытаниям? — кивая на мастерскую, спрашивает Гунвальд внезапно, не успев подумать о том, чтобы надо бы сначала проглотить всё, что у него во рту.

Тоня кладет вилку на тарелку.

— Снегокат?

Глава третья, в которой первое испытание снегоката идет кувырком и Тоне грозят полицией

Тоня и Гунвальд всё время затевают то одно, то другое. Но дело, которым они занимались всю зиму, это вам не хухры-мухры. Это дело стоящее, в этом уверены и Тоня, и Гунвальд. Они конструировали идеальный снегокат — устойчивый, как паром, быстрый, как мотоцикл, и красивый, как покойная бабушка Гунвальда. Если проект удастся, то еще до будущего Рождества они поставят производство этой модели на поток и загребут денег больше, чем даже у Клауса Хагена.

Идея возникла после того, как Тоня целый день каталась на простых санках.

— Эти санки с места не сдвинешь, — пожаловалась она Гунвальду.

— Что с санок взять! — фыркнул Гунвальд. — Тебе бы снегокат с рулем и тормозом.

— А где берут снегокаты? — спросила Тоня.

— Настоящий хороший снегокат теперь и взять негде, — ответил Гунвальд.

Но ведь человеку нужен именно снегокат с рулем и тормозом, раз он правда самый лучший, настаивала Тоня. И была, на взгляд Гунвальда, совершенно права. Поэтому на другой день он поехал в город, загрузил там машину всякой всячиной и, вернувшись, принялся строгать, пилить и сколачивать не за страх, как говорят, а за совесть. Многое предстояло перепробовать и отвергнуть, прежде чем они найдут идеальный вариант. Они не могут запустить в производство какое-то барахло, если их сани будут носить гордое имя «Молния Глиммердала».

Тоня обошла все дома в Глиммердале и собрала все старые санки. Нужно учиться на ошибках прежних производителей, утверждает Гунвальд.

— Как там дела со снегокатом? — интересуются соседи.

— Движутся, — отвечают Тоня с Гунвальдом, и больше ни гу-гу.

Но последние несколько дней Тоня не заглядывала в мастерскую. Уж больно много было других забот. И сейчас она прямо ахнула от радости, когда Гунвальд распахнул дверь и она увидела в мастерской рядом со шлифовальным станком три почти готовых снегоката.

— Теперь нам нужен испытатель. Желательно ребенок, — скороговоркой пробормотал Гунвальд, покосившись на Тоню — единственного ребенка в Глиммердале.

Три снегоката на горе, в начале спуска длиною в несколько километров — это такое потрясающее зрелище, хоть оперу пиши. Гунвальд дрожит от нетерпения, пока Тоня застегивает свой велосипедный шлем.

— К концу зимы наши снегокаты будут доезжать до моря, готов поспорить на мой кисет, — говорит Гунвальд.

Тоня разевает рот. До моря? Это четыре километра с подъемами, ровными местами и прочими сложностями. Неужели сани могут уехать так далеко? Могут, уверен Гунвальд, но не сразу. Сперва надо их испробовать, а потом всё обмозговать.

Тормоза бывают двух типов. На одном снегокате — ручка, за которую Тоня должна тянуть, на втором — ножной тормоз.

— А тут чего? — спрашивает Тоня, указывая на третий снегокат, вообще без тормоза.

— Вот выясним, какой тормоз лучше, и поставим его на эти сани — у них самые роскошные полозья, — отвечает Гунвальд, потирая руки.

Он усаживает Тоню на первые сани.

— Они могут плоховато вписываться в повороты. Не беда — сейчас меня интересуют тормоза, — поясняет он в свое оправдание.

Тоня берется за руль, а Гунвальд включает рацию: они должны предупредить Петера, что Тоня стартует, — Петеру надо успеть перекрыть движение.

Это тот самый Петер, что живет в доме с экскаватором. Он дружит с Тоней и Гунвальдом и любит тетю Идун. Это тетя Эйр сказала. Но Петер такой робкий, что не дает роману хода. Просто любит тетю Идун и молчит — и так год за годом. Свихнуться можно, глядя на всё на это, говорит Гунвальд.

— Испытатель готов. Отбой, — гремит Гунвальд в свою рацию.

В ней что-то трещит и скворчит, но потом прорезается голос Петера:

— Движение остановлено. Отбой.

— Внимание! Марш! — командует Гунвальд, и прежде чем Тоня успевает собраться, старик с недюжинной силой толкает снегокат вниз.

Снегокат — это вам не санки. Тоня оказывается у моста быстрее, чем успевает подумать слово «мост». Она лихорадочно ищет ногой педаль. Вот она! Тоня давит изо всех сил. Перестаралась! Сани заносит, они ложатся на бок и пролетают мост на одном полозе. Тоня пытается выровнять сани, но только заваливается на другой бок. Сани не слушаются ее.

— Вау-у-у! — вопит Тоня. Пробный спуск не успел еще толком начаться, а Тоня и сани взлетают в воздух, как две диковинные птицы, и, описав длинную дугу, с громким чпоком шмякаются в снежную пудру.

Второй раз за сегодняшний день Тоня, лежа глубоко под снегом, пытается определить, жива ли она. Лицо сильно саднит.

Значит, жива, решает Тоня — и с трудом высовывает наружу голову.

Свет снаружи рассекается двумя тонкими ветками. Теперь Тоне ясно, что так кололо ей лицо. Это розы Салли. Они дремали себе под снегом, не чуя беды, и тут откуда ни возьмись прилетела Тоня и, не пощадив себя, решительно пробудила их от зимней спячки. Тоня просовывает голову между ветками розовых кустов и видит саму Салли. Та держит в руках коробку с лекарствами и с подозрением смотрит на не поместившиеся под снег сани.

— Господи, ну что ты теперь придумала? — спрашивает она.

— Мы с Гунвальдом проводим испытания, — объясняет Тоня, высовывая из глубокого сугроба правую руку — Это не опасно.

— Ну да, рассказывай! — ворчливо говорит Салли. — Ты, главное, шею не сломай.

Тоня обещает постараться не ломать.

— Салли, пока!

— Дурацкий снегокат, — говорит Тоня, дотащившись наверх до Гунвальда.

— Это пилот дурацкий, — отвечает Гунвальд.

— Лучше б научил! — сердито кричит Тоня.

И пока солнце движется к Большой Морде, Гунвальд вспоминает все свои былые познания в управлении санями с рулем и тормозом. Довольно много ценных сведений, кстати.

— Ну как там испытатель? Отбой! — просыпается вдруг рация.

— Она готова к старту! — кричит Тоня.

— Отбой, — добавляет Гунвальд.

Рация молчит, потом спрашивает:

— Мне открывать движение или как? Отбой.

— Ни в коем случае! Отбой и старт, — говорит Гунвальд и решительно усаживает Тоню на сани номер два. Они короче прежних.

— Эти поедут лучше, — обещает Гунвальд. — И ты тоже.

Тоня едва успевает сообразить, где тормоз, как Гунвальд сильно толкает сани.

О, имбирь, перец и гвоздичка, это совсем другие пряники! С этим снегокатом Тоня отлично управляется. Он слушается ее как миленький. Перед мостом она ловко тормозит ногами, как учил Гунвальд, и сани не заносит.

Салли вышла к дороге, Тоня проносится мимо на такой скорости, что юбка у Салли встает колоколом.

— Хей-хо, Салли! — кричит Тоня. — Живы будем — не помрем! — кричит Тоня и наклоняется вперед.

Санки на свалку! Да здравствует р-р-реактивный снегокат! В сказочном лесу путь несколько раз преграждают комья снега, у которых кончились силы держаться на ветвях, но Тоня прорывается сквозь все преграды. Сама собой рождается санная песня:

Показался кемпинг «Здоровье», и Тоня запела еще громче:

Она успела заметить Клауса Хагена — тот шел из конторы в один из домиков.

— пропела она и понеслась дальше.

Вскоре вдали показался Петер.

Сделав красивый поворот, отчего снежинки заплясали в последних лучах солнца, Тоня остановилась в сантиметре от черного армейского башмака Петера.

— Привет-распривет, — сказала она, поднимаясь с саней.

Тело затекло от долгого сидения в одной позе. Петер аккуратно отодвинул ее на обочину. За ним выстроился длинный хвост машин. Они ждали здесь с той минуты, когда она начала испытание первых саней. С тех пор прошло немало времени.

— Хорошо еще, они думают, что я ремонтирую дорогу, — Петер кивает на землечерпалку. — Они едут в кемпинг Хагена на выходные.

Точно, сегодня же пятница, вспоминает Тоня. Она заглядывает в каждый автомобиль. Все сплошь пожилые пары, любители лыжных прогулок. Тоня вздыхает. Здесь целый Глиммердал со снегом и санными спусками, но ни один ребенок не имеет права порадоваться этому на каникулах. Позорище, да и только.

Пока коричневая «вольво» Петера прыгает по снежным надолбам всю дорогу вверх на хутор к Гунвальду, Тоня рассказывает, что они с Гунвальдом работают над санями, которые будут доезжать аж до моря.

— Полозья он уже делает отличнейшие, — говорит Тоня, глядя в окно на сугробы вдоль дороги и хлопья падающего снега. И резко замолкает: посреди дороги, как разбуженный овцебык, топчется Клаус Хаген.

Петер притормаживает и останавливается. Стеклоподъемник сломан, поэтому Петер открывает дверцу. Она ударяет Хагена в живот.

— Что за дорожные работы вы придумали? — гремит Хаген. — Мои гости говорят, что им пришлось час стоять и ждать.

Петер прокашливается.

— Идиот, ты хочешь, чтоб я заявил на тебя в полицию?! — орет Хаген.

Тоня подается вперед.

— Называть людей идиотами нельзя, — говорит она и смотрит на Хагена своим самым строгим взглядом.

— Нет, можно, если это правда! — орет неуемный Клаус Хаген. — А тебя, Трулте, это касается в первую очередь! Если я еще раз увижу, что ты ездишь на санях по дороге, тут же позвоню в полицию!

Тоня не успела даже сказать, что ее зовут не Трулте, как Клаус Хаген уже засунул свою рыжую голову в салон.

— Нет никакой возможности всерьез развивать здесь туризм, пока ты пасешься, где вздумаешь. Будь я твоим отцом, я бы держал тебя на привязи и не выпускал из дому!

Тоня таращится на Хагена. Что он такое несет?!

— Клаус Хаген, ты…

Петер захлопывает дверцу.

— Нельзя называть людей идиотами, — говорит он миролюбиво и газует в сторону сказочного леса.

Глава четвертая, в которой почта сыплется с неба на землю

Зла не хватает!!! Откуда только берутся такие люди, как этот Клаус Хаген! Вечно им надо всё испортить, если всё хорошо. Тоня так возмущена, что с топотом марширует по двору перед домом Гунвальда и размахивает руками.

— И он продолжает называть меня Трулте! — кричит она напоследок, чтобы Гунвальд все-таки уяснил, какой это кошмар.

Но тот лишь фыркает.

— Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями, которые несет этот сморчок, — спокойно объясняет Гунвальд и приглашает Петера в дом — выпить чашечку кофе в благодарность за отличную работу.

А Тоня сидит в сугробе и уже доморочила себе голову словами Хагена до колик в животе. Как же так — всё веселое и интересное вредит туризму! Даже катание на санках! Кому он нужен, этот проклятый кемпинг, унылый, как маститу овцы?! Тишина, тишина… тоже мне! Люди должны в Глиммердале радоваться жизни, вот что главное! Она украдкой посматривает на тройку саней. Как посмел этот Хаген обозвать Петера идиотом? Петера, до того милого, что у него глаза светятся!.. А как посмел этот Хаген сказать, что папа должен держать ее дома на привязи? А угрожать заявить в полицию, если она еще раз проедет на санках по дороге? Тоня ужасно возмущена, она прямо кипит от злости.

Она слышит, что Гунвальд на кухне достал скрипку. Музыка выползает в дверную щель и пляшет в синем предвечернем воздухе. Третьи сани, те, что с отличными полозьями, сверкают и подмигивают ей. Тоня прямо слышит, как они шепчут: «Скорость и самоуважение». Когда Гунвальд велит ей не морочить себе голову словами Хагена, он ведь на самом деле что имеет в виду? Что она должна наплевать на его идиотские угрозы и скатиться сейчас на санях еще раз. Прямо по проезжей дороге. Разве нет? Конечно, да!

Тоня быстро оглядывается и садится на недоделанные сани, просто чтобы попробовать. У них нет тормозов, но во время последнего спуска они ей почти не пригодились. Тормозить можно ногами. Сани короткие и низкие, удобные. Тоня пару раз крутит руль. Тоже приятно.

— Испытатель готов! Отбой и старт, — бормочет она и отталкивается ногами от покрытого льдом двора, не успев об этом пожалеть.

Впоследствии Тоня лучше всего помнила, как у нее свело живот, когда она чуть не опрокинулась, выезжая с хутора. Львиные кудри грозы Глиммердала выбились из-под шлема, но приклеились к нему снаружи, как нашивки за скорость. Перед мостом ей пришлось пустить в ход всё тело, чтобы вписаться в поворот. Ниже, напротив Салли, ее едва не вынесло в сугроб, но каким-то чудом она выровняла снегокат. Тоня вцепилась в руль намертво, как если бы от этого зависела ее жизнь. Впрочем, она и зависела.

Бжи-из — Тоня влетела в лес. Буфф — снег в лицо. Бжу-у-у — вылетела из леса. Холодный ветер дерет лицо, аж слезы из глаз.

— Вау-у-у-у-у-у-у-у! — кричит Тоня, она возбуждена и немного испугана.

Чтоб столько ветра и чтоб так подскакивать на санях! Быстрее, быстрее, быстрее… Тоня так поглощена скоростью, что едва не пропускает показавшийся впереди кемпинг Хагена. Она даже запеть забыла.

И тут Тоня видит почтовый фургон. Он стоит посреди Дороги напротив кемпинга «Здоровье». Финн-Почтальон припозднился сегодня, успевает подумать Тоня — и вдруг понимает, что надо тормозить. И что тормозов у саней нет. Она спускает ноги и упирается лыжными ботинками в ледяной наст. Подметки скрежещут, царапая наст, тряска такая, что аж зубы стучат. Но нет, ничего не выходит. Тоня уже решает падать в придорожный сугроб, когда замечает, что перед фургоном места как раз на одни сани. Она прищуривается, ставит ноги на сани и примеривается. Тоня Глиммердал проносится точно между сугробом и бампером фургона на скорости и самоуважении.

И всё бы кончилось прекрасно, если бы не Финн-Почтальон. Он внезапно вышел из-за фургона с полной коробкой писем и газет.

— Поберегись! — крикнула Тоня.

Финн-Почтальон кинул коробку с письмами в одну сторону, а сам прыгнул в сугроб в другую, и Тоня Глиммердал врезалась в снегопад счетов и писем. Газета с шелестом залепила ей лицо, и стало темно, как ночью.

Всё хорошее повторяется трижды. Тоня снова приземлилась головой в глубокий снег. Удивительно, что можно столько раз упасть головой в снег всего за одну пятницу. Она быстро содрала с лица газету и вскочила на ноги. Финн-Почтальон, чудом не задавленный, сидел посреди сегодняшней почты, которая рассыпалась на пол-Глиммердала.

— Это и есть снегокат Гунвальда? — спросил он с любопытством.

Ответ Тони утонул в воплях Клауса Хагена. Он налетел как ураган. Можно подумать, это его чуть не переехали.

— Всему есть предел, Трулте!

Клаус Хаген так пышет злобой, что под ним образуется пятно растопленного снега. Тоня выпрямляет спину и только вздыхает, пока крики и ругань разлетаются вокруг нее.

Тоне невдомек, что она только что спасла человека. Она ничего не знает о том, что Клаус Хаген как раз изливал свою злость и ярость на другого не очень взрослого гражданина, когда его отвлек шум у ворот. Нет, Тоня не знает, что за одним из домиков стоит сейчас мальчик и с ужасом смотрит, как теперь этот Клаус Хаген вместо него страшно ругает рыжую девочку. И маленький мальчик, который только что чуть не умер, так он испугался Клауса Хагена, теперь потрясен тем, что девочка ни капли не боится этого Хагена. Она преспокойно собирает газеты и письма, словно не ее Хаген поносит на чем свет.

И еще об одном Тоня не знает. Она не знает, что одно из вынутых ею из снега писем изменит всю жизнь в долине. «Гунвальду Глиммердалу, Глиммердал» — написано на небольшом коричневом конверте. А как раз Гунвальда Глиммердала Тоня отлично знает.

— Я могу захватить письмо, — говорит она Финну-Почтальону. Отдает ему честь, приставив пальцы к шлему, как маленький генерал, и идет к себе наверх, волоча за собой сани. Но в этот раз она не поет. Всему есть предел, Тоня согласна.

Глава пятая, в которой папа, Тоня и Чайка-Гейр ужинают

О Глиммердале мало кто слышал. Он так упрятан, что кажется каким-то тайным местом. Но Тоня прожила здесь всю жизнь. Она знает тут каждый камень и все заводи вдоль реки. Все деревья, по которым хорошо лазить. И она знает по именам все горные вершины, которые венцом стоят у нее над головой. В этот вечер, зайдя к себе во двор, она задрала голову и оглядела темные силуэты гор на фоне вечернего неба.

Зубец — самая высокая гора в долине. На ее крутом склоне у самой вершины есть орлиное гнездо. Дальше — Блестящая, в полдень солнце стоит точно над ней. Зимой с нее, бывает, сходят лавины. Голыш — низкая гора за домом Гунвальда. У нее на животе квадратный лоскут леса, как передник, — этот еловый лес посадил дед Гунвальда своими руками. И остается Большая Морда — гора, которая по вечерам кладет тень на долину.

— Горки вы мои, — шепчет Тоня. — И домики мои, — добавляет она, обернувшись и оглядев два дома на дворе.

В новом живут Тоня с папой и мама, когда она дома. В старом никто не живет. Тонины дядья разъехались до ее рождения и теперь женились и осели кто где; дед с бабушкой уехали два года назад — в тот город, откуда бабушка родом, и живут теперь в Глиммердале только летом. Но свет в старом доме горит часто. Тетя Идун и тетя Эйр живут здесь, когда приезжают. Ну и папа с Тоней иногда тоже там живут, чтобы старый дом не чувствовал себя ненужным.

По освещенной кухне ходит папа, готовит ужин. Чайка-Гейр сидит на кофейнике и наблюдает за ним. Чайку-Гейра принесла мама. Птенец запутался в рыбацкой сети, мама нашла его на берегу полудохлым и привезла сюда, папе и Тоне. Чайка-Гейр прожил в Глиммердале целое лето, а когда крыло зажило, не пожелал улетать. Он отлично чувствует себя здесь в горах, хоть он и чайка.

— Тогда пусть остается, — решила Тоня.

У Чайки-Гейра есть собственный ящик в прихожей и собственное блюдечко на кухне. Теперь ему три года, он превратился в толстую крикливую чайку с вредным и наглым характером. Папа с Тоней обожают его. Он всё время выкидывает фортели, и еще он напоминает им о маме. Потому что она слушает крики чаек дни напролет, когда работает на море, а это бывает очень часто. Если ты хочешь узнать что-то о море, ты должен быть на море, иначе нельзя. А если ты крестьянин в Глиммердале, ты должен быть в Глиммердале, иначе тоже нельзя.

Тоня часто спрашивает себя, о чем думали мама с папой, когда влюблялись. Похоже, они не думали ни о чем. Сейчас мама в Гренландии. Она изучает, как тают льды. Тоня с папой почти каждый вечер получают письма по электронной почте с рассказами обо всем, что она видела и что делала.

«Это потрясающе, — пишет мама. — Гренландия — потрясающая страна!»

Ночами Тоне очень часто снится, что она в Гренландии. Как-то раз во сне она плавала с тюленями среди льдин в одном купальнике и не мерзла. Это был очень красивый сон.

Сейчас Тоня-Грохотоня распахивает дверь и входит в дом с шумом и порывом вечернего зимнего холода.

— Hello boys! — кричит она, и папа с Чайкой-Гейром вздрагивают.

— Я уж думал, что ты решила сегодня домой не возвращаться, — говорит папа.

— Надо было занести письмо Гунвальду, — объясняет Тоня и садится за накрытый для ужина стол.

— Финн-Почтальон вышел из строя? — спрашивает папа.

— Почти что, — бормочет Тоня и представляет себе, что было бы, если б она сегодня вкатала его санями в дорогу.

— Гунвальд стал таким странным, когда увидел письмо. Долго крутил его и разглядывал, точно никогда раньше писем не видал, — рассказывает Тоня, задумчиво глотая ужин и вспоминая Гунвальда с коричневым конвертом в руках. Ей показалось, что он вообще перестал дышать, когда увидел обратный адрес.

— А от кого письмо? — спрашивает папа.

— Это не моего ума дело, — объясняет Тоня.

Они сидят молча. Тоня чувствует, как всё тело после долгого дня обмякает и расслабляется. Хорошо! Покалывают отходящие от мороза пальцы.

— Звонил Клаус Хаген, — внезапно говорит папа.

— Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями этого сморчка Хагена, — выпаливает Тоня. — Это Гунвальд сказал.

Папа улыбается в бороду.

— Ну если Гунвальд так сказал…

Папа дает Чайке-Гейру сырный катышек. Сыр застревает в клюве, и Чайка-Гейр сидит замерев, с разинутым ртом, как в кресле у зубного врача.

Тоня хохочет над ним так, что у нее молоко начинает идти носом.

Глава шестая, в которой Тоня отправляется на поиски табака и ввязывается в настоящую драку

В субботу, едва они с папой управились с еженедельной уборкой, Тоня побежала к Гунвальду посмотреть, как движется дело с санями. Но Гунвальд к саням не притрагивался. Он неподвижно сидел на кухне со скрипкой в руке.

— Чего сидишь? — спросила Тоня, скидывая сапоги.

— Хм, — хмыкнул Гунвальд.

Тоня взглянула в окно и увидела что-то очень странное. К беседке на опушке леса вели свежие следы.

— Ты ходил в беседку? Что ты там делал?

Беседку построил дедушка Гунвальда сто с лишним лет тому назад. Он был без памяти влюблен в некую девицу Маделену Катрину Бенедикту. У этой Маделены Катрины Бенедикты было шелковое платье и пятьдесят два поклонника, рассказывал Гунвальд. Его дедушка стал пятьдесят третьим, но вместо того чтобы дарить ей розы и заниматься прочей ерундой, он построил для нее настоящую беседку.

— Это была хитрость века, — сказала однажды тетя Эйр. — А что если Петер возьмет на вооружение кое-что из жениховского арсенала дедушки Гунвальда и построит тебе, Идун, беседку? Что тогда?

Маделена Катрина Бенедикта никогда не видела ничего прекраснее этого изящного белого домика без стен. И никогда не встречала парня лучше, чем дедушка Гунвальда. Так и вышло, что Гунвальду посчастливилось иметь самую красивую в мире бабушку и беседку на опушке леса.

Летом здорово сидеть в этой беседке, играть в карты, пить сок и думать о красавице Маделене Катрине Бенедикте. Они с Гунвальдом часто так делают. Но сейчас-то — зима. Что мог делать Гунвальд в беседке?

— Помнишь вчерашнее письмо? — наконец говорит Гунвальд после долгих и настойчивых расспросов Тони.

— Ну? — отвечает она.

У Гунвальда такой голос, будто у него болит зуб.

— В нем сказано, что человек, которого я когда-то знал, умер.

Тоня берет из плошки на столе домашний кекс. По Гунвальду никогда не скажешь, что он родственник своей красавицы бабушки. Его брови похожи на две драные зубные щетки.

— А кто это умер? — спрашивает Тоня.

— Так, никто.

— Как никто?

— Так.

Гунвальд кладет скрипку на стол и достает свой кисет. Он пуст.

— Да что же это такое, всё одно к одному! — кричит Гунвальд и с размаху шваркает кисет об пол, так что перепуганная Гунда взлетает в мойку.

Тоня отлично знает, что с Гунвальдом невозможно будет иметь дело, пока он не пожует табака. А магазин уже закрыт. Вот так оно и бывает, когда кто-то киснет и витает в облаках вместо того, чтобы планировать свою жизнь на шаг вперед.

— Я возьму «финки» и сгоняю к Нильсу, займу у него табаку для тебя, — говорит Тоня. — Всё равно сейчас от тебя никакого проку.

Тоня отыскивает «финки» и припускает вниз под горку. Вскоре она уже летит мимо кемпинга «Здоровье» с громкой песней:

Когда Тоня наконец доезжает до бесплатных социальных домов внизу в деревне, она выглядит как снеговик.

Нильс — дедушка Петера. Время от времени у него бывают «состояния», как говорит Петер. Это значит, что Нильс пьет слишком много пива. Эти состояния могут тянуться пару дней, а могут и несколько недель. Во время состояния Нильс болтает много смешного и чудного, но ни Петер, ни его бабушка Анна — вообще никто в их семействе не видит в этом ничего хорошего. Тоня гадает, есть ли у Нильса сегодня состояние или нет. А главное, есть ли у него табак взаймы.

У Нильса есть всё. И состояние, и табак.

— Анна, Тоне нужен табак! — кричит Нильс и ковыляет вглубь квартиры.

Тоня остается ждать в коридоре, и отсюда, из коридора, она слышит странный разговор стариков в комнате.

— Да, Гунвальду табачок сегодня нужен, — говорит Анна. — В столичной газете вчера писали, что Анна Циммерман умерла.

— Анна Циммерман умерла? — переспрашивает Нильс.

— Поделом ей, ведьме.

— Фу, Нильс, нельзя так говорить, — одергивает его Анна.

— Об Анне Циммерман я буду говорить, что думаю. Ведьма — она и есть ведьма, — бурчит в ответ Нильс.

Шатаясь, он выходит в коридор и выносит табак.

— Кто такая Анна Циммерман? — спрашивает Тоня.

— Ведьма, — отвечает Нильс и чешет под носом. — Держи, вот Гунвальду табачок от меня. Он ему сейчас пригодится.

Тоня задумчиво катится на «финках» обратно. Анна Циммерман? Что это еще за ведьма? Тоня никогда о ней не слышала. Неужели Гунвальд ходил в беседку думать о ней? Тоня так погружена в эти размышления, что проезжает мимо кемпинга, даже не чихнув для шума. И только въехав в сказочный лес, она замечает нечто такое, от чего у нее глаза лезут на лоб.

По дороге идут два ребенка.

От изумления Тоня разевает рот. Это два мальчика! На одном камуфляжные брюки и бандана на голове. Он всё время подпрыгивает и поддает ногой льдышки. Второй одет совершенно обычно, он тихо и спокойно идет вдоль обочины. Тоня не верит своим глазам: дети приехали в Глиммердал на каникулы?

Мальчики тоже замечают ее и сбавляют ход. И вот они уже стоят лицом к лицу посреди заснеженной долины Глиммердала. Тоня не успевает улыбнуться, как мальчик в бандане говорит:

— Только попробуй тронуть моего брата!

Тоня поднимает брови.

— Вот только тронь его, я тебя порублю в фарш и накручу из тебя котлет с соусом, — задирается мальчишка и смотрит на нее очень грозно.

Второй мальчик, тот, которого нельзя трогать, стоит и поеживается, глядя в сторону. Ну как тут удержишься? Тоня демонстративно ставит «финки» в снег, проходит мимо задиры, подходит к тихоне у обочины и приставляет указательный палец к его плечу.

— Ты тронула моего брата! — взвивается задира. Тоня улыбается своей самой широкой улыбкой.

Но поздно — псих налетает на нее как рысь.

Ничего себе — бить ее! В ее же собственном Глиммердале! Елки зеленые, палки колючие как же она рассвирепела!

— У-у-у-уххх! — завопила Тоня.

Они сцепились и покатились по покрытой ледяным настом дороге, задевая дорожные светоотражатели. Задира хватает, сжимает, тянет и бьет, Тоня делает то же самое с такой же силой, а то и посильнее.

Но вдруг этот с банданой раз — и перестал драться.

— Брур! — закричал он.

Брура нет, он ушел. Интересно, подумала Тоня, бывают же люди, которые могут так спокойно уйти от настоящей драки. Задира кинулся за ним в погоню с дикими криками «Брур, постой! Брур!», и горы вокруг откликнулись эхом.

Тоня, еще дрожа, стала отряхиваться от снега. Руки болели, в голове стучало. Ну и ну, вот так история. И что это, главное, было?

И тут вдруг она обнаружила такое, от чего кровь опять бросилась ей в голову. Мальчишка стащил кисет!

Тоня схватила «финки» и настигла мальчишек у кемпинга. Развернулась и заступила им дорогу. Это тетя Эйр научила ее вставать так.

Заметно, что мальчики братья, хотя один темный, а другой светлый. У них у обоих что-то симпатичное во взгляде.

— Кисет, — сказала Тоня.

Задира с темными блестящими волосами держал кисет в руке и, судя по всему, не собирался с ним расставаться.

— Я сказала — кисет, — повторила Тоня.

Она и не представляет, эта повелительница Глиммердала, до чего же грозный у нее вид.

— Уле, отдай ей кисет.

Ага, этот, которого нельзя трогать, тоже умеет разговаривать, оказывается. Он поворачивается к Тоне и смотрит на нее, словно бы прося прощения.

— Он ничего такого не хотел. Просто…

— Нет, хотел! — вопит младший и что есть силы швыряет кисет. Он приземляется на дороге далеко впереди.

— Ты дерешься как девчонка, вот! — кричит он гневно и в ярости убегает в кемпинг.

— Я и есть девчонка! — еще более гневно кричит ему в спину Тоня.

Они остаются вдвоем. Она и тот, которого она тронула пальцем. Симпатичный с виду мальчик со светлыми волосами и застенчивым взглядом. Тоня всем сердцем ждет, что он заговорит с ней. Скажет что-нибудь хорошее. Тем более у нее вон кровь из носа капает, снег вокруг весь в красную точечку. Но мальчик ничего не говорит. Смотрит в землю. Потом поворачивается и идет следом за похитителем кисета.

Тоня остается одна за воротами кемпинга.

— Идиоты!

На ее крик Клаус Хаген отодвигает занавеску в конторе и посылает ей взгляд, от которого у многих — да почти у всех — по спине пошли бы холодные мурашки. Но Тоня только пристальнее смотрит на стену домика, где скрылись братья.

— Идиоты, — повторяет она шепотом и разворачивает «финки».

Глава седьмая, в которой Гунвальд рассказывает о любви, а Тоня — о четвертом козлике Брюсе [4] , козленке-невеличке

Расплакалась Тоня уже у Гунвальда.

— Я подралась, — всхлипывала она.

Пока удивленный Гунвальд пододвигал Тоне стул и протягивал салфетки вытереть нос, гроза Глиммердала всё рассказывала и рассказывала. Потом Гунвальд спросил, врезали ли ей хоть разок по-настоящему. Тоня сказала, что вроде врезали. Гунвальд принес перекись и пластырь и заклеил где надо. И пока Тоня продолжала неутешно оплакивать тяготы жизни, сварил ей какао из настоящего шоколада. Потом поставил перед ней дымящуюся чашку и сунул себе под губу большую щепоть табаку. Такого прекрасного табака он не пробовал ни разу за все семьдесят четыре года своей жизни. Прямо чувствуешь, что кто-то прошел ради него и ради тебя огонь, воду и медные трубы. Да будут благословенны Нильс, и Анна, и все силы добра.

Тоня всё плачет. Сколько она себя помнит, хуже этого ничего с ней не случалось. А она так мечтала, чтобы в Глиммердал приезжали дети!

— Ну почему, почему должны были приехать такие непроходимые идиоты?! — завывает Тоня.

— Ну же, успокойся уже, — увещевает ее Гунвальд.

Потом идет за скрипкой и, жуя табачок, прижимает ее подбородком и устраивает для Тони концерт.

Иногда Лив-пасторше удается уговорить его сыграть в церкви. Тогда Тоня старается пойти с ним. Она садится на хорах и смотрит, как Гунвальд — в мятой рубашке и брюках как от долгов бегать — извлекает из своей скрипки божественные звуки, и они плывут над головами слушателей, и поднимаются под своды, и возносятся в небо. Как же она тогда гордится Гунвальдом! Но ничуть не хуже и вот такой концерт на кухне, когда на патлатом Гунвальде дырявый свитер. Даже еще лучше, думает Тоня.

Папа говорил, что в молодости Гунвальд играл в симфоническом оркестре в Осло. Но потом оркестр ему, видно, надоел, и он вернулся назад в Глиммердал и стал хозяйничать на своем хуторе. С тех пор Гунвальд играет только по окрестным деревням. И когда бы Тоня ни поехала с ним в город или в Барквику, обязательно на улице кто-нибудь подойдет с вопросами об игре на скрипке.

— Музыка — это мое сердце, — признался Гунвальд Тоне однажды. — Без скрипки я бы сдох и окаменел.

В такие дни, как сегодня, Тоня очень хорошо его понимает. Звуки скрипки пробирают насквозь. Тоня даже чуть повеселела. А в самом конце Гунвальд, как она и надеялась, закрыл глаза и мягко и нежно провел смычком по струнам — и старинная пастушеская песенка «Черный, черный козлик мой» наполнила теплую кухню. И тут Тоня снова заплакала, потому что она любит эту песню больше всего на свете: песня до того грустная, что в животе у Тони всё синеет.

Зачем ей какие-то дети, когда есть Гунвальд?

Вот музыка стихла, Гунвальд снова сел, и тогда Тоня вспомнила кое-что важное, о чем едва не позабыла среди всех этих происшествий.

— А кто такая Анна Циммерман?

Можно подумать, Гунвальду дали под дых. Он таращится на Тоню в ужасе.

— Откуда?.. — сипит он. — Анна Циммерман умерла.

— Знаю. Но кто она была?

Если бы не жалость к поколоченной Тоне, Гунвальд ни за что бы не ответил.

— Много, много лет тому назад Анна Циммерман была моей девушкой.

Гунвальду, похоже, пришлось собрать все силы и волю, чтобы выговорить это.

— У тебя была невеста?

Тоня смотрит на заношенный свитер, на торчащие лохмы, на всего Гунвальда. У него была невеста?!

— Представь себе, была, — сердито огрызается Гунвальд.

— Так это у тебя любовные страдания, да? — осторожно спрашивает Тоня.

К любовным страданиям Тоня относится с большим уважением. У нее самой их никогда не бывало, зато у тети Эйр были, да такие, что весь старый дом стоял на ушах. Тетя неделю провалялась в кровати и отказывалась встать, пока чума не выкосит под корень всех этих мужиков, мерзавцев таких, — вот как она говорила.

И если у Гунвальда то же самое, то это даже неплохо, что он всего лишь сидит зимой по ночам в беседке.

— Какие еще любовные страдания? Что ты выдумала, шумиголова? Нет у меня любовных страданий, точка, — рычит Гунвальд.

Но видно, что ему плохо. Да и Тоне не слишком хорошо.

— Вот что, Гунвальд, — говорит Тоня, вставая со стула. — Ты иди в мастерскую, займись санями, а я нам в утешение буду рассказывать сказку о четвертом козленке Брюсе, невеличке.

— Невеличке? — раздраженно переспрашивает Гунвальд.

— Да. О нем мало кто слышал. До известной сказки он недотянул, — объясняет Тоня. — Он отстал от трех козликов Брюсе раньше, чем они дошли до реки и тролля.

— Надо же, — бурчит Гунвальд, безо всякой охоты поднимаясь на ноги.

— Три козлика Брюсе всегда обращались с невеличкой отвратительно, — начинает Тоня, когда они заходят в мастерскую. — Они мучили его, потому что он был махонький, и убегали от него подальше, когда он хотел с ними поиграть. Они даже съедали его еду. Поэтому он и остался крохой-невеличкой. И теперь он страшно мечтал добраться до сетера и отъесться.

— Ну-ну, — бурчит Гунвальд.

— Да, так эти мерзкие козлики Брюсе ушли от него, — продолжает Тоня. — И когда козленок-невеличка добрался до моста, был уже почти вечер. Под мостом лежал тролль, всё у него болело, потому что днем старший из козлов Брюсе сталкивал его в реку — и затоптал его ногами и забодал так, что кишки всмятку.

Да, это Гунвальд помнит. Он что-то бурчит и ставит один из снегоходов на попа.

— Это мало кто знает, — продолжает Тоня, — но тролли вообще так устроены, что когда кто-то грустит, тролль ведет себя с ним лучше, чем пишут в сказках. Особенно если этот кто-то маленький. Вот и в этот раз тролль услышал печальное блеяние козленка-невелички и встрепенулся. «Кто там плачет на моем мосту?» — осторожно спросил тролль. «Это я, козленок-невеличка Брюсе. Я иду на сетер, чтобы там отъесться, но нет у меня сил дойти», — пропищал козленок и опустился на колени.

И тролль сразу понял, как козленку плохо. На самом деле тролль был не злой, просто голодный и одинокий. Это вообще главная беда, из-за которой у людей столько проблем с троллями, — объяснила Тоня.

Гунвальд кивнул.

— Ну вот, и тролль сказал страшным голосом: «Как вылезу…» «Вылезай скорее», — пропищал козленок-невеличка, потому что ему было страшно одному. И тролль, несмотря на свои страшные раны, вылез на мост и сел на перила. Они под ним прогнулись. И козленок тоже собрал последние силы, запрыгнул на перила и встал рядом с троллем. И стоял так и слушал, раскачиваясь вместе с мостом, как тролль жалуется ему на трех козлов Брюсе и особенно на самого старшего, который топтал его и бодал его так, что все кишки всмятку. «Тебе было больно?» — спросил козленок-невеличка с тревогой. «Больно? — взревел тролль. — Мне было так больно, что всё королевство сегодня слегло с подагрой и ревматизмом!»

Тоня замолчала и задумалась. Гунвальд поднял глаза от саней, он уже решил, что сказке конец. Но Тоня заговорила снова:

— Козленку-невеличке было очень-очень жалко тролля, и он сказал ему: «Три козлика Брюсе вернутся с сетера вдвое толще, чем шли туда. И если ты съешь их тогда, то наешься вдвое больше». Сначала тролль страшно обрадовался такой новости, но тут же почувствовал, что у него разболелся живот от одной мысли об этих козликах. А больше всего на свете ему хотелось сидеть вот так с козленком-невеличкой и болтать обо всем на свете. Потому что козленок-невеличка согрел сердце тролля и заставил его радостно биться.

— Эта сказка когда-нибудь кончится? — спросил Гунвальд нетерпеливо.

— Не вредничай, — сказала Тоня. — А то испортишь всю сказку. Так вот, чем дольше билось так сердце тролля, тем меньше в нем оставалось тролличьего и тем больше становилось человеческого. И в конце концов оно стало обычным человеческим сердцем. Вообще, если кому-то непременно нужно пристать к троллю, то гораздо лучше превратить его в человека, чем топтать ногами и поднимать на рога, чтобы все кишки всмятку. Вот и наш тролль так долго сидел на перилах вместе с козленком невеличкой и болтал о разных приятных пустяках, что в конце концов превратился в…

Тоня делает театральную паузу и смотрит на Гунвальда как драматическая актриса.

— …в огромного деда с седыми разлохмаченными волосами!

— Ага! — кричит Гунвальд и наставляет на нее страшный палец. — Я понял, куда ты клонишь!

Тоня довольно кивает головой со своей скамейки.

— Этот огромный дед поселился на хуторе с мастерской, недалеко от реки и моста. Шли годы, и люди забыли, что на самом деле он тролль из «Козликов Брюсе», и стали думать, что он обыкновенный дед. И только когда он играет на скрипке, они догадываются, что он, должно быть, вырос под мостом через Глиммердалсэльв. Потому что играет он волшебно, просто так этому не научишься.

— Ага, — снова сказал Гунвальд.

Тоня улыбнулась.

— Сказке — конец, а кто слушал — молодец!

Гунвальд сказал, что это не сказка, а бред, но потом посерьезнел и спросил, отвернувшись к окну:

— Тоня, а как ты догадалась, что я тролль?

— Ты не тролль, ты был троллем, а это большая разница, — поправила его Тоня.

Но когда Тоня вечером легла спать, в беседке Гунвальда одиноко горел свет. И звуки скрипки наполняли долину. Красивая и печальная музыка сделала с Тоней что-то необычное. Тоня сложила руки и очень серьезно сказала:

— Господи, прошу тебя, позаботься обо всех, кого мучают любовные страдания, особенно о Гунвальде, а то что же он играет в беседке на скрипке зимой по ночам. Аминь. И еще, — добавила она, — эти мальчишки… Нет, ладно, ну их. Аминь.

Потом Тоня легла, но ей не спалось. Не так легко заснуть после дня, в котором всё перевернулось вверх дном. По всему Глиммердалу сегодня людям не спится. В беседке сидит бывший тролль и играет на скрипке из-за письма в коричневом конверте. На другом берегу реки Тоня с рыжей львиной гривой вслушивается в звуки скрипки и думает о драке с мальчишками и об Анне Циммерман. А в кемпинге «Здоровье» Клауса Хагена, вдали от музыки, лежат, уставившись в потолок, и тоже не спят двое мальчишек.

Тоня не может знать, что на самом деле браться ходили искать ее. Ей невдомек, что задира сейчас глотает слезы в кемпинге Хагена, потому что по неведомой причине он всегда вместо «здрасте» кидается на человека с кулаками. И она не знает, что на соседней кровати лежит, к счастью, второй мальчик, и он утешает и жалеет брата и говорит, что это была совсем короткая и вполне вежливая драка и что в жизни черная полоса обязательно сменяется белой, пусть сейчас черная полоса и затянулась.

Человеку многого не дано знать, к сожалению.

Глава восьмая, в которой Тоня находит троих новых друзей

На другой день Тоня с утра нарезала круги по гостиной, а Чайка-Гейр ковылял за ней по пятам.

— Пойдите вниз и чем-нибудь займитесь, — сказал в конце концов папа.

Тоня сделала еще пару кругов, потом остановилась и вышла из комнаты, громко топая.

Можно пробежаться на лыжах. Или попрыгать со Стены. Можно пройти по свежему лисьему следу. Или навестить Гунвальда. Всё воскресенье бело и свободно, выбирай — не хочу, но Тоня думала только об одном — о мальчишках из кемпинга. Хотя как раз о них она думать не собиралась. Не хватало еще занимать свою голову типусами, которые безо всякой причины накидываются на ни в чем не повинных людей.

— Да ну их! — вопит она небесам, и все снежные хлопья разворачиваются и убираются обратно наверх.

Но, как назло, не думать о мальчишках никак не удается. Как они вообще оказались в кемпинге? Туда запрещено приезжать с детьми.

— Нет, так не пойдет, — сказала наконец Тоня. Вышла из дому, прошла мимо Салли, через лес и оказалась у кемпинга.

Она встала за воротами — и тут же увидела мальчишек. Недотрога стоит под веревками сушилки, а задира болтает ногами, раскачиваясь на железной перекладине. Не успев хоть немножко подумать, Тоня скатала снежок и запустила в задиру. Попала. Задира грохнулся на землю как куль — и тут же вскочил, уже со стиснутыми кулаками. Но увидев, кто это, остановился как вкопанный.

И вот они стоят — Тоня, задира и недотрога, и время стоит между ними, замерев.

— Если б ты сейчас не слез, Клаус Хаген подвесил бы тебя здесь на прищепках на веки вечные, — говорит в конце концов Тоня.

Задира осторожно подходит ближе и останавливается у ворот. Его гладкие каштановые волосы прижаты банданой.

— Меня зовут Тоня, — говорит Тоня.

Мальчик делает вдох. Потом, уставив в Тоню карие глаза, сообщает, что его зовут Уле.

— Мне восемь. А это Брур. Ему десять.

И он кивает в сторону недотроги — тот по-прежнему стоит под сушилкой.

— Как его зовут? — переспрашивает Тоня.

— Брур. Его зовут Брур.

— Брур — это просто брат. Так никого не зовут.

— Зовут, — упрямо стоит на своем Уле.

— А почему он к нам не подходит? — спрашивает Тоня.

— Он пасет Гитту.

И тут только Тоня замечает, что чуть поодаль от мальчика со странным именем Брур торчит из снега розовая шапочка. У них есть сестренка.

Тонино сердце подпрыгивает и переворачивается. Есть много вещей, о которых она мечтает. Ей бы хотелось заполучить аккордеон, кроликов, собственную мотопилу, лыжи, скругленные и сзади, и спереди, как у ее теток. Ей бы хотелось, чтобы тетя Идун стала невестой Петера, кемпинг объявили вне закона и на земле настал бы мир и покой. И чтобы на мосту к сетеру, рядом с купальней, повесили тарзанку. И еще ей хочется такую же кровать с пологом, как у Андреи из их класса. И чтобы льды в Гренландии перестали таять, и у мамы стало бы меньше работы. Но больше всего этого и всего остального Тоне хочется младшую сестренку.

— Для чего она тебе? — спросил однажды Гунвальд.

— Чтобы всему ее научить.

— Научить всем твоим хулиганским штучкам?

— Да. И этому тоже.

Тоня, которой запрещено входить в кемпинг Хагена, нагло проскальзывает в ворота. Она подходит к недотроге и улыбается копошащейся в снегу Гитте. Это пухленькая малышка лет двух или трех. Тоня протягивает руку этому у сушилки, который пасет сестренку.

— Меня зовут Тоня.

— Брур, — отвечает мальчик и несмело пожимает Тонину руку.

Он кажется добрым, этот старший брат Брур. Светлые волосы слегка вьются, и Тоне вспоминается ангел из старинной Библии Салли.

— Добро пожаловать в Глиммердал, — говорит она бодро и уверенно. И как раз на этих словах из-за угла дома выходит Клаус Хаген.

Тетя Эйр однажды научила Тоню, что если она вдруг встретится с медведем, то надо упасть на землю и притвориться мертвой, медведь потопчется и уйдет восвояси. Не успевают дети и рот разинуть, как Тоня ныряет в свежий снег головой вперед.

— Трулте!

Клаус Хаген визжит. Тоня лежит в снегу и изо всех сил изображает, что она мертвая, хотя ей страшно хочется перевернуться на спину и проорать так громко, чтоб этот тип запомнил уже раз и навсегда: она не Трулте, она — Тоня, и если он еще раз назовет ее этим дурацким именем, то она такое сделает, такое, что ужас что будет.

Но вместо этого она изображает из себя труп. Она даже дышать перестала. А человек не может вести себя плохо, если он умер и труп. Даже Тоня Глиммердал не может.

— Трулте, убирайся отсюда!

Он склоняется над ней. Если уж по правде, Тоня предпочла бы иметь дело с медведем. К счастью, в это время в конторе кто-то начинает жать на звонок, вызывая Хагена.

— Трулте, чтоб я тебя не видел, сейчас же убирайся, — повторяет он, уходя. — Здесь вас и так слишком много развелось.

Тоня лежит, пока Гитта не начинает ковырять ее пластмассовой лопаткой, приговаривая «доблое утло». Только тогда Тоня встает и улыбается.

— Айда со мной к Гунвальду?

— Да-да, — говорит Гитта.

Она не знает, кто такой Гунвальд, но везде лучше, чем в кемпинге этого злющего дядьки.

Брур метнулся в один из домиков предупредить, куда они пошли. И вот они вереницей выходят за ворота.

Посредине дороги идет Брур и ведет Гитту за руку. Уле скачет по сугробам вдоль обочины, катая снежки и запуская их.

— Он тебя не любит? — спрашивает Брур.

— Да, можно сказать и так, — признается Тоня.

— Мне кажется, он и на нас злится. Почему он такой злой?

— Он хочет, чтобы нас держали взаперти, пока мы не перерастем детство, — объясняет Тоня. Но еще не хватало морочить себе голову глупостями, которые он несет.

В ее голосе такая железная уверенность, словно сам Гунвальд идет с ними и говорит эти слова.

— Он твой смертный враг? — спрашивает Уле с верхушки сугроба. Он согнул светоотражатель, и теперь шест распрямляется со свистящим звуком пьинг.

Тоня задумывается.

— Смертный враг? Не знаю, — отвечает она. Сказать так — это все-таки зайти слишком далеко.

Вдруг ей в голову приходит чудовищная мысль.

— Так вы, наверно, родственники Клауса Хагена? Раз вас пустили в кемпинг?

— Родственники? Не-ет. С ума сошла? — кричит Уле.

— Мама собиралась сюда на оздоровительный курс, а мы должны были ехать к папе в Данию, — объясняет Брур.

— Мы жили там раньше, когда мама с папой были женаты, — добавляет Уле.

— Дамия, — говорит Гитта.

— Но потом вдруг папе наш приезд оказался некстати, — бормочет Брур. — Случился кризис, делать было нечего, маме пришлось взять нас сюда, хотя это против правил. Мы должны вести себя примерно и достойно.

— И мы стараемся ка-а-а-а-ак можем, — кричит Уле, растягивая слово «как».

Вдруг его глаза снова вспыхивают.

— Тоня, здесь какая-то бабка шпионит за нами!

В руке у него готовый снежок. Тоня не успевает остановить его — Уле запускает снежком точно в окно Салли, и Тоня видит только, как лиловые кудерьки шарахаются и прячутся за горшки.

Салли как раз поднимается с пола, когда в дом врывается Тоня с Уле в кильватере.

— Ты жива? — обеспокоенно спрашивает Тоня и шлепает к Салли через комнату, не сняв сапог. На ковре остается снежная дорожка.

— Кто это с тобой? — спрашивает Салли тоненьким голосом, пока Тоня поднимает ее очки и водружает их на место.

— Его зовут Уле. Он думал, ты шпион, — объясняет Тоня. — Что правда, — добавляет она, подумав.

Салли знакомят с Уле, и он охотно отвечает на ее расспросы. Рассказывает, что живет в городе, в блочном доме, и что ему недавно исполнилось восемь. Салли сыплет вопросами.

— Нас на улице еще двое ждут, — вмешивается Тоня. — Мы пойдем.

— Они не хотят сока? — спрашивает Салли.

Тоня мотает головой — не хотят. Тетя Эйр сказала однажды, что нужно обладать добрым сердцем, чтобы назвать сок Салли соком — он больше похож на воду, с которой приключилась беда. Но на самом деле сок у Салли обычный, разве что жидковатый. Просто сок Гунвальда безбожно хорош, как говорит тетя Идун. Когда в конце лета у Гунвальда настают великие дни соковарения, Тоня всегда болтается у него на кухне. Он кипятит, выжимает, пробует, закатывает и убирает банку за банкой с черничным и черносмородиновым соком и тайным свежим соком вороники, а Тонины любимые соки — малиновый и из поспевшей на солнцепеке белой и красной смородины. Самое прекрасное в соковых днях — пена, которую Гунвальд снимает с кипящих кастрюль с соком. Так бы он ее выбросил, но Тоня мажет ее на бутерброды и ест, пока живот не надувается, как резиновый мяч. Сидеть на кухне у Гунвальда в доме, пропахшем ягодами, и есть бутерброды с теплой розовой пеной — примерно так Тоня представляет себе жизнь на небесах.

— Сок попьем у Гунвальда, — шепчет она Уле и тянет его за собой.

Гунвальд как раз выходит из хлева, когда небольшой отряд подходит к дому.

— Смотри, кого я нашла! — кричит Тоня и обводит всех рукой, словно директор бродячего цирка представляет публике труппу.

Гунвальд идет через двор размашистым шагом. Гитта, пытаясь увидеть великана целиком, задирает голову так высоко, что чуть не опрокидывается.

— Кто из вас побил вчера Тоню? — громко и строго говорит Гунвальд, и брови его топорщатся наверху, как флаг на флагштоке.

Уле пятится.

— Я, — говорит он тоненько.

— Ты часто бьешь людей при встрече? — спрашивает Гунвальд.

— Да…

— Но он не нарочно, — объясняет светловолосый Брур.

— В Глиммердале бьют только по гвоздям, — заявляет Гунвальд.

Он ждал Тоню, поэтому в печке у него как раз поспел мраморный кекс.

Уле, Брур и Гитта никогда не ели мраморного кекса. И они никогда не думали, что великаны пекут кексы.

Сначала гости просто сидят за огромным кухонным столом Гунвальда, едят кекс, пьют сок и молчат.

— Исё, — говорит наконец Гитта и двигает по столу пустую тарелку.

Уле долго вертится на стуле и вдруг исчезает где-то в недрах лома.

— Он от сахара перезаряжается энергией, — объясняет Брур, слушая, как Уле скачет где-то в комнате. — Мама говорит, что надо завести для него беличье колесо. Пирог был очень вкусный, — добавляет он.

— Энергией? — переспрашивает Гунвальд.

Он допивает последний глоток кофе, и Тоня понимает, что в Глиммердале снова намечаются испытания саней.

Глава девятая, в которой проходят вторые испытания снегокатов с рулем и тормозом и Гунвальд готовит жаркое из оленины

Какое счастье, что Тоня пришла сегодня в кемпинг «Здоровье» Клауса Хагена! Детям там невмоготу. Шебутной Уле так старается вести себя смирно, что у него разве что пар из ушей не валит. Это его отчитывал в пятницу Хаген, когда Тоня влетела в кемпинг в облаке счетов, писем и газет. Гитта капризничает и упрямится по любому поводу. А Брур тревожится так, как умеют тревожиться лишь старшие братья с ангельскими кудрями и добрыми глазами.

И вот теперь Брур и Уле (они сами не поняли, как так вышло) сидят на снегокатах и собираются совершить пробный заезд, словно самые обычные школьники в зимние каникулы. Тоня даже успела сбегать домой и притащила мопедные шлемы своих теток, так что мальчишки выглядят просто как пилоты «Формулы-1».

— Скорость и самоуважение — это самое главное, объясняет гроза Глиммердала, потирая варежки.

Что это был за день! День смеха и визга. Гунвальд отладил еще несколько саней, и горы улыбались друг дружке, перекатывая между собой детские крики и вопли по всему Глиммердалу. Тоня почти без передышки распевала во всю глотку санную песню, и недолго пришлось ждать, чтобы ее подхватили Уле и Брур. Особенно надрывается Уле. Он тот еще горлопан. В нем много звуков. Гитта стоит рядом с Гунвальдом и тоже покрикивает «давай, давай» изо всех силенок. Они ездят наперегонки, по одному и паровозиком, они сталкиваются, вылетают с саней и падают в снег, у них мокрые попы и красные щеки, они меняются санями, они обсуждают, они ездят за машиной Петера, отчитываются перед Гунвальдом, поправляют шлемы, катаются, катаются, катаются… Один раз Уле с Тоней столкнулись так, что Уле выкинуло на вторую ветку елки у дороги, а другой раз Брур упал головой в кювет и угодил в собачьи какашки. Тоня боялась, что она от смеха умрет. А бедная Салли! Обед остыл, пока она безуспешно пыталась поесть, но вынуждена была каждую минуту снова бежать к окну посмотреть, кто теперь пронесся мимо дома.

Но вот солнце ушло за Большую Морду, и всё стихло. Испытатели саней совсем без сил.

— Отряд, стройсь! Отбой, — скомандовал Гунвальд.

Он обещал приготовить жаркое из оленины. Это хорошо: они голодны, как маленькие гиены.

Каждую осень тетя Идун и тетя Эйр приезжают в Глиммердал на оленью охоту. Тоня считает, что охота похожа на сказку — она страшная и прекрасная одновременно. В прошлом году ей досталась старая камуфляжная одежда и право посидеть под секретным охотничьим деревом тети Идун.

— Теперь ни гу-гу, — сказала тетя Идун.

А когда тетя Идун просит помолчать, это совсем не то же самое, что этого требует Клаус Хаген. Тоня просидела с тетей Идун под деревом три часа без единого слова. Они слышали, как бурлит река и как шумит ельник. Листья на деревьях были красные и желтые. Воздух был прозрачный, таким он бывает только под чистым осенним небом. Тоня вспоминает эти часы с тетей Идун как одни из самых лучших в своей жизни. Тетя Идун держала на коленях ружье и всматривалась в лес. Изредка она переводила взгляд на Тоню и улыбалась. А Тоне тогда снова хотелось младшую сестренку, с которой она могла бы ласково обращаться и брать к секретному дереву, чтобы вместе ждать оленя.

И олень в конце концов появился. Высокий и красивый олень вышел из леса и стал на прогалине. Тоня помнит, что перестала дышать, когда тетя Идун прицелилась и выстрелила. Всё произошло молниеносно.

Выстрел был ужасно громкий, Тоня не слышала прежде таких оглушительных звуков, олень умер мгновенно.

— Ему было четыре года. Видишь? — спросила тетя Идун и показала, как узнавать возраст оленя по отросткам на рогах.

Тоня похлопала оленя, а тетя Идун вынула нож. Вот так — всю свою оленью жизнь этот красавец провел в Глиммердале. Возможно, у него остались дети. На секунду Тоне стало грустно. Но тут из расщелины на опушку, как перед этим олень, выскочила тетя Эйр.

— Урра-а-а! — завопила она. — Да здравствуют воскресные обеды у Гунвальда сто лет подряд!

О жарком Гунвальда из оленины ходят легенды, о нем наслышаны даже в Барквике. И сейчас, пока Петер попивает кофе у окна, а Гитта посапывает во сне на диване, Гунвальд обжаривает мясо с маслом на большой сковороде. Тоня приносит жестянку с можжевеловыми ягодами, и Уле давит их скалкой. Гунвальд мешает раздавленные ягоды с перцем и посыпает этим скворчащее мясо. Аромат такой пряный и вкусный, что Уле говорит, что сейчас свихнется: стоять вот так, нюхать и не есть — выше человеческих сил. Ему отдают на растерзание кочан салата, и он кромсает его кухонным тесаком, коротая ожидание. И в конце концов даже получается салат. Брур отмеряет рис. Потом Гунвальд выкладывает мясо на блюдо и приступает к соусу. Лук, бульон, сливки, грибы, которые набрала для него осенью Тонина мама, немного козьего сыра, морошковое варенье, соль и вода. Гунвальд мешает, пробует, добавляет то одно, то другое и покрякивает, как он всегда делает, колдуя у плиты.

И вдруг Уле говорит:

— Наш папа тоже умеет готовить такое жаркое.

— Что?

Гунвальд вываливает мясо в соус, не выронив ни кусочка мимо.

— Этого он не умеет, — говорит Брур по другую руку от Гунвальда.

— Умеет! — упрямо кричит Уле.

— Папа не умеет готовить оленину, Уле. Папа придурок.

В голосе Брура металл.

— Что ты сказал? Возьми свои слова обратно! — вскидывается Уле.

Но Брур не намерен ничего брать обратно.

— Папа придурок. Он не умеет готовить оленину, он никогда не звонит, он…

— Он звонил в мой день рождения!

Лицо у младшего свекольного цвета, он того гляди взорвется.

— День рождения был месяц назад!

Теперь Брур перешел на крик.

— Ему наплевать на нас! Если б он о нас думал, мы не торчали бы в этом проклятом кемпинге. Мы бы поехали в Данию! Но он всегда талдычит, что сейчас у него другие планы, он никогда нас не навещает, никогда не пишет, он…

Братья как будто не замечают, что вокруг чужие люди.

Уле схватил половник и запузырил им в стену, так что соус вздрогнул.

— Сам ты придурок! — крикнул Уле и выскочил на мороз.

Дверь за ним бухнула, сотрясая весь дом.

Тоня, сидя на скамейке, ждет, что Гунвальд сейчас всё уладит. Но Гунвальд стоит как изваяние.

— Простите, — говорит Брур тихо.

Неужели Гунвальд не вмешается? Неужели Гунвальд не пожалеет Брура и не скажет, что всё в порядке, ничего страшного, а потом не сходит за Уле и не наведет мир? Очень не скоро до Тони доходит, что Гунвальд и не собирается ничего предпринимать.

Так что Брура утешает Тоня, а Петер идет за Уле и находит его в хлеву за мешками с соломой. И это Гитта заставляет всех улыбнуться, когда она просыпается со словами «доблое утло». А Гунвальд не говорит ни слова. Он готовит еду и накрывает на стол.

И во время еды Гунвальд тоже ничего не говорит. За столом тихо, как на горном плато. Только Гитта болтает без умолку.

— Помогать, — говорит она, и Петер принимается нарезать для нее оленину на мелкие кусочки.

Тоня косится то на братьев с красными глазами и придурком папой, то на Гунвальда, который как воды в рот набрал. Но когда тарелки пустеют, а тишина густеет, Тоня залезает на диван и снимает со стены скрипку. И с размаху вручает ее Гунвальду. Потом встает на стул и запевает первый куплет. Тоня Глиммердал поет так чудно, как умеет петь только она.

Тонина песня проходит сквозь стены и улетает в глиммердалский зимний вечер.

Миниатюрная женщина, которая в эту минуту как раз входит во двор, узнает голос. Она целый день слышала его за забором кемпинга. Женщина осторожно поднимается по каменным ступеням к двери Гунвальда. Она уже заносит руку, чтобы постучать, и тут на третьем куплете вступает скрипка.

Женщина стоит с поднятой рукой, пока Тоня поет о том, как мальчик любит козленка по кличке Черный и как черный козленок любит мальчика. Звуки скрипки обтягивают слова, как перчатки, это волшебство какое-то. Женщина никогда не слышала ничего столь же прекрасного. С ней происходит то же, что и со всеми, кто слышит игру Гунвальда. Она слушает, замерев. Тоня дошла до последнего куплета. Здесь она всегда фальшивит — уж больно он грустный.

— Как красиво, — говорит женщина, Когда песня смолкает.

Никто не заметил, как она вошла в кухню. Гунвальд, Петер и Тоня видят ее первый раз в жизни. В отличие от Брура, Уле и Гитты.

— Мама! — кричит Уле счастливым голосом. — Мы приготовили жаркое с олениной!

Случается, встретишь человека — и он тебе сразу понравится. С этой мамой как раз такой случай. У нее добрые глаза, и хотя она кажется усталой и замученной, от ее улыбки в кухне светлеет. Уле и Брур, перебивая друг друга, рассказывают о гонках на санях, Петер приносит еще один стул, Гунвальд выскребает сковороду и организует гостье порцию жаркого. А у Тони прямо живот разболелся, так не хватает ей сейчас мамы. Тоне хочется сесть под бочок к этой незнакомой женщине с добрыми глазами, прижаться к ней и почувствовать, как это бывает. Но она только улыбается ей со своего края стола.

Чудо какой получился вечер. Гунвальд открыл дверь в комнаты и затопил камин. Тоня нашла в мастерской лото, которое они с Гунвальдом начали летом делать, но не доделали. Она разложила карточки по полу и достала фишки размером с блюдце. Гунвальд еще поиграл на скрипке, и не успели они опомниться, как опустилась ночь. Тогда все по очереди потрясли огромную лапищу Гунвальда, поблагодарили за ужин и музыку, и Петер повез усталое семейство назад в кемпинг.

После их отъезда стало очень тихо. Тоня тоже засобиралась. И вдруг повернулась к Гунвальду.

— Представь себе — иметь папу, который звонит только в день рождения!

Она резко натянула шапку на рыжую гриву. Потому что она разозлилась, думая об этом.

— Мы должны устроить им лучшие в мире каникулы, Гунвальд, — сказала она, распахивая дверь.

Гунвальд не ответил, и она снова повернулась к нему. Он стоял и смотрел в темное окно.

— Гунвальд?

— Угу.

— Все-таки хорошо, что у тебя есть я.

Тоня ушла, а Гунвальд еще долго стоял в темной кухне. В ушах у него звучали полные боли и обиды слова Брура, когда тот говорил, что папа никогда не звонит и не пишет. Всем своим тролличьим сердцем Гунвальд хотел бы узнать, о чем думает этот папа из Дании, которого он никогда не встречал. Постояв так, Гунвальд подошел к книжному шкафу и достал с полки коричневый конверт. Письмо.

Гунвальд читал его столько раз, что письмо обтрепалось по краям. И вот он читает его снова. Он не ответил на это письмо. Он никогда не пишет писем.

Глава десятая, в которой Клаус Хаген заходит слишком далеко и происходит история, известная как «Помнишь, как Тоня Глиммердал въехала на борт корабля на снегокате?»

О девчонках Глиммердала сложено много историй. Особенно о тете Эйр и тете Идун. Оскара Глиммердала, Тониного дедушку, это очень раздражает. Он человек серьезный, строгих правил, бывший директор школы и вообще. И он не любит, когда народ в магазине рассказывает байки о его дочерях. Однако народ рассказывает их непрерывно. «Помнишь, как близняшки Оскара сплавлялись по Глиммердалсэльв в корыте?» спрашивает кто-нибудь, и народ хохочет до икоты. История о сплаве в корыте — самая известная, но о тете Эйр и тете Идун ходит и много других преданий. С тех пор как тетки уехали учиться, героиней большинства историй о девчонках Глиммердала выступает Тоня.

Проснувшись утром, гроза Глиммердала еще не знает, что сегодняшний день войдет в историю. Если бы человек знал такое наперед, то никаких историй и не приключалось бы.

— Я пошла в кемпинг! — кричит она папе.

На улице потеплело. Снег волглый, как раз для снежков. Тоня спрыгивает с нижней ступени лестницы и пролетает через полдвора. Под солнечными лучами всё тает и капает. Тоня набирает полную грудь елового воздуха и щурится против солнца. Такие дни Тоня называет алмазными. Идя сказочным лесом, она напевает себе под нос. Очень скользко, она несколько раз чуть не падает. Эй, Салли, сегодня поосторожней, не грохнись — береги шейку бедра!

Но перед кемпингом Хагена ледяная дорожка обрывается. Он посыпал площадку перед воротами гравием. Ниже, за кемпингом, снова ледяной наст, но эти несколько метров серого камня ставят крест на санной трассе.

— Мог хотя бы оставить проезд, — вздыхает Тоня.

Сердиться от души она сегодня не может. Она ведь спешит к друзьям!

Тоня останавливается у ворот. Женщина из отдыхающих стоит тут же, надевая лыжи.

— Ты пришла к ребятам? — спрашивает она.

Тоня кивает.

— Так они уехали, — говорит женщина. — Вот только что.

— Как? — удивляется Тоня. — Они не говорили, что собираются уезжать.

Женщина улыбается сочувственно.

— Похоже, они уехали не по доброй воле.

Тогда Тоня чуть подается вперед, так, чтобы разглядеть, что творится в кемпинге. Клаус Хаген стоит у окна конторы. Заметив Тоню, он отворачивается. Ну нет, дорогой! Она толкает взвизгнувшую калитку — и вот уже стоит лицом к лицу с Хагеном. Точнее, лицом к пузу Хагена, потому что Тоня маленькая, а Хаген здоровенный.

— Ты пришла жаловаться на гравий? — спрашивает он.

Знал бы он, как мало тревожит Тоню Глиммердал его гравий.

— Ты их выгнал?

В голосе Тони столько боли, что Клаус Хаген опускает глаза и утыкается в бумаги.

— В кемпинге детей не принимают. Но я дал им шанс, которым они злоупотребили по всем статьям. Что за гвалт они устроили вчера с этими санками! Целый день житья никому не было.

Клаус Хаген ждал от Тони взрыва возмущения. Он ждал, что она закричит, швырнет что-нибудь на пол — короче, поведет себя так, чтобы на нее можно было с полным основанием рассердиться. Но Тоня не кричит и не швыряется предметами. Она поступает гораздо хуже. Она не делает ничего.

Клаус Хаген вынужден смотреть, как Тоня поворачивается и, тяжело ступая, выходит из конторы. В окно он видит, как она вытирает варежкой глаза и как добрая женщина у ворот гладит ее по щеке. И как потом Тоня, понурив голову, плетется по дороге к себе наверх. Да, Клаус Хаген видит ребенка с разбитым сердцем, а не разъяренного нахаленка, как он рассчитывал. И ребенок с разбитым сердцем трогает душу даже Клауса Хагена. Во всяком случае, трогает сегодня, когда их уже столько прошло перед его глазами. Стоя у окна, он вдруг чувствует себя нехорошим человеком.

День перестал быть алмазным. Тоня идет по сказочному лесу, глотая слезы. Доходит до Гунвальда, но видит пустой гараж. Наверно, поехал в магазин за табаком. Тоня отряхивает сапоги от снега и идет на кухню. Останавливается и стоит посреди кухни, думая, что же теперь делать. Слышно, как в полной тишине тикают ходики, которые Гунвальд собрал сам. Без четверти одиннадцать. Тоня садится в кресло-качалку, Тоня качается. Без четырнадцати минут одиннадцать. Вдруг Тоня вскакивает, как будто ей подложили на сиденье кнопку. Без четырнадцати одиннадцать — значит, корабль отходит через четырнадцать минут! Значит, Брур, Уле, Гитта и их мама всё еще стоят на причале! А Тоне обязательно надо пожелать им счастливого пути, она ясно это поняла.

Но всего четырнадцать минут! Нужна машина. Где ж ее взять, если Гунвальда нет?

Бежать к папе? Это время. Пока она добежит до папы, они упустят корабль. И не успев толком подумать, Тоня кидается в мастерскую и хватает самые быстрые сани — те, у которых отличные полозья.

И вот здесь и начинается знаменитая история.

Тем утром Тоня Глиммердал летела на санях с такой скоростью, что уши закладывало. Она как молния промчалась вниз с горы до моста. За время испытаний она стала неплохим пилотом. Но ей помогало и другое: полозья были свежие и наточенные, дорога скользкая, будто намыленная, саночник не знал страха. Гроза Глиммердала неслась так быстро, что даже Салли не успела заметить темную тень, миновавшую ее дом курсом на лес без одиннадцати одиннадцать с нечеловеческим криком «уау!».

Тоня не слышала ничего, кроме свиста воздуха, и не чувствовала ничего, кроме тряски. И только завидев кемпинг, она вспомнила, что у этих саней нет тормоза. У нее вспотели руки, несмотря на мороз. Там же гравий! Она же разобьется!

Она не пытается затормозить, почему — сама не знает. Дело вполне может кончиться бедой, но она лишь сильнее нагибается вперед и прищуривается. Скорость и самоуважение. Сани ускоряют ход. Впереди полоса гравия, поперек дороги. Тоня резко накренилась влево, почувствовала, что сани встали на один полоз, и направила их в сугроб. Сани проскребли по камням с ужасным скрежетом. Но поскольку Тоня почти лежит на боку, страдает всего один полоз. Камни кончаются, Тоня ставит сани на оба полоза. Она справилась!

На приличной скорости она пролетает мимо поста, с которого Петер по рации тормозил движение. Дальше трасса меняется. Дорога полого идет вверх. Начинается подъем, который никто еще не преодолевал на санях, даже на снегокате с рулем. Сколько у нее времени, Тоня не знает. Она еще больше пригибается вперед и прикрывает глаза. Сани сбавляют ход.

— Нет, вперед! — шепчет Тоня. — Мне надо застать корабль!

Она видит вершину горы. На нее невозможно въехать на санях, но другого пути нет. Тоня двигает сани вперед силой мысли. И хотите — верьте, хотите — нет, но вместо того чтобы окончательно остановиться, они перевалили хребет — и понеслись.

Тоня влетела в деревню, самое время притормозить. Но Тоне надо на причал. Она проносится мимо парикмахерской Тео, мимо магазина и закрытого киоска. Вот она, пристань! Наконец-то.

И только тут в голове у Тони что-то щелкает, переключается, и она приходит в себя. Тормоза! Гроза Глиммердала упирается каблуками в снег, но поздно. Ее несет к краю пристани на чудовищной скорости.

Единственный ребенок Глиммердала понимает, что надо катапультироваться, чтобы не оставить Глиммердал совсем без детей. Но с ужасом обнаруживает, что завязки куртки намотались на руль. Она привязана к саням! Тоня сильнее упирается в землю ногами. Край пристани совсем близко. Если она не успеет остановить или опрокинуть сани, она утонет — фьорд ледяной и бездонный.

— На помощь! — кричит Тоня, упираясь ногами в землю и трясясь и дергаясь вместе с санями. Она так вжимает сапоги в пристань, что кругом воняет жженой резиной. Но где там — сейчас ее вынесет в воду!

И тут она соображает, что спасение есть. Этот корабль всегда швартуется носом и спускает трап. До одиннадцати — тридцать секунд, и трап еще не подняли. Тоня поворачивает руль.

— Дорогу! — кричит она поднимающимся на борт пассажирам.

Они отпрыгивают в сторону. Лед под полозьями сменяется металлом. С визгом и скрежетом, закрыв глаза, Тоня Глиммердал въезжает на санях по трапу. Из-под полозьев вырываются снопы искр. Толпа пассажиров в ужасе таращится на девочку и сани. Гробовая тишина. Сердце Тони скачет, как хомяк в колесе.

— Фу-уф, — вот и всё, что она в силах произнести.

О, видели бы вы, что творилось на причале тем утром, когда жители Глиммердала поняли, что на новом снегокате Гунвальда гроза Глиммердала доехала аж до самого моря! Тео-парикмахер бросил недокрашенную клиентку, а Юн-матрос — билетную сумку, пассажиры требовали подробностей, даже Нильс, совершавший прогулку, приковылял с ходунками к трапу. Но Уле, Гитта, Брур и мама стояли со своим багажом в сторонке и ждали гудка к отправлению.

Тоня оставила сани и подошла к притихшему семейству.

— Кемпинг Хагена — место не про нашу честь, — сказала мама, увидев смятение в глазах саночника. Тоня открыла рот, чтобы возразить, но сзади послышался голос Гунвальда. Он был в магазине и только сейчас пришел сюда.

— Что здесь происходит? — пророкотал он.

— Тоня доехала на санях до моря! — завопил Уле. Гунвальд схватил Тоню, сжал своими ручищами и поднял перед собой, чтобы видеть ее глаза.

— Честно? — спросил он.

Тоня кивнула с высоты.

— Но, родная моя тролличья душа, бесстрашный ты мой саночник, почему же тогда ты не улыбаешься? — спросил Гунвальд.

И сам увидел чемоданы небольшого семейства.

Не берусь угадать, что сказал бы Гунвальд Глиммердал Клаусу Хагену, окажись тот сейчас рядом, но наверняка что-то малоприятное.

— Он зашел слишком далеко, — пробормотал Гунвальд. Потом поднял глаза на Тоню.

— Тоня, не надо грустить в такой день. Раз на то пошло, мы тоже можем организовать свой кемпинг санаторного типа!

И Гунвальд пригласил семейство пожить остаток каникул у него. Без всякой платы. У него стоят пустыми семнадцать комнат, сказал он. И это правда, Тоня знает. Дедушка Гунвальда беседкой не ограничился. Он пилил, строгал и строил для своей Маделены Катрины Бенедикты всю жизнь. И дом их стал больше гостиницы.

— У него полно места, — говорит Тоня.

Маму Уле, Брура и Гитты, конечно, приходится долго уговаривать — всякому было бы трудно принять такое предложение. Но аргументы Гунвальда понятны и вески. Ему приятно, когда в доме кто-то есть. К тому же, говорит он, Тоне нужна передышка, раз всё остальное время ей приходится дружить только с таким старым пнем.

Если вдруг Тоня раньше не знала, что Гунвальд — самый лучший из закадычных друзей, то теперь она в этом точно убедилась.

— Что бы я без тебя делала, — улыбается она Гунвальду, прежде чем слезть с его рук.

Остаток каникул был таким прекрасным, какими бывают только зимние каникулы в Глиммердале. Нет нужды рассказывать об этом, назову лишь ключевые слова: новые друзья, сани, костер, вкусные обеды, смех, крики и скрипка.

Но один человек так и не смог включиться в общее беззаботное веселье. И это Гунвальд.

Каждый вечер, отправив всех спать, он сидит на кухне с письмом в руках и о чем-то думает. И каждый вечер принимается писать ответ. А наутро выкидывает его в мусорную корзину и стоит, печально и безнадежно запустив руки во всклокоченные волосы.

— Хейди… — шепчет он одним таким утром.

Короткое имя дрожит в воздухе. Никто не произносил его тридцать лет.