У Глиммердала есть своя мелодия. Ты услышишь ее, если хорошенько прислушаешься. Это гул реки. Дуновение ветра, от которого шелестит листва и вздыхают горы.

И пение птиц. Иногда, если тебе повезет, к этим звукам добавляются и другие: песни рыжеволосой девчонки или скрипка старого тролля.

Если ты попадешь в число редких счастливчиков, то, может быть, услышишь и волшебную музыку — не похожую ни на какую другую.

Глава двадцать шестая, в которой Хейди показывает Тоне нечто потрясающее

— Красивая у тебя мама, — говорит Хейди.

Они с Тоней держат путь в сторону сетера Глиммердал. Тоня улыбается. Она любит, когда о маме говорят хорошо. Не так часто удается это услышать. Многие считают, что мама могла бы не так много заботиться об уровне моря в Гренландии.

— А твоя? — спрашивает Тоня.

Хейди усмехается:

— Моя умела играть на скрипке.

— Ты ее любила? — спрашивает Тоня.

— А кто не любит маму? — отвечает Хейди. — Но я сильно злилась на нее.

— И Гунвальд тоже, — говорит Тоня.

Странно, что мы куда-то идем, думает Тоня. Она пришла сказать Хейди, что Гунвальд просит свою скрипку. Но Хейди не отдала ей инструмент, а положила его в футляр и сунула в свой рыжий рюкзак. А потом велела Тоне сходить домой и переобуться в башмаки покрепче.

— Мне надо показать тебе что-то, — сказала она.

Ну и вот теперь они шагают в сторону сетера со скрипкой в рюкзаке.

— Как я жду Пасху! — курлычет Тоня, пританцовывая вокруг Хейди.

Тогда Гунвальд вернется домой, и приедут Уле, Брур и их мама с Гиттой. У Гунвальда будет полон дом. Тоне интересно, как Хейди понравятся Уле и Брур. Вообще-то Уле она уже видела — когда они хотели увести собаку. Но как раз об этом Тоне не хочется вспоминать. Она убегает по тропке вперед.

Не может быть в мире места лучше сетера Глиммердал, Тоня в этом уверена.

— Чур, летом будем с тобой здесь ночевать! — смущаясь, кричит она Хейди, завидев старинные постройки. Тоня взбегает на мост, но Хейди машет в другую сторону — дальше вдоль реки.

Тут Тоня вдруг понимает, что они идут вовсе не на сетер, а к тому маленькому водопаду, где были в прошлый раз.

— Не забудь, у меня не такие длинные ноги, как у тебя, — говорит Тоня, вспомнив, как Хейди скакала по реке с камня на камень.

Но уровень воды в реке стал ниже, и невидимые в прошлый раз камни превратились во что-то вроде мостика.

— Они могут быть скользкие, — говорит Хейди.

— Камни в воде всегда скользкие, — отвечает Тоня и набирает полную грудь самоуважения и скорости.

Они перебрались через стремнину. Сначала Тоня с пляшущей в брызгах воды рыжей гривой, потом Хейди с рыжим рюкзаком.

— Я здесь никогда не бывала, — говорит Тоня, осматривая темную гору позади водопада.

— А я бывала, — говорит Хейди. — Но никому еще этого не показывала. Пошли.

У Тони от любопытства и предвкушения что-то пузырится в животе. Но пока она не видит нигде ничего необычного.

И тут же оно начинается. Хейди подходит к водопаду и вдруг, словно гора ее слизнула, исчезает. Никакого лаза или норы не видно, потому что всё скрывают тени. Тоня бежит к водопаду и протягивает руку. Между мокрым подножием и горой есть расщелина. Что за дела?! Сгорая от любопытства, Тоня проскальзывает в темную щель.

Ни зги не видно. Тоня ощупывает всё вокруг, но руки встречают только пустоту. Постепенно глаза привыкают к мраку, и Тоня видит, что можно идти дальше вперед.

— Хейди?

— Иди прямо, — доносится откуда-то из горы.

Тоня пробирается вперед. Здесь можно идти в полный рост. Шум реки слабеет, но камни под ногами ходят ходуном. Как ни крути, она внутри водопада!

— Хейди?! — зовет Тоня. Ей кажется, она идет уже слишком долго.

Ничего себе — она идет потайным ходом! Даже не верится.

Внезапно стало светло. Тоня чуть не грохнулась, запнувшись на чем-то вроде ступеньки вниз. И очутилась в норе. Огромной-преогромной норе! Здесь спокойно могли бы поместиться тридцать человек. Тоня-Грохотоня стоит разинув рот. Гроза Глиммердала онемела. Тайная нора! В Глиммердале!

— Добро пожаловать в мою тайну, — говорит Хейди с приглашающим жестом.

Она зажгла свечи, и они могут видеть друг дружку.

— О ней даже Сигурд не знает, — добавляет она и подмигивает.

И пока Тоня стоит молча, не в силах хотя бы закрыть рот, Хейди развязывает рыжий рюкзак и достает скрипку.

До конца жизни эта сцена будет стоять у Тони перед глазами прозрачно и ясно, как вода. Каждая ее секунда будет храниться в памяти, как драгоценный алмаз. Потому что когда Хейди настроила скрипку Гунвальда и прижала ее подбородком, случилось чудо. Тоня такого никогда не переживала.

Хейди играла вместе с рекой.

Перед ними, вокруг и позади — кругом царствует Глиммердалсэльв, и когда Хейди проводит смычком по струнам, звуки сливаются с гулом реки.

Тоня покрылась мурашками. Музыка облепляет ее всю.

Потом всё стихло, но Тоня по-прежнему не могла сказать ни слова. Хейди улыбнулась.

— Я часто играла здесь на скрипке в детстве, — сказала Хейди. — Нашла я эту пещеру совершенно случайно. Ночевала на сетере целую неделю и решила попробовать принять душ в водопаде.

— О-о, — только и может сказать потрясенная Тоня.

— Знаешь, Тоня, я выступала по всему миру, но на самом деле мечтала лишь об одном: вернуться сюда и поиграть в моей подводной пещере.

Это Тоне понятно.

— Ну-ка спой «Черный, черный…».

Тоню не надо дважды просить спеть про черного козленка. Она тут же начинает петь — во весь голос и от всего сердца. Хейди подыгрывает на скрипке.

Допев до конца, Тоня плюхается на землю.

— Ничего прекраснее не слышала, — бормочет она блаженно.

Хейди хохочет.

По дороге домой они молчат. Они так переполнены тайной и музыкой, что слова слишком мелки для этого. Но когда они доходят до хутора Гунвальда, Тоня прокашливается и торжественно говорит:

— Хейди, ты придешь ко мне на день рождения в первый день Пасхи?

— О’кей. А сколько тебе стукнет?

— Десять лет. Это круглая дата, — объясняет Тоня.

— У-у. Неплохо, Тоня Глиммердал.

Хейди вынимает скрипку из рюкзака.

— Теперь можешь отдать это Гунвальду.

Глава двадцать седьмая, в которой Чайка-Гейр получает в подарок пряничный дворец, а Гунвальд возвращается домой

— Через неделю у меня день рожденья, завтра приезжают на пасхальные каникулы Уле, Брур и Гитта с мамой, а после обеда возвращается… — Тоня сделала вдох, — возвращается Гунвальд. И они встретятся с Хейди.

Тоня лежит в кровати, и у нее столько поводов для радости, что прямо нету сил вылезти.

Она лежит, и ей почти плохо от мысли, как хорошо ей скоро будет. Но тут со двора доносится звук, от которого Тоня подпрыгивает на кровати. Кто-то заводит мотор мопеда! Тоня бросается к окну. И думает, что видит сон, так она удивлена. Потому что во дворе из-под мопеда торчат две тощие ноги в дырявых джинсах. А чуть поодаль над вторым мопедом согнулась спина в зеленой клетчатой ковбойке. Тоня распахивает окно во всю ширь.

— Тетя Эйр и тетя Идун!!!

Тоня верит, что Бог создал ее теток в хороший день.

— Создам-ка я сегодня сюрприз, — сказал Бог и создал ее тетку.

Он сделал ее рыжей, веснушчатой и устроил так, чтобы она складывалась как гармошка, когда хохочет. Потом он напихал в нее много-много звуков. Он никогда еще не делал таких шумных тетушек, часто думает Тоня. Потом Бог решил, что тетя будет любить всё хорошее, и всё, что быстро ходит, и всё, что высоко летает. Потом Бог отошел полюбоваться на готовую тетку, и она ему так понравилась, что он решил сделать еще одну такую же. И к вечеру у него были две совершенно одинаковые тетушки. Оставался последний штрих, и Бог набрал пригоршню веснушек в банке с веснушками и усыпал ими тетушек, особенно коленки.

— Что за прелесть — веснушки на коленках, — восхитился Бог.

И стал думать, кому бы подарить тетушек, уж больно они шумные. Ну и в конце концов сунул их в живот к бабушке. У нее уже было четыре мальчика, которые как раз начали подрастать, так что она была готова ко всему. Бабушка назвала первую тетю Идун, а вторую тетю — Эйр, и считала их самыми красивыми на свете.

Так она сама рассказывала Тоне. А Бог с неба присматривал за ее тетками, как он вообще всегда присматривает за людьми. Но за этими приходилось смотреть особенно внимательно, больно уж они были горазды на разные выдумки. А когда теткам исполнилось десять, Бог решил сделать им сюрприз.

— И вот — трам-там-там — родилась Тоня-Грохотоня с веснушками на коленках, — говорит гроза Глиммердала, когда рассказывает эту историю тете Идун и тете Эйр.

Бог придумал всё так здорово, что она сама не придумала бы лучше.

Тетки приехали домой несколькими днями раньше намеченного. До них дошли слухи, что снег в этом году сходит в Глиммердале безбожно быстро, и желающим покататься всерьез на лыжах лучше рвануть домой не откладывая. К тому же, по слухам, старший братик чуть не надорвался в этом году, принимая новорожденных ягнят.

— Уж не говоря о том, — сказала тетя Идун, — что некой Тоне Глиммердал исполняется в этом году десять, и по случаю юбилея будет большой праздник, а его нужно подготовить. Какой торт мы будем печь?

Тоня улыбается широко, как автобус.

— Вообще-то я пообещала Чайке-Гейру дворец из настоящего пряничного теста, — говорит она.

После завтрака Тоня с тетками уносят всё, что нужно для пряников, в старый дом. Теперь он взбодрится и оживет. Тети всегда сразу наполняют его гомоном и друзьями. И переполняют Петером. Тоня знает, что он сейчас примчится. Запаркует «вольво» у хлева и двинется к дому через двор со своей кривой улыбочкой. Даром Гунвальд говорил ему, что пора уже перейти в наступление на любовном фронте. Наверняка он и в эту Пасху не признается тете Идун, что любит ее со второго класса школы — уже, значит, двенадцать лет.

— Если я когда-нибудь влюблюсь — в чем я, правда, сомневаюсь, — то уж во всяком случае сразу скажу об этом своему предмету, — сообщила Тоня Гунвальду, когда они в последний раз обсуждали эту тему.

— И правильно, герр вам Моцарт, — ответил Гунвальд.

В кухне старого дома тетя Эйр встала на лавку, достала сверху огромную форму для выпечки, и они взялись за дело — по выстуженной кухне только мучная пыль столбом.

— Я думаю, над пряничным тестом, если его готовят не в сезон, висит проклятие, — объясняет тетя Идун, когда Тоня разбивает мимо миски третье подряд яйцо. Блюм — говорит яйцо, плюхаясь на стол. Чайка-Гейр сидит в бабушкином кресле-качалке и наблюдает. «Скво-ок!» — вскрикивает он после каждого блюм.

— Может, он думает, я бью чаячьи яйца, — вслух рассуждает Тоня и советует Чайке-Гейру отвернуться и смотреть в другую сторону, если это зрелище так его ранит.

Тоня и тетя Эйр фантазируют и придумывают, что должно быть во дворце. Тетя Идун рисует, считает и говорит, что реально можно сделать. Поднос за подносом с разными пряничными деталями сажаются в печь и вытаскиваются готовыми.

— Мы собьем с толку рождественского деда. Представь, если он примчится сейчас, в апреле, — говорит тетя Эйр, набирая полную грудь пряничного духа.

Пряничные запчасти разложены уже по всем столам и скамейкам. Теперь срочно нужен сироп для склейки.

Сделайте два шага назад, — командует тетя Эйр. — Спасибо!

И берется за сковороду с кипящим сахаром.

Тоне не доводилось еще делать пряничный домик такого размера. Когда приклеили последнюю панель, дом оказался полтора метра в высоту, трехэтажный, с четырьмя арками, двумя башнями и покосившейся верандой. Они даже флагшток не забыли. Дом готов рухнуть от одного косого взгляда, но тетя Эйр клянется и божится, что ее сироп держит лучше любого суперклея.

— Чайка-Гейр будет жить как граф! — говорит она.

И тут только Тоня бросает взгляд на часы. Половина четвертого! Как так?

— Гунвальд! — вскрикивает она.

Как она могла напрочь о нем забыть? А Хейди, как там Хейди?

Тоня заметалась — с чего начать, куда бежать?.. Грядут слишком важные события. Она выскакивает в прихожую и сталкивается в дверях с Петером.

Папа уже завел мотор. Он собирается встретить Гунвальда на пристани и спрашивает, поедет ли Тоня с ним. Она качает головой. Нет, она побудет с Хейди!

Львиные кудри пляшут на весеннем солнце. Надо же, как всё бывает странно. Гунвальд и Хейди. Папа и дочка. И они не виделись почти тридцать лет. Тоня во все лопатки несется вниз под горку.

Но едва вбежав на хутор Гунвальда, она понимает: что-то не так. То ли темные окна, то ли полная тишина, то ли дом так на нее смотрит. Тоня взбегает по ступеням и распахивает дверь.

— Хейди?!

Она обегает весь дом. Вверх-вниз по лестницам. Всю тысячу комнат. Спальня. Мастерская. Гараж. Хлев. Она кричит, зовет Хейди. Ни звука. Ни Хейди, ни щенок не отзываются.

А потом она находит на кухне записку. «Спасибо. Я».

Тоня не в силах произнести ни слова. Она стоит у кухонного стола и перечитывает записку раз за разом.

Хейди уехала.

Когда папа с Гунвальдом въезжают на хутор, Тоня сидит на ступеньках с мокрыми дорожками на щеках. Папа помогает Гунвальду вылезти из машины. И вот огромный Гунвальд стоит и смотрит завороженно на свой двор, и свой дом, и свою долину Глиммердал, но дольше всего он смотрит на заплаканную Тоню.

Он как будто бы сдувается. На это так больно смотреть, что у Тони сдавливает сердце. Всхлипывая, она срывается с места и бежит к Гунвальду. Она обхватывает руками своего огромного лучшего друга в районе живота и зарывается лицом в его куртку. Она стискивает Гунвальда изо всех сил, чтобы он понял, как она его любит.

И так они стоят, Тоня и Гунвальд, а вокруг поет на все голоса весна, и река Глиммердалсэльв наполняет долину полнозвучным, громким гулом.

Глава двадцать восьмая, в которой тетя Эйр делает на лыжах сальто, Тоня — почти что сальто, а Уле — то еще сальто

— Айда на самую вершину! — горячо уговаривает Уле и тычет лыжной палкой в Зубец.

Тоня мотает головой.

— Спятил? Сначала научись стоять на лыжах. Ты забыл, что потом надо будет еще и спускаться?

— На лыжах я, слава богу, стою! — сердито огрызается Уле.

— Пока не очень, — честно говорит Тоня.

Брур беззвучно смеется у них за спиной.

Уле, Брур, Гитта и их мама снова гостят в Глиммердале. Весна увела ребят гораздо дальше в горы, чем в прошлый их приезд. Но Клаус Хаген и сейчас может слышать их голоса, стоит ему прислушаться. Попробуй вести себя тихо в апрельском снегу вместе с Уле, который стоит на лыжах четвертый раз в жизни!

Тоня идет первая и прокладывает лыжню в сыром снегу, пока не натыкается на уже проложенную кем-то. Она задирает голову и понимает, кто прошел здесь до них.

— Сейчас ты увидишь, как некоторые люди стоят на лыжах, — объясняет она Уле и показывает палкой на две темные точки наверху под вершиной Зубца.

— Кто это? — спрашивает Уле.

— Мои тетки, — гордо отвечает Тоня.

Склон Зубца — излюбленный трамплин тети Эйр и тети Идун.

— Это болезнь, — говорит дедушка. — Неужели вы не можете ходить на лыжах по равнине, как люди?

Но если бы ее тетки просто пилили туда-обратно по равнине, как все люди, разве могла бы гроза Глиммердала вот так стоять и зачарованно слушать музыку в голове, глядя на несущихся по склону теток?

Тетя Идун съезжает первая. За ней остается ровный четкий след, как будто кто-то провел пальцем по снегу. Тетя Эйр больше петляет, зато она лучше прыгает.

А сейчас она на огромной скорости приближается к гребню Стены.

Разинув рот, смотрит Тоня, как худенькая фигурка словно бы разжимается на кромке гребня и откидывается назад. Спокойно и красиво, раскинув в стороны руки с палками, точно крылья, тетя Эйр прокручивает тело в затяжном сальто и мягко приземляется под отвесной Стеной. За ней — тетя Идун. Она не делает сальто, а лишь подтягивает ноги под себя и долго-долго летит по воздуху, словно мячик. Кажется, что это легче легкого.

— Вау, — шепчет Уле.

— И я! — вскрикивает Тоня. Она запевает «У Пера когда-то…» и припускает следом.

Опять неудача. Тоня Глиммердал приземляется под горой на спину, из нее с хлопком выстреливает воздух. Если она не умрет сейчас, значит, уже никогда не умрет!

— Какая ты стала молодчина, Тоня, — улыбается тетя Идун и без суеты растирает ей грудь. Постепенно дыхание возвращается.

Тоня хочет что-то сказать, но ее прерывает вопль самого отчаянного свойства. Это Уле. Он летит, размахивая всеми конечностями, как угоревшая ворона. Лыжи, палки, руки, ноги торчат куда ни попадя.

— Тоже опыт, — бормочет тетя Эйр, провожая взглядом небесный путь их юного пасхального гостя.

Брур плугом съезжает к ним под гору и еще успевает увидеть, как его младший брат ухает в сырой весенний снег, точно подбитый самолет.

— О-о-о-о-о-о-о!

Чуть позже Тоня стоит в дверях и смотрит, как Гунвальд промывает и заклеивает ссадину на щеке Уле. Гитта играет с Гундой на дорожке солнечного света на кухонном полу. Мама мальчиков печет плюшки. Прекрасная и радостная картинка. Пасха, в доме люди и по-хорошему шумно. Но за этим прекрасным прячется что-то совсем не прекрасное. Где Хейди? Тоня видит по глазам Гунвальда, что он думает об этом неотвязно. Она сама всё время думает о том же. Хейди, Хейди.

Они искали ее, но узнали только, что она уплыла на теплоходе и что она торопилась на самолет, — это рассказал Юн-матрос. Но самолет мог лететь куда угодно. А никакого ее телефонного номера у них не оказалось. Они нашли ее номер во Франкфурте, но там никто не отвечает, а мобильный, который им тоже удалось раздобыть, «не обслуживается». Мама сумела поговорить с агентом Хейди, который организует все ее концерты.

Но он сказал, что Хейди взяла отпуск на неопределенное время. И он давно о ней ничего не слышал. Она как сквозь землю провалилась, Хейди.

— Она не хочет, чтобы ее нашли, — сказал наконец папа и попросил всех перестать ее искать.

Но как они могут перестать искать? Этого Тоня не понимает. Она сходит с ума, глядя на то, каким стал Гунвальд. И что хуже всего, что пугает Тоню до жути — это что Гунвальд перестал играть на скрипке. Он ни разу не взял ее в руки с тех пор, как вернулся. Скрипка висит на стене, мертвая и немая. Так не бывало никогда. Какие бы беды ни валились на Гунвальда, играл он всегда. В скрипке он находил утешение, когда ничего уже не помогало.

Если бы не гости, Тоня вообще не знает, как бы они прожили пасхальные каникулы. Но благодаря этому небольшому семейству дни идут своим чередом.

И день ее рождения никто не отменял, иногда вспоминает Тоня. Тогда она должна будет улыбаться, несмотря на грусть. Тем более, день рождения будут праздновать два дня подряд. Сначала в субботу, когда она родилась, а потом в воскресенье, когда намечены грандиозные весенне-пасхально-юбилейные торжества.

Вечером Страстной пятницы Тоне до десятилетия осталась всего одна ночь. Тоня лежит в постели и чувствует, как горят щеки. Она немножко обгорела. Но не спится ей не поэтому. Ей мешают мысли. Завтра ей стукнет десять лет. Утром ее придут будить с тортом и подарками, это она знает. Но всё равно крутится и не может уснуть. В конце концов Тоня встает и подходит к окну.

Так она и знала! Ну что ты будешь делать! В беседке горит свет, но вечер тих и безмолвен.

Гунвальд сидит спиной к ней. Беседка как-то тесновата для него. Тоня садится к нему под бочок на холодную скамейку.

— Господи боже, Тоня, это ты ходишь здесь по ночам?

— Да.

Они долго молчат.

— У тебя завтра день рождения, — бормочет наконец Гунвальд.

— Да. И знаешь, чего я хочу в подарок?

— Ну и какой смысл рассказывать об этом в час ночи накануне? — спрашивает Гунвальд раздраженно. — Могла бы догадаться, что подарок я уже купил.

— Да понятно. Но хочешь знать, чего я хочу? — не унимается Тоня.

— Меня не волнует, чего ты там хочешь, потому что подарок у меня уже есть. Понимаешь?

— Гунвальд, и ты не хочешь узнать, чего мне по-настоящему хочется больше всего на свете? — упрямо продолжает Тоня.

— Нет.

— Я всё равно скажу.

В этом Гунвальд нисколько не сомневался. Тоня долго и пристально смотрит на него и все-таки говорит:

— Я хочу, чтобы ты снова играл на скрипке.

В хлеву блеет овца. Ровно шумит река.

— Вот ведь пристали, — бурчит Гунвальд. — Сыграй, сыграй! Как сговорились. Лив-пасторша зудит про то же. Вон опять звонила, спрашивала, не могу ли я поиграть в церкви в Светлое воскресенье. Тоже придумала…

— Она правда спрашивала? — Тоня расправляет плечи.

— Органист сломал шейку бедра, — объясняет Гунвальд. И добавляет обиженно: — Он не один такой.

— Тебе ведь хочется играть в церкви на Пасху, — оживляется Тоня. — Наверняка приедет хор из Барквики.

— Плевать мне на хор из Барквики, — отвечает Гунвальд.

— А вот и врешь.

Тоня прямо видит, как Гунвальд играет вместе с огромным хором из Барквики. В последний раз, на Рождество, Тоня сидела на хорах и видела, как Гунвальд растворяется в звуках. Длинное нескладное тело так вжилось в музыку, что на это невозможно было смотреть без трепета. Когда хор пел последнюю строфу «Земли прекрасной и блаженной», голоса и скрипка звучали так мощно и так многоголосо, что церковь сделалась для них мала.

— Гунвальд, ты мой крестный. Ты должен время от времени водить меня в церковь, — сказала Тоня строго. — И ты должен играть на скрипке, — добавила она. — Нет такого права — не играть.

Гунвальд повернулся к ней с отчаяньем в глазах.

— Тоня, я разучился играть. Я не могу взять верный тон.

А потом из него полились слова. Он чувствует себя самым плохим человеком на свете, сказал Гунвальд и уткнул свою большую нечесаную голову в огромные ладони. Он обращался с Хейди как злой тролль, хотя он ей отец. А теперь поздно, ничего с этим уже не поделаешь, она уехала.

— Тоня, ты знаешь, как я хотел сказать ей «прости»? Я хотел попросить прощения за то, что был таким идиотом. Что позволил ей уехать. За всё, за всё. Веришь?

Голос у Гунвальда такой толстый, что Тоня сглатывает. Она всматривается в темноту, а потом поворачивается к нему.

— Гунвальд, ты не самый плохой человек на свете. Я думаю, что ты самый прекрасный человек на свете, — говорит она честно. — И ты мой лучший друг.

Гунвальд кашляет.

— И мой крестный, — добавляет она строго. — Ты должен водить меня в церковь.

— Вот зануда, — бурчит Гунвальд.

Он встает и исчезает в темноте. Тоня слышит, как он идет через двор. Потом его на секунду освещает наружная лампочка у дверей, и он исчезает в спящем доме.

Возвращается Гунвальд со скрипкой.

— Двенадцать уже пробило, — говорит он. — С днем рожденья, Тоня Глиммердал!

Он замирает ненадолго, словно ожидая, что звуки сами слетят с неба, но потом опускает смычок на струны и начинает играть. Впервые со дня его возвращения по Глиммердалу разносится музыка.

И пока грустные ритмы «Черного козлика» разлетаются по долине, Тоня сидит и чувствует, что всё равно всё будет хорошо. Когда она позже усталая плетется в темноте к себе, у нее уже есть взятое с Гунвальда обещание сыграть в церкви. Она знает: на самом деле ему и самому хочется. Действительно, что бы он без нее делал?

Глава двадцать девятая, в которой Тоне исполняется десять лет и она становится обладательницей большого ящика и отличной идеи

К счастью, день рождения бывает у каждого человека. И у грозы Глиммердала тоже. Тоня сидит в постели и улыбается от уха до уха. На одеяле — поднос с утренним именинным пирогом, вокруг разложены свертки с подарками от всей семьи.

— Я самая счастливая в мире, — вздыхает она.

Завершив торжественный завтрак, Тоня выходит обойти двор. Она пригласила Уле и Брура провести у них весь день. Тоня смотрит на дорогу, но видит отнюдь не братьев. Она видит, как из сказочного леса выезжает большой автомобиль и у моста сворачивает к ним на хутор. Что это такое папа заказал? Моторное чудище останавливается посреди двора и урчит на месте.

— Тоня Глиммердал? — спрашивает мужчина, выпрыгнувший из кабины.

Она кивает.

Можешь расписаться в получении?

Он протягивает ей бумагу. Тоня недоуменно таращится на нее. Мужчина объясняет, что ей нужно написать свое имя, чтобы он мог отдать ей ящик, который стоит в машине.

— Я не заказывала никакого ящика, — говорит Тоня.

— Я знаю, — нетерпеливо говорит мужчина и сует ей ручку и бумагу, — но мне заказали привезти ящик тебе.

Была не была: Тоня берет у него ручку и расписывается. «Тоня Глиммердал», — пишет она, и когда автомобиль уносится прочь, посреди двора остается стоять огромный ящик.

Из-за осевшей пыли появляются Уле и Брур.

— Что это тебе подарили? — спрашивает Уле.

Тоня чешет в затылке. Она не знает. Хотя одно ясно: таких огромных подарков она еще не получала. Трое ребят с любопытством подходят ближе, но отскакивают как по команде. В ящике что-то шевелится!

— Сними крышку!

От нетерпения Уле сам не свой. Втроем им удается крышку снять.

— Звери! — кричит Уле. — Живые!

В ящике стоит коза и два козленка.

— Ой, — выдыхает Тоня. — Кто же?..

Она оборачивается: вся семья высыпала во двор посмотреть, что происходит. Вид у всех удивленный. Никто не заказывал козлят.

Папа и мама бережно вынимают козлят из ящика.

— Мальчики, — говорит папа и ласково гладит одного своей доброй рукой.

Они осторожно ставят малышей на землю. Коза из ящика с сомнением осматривает людей, столпившихся вокруг.

— Здесь записка, — говорит Брур и протягивает ее Тоне.

Дорогая Тоня,

посылаю тебе Черного, козлика-невеличку Брюсе и их маму, старую Луклу. Я знаю, что в Глиммердале им будет хорошо. Поздравляю с десятилетием!

Всего доброго,

Хейди

Тоня перечитывает записку несколько раз: Хейди! Вспомнила, что у Тони день рождения. И прислала ей двух самых настоящих козлят с мамой-козой. И не забыла, что это должны быть именно Черный, самый маленький козлик Брюсе и старуха Лукла. Тоня рассказала Хейди сказку и спела песню, но теперь она не может вымолвить ни слова. Она ощущает внутри себя что-то очень большое и теплое и не знает, как ей с собой быть. В конце концов она встает на коленки и протягивает руки.

— Идите ко мне, — манит она.

Козлята дичатся, но Черный всё же подходит, а за ним меньшой козленок Брюсе. Они обнюхивают ей руки, и Тоне делается щекотно, когда они доходят до пальцев.

— Хейди, — шепчет она.

Тоня хочет сама рассказать всё Гунвальду.

— А вы можете пока помочь Идун и Эйр украшать пряничный дворец, — предлагает она Уле и Бруру.

Она идет вниз под горку. Черный и Брюсе уже поняли, кто их хозяин, и цокают следом, к Тониному умилению. Старуха Лукла догоняет их мелкой трусцой. Она идет, обнюхивая обочину. После долгой поездки она еще настроена скептически.

— Мы идем к Гунвальду, — объясняет Тоня. — Он папа той женщины, которая прислала вас сюда.

На мосту Тоня остановилась послушать, как стучат копытца, когда козлики переходят мост. Она заставила их несколько раз перейти на ту сторону и вернуться назад. Это скорее клик-плак, а вовсе не цок-цок, решила Тоня. Только подумать — они ее собственные!

Еще никогда и никого ей не хотелось поблагодарить так сильно. Она понимает Гунвальда, каково это — когда так много хочешь сказать, но нет возможности. Если бы они хотя бы могли ей позвонить!

И вот тут-то Тоню словно молнией пронзило: Клаус Хаген!

У Хагена должен быть телефон Хейди, Тоня сама слышала, как он ей звонил.

— За мной! — командует она своим новым питомцам.

На клумбе перед конторой Хагена красивыми рядами цветут синие и оранжевые крокусы. Тоня притормаживает, чтобы полюбоваться ими. Видела бы это Салли! А он кое-что смыслит в клумбах, этот типчик.

Хаген собственной персоной сидит за конторкой. Тоня просит своих спутников подождать во дворе, но Черный успевает протиснуться в дверь прежде, чем Тоне удается ее закрыть.

— Тебе сюда нельзя, — объясняет Тоня.

Втолковать ему это непросто, но когда его всё же удается выставить за дверь, на коврике перед ней остаются две жемчужины. Ну это надо же — нагадить в конторе Клауса Хагена! Вот козел!

— И? — устало спрашивает Хаген, дожидавшийся, пока Тоня выиграет схватку с козлом и откатит ногой козлиные жемчужины на лестницу.

Она подходит к конторке и кладет на нее подбородок.

У меня сегодня день рождения, — сообщает она. Вряд ли какое-нибудь известие могло бы заинтересовать Клауса Хагена еще меньше.

Разве не здорово, когда года начинают расти? — прямо спрашивает Тоня.

Это могло бы обрадовать Хагена — что всего через несколько лет она перестанет быть ребенком.

— Чего ты хочешь? Сегодня не время для пустой болтовни.

— Пришла спросить, нет ли у тебя телефона Хейди. Ты хочешь его получить? — с издевкой спрашивает Клаус. — Хочешь позвонить и поблагодарить за то, что она разрушила все мои планы?

— Нет, мне надо сказать ей спасибо за другое, — отвечает Тоня.

Но Клаус Хаген ничего не слышит.

— Радуешься небось, да, Трулте? Не дала продать их хутор! Ну, радуешься?

Тоня сняла подбородок с конторки, чтобы кивнуть. Смысла врать всё равно нет.

— Знаешь, как меня достал этот твой Глиммердал? — спрашивает Хаген.

Тоня мотает головой.

— Он достал меня до изжоги, — кричит Хаген. — Здесь живут не люди, а непроходимые болваны! Здесь невозможно вести бизнес!

Тоня стоит и мечтает понять смысл слов Хагена. Болваны — это кто? Это он имеет в виду ее, папу, Гунвальда, Салли, Нильса, да?

— Клаус, — говорит она мягко, — меня бы очень порадовало, если бы ты нашел номер.

Она получила Хейдин номер! Хаген пролистал номера в своем телефоне и выписал один на бумажку.

— Кстати, я вчера с ней разговаривал, — бурчит он, водя ручкой. — Баба чертова, — добавляет он в сердцах, пихая бумажку Тоне.

Клаус Хаген не подозревает, что он сделал для Тони, когда дал ей телефон Хейди. Поэтому его безмерно удивит то, что сейчас случится. Тоня Глиммердал обходит всю конторку и награждает его настоящим медведеукладывающим поцелуем.

Так с ним никто еще не обходился. Клаус Хаген цепенеет и молчит, не дыша.

— Спасибо тысячу раз. Это самый лучший для меня подарок, — от всей души говорит Тоня.

А не такое простое дело — назвать что-то самым лучшим подарком, если тебе уже подарили двух козлят и одну совсем настоящую козу.

— Чао-какао!

Тоня не замечает, что, пока она беседовала, ее питомцы успели сделать на клумбе лапшу из крокусов. И Клаус Хаген не замечает этого, пока он провожает компанию взглядом до самого сказочного леса. Потом он опускается на стул и чешет голову.

— В этой долине нормальных нет, — шепчет он.

Глава тридцатая, в которой Гунвальд делает главный в своей жизни телефонный звонок

— Присмотрите за моими, ладно? — говорит Тоня Гитте и ее маме, входя во двор Гунвальда в сопровождении козы с козлятами.

И устремляется на кухню.

— Гу-унвальд! — она протягивает ему бумажку.

— Иди скорей, у меня для тебя кое-что есть, — отвечает Гунвальд.

Тоню это не интересует. Она тычет Гунвальду в нос свою бумажку.

— Гунвальд, я…

Гунвальд не замечает бумажки.

— Вот гляди, — говорит он, вытаскивая из-за двери ящик.

Тоня не может пока думать ни о чем, кроме бумажки, которую она держит в руке.

— Гунвальд, это очень важно…

Но Гунвальд уже сердится.

— Самое важное здесь! Тоня Глиммердал, открой-ка свой именинный подарок!

Еще один здоровенный ящик. Если бы она уже не получила козлиного семейства, этот ящик показался бы ей огромным. Тоня сует записку в карман. Ладно, пять минут подождет. Дрожащими руками Тоня обдирает подарочную упаковку. Внутри деревянный футляр. Гунвальд тем временем сел поодаль на стул и не сводит с Тони глаз.

Тоня открыла футляр, увидела, что в нем, — и онемела.

— Понимаешь, я хотел подарить тебе лучшее, что мог, — говорит Гунвальд.

Тоня по-прежнему молчит. Она гладит пальцами то, что в футляре, зеленое и блестящее. Аккордеон. Гунвальд подарил ей настоящий аккордеон, на нем можно играть. Невероятно. Она боится открыть рот, не зная, что может сорваться с языка.

— Он тебе не нравится? — спрашивает Гунвальд.

— Гунвальд, — шепчет Тоня. — Я его обожаю.

Доковыляв до Гунвальда, она бросается ему на шею.

— Теперь я тоже могу играть! Мы можем играть вместе, Гунвальд!

Видя, как Тоня рада, Гунвальд улыбается во весь рот. Тоня первый раз видит его по-настоящему улыбающимся с того дня сто лет назад, когда он запнулся на каменной лестнице и упал. Она стоит и греется в его улыбке. А потом благоговейно достает из кармана бумажку и протягивает ее Гунвальду.

— Гунвальд, у меня есть телефон Хейди, — говорит она.

Это не просто — взять и позвонить человеку, если ты не звонил ему тридцать лет. Тоня это понимает.

Это трудно, неприятно, невозможно. Но Гунвальд должен.

Гунвальд мечется по кухне, как лось в клетке. Рука то ерошит волосы, то трет грудь, то рубит воздух. Он не может. Это немыслимо. Он чувствует, что сейчас у него будет инфаркт, объясняет он.

— Если ты подождешь еще тридцать лет, лучше не станет, — сурово откликается Тоня-Грохотоня.

Но Гунвальд вышел из берегов и бушует.

— Хейди не хочет, чтобы ее нашли. Ты сама слышала, что Сигурд сказал! — кричит он.

Гроза Глиммердала топочет ногами — так, что портреты Гунвальдова дедушки и красавицы Маделены Катрины Бенедикты падают на диван.

— Хейди всю жизнь ждет, что ты ей позвонишь! Ты ей папа, черт возьми!

Тогда Гунвальд сдается и берет трубку.

Тоня не подозревала, что Гунвальд может так дрожать. Она сидит рядом с ним на диване и держит его за свободную руку, пока он набирает номер на старом большом телефоне. Раздается гудок. Ни Гунвальд, ни Тоня не дышат. Второй гудок. Тоня сглатывает, Гунвальд немного шевелится. Третий гудок, и на том конце прорезывается звук.

— Алло! — снимает трубку Хейди.

Тело Гунвальда застывает как вилка.

— Алло! Кто это? — спрашивает Хейди.

Тоня толкает Гунвальда в бок и смотрит на него в упор. Он открывает рот, но не издает ни звука.

— Гунвальд! — шепчет Тоня в отчаянии и трясет его.

Он открывает и закрывает рот три раза. А потом роняет трубку на рычаг.

Тоня не может в это поверить. Она таращится то на Гунвальда, то на телефон.

— Вот балда! — вырывается у нее. — Почему ты ничего не сказал?

Гунвальд положил локти на стол и спрятал лицо в огромные ладони.

— Я не знаю, что сказать, Тоня. Не знаю, как сказать.

Он совершенно раздавлен. Тоня в отчаянии. Она смотрит в окно. Что теперь делать? Всё так трудно. Потом она оборачивается и долго смотрит на Гунвальда. Потом встает на своем стуле, снимает со стены скрипку и кладет на стол перед ним.

— Играй!

Тоня Глиммердал еще раз набирает номер и, услышав уже немного раздраженный голос Хейди, кивает Гунвальду. Потом поднимает руку с телефоном и вытягивает ее одновременно с тем, как старый тролль Глиммердала касается смычком струн.

Тоня много раз слышала, как Гунвальд играет. Всю жизнь, сколько она помнит, его музыка была в воздухе вокруг нее. Но она никогда не слышала, чтобы Гунвальд играл так, как сейчас. Он стоит посреди кухни, как всегда. Волосы растрепаны, как обычно. Но звуки, которые он извлекает из скрипки, не похожи ни на что. Он как будто бы играет сердцем. Он играет для Хейди. Играет долго. Гунвальд играет всё, что в нем накопилось.

Когда он перестает играть, наступает тишина, которой Тоня тоже не может припомнить. Дрожа, она подносит трубку к уху.

«Ту-ту-ту…» — раздается в телефоне.

Хейди бросила трубку.

Глава тридцать первая, в которой все, кроме Уле, идут в церковь

— Нет, нет и нет! Не хочу!

Уле стоит в углу кухни. Он надел рубашку с галстуком, но на этом всё застопорилось. Он не собирается идти на службу в церковь. Ни за какие коврижки.

— Хор будет петь, а Гунвальд — играть. Это круто, — настаивает Тоня.

— Я знаю, я в церкви бывал, — отвечает Уле. — Ничего не круто, скука смертная.

Тоня вздыхает, а Уле берет со стола большой нож для резки хлеба и делает выпад в воздух.

— Я останусь стеречь дом, — говорит он.

— Как знаешь, — пожимает плечами Тоня.

Перед церковью в Барквике очень красиво. Желтые нарциссы сияют на солнце. Тоня заметила, что все радуются, завидев в руках у Гунвальда скрипку. Только Гунвальд не улыбается. Он стоит и греется на солнце, у него скрипка в руке и сутулая спина. С тех пор как он вчера услышал короткие гудки в трубке, он не сказал и десятка слов.

Увидев, что все вошли в церковь, Тоня берет его за руку.

— Гунвальд?

— А?

— Во всяком случае, ты позвонил.

Они оба останавливаются. Гунвальд приседает на корточки, отчего у него хрустит в поломанной ноге, и кладет огромные ручищи Тоне на плечи.

— Что бы я без тебя делал, Тоня Глиммердал?

Тоня пожимает плечами, но не может ими пошевелить — такие у некоторых тяжелые руки.

— Ты бы, наверно, сдох, — говорит она.

И Гунвальд смеется.

— Скорей всего, — хохочет он. — Скорей всего.

И они входят в церковь.

Тоня любит бывать в церкви. Здесь можно тихо и спокойно устроиться себе наверху на хорах и смотреть на всё странное и красивое вокруг. Она садится, уперев подбородок в перила, и глядит на головы внизу. Она видит Брура, Гитту и их маму, видит папу, маму и теток. Дедушка с бабушкой тоже приехали, и попозже вечером будет большой праздник. Тоня радуется. Гунвальд сыграл уже несколько раз. Его костюмные брюки смотрятся еще короче, чем всегда, но он немного причесал волосы.

И вот последний псалом, который все должны петь хором: «В пасхальное утро уходит печаль». Тоня выводит эту строчку так, чтобы ее все слышали, и внезапно чувствует, что кто-то стоит у нее за спиной. Чувствует — и всё. Она удивленно оборачивается и в тени под лестницей видит человека. Большого человека.

— Хейди, — шепчет Тоня, разинув рот.

Хейди вышла к перилам, рядом с Тоней, встала как завороженная и смотрит вниз. Она смотрит на Гунвальда, который играет «В пасхальное утро уходит печаль». Она смотрит на Гунвальда, который закручивает последний звенящий звук и пропускает его сквозь люстру. Она смотрит на Гунвальда, который, опустив скрипку и смычок, стоит и слушает, как Лив-пасторша благодарит всех, кто пришел, и благословляет звонить в колокола. Хейди смотрит на Гунвальда, пока церковный колокол трижды звонит по три раза. Но когда колокольный звон стихает и Лив-пасторша кивает Гунвальду и хору, чтобы они начинали постлюдию — последний музыкальный номер, Хейди перестает смотреть на Гунвальда и снова скрывается в тени под лестницей.

Тоня решила, что Хейди уходит. Нет, только не это! Она уже собралась окликнуть ее — но увидела, что Хейди не уходит. Наоборот, в темноте она нагибается и что-то достает.

Хор из Барквики и Гунвальд дошли примерно до середины постлюдии, когда это случилось. В первые мгновения никто не среагировал, даже Гунвальд. Но вот люди начали удивленно оглядываться по сторонам. Где-то заиграла еще одна скрипка, точно выводя мелодию вместе с Гунвальдом и удваивая ее.

Тоня видит, как Гунвальд, не переставая играть, озадаченно открывает глаза и поднимает голову. Смычок останавливается. Тоня пугается, что и сердце у него сейчас остановится. Он стоит там внизу, как каменный столб. Но потом он снова крепко зажмуривается и возобновляет игру. Звучание двух скрипок сплетается с голосами хора и наполняет всю церковь до самого шпиля и дальше, во всю ширь весны. Они заканчивают в такой тишине, что Тоне страшно дышать. Такой музыки она никогда не слышала.

Весь хор смотрит на рослую женщину наверху. Она же по-прежнему смотрит только на Гунвальда.

И вдруг точно разошлись тучи и образовали просвет — Хейди улыбнулась. А Гунвальд, старый пень, стоит и лыбится на эту улыбку из-под щеток своих усов.

И тогда Тоня Глиммердал захлопала. Она хлопала как сумасшедшая. Такого счастья она еще не испытывала!

В круговороте людей перед церковью Тоня ведет Хейди к Гунвальду, который никак не отваживается выйти из церкви. Он стоит в дверях с совершенно голым лицом.

— Вот она, — говорит Тоня.

Хейди коротко улыбается. Похоже, ни она, ни Гунвальд не знают, что сказать. Но сейчас они могут еще некоторое время об этом не думать: всё вдруг перекрывает страшный шум. Кто-то шваркает дверь машины, во всё горло выкрикивая: «Спасибо, что подвезли!» — а потом с грохотом распахивает кованые ворота церковной ограды.

Это Уле. Он вбегает в толпу с криком «Тоня!». Рубашка выбилась из брюк, а галстук развевается за спиной, как хвост.

— Она вернулась! Ведьма вернулась!

Уле хватает Тоню за локоть.

— Ведьма, хозяйка собаки, она…

И Уле замолкает, словно уткнувшись с разбегу в столб: оказывается, ведьма совсем рядом. Несколько секунд он стоит молча и неподвижно, а потом набирает побольше воздуха и с яростью тычет пальцем в Хейди:

— Ты продала хутор! Я сам видел!

На церковном дворе повисает нехорошая тишина. Все глаза обращены к маленькой группке с Уле и Хейди в центре. Грудь Уле вздымается и опадает, как маленькая волна.

— Она приехала и спросила, где Гунвальд. Я сказал правду. Я ответил, что вы в церкви, а я стерегу дом. И я проследил за ней!

Уле рассказывает, что стал шпионить за Хейди, чтобы узнать, куда она уехала. И что он дошел до кемпинга «Здоровье», и там стояла ее машина.

— Я лег на клумбу и всё слышал — окна были открыты. Она продала хутор! Не уберег я его…

Уле в ярости, он даже плачет. Честное слово, объясняет он сквозь рыдания, он бежал изо всех сил.

— Но я опоздал. Этот мужик из кемпинга поблагодарил ее, а она сказала, что надеется, что он доволен сделкой.

Уле больше не в силах говорить, он с ревом кидается на ведьму.

Хейди останавливает его так же легко, как в свое время остановила кинувшуюся на нее Тоню.

— Будешь отпираться? — Уле беснуется в железных тисках Хейди. — Будешь отпираться? Ты подписала бумагу, он сказал спасибо! — выкрикивает он.

Хейди ставит его на землю.

— Я не отрицаю, но я…

У Гунвальда лицо совершенно серого цвета. Тоня чувствует, что из нее вытекли все силы.

— Хейди, — шепчет она. — Хаген всё угробит. Ты обещала не продавать ему.

Больше Тоня говорить не в силах. Хейди сглатывает.

— Хаген ничего не угробит… — начинает она.

— Угробит! И ты это знаешь! — кричит Тоня, уже не пытаясь сдерживать слезы. Она рыдает в голос на виду у всех.

— Прекратите плакать. Всё не так, — говорит Хейди, сконфуженно глядя на людей вокруг.

Она резко подбирает с Тониной щеки пару слез.

— Прекрати плакать, я сказала. Тоня, я купила кемпинг Хагена.

Глава тридцать вторая, в которой две скрипки играют в унисон

— Ну, пошло веселье! — крикнула тетя Эйр, когда первая машина въехала во двор. И как в воду глядела. Дом быстро заполнился снизу доверху гостями. Уле и Брур познакомились с Андреей и остальными из Тониного класса. Они приехали издалека, из Барквики. Петер привез Нильса и Анну, мама с папой позвали своих друзей. Салли пришла при полном параде. Она купила Тоне прекрасного стеклянного ангела. Давно уже в доме не собиралось столько людей.

И самое прекрасное: Хейди пришла. У Тони теплеет в животе каждый раз, когда она ее видит. Хейди в основном помалкивает. И Гунвальд тоже. Но они пришли со скрипками. Ближе к вечеру папа сдвигает мебель в угол — для танцев, и Хейди с Гунвальдом начинают играть. Тоня достает свой аккордеон и подыгрывает им.

— Ты не играешь, а хрипишь на нем, как простуженный слон, — кричит тетя Эйр, зажимая уши.

— Но постепенно ты научишься, — утешает Тоню тетя Идун.

Около часу ночи, когда первые гости начинают разъезжаться, Уле, Брур и Тоня подсаживаются на диван к Хейди.

— Ты по правде купила кемпинг Хагена, да? — спрашивает Тоня.

Хейди кивает.

— Клаус Хаген, кажется, устал от Глиммердала.

Уле отводит глаза.

— Что смотрите? — кричит Уле обиженно, заметив, что они смеются. — Откуда я мог знать? Обычно люди не покупают вот так, за здорово живешь, кемпинги. Что ты с ним, кстати, будешь делать? — спрашивает он сердито.

— Собираюсь им заниматься, по крайней мере часть года, — отвечает Хейди. — А буду уезжать — поставлю кого-нибудь присматривать за ним вместо себя.

— А с детьми туда можно будет приезжать? — спрашивает Брур.

— Можно, — отвечает Хейди.

— А с шумными? — спрашивает Уле.

— С шумными — в первую очередь, — обещает Хейди.

Просиявший Уле вскакивает с дивана:

— Тоня, чур, сегодня мы ночуем на улице!

Еще бы! Конечно, сегодня они ночуют под открытым небом!

Когда праздник закончился, Уле с Бруром побежали на хутор Гунвальда и Хейди за свитерами, и Тоня улучила минутку, чтобы остаться с Хейди наедине.

— Ты будешь водиться с Гунвальдом, когда приедешь в Глиммердал? — спрашивает она.

Ей не удается скрыть озабоченность в голосе.

Хейди искоса бросает взгляд на своего здоровенного папашу. Он в это время болтает с Тониными родителями.

— Наверно, буду, — отвечает Хейди. — Но теперь я сама буду делать, как захочу.

Тоня кивает.

— Пойми, я безумно злилась на Гунвальда почти тридцать лет, — говорит Хейди. — Это же не так просто: раз — и перестал.

Тоня смотрит на Гунвальда и чувствует, что она безумно любит его. Внезапно он поворачивается к дивану, на котором они сидят. Он сует в карманы брюк свои ручищи и улыбается.

— Гунвальд радуется, — объясняет Тоня Хейди.

— Вижу, — говорит Хейди.

После разъезда гостей Тоня берет свой спальный мешок и выходит в глиммердалскую ночь. Уле и Брур взяли спальники у теток. Усталые, они втроем бредут, дурачась, к опушке леса. Там они раскатывают на мягком мху коврики. Уже очень поздно. Наверняка почти три часа.

— Я не буду спать всю ночь, — объявляет Уле.

Он едва успевает застегнуть молнию на спальнике, как они слышат его храп.

Уле в своем репертуаре, — бормочет Брур, сворачиваясь калачиком.

Он дарит Тоне одну из своих ангельских улыбок и затихает.

Тоня, полных десяти лет, не спит. В долине Глиммердал всё шумит и поет. Но вдруг она различает новый звук. Она осторожно садится и всматривается в противоположный край долины. В беседке горит свет. В круге света — две рослые тени.

Довольная Тоня снова заползает в спальник.

— Что бы они без меня делали? — шепчет она и закрывает глаза.

И гроза Глиммердала засыпает, а далекая мелодия двух скрипок сливается с баюкающими распевами реки, рождая волшебную музыку пасхальной апрельской ночи.