Я все-таки вылез из кровати на другой день.

— Чего я буду лежать? — сказал я деду, и он от всего сердца поддержал меня.

— Да, дружище, это тебе не поможет.

Но я перестал радоваться, хотя через пару дней, может, это уже не было заметно. Я ходил, бродил, я старался улыбаться всем, кто был со мной ласков (а ласково держались со мной все), но в душе я оставался очень несчастным. Я вдруг останавливался посреди какого-то дела и не мог понять, как может все так мгновенно измениться. Совсем недавно Щепки-Матильды была полна вафель бабы-тети и криков Лены, и внезапно все самое в жизни дорогое отнялось у меня. Мне не с кем стало ходить в школу, не с кем играть, кроме Крёлле, не с кем сидеть в окне канатной дороги. Где-то внутри меня был большой щемящий комок грусти, и он болел все время. Больше всего — из-за Лены.

Без нее все в жизни изменилось. По деревьям не хотелось лазить. Ноги не бежали и не шли. Лена, как выяснилось, заведовала и едой тоже, потому что вдруг все потеряло всякий вкус. Даже бутерброд с паштетом, даже мороженое — все казалось безвкусным. Я стал подумывать совсем бросить есть. Пожаловался деду, но он посоветовал, наоборот, воспользоваться моментом и начать кушать вареную капусту и рыбий жир, раз уж мне все равно.

— Не проворонь свой шанс, парень!

Дед был самым лучшим, что осталось у меня в жизни. Он все понимал и не лез в душу. И он тоже грустил и тосковал. Как все на хуторе. Нам было плохо без бабы-тети, и без Лены, и без ее мамы. Но мы с дедом скучали сильнее всех. Проснувшись, мы начинали горевать — и горевали весь день, пока не укладывались спать.

Прошла целая неделя, и я даже прожил без Лены первую пятницу, и вот мы с дедом сидим за столиком в его небольшой кухне и слушаем ветер. Утром я сходил в школу, туда и обратно я шел один. Вернулся я совершенно синий от холода и слез. Кроме деда, дома никого не было, и он сделал мне горячий кофе. Он налил мне полчашки и положил десять сахарков. Дед — это просто чудо. Десять сахарков! Я рассказал ему, как прошел день. Мальчишки говорят, что в классе без Лены стало скучно. Теперь у нас класс какой-то тихий и примороженный, совсем не такой образцовый, каким он должен был бы стать без девчонок, по представлениям Кая-Томми. Я замолчал и машинально ковырял сахар. Мысль о том, что Лена никогда больше не будет учиться в моем классе, была такая горькая, что даже заболел живот.

— Дед, я так ужасно скучаю, — сказал я под конец и снова заплакал.

Тогда дед посмотрел на меня серьезно и сказал, что скучать по кому-то — самое прекрасное из всех грустных чувств.

— Пойми, дружище Трилле, если кому-то грустно оттого, что он скучает без кого-то, значит, он этого кого-то любит. А любовь к кому-то — это самое-самое прекрасное на свете чувство. Те, без кого нам плохо, у нас вот тут! — и он с силой стукнул себя в грудь.

— Ох, — вздохнул я и вытер глаза рукавом. — Дед, но ведь ты не можешь играть с тем, кто у тебя здесь, — и я тоже ударил себя в грудь и вздохнул.

Дед тяжело вздохнул и все понял.

И мы замолчали, дед и я. Ветер дул за стенами дома с шумом и воем. У меня не было никакого желания идти кататься на санках самому с собой.

Когда я вернулся, мама уже приготовила на обед мое самое любимое блюдо. В третий раз за эту неделю. Наверно, стоило ей сказать, что мне теперь все невкусно, но я смолчал.

Когда я ложился спать, мои улыбательные мускулы болели от напряжения. Они перетрудились и устали.

— Боженька, верни мне обратно вкус еды, — попросил я.

Щемящий комок грусти у меня в животе не давал мне спать. Взамен я лежал и слушал, какая на улице непогода. Вдруг что-то ударило в стекло.

— Спасите! — в ужасе вскрикнул я и сел.

В стекло снова ударило. Эх, если бы мой Иисус висел сейчас у меня над кроватью! Я уже спустил ноги бежать к маме-папе, как кто-то крикнул шепотом:

— Открой окно, тормоз!

Я вскочил и в секунду очутился у окна. Под ним стояла Лена. Зимой посреди ночи.

— Я уж думала, придется разбить окно, что бы ты наконец услышал, — сердито сказала она, когда я распахнул створки.

Немного спустя мы уже сидели на кухне и пили теплую воду. Это самое тихое, до чего мы додумались. Лена сидела в шапке. Она бежала много часов подряд и замерзла так ужасно, что у нее стучали зубы.

— Я буду жить в сарае.

— В сарае? В нашем сарае?

Лена кивнула. И всхлипнула. Я видел, как она борется изо всех сил, чтобы сделать нормальное лицо. Но ничего не получилось — она долго боролась с собой, и все-таки под конец брызнули слезы. Лена Лид, которая никогда не плачет!

— Лена, — сказал я и легонько коснулся ее щеки. Я не знал, что мне можно, — вдруг она начнет драться или еще хуже, если я вздумаю утешать ее всерьез.

— У тебя есть спальник или нет? — спросила она грубо.

— Есть.

Той ночью я засыпал единственным посвященным в тайну того, что мой лучший друг вернулся в Щепки-Матильды. Лена спала сейчас в сарае в спальнике, закутавшись еще в одеяло и зарывшись в сено. И хотя боязно лежать в темноте в сарае совсем одной, она, конечно, спала мертвецким сном, потому что рядом с ней лежал мой Иисус.

Никогда еще я не бывал замешан в такие тайны. И никогда еще я не испытывал такого счастья.