Прыжок с мола

«Бдымс!» – грохнула входная дверь, дом покачнулся, к шуму и грохоту добавились дикие крики:

– Паразитство! С-сушки соленые!

Я встал и, спотыкаясь, вышел из комнаты. Все мои уже маячили в коридоре, заспанные, помятые, нечесаные. Минда, старшая сестра, сумела открыть только один глаз. Папа, судя по его виду, пока не решил, вылупился он уже из одеяла или еще нет.

– Стучали, – громко сказала Крёлле.

– Это чего было? – спросил Магнус, мой старший брат.

– Или природный катаклизм, или Лена Лид вернулась наконец домой, – объяснила мама.

Оказался не катаклизм. Спустившись на первый этаж, я увидел, что в прихожей топчется Лена – мой лучший друг и соседка.

– Привет, Трилле, – сказала она с печальным вздохом.

– Привет. А это что?

– Твой подарок.

Я протер глаза.

– Спасибо. Как называется?

– Куча щепок и осколков. А раньше назывался бутылка с парусником внутри.

Лена была ужасно несчастная.

– А склеить нельзя?

Склеить?! Да что за глупости я говорю?! Это была самая красивая вещь на свете! О склеить и речи нет!

– Я вообще не знаю, как они его туда запихнули, Трилле. Парусник стоял внутри в полный рост и был гораздо шире горлышка.

Мама помогла нам справиться с кораблекрушением. Она хотела сразу выбросить обломки, но я сложил их в банку от мороженого и унес в комнату. Все-таки подарок.

Лена села с нами завтракать. Мне пришлось несколько раз оглядеть ее подробно и внимательно. Она постриглась и вплела в волосы какие-то длинные разноцветные фенечки. Загорела.

Я чувствовал себя слишком каким был, даже шорты с тем же; пятном, что до ее отъезда. Сами мы в отпуск почти никогда не ездим. Во всяком случае, за границу. У нас хутор, хозяйство, дела. А Лене вышла везуха, она целых две недели жарилась на Крите с мамой и Исаком. И пила смузи с воткнутым в стакан («вот так, смотри!») китайским зонтиком, пока я жевал свои вечные бутерброды с паштетом. И спала под одной простыней. И купалась в теплом море. Там была сотня мелких лавочек, в них тыщи разных крутых штук, все Лене по карману. Вот вроде моей бутылки с парусником. На обед она каждый день ела картошку фри. А днем на Крите такая жара, будто прямо под боком жгут костер, как на Ивана Купалу.

– Тебе надо самому туда съездить, Трилле!

– Угу, – кивнул я и стал молчать дальше.

Досадно ни разу в жизни не съездить на юг, но мне тоже было чем похвалиться. И я ждал, когда наконец Лена спросит, что новенького у нас здесь, у старого моря. Но нет. На Крите еще была моторная лодка, в которой Лена переплыла на остров, а ее мама летела за лодкой на каком-то шаре.

– Я успела сказать, какая там жара, да?

Я кивнул, и Лена затараторила дальше о бездомной собаке Порто, скорее всего лишайной, и о двух девочках, с которыми она там познакомилась (они трусихи и не умеют балансировать на краю), и о том, что на завтрак давали блинчиков сколько хочешь.

В конце концов мне надоело ждать.

– Я прыгнул с самого верха мола.

Лена оборвала рассказ и посмотрела на меня, не веря.

– Врешь.

Я помотал головой.

Моя соседка встала из-за стола. Вид ее говорил: не поверю, пока не увижу своими глазами!

Это пожалуйста, иди любуйся.

– Спасибо за завтрак, – прошамкал я с полным ртом и стянул свое полотенце с лестничных перил.

В Щепки-Матильды есть пляж, у мола в подмышке. Зимой туда надувает ветром много песка, и мы строим там замки и крепости. Но когда Лена уехала в отпуск, я стал ходить с Миндой, Магнусом и их друзьями на самый край мола. Там высоко, глубоко и холодно – короче, там совсем другая жизнь.

В прыжках с чего-нибудь Лена круче всех в Щепки-Матильды. У нее меньше дрожи в коленках, чем у всех остальных вместе взятых. (Или меньше мозгов в башке, как утверждает Магнус.) Но с мола Лена не прыгала никогда. Она плохо плавает.

– Лену бросать в море – все равно что якорь, – говорит дед.

Так что это чистой воды сенсация, что я могу прыгнуть, откуда Лена не может. И такая сенсация ей глубоко противна, это я сразу понял.

И вот я стою на самом верхнем камне мола. Ранняя рань, воздух шестнадцать градусов.

– Ты уверен, что у тебя психика выдержит? – серьезно спрашивает Лена. Она прислонилась к соседнему камню и кутается в парео с Крита и куртку.

Я киваю. Я много раз нырял отсюда, пока Лены не было. Но всегда в прилив, в высокую воду. А сейчас как раз отлив, и расстояние до воды стало гораздо больше. И дно видно.

Ветер раздувает купальные шорты. На миг приходит предательская мысль: Трилле, может, не надо? Но тут я вижу приникшую к камню Лену. Она стоит и не верит в меня. Я закрываю глаза и делаю вдох. Раз, два, три!

«Бултыхссссс!» – я врезался в воду, «свур-слиш» – она закрутилась воронкой и сомкнулась у меня над головой.

Когда я первый раз ухнул на глубину, то решил, что утонул. Но теперь я знаю, что надо просто задержать дыхание и быстро-быстро молотить ногами по воде.

– Фуф! – выдохнул я, прорвав пленку воды и вернувшись в летнее утро.

Лена забралась на прыжковый камень и недоверчиво смотрела на меня. Я победно улыбнулся. То-то, Лена, получи и распишись!

Не успел я так подумать, как Лена шагнула одной ногой вперед, хлопнула себя по щеке и завопила:

– Ой-ой-о-о-о-о-о-о-о-о-ой!

Пролетела по воздуху прямо в джинсах, свитере, куртке, парео и кроссовках и – бултыхссссс! – вошла в воду.

Сиганув с мола в море, Лена вернулась домой из отпуска. Какие там смузи с зонтиками, если ты только что едва не утонул в Щепки-Матильды!

Лены не было бесконечно долго. Наконец она вынырнула – и тут же с громким «сву-ур» снова ушла под воду. Если бы в это время не подоспел дед с багром, не знаю, чем бы дело кончилось. Он выудил ее на берег как большую рыбину. Лена оглушительно кашляла и отфыркивалась.

– Я по правде на минутку утонула, – сказала Лена. – И увидела вдали огромный яркий свет.

Мы уже выпили по две чашки обжигающего какао по рецепту Исака, а Лену все еще трясло, как газонокосилку на холостом ходу.

– Пфуф, – фыркнул я. – Нельзя умереть и дальше жить. Ты просто увидела солнце, оно так выглядит из-под воды.

– Не твое дело, и не умничай! А море в Щепки-Матильды как кола со льдом. Народ с Крита помер бы от купания в нашем море!

Я промолчал. Мы-то сами тут с рождения купаемся.

– Ну ладно, – сказала Лена, – с мола я прыгнула, больше в жизни не стану. Все, здесь у меня уже галочка поставлена.

Вид у нее был очень довольный. Она запрокинула голову и сцедила в рот последние капли какао.

 

Новоселы на хуторе Юна-С-Горы

Услышав о нашем купании, мама выдала нам обоим по огромному ведру.

– Если люди доросли до прыжков с мола, с них больше спрос по хозяйству. Чтоб не возвращались, пока не наберете черники по верхнюю кромочку! – скомандовала она.

Лена в ужасе уставилась на ведро.

– Я не из твоей семьи, Кари.

– Вот как? Мне напомнить тебе об этом, когда у нас будут блины с черничным вареньем, а ты как раз окажешься в гостях? – спросила мама.

Я видел, что у Лены вертится на языке ответ. Но даже Лена не решается спорить с моей мамой в последнее время. Та что-то лютует хуже школьных директрис из прошлой жизни. Магнус за глаза называет ее Диктатором. А Лена говорит, что ничего удивительного. Ситуация в семействе Даниельсен Уттергорд полностью вышла из-под контроля, говорит Лена. Минда и Магнус чуть что хлопают дверью, того гляди дом развалится. Крёлле с утра до ночи падает всем на голову и чего-то требует, хоть надевай шлем с наушниками.

– А ты вообще как пыльный лютик, весь в своих мечтах, а нет бы тарелку за собой помыть. Конечно, Кари приходится закручивать гайки. Жалко только, что под санкции попадают невинные люди, которые ничего плохого не сделали, просто живут в соседнем доме.

Одно Лену радует – что лично у нее есть своя собственная семья, где можно расслабиться в мирных условиях.

С тех пор как они с мамой обрели Исака, жизнь в их доме потекла тихо и спокойно. Он ходит вечно растрепанный и никогда не сердится. Я думаю, он потому такой невозмутимый, что работает доктором. Привык иметь дело с болезнями и драмами, поэтому жить с Леной для него стресс среднего уровня.

Иногда Лена называет его папой, но говорит это скороговоркой и смущаясь, как будто боится, что он растворится без следа, если услышит.

Пока мы дошли до черничника за хутором Юна-с-горы, озноб от холодного купания дошел до точки невозврата.

Лена сунула голову в ведро и заорала благим матом:

– Детский труд под запрет! Детский труд под запрет!

Сняла ведро и сообщила:

– Трилле, там эхо внутри гуляет. С таким же успехом Кари могла дать нам ванну и велеть наполнить до краев ее.

Я присел на кочку и стал собирать ягоды. Солнце лило свет через дуршлаг из тысячи листьев, и моя футболка покрылась солнечными пятнышками. Рядом Лена собирала шишки. Было тихо и по-летнему хорошо.

А потом она сказала:

– Один маленький братик. Неужели я слишком многого хочу, Трилле?!

Мой лучший друг не из тех людей, которые годами тихо о чем-нибудь мечтают. Нет, она ставит цель и идет к ней. И когда два года назад ее мама вышла замуж за Исака, Лена твердо решила, что у них родится ребенок, мальчик.

– Нужно немножко подождать, – объясняла она нам с дедом, – и скоро у меня родится братик, точь-в-точь такой, как я. Будет орать, обделываться и вообще.

Лена была уверена на все сто, а мы с дедом так привыкли, что все всегда выходит по ее, что и братика сразу приняли как данность.

Но прошло уже два года, мы доросли до седьмого класса, а в Ленином доме малышом и не пахнет.

Я вздохнул.

– Дети не заводятся по заказу, так мама говорит.

– Вот что она имеет в виду? – спросила Лена с недоумением. – Вас уже столько, что в дверях заторы.

Я все собирал и собирал чернику. Рядом с Леной тем временем кончились все шишки, и она перешла на мох. Она отщипывала его кусочками и складывала в свое ведро.

Заполнив его почти полностью, стала наконец обирать черничник вместе со мной.

– Лена… – вздохнул я безнадежно.

– Полное ведро на раз-два-три. Трилле, сам попробуй. А они ничего не заметят.

– Еще как заметят, когда начнут чистить и перебирать.

– Меня там тогда уже не будет… Тсс, что это?

Отчаянный скулеж внезапно прорезал тишину летнего леса. Мы повернулись на звук и стали всматриваться, щурясь на солнце.

– Это собака! – завопила Лена и ринулась на помощь. – У нее поводок за что-то зацепился! Бедная…

Представляете себе, найти в лесу собаку?! И ладно бы еще Лаббена, Айко, Тьюрвена или другую окрестную псину, но это была совершенно новая собака, незнакомая ни мне, ни Лене.

Собака смотрела на нас грустными глазами, ее коричневая шерсть красиво переливалась на солнце.

– Это судьба, я думаю, – серьезно сказала Лена, пока мы выпутывали бедолагу. – Я думаю, собака пришла в Щепки-Матильды, чтобы здесь жить. Тогда я в крайнем случае могу годик подождать с братом. А то слишком много всего сразу.

Я взглянул на длинный поводок.

– Лена, у нее есть хозяин.

Пропустив мои слова мимо ушей, Лена позвала собаку:

– Иди, иди ко мне! Ко мне!

Держа пса на полудлинном поводке, Лена выбежала из леса. Они носились в высокой траве на лугу Юна-с-горы, играя и смеясь. У Лены настоящий талант к собакам.

Но радость была недолгой, конечно же. Перед домом Юна-с-горы стоял огромный белый грузовик, а рядом копошились люди.

– Хаас! – закричали они хором.

Пес дернулся, потянул Лену, она оступилась, упала в тракторную колею, полную навоза, и выпустила из рук поводок.

Когда Лена вылезла из грязи, то была похожа на большую коровью лепеху. Две секунды она стояла, вытянув руки, как палки, подальше от себя, и буравила взглядом людей у грузовика. А потом решительно зашагала к ним.

– Вы не следите за своей собакой как положено! – отчеканила она.

Люди испуганно таращились на нас, особенно на Лену-в-навозе. Я беспокойно переминался с ноги на ногу.

Позади всех стояла девочка, похожая на солнце. Светлые кудри окружали лицо пушистым облаком, она чесала пса за ухом и смущенно улыбалась.

А потом они заговорили по-английски. В школе у меня дела с ним гораздо лучше, чем у Лены. Она вообще не понимала, на кой черт его учить, когда уже знаешь норвежский. Но как съездила на Крит, сразу все поняла.

Не успел я рта раскрыть, как она уже сказала:

– The dog was fast in a tree!

– О! Thank you! Thank you! – затараторил мужчина, которого мы посчитали папой.

Лена смерила его мрачным взглядом. Выглядела она зловеще, с нее капал навоз.

– The ferry is that way! – показала она пальцем. – Трилле, идем.

Я широко улыбнулся девочке с кудряшками и пошел за Леной.

– Ох уж эти туристы, – фыркнула она. – Надо ж так промахнуться – заехать на гору вместо пристани! Нужно клеить им на машины специальный знак «Опасность на колесах!».

 

Бутылка за бортом

Страдать ерундой на суше Лена больше не собиралась, поэтому на следующий день мы вспомнили о бутылочной почте.

Раньше мы постоянно кидали в море бутылки с записками. А в этом году – всего две. Одну с парома и одну с мола. Потому что Щепки-Матильды притягивают бутылки обратно. Все наши письма непременно выбрасывает на камни где-нибудь рядом с домом, и мы оказываемся в дураках. Настоящая бутылочная почта должна доплывать до Англии и Исландии, не говоря уже о Крите.

Поэтому сегодня мы встали в полпятого утра, чтобы выйти с дедом в открытое море. Он собрался на Коббхолмен, потому что с вечера поставил там сети.

– А чего так медленно твой катер тащится? – спросила Лена, едва мы отчалили от берега. – Вот на Крите была одна скоростная моторка, так она…

– На Крите, курица?! – возмутился дед. – Мой катер – это тебе не абы что!

И он стукнул кулаком о переборку.

Не найти, я думаю, человека, который любил бы свое судно так же; сильно, как дед «Тролля». Они с катером всю жизнь вместе.

– Мог бы добавить своему тролльчонку лошадиных сил, мотор посильнее поставить, – не унималась Лена. – Так мы весь день будем колупаться, пока на глубину выйдем.

– У меня лично весь день свободен, – ответил дед.

Я сел на палубу. Вдруг наше письмо правда переплывет океан? Мы написали в нем по-английски, как нас зовут, где мы живем и свои телефоны. И даже вложили наши фотографии. Нам кажется, если кто-то в другой стране прочитает письмо, он сразу захочет позвать нас в гости. Почему нет?

– Иностранцы очень крутые, – сказала Лена. – На Крите они…

Мы с дедом переглянулись и дружно закатили глаза.

– Лопнуло мое терпение, ватрушки зеленые! – внезапно завопила Лена у меня за спиной – и со всей дури швырнула бутылку за борт.

– Лена! – завопил я сердито. – Мы даже из фьорда еще не вышли!

Моя соседка печально смотрела на бутылку, которая то опускала горлышко в воду, то вскидывала, но вот спокойно легла плашмя и поплыла с попутным ветром к берегу.

– Могу прыгнуть в воду и достать ее, – смиренно предложила Лена.

– Спасибо, Лена Лид, только этого не хватало, – возмутился дед. – Я собирался рыбу ловить, а не девочек багром вытаскивать.

Лена театрально опустилась на палубу рядом со мной.

– Так я пленница на «Тролле»? До конца дня? Печенье здесь хоть дают или как?

Мы медленно чапали вперед вдоль берега, пока не вышли на простор. Мертвая зыбь качала нас, как в огромной колыбели, и весь шум с берега сразу пропал. Я перестал сердиться из-за выброшенной бутылки.

– Англия вон там, – сказала Лена и показала в ту сторону, где небо ложилось на воду.

– А Коббхолмен – вот он.

Остров чернел одинокой точкой посреди сплошной синевы. На нем стоял лишь маяк – и все.

– Это необитаемый остров? – спросила Лена.

– Ну теперь да, – ответил дед. – А раньше там жили.

Мы с Леной во все глаза смотрели на крошечный остров и притихший маяк. Ничего себе – вот так жить. Посреди океана.

Катер подошел ближе, и мы увидели дом и хлев. А между черных камней разглядели травяные заплатки.

Дед тоже молча смотрел на маяк.

– Трилле, ты знаешь, что твоя бабушка тут выросла?

– Чего?

Дед кивнул и повел катер к бакену, который качался на волнах чуть дальше в море.

– У тебя есть бабушка? – недоверчиво спросила Лена. – А как ее зовут?

– Она умерла, – ответил я. – Еще когда папа был маленьким.

– А-а.

Лена ничего больше не сказала, только задумчиво смотрела на маяк.

Спокойными, отработанными движениями дед готовился тащить перемет. О бабушке он редко говорит вслух. Но когда мы идем на кладбище за церковью, у нас с собой всегда два букета – один бабе-тете, а второй настоящей бабушке. У нее на могиле лежит небольшой круглый камень, непохожий на все соседние. «Очень скучаем» – написано на нем в самом низу.

Я долго смотрел на остров перед нами. Вокруг маяка и Коббхолмена как будто очертился круг света. Надо же, мама моего папы здесь выросла. Неужели ее папа был смотрителем маяка?

– Поберегись! – сказал дед и включил лебедку. Механизм затарахтел, заходил ходуном, и шнур начал наматываться на бобину.

Вытягивать перемет – это как киндер-сюрприз открывать. Никогда не знаешь, что попалось на крючки. Но у деда всегда ловится рыба, и никто в деревне не знает рыбные места лучше, чем он.

Однажды в юности дед поймал палтуса больше своего роста, я видел фотографию. И я прямо мечтаю, что дед снова поймает такого же. Поэтому я всегда свешиваюсь за борт чуть не на полметра, когда мы вытягиваем перемет. Дед мне это разрешает. В море с ним вообще легко договориться, он только строго следит, чтобы никто не подходил вплотную к лебедке: дяде Тору в детстве так оторвало полпальца.

Папа настаивает, чтобы дед приделал к лебедке кнопку экстренной остановки. Это, мол, обязательное правило. Но в море дедом никто командовать не может. Когда от него чего-то требуют, он этого не делает из принципа. Лучше учить ребят быть осторожными, говорит он.

Мы с Леной свесились за борт, насколько хватило смелости, и кричали деду, когда с переметом вытягивалась очередная рыба. Уже с половину крючков было выбрано, и тут под водой заблестело что-то большое и гладкое.

– Ух ты! – завопила Лена. – Ну и громадина, ёрики-морики! Ларс, тащи-и-и!

Гигантская треска плюхнулась на дно. Лена издала радостный клич и принялась скакать вокруг. Совсем чокнутая.

– Кнопка, когда ты в следующий раз соберешься с нами в море, поставим перемет на палтуса, – засмеялся дед, потирая руки. – Увидишь наконец большую рыбу. Если тебе, конечно, не противно ходить на «Тролле».

– Противно?!

Лена поставила ногу на треску, как будто это пристреленный ею лев.

– Очень вероятно, что я стану рыбаком, когда вырасту, – заявила она.

– Ты же; хотела быть вратарем? – спросил я, вынимая рыбный нож.

– Когда моя карьера в спорте закончится, мне придется возвращаться к обычной жизни.

Бутылку с нашим письмом мы не увидели, хотя высматривали ее долго-долго: дед еще ставил перемет на сельдь, а только потом повернул к дому.

– Попомни мои слова, Трилле! – сказала Лена. – Скоро позвонит испанец. Хелло, сеньор и сеньорита, рад познакомиться!

Но все пошло не так, а совсем иначе. И началось тем же; вечером.

Я валялся на диване с книжкой. Раздался звонок, и Крёлле с топотом промчалась в прихожую, чтобы успеть самой открыть дверь. А потом, к моему изумлению, закричала, что ко мне гость. Кто бы это мог быть? Лена входит без звонка и стука.

Я вышел в прихожую и обомлел. Коричневый пес из леса с любопытством обнюхивал мои чуни, а на нижней ступеньке лестницы стояла она. Девочка-солнце.

– I found it, – сказала она робко и протянула мне бутылку с письмом.

 

Иностранка

– Что значит «переехали сюда»? – спросила Лена шепотом и смерила стоявшую в саду девочку критическим взглядом.

– Ее семья приехала сюда жить. Они из Голландии. И будут снимать дом Юна-с-горы.

– А это вообще законно?

– Конечно. Юн-с-горы живет в доме престарелых. Идем!

Я потянул Лену в сад.

– This is Lena, – сообщил я с энтузиазмом.

– Hi. I’m Birgitte, – девочка кашлянула и вежливо протянула руку.

– Чего? – сурово спросила Лена.

– Ее зовут Биргитта, – объяснил я.

Мне хотелось, чтобы Лена не вредничала, а сказала что-нибудь приятное на своем новом критском английском, но в ее планы это, похоже, не входило. Она молча смотрела на собаку. Та вежливо обнюхивала Лену, как делают все звери при встрече с ней.

Я чувствовал себя неуютно – точно уж на сковородке.

– Eh, do you want to build float with us tomorrow? – выпалил я внезапно. И ощутил, как стоящая рядом Лена застыла и перестала дышать.

– Float? – переспросила Биргитта неуверенно.

Однажды вечером в начале лета, когда взрослые после обеда пили кофе на террасе, папа с дядей Тором стали вспоминать, как они в детстве построили плот и доплыли на нем до города. История была явно не для наших ушей, потому что у папы сделалось очень встревоженное лицо, когда он понял, что мы тут и слушаем. Он немедленно перевел разговор на другое и замял тему, но поздно: дело было сделано. Раз папа с дядей Тором сумели переплыть фьорд на самодельном плоту, то и мы с Леной сможем.

Все лето мы тайком собирали подходящие доски и деревянные обломки и складывали в старом лодочном сарае.

И вот теперь я стоял посреди сада и пытался объяснить на английском, что такое плот. Пару раз я беспомощно оглядывался на Лену в поисках подмоги, но она только сердито зыркала в ответ.

– It’s a thing that… eh… you float on it on the sea… eh, it’s a…

– A raft, – сказала наконец Лена, как будто ее достало мое блеянье.

Лицо Биргитты просветлело. Я показал на старый лодочный сарай за полем, чтобы она поняла, где у нас склад и мастерская.

– О’кей, – сказала она немного неуверенно. – Хаас!

И Биргитта нырнула в дыру в изгороди, и вмиг все исчезло – и она, и кудряшки, и коричневый пес.

Лена шла по саду, как солдат по полю боя, за ней вприпрыжку бежал я.

– Что-то случилось? – спросила ее мама Ильва, когда мы с грохотом ворвались в гостиную.

– Да! – закричал я. – В Щепки переехала новая девочка. Она как мы!

Ильва сдвинула очки на голову и недоверчиво посмотрела на меня.

– Правда? И она пойдет в ваш класс?

Я радостно закивал. Чудо – оно и есть чудо.

– Лена, так вас наконец-то станет две девочки в классе! – воодушевилась Ильва. – Представляешь, насколько лучше для климата в коллективе?!

У Лены так поменялось лицо, как будто ей тортом в него запулили.

– Климата?! – завопила она. – В коллективе? Да мне климат до лампочки! Плевала я на него с высокой колокольни! Мы с Трилле собирались вдвоем строить… Сам знаешь что, Трилле. И это был секрет!

Ильва подняла брови, заподозрив неладное.

– Какой такой секрет?

– Никакой, – жестко отрезала Лена.

– Никакой?

– Да. Но он был наш с Трилле. При чем здесь кудрявая болонка из Голопопаландии, с которой мы вообще не знакомы!

– Я просто старался быть приветливым, – объяснил я.

– Ты вечно так, архангел недоделанный! Приятный, приличный, приветливый, правильнее некуда! Меня уже тошнит от этого! – кричала Лена.

Я таращился на нее, ничего не понимая.

– Лена Лид!

Вообще-то Ильва повышает голос крайне редко.

– Ты помнишь тот день, когда мы переехали в Щепки-Матильды?

– Нет, – буркнула Лена упрямо.

– Тогда я тебе напомню, – сказала Ильва сердито. – Через час после нашего приезда в дверь позвонили. На пороге стоял приятный и приветливый мальчик. Он позвал тебя во двор поиграть. Ты помнишь, кто это был?

Лена поджала губы и быстро стрельнула в меня глазами.

– Вот именно, – сказала ее мама. – Теперь ты попросишь прощения. Сию секунду.

Лена надолго перешла в режим «без звука».

– Прости, – пробормотала она в конце концов.

Прозвучало это так, как будто Лена вытягивает слова из слепой кишки, если не глубже.

– И ты прости, – ответил я коротко.

Никто не спорит, я поступил плохо, выдав тайну про плот постороннему, но почему Лене обязательно надо так все усложнять?

– Проклятая бутылка, – процедила Лена. – Примагничивают их Щепки-Матильды, что ли?

– Зато бутылочная почта наконец дошла до иностранки, – пошутил я, но тут же; схлопотал подушкой по физиономии.

По дороге домой я остановился и посмотрел на фьорд. Вечернее небо отражалось в зеркале воды. В животе скреблось что-то странное, на щекотку похожее. Неужели Биргитта правда еще придет?

 

Ангел в лодочном сарае

На следующий день, прежде чем идти в сарай, Лена основательно проштудировала все про Голландию. Точнее говоря, расспросила Исака, главного всезнайку Щепки-Матильды.

– Мне, ватрушки зеленые, не надо даже в интернет лазить, с тех пор как он к нам переехал, – говорит Лена. – Задаешь вопрос, нажимаешь на пупок – и готово.

Пока мы сортировали деревяшки и обломки и ждали Биргитту, Лена успела прочитать мне лекцию о Голландии. В этой стране живет очень много народу, а большая часть ее территории ниже моря.

– Ниже моря?

– Да, поэтому они строят дамбы, чтобы море не затекло и не устроило наводнения. Но Исак говорит, что это хорошая страна, и они классно играют в футбол.

Новость про футбол отчасти примирила Лену с ситуацией. Она по-прежнему вратарь нашей мальчишеской команды. И ее звездный час наступает, когда она из ворот отдает распоряжения и распекает нас на все корки. А мне футбол поднадоел уже. Тем более что играю я плохо. У нас весь класс ходит на футбол, но я иногда думаю, не бросить ли мне.

Когда Биргитта наконец показалась в дверях сарая, Лена с места в карьер заговорила о футболе. Она бомбила Биргитту вопросами, а та ни на один не могла ответить.

– Sorry, I’m really not that interested in football, – сказала она наконец в свое оправдание.

Лена замолкла и застыла позади кучи деревяшек с молотком в руке. Опасаясь, как бы ситуация не вышла из-под контроля, я решительно хлопнул в ладоши:

– Let’s build.

До чего же; странно, что в нашей затее участвует чужая девочка! Я едва осмеливался поднять на нее глаза. Как будто ангел залетел в наш сарай. Дощечки она брала нежно, одними пальчиками, словно никогда раньше не плотничала. Может, и правда никогда не плотничала?

Лена грубо и решительно ворочала деревяшки и с бешеной скоростью заколачивала молотком гвозди. Из-под ее рук редко выходит что-то красивое, и все-таки ей обычно удается соорудить задуманное.

Но вдруг я почувствовал, что сержусь на нее. Могла бы не пугать так тихую девочку из Голландии, подумал я с раздражением.

Кончилось дело тем, что Биргитта просто стояла и наблюдала за нами. Не исключено, что мы казались ей странными. Раньше я никогда не задумывался, как мы с Леной смотримся со стороны, как выглядят наши увлечения. А теперь эта мысль саднила как заусенец. По возрасту ли нам такое ребячество?

– Лена, – шепнул я, когда мы вышли принести пластиковых реек, – надо придумать дело и ей тоже.

Лена посмотрела на меня так, будто я попросил ее наколдовать из воздуха ратушу. Но когда мы вернулись в сарай, она отвела Биргитту на чердак и дала ей простыню и краски Крёлле, уж не знаю, где добытые.

– You can paint the sail, – объяснила она. – Трилле, подай мне молоток.

Хотя Биргитта рисовала на чердаке, а мы работали внизу, за этот день мы многое о ней узнали. Папа у нее – писатель, и он будет целый год писать. А мама – архитектор, но хочет некоторое время позаниматься чем-нибудь другим. Они давно мечтали пожить в Норвегии на маленьком хуторе. У Биргитты есть два старших брата, они гимназисты. И вернутся в Голландию, когда начнется школьный год.

Слух о девочке из Голландии разнесся по нашей бухте со скоростью ветра, и когда мы в полдень пришли домой перекусить, в кухню косяком пошел народ. Зашла Ильва купить яиц; Минда с Магнусом, которым нынче, как известно, все глубоко фиолетово, долго по очереди искали что-то в шкафу. Мама поставила на стол шоколадную пасту, хотя была не суббота.

Потихоньку я совсем раздулся от гордости: приманил-то Биргитту я!

– Хей-хо-хо! – в конце концов сказала Лена и кивнула в сторону сарая.

Последние гвозди мы забивали уже на камнях. Биргитта грелась на солнышке и смотрела на нас. Небось думает, что мы совсем ку-ку: в таком солидном возрасте с плотом возимся…

Обычно я попадаю по гвоздю, но сегодня два раза съездил молотком себя по пальцу. Счастье, что мне удалось сохранить лицо и не вскрикнуть.

Когда мы все достроили, Биргитта притащила парус и развернула его. Мы с Леной онемели просто. Она нарисовала небо, море и солнце – и на их фоне меня с Леной в виде настоящих морских разбойников. Я первый раз видел, чтобы кто-нибудь моего возраста так потрясающе рисовал.

– Вау! – сказал я. – Фантастика!

Я развел руками и оглянулся на Лену. Она ловила ртом воздух, как рыба на суше. Но потом привела лицо в порядок и деловито спросила:

– Водой не размоет?

 

Первый спуск на воду

– Скоро обедать позовут, – с досадой сказала замученная уже Лена и уперлась в плот плечом.

Тот не шелохнулся. Я толкал сзади, налегая изо всех сил. Биргитта пристроилась сбоку, но какое там – плот не сдвинулся и на сантиметр.

– Берись сзади вместе с Трилле, – скомандовала Лена. – И толкай изо всех сил!

Биргитта деликатно подпихивала плот рядом со мной.

– А ну, ребята, навались! Пошевеливайтесь, хватит языком чесать! – покрикивала Лена.

Я злобно стрельнул в нее глазами. Злость пришлась кстати. Она добавила сил и мне, и Лене, и плот сдвинулся с места.

Почувствовав под собой воду, плот лег на нее, оторвался от земли и теперь легко и тихо покачивался на воде. Мы осторожно, один за другим, залезли на него.

Несколько секунд все шло отлично, но вот плот стал крениться. Я отполз в сторону, чтобы перераспределить вес, а то кильнемся.

– Help! – шепнула Биргитта и схватилась за мачту.

Сначала меж деревяшками запузырилась вода, потом она просочилась наверх, потом беспощадно облепила наши ноги, а уж потом плот с тихим вздохом опустился на песчаное дно.

И вот стоим мы, такие красавцы, по пояс в воде. А из воды торчат полмачты и парус, который стал большой акварелью.

– Троих не выдержал, – процедила Лена сквозь зубы.

И тут с суши донесся хохот.

Если у меня развалился карточный домик или потонул плот, Магнус тут как тут. Прямо дух несчастья. Мне кажется, я ни разу не расквасил носа на велосипеде, чтоб он этого не увидел.

Теперь он привалился к стене сарая, чтобы не упасть от смеха, и хлопал себя по ляжкам.

– Только не говорите мне, что это плот! Только не говорите, а то помру, пожалейте! – надрывался он, задыхаясь от хохота.

Лена спрыгнула с плота. Наше плавсредство отлепилось от дна и всплыло почти на поверхность.

– Ты что, лук пареный, не видишь?! Это подводная лодка! – закричала она.

Магнус зашелся в хохоте, аж дышать перестал.

Разве так нормально, думал я. Парню скоро пятнадцать, а ему нечем заняться, кроме как потешаться над младшим братом. Я смущенно покосился на Биргитту.

– Клянусь, – процедила Лена сквозь зубы. – Клянусь, что завтра к восходу солнца этот плот поплывет с нужной дуракоустойчивостью, и мы будем на полпути к городу.

Если Лена в чем поклялась, так тому и быть. Весь вечер мы в сарае доделывали плот. Биргитта ушла домой.

– Он бы и двоих не выдержал, – сказал я, когда мы сумели-таки перевернуть плот и клепали к нему еще один слой изопора.

Лена ничего не ответила, но со всей силы саданула молотком, и я тихо порадовался, что я не гвоздь.

Когда после дня в сарае я вернулся домой со звенящей неразберихой в голове, родные стены встретили меня привычной симфонией. Мама с Миндой ругались так, что только клочки по закоулочкам (Минду не отпускали поехать, куда она собралась), Крёлле дудела на блокфлейте, Магнус в наушниках развалился на стуле и заржал при моем появлении.

Я вышмыгнул за дверь, чтобы спуститься к деду. У него в квартире какая-то другая планета. Слышно, как мяукает кот и как тикают часы. А моя семья глухо шумит где-то вдали, как прибой.

Но сегодня и у деда было шумно. Я застыл на середине лестницы, услышав сердитый папин голос.

– Да пойми ты, башка твоя упрямая, комбинезон тебя доконает! – кричал папа.

– Ну-у… – ответил дед.

– Оставь свое «ну-у», мы за тебя волнуемся!

– Ну-у, хорошо живете, если вам больше волноваться не о чем.

Я тихо, как мышка, стоял на лестнице, чтоб они меня не услышали.

– У меня полон дом полоумных тинейджеров, но ты хуже всех! – кричал папа. – А тебе семьдесят восемь!

– Вот именно, – ответил дед. – В семьдесят восемь лет человек достаточно взрослый, чтобы решать самому. Посторонись, малыш.

Я слышал, что папа сердито ходит по комнате, а дед гремит в мойке посудой.

– Папа… – начал папа снова, теперь мягче.

Но дед отправил его.

– Все, Рейдар, иди наверх. У меня цветы вянут от твоего крика.

Папа прогромыхал мимо меня, громко топая. Со мной он даже не поздоровался.

– Вы поссорились? – спросил я деда с тревогой, спустившись вниз.

– Ну-у, – ответил дед. – Твой папа хочет, чтобы я выходил в море в гидрокостюме.

Дед сердито тер тряпкой кухонный столик.

– Я всю жизнь хожу в море в комбинезоне. И не собираюсь наряжаться на собственном «Тролле» в костюм космонавта, рыб смешить.

– Но…

– Нашли о ком беспокоиться, тоже мне. Старика-то чего так беречь?

– Знаешь, я тоже не хочу, чтобы ты утонул.

– Трилле, я не утону. Я сам о себе позабочусь. Я всю жизнь это делаю.

Он кинул тряпку в мойку и достал печенье.

– Стоит мне согласиться на гидрокостюм, твой папа потребует надевать сверху спасательный жилет. А когда я надену жилет, он притащит нарукавники. И когда я облачусь во все это и еще наверняка какую-нибудь фиговину на ноги, твой папа скажет, что мне вообще не надо больше ходить в море. А без этого я помру.

Я представил себе деда в костюме, жилете и нарукавниках. На берегу.

– Папа разве не знает, что ты сам справишься?

Дед забарабанил пальцами по столу, как будто раздражение после ссоры искало выход.

– Он всегда боится, что со мной что-нибудь случится.

– Почему?

Дед вздохнул.

– Ингер мы похоронили, один я у них остался.

Это он снова заговорил о бабушке. Я представил себе остров и маяк и понял вдруг, что хочу задать много вопросов. Но с чего начать?

– Она была кудрявая? – спросил я в конце концов.

Дед посмотрел на меня с удивлением и засмеялся.

– Кудрявая? Нет. Но она была единственная девушка с короткими волосами. Состригла их – и все. Представляешь?.. А ты чем сегодня занимался? Пахнет секретным делом?

И я рассказал деду о плоте, Биргитте и Лене. Он ведь не из тех, кто расскажет дальше или сорвет важное дело.

 

Наперерез парому

Ветер нырял с горы и взрыхливал мелкие волны на море. Было раннее предрассветное утро. Мы стояли за сараем и провожали взглядом деда и «Тролля», они как раз прошли мол и исчезли вдали. А вдруг дед правда стал такой старый, думал я, что ему не по силам управляться одному? Может, надо почаще ходить в море вместе с ним?

Биргитта прятала подбородок в ворот куртки и смотрела с большим сомнением.

– Дует неплохо, – сказал я.

Прищурившись, Лена вытянула палец. Облизала его и подняла вверх.

– И строго в сторону города.

Она притащила весла от моей продырявившейся резиновой лодки. И три спасательных жилета. Поговорили – пора за дело.

И вот мы уже сидим на плоту – каждый на своем ящике для рыбы. Парус поднят. На нем слева видна голова Лены и моя, остальное замазано акварелью. Плот у нас очень надежный, но шаткий.

Впрочем, все неважно – важно, что мы плывем. За какие-то несколько секунд мы проплыли бакен и вышли на глубину.

Лена гребла одним веслом, я – другим, Биргитта держалась за мачту. Мне хотелось как-то ободрить ее, чтоб она меньше боялась, но я не успел придумать ничего путного – Лена затянула пиратскую песню. И Биргитта на секунду улыбнулась. Это было так прекрасно, что я даже грести перестал.

Вот только на ноги все время плескала вода, и качало так сильно, что приятным я бы это не назвал. Тоненький голосок разума нашептывал мне, что мы затеяли что-то не то. Но в одном Лена точно оказалась права: ветер был попутный и с силой гнал нас к городу. Поворачивать было поздно, оставалось лишь твердо держать курс и идти к цели. Папа и дядя Тор ведь справились.

Я ободряюще улыбнулся Биргитте.

– Are you ok?

– Мм, – она кивнула.

– Йо-хо-хо! – закричала Лена. – Паром идет! Хорошо, что мы вовремя вышли: провозились бы еще десять минут – он нас в щепки бы разнес!

Паром не крейсер, идет неспешно. Мы с Леной порой над ним потешаемся и говорим, что другого такого тихохода еще поискать. Лена утверждает, что паром нарочно тащится еле-еле, чтобы матрос Уттергорд успевал за каждый переход не только продать билеты, но и спокойно выпить чашечку кофе. Но сегодня паром как подменили.

– Дополнительный мотор они поставили, что ли? – сказала Лена.

За рекордно короткое время паром превратился из игрушечного кораблика на горизонте в настоящий корабль. Казалось, он за нами гонится.

Я греб изо всех сил. С другого борта Лена молотила веслом по воде так, как будто хотела сделать из моря отбивную.

– Разве большое судно не обязано пропускать маленькое? – спросила она сердито.

Я только застонал безнадежно.

– Лена! Все наоборот!

Биргитта была белее мела.

Тем временем паром приблизился настолько, что нос его казался пастью огромного чудовища. Дело шло к катастрофе, и я отчаянно махал руками.

Наконец паром протяжно загудел, вильнул и разминулся с нами. Какое счастье!

– Тоже мне, чучелы-маручелы! – завопила Лена. – Спят там как сурки! А если бы задавили нас? Вот было бы весело!

Она погрозила парому кулаком с такой яростью, что я сразу понял: она очень испугалась.

Но рано мы радовались. Паром поднял волну выше, чем плоту по силам. Первая прокатилась по всему плавсредству и смыла в море два ящика для рыбы. Вторая волна так качнула плот, что тот едва не опрокинулся. А под напором третьей Лена поскользнулась и с воплем упала в воду.

Я бросился на выручку, но только я перегнулся за борт, как нас нагнала четвертая паромная волна и утащила меня в море.

– Это кораблекрушение! – прокричала Лена изнутри своего огромного спасжилета.

Она вцепилась в плот, молотила ногами и пыталась забраться на него. Наконец с помощью Биргитты ей это удалось.

Губы у Лены были совсем синие. Хорошо еще, что ярость придала ей так много сил.

– Да я этот паром в щепки разнесу в следующий раз! – вопила она. – Пусть он мне только попадется! Да я его!..

– Эй, сначала меня вытащи! – крикнул я.

Я никогда раньше не плавал в одежде. Хоть на мне и был спасательный жилет, меня как будто утягивало под воду, во мрак на дно. Я испуганно лупил руками по холодной воде.

Когда я стал забираться на плот, Биргитта и Лена отодвинулись в противоположные углы, чтобы он не потерял равновесия. Что-то угрожающе хрустнуло подо мной, и один брикет изопора отвалился. Следом еще один. И вся конструкция расползлась. Я болтался между дрейфующим ящиком для рыбы и разломанным плотом и уже собирался впасть в панику, но тут мы увидели, что паром остановился.

Онемев, дрожа от холода, мы во все глаза глядели, как с парома спускают спасательную шлюпку.

Лена застонала и закрыла лицо руками:

– Если это Рейдар плывет нас вылавливать, лучше я сама потопну!

Конечно, это был папа, кто бы сомневался. Как он ругался! Он орал хуже футбольного тренера из города. Правда, посреди самого оглушительного залпа стиснул меня в объятиях и с такой силой поцеловал, что я чуть не задохнулся. Но он уже ругался дальше: мы могли утонуть! Умереть от переохлаждения! Когда мы наконец повзрослеем?! Почему мы не подумали своей головой, что на пароме полно машин и людей, что все опаздывают на работу? А теперь все расписание всмятку из-за того только, что мы тут барахтались, как перепуганные птенцы, прямо в судоходном фарватере. Посреди фьорда!

Вдруг до папы дошло, что нас трое, и он совсем потерял голову. Биргитту он видел впервые; когда она к нам вчера заходила, его не было дома.

– Вы что, заложника взяли? – грозно спросил папа.

– Да, – пробормотала Лена. – Она из Голландии. Мы как раз плыли ее возвращать.

 

День на коббхолмене

С тех пор Биргитта у нас не показывалась. Постепенно до нас дошли разговоры: ее родители считают, что мы плохая компания для их девочки. Их можно понять. История про плот и его крушение разнеслась по деревне в мгновение ока. И я впервые устыдился, что вляпался в такую глупость. Да еще и Биргитту втянул. О чем только я думал, дурак?

Я посматривал в сторону Холмов и прикидывал, чем она там сейчас занимается. Летние каникулы заканчивались, последние вольные денечки. Надо бы побольше порезвиться впрок, а мне все было скучно. Как будто Щепки-Матильды скукожились и стали слишком маленькими.

– Трилле, что ты тухнешь? – огорченно сказала мама после обеда. – Хоть из дому выйди.

«Из дому», «из дому» – только и слышно по любому поводу. Это вместо того, чтобы напечь булочек и поиграть со мной в «Монополию». Я рассердился и ушел к морю.

Я еще малышом был, а дед уже брал меня в лодочный сарай. Я помогал ему и учился работать. Теперь я умею почти что все, и постепенно многие дела переходят в мои руки. Мы чиним сети, проверяем крючки, разделываем рыбу. Часто, когда я сматываю веревку или втыкаю нож на место в балку, я замечаю, что делаю это точно как дед. Его приятели-старики кличут меня в магазине Ларс-младший. Я больше похож на деда, чем на папу.

Я плюхнулся на перевернутое ведро для рыбы. Дед пропустил мимо ушей мои вздохи. Коротко взглянул на меня.

– Я обещал соседской кнопке поставить сеть на палтуса, пока лето не кончилось. Давай, может, завтра? – предложил он, вытаскивая большой ящик со спутанным переметом.

Я пожал плечами и взял в руки крючок.

Холодный августовский дождь шелестел по крыше. Было слышно, как вдалеке папа кричит что-то Минде, она что-то отвечает. Бок о бок со мной спокойно и невозмутимо работал дед. Руки у него большие, обветренные и загорелые.

– Дед, ты всегда был таким, как сейчас?

Дед потряс спутавшийся в ком шнур, вытряс очередной крючок и положил в ящик.

– Седым и старым и до рыбы охочим? – спросил он.

– Нет…

Мы приладили еще несколько крючков. Я не мог успокоиться и ерзал.

– Ты всегда был такой… довольный всем? – сказал я в конце концов.

Дед взглянул на меня с удивлением.

– Ну-у. Хотя по молодости, конечно, шебутил.

– Ты?

– Не без того, понимаешь. В заду шило, да кровь играет. Спроси вон Коре-Рупора.

Дед снова засмеялся. Я не понял, при чем тут Коре.

– Но я везучий. У меня семья, и здоровье, и катер, и времени выше крыши.

Он спокойно, не раздражаясь, тряс спутавшийся шнур.

– Но ведь бабушка умерла? – вдруг вырвалось у меня.

Дед нацепил крючок на перемет.

– Это да.

Его руки перестали двигаться. Я перестал дышать.

– Но знаешь, зато счастье, что мы с ней поженились и пожили вместе. Это мое главное в жизни везение, старина Трилле.

Он сложил в ящик последний крючок.

– Приходите с Леной завтра утром, ладно?

Я кивнул.

Когда мы на другое утро отчалили от берега, все было в голубоватой дымке тумана. Ни ветерка, в небе над нами бесшумно парили морские птицы, и у Коббхолмена тоже тишь, гладь и полный покой, сроду такого не видел. Даже Лена присмирела и держала рот на замке, пока крючок за крючком с наживкой из сельди уходили под воду.

– Пируйте, палтусы! – выпалила она, когда последний серебристый кусочек селедки пропал из виду. – Смерть в деликатесах!

Я заметил, что дед рассмеялся про себя. Он любит Лену.

Прищурившись, я сквозь дымку рассматривал маяк на черном острове. И Лена смотрела туда же, а потом вдруг сказала:

– А мы можем причалить к Коббхолмену?

Дед бросил за борт поплавок и сплюнул ему вслед.

– Я думал рыбу половить, пока сеть ждем, – сказал он.

– Забыла: сколько у тебя морозильников с рыбой? – спросила Лена. – Или они бездонные?

Тогда дед снял кепку, поскреб голову и фыркнул:

– Угадала, Лена Лид. Но сплавать на Коббхолмен мы, пожалуй, можем.

Я спрыгнул на старый причал, и меня прямо мурашки пробрали. Это же; совершенно незнакомый новый остров!

Мы с Леной сразу помчались его осматривать.

Здесь повсюду были цементные ступеньки и старые перила. Пропеченные солнцем черные скалы требовали: «Дотронься до меня!» Мы носились как полоумные, пытаясь всюду залезть и ничего не пропустить.

– Смотри, море яйца отложило! – сказала Лена, когда мы взобрались на одну из самых высоких скал и с нее увидели внизу бухту, усыпанную круглыми серыми камешками.

Сползти вниз оказалось нелегко, но вот мы сидим на корточках, и под руками у нас гладкие-гладкие камни. Только море могло так отшлифовать их. Ни засечки, ни острого краешка. Я прямо как видел: вот тяжелые волны с пенными барашками набегают на сушу, потом откатывают назад и тащат за собой камни, ворочают их, переворачивают даже самые здоровенные, стукают друг о друга, трут – и так тысячи, тысячи лет.

Распаренный, счастливый, я уселся на самый большой камень и стал смотреть вдаль. Розовые прибрежные гвоздики пригибались на ветру, которого я не чувствовал. А над нами высился белый маяк.

– Идешь? – окликнула меня Лена.

Мы дошли до старого дома. Большие деревянные ставни на окнах закрыты наглухо, дверь заперта. Сколько же; лет назад здесь последний раз варили кофе, мыли посуду, дремали после обеда?

В стене хлева Лена отыскала прогнившую доску, и мы пролезли внутрь. Там оказалось тихо и темно, только чуточку сквозило светом из щелей. Лена обошла весь хлев, простукивая балки и стенки. И я заметил вдруг, как она выросла: на цыпочках дотягивается до потолка. Лена всегда была ниже меня – и вот пожалуйста. Не хватало только, чтобы все в классе выросли за лето, и я один остался каким был. Я нервно переступил с ноги на ногу. Понятно, что это пустые слухи, но Лена слышала, будто бы у Кая-Томми начал ломаться голос.

– А здесь у них куры жили, – Лена показала пальцем на загон под сеткой.

Я хмыкнул, но сразу вспомнил, как папа однажды в воскресенье готовил фрикасе из цыпленка и сказал: «Трилле, знаешь, что твоя бабушка считала идеальным воскресным обедом? Фрикасе из курицы и домашний сок из красной смородины».

Возвращаясь к маяку, мы увидели сбоку от лестницы, на солнцепеке, два куста смородины.

А на самой лестнице по-королевски расселся дед. Он скинул деревянные башмаки, закатал штанины комбинезона и подставил солнцу белые ноги.

Лена вскрикнула и закрыла лицо руками:

– У меня снежная слепота!

– Не галди.

Дед кинул нам по пакету с бутербродами. А сам сидел и с блаженным видом шевелил большими пальцами ног.

– Я бы не отказалась здесь жить, серьезно, – сообщила Лена, устраиваясь на нижней ступеньке.

– Да, в такую погодку, как сегодня, на Коббхолмене отлично, – ответил дед. – Не то, когда здесь ветер задувает.

– Так бабушка Трилле была смотрительницей маяка? – спросила Лена и вытащила из пакета бутерброд вдвое больше ее рта.

– Нет, смотрителем был ее отец.

– Но она здесь жила, когда ты в нее втюрился? – не унималась Лена.

Я искоса посмотрел на деда. Наверняка ему надоели вопросы про бабушку. Но нет. Наоборот, улыбается, довольный.

– Скажем так: она жила здесь, когда влюбилась в меня.

– Угу, – сказала Лена, – хвастай-хвастай.

Дед мрачно напомнил нам, что в свое время он был молод, красив и вообще первый парень в округе, а если мы ему не верим, то и пожалуйста.

– Я собирался стать моряком дальнего плавания и ходить в Шанхай, Ливерпуль и Балтимор. О том, чтобы жениться и осесть в Щепки-Матильды, я и слышать не желал. – Он покачал головой. – Девицы ко мне в очередь выстраивались, а я всем отвечал отказом.

– Очередь? – оживилась Лена. – Жалко, я не видела. А бабушка Трилле тоже в ней стояла?

– Все тебе скажи, – пробормотал дед.

Трава под лестницей заколыхалась от налетевшего бриза.

– А ну живо в катер! – скомандовал дед.

– Откуда ты знаешь, где именно ставить сети? – спросила Лена, когда мы подошли к поплавку.

Дед расхохотался. Какой же; рыбак выдаст свои заветные прикормленные места?!

– Тут у Коббхолмена мне Ингер все места показала. Видит бог, я мог бы спокойненько ловить треску с прибрежных камней вместе с Коре-Рупором и компанией. Но это не то же; самое. Скажи, Трилле?

Мы не поймали палтуса, зато наловили много-много трески и меньков. Дед с молодецкой силой орудовал багром и одну за одной швырял рыбин на борт.

Эх, не так я на него похож, как хотелось бы, вдруг подумал я и приуныл. Ко мне девушки точно не будут в очередь выстраиваться.

Вечером я поехал на велосипеде на кладбище, один. Лена упорно хочет отвадить меня от поездок туда и пугает байками про привидения, мертвецов, гробокопателей, сатанистов и кто там у нее еще в запасе. А мне на кладбище нравится. Тем более сегодня: просто блаженство – открыть калитку и шагнуть в тень и тишину. Голова звенела от переизбытка моря и солнца.

Мимо могилы бабы-тети я через все кладбище пошел к небольшому круглому камню. «Ингер Уттергорд. Родилась 6 мая 1933, умерла 22 ноября 1968» – написано на камне золотой краской. Какая она была, Ингер, на которой женился дедушка? Мама рассказывала, что она умерла от рака. У меня сердце защемляет, когда я об этом думаю. Что дедушка ее потерял, и папа тоже. Это было давно, задолго до моего рождения. Разве можно скучать по человеку, которого никогда не видел?

Я провел пальцами по гладкому камню, и вдруг подушечки пальцев что-то вспомнили. Я отступил на шаг и внимательно вгляделся в камень. Он всегда казался мне странным. Да он же с Коббхолмена!

 

Голос Кая-Томми

И осень наступила. Из своего окна я видел, как бодро рассекает по серо-синему августовскому морю «Тролль». Мне теперь втискиваться в жизнь по часам, а в дедовой ничего не поменяется. Он так же; будет рыбачить, пить кофе и горя не знать.

Я отвернулся от окна, подхватил рюкзак – и вдруг почувствовал, что немножечко все-таки хочу в школу. Там я снова увижу Биргитту.

В первый раз в жизни я надолго застрял перед шкафом, выбирая, что бы такое надеть. Ничего прикольного там не нашлось. Зато в ванной позаимствовал у Магнуса немного воска для укладки волос.

Мама всегда по утрам встает раньше меня, а сегодня, в первый школьный день, спит и спит.

– Она не заболела? – спросил Магнус, обшаривая холодильник в поисках еды.

– Нет, устала просто, – ответил папа. И нахмурил лоб.

Я быстрее ветра сложил в пакет завтрак, сунул ноги в сапоги и успел: выскочил из дома вместе с Магнусом и Миндой.

– Минда, ты заметила – папа чем-то встревожен?

Я вприпрыжку скакал рядом с ней, чтобы не отстать.

– Папа всегда чем-то встревожен.

– Но мама обычно говорит нам «до скорого» и «хорошего вам дня».

На этих словах Минда остановилась.

– Трилле, тебе не приходило в голову, что мама живет не только для того, чтобы вскакивать утром и говорить тебе «до скорого»? Что у мамы могут быть другие планы или желания? Что ей хочется утром поспать? Что у нее тоже есть своя жизнь?

Я открыл рот, но не успел ответить.

– И если ты будешь и дальше ходить в школу в сапогах, то можешь и не мечтать о социальной успешности, – закончила она и побежала к их автобусу.

Я таращился ей вслед, не сходя с места. Чем нехороши резиновые сапоги? На улице все-таки дождь!

Но тут кто-то дернул меня за капюшон, слегка придушив.

– Салют, верблюд! Семикласснику ура! Мы теперь в школе самые главные, скажи?! – выпалила Лена.

Хорошо хоть она тоже в сапогах.

Наша бухта немного на отшибе, поэтому идти нам прилично. Сначала до поворота на Холмы, потом долго между морем с одной стороны и густым ельником с другой. Не сосчитать, сколько раз Лена до смерти меня пугала: она убегает в лес, а потом вдруг выскакивает на дорогу прямо передо мной. Но сегодня она честно шла рядом.

Биргитту мы не встретили.

– Ты знаешь, что Эллисив сюда переехала? – спросила Лена, когда мы проходили мимо красного домика, одиноко торчащего между лесом и причалом.

– Ага. Мама говорила.

– Может, нам теперь надо ее по дороге захватывать? – спросила Лена и сделала такой вид, как будто не знает, хорошо это или плохо.

Она очень любит Эллисив, нашу учительницу.

На причале не было ни души. И магазин еще не открылся. По вечерам здесь клубится вся молодежь нашей деревни. Приезжают на мопедах и оккупируют круглый стол на улице.

– Когда человек часами сидит и тупо пялится на паромы, у него душа умирает, – сказала однажды Лена. – Вон на Магнуса посмотри.

Не очень-то приятно слышать такое о своем старшем брате, но в чем-то Лена права.

Кай-Томми возвышался над велосипедным рулем и что-то крикнул нам, когда мы вошли на школьный двор. Голос у него оказался низкий, как у взрослого дядьки, но в конце фразы подсекся и стал похож на чаячий крик.

– У него правда голос ломается.

Кажется, Лену это потрясло и восхитило одновременно.

– Вы че, оглохли? – спросил Кай-Томми, тормозя у нас под носом.

На нем были новенькие черные кроссовки, бейсболка и ветровка с капюшоном вместо велосипедного шлема.

– Из-за твоего нового голоса я не поняла, че ты сказал, – честно ответила Лена.

Кай-Томми спрыгнул с велика.

– Я спросил – Биргитту не видели?

Это еще что? Кай-Томми знаком с Биргиттой?!

Оказалось, знаком, еще как. Они много тусили в последние дни. Втроем с Туре. Ходили на причал купаться или в Холмы в гости. Я едва успел придержать челюсть, чтоб не отвалилась. Кто первый нашел Биргитту? Я! И с какой стати она теперь знается с Каем-Томми и Туре?! Это же; два главных придурка нашего класса.

Тем временем Лена рассказала, что мы не видели Биргитту со дня знаменитого кораблекрушения, то есть недели две.

– Мы чуть не потопли, и Рейдар так нас песочил, что Биргитта напугалась до смерти.

Вечно эта Лена болтает что ни попадя, нет бы подумать. Вот зачем Каю-Томми все это знать? О Биргитте. Обо мне. Уж не говорю – о моем папе.

Как-то скверно год начинается: Лена стоит треплется с Каем-Томми, страшно довольная, – все из-за его мужского голоса.

Шаркая дурацкими сапогами, я вошел в школу. В коридоре было тихо и безлюдно. Везде валялись рюкзаки. Последние остатки лета выветрились из меня. Я сел на пол и привалился спиной к стене.

Дед сейчас где-то в море. А я тут вот.

– Все в порядке?

Я и не заметил ее среди рюкзаков. Можно подумать, она нарочно спряталась. Биргитта. И по-норвежски уже говорит.

– Угу, – смутился я. – А ты как?

Она едва заметно пожала плечами. Не знаю почему, но когда Кай-Томми сказал, что они тусили с Биргиттой, я решил, что теперь она будет разговаривать со мной нехотя и свысока. А она какая всегда – осторожная улыбка и спокойный голос. Как может такой человек водиться с Каем-Томми?

К звонку на первый урок криво стартовавшее утро выправилось. Мы долго болтали с Биргиттой. Я рассказал ей про Эллисив, и школу, и наш класс. Она спросила, сколько плотов мы еще построили, я стал уверять ее, что ничем таким мы, конечно, больше не занимались, и она так улыбнулась, что все мысли у меня в голове думаться перестали.

 

Музыкальная школа

Первый урок музыки пришелся на первый же; вторник. Мы с Леной отходили в музыкалку весь пятый класс и весь шестой. Лена – на синтезатор, я – на фортепьяно. Сколько я ни втолковываю маме, что барабаны подходят мне гораздо больше, это почему-то никак невозможно.

– Я чувствую в себе талант барабанщика! – сказал я Лене.

В этом году я занимаюсь сразу следом за ней.

– К фортепьяно у тебя, во всяком случае, таланта точно нет, – ответила Лена, раскручивая над головой пакет с нотами как молот.

– Кто бы говорил, – пробурчал я.

Музыкант из моей закадычной подруги – как из слона балерина. Ильва, мама Лены, обожает музыку и отлично играет на всем подряд, но дочке ни слух, ни способности не передались. Она так фальшиво поет под свой синтезатор, что я вижу только одно объяснение: должно быть, родному папе Лены, который сбежал от них с Ильвой со скоростью ветра, медведь наступил на оба уха. Лене я такого, естественно, не говорю. Тем более что Ильва вбила себе в голову, будто у Лены талант к музыке есть, просто он глубоко зарыт. Так что Ильва надеется его отрыть и делает все, чтобы Лена не бросала играть на синтезаторе.

Но Рогнстад, наш учитель, не приспособлен к людям, которым музыка не дается. Он, похоже, считает, что мы назло ему играем так коряво. А Лена на уроках ведет себя странно. Опускает глаза и блеет «да» и «угу», даже когда Рогнстад вообще не прав. И это Лена, которая никогда не смолчит и за словом в карман не лезет. Для меня все это загадка.

– Брошу, – сказала Лена.

– А лыжи? – спросил я.

Ильва обещала Лене новые лыжи, если она прозанимается музыкой еще год.

– Пф, – фыркнула Лена, – подумаешь. Наверняка в этом году опять не будет снега. Я музыкалку не-на-ви-жу. И не хочу тратить время на что я ненавижу.

– Я бросить не могу. Мама говорит…

– Трилле! – Лена остановилась. – А ты не думал, что иногда прав ты, а мама ошибается?

Я помотал головой, втянутой в воротник куртки, – нет, не думал. Но теперь сразу вспомнил, что в последнее время мама регулярно говорит и делает вещи, с которыми я никак не могу согласиться.

– Тебе тоже кажется, что она стала странная?

– Странная? Да она просто ку-ку, Трилле! На всю голову!

– А что это с ней, не знаешь?

– Переходный возраст, – сказала Лена, как будто только и ждала моего вопроса.

– Переходный? – испуганно спросил я. – Но это не опасно?

Нет, но нервы шалят, объяснила Лена. Оказывается, все женщины проходят перестройку; и после этого они старые и у них больше не рождаются дети. Но перестраивается все медленно, и от этого женщины потеют, краснеют, нервничают и впадают в разные состояния.

– Одни толстеют, у других портится характер. Но у твоей мамы и то и другое.

Я слушал Лену с ужасом. Бедная моя мама!

– Да уж, сейчас точно не самый удачный момент бросать музыку, – сказал я.

– Думаю, да, – кивнула Лена. – А я спокойно могу бросить. Моей еще далеко до этого.

За разговорами мы дошли до музыкалки. Лена плавно и неспешно открыла дверь в коридор.

– Надеюсь, Кай-Томми, как всегда, передо мной.

Кай-Томми играет еще хуже Лены. Одно время, когда они совсем враждовали, она боролась за право приходить на музыку на четверть часа раньше, чтобы с наслаждением ловить из-за двери каждую его ошибку и горестно вздыхать.

Но сегодня мы замерли и стояли тихо. Из-за двери лилась прекрасная фортепьянная музыка.

– Точно не Кай-Томми, – поставила диагноз Лена.

Она уныло вслушивалась в гармоничные лады.

– Наверное, сам Рогнстад играет, – наконец сказала она с надеждой.

Но тут дверь открылась – и вышла Биргитта.

– Привет, – удивленно сказала она.

Под мышкой у нее были ноты.

Меня бросило в холод, потом в жар, потом снова в холод. Так она и на фоно играет?

– Жду тебя через неделю, Биргитта, – сказал Рогнстад, улыбаясь во весь рот.

Потом повернулся к Лене и как-то поник.

– Вы и в этом году ко мне, фрёкен Лид?

Лена собиралась уже ответить в своей манере, я по ней хорошо это вижу, но только сжала губы. Оба вздохнули – неизвестно, кто печальнее, – и вошли в класс.

– Как успехи? – спросил я Лену по дороге домой.

Она вышла от Рогнстада даже более мрачная, чем обычно после музыки.

– Так себе, – буркнула она.

У меня тоже так себе. Но теперь придется поднажать. Не хочется долбить по клавишам, как морж ластами, когда Биргитта может услышать.

И кстати, теперь каждый вторник я смогу болтать с ней в музыкалке. Поучить ее норвежским словам и вообще.

– Надо, наверно, спросить Биргитту. Может, она хочет ходить на музыку вместе с нами? – сказал я.

Лена поддала ногой камень, он улетел куда-то за горизонт.

– Балда, ты не слышал? Я завязываю с музыкой.

Но во вторник Лена ждала меня на прежнем месте, держа пакет с нотами.

– Ты разве не бросила? – удивился я.

– Думаешь, я могу купить лыжи на свои? – Лена скрипнула зубами и зыркнула в сторону развилки на дороге, где уже ждала Биргитта.

 

Новый тренер

Музыкалка благодаря Биргитте стала в этом году гораздо приятнее, чем я ожидал. Зато футбол – раз в десять противнее.

– Еще чего не хватало, – пробормотала Лена, ставя свой велосипед к ограде футбольного поля. – А где Аксель?

Но старого нашего футбольного тренера, милейшего и добрейшего, открывшего в Лене вратарский талант, нигде не было. Вместо него посреди поля торчал папаша Кая-Томми.

– На что мы ему сдались? – прошептала Лена. – Мы же; бьем по мячу, как курица лапой…

Ивар, отец Кая-Томми, в молодости играл в первом дивизионе. Кай-Томми прожужжал об этом уши всем, у кого они есть. И старший брат его тоже талантливый футболист. Выступает за юношескую сборную города и начал потихоньку тренироваться с первым дивизионом. Но главным его тренером был и остается отец. Когда он изредка снисходит до наших матчей, то не машет, не хлопает, не вскакивает на ноги и не кричит «Молодцы, ребята, вперед!», как делают все остальные родители, даже если мы не в ударе. Нет, он молча стоит на одном месте и все видит. Кай-Томми под его взглядом надрывается, как раб на галере, и вдвое чаще орет на нас, раззяв и бестолочей кривоногих, особенно на меня.

По дороге домой после одного такого матча, когда Кай-Томми заявил, что я гожусь только для настольного футбола и вообще позор команды, Лена решила объяснить мне, что к чему.

– У Кая-Томми из-за футбола огромный комплекс неполноценности, Трилле.

– Какой еще комплекс? – спросил я сердито.

Я был до того зол на Кая-Томми, что у меня пар из ушей валил: он чуть до слез меня не довел!

– У них в семье культ футбола. Важнее футбола для них ничего на свете нет. Брат Кая-Томми – футбольный отличник и звезда, а сам он играет на четверочку и на большее не тянет.

– Он лучший игрок команды, – сказал я мрачно, но твердо.

– Пф, – фыркнула Лена. – Он орет на всех как резаный, поэтому все думают, что сам он ас. Да, удар у него сильный. Но техника слабовата.

Техника? Где Лена нахваталась таких слов?

– Но… – промямлил я.

– Кай-Томми середнячок, Трилле. И отец наверняка от него не в восторге.

Больше Лена ничего не сказала, но с того дня мне стало полегче, я не так обижался на вопли Кая-Томми. У него комплекс неполноценности, вспоминал я, когда он кричал на меня. И техника слабовата.

Но сейчас я понял, что отныне на футболе все пойдет по-новому. Отец Кая-Томми стоял в центре поля. Ногой он прижимал мяч и методично крутил его на месте. В черном спортивном костюме, с черными блестящими волосами, гораздо худее других пап, – выглядел он угрожающе.

Кай-Томми храбрился и сдувал со лба челку. Комплекс неполноценности будет цвести махровым цветом каждую тренировку, понял я.

– Спорим, эта красотка заставила Акселя уйти из тренеров, чтобы он каждый вечер водил ее в кафе, – пробормотала Лена.

Мы не любим девушку нашего бывшего тренера. Она такая красивая, что ее саму это уже достало до пузырьков (считает Лена), и она ничего не смыслит ни в футболе, ни в Акселе. Поэтому теперь он сидит в мягком кресле в кафе в городе, а мы стоим тут на футбольном поле, беззащитные и беспомощные.

– Ну ладно, – Лена рывком натянула вратарские перчатки.

Она не позволит, чтобы простая замена тренера стала преградой на ее жизненном пути, понял я.

Пришли все ребята нашего класса и некоторые на год младше.

Отец Кая-Томми взял мяч в руки и заговорил:

– Отныне мы ждем от каждого из вас отдачи по максимуму. На следующий год большинство собирается перейти в футбольный клуб в городе, но чтобы добиться такого результата, надо мыслить стратегически. Тренировки трижды в неделю, пропуски без уважительной причины не допускаются.

Я сглотнул.

– Гулливер, отец Туре, будет директором команды. Если вопросов нет, передаю ему слово для объявлений.

Мы с Леной переглянулись. Отец Кая-Томми в паре с отцом Туре? Да это заговор!

– Кто обычно стоит на воротах?

Я разинул рот. Как он может этого не знать? Вся деревня в курсе, что Лена – вратарь в команде мальчиков.

Она вышла в круг в своих перчатках и упрямо посмотрела снизу вверх на человека в черном костюме.

– Я.

– Только ты?

Все беспокойно зашевелились, потом в центр вышел Туре.

– Иногда еще я стою, когда Лена болеет.

Он опасливо на нее покосился.

Туре, сын директора команды и лучший друг Кая-Томми, вырос за лето самое малое сантиметров на двадцать. И по бокам болтаются длиннющие, очень вратарские руки. Лена, конечно, тоже подросла, но такая же; худышка, как и раньше. И маме ее точно не светит стать директором футбольной команды. Наверняка она даже правил не знает.

Одно мне интересно: Лена уже тогда, стоя в кругу вместе с Туре, поняла, как все пойдет дальше?

Нет, не хочу даже вспоминать, как прошла тренировка. Мы прыгали и бегали до кровавого привкуса во рту. Почти все упражнения я делал хуже всех и чувствовал, что только мешаюсь под ногами. В конце поля Лену и Туре проверяли на вратаря, но я за ними не следил.

У Лены были сбиты оба локтя, лицо в каменной крошке, и она так устала, что на последней перед домом горке слезла с велика. Всю дорогу она молчала. И только когда нам уже пора было расходиться по домам, посмотрела на фьорд, на деда, который как раз шел из лодочного сарая, и сказала:

– Трилле, не бросай футбол.

Я ничего не ответил. Мне хотелось только одного – поскорее скинуть проклятую форму и залезть под душ.

– До завтра, – сказал я.

И пошел домой.

 

Соляной камень

Второй раз Лена просить не стала. На следующую тренировку она поехала в одиночку. Я стоял у окна и смотрел, как она вскочила на велик и помчалась, не оглянувшись. Пару секунд мне хотелось ее догнать и поехать вместе, но потом я вспомнил отца Кая-Томми, и по коже поползли мурашки. Я не смог.

– Ты бросил футбол? – спросил папа.

Я поежился. Что значит – бросил? Все мальчики играют в футбол.

– Взял пока паузу, – пробормотал я.

Папа – не тот человек, который готов разрешить мне сачковать и чего-нибудь не делать. Но сегодня его мысли явно были заняты чем-то другим.

– Хорошо. Если ты не идешь на тренировку, поможешь отцу. И заодно поддержишь спортивную форму. Надо отнести овцам соляной камень.

Он шутит? Брикет соли весит десять килограммов, а тащить надо аж на Кант, на гору. Это я до вечера волочить его буду. Я уже собирался сказать, что детский труд запрещен, как Лена обычно говорит, но увидел складку у него на лбу и усталое лицо: мама уснула в гостиной на диване, на кухне грязь, разор и стихийное бедствие.

– Хорошо, – сказал я и пошел в хлев.

Кант – крайняя точка длиннющей горной гряды, она начинается отвесной скалой у моря и дальше не становится менее крутой. Я запыхался, еще не дойдя до хутора Юна-с-горы. Но потом, к счастью, у меня открылось второе дыхание. И мелькнула мысль, что я ненароком могу встретить тут Биргитту.

Последние годы при Юне-с-горы в Холмах порядка не было. В крыше сеновала не хватало черепиц, краска на стенах облезла, из кустов ягод торчали метелки травы. Сейчас я не верил своим глазам, мне даже пришлось остановиться: по всему двору – ровный, зеленый, аккуратно подстриженный газон и ряды деревянных грядок с овощами и ароматными травками. Черепицы на крыше подогнаны плотнее, чем нитки в плаще, все стены перекрашены.

Из окна кухни плыл запах свежего горячего хлеба. Наверняка и на самой кухне чистота и порядок, не то что стихийное бедствие в некоторой другой кухне, подумал я уныло.

– Hello!

Биргиттин папа-писатель спускался с лестницы, приставленной к дальнему углу дома.

– Трилле, is it? – спросил он.

Я кивнул и тут же; вспомнил, что меня он держит за человека, лишь по случайности не утопившего его любимую дочь.

– Do you look for Birgitte?

Я залился краской и помотал головой. Разве объяснишь ему по-английски про соляной камень-лизунец для овец? Поэтому я просто похлопал рукой по рюкзаку и сказал:

– To the sheep.

И припустил дальше.

Тропинка была очень скользкая, размытая беспрерывными дождями последних дней, но я наступал только на камни и шел нормально. Тонкие ветки берез и ольшаника хлестали по лицу. Папа давно должен был привести тропинку в порядок – состричь всю лишнюю зелень секатором. Он всегда так делает, и непонятно, с чего вдруг в этом году забыл.

Всю жизнь я был уверен, что родители всегда успевают сделать все, что нужно. Но в последнее время засомневался в этом. У нас в доме давно никакого порядка. Все хмурые, насупленные, то спят, то ругаются, и грязь везде. Я стиснул зубы и велел себе думать о приятном, но соляной камень вгрызался в спину, а ноги ныли от ходьбы вверх.

– Трилле?

Биргитта и Хаас вдруг выросли прямо передо мной.

– На гору? – спросила она.

Я кивнул.

– Грибы, – сказала Биргитта и открыла большую корзинку. А в ней что-то желто-оранжевое.

Разве можно есть грибы? Это же; опасно! Я с детства знаю: стоит съесть крохотный кусочек неправильного гриба – и умрешь или печень напрочь откажет.

Не знаю, как так вышло, но Биргитта поставила корзинку и пошла со мной. Теплое сентябрьское солнце грело нежно, тропинка становилась чем выше, тем суше, а камень в рюкзаке – легче. Мы оба помалкивали. Биргитта поднималась на гору не впервые. В книжечке, спрятанной в пирамиде из камней, которую сложили наверху папа с Миндой, ее имя оказалось вписано несколько раз. Но теперь она хотела знать, что мы видим. Я засунул лизунец на место и сел рядом с пирамидой отдохнуть. Папа всегда показывает мне отсюда, где что внизу под нами. Что мне стоило хоть разок его послушать?!

Я показал Биргитте горы и острова, в которых был уверен.

– А вот тот маленький остров на горизонте – это Коббхолмен, – сказал я под конец. – Моя бабушка оттуда родом.

Похоже, на Биргитту мои слова произвели впечатление. Бабушка с моря – это редкий случай.

Дед расставлял сети. Биргитта всмотрелась в точку вдали и спросила, откуда я знаю, что это дедушка. Я пожал плечами и спросил:

– В Голландии гор нет?

Нет. Зато много другого прекрасного. И пока солнце играло с облаками в кошки-мышки, Биргитта рассказала мне на смеси норвежского и английского о тамошней своей жизни и друзьях.

– Скучаешь по ним? Хочешь обратно? – мужественно спросил я.

Она пожала плечами и улыбнулась. И объяснила, что привыкла скучать.

– Мы все время далеко уезжаем, – сказала она.

Хаас улегся у моих ног и время от времени вопросительно на меня посматривал.

– Он спрашивает, где Лена, – рассмеялась Биргитта.

Услышав имя, пес зажмурился.

Лена заставляет куриц кататься с ней на санках, скачет верхом на коровах, говорит «бе-е» лошадям и прячет котят в грязное белье, чтобы напугать свою маму. Но интересное дело – я не знаю ни одного зверя, который бы не обожал Лену.

– Лена на тренировке, – пробубнил я и сглотнул угрызение совести.

А Лена и правда была на тренировке. И ушла с головой в футбольные страсти, так что, когда я зашел к ней вечером, она все еще кипела злобой.

– Я ненавижу поля с гравием! – вопила она.

Она сидела на кухонном столе, уже чистая и распаренная после душа. Исак промывал ей сбитые коленки и терпеливо слушал ее вопли.

– Почему в нашей идиотской деревне не сделают поля с искусственной травой, как в любом нормальном месте? Ай!

Я присел на стул и очень осторожно спросил, как прошла тренировка.

Лена фыркнула.

– Мерзкие парни, мерзкий тренер, мерзкий гравий. А ты что делал?

Я рассказал, что отнес овцам лизунец, но промолчал об остальном. Что ходили мы вместе с Биргиттой и что потом меня пригласили поужинать с ними и накормили жареными лисичками с хлебом на кислой закваске. И что ничего вкуснее я в своей жизни не пробовал. И хотя теперь мне чуточку страшно умереть от цирроза печени, но игра стоила свеч.

 

Девочки нашего класса

– Каждая группа выберет книгу, – сказала Эллисив и обвела взглядом класс, – и сделает доклад о ней и об авторе.

На душе стало неприятно, будто туда камень положили. Хуже нет, чем выступать перед всем классом.

– С твоей светлой головой тебе-то чего бояться? – не понимает Лена.

Это она за бабой-тетей повторяет, та всегда говорила: «С твоей светлой головой, Трилле, ты далеко пойдешь, станешь знаменитостью».

Лену одаренной сроду никто не называл. Отлично она выступает только на физкультуре и на перемене. Все остальные школьные предметы, по мнению Лены, просто никому не нужная ерунда. Хуже всего дела у нее с математикой. По крайней мере половину уроков математики она проводит на индивидуальных занятиях, их с Андреасом учит отдельный учитель. Лена устала объяснять Ильве и Эллисив, что заставлять хорошего занятого человека учить ее математике таким образом – бессмысленная трата времени и сил. Она будет вратарем и спокойненько обойдется без неравенств и уравнений. Но нет. Ильва и Эллисив твердо решили, что Лена освоит математику, как все остальные люди. Что их так беспокоит, мне непонятно. Лена не пропадет.

Я скорбно уперся лбом в парту и посмотрел на свои мокрые кроссовки.

– Вы будете работать в группах, – долетел до меня голос Эллисив, и я покрепче зажмурился, потому что если я попаду в группу с Туре и Каем-Томми, то лучше мне сгинуть в море.

– Трилле, Лена и Биргитта, вы идете в библиотеку.

Сердце выпрыгнуло из груди. Как во сне, собрал я свои книжки.

– Команда девочек, на выход! – шепотом пошутил Кай-Томми, когда я проходил мимо.

Туре и еще несколько ребят ухмыльнулись, но я сделал вид, что ничего не слышал. Их-то не определили в одну группу с Биргиттой.

Библиотека в школе не очень большая. Я хожу сюда иногда по вечерам и почти все уже перечитал.

Лена улеглась на диванчик и громко стукнула подошвой о подошву. Мы с Биргиттой сели на стулья и разложили тетрадки по столу. Впервые мы собрались втроем со дня плотокрушения.

– Так, книгу выбрали: «Эмиль из Лённеберги». У меня кино есть, на диске, – сказала Лена уверенно.

– Не слишком она детская? – я прокашлялся.

– Нет, – отрезала Лена. – Зато как раз короткая.

Я взглянул на Биргитту. На уроках она почти ничего не говорит, но сейчас как будто хотела включиться в разговор.

– Да, давайте возьмем эту книгу, – сказала Биргитта.

В детстве она читала Астрид Линдгрен по-голландски. А это хороший способ учить норвежский – читать книгу, которую знаешь. К тому же в четвертом классе она уже делала доклад о Линдгрен. Мы ведь можем говорить и о других ее книгах?

– Сколько угодно, но мне оставьте «Эмиля»…

– Потому что у тебя есть кино на диске, – подхватил я.

В будни мы с Леной приходим домой самыми первыми. И для начала обшариваем все шкафы в обоих домах – ищем, чем поживиться, чтобы дожить до обеда. Папа даже стал прятать свое любимое печенье в ящик с носками у себя в спальне. Но сегодня в кухне на столе стояла ваза с подвядшим виноградом, и мы сели здесь.

– Ну и беспорядок, – вздохнула Лена, складывая стопкой газеты, под которыми, оказывается, лежал планшет. – У вас теперь все время так?

Я оглядел кухню. Действительно, кругом ужасный беспорядок.

– Ты думаешь, Кари нанималась в домработницы, убирать грязь за всеми вами? Ей перестройки хватает выше крыши. Я у Исака спросила.

Я хотел уж было напомнить Лене, что только вчера отволок овцам на гору десять кило соли, но передумал. Открыл посудомойку и стал ее разбирать. Через час придет Биргитта, она обещала сразу после обеда. К ее приходу надо навести чистоту!

– Да чего долго думать, – пожала плечами Лена, – снять кино про Эмиля, и дело с концом. Эллисив от восторга потеряет голову, и тебе тогда не придется выступать.

Она сказала это между делом, как будто впадать в панику перед выступлением – самое обычное дело. Я выжал тряпку, которая мокла в мойке, от нее пахло тухлятиной.

– А знаешь, – спросила Лена, быстро листая пальцем планшет, – что в семидесятые годы в Норвегии сериал об Эмиле показывали не целиком? Боялись, что дети начнут подвешивать друг дружку на флагшток, как Эмиль – Иду!

Она жевала виноград и читала.

– Дурдом просто! Обязательно включим в презентацию. По-хорошему надо бы нам…

Я как будто вживую увидел малышку Иду на флагштоке в Лённеберге. Иногда я просто читаю мысли Лены.

– Кого ты думала поднять и куда? – спросил я и кинул тряпку в стирку.

Лена закрыла планшет крышкой.

– Самое простое – поднять Крёлле. Она ведь сейчас на продленке?

 

Крёлле на флагштоке

По-хорошему нам надо было дождаться Биргитту, раз мы в одной команде для презентации, но клип можно снять только пока родители на работе. Настолько у меня мозгов хватает. Я схватил велосипед и на всех парах помчался в школу.

Крёлле ненавидит продленку. Каждое утро она спрашивает маму, нельзя ли ей сегодня пойти после уроков домой со мной и Леной. Но по какой-то неизвестной причине мама считает, что об этом и речи быть не может.

Уговаривать Крёлле сыграть в Ленином фильме не пришлось. Мы глазом моргнуть не успели, как она уже сбегала в свою комнату и переоделась в красное платье – как у Иды из книжки.

– Этой бечевкой мы ее надвое перережем, – сказала Лена, рассматривая тоненький шнур на флагштоке. – Придется взять у Магнуса альпинистскую страховку.

Вот тут у меня появилось робкое подозрение, что мы, возможно, ввязываемся в скверную историю. Вещи Магнуса священны, к ним нельзя прикасаться. Но Лену такие мелочи никогда не останавливают.

– Он все равно ею не пользуется, – сказала она.

И принялась решительно затягивать все ремни и пряжки, потому что малышка Крёлле – это вам не бугай Магнус.

Братец нас точно убьет и съест без горчицы. Зато страховка сидела на Крёлле как влитая. Лена защелкнула карабин – теперь Крёлле была пристегнута к флагштоку.

– Нам надо успеть все снять, пока Магнус не вернулся, – сказал я. – Крёлле, ты как?

Сестренка сдвинула черные очки на нос и показала нам большой палец.

– Дубль один. Начали! – закричала Лена.

Она стояла на лужайке с камерой в руках.

Эмиль не иначе был богатырь! Потому что сам я запарился, поднимая Крёлле. К тому же я неотступно думал о конструкции катушки наверху флагштока: выдержит ли она такую тяжесть?

Крёлле медленно, но верно поднималась на небеса. Она довольно хрюкала. А я потел и выбивался из сил, но старался держать лицо. Фильм ведь увидит весь класс!

До верхушки оставалось не больше двух метров, когда кто-то кашлянул у нас за спиной.

Биргитта с Хаасом, как выяснилось. Зачем она вечно подкрадывается таким тихушечным манером?

Короче, я вздрогнул и на мгновение выпустил рукоятку. Крёлле со свистом полетела вниз, Хаас загавкал, Биргитта зажала рот руками. В последнюю секунду Крёлле – о чудо! – зависла на середине флагштока.

– Ты в порядке? – крикнул я.

– Висю крепко!

Лена с укоризной посмотрела на Биргитту.

– Мы клип снимаем.

– Sorry! – пролепетала Биргитта.

Да, проблема: Крёлле болталась посреди флагштока – и ни вверх, ни вниз. Веревка зацепилась за какой-то крюк, и сколько мы ни дергали, ни тянули – с места Крёлле не двигалась.

На дороге у наших ворот затормозил школьный автобус.

– Отлично, – промямлил я.

Старшеклассники прилипли к окнам автобуса и во все глаза наблюдали представление у нас в саду. Я за сто метров видел, что Минда, мягко говоря, не в восторге.

– Что у вас опять стряслось? – прошипела она со злостью и шваркнула рюкзак на землю.

– Мне отсюда видно даже Марианнелюнд! – мужественно прокричала Крёлле.

Тут Магнус увидел свою обвязку для альпинистов.

– Чего-о?!

– Мы взяли ненадолго, – сказала Лена. – Для нас на первом месте безопасность.

Злость Магнуса нарастала в геометрической прогрессии, и дело шло ко взрыву, но Минда прикрикнула на него:

– Раз в жизни ты можешь думать не только о себе и своем дебильном снаряжении?! Включи мозги: сейчас главное – быстро спустить ее на землю!

Теперь мои старшие брат с сестрой тянули и дергали шнур, но Крёлле по-прежнему болталась наверху, как рыба на сушилах под северным ветром. Магнус пошел за стремянкой и как раз тащил ее к флагштоку, когда открылась дверь нижней квартиры, и во двор вышел дед. Когда мы приходим из школы, он всегда спит после обеда.

Щурясь, он обвел нас взглядом одного за другим и, наконец, поднял глаза на флагшток. В руке он держал телефон.

– Звонит Вера Юхансен. Спрашивает, не умер ли я.

– Что-о? – крикнул я в ответ.

Заспанный дед тер подбородок.

– У нас флаг приспущен, вот она и подумала, – объяснил дед. – Я ответил чистую правду, что лег подремать.

Я нервно покосился на Биргитту. Если у нее и оставалась надежда, что у нас тут не все ку-ку, то теперь она точно растаяла. Ну вот что у нас за семейство, почему никто в этой бухте не в состоянии хоть день пожить нормальной человеческой жизнью?!

От стремянки толку не было. Она слишком шаталась. Придется нам поднять кого-нибудь наверх в ковше трактора, сказал дед. Крёлле вздохнула, ей надоело развеваться на ветру.

Мама явилась домой в самый неподходящий момент. Дед сидел в кабине тарахтящего трактора и сосредоточенно вымерял верное расстояние между ковшом и флагштоком. Минда что есть силы вцепилась в край ковша. Снаружи к дверце кабины прицепился Магнус и отдавал команды. На взгорке перепуганная иностранная девочка из Голландии успокаивала зашедшегося в лае пса. А на садовом столе стояла Лена и снимала происходящее, улыбаясь во все лицо.

Я мертвой хваткой держался за рукоятку и надеялся только, что драматичный вид младшей дочери на флагштоке отвлечет мамино внимание от следов трактора, проехавшего по половине цветников.

– Царица небесная, что здесь творится?! – закричала мама.

– Трилле и Лена делают доклад по литературе, – объяснил Магнус.

Нет, не разрешат Крёлле бросить продленку, подумал я.

 

Мама идет к врачу

Наконец я твердо решил поговорить с мамой начистоту. Несколько недель я исподтишка наблюдал за ней, чтобы проверить, правду ли рассказывает Лена о переходном возрасте. А вдруг она ошибается – и на самом деле у мамы страшная болезнь? Мамы ведь тоже болеют. Моя родная бабушка умерла молодой. А она была мамой, точно как моя мама. Нет-нет, только не это!

Когда я просто думал об этом, я переставал дышать. И чем пристальней я присматривался, тем больше пугался. Мама как будто бы потолстела. И у нее точно прибавилось седины, не говоря уже о постоянной сонливости.

А спросить не у кого. Папа ходит хмурый и сердится по любому поводу. Минда затыкает мне рот, стоит только его открыть. А с дедом я не решался завести разговор. Откуда ему было узнать о переходном возрасте у женщин?

Но когда сегодня мама разрыдалась просто при виде Крёлле на флагштоке, совершенно целой, невредимой и всем довольной, я понял, что дальше откладывать разговор нельзя.

Когда вечером все успокоилось, я сварил маме какао и присел к ней на краешек дивана.

– Ой, Трилле, спасибо, милый! – сказала мама удивленно и тоже села.

История с флагштоком не обошлась, конечно же, без разбирательств и препирательств, но теперь все стихло.

– Мама, ты не хочешь сходить к врачу и проверить свой переходный возраст? – начал я.

– Что-о?

Будь тут Лена, она бы ловчее объяснила все о трудностях перестройки, но Лены не было.

– У тебя меняется тело, ты толстеешь и злишься, – объяснил я и смутился. – Это наверняка переходный возраст, но все-таки…

Мама подавилась какао и забрызгала весь столик рядом с диваном.

– Толстею? – она повысила голос.

Я сглотнул.

– Да. Нет, ты не толстая, но…

Мама пристально посмотрела на меня.

– Трилле, в чем дело?

Я ковырял пальцем диванную подушку.

– Вдруг ты болеешь? Вдруг у тебя рак? – выдавил я наконец.

– Ты за меня боишься?

Я кивнул, потому что плач уже стоял в горле.

– Бедный мой Трилле, – сказала мама и погладила меня по голове. – Весной мне исполнится сорок пять. Я уже не девочка.

Разве так утешают? Зачем она говорит, что стареет? Старики вечно болеют раком!

– Сил у меня поменьше. Когда слишком много дел наваливается, я иной раз устаю и раздражаюсь. И толстею, да, – сказала она и сжала пальцами складку на животе.

– Просто округляешься, – пропищал я.

Мама хмыкнула.

– Но это нормально, ничего опасного, просто переходный возраст.

Я вспомнил, сколько она спит и сколько занудствует. Неужели это нормально?

– Тебе будет спокойнее, – наконец спросила мама, – если я схожу к доктору и проверюсь?

Я кивнул.

– Тогда я завтра же; зайду к врачу, дружочек мой. А теперь достань нам из холодильника булочки. Уж толстеть, так с удовольствием.

Весь вечер я чувствовал себя легче перышка. Надо было мне давным-давно сказать маме, что я боюсь за нее. Ей это только приятно!

Но назавтра вечером все снова здоро́во: мама сама на себя не похожа и велит всем собраться в кухне за столом.

– Я сегодня ходила к врачу, – сказала она и умолкла, ковыряя пальцем скатерть и подбирая слова.

Папа стоял у мойки с чашкой в руке и смотрел в пол. У меня перестало биться сердце.

– У тебя рак? – прошептал я.

– Чего? Какой рак? – тут же; окрысились Минда с Магнусом.

– Нет-нет-нет, – сказала мама. – Рака у меня нет. Но это не переходный возраст.

Папа у мойки как-то чудно хрюкнул. Мама посмотрела на него. И тоже хрюкнула. И вдруг они как грохнут, как заржут, аж кухня вздрогнула. Они переглядывались и хохотали как сумасшедшие.

Минда, Магнус, я и Крёлле застыли. Родители наши сошли с ума. Кто теперь будет нас растить? Дед?

– Мама! – пропищал я.

Она взяла себя в руки и громко объявила:

– У вас будет братик!

Мама уперла палец в живот.

– На Рождество! Я потому и округлилась – он уже пять месяцев сидит здесь в пузе!

– Да ладно, – сказал Магнус. – Шутишь?

– Бог мой, – пробормотала Минда. – Серьезно? Я думала, с такими стариками этого не бывает.

Она уронила голову на руки и простонала оттуда:

– Мама, ты в бабушки годишься!

Старшие мои брат с сестрой как будто с другой планеты свалились. Головой они повредились, что ли? Не понимают, какое нам счастье привалило?! Мама не болеет, наоборот, у нас будет малыш! Я вскочил на стул.

– Гип-гип-ура сто десять раз!

Крёлле немедленно тоже вскочила на стул, вскинула руки и завопила:

– Гип-гип-ура сто двести раз!

– Вот учитесь, как надо себя вести! – сказала мама и строго посмотрела на Минду и Магнуса.

Тут уж они не выдержали и тоже заулыбались. Хотя Минда все же; объяснила, что будет ужасно стыдиться, и я должен это понять, несмотря на свой детский возраст.

– А Лена все твердила про переходный возраст, ничего себе! – крикнул я уже на бегу – мне надо было срочно ей обо всем рассказать.

Но на полпути я притормозил. Лена не только обрадуется. Она так мечтает о младшем брате, что у них в доме стены ходуном ходят, а толку нет. А у нас даже из переходного возраста малыш получился.

Я развернулся и пошел домой. Надо подумать, как преподнести новость Лене. Человек должен обрадоваться, когда такое услышит.

Зря я тянул время. Крёлле разболтала все в тот же; вечер. Она ходит к Ильве учиться вязать и рта не закрывает.

Только сгустился вечер, к нам ворвалась Лена. В волосах дождь, в глазах громы и молнии.

– Кари, это правда?

Мама обняла Лену и крепко поцеловала.

– Правда, Лена Лид. Факт, как соль в море.

Лена как разозлится:

– Это нечестно, сейчас наша очередь!

– Ты сможешь брать его напрокат сколько пожелаешь, Лена Лид!

– Брать напрокат? У вас тут библиотека, что ли?!

Да мы вообще понимаем, каково это – так мечтать о младшем брате, как безрезультатно мечтает Лена, и смотреть, что у твоих соседей опять очередная лялька?

– Очень тебя понимаю, – сказала мама.

– Что-то не похоже, – отрезала Лена. – Ты когда-нибудь пересчитывала, сколько у тебя детей, Кари? А у нас только я. Одна!

Мама заверила Лену, что пересчитывает своих детей каждый день, особенно теперь, когда наши тинейджеры где-то гуляют допоздна.

– Когда мы с Рейдаром поженились, у нас много лет не было детей. Бывает, что у кого-то их нет или люди много лет ждут, пока станут родителями.

Я слушал ее с изумлением. Неужели у папы с мамой когда-то не было детей? Чем же; они тогда занимались?

Лена неодобрительно посмотрела на маму.

– Кари, ты все равно должна была уступить очередь рожать малыша женщине помоложе. У тебя уже волосы седые.

В целом мама была с ней даже согласна. Но сегодня могла только радоваться – и все.

 

Драма на кухне Лены Лид

На другой день после обеда я заглянул к деду.

– Скоро опять дедушкой станешь? – спросил я и улыбнулся.

– Да, это здорово, Трилле. Очень здорово. А такую видел?

Он пододвинул ко мне фотографию.

– Разбирал вещи и нашел в шкатулке.

Я кивнул. Этот снимок огромного палтуса я видел много раз. Но все равно наклонился поближе и стал его рассматривать. Дед на фото совсем молодой, и волосы светлые, как у меня. Он гордо прислонился к стене лодочного сарая. А сбоку от него висит огромная рыбина.

– Ты его в одиночку поймал? – спросил я.

– Нет, Ингер тоже была в лодке. Думаю, один бы я его из воды не вытащил.

Наверняка бабушка и фотографировала, подумал я. И попытался увидеть всю сцену как в кино.

– И вот еще.

Дед подтолкнул ко мне другой снимок.

– Это где?

– На пристани в Балтиморе.

Я уставился на фотографию. Дед в Америке. Вид у него пижонский: во рту трубка, рукава рубашки закатаны.

– Я пару лет ходил в загранку, пока не женился, – объяснил дед.

– Круто было?

– Еще как.

Он забрал снимок и сам впился в него взглядом. Потом покачал головой.

– Но тогда мне больше всего хотелось поскорее домой.

– Правда?

– Правда. К Ингер.

– А у тебя есть ее фотографии?

– Угу.

Он пошел к шкатулке и вернулся со стопочкой фотографий. Я видел их, но давно. На одной Ингер с папой и дядей Тором сидят на крыльце, на другой Ингер стоит у стола, заваленного рыбой. Но самая хорошая та, где бабушка снята на палубе «Тролля». На ней просторные непромокаемые штаны, волосы стоят на голове как стог, и она смеется во весь рот.

– Какая она была на самом деле? – спросил я.

– Хм, – ответил дед и спрятал подбородок в кулак.

Он смотрел то на фото, то на меня. Наконец сказал:

– Ну такая… Короче, или Ингер, или никого не надо.

Он снова вытащил фото из Балтимора.

– Я тогда наворотил делов перед рейсом, Трилле. Еще б немного, и вся любовь кончилась.

– Как так?

Дед собрал фотографии.

– Тебе все скажи.

Он положил снимки в шкатулку.

– Но все уладилось?

– У хороших парней всегда все улаживается, – кивнул дед и спрятал шкатулку. – Давай вечерком сходим в лодочный сарай?

– Не могу, мне к Лене надо. У нас проект по литературе.

Дед сунул руки в карманы.

– Скажи, когда у тебя будет время. Давно мы с тобой так не делали.

Я пообещал и убежал дальше.

В кухне у Лены царило мрачное настроение. Ильва с Леной делали уроки по математике.

– Поздравляю, прекрасные новости, – устало сказала Ильва.

Я подсел к ним за стол.

– Кари очень рада, – сказала Лена. – Она всегда радуется каждому ребенку.

– Мм, – сказала Ильва и надела на нос очки, чтобы перечитать условия задачки.

– Ты мне очень обрадовалась? – спросила Лена.

– Мм, – сказала Ильва, ведя пальцем по тексту задачки.

Иногда мне кажется, что если вокруг Ильвы рухнут стены дома, она и бровью не поведет.

Лена выхватила у нее задачник и отшвырнула его по столу подальше.

– Ты прямо очень мне обрадовалась, хотя тебе пришлось бросить школу, а папа слился? – закричала Лена.

Я хорошо знаю Лену и обычно загодя вижу, что сейчас грянет буря. Но в этот раз шторм начался неожиданно. Лена с размаху швырнула задачник на пол и, демонстративно топая, направилась к двери.

– Это что за вопрос? – крикнула теперь Ильва.

Лена открыла рот, чтобы крикнуть что-то в ответ, но только плечами передернула – мол, с кем тут разговаривать.

И тут случилось невозможное. Ильва сняла очки и сказала:

– Нет. Я не очень тебе обрадовалась.

Мертвая тишина наступила на кухне Лены Лид.

– Чего? – спросила она от двери.

– Мне было совсем мало лет. Я играла в музыкальной группе. Была середина учебного года. И папа, твой будущий папа, совершенно не хотел становиться отцом. Нет, – сказала Ильва, – я была не рада. Я была до смерти напугана.

Я никогда раньше не слышал, что у них на кухне тикают часы. Теперь они гулко вырубали глубокие борозды в воздухе.

– Ты знаешь, как трудно мы жили первые годы.

Ни звука.

– Но, – сказала Ильва, – я ведь не знала, что один человек может полюбить другого так сильно, как я полюбила тебя.

Лена втянула в себя глоточек воздуха, Ильва вернула на нос очки.

– И если тебе встретится мама, которая любит свою дочку больше, чем я тебя, расскажи мне.

Она подняла с пола задачник.

Я видел, что Лена глубоко задумалась – и ничего, к счастью, не придумала. Она вернулась к столу и снова села.

– Хорошо, но вы все-таки собираетесь родить мне наконец младшего брата? Или как?

– Господи, все. Трилле, теперь твоя очередь, А я пойду позанимаюсь с Крёлле вязанием.

Пришла Биргитта и первым делом взялась рассматривать искусство и восхищаться сочными, яркими цветами – так делают все, впервые попав к Лене в дом. Биргитта улыбалась, как будто в самом деле рада делать проект вместе с нами. С собой она принесла большую бутылку домашнего черничного сока.

Ильва часто включает в свои художественные проекты кино. И она научила Лену работать в специальной программе для монтажа фильмов. В кабинете, сделанном под лестницей на чердак, Лена показала нам видеоролик с флагштоком на большом экране. Я смутился – странно было смотреть на себя со стороны, а Биргитта засмеялась и сказала, что отлично получается. Лена собиралась добавить музыку и титры, а мы с Биргиттой сели за стол подумать над остальным.

У меня сроду не бывало такого напарника, как Биргитта: она не нудела, что ей скучно. Наоборот, она говорила, подхватывала мысли, и дело двигалось легко и весело.

Биргитта сказала, что боится говорить по-норвежски перед классом, но попробует записать свои реплики и говорить по бумажке.

– Давай ты расскажешь о книжке, а я об авторе? – предложила она.

– Мм, – промычал я и выдавил подобие улыбки, но в животе у меня все сжалось.

Лена смотрела на меня из-за компьютера и хмурилась.

Пришел с работы Исак.

– Попкорн заказывали? – крикнул он с порога и кинул сумку на пол.

От таких предложений не отказываются – мы все, конечно, кивнули, и вскоре он притащил огромную кастрюлю.

– Спасибо, папа, – быстро сказала Лена, когда Исак вошел в комнату.

Потом поняла, что я услышал, покраснела и с размаху поставила кастрюлю на мою книжку.

Не успели мы доесть попкорн, как в дверь позвонили.

– Гость косяком пошел, – вздохнула Лена и отправилась открывать.

За дверью стояли Кай-Томми и Туре.

– Вы случайно не ошиблись адресом?

Лена говорила так, будто перед ней два слабоумных старичка, сбежавших из дома престарелых.

Кай-Томми откинул челку назад.

– Биргитта здесь?

Биргитту не спрячешь в холодильник и не скажешь, что ее тут нет, когда она есть, поэтому вскоре эти двое сидели с нами за столом, удивленно озираясь по сторонам.

– Твоя мама сказала, что ты здесь, – объяснил Кай-Томми Биргитте.

Она улыбнулась. Совсем, видать, не понимает, насколько он ей не компания.

Я стал припоминать гадости, которые Кай-Томми успел сделать Лене за все эти годы. И все, что он успел наговорить мне. Биргитта ни о чем таком не думает и понятия не имеет. Она как инопланетянин, который вдруг десантировался в наш класс. Неужели можно принять Кая-Томми за нормального парня, даже если не знать всю его подноготную?

– У нас был попкорн, но мы его, к сожалению, доели, – сказала Лена.

«К сожалению» прозвучало не очень искренне.

Ни я, ни Туре не проронили ни звука. Зато Кай-Томми налил себе стакан сока и держался так свободно, будто ходит в гости к Лене через день. Я с неприязнью думал, что он наверняка станет таким же; высоким и стройным, как его папаша.

– Биргитта, ты придешь завтра за нас болеть? – спросил он вдруг. – Мы играем против Островов. Первый матч сезона.

Только я собрался сказать, что Биргитта футболом не интересуется, как она ответила, что придет непременно.

– Ты ведь тоже играешь? – тут же; спросила она Лену.

Лена быстро взглянула на Туре и кивнула. Как же; хорошо, что теперь меня это не касается. Лучше я соль овцам отнесу. Или в море с дедом выйду, или еще чем-нибудь осмысленным займусь. Все-таки дурацкая вещь этот их футбол.

– А ты пойдешь, Трилле? – вдруг спросила Биргитта.

Я прокашлялся. Мало удовольствия сидеть зрителем на трибуне, когда ты сам до недавнего играл за эту команду. Но сидеть на трибуне вместе с Биргиттой – совсем другое дело. И если мощные удары Кая-Томми произведут на нее впечатление, всегда можно ввернуть, что у него техника слабовата. Я ответил «да», хоть у меня оставались большие сомнения.

Когда я уже собрался уходить, Лена поймала меня в дверях.

– Как ты в смысле презентации, норм?

Я посмотрел на будильник и прикусил щеку.

– Вроде да.

 

Матч и ярость

– Привет, Трилле. Приболел?

Аксель, наш старый футбольный тренер, уселся рядом со мной на облезлой трибуне.

– Нет, – буркнул я. – А ты?

– Тренирую теперь младших, на два года моложе вас. Ивар непременно хотел сам вас вести, – сказал он беззаботно. – Он, конечно, крут.

Я хотел поспорить, но заметил Биргитту, она как раз парковала велосипед у футбольной коробки. Эллисив, которая наверняка весь день просидела в школе за работой, окликнула ее, проходя мимо, и теперь они вдвоем шли к нам через школьный двор. Биргитта увидела меня и помахала. И у меня в груди взмыла в небеса ракета.

– Завел себе даму сердца? – спросил Аксель и пихнул меня в бок.

– Да нет.

Я почувствовал, что залился краской до кончиков ушей.

– А у тебя как дела, не надоело в кафе ходить?

Аксель засмеялся и подвинулся, давая место Эллисив с Биргиттой.

– Моя дама меня бросила. Так что я хожу не в кафе, а мимо.

– Бросила тебя?

– Да еще как, с громом и молниями. Привет, Эллисив!

И вот сидим мы с Акселем, моим бывшим тренером, на трибуне, рядом с каждым дама, которая на самом деле не его дама, и смотрим футбол. Я и сам с трудом верил, что это со мной происходит. Биргитта все время задавала вопросы и смеялась своим тихим переливчатым смехом.

Как же; вовремя я бросил играть в футбол! Права Лена: нет смысла продолжать делать то, что ненавидишь.

Вдобавок ко всему Кай-Томми, как будто мне в подарок, несколько раз фантастически промазал по воротам, грязно при этом ругаясь на все поле. Надеюсь, мимо Биргитты это не прошло. Хотя по ней ничего не было заметно. Может, она такой норвежский пока не выучила?

Светило солнце, было тепло, приятно, и жизнь вообще казалась лучше некуда, если бы не одна досадная загвоздка. В воротах вместо щуплой девчонки, которая весь матч вопит как резаная и командует, молча стоял здоровяк Туре.

Чем дольше длился матч, тем больше я нервничал. Когда уже Ивар выпустит Лену?

– Лена тоже болеет? – спросил Аксель.

Я помотал головой. Но как ни гнал я от себя неприятное чувство, мне было больно видеть Лену в одиночестве на скамейке запасных. Никто из мальчишек к ней не подсел.

Она не вышла на поле и после перерыва. И даже когда Туре так позорно не взял мяч, что стыд один, Ивар не поменял его на Лену. Наши проигрывали уже 0:3. Ивар невозмутимо отдавал указания, исход матча его, похоже, вообще не интересовал. Парни на поле работали как проклятые.

– Почему Лена не в игре? – спросила теперь Эллисив.

Аксель ответил, что иметь в команде двух вратарей – неплохая затея, вдруг Лена заболеет, например, и что Туре надо для этого пообвыкнуться в воротах.

Я сглотнул. Радоваться жизни больше не получалось: с Биргиттой хорошо, но внизу на скамейке запасных сидит во вратарских перчатках и закрыв лицо козырьком кепки моя ближайшая соседка, и над ней висит черное мрачное облако.

Лену поставили на ворота за пять минут до конца матча. Она легко взяла прицельный мяч, и сразу раздался финальный свисток.

Я нашел ее дома за сараем. Она била мячом по стене. От каждого удара чайки взлетали в воздух.

– Туре надо тренироваться, а то если ты вдруг заболеешь, будет беда, – начал я осторожно.

Лена перестала лупить по мячу и смерила меня таким взглядом, будто большего идиота она еще не встречала.

– Беда? Трилле, мы продули матч! Я лучше его, Трилле!

Новый удар в стену.

– Но… – сказал я.

– Туре стоит на воротах, потому что его папаша – директор команды.

Лена так стукнула по мячу, что он улетел на камни у самого моря. Сарай охнул слуховым окошком.

Я почувствовал, что устал от Лениной злости по любому поводу.

– Что думаешь делать?

– Думаю, придется мальчиком стать, – прошипела она злобно и ушла, бросив краги на земле.

 

Киша

– Ты жила в Африке?

Я с удивлением озирался в комнате Биргитты. В прошлый раз я не заходил дальше кухни. Но сегодня нам надо было доделать презентацию. Лена уехала на тренировку и собиралась прийти позже. Я рассматривал фотографии жирафов и слонов на стенах. На столе стояло фото самой Биргитты: выгоревшие волосы совершенно белесого цвета, а в обнимку с ней девочка столь же; густого черного цвета, как Биргитта – белого.

– Мама открывала кофейню в Амстердаме, не одна, а вместе с другими людьми, – объяснила Биргитта. – Кофе привозят из маленьких хозяйств в Кении, и мы год жили там, чтобы наладить пересылку кофе.

От мысли о том, сколько успела повидать в жизни Биргитта, у меня закружилась голова.

– Почему ты не рассказывала, что жила в Африке? – спросил я тусклым голосом и вспомнил, как долго Лена донимала нас рассказами о самой обычной поездке на Крит.

– Не знаю, – пожала плечами Биргитта. – Там ведь наверняка никто из класса не был. Зачем тогда говорить? Это было бы странно.

Фото на столе завораживало. Биргитта на нем такая счастливая!

– Это Киша, моя лучшая подружка. Я очень без нее скучаю. Но мы все время общаемся по скайпу.

– Расскажи мне все-таки о Кении, – попросил я.

– Конечно, – кивнула Биргитта и вытащила альбом с фотографиями.

Мы уселись на кровать. Биргитта листала страницы и рассказывала. Я как будто сам очутился в теплом и зеленом городе, где по утрам влажно и все пропахло кофе.

Биргитта рассказывала об их доме и об африканских животных, но больше всего о любимой подружке Кише.

– Мы договорились, что поедем учиться вместе в один университет. Хочешь учиться с нами?

Меня будто кипятком ошпарили. Но кивнуть я все же; смог.

– Мм, – сказал я.

Учиться? Я привык думать, что буду жить в Щепки-Матильды до самой смерти. Больше того, я уже присмотрел участок поближе к воде, где поставлю свой дом и буду ловить рыбу, как дед. А теперь вдруг мир как будто раздвинулся. Неужели я могу уехать и заняться чем угодно? Правда? Да ладно…

Но Биргитта уже отложила альбом. Нам пора было приниматься за работу. Текст мы давно написали, а сегодня собирались потренироваться – произносить свои речи вслух друг перед другом.

Мы по очереди занимали ораторское место за столом с компьютером. Я рассказал об Эмиле и его проделках, а Биргитта на своем странном, слишком правильном норвежском языке – о самой Астрид Линдгрен.

Когда мы повторили все по два раза, Лена прислала эсэмэску, что не придет. Я отчетливо представил себе ее на пластырном месте – кухонном столе, где ей лечат ссадины. Неужели тренировка сегодня была такая же; противная, как матч вчера?

– Все будет хорошо, – сказала Биргитта. – У нас все готово. Я боюсь только немного.

Я кивнул, но, кажется, мне стало трудно дышать.

Мама Биргитты не отпустила меня домой сразу, а посадила с ними за стол. Она налила нам в тарелки теплый наваристый суп густого красного цвета. Странно, неужели они так поздно обедают?

Мы все вместе сели за стол, совсем как у нас дома. Мама и папа Биргитты подробно расспрашивали меня о хуторе, рыбалке и горах, как будто бы я взрослый. Их интересовали самые обычные, приевшиеся мне подробности. Я старался как мог и долго вещал на смеси английского с норвежским, хоть это было нелегко.

По дороге домой меня разве что не качало. В голове плавали новые мысли, в животе – новая еда. Я лег спать, но долго лежал, уставившись в потолок.

Что же; мне делать? Биргитта не должна узнать, что я боюсь выступать перед своим собственным классом. Значит, идти завтра в школу нельзя. Я просто не могу.

Кроме Лены никто не догадался, что я притворился больным, а не заболел по-настоящему. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня тем своим взглядом исподлобья, когда зашла ко мне после школы, и стала рассказывать о презентации. Все прошло на ура, сказала она. Народ был наслышан о съемках на флагштоке, поэтому показ нашего фильма стал самым долгожданным моментом урока: все хотели увидеть подробности своими глазами.

На другой день Биргитта спросила с беспокойством, лучше ли мне. Я кивнул и отвернулся. Она, что ли, не поняла, какой я трус?

 

Лена теряет равновесие

Я думал о Биргитте все больше и чаще. К нам в класс будто прилетела диковинная птица – мягкая, теплая, не колючая и не кусачая, такая редкая заморская птица, которая не замечает в людях скверного характера и глупости.

Например, однажды мы работали в парах, и Биргитту посадили с Андреасом. Весь первый класс Кай-Томми передразнивал Андреаса каждый раз, как тот говорил два слова, потому что Андреас заика. Потом к нам пришла Эллисив, травля прекратилась, но поздно: теперь Андреас обычно рта не раскрывает. А тут я с изумлением слушал, как он тараторит безо всякого смущения.

Иной раз Биргитта спокойно разговаривает с Каем-Томми, как будто он нормальный и приятный человек. Может, он становится таким в ее компании?

У меня портилось настроение, стоило мне увидеть их вдвоем. Кай-Томми ухлестывал за Биргиттой, тут не ошибешься. А кто я по сравнению с Каем-Томми? Пшик, да и только.

Но я ловко научился придумывать себе дела, чтобы встречаться с Биргиттой помимо школы. Папа только диву давался, что меня так тревожит, достаточно ли у овец соли, и я готов все время таскать им лизунцы, а когда овец согнали вниз, я взялся за секатор. Биргитта обожала ходить в горы. Выстригать тропинку казалось ей ужасно интересным делом. Еще была домашка по-норвежскому, тут ей часто требовалась помощь, а от Кая-Томми ее точно не дождешься. Другое дело я, светлая голова, – и грамматику, и разбор предложений щелкаю как орешки.

Я не думал, что из-за этого я стану реже ходить с дедом в море. Так само собой вышло. И с Леной я не собирался меньше бывать. Это тоже само собой получилось.

Пока осень туже закручивала гайки, а я пропадал в Холмах вместе с Биргиттой, дед все время ходил в море один. Я видел, как он привычным маршрутом идет из дома в лодочный сарай, оттуда на мол. Иногда я забегал в сарай и болтал с ним, сидя на ящике для рыбы, но всегда недолго. Дед ничего не говорил. Но я стал замечать, что он провожает меня взглядом, когда я ухожу.

А Лена – та вела борьбу с щебеночным полем, и не на жизнь, а на смерть. И тоже в полном одиночестве. Команда играла матч за матчем, а Лену ставили на ворота максимум на пять минут в самом конце. Она злилась, ярилась, ругалась, но не пропускала ни одной тренировки.

Трижды в неделю она вваливалась в дом мрачнее тучи и со сбитыми коленками, полными щебенки. В эти вечера я пролезал через ограду и шел к ним на кухню. Настолько я еще голову не потерял и понимал, что Лене надо поорать на кого-то, чтобы выпустить пар.

Обычно перед Леной, окутанной облаком гнева, сидел Исак и латал ее ободранные коленки и локти. Я пристраивался на стуле рядом и пропускал ее ругань мимо ушей. Но Ильва считала все происходящее безобразием.

– Ну так брось уже, – сказала она как-то вечером, когда Лена опять метала громы и молнии со своего насиженного пластырно-перевязочного места.

– Бросить?!

– Лена, ты только жалуешься и сердишься. Если все так плохо, займись чем-нибудь другим, поинтереснее, – предложила Ильва.

– Чем, например? Музыкой?

И голос у Лены стал такой острый и тонкий, что того гляди порежешься.

Ильва ответила, что она ни слова о музыке не говорила, но раз уж Лена ее упомянула, то, кстати, неплохо бы иногда дома заниматься на синтезаторе.

– Вот бери пример с Трилле, – сказала она.

Эх, все-таки поймали меня с поличным. Я ведь не только пропадал в Холмах все время – я начал заниматься музыкой дома. Ни за какие коврижки я не признался бы в этом. Тем более что плющился я так только из-за Биргитты и ее семейства. Не хотел выглядеть по-дурацки на рождественском концерте, куда они наверняка придут послушать.

– Без труда и занятий ничего нельзя добиться, – подытожила Ильва.

С того дня Лена перестала жаловаться. Она по-прежнему ходила на тренировки, как стойкий оловянный солдатик, но дома не рассказывала о футболе ни полслова.

А потом сломала руку.

– Как можно сломать руку на уроке английского? – не унимался Магнус. – Ладно бы еще язык.

Но Лена объяснила, что, когда ужасно маешься от скуки, может произойти что угодно, а уроки английского своим занудством давно угрожали ее здоровью.

Все произошло у меня на глазах. Лена хотела поупражняться в одном из своих трюков с линейкой. Она упирает линейку в стену, как меч, и откидывается вбок на стуле, так что только линейка ее и держит. Пока Эллисив монотонно читала длинный текст о школьных буднях в Австралии, Лена у меня на глазах все сильнее запрокидывала стул вбок и в конце концов уже почти лежала параллельно полу. Линейка прогибалась под ее весом. Лена была так увлечена, что пропустила момент, когда весь класс во главе с Эллисив уставился на нее. И когда австралийские дети наконец отправились из школы домой, а Эллисив уже открыла рот, чтобы сказать «Лена Лид!» таким тоном, как только она умеет, – линейка вдруг с треском сломалась. И тут же с грохотом опрокинулся стул с Леной.

– Знаешь, что мама сказала? – пробурчала Лена, когда мы на другой день плелись с ней в музыкальную школу.

– Не знаю.

– Она сказала: как некстати, не сыграешь на концерте. – И Лена возмущенно потрясла гипсом. – На концерте! Да я на воротах стоять не могу!

Я отключил уши. Сил моих больше не было слушать про футбол.

– Тогда зачем ты идешь сегодня в музыкалку?

– Показать Рогнстаду гипс. Чтобы он не так сильно за свой концерт боялся. Спорим, ему полегчает.

Я вздрогнул. Черная тень рождественского концерта расползлась на весь декабрьский лист календаря. Это как делать доклад об Эмиле, только хуже. Мне придется играть перед толпой народа. А отступать некуда. Если я снова скажусь больным, Биргитта все поймет. Так что остается заниматься, заниматься и заниматься. Это единственный способ выжить.

 

«К Элизе»

И я сделал это. «К Элизе», которая при первом чтении нот показалась мне непреодолимой, постепенно превратилась в музыку.

Рогнстада мои внезапные успехи повергли в шок в хорошем смысле слова. Он ведь не догадывался, что меня подстегивает голый страх. Иногда, сидя за пианино, я так истово мечтал о барабанах, что в голове все начинало бить и стучать, но я сжимал зубы и заставлял пальцы вышагивать по клавишам, только нужным. Я должен был выучить «К Элизе» так, чтобы сыграть с закрытыми глазами и на автомате, если форточка в мозгах захлопнется. Другого способа пережить концерт я не знал: Биргитта и ее родители должны увидеть, что я способен не только плоты сколачивать и рыбу потрошить.

Каждый день после обеда я сажал себя за пианино, в то время как дед уходил в лодочный сарай, а Лена у сеновала сражалась с мячом и сломанной рукой. Мне было видно ее в окно. Иногда она только чеканила, а иногда шла к деду в сарай за поплавками для сети и раскладывала их по полю. Прочерчивала линию для удара от ворот. Ставила на нее мяч. Прицеливалась и выбивала его долгим вратарским ударом в сторону поплавков.

Так мы провели весь ноябрь и половину декабря: дед в лодочном сарае, Лена на поле, я за пианино.

К концерту я шпарил «К Элизе», вообще не заглядывая в ноты. Дед починил и выправил все до одной сети. А Лена все чаще уверенно попадала мячом в тот поплавок, куда нацелилась. Рекорд в чеканке у нее тоже был сумасшедший – тысяча восемнадцать. Удивительно, но она никому им не хвасталась, даже мальчишкам в классе. О футболе она больше не говорила вообще.

– Я приду тебя слушать, – сказала Лена накануне концерта, всунув голову в наше окно. – И буду хлопать, даже если ты вдруг все переврешь.

– Я не перевру, – сказал я.

– Конечно, но вдруг. Тебе надо вымучить целую «Элизу».

Она все равно будет стучать гипсом по спинке стула и свистеть, пообещала Лена. А кроме того, наслаждаться тем, как мы, выступающие, нервничаем, особенно Кай-Томми.

– Хотя… Мне даже почти хочется, чтобы он выступил хорошо.

– What? – выпалил я, потому что ни разу прежде не слышал от Лены ни одного доброго слова о Кае-Томми. И с радостью бы никогда и не услышал, если честно.

– Не, ну просто… Ивар несправедлив, – пробормотала Лена.

Я думал, она опять начнет жаловаться на свою вратарскую жизнь, а вместо этого Лена рассказала, что, оказывается, на тренировках больше всех достается Каю-Томми.

– Хотя они все одинаково плохо играют. Ну, может, Андреас чуть получше, он поле хорошо видит…

Больше она ничего не сказала. Как будто забылась на минуту, а потом спохватилась.

– Ты рад, что скоро Рождество? – спросила она, упершись подбородком в подоконник.

– Мм, – протянул я. – А ты?

– Да! Биргитта небось в свою Голландию поедет?

Я кивнул. С чего вдруг Лена об этом спрашивает? Она этому радуется? Во всяком случае, улыбается.

– В этом году мы на колядках побьем наш старый рекорд по конфетам. Слово даю, Трилле.

И она вытянула голову из моего окна, не сказав «пока».

Я снова заиграл «К Элизе», наплевав на заверения Магнуса, что его положат в психушку, если он еще хоть раз услышит эту пьесу. Краем глаза я видел, как Лена идет по заиндевелому полю в свете низкого декабрьского солнца. У сарая они встретились с дедом. Интересно, о чем они там говорят? Теперь вдвоем пошли на мол.

И мне так захотелось к ним! Прямо кошки на душе заскребли. Но я уже пообещал Биргитте, что приду вечером в Холмы позаниматься с ней норвежским перед контрольной.

 

Подарок на рождество

Из выступления на рождественском концерте я не помню ничего. Не помню даже как поднялся на сцену, когда до меня дошла очередь. Но мой план сработал. Я так намертво вызубрил «К Элизе», что сыграл без запинки, хотя чувствовал себя за пианино тушкой дохлой обезьяны.

Мама, колыхнув своим огромным животом, сказала, что я молодец. И Рогнстад хлопал с довольным видом.

Я пришел в себя, только когда вызвали Кая-Томми. Он начал бодро, но на середине застопорился, и ему пришлось опять начинать сначала. Я почувствовал, что во мне проклюнулась маленькая гаденькая радость, и покосился на Лену. Она слушала с хмурым видом, а когда Кай-Томми закончил, хлопала на весь зал. Я старался отыскать глазами Биргитту, но увидел ее уже только на сцене, когда она с прямой спиной села к инструменту. Народ ждал, что и она будет играть обычно, на четверочку, как мы все, но Биргитта так исполнила Грига, что меня бросало то в жар, то в холод. В зале звенела полная тишина. А потом грохнули аплодисменты. Я видел, что мама очень впечатлилась. Одна Лена едва хлопала здоровой рукой по коленке с усталым скучающим видом. Музыка, похоже, действительно совсем не ее.

Я уже садился в мамину машину, когда кто-то потянул меня за куртку.

– Держи, – сказала Биргитта, – подарок на Рождество.

И сунула мне сверток.

– Ого! Спасибо!

– Мы теперь только после Нового года увидимся, – пробормотала она, чмокнула меня в щеку и убежала.

Всю дорогу домой и мама, и Лена молчали. Но мама улыбалась такой улыбкой, которая меня раздражает, а Лена отвернулась и смотрела в окно. Сверток жег мне руку.

Дома я сразу убежал к себе. О том, чтобы положить сверток к другим подаркам и в Рождество распаковывать его на глазах у всех, и речи быть не могло.

Оказалось, это рисунок. Я узнал все горные вершины. Биргитта нарисовала вид от каменной пирамиды летом. Посреди моря в вечернем солнце плыл Коббхолмен, рядом с ним чернела точка – наверно, «Тролль».

Если бы кто-нибудь подглядывал в эти минуты за мной, он бы решил, что я спятил. Я скакал по комнате, как дурень козлоногий, я так толкнул полку, что коробка от мороженого с осколками разбитой Лениной бутылки слетела на пол. Биргитта подарила мне подарок!!!

 

 

Как прекрасна земля!

Биргитта уехала в Голландию, чтобы встретить Рождество вместе со своими братьями, и времени у меня стало вагон и маленькая тележка. И у братика новенького тоже. Он сидел себе у мамы в животе и не думал вылезать, хотя мама была уже такая беременная, что стены дома выгибались наружу. Мама даже стала говорить, что Лена права, стара она уже детей рожать.

Погода на улице стояла неутешительная, так что моя семья оказалась заперта в четырех стенах. Мы изо всех сил старались заботиться о маме. Даже тинейджеры уже не сидели целыми днями в телефоне с кислой миной: случалось, я заставал Магнуса на кухне за приготовлением ужина, а Минду – за игрой с Крёлле в детское лото. А папа – тот вообще наводил в доме красоту, гладил скатерти, складывал одежду в шкаф аккуратными стопками – короче, шел на все. Если уж нам до зарезу нужно было поругаться, мы забирались на чердак и шипели друг на друга шепотом.

– А она не лопнет? – спросила как-то вечером Крёлле, когда мы после ужина загружали с ней посудомойку.

Она крутила в руках вилку и выглядела встревоженной.

– Пф-ф, – фыркнул я.

Но сам тоже украдкой поглядывал на маму с тревогой. Неужели малыш не понимает, что ему пора выходить, а то маму разорвет?

Лену я видел непривычно мало. Ильва старалась держать ее при себе, чтобы в нашем доме по возможности царили покой и тишина.

Шел уже второй день Рождества, за окном хлестал ледяной декабрьский дождь с пробирающим до костей ветром, видов на появление малютки-брата по-прежнему не было, – и тут в нашу кухню, топая в своей кавалерийской манере, вошла Лена Лид.

– Сегодня идем колядовать, мы будем партизаны, – скомандовала Лена и вытерла рукавом залитое дождем лицо.

Вокруг нее уже растеклась большая лужа.

– Да? – спросил я недоверчиво.

– У меня гениальный план, Трилле. Мы надеваем Магнусов камуфляж и разрисовываем лица. И берем у Магнуса охотничий нож.

Я видел несколько изъянов в плане – прежде всего двойное упоминание моего брата. Но меня уже опередили.

– Только через мой труп! – сказала мама и тяжело оперлась о кухонный стол. – Еще не хватало, чтобы вы с Леной ходили по деревне в камуфляже и с ножом и пели «Счастливого Рождества!» и «Как прекрасна земля!».

Сейчас в мир пришли радость и покой, поэтому мы должны вести себя по-человечески, а нарядиться можем ангелами или рождественскими ниссе.

Мы поднялись ко мне в комнату. Здесь ветер и дождь были гораздо слышнее.

Лена обвела взглядом комнату. И заметила картину.

– Каю-Томми тоже перепало, – пробормотала она.

– Что?

– Подарочек от Биргитты.

– У-у, – сказал я с деланным безразличием, хотя меня как обухом по голове ударило.

Неужели правда? А я так радовался картине все эти дни, так от нее на сердце теплело. Значит, Биргитта всем раздарила подарки? Или только нам с Каем-Томми? Ну вот зачем Лена явилась сюда со своими рассказами?!

Я прижался лбом к стеклу, огородил лицо руками, прищурился и сердито смотрел в исполосованное дождем стекло. Ветер порывался содрать фонарики с туи в саду. По тракторной колее брели, сгорбившись, два человека. Дед и папа. Они ходили проверять лодки.

– Не пойду колядовать в такую мерзкую погоду, – пробормотал я.

Я уже привык, что Лена не лезет мне в душу – плечами передернет и уходит, – и сейчас опешил от ее напора.

Она подошла и встала передо мной.

– Не бывает мерзкой погоды, трус позорный! Еще скажи, что ты не все сладости из подарка съел!

– Трус? – переспросил я, не веря своим ушам. Лена попала мне в самое больное место. – Лена, колядовать ходит только малышня сопливая. А я не хочу!

Глаза у Лены стали как щелки, и смотрела она не на меня, а мне за спину.

– Если тебе больше нравится сидеть на попе ровно, играть на пианино и рассматривать картины – ради бога, – отчеканила Лена холодно. – Это твоя жизнь. Лично я собираюсь пойти проверить урожайные места, пока не набежали черт-те кто и все не сгребли.

Повернулась и ушла.

Я стоял посреди комнаты, раскаивался и злился одновременно. В конце концов я схватил простыню и ринулся за Леной.

– Ладно, – сказал я и обернул плечи простыней.

Лена смотрела сердито, на улице смеркалось.

– Ты, что ли, серьезно будешь ангелом?

– Я пока оденусь ангелом. А на дороге стану привидением.

Вторую простыню – для нее – я тоже захватил.

Внизу на кухне рядом с Лениной лужей растеклись еще две: папа с дедом оттаивали после похода к морю.

– Как прекрасна земля! – лаконично приветствовала их Лена и, будто настоящий ангел, сделала книксен.

– Даже не думайте, – сказал папа. – Сегодня никто никуда не идет. По радио передали штормовое предупреждение. Просят не выходить из дому без крайней необходимости.

– У меня точно крайняя необходимость, – сказала Лена, когда папа с дедом ушли переодеваться. – Мне нужно пополнить запасы сладостей.

Стараясь не шуметь, я достал из кладовки непромокаемую сумку-холодильник, и мы выскользнули за дверь.

 

Ангелы бури и шторма

Идею с привидениями пришлось оставить сразу. Чтобы простыню не сорвало с головы, ее надо было бы приколотить к земле колышками от палатки. А как тогда идти? Так что выбора не осталось – пришлось обмотаться простынями, обхватить себя руками и изо всех сил косить под ангелов.

– Шторм и проливной дождь! – вопила Лена. – Ура! Настоящая рождественская погодка!

А я шел и травил себе душу ее словами о Кае-Томми. Со злостью подставлял лицо дождю и шагал, борясь с ветром.

Начали мы с дяди Тора.

– Вы ненормальные, да?! А ну марш домой немедленно! – завопил он, когда из распахнутой двери его окатило дождем, ветром и «Прекрасной землей».

– Не спеши, – сказала Лена и открыла сумку. – Нам надо хотя бы дно закрыть.

Дядька скривился, но кинул нам несколько ирисок и убежал в дом.

По-хорошему надо было возвращаться домой, но что там делать? Сидеть смотреть на картину Биргитты? Ходить на цыпочках вокруг мамы?

Мы укрылись за стеной сеновала и коротко посовещались. Рядом с пристанью целый квартал домов, доверху забитых сладостями. Ходу туда всего четверть часа, а соперников и конкурентов у нас в такую погоду точно нет.

– Только представь, как мы позвоним в дверь Кая-Томми, – сказала Лена. – Какая у него сделается рожа, когда он поймет, что мы прошерстили уже всю округу, пока он чинно сидит дома и ждет у моря погоды, типа снега и снегирей.

Я сердито сжал ручки сумки-холодильника.

– Вперед! – сказал я твердо и сурово.

А на улице оказалось круто! Мы почти летели над землей в попутном ветре; уличные фонари раскачивались, будто качели, в их шатком свете плясали большие лохматые тени елок, стоящих вдоль дороги. Мы поравнялись с домом Эллисив, я уж изготовился к «Счастливому Рождеству», но Лена сказала – нет, сначала дома у пристани.

– А сюда зайдем на обратном пути! – крикнула она.

На последнем мысу перед пристанью мы услышали рев моря. Капли, стекавшие по лицу, были солеными на вкус. Непогода сгущалась. То и дело казалось, что ветер обнимает тебя за пояс и тащит вперед по дороге.

– Будем петь «В Вифлееме младенец родился», она короче всех! – крикнула Лена и припустила в сторону домов.

С дико скакавшей на плечах простыней она была похожа на взбесившуюся самоходную сушилку.

Двери нам открывали с перекошенным от ужаса лицом. Лена сказала, что оторопь хозяев нам на руку, сладостей дают больше. Мы едва успевали упихивать все в сумку, столько нам давали.

– Это, конечно, крутые ребята из Щепки-Матильды, кто ж еще, – сказал Коре-Рупор и вручил каждому по огромной плитке молочного шоколада. – А теперь айда домой – и Ларсу привет.

Но мы не могли уйти домой, не зайдя к Каю-Томми.

У них не дом, а картинка из американского кино. Даже колонны есть. И в саду полощется на ветру тысяча рождественских гирлянд, точно не меньше.

Нам открыл его брат. Тот самый, футбольный гений. Голубая отутюженная рубашка сидела в облипку, и он откинул челку со лба типичным жестом Кая-Томми. Я представил его себе в футбольной форме. Минда наверняка лишилась бы чувств от подобного зрелища. Неужели Кай-Томми тоже станет таким через пару лет? И поэтому Биргитта неровно дышит к нему?

Я уныло опустил голову и уставился на свои ботинки, торчавшие из-под простыни, но Лена в упор смотрела на брата и пела «В Вифлееме младенец родился» так громко, что стены покачивались.

Посреди песни позади брата возник Кай-Томми. Какую-то секунду он смотрел на нас с ужасом, не веря своим глазам, но потом справился с собой и надел на лицо обычную презрительную ухмылку – мол, таких идиотов, как мы, еще поискать.

Подтянулись родители. Мама в красном рождественском платье и Ивар в строгом костюме – а-ля английский менеджер. Последняя Ленина «аллилуйя» под взглядом тренера прозвучала тише. Но когда мама принесла двух огромных шоколадных ниссе, Лена мельком взглянула на сумку-холодильник и заявила:

– Трилле, придется сунуть их в карманы. Сумка забита.

Когда мы закрывали за собой дверь, из прихожей слышался возмущенный голос Кая-Томми:

– Почему им можно, а мне нельзя?

И слова его мамы:

– Не могу поверить, что у них есть родители.

Я слегка позлорадствовал.

– Все, Лена, пошли домой.

Ветер и дождь пробрались под одежду, и сопротивляться холоду стало невозможно. Я уже не сердился, но устал и раскис. Идти против ветра – это вам не лететь с попутным. Ты упираешься в живую стену. Даже дышать трудно. Проще всего идти боком вперед, сжавшись и прикрывая лицо рукой.

Внезапно оказалось, что до дома бесконечно далеко. На душе скребли кошки: неужели мы с Леной опять вляпались в плохую историю?

Но только выйдя к пристани, мы поняли, что дело швах. Лену ветер сдул с ног, словно бумажного ангела. Потом море плеснуло тонну ледяной воды на дорогу, смыв с нее все, включая меня.

Когда мы встали на ноги, оказалось, что простыней на нас нет.

Как по команде, мы спрыгнули в канаву справа от дороги.

– Надо обогнуть мыс! – прокричал я.

Мы то шли, то ползли на четвереньках по раскисшей канаве. Лена тащила за собой сумку как якорь. Я вспомнил: у нее же; гипс, обернулся забрать сумку – и в эту секунду волна размером с дом обрушилась на то место, где только что были мы. Она унесла с собой камни, столбики-отражатели и все, что не вросло в землю накрепко. Это штормовой нагон воды, понял я. Страх бил меня молотом. Я и подумать не мог, что ветер вмиг станет ураганом!

Новый порыв ветра заставил нас упасть и вжаться в землю. Я боялся посмотреть на фонари. Вдруг ветер разбил их?

– Трилле! – завопила Лена. – Смотри!

Я поднял голову. Елка далеко впереди опасно накренилась. Ветер бил в ее раскидистые зеленые ветки, и она, как в замедленном кино, стала заваливаться. Она падала, падала и наконец рухнула, точно раненый великан.

Мы сидели в канаве и молча таращились на огромное дерево, лежавшее перед нами в штормовом свете поперек дороги. Черт, мы угодили в лесоповальный ураган!

Дальше наступил мрак. Не такая обычная темнота, а чернота хоть глаз выколи, как в черном-черном шкафу в черной-черной комнате на черном-черном чердаке. Фонари потухли, огоньки на той стороне фьорда погасли, луна сбежала.

Я ощупью дополз до Лены.

Если мы поползем вперед, нас может раздавить падающими деревьями. Если вернемся к пристани – смоет в море.

Мы в западне!

 

Эллисив и Аксель

– Дом Эллисив! – крикнула Лена мне в ухо.

Мы знали, что между мысом и опасными елками есть только один красный домик. Но видеть мы ничего не видели, поэтому боялись вылезать из канавы.

С моря налетел очередной порыв ветра. Когда он немножко унялся, я вытер глаза от дождя и долго мотал головой, чтобы мир встал на место. Так вот оно каково – жить слепым.

А потом в темноте прорезалась узкая желтая щелка.

– Смотри! – завопила Лена.

Должно быть, окно Эллисив. Чего это она вдруг свечку зажгла?

Мы двинулись на свет. Как только налетал шквал ветра, мы вжимались в землю. Но в перерывах мы усердно ползли вперед. Сначала Лена, за ней я с сумкой.

И вот наконец дом навис прямо над нами. Оставалось встать на ноги.

Дождавшись относительного затишья, мы бегом припустили к дому. Пока добежали, несколько раз упали: в темноте ничего под ногами не видно, а ветер крутит и опрокидывает. У самого дома я споткнулся и с размаху рухнул лицом на ступеньку. От боли я закричал. Рот был полон противной теплой крови из носа. Новый порыв ветра опять снес нас со ступенек, но я не сдался и все-таки сумел добраться до двери и распахнуть ее. Ветер чуть не сорвал ее с петель в ту же; секунду, но я успел удержать.

Мы ввалились в прихожую, и за нами с диким грохотом захлопнулась дверь.

Картина, которая открылась Эллисив, свела бы с ума любого человека: два насквозь мокрых, окровавленных ребенка в куче шоколада и мандаринов. Она вскрикнула и зажала рот рукой. Счастье, что она была дома не одна. За ней вдруг вырос Аксель, наш старый футбольный тренер.

Мы с Леной поднатужились и встали на ноги.

– И ты здесь? – сказала Лена и удивленно посмотрела на Акселя.

– Кто бы говорил! – возмутилась Эллисив. – Что происходит, Трилле и Лена?

– Мы хотели спеть вам «Как прекрасна земля!», но не знаю…

Лена не смогла договорить. Я тоже онемел, от холода и пережитого страха меня била дрожь.

Нет, никто этого не поймет, как ни описывай, – что мы почувствовали, когда нам принесли огромные кружки горячего сока! И вот за окном бушует ветер, а мы с Леной сидим на старом диване, подоткнутые со всех сторон подушками, запакованные в пледы, и греемся. У печки висит наша одежда, от нее идет пар и уже запотели окна. Сок пронизывает меня изнутри горячими лучами, прямо как живая вода из сказок.

– Спасибо, – выговорил я. Наверно, это было первое наше слово. – Нам нужно домой позвонить.

– Связи нет, – сказал Аксель.

Нет? Папа умрет от тревоги. И мама тоже. Только этого ей сейчас не хватало!

– Я успела послать эсэмэску, пока телефон работал, – успокоила меня Эллисив. – Они знают, что с вами все в порядке.

Я переживал ночные бури и раньше – не каждый год, но достаточно часто, чтобы хорошо представлять себе, что сейчас творится дома. Папа беспокойно ходит по кухне и волнуется, устоят ли сарай и хлев, не снесет ли крышу дома. Мама уговаривает его, что сейчас остается только ждать. Обычно, когда ураган такой силы, что его называют по имени, нас отсылают в подвал к деду. Там безопасно. Гораздо безопаснее, чем у меня на чердаке, где над головой колотятся черепицы.

Сидят ли все мои сейчас у деда внизу? Могут ли они не думать все время о нас с Леной? Очень ли они сердятся?

Аксель по-хозяйски управлялся с огромной печкой. Снова налетел ветер, домик затрясся и стал ходить ходуном. Мы затаили дыхание. Ветер улегся.

Лена вошла в дом синяя от холода, но горячий сок сделал свое дело. Теперь она сидела краснощекая, как рождественский ниссе, и переводила взгляд с Эллисив на Акселя и снова на Эллисив.

– Аксель, – сказала она наконец. – У тебя же в городе дама сердца?

Ой, я забыл ей рассказать. Эллисив стала красная как свекла, Аксель закашлял.

– Она его выгнала, – зашептал я Лене в надежде, что она свернет на разговоры о погоде. Сегодня это было несложно.

Но нет.

– Так вы теперь парочка?

Я смущенно опустил глаза.

– Парочка не парочка… – пробубнила Эллисив.

Аксель перестал ворошить дрова.

– Не понял! – сказал он. – Разве мы не парочка? А кто ж мы тогда?

– Э-э… – сказал Эллисив.

Такой красной она не была, даже когда в четвертом классе Лена побила Кая-Томми прямо у ее учительского стола.

В комнате повисла неуютная тишина. Хорошо хоть за стеной страшно гремел ветер.

Лена сделала глоток сока.

– А вы бы подошли друг другу, – сказала она, закрывая тему. – Шоколада не хотите?

Мы собрали наш улов с пола в коридоре и разложили его на столе. Пока мы занимались этим, Аксель углядел, что Ленин гипс разломался.

– Лучше бы его снять, – сказал он.

– Да, – кивнула Лена, – его третьего января все равно бы сняли.

Эллисив принесла нож и ножницы. И вот уже Лена сидит, растопырив пальцы, и неловко шевелит ими с непривычки.

– Скоро снова станешь на ворота, – сказал Аксель и хлопнул ее по спине.

Это были те самые слова, которых не хватало, чтобы Лена замолкла. Она закусила губу.

– В основном теперь Туре стоит, – внес ясность я.

Аксель удивленно посмотрел на Лену.

– Ты больше не вратарь?

Лена резкими, напряженными движениями ломала огромную шоколадку от Коре-Рупора на маленькие кусочки.

– Лена?

Аксель не собирался сдаваться.

– Сушки соленые, конечно, я вратарь. У меня только ворот нет.

Лена уже полгода ругалась и жаловалась на футбол всем подряд в Щепки-Матильды, но мы слушали вполуха, кивали и ждали, когда все придет в норму. И вдруг я увидел двух взрослых людей, возмущенных не меньше самой Лены.

Аксель подался вперед и стал подробно расспрашивать ее о тренировках, об Иваре и мальчишках, и Лена неохотно выложила всю правду о том, какой была жизнь на щебенке последние полгода.

– Лена, но это несправедливо, – сказала Эллисив. – Я знаю, что ты отличный вратарь.

Аксель кивнул.

– Это не ерунда, Лена.

Он очень рассердился из-за Лены. А я почувствовал укол совести. Почему меня не особо трогают ее проблемы с футболом?

– А ты готова начать играть в городе? – спросил Аксель.

– Чего? – удивилась Лена.

– Я знаком с Ларсом, он тренирует девчонок на два года старше тебя. Но я знаю, что они в этом сезоне не смогли найти хорошего вратаря. Не хочешь попробовать?

– В девчачьей команде? – сказала Лена таким тоном, как будто ей предложили играть с верблюдами.

– Лена, ты девочка, – строго сказала Эллисив. – Если ты собираешься быть футболистом, тебе рано или поздно придется перейти в женскую команду.

Я был уверен, что Лена ответит «нет». Ни за что в жизни она не будет менять команду!

Она задумчиво загрузила в себя пять шоколадных палочек с печеньем.

– В какие дни у них тренировки? – спросила она наконец.

Я смотрел на нее во все глаза. Неужели она правда такая крутая, думал я обескураженно.

Всю ночь шторм только усиливался. Теперь уже не было никаких сомнений, что это ураган. Аксель нервно ходил по крохотной гостиной. Один раз он даже вышел на крыльцо, но тут же; вернулся.

– Дом стоит с тысяча восьмисотого года, – сказала Эллисив. – Он выдержит эту ночь тоже.

Она обняла Лену и спрятала ее голову под мышкой, как только Эллисив умеет делать, и так они заснули на диване.

 

Утро после урагана

К утру все стихло. В предрассветной серости мы вышли на крыльцо и замерли, онемев. Мир как будто выдержал бой не на жизнь, а на смерть, и теперь приходил в себя и дышал с осторожностью. Слива сломалась, обнажив острую древесную культю. Дорога в Щепки-Матильды была завалена елками, они лежали сикось-накось, асфальт кое-где вымыло напрочь. Один из фонарей между домами присел в книксене, неуклюже склонившись в нашу сторону. А позади всего виднелось море – серая масса, словно измученная морской болезнью.

Мне стало дурно от одной мысли, что мы с Леной побывали в эпицентре всего этого. Внизу на берегу тяжелые нервные волны накатывали на камни, выплевывая на них ветки и обломки.

– Представляю, что творилось ночью на Коббхолмене, – задумчиво сказала Лена. – Интересно, дом устоял?

Я не успел ответить, потому что вдали заурчал трактор. Он доехал до завала на дороге, кто-то выпрыгнул из кабины и стал пробираться к нам.

Это был папа.

– Трилле!

Я попал в медвежьи объятия, едва папа взобрался на лестницу. Выпустив меня, он тут же; стиснул в объятиях Лену.

– Разве не опасно ездить на тракторе, пока все не расчистили? – спросила Лена.

Папа выпустил ее из своих объятий.

– Опасно? – закричал он. – Посмотрите на нее, это она меня спрашивает! А кто, скажите пожалуйста, сбежал в этот Рагнарёк колядовать?

Папа рассердился. По-настоящему.

– А Исак где? – спросила Лена примирительно.

Я слышал по голосу: ей бы хотелось, чтоб это Исак приехал на тракторе и сжимал нас в медвежьих объятиях.

– Исак? – Папа всплеснул руками. – Так он с Кари, Лена! Трилле стал ночью дважды старшим братом!

Так вот оно что! Нехило братик мой выбрал ночь, чтобы родиться: дороги завалены деревьями и скорая помощь не может проехать, паром не ходит, телефоны не работают, связаться ни с кем нельзя.

Пока ураган обрушивал на нашу бухту шквал за шквалом, мама в подвале у дедушки родила совершенно новенького человека. Шторм превратил Исака в акушера, Ильва ему помогала. Магнус и Минда носились по дому как ошпаренные, притаскивали полотенца, простыни и воду, топили печки и следили за стеариновыми свечками. А дед, которого мало что может вывести из равновесия, шагал из угла в угол как ходячий комок нервов, сердился и требовал у всех ответа, с какой стати женщины должны так мучиться, рожая детей. И одна только Крёлле спокойно проспала драму от начала до конца.

– Трилле, но это вовсе не брат! – сказал папа торжественным голосом, когда мы наконец перелезли через елки и забрались в трактор.

Он энергично повернул ключ зажигания.

– Это сестричка, ребята! Большая и крепкая, как пухлый пупс!

Дедушка сразу взвесил ее безменом – 4790!

– Знаешь, какое золото твоя мама?! – закричал папа и в диком восторге ущипнул меня за щеку довольно чувствительно. – Знаешь?!

А то я не знаю, что у меня за мама!

Я стоял за дверью и рассматривал ее в щелочку. Насколько папа был не в себе, настолько же; мирной и спокойной казалась мама. Седая челка красиво кучерявилась на лбу. Вид у мамы был такой, будто она тоже приходит в себя после урагана.

Рядом с кроватью сидела Крёлле и сияла от счастья. Гордая старшая сестра, это было видно с первого взгляда.

– Трилле, мальчик мой, – сказала мама, когда я наконец вошел в комнату. – Что это ты учудил?

Я собрался ответить, но ей, похоже, было не до того.

– Видел? – она кивнула на колыбельку. – Возьми ее.

– Она почти ничего не весит, – объяснила Крёлле со своего места.

– Ну это как посмотреть… – пробормотала мама и устало откинулась на подушку.

Я бережно и осторожно взял на руки крохотное тельце. Когда родилась Крёлле, я был совсем маленький, так что ничего не запомнил. И совершенно не был готов к тому, что ты чувствуешь, беря на руки свою новорожденную сестру. А она раз – и тут же; проникла мне в сердце и угнездилась там. Если бы она велела мне сделать доклад перед всем классом, я бы сделал. Вот такое это было чувство. Снаружи ветер поставил все с ног на голову, а тут она – спокойная, беззаботная, новенькая в этой жизни. Поверить невозможно!

Я всегда буду защищать тебя и беречь, думал я, глядя на красное круглое личико с приоткрытым ртом.

Сзади подошла Лена. Она очень серьезно смотрела на малышку.

– Хочешь подержать?

Она покачала головой, потом провела своим тощим, но сильным пальцем малышке по носу. Вздохнула и вышла.

Непривычно было обходиться без электричества и связи, но в обед папа с Ильвой согрели в дровяной печи остатки рождественского ужина из обоих домов и накрыли стол на всех. На наше счастье, никто кроме Магнуса не спросил, много ли мы наколядовали. Хотя наверняка позже вопрос всплывет, когда улягутся ночные волнения.

– Имя ей уже придумали? – спросил я, когда все сидели за общим столом, а мама кормила малышку в кресле-качалке поближе к печке.

Я немножко волновался. И у меня, и у Крёлле есть вопросы по поводу наших имен. Не вдаваясь в подробности: именно по этой причине нас зовут дома как зовут.

Мама с папой переглянулись.

– Мы думали дать ей имя, которые бы напоминало о буре и шторме, – сказала мама.

– Это какое, например? – спросил Магнус скептически.

– Ураганда, – сказал папа. – Вам нравится?

Минда перестала жевать и уставилась на Магнуса. Он закашлялся. Ураганда. Странно, конечно, но привыкнуть можно. С другой стороны, хорошо иметь имя, которым никого кроме тебя не зовут.

Мы пожали плечами и кивнули. Ураганда так Ураганда. Сойдет.

– Будь я вами, я назвала бы ее иначе, – сказала Лена с другого конца стола.

– Лена! – сердито одернула ее Ильва.

Мне кажется, Лена иногда забывает, что она не наша.

Мама тихо рассмеялась.

– А как бы ты ее назвала? – спросила она из своей качалки.

Лена проглотила кусок и посмотрела на деда.

– Ингер, по-моему, лучше.

 

Обломки

Ураган такой силы выносит на берег не только канистры для воды и лодочные черпаки. Первая же; инспекция нашего берега обнаружила чьи-то лодочные мостки, пластиковую лодку Коре-Рупора, половину деревянного домика с детской площадки и мертвого оленя. Плюс к этому шторм размолотил наш мол в какую-то каменную осыпь и раскрошил в щепки дверь лодочного сарая. «Троллю», к счастью, только покорябало корпус немного.

Вообще-то мы в Щепки-Матильды легко отделались. В других местах дела обстояли гораздо хуже.

Когда починили электричество и заработали все гаджеты, на нас посыпались сообщения, где что разрушено. На нескольких горных склонах ураган посек елки – словно газон подстриг, и теперь они лежали внавалку, лодки и лодочные сараи разнесло в щепы по всему побережью, а кое-где пострадали дома.

– Самый крышеснос с этим ураганом не в том, что мама в подвале родила малявку, – сказал Магнус, когда мы с ним пошли посмотреть на разрушенный мол. – В историю войдет, что вы с Леной ходили колядовать. Типичный случай, вы все-таки полные ку-ку оба.

– Тшш, – шикнул я.

Вообще-то мы всегда после шторма выходим на охоту за сокровищами. Но в этот раз мы могли бы построить флотилию из всех обломков.

Лена уже спала и видела новый плот, гораздо лучше старого.

– Последний наш был курам на смех. Но теперь мы будем работать с качественным материалом, – сказала она и прошлась хищным взглядом по обломкам.

Я кивнул – и сам воодушевился: о-го-го мы понастроим из этого всего!

Лена прыгала с камня на камень.

– Ха, Трилле! – крикнула она и вытащила из кучи что-то блестящее.

Но я уже не видел и не слышал ее. Потому что наверху, у дома, возникло чудное видение, и сердце мое стало крутить сальто-мортале. Биргитта и Хаас. Они неспешно спускались вниз по тракторной колее вдоль рябин. Солнце посылало косые оранжевые зимние лучи на все вокруг, и снежные поля вспыхивали и сияли. Она вернулась!

– С Новым годом!

Биргитта приветливо смотрела на меня и на засыпанные хламом камни. Я лишь улыбнулся в ответ. Как приятно ее видеть, и сколько всего мне надо ей рассказать!

Хаас ткнулся мне в живот и помчался к Лене. Она так и стояла около водорослей и как будто бы не собиралась отходить от них.

– Лена хочет строить новый плот, – сказал я и как бы безнадежно пожал плечами.

Биргитта засмеялась и сказала, что с нее плотов достаточно.

– С меня, в общем-то, тоже, – я быстро перевел взгляд на Лену – она как раз с грохотом кинула на землю половинку сарайной двери.

Хаас скакал вокруг нее и заливался лаем.

– Он рад, что вернулся, – сказала Биргитта. – Собаке в Щепки-Матильды лучше, чем в Амстердаме.

Я хотел спросить, а ей самой где лучше, но не спросил. Вместо этого мы вдвоем пошли к Лене.

– Что ты нашла? – спросил я, вспомнив, как она мне что-то кричала.

– Ничего особенного, – буркнула Лена, не глядя на меня.

Она ушла вперед, осматривая обломки. Я видел, что она спрятала что-то под куртку, но какое мне до этого дело?

 

Лена звереет

– П-почему не п-пришла на т-тренировку?

Школа уже началась. Мы сидели на скамейке перед залом и ждали физкультуру. Андреас вопросительно смотрел на Лену.

– Перешла, – ответила она коротко.

Все ребята оборвали разговоры.

– Перешла? И за кого будешь играть?

Туре был явно удивлен.

– В городе, за женскую команду.

– Ой, – сказал Андреас. – К-как г-глупо.

– Г-г-глупо, – передразнил его Кай-Томми, и они с Туре тихо фыркнули.

Лена положила ноги на физкультурную сумку и смерила их презрительным взглядом.

– Мне не улыбается сидеть всю жизнь на скамейке запасных, – буркнула она.

Кай-Томми расплылся в улыбке.

– Девчачья команда – это хорошо. Уровень как раз подходящий.

Это оказалось последней каплей. В Лене проснулась былая Лена.

– Моя проблема не в уровне, чтоб ты знал!

– А в чем?

Кай-Томми подался вперед всем телом.

– Повторяю: моя проблема не в уровне!

Биргитта удивленно таращилась на происходящее. Может, теперь она наконец поймет, как все устроено в нашем классе?

– А в чем твоя проблема? – спросил Кай-Томми.

Лена молчала. Кай-Томми повторил вопрос. Ему очень хотелось услышать, в чем Лена видит проблему.

– В тренере, – сказала наконец Лена и посмотрела прямо на Кая-Томми. Он заржал.

– В тренере?! Да ты просто ничего не понимаешь, Лена!

– А что здесь понимать, амеба ты склизкая? Я вратарь не хуже Туре, но твой папаша усадил меня на скамейку запасных на весь сезон. Это несправедливо.

– Ты играешь хуже, чем думаешь, – ответил Кай-Томми. – Поэтому у тебя и нет шансов.

– Bullshit! – крикнула Лена и вскочила.

– Bullshit?

Кай-Томми тоже вскочил, конечно же. Я вспомнил, как она побила его в младшей школе. Тогда они были примерно в одной весовой категории. Теперь Кай-Томми перерос ее в два раза.

– Мы работаем над формированием команды, – ораторствовал Кай-Томми. – Туре стоит на воротах, потому что из него вырастет хороший вратарь. Мы не можем держать тебя, только чтобы не обижать девочек.

И повторилась старая история. Лена кинулась на него.

Все ахнули. Кай-Томми пошатнулся, но не упал как тогда, в четвертом классе. Он моргнул, помял челюсть и в бешенстве налетел на Лену.

Первую секунду мы стояли как парализованные и смотрели, как они лупят друг дружку. Огромный Кай-Томми и маленькая Лена.

– Нет! – крикнул я и вступил в драку.

Туре и Абдулай держали Кая-Томми, а мы с Андреасом – Лену. Нам удалось растащить их до прихода учителя.

– Ты говнюк, Кай-Томми! – крикнула Лена.

У нее по щекам катились слезы. Ссадина над глазом кровила.

– А вы все трусы и засранцы!

И убежала.

Биргитта, бледная и онемевшая, стояла перед дверью женской раздевалки. Кай-Томми искоса взглянул на нее и стряхнул с щеки песок.

– Она у нас бешеная, – сказал он и развел руками, вроде как извинялся.

Но я-то почему вел себя как дурак? Стоял и смотрел на Биргитту и радовался, что хоть теперь она поймет, чего стоит этот Кай-Томми. Когда я наконец очнулся и хотел побежать за Леной, то оказалось, что Андреас давно меня опередил.

Остаток дня парта Лены пустовала. Обстановка в классе была как на пороховой бочке, того гляди рванет. Эллисив никто в курс событий не ввел, и она только удивленно морщила лоб и смотрела на нас пристально.

Я знал, что Лена ничего не расскажет даже под пытками. Но как мне быть? Я промолчал.

Когда я вернулся домой, Лена уже уехала на тренировку. В некоторые дни ей приходится мчаться в город сразу после школы, иначе она не успевает.

– Лена с тобой? – спросила мама из гостиной, она кормила там Ингер.

– Нет, – помотал я головой.

Вечером я стоял за туей и смотрел, как Лена на велике возвращается домой. Надо, наверно, зайти к ним? Но не очень ли злится на меня Лена? Проклятый футбол! Лучше б его вообще не было.

Пока я раздумывал, что мне делать, дверь их дома снова хлопнула, вышла Лена и побежала в лодочный сарай. Я прищурился и увидел, что там горит свет. Дед хлопочет над своим «Троллем». О чем эти двое говорят без меня?

Я развернулся и пошел в дом.

 

Мои дедовы руки

Всю оставшуюся зиму деда я видел в основном в замызганном рабочем комбинезоне. Он готовил «Тролля» к новому сезону и торопился все доделать.

– Отчего тебе не дождаться тепла? – спросил его папа. – Зачем так мучиться в холода?

Дел не слышал его.

– Успеем небось на треску выйти, Трилле, – только и сказал он и посмотрел на меня искоса.

Я кивнул, но у меня неприятно засосало под ложечкой. Я уже сто лет не заглядывал к нему в сарай.

Впрочем, и сам он проводил там не так уж много времени. Он теперь старался не отлучаться из дому надолго. У сестренки все время пучило живот, но она не успевала пискнуть, как дед, бросив все дела, уже был тут как тут.

– Дайте-ка специалисту, – говорил он и пристраивал Ингер на своей большой ручище так, чтобы вздувшееся пузико поместилось у него в ладони. И так они ходили по всему дому, дед и малышка Ингер, и он качал ее и гладил по маленькой спинке своей большой рукой.

– Слышали? – кричал он гордо на каждый ее пук.

Обычно он называл ее кнопотулькой, но иногда и по имени, и тогда произносил его скороговоркой и чуть смущаясь – так Лена говорит Исаку «папа».

Однажды я с удивлением понял, что держу Ингер так же, как дед. Руки у меня меньше, но они что здесь, что в сарае сами начинают делать все точно как дедовы, не спрашивая меня.

– Слышишь?! – кинулся я однажды к маме, когда носил Ингер по дедову рецепту, и она громко и крепко пукнула.

– Ларс-младший, – сказала мама и взъерошила мне волосы.

Давно никто меня так не называл.

И вдруг у меня как будто пожар внутри начался – мне приспичило сию секунду метнуться к деду в сарай. Я сунул ноги в сапоги и побежал через двор. «Тролль» стоял на суше, и дед смолил его.

– Тебе помочь?

– Да нет, измажешься весь, – ответил дед, посмотрев на мою одежду.

– Я дождевик надену.

И я снял оранжевую одежку с крюка.

Сколько же; времени я в нем не щеголял? Дождевик пах рыбой и сам по-свойски облепил меня.

– Спуск на воду завтра? – спросил я и подлез под самое брюхо «Тролля», куда труднее всего добраться.

– Похоже на то, – сказал дед и посмотрел на меня радостно. – Тор обещал помочь.

Как же; хорошо лежать вместе с дедом под днищем катера и работать! Я бы весь вечер так лежал, но дед уже доделывал.

Получаса не прошло, как все было готово. Пришлось снимать дождевик и идти с дедом домой.

– Спасибо, что помог, – сказал дед.

– Чего там, – ответил я и собирался уже зайти в дом, как увидел Биргитту.

Она на всех парах неслась на велике вниз по их горке. В животе что-то бумкнуло. В гости едет? Просто так?

Я было рванулся навстречу, но, к моему изумлению, она свернула в другую сторону.

Настроение опустилось ниже ватерлинии. Я знал, куда она собралась. Из их разговоров с Каем-Томми я понял, что они часто проводят время на пристани. Я сглотнул.

– Потом еще договорим, – пробормотал я деду и пошел в гараж за велосипедом.

И вот я уже сижу нога на ногу рядом с магазином на пристани. Кругом тарахтят мопеды, Кай-Томми с Туре сидят на другой лавочке вместе с учениками старшей школы. Биргитты не видно. Значит, она все-таки не сюда поехала?

Я уже походил по магазину, все рассмотрел. И теперь сидел с маленькой колой и чувствовал себя дураком.

Приехала Лена; на багажнике велосипеда футбольная сумка, на ней самой спортивный костюм красного цвета, не как у нас. Она заметила меня, когда парковала велик, склонила голову набок и уставилась, как будто диковинную орхидею увидела.

– Ты здесь?

Я кивнул. И чтобы подчеркнуть, что я теперь из тех, кто ошивается на пристани, залихватски плюнул.

Лена прикусила губу. Я хорошо ее знал и понял, что она борется со смехом.

– А чего такое? – ответил я и развел руками.

Лена запрыгнула на стол и села рядом со мной.

– Трилле, ты ку-ку с какао, – сказала она.

Угу! А промолчать никак нельзя было?

– Уси-пуси! – тут же; заорал Кай-Томми. – Голубки из Щепки-Матильды!

И в эту самую секунду к нам подрулила Биргитта. Я едва не спихнул Лену со стола, а то, не ровен час, Биргитта подумает что-нибудь не то. Но Лена сидела крепко и устало смотрела на Кая-Томми.

– Хоть бы его приливом смыло, – пробурчала она.

Я помахал Биргитте, пока она открывала дверь в магазин.

Кай-Томми то и дело косился в нашу сторону, и во мне нарастало беспокойство. После той драки он не оставлял Лену в покое. Говорил свысока, что у нее серьезные проблемы с самоконтролем (в этом он, возможно, был прав) и что психовать и кидаться на людей ненормально. А чтобы доказать свою правоту, он не упускал ни одного случая довести Лену до бешенства. Иногда она чуть не взрывалась – но каким-то чудом каждый раз удерживалась.

Теперь она расстегнула молнию на костюмной куртке и посмотрела на меня. Глаза горели, казалось, она сейчас лопнет.

– Что такое? – спросил я.

Лена растянула улыбку вдвое шире.

– Да что случилось? Ты миллион выиграла?

– У нас будет малыш!

Ленин голос скакал от бурной радости.

– Правда? Честно?

Лена кивнула с блаженным видом.

– Круто! Поздравляю!

– С чем ты ее поздравляешь?

Кай-Томми подъехал к нам вплотную и уперся ногой в стол.

– Ни с чем, – ответила Лена.

Спокойным уверенным движением Кай-Томми открыл бутылку колы и отпил глоток. На нем не было ничего поверх свитера, хотя на пристани дул ледяной ветер.

– Профессиональная лига, – съехидничал он и показал пальцем на Ленину форму.

Лена молча смотрела, как швартуется паром.

– Как успехи в городе? – спросил он наконец.

– Спасибо, хорошо, – ответила Лена. – Цвету и пахну на своем уровне.

– Матчи уже играла?

– Пока нет.

Кай-Томми покрутил руль. Он злился, что ему не удается завести Лену.

– А с чем он тебя поздравлял?

– Я поздравил Лену с тем, что она станет старшей сестрой, – выжал я из себя.

– Вот оно что?! Поздравляю.

Лена встала и пошла на паром безо всякого «спасибо».

То ли это задело Кая-Томми, то ли что она ему не поддалась. Но что-то его зацепило, и он крикнул Лене в спину:

– Наконец-то у Исака будет свой ребенок! Получить в нагрузку такую Лену – это как клопа с малиной съесть.

Я похолодел. Лена не ответила. Ушла на паром – и все.

Может, она не услышала?

Я в ярости посмотрел на Кая-Томми, но не успел ничего сказать, потому что вернулась Биргитта. Она купила шоколадку и с улыбкой угощала всех.

– Что-то случилось? – спросила она неуверенно.

Я в тревоге смотрел на паром. Лена же не будет переживать из-за слов Кая-Томми? Она же; знает, что она для Исака дочка?

Кай-Томми таращился на меня из-под челки и вдруг начал шумно нюхать воздух.

– Фу-у, как рыбой воняет, – протянул он.

Кровь отлила к ногам. Я быстро взглянул на Биргитту. Она осторожно и неуверенно тоже понюхала воздух.

– Серьезно, Трилле. Это от тебя несет?

Кай-Томми воззрился на меня, как будто ничего гаже в жизни своей не видел.

– Да нет, – пробормотал я и отодвинулся. Залпом допил колу и вскочил на велосипед.

Стыд жег и бил меня изнутри.

Доехав до дома и поставив велосипед в гараж, я натолкнулся на деда. Он стоял перед домом с бочонком мороженой сельди и собирался нести его в сарай.

– Трилле, пойдем со мной.

– Нет, – буркнул я, а сердце билось и билось.

Я зашвырнул всю одежду в стиралку и пошел в душ.

 

Смерть курицы номер семь

На другой день в школе я старался держаться как можно дальше от Биргитты. Никогда больше я не смогу поговорить с ней, воняло-рыбу-жрало. Кай-Томми демонстративно зажимал нос двумя пальцами, когда я проходил мимо. Если бы я не был так поглощен своим несчастьем, то заметил бы, что и с Леной не все в порядке. Но я ничего не заметил.

И даже когда Лена вечером стала в голос рыдать из-за сдохшей курицы, мне не хватило мозгов понять, что причина в другом. Я обязан был догадаться, но из-за этой курицы нагородилось столько всего, что Лена отошла на задний план.

Все началось с того, что ко мне в гости пришла Биргитта. Очень удивленный, я пропустил ее перед собой на кухню и с горечью сообразил, что на столе стоят неубранные грязные тарелки.

– Хаас тоже может войти, – сказал я, но Биргитта оставила его на улице.

– Я ненадолго, – объяснила она и быстро окинула меня взглядом.

Да уж понятно, что ненадолго, грустно подумал я.

Биргитта посмотрела на меня своими добрыми глазами и собиралась уже что-то сказать, как залаял Хаас.

– Опять лиса! – крикнул я.

И выскочил на крыльцо.

За последний месяц мы уже потеряли двух кур. Папа все время говорит, что надо на рассвете устроить засаду и пристрелить бандитку, когда она сунется в курятник, но дальше разговоров дело не идет. Когда пропала курица номер два, мы не стали поднимать шум. Так же; как когда исчезла номер пять, оставив по себе кучку перьев и несколько капелек крови. Но сегодняшний вечер был не похож на другие. Я сразу это понял, едва выскочил во двор.

Лена уже была здесь. И она была в ярости.

Курица номер семь, ее любимица, лежала на спине у самой сетки. Еще живая, но с растерзанной головой. Лай Хааса, видно, спугнул лису в разгар расправы.

Лена нагнулась, взяла курицу в руки и вдруг залилась слезами.

Она рыдала из-за какой-то курицы! Я оторопел и ничего не мог понять.

– Лена, – заговорил я осторожно. – С такой раной она не выживет. Ты не сможешь…

– Я не идиотка!

Она развернулась, дотопала до двери в подвал и позвонила. Я слышал, как она дергает шнурок, и напрягся. Дед зажег уличный свет и отпер дверь.

– Ларс, можешь помочь мне? – спросила она и подставила курицу под свет лампы.

Я должен был уже тогда догадаться, что для Биргитты это не обычное житейское дело. Если б я оглянулся, то увидел бы, что она вдвое белее, чем при крушении плота. Но как раз в ту минуту я думал в основном о Лене и курице номер семь.

Дед прикончил ее быстро и нежно, как он умеет.

– Мы попросим Рейдара сделать из нее фрикасе на воскресенье, – сказал дед в утешенье, проверяя в свете лампы, окончательно ли курица умерла.

Я услышал за спиной вздох и наконец повернулся к Биргитте.

– Что такое фрикасе? – прошептала она, не отрывая глаз от подсвеченной лампой птицы.

Я объяснил, как я обычно объяснял ей новые слова.

– Это еда. Куски курицы в светлом соусе. Очень вкусно.

Вся Биргитта была двумя огромными глазами в темноте.

– Но… Лена плакала? – выпалила она, провожая взглядом Лену; та несла окровавленную тушку по лестнице, чтобы сдать маме на кухню.

Готовить еду из животных, которых все равно надо прикончить, очень хорошо, так всегда говорит папа, и теперь я повторил его слова Биргитте.

Она таращилась на меня как пришелец из другой галактики.

– Чем лучше есть незнакомых животных? – спросил я растерянно.

– Я никаких не ем, – прошептала Биргитта.

– То есть?

– Мы вегетарианцы.

– Ох, – только и сказал я.

Но я все-таки не совсем ее понял.

– Вы никогда не едите мяса?

Биргитта кивнула.

– И рыбу тоже?

Она опять кивнула.

– Чем же вы питаетесь? – спросил я в полной растерянности.

Всю свою жизнь на обед и ужин я ем или мясо, или рыбу.

– Другой едой! – сердито сказала Биргитта и убежала домой, прихватив Хааса.

Я остался стоять в саду, пошевелиться я не мог. Потом медленно побрел по кровавому следу к дому.

На кухне положение было чрезвычайным. Лена рыдала, мама утешала ее как могла и одновременно грела на плите воду в большой кастрюле.

– Пристрелит когда-нибудь Рейдар эту лису или только грозиться будет? – закричала Лена; она совсем пошла в разнос и буянила больше обычного.

– Лена, моя хорошая, – пропела мама и приобняла ее.

Лена вырвалась.

– Это была номер семь!

Мама помнила, конечно же. Она окунула курицу в кастрюлю, вытащила и спросила Лену:

– Ощипать хочешь?

– Нет! – зарычала Лена.

Я безрадостно смотрел на курицу. Фрикасе с картошкой и вареной морковкой – это объедение, пальчики оближешь. Любимая еда моей бабушки. Семейная традиция. А для Биргитты она гадость?

– Лису надо пристрелить! – опять завопила Лена.

Я порадовался, что папино ружье надежно заперто в шкафу. Ни одна лиса отсюда и до города не чувствовала бы себя сегодня в безопасности, если бы шкаф открывался. И ни одна другая живая душа тоже.

– Сушки соленые, я все придумала, – сказала Лена и вытерла глаза рукавом. – Идем, Трилле.

По-хорошему мне надо было сесть на велосипед и съездить в Холмы поговорить с Биргиттой. Но я не мог, сил не было. Вместо этого я пошел за Леной.

Всю жизнь я ем животных, которых люблю. Ягнят-искусственников я летом кормлю из бутылочки, а на Рождество съедаю. Кролики, которые живут у деда под кухонным окном, идут на суп в порядке очереди. И козлятину мы едим, и праздничные блюда готовим из кур, ни о чем не тревожась. А рыба?! Я съел уже целый бассейн рыбы, наверное. И никогда не думал, что делаю что-то нехорошее. А теперь Биргитта, милая, славная Биргитта, убежала домой в страхе и ужасе.

Я вспомнил, какие у них в Холмах красивые грядки с овощами. И как меня там угощали: кислый хлеб на закваске и лисички.

Она считает меня мерзким. Я воняю рыбой, ем животных и вообще отвратителен по всем статьям.

Мысли крутились в голове каруселью, но все это время я упорно шагал следом за Леной, стараясь не отставать. И мы уже дошли до домов у пристани.

– Мы сюда? – спросил я понуро, когда Лена резко затормозила у дома Туре.

Она не ответила. Бросила велосипед в изгородь и безжалостно нажала на звонок.

Дверь открыл Туре.

– Мне нужно твое духовое ружье, – сказала Лена. – Завтра в школе верну.

Туре поджал губы и посмотрел куда-то за спину Лены. Я в очередной раз подумал, что он ее боится.

Когда мы ехали домой, у Лены на плече болталось ружье.

 

Неудачная охота на лису

– Эй, я с тобой разговариваю? Ты оглох, что ли?

– Чего?

– Я сказала: возьми с собой плащ-палатку Рейдара, она нужна для маскировки. Сможешь?

– Лена, лису нельзя убить из пневматики, – ответил я раздраженно.

А она и не собирается убивать. Хочет просто припугнуть. Пора прекратить это безобразие: лиса лишает жизни домашних кур, которые не делали ничего плохого, исключительно несли яйца, в крайнем случае, катались на санках.

– Я как пальну из духовушки, так она сразу все поймет!

– Лена, я не верю…

– Ты обязан! – рявкнула она.

Пошел дождь, но Лена соорудила из брезента подобие охотничьей палатки, прикрепив один конец к углу сеновала. Когда я пришел с плащ-палаткой, она сидела на складном стуле, широко расставив ноги и вся обратившись в слух. Лицо размалевано под камуфляж, поперек колен ружье, рядом пирамида из бутербродов с шоколадной пастой и бинокль. Вид совершенно безумный. В обычное время я бы рассмеялся, но сейчас промолчал.

Я плюхнулся рядом и прикрыл нам ноги пятнистой зелено-коричневой накидкой. Никто из нас не проронил ни слова. Мы мрачно и неотрывно смотрели на курятник.

И вдруг – всего через полчаса – оттуда донесся звук! И что-то там зашевелилось!

Лена схватила ружье и выстрелила.

– А-а-а-а! Да какого!..

Посреди курятника поднялась на ноги огромная фигура.

– Сушки соленые! – пискнула Лена. – Я подстрелила Рейдара…

– Лена?! Трилле?!

Мы во все лопатки рванули через поле, раскисшая земля чавкала в темноте под ногами.

– Прячемся в катере, – просипела Лена. – И запираемся изнутри.

Она уже бежала к плавучей пристани у мола, где «Тролль» остался ночевать на воде впервые после бури.

Мы ввалились на борт и заперлись в каюте.

Некоторое время мы молча стояли в темноте и прислушивались. Папа крикнул что-то сердито, потом еще, потом стало тихо.

Я заполз в койку и улегся. Запахи и звуки напоминали о лете, море, деде и покое. Это было как вернуться в старое королевство, из которого уехал. Я смертельно устал и закрыл глаза.

В темноте было слышно, что Лена обшаривает шкаф. Потом она принесла мне печенье.

– Наверняка у него срок годности вышел до нашего рождения, – сказала она, засовывая печенье в рот. – А одеяло тут есть?

Сколько раз мы с Леной сидели вот так и болтали обо всем на свете?! Сейчас мы оба молчали. Мы слышали, как плещет за стеной море, и думали каждый о своем, пока темнота неспешно стирала остатки дня.

– Все, мне пора домой, – сказала Лена, клацая зубами от холода. – Я не могу позволить себе цистит в разгар тренировок.

Она взяла ружье наизготовку и открыла дверь каюты. Она же не собирается опять стрелять в моего папу?

– Я еще тут побуду, – пробормотал я.

Натягивая на себя нагретое Лениным теплом одеяло, я успел с надеждой подумать, что вдруг мне тоже удастся подхватить цистит. И заснул под шелест дождя и плеск волн.

 

Дед, море и я

Я мог бы разобидеться, потому что ни мама, ни папа не заметили, что я не ночую дома, и хватились меня только утром. Слишком нас много в семействе Даниельсен Уттергорд. У папы болел подстреленный зад, Ингер кричала весь вечер, каждый из родителей думал, что другой заходил ко мне пожелать спокойной ночи.

А я лежал в дедовом катере, натянув одеяло на голову, и спал.

Когда я проснулся, «Тролль» качался совершенно иначе, и тарахтел мотор. Я сел, ничего не понимая. Серый рассветный свет падал в дверь каюты, а на палубе маячил дедов комбинезон. Неужели уже утро? Дед говорил по телефону. Разговор меня и разбудил. Дед всегда держит телефон подальше от уха, как будто это краб и того гляди вцепится в него.

– А-а? – кричал дед. – Нет, Трилле не со мной.

Я готов был вылезти на палубу, но дед уже закончил разговор:

– Слушай, Рейдар, я не могу говорить, у меня полперемета в море. Позвони, когда Трилле найдется.

Он нажал отбой и зашвырнул телефон в каюту. Тот приземлился рядом со мной. Кишки опять свело в узел. Я вспомнил взгляд Биргитты, когда дед прикончил курицу. И как издевательски морщит нос Кай-Томми при виде меня. От одной мысли о школе меня чуть не вывернуло. Одеревеневшими пальцами я взял дедов телефон и написал папе эсэмэску: «Я на борту. Прости, что подстрелили тебя».

Я выключил телефон и снова закутался в одеяло. Я чувствовал себя кутенком. Ясно представлял, как разозлился папа, прочитав сообщение. Но мне было до лампочки. Пусть ругаются сколько хотят. Я больше не могу.

Толчки «Тролля» чередовались с толчками сердца. Я подвернул одеяло поплотнее и снова заснул. Хотелось ни о чем не думать.

Проснулся я через несколько часов. Резко. От крика: кто-то кричал!

Я много слышал, как люди кричат. Лена переходит на крик то и дело, да и в моей семье все любят повопить. Но я никогда не слышал, чтобы кричал дед. И поэтому не сразу понял, что это за звук. А когда понял, сердце ухнуло вниз, как горная лавина.

Я отбросил одеяло и высунулся на палубу. Свет ослепил меня. Палуба была залита рыбьей кровью, а дед стоял согнувшись у бобины с переметом. Потом он закричал. И я все понял. Его руку затянуло в механизм. И кровь на палубе была не рыбьей.

– Деда! – крикнул я. И увидел, как он вздрогнул, услышав мой голос:

– Трилле?!

Повернуться он не мог. Я потянулся и выключил лебедку.

– Но-ож, – простонал дед. – На полу… Перережь… перемет…

Нож, нож… куда он задевался? Руки обшаривали палубу, всю в крови и дождевой воде. Наконец я отыскал его под тазом.

– Нашел! – крикнул я.

Дед не ответил. Я испугался, что он потерял сознание, но он кивнул на перемет.

Веревка уходила отвесно в воду. И кто-то тянул ее вниз со страшной силой.

Я перегнулся через борт и увидел зрелище, которого никогда не забуду: рядом с катером в воде лежало чудовище. Огромное белое брюхо размером с наш «Тролль» просвечивало сквозь воду.

Палтус изогнулся. Он все еще висел на крючке и изо всех сил старался сорваться с него. Катер сотрясался.

– Дед… – шепнул я.

Гигантская рыбина тянула и тянула веревку, чтобы отвязаться и снова уйти в черную глубину. Неужели бывают такие огромные рыбы?

Я повернулся к деду. Он был совсем серый и только кивнул коротко.

Я перерезал веревку. Натяжение ослабло.

Громадина-рыба ушла под воду, дед осел на палубу.

 

Геройский поступок

До этого дня все было понарошку. Что бы я ни натворил, рядом был взрослый и все исправлял. Но в этот день единственный взрослый лежал на палубе без чувств, истекая кровью. Вокруг было бескрайнее беспокойное море. Я мог костерить жизнь как угодно – никто меня не услышит. Мы остались вдвоем – я, Трилле Даниельсен Уттергорд, и море.

Не знаю, сколько времени я простоял с ножом в руке, ничего не делая. Но в конце концов внутренний Трилле крепко дал мне пинка. Надо немедленно доставить деда на сушу!

Я мгновенно стащил с себя свитер и сделал из белой футболки жгут на покалеченную дедову руку. Потом метнулся в каюту, схватил старую простыню и намотал ее сверху. Дедова рука стала похожа на шар. Я подумал, не спустить ли деда в каюту, но понял, что не справлюсь, и притащил все одеяла из каюты наверх. Два подсунул под него, а двумя накрыл.

Когда я встряхнул последнее одеяло, из него вдруг выпал телефон, скользнул по палубе и скатился в воду.

– Не-ет!

Я кинулся к бортику, но увидел только пузыри на воде. Телефон утонул.

«Тролль» плясал и подскакивал на серых волнах. Город был бесконечно и безнадежно далеко, за туманом, маревом и плотным дождем. Ни единой лодки вокруг. Я сжал зубы и запустил мотор. Идти в Щепки-Матильды я не мог. До города ближе, и больница там.

Миллион тысяч раз я ходил с дедом в море, но он не научил меня, как посылать по радио сигнал SOS. Почему он этого не сделал? И почему у него нет кнопки экстренной остановки на бобине? Почему он без спасательного жилета, наконец? Я треснул кулаком по рулю.

– Дед, радио! Как передать сообщение? – закричал я.

Дед застонал и выдавил из себя несколько слов, чушь какую-то. Шар вокруг его руки побагровел.

Море стало грубее и жестче. Мне все время приходилось бегать наверх и выправлять курс. Я насквозь промок под дождем. Нашел в каюте дедов дождевик и, весь дрожа, разложил его поверх одеял. Теперь дед лежал как мумия. Наружу торчал один нос, но деда все равно била дрожь. Я приник ухом к его губам. Он прошептал что-то непонятное. Потом сказал «Ингер» – и снова соскользнул в беспамятство.

Я заплакал. Почему он зовет бабушку? Он умирать собрался? Почему он меня не видит?

– Деда, я здесь, – плакал я. – Вот он я…

Но мне надо было снова бежать наверх, к штурвалу. Во мне колотилась молитва: «Сделай так, чтобы дед выжил. Сделай так, чтобы дед не уходил. Сделай так, чтобы дед очнулся. Сделай так, чтобы дед поправился. Сделай так, чтоб он дружил со мной…»

Иногда из-за занавешенного дождем моря возникал город, с каждым разом ближе, но лодки мы ни одной не встретили, помочь мне никто не мог. «Тролль» гудел, качался и шел, дед дышал и истекал на палубе кровью, я молился и плакал. Добавить бы судну лошадиных сил, как говорила Лена! «Тролль» двигался до боли медленно.

Что уж он подумал, загорелый яхтсмен под белым парусом, заметивший нас первым, истории неизвестно. Наверно, испугался за свою яхту. Еще бы – вдруг в городской гавани стала швартоваться старая калоша с безумным пацаном в качестве единственного шкипера!

– Помогите! – кричал я и махал руками. – Вызывайте скорую! Дед ранен.

А потом я сделал то, чем дед гордится больше всего. Пришвартовался. Я не врезался ни в одну яхту. На «Тролле» тоже ни вмятины, ни царапины. И это, похоже, было круче всего, что мне удалось в тот день.

– Видите ли, старину «Тролля» совсем не так легко подвести к причалу, – гордо говорил потом дед, как будто именно это сделало меня героем дня.

– Просто повезло, – сказала на это Лена. – Чистой воды везенье.

 

 

Перемены

Так странно в один день стать другим. Теперь я больше не был сопливым мальчишкой из Щепки-Матильды. Я стал человеком, спасшим деду жизнь.

Магнус прекратил смеяться надо мной, у мамы при виде меня влажнели глаза, а в магазине взрослые мужчины здоровались со мной как со взрослым.

– Я всегда говорил, что Ларс-младший правильного замеса, – услышал я громкое, как бывает у тугоухих, замечание Коре-Рупора, когда проходил невдалеке.

Обо мне даже в газете написали.

Но я все равно не верил всерьез, что сделал что-то особенное, пока папа этого не сказал.

В воскресенье после несчастного случая он позвал на обед дядю Тора и народ из соседнего дома. Я был у него на подхвате на кухне. Папа готовил еду и метался по кухне в слишком маленьком для его живота передничке, то и дело помешивая куриное фрикасе в кастрюле.

– Трилле, – вдруг сказал он и кивнул в сторону моря. – То, что ты сделал для деда…

Я удивленно взглянул на него. Обычно папа скуп на похвалы. А сейчас он смотрел на меня и подбирал слова.

– Я всегда тобой гордился, Трилле. Но это… Ты хороший человек, Трилле.

– Думаешь? – спросил я недоверчиво.

Папа кивнул, опустил глаза и стал взбивать венчиком соус. Я пошел раскладывать на столе салфетки и от радости и смущения накрыл на деда тоже.

Его перевели из больницы в реабилитационный центр. Я ездил к нему на велосипеде после завтрака. Из-за потери крови он слабый и несчастный, и рука никогда не сможет действовать как раньше.

Дед спал, когда я пришел. Сколько я себя помню, всегда он заботился обо мне. Рядом с ним я чувствовал себя в безопасности, как птенец чайки. А теперь, судя по всему, пора мне опекать его.

Я тихо присел на стул у кровати.

Вскоре дед проснулся. Улыбнулся слабой улыбкой.

– Дружище Трилле сам припарковал «Тролля»…

И снова заснул.

Теперь я стоял у стола и смотрел на лишнюю тарелку. И решил ее оставить. Дед ведь не умер. Я оглядел стол. По краям высились бутылки со смородиновым соком и светились как рубины под лучами февральского солнца. В центре над самой большой нашей чугунной кастрюлей поднимались клубы пара. Мы с папой переглянулись с гордостью.

Когда все собрались, Лена прочистила горло и сказала:

– Я хочу начать с тоста за курицу номер семь. Единственную в своем роде участницу заездов «Формулы-1» в Щепки-Матильды. К сожалению, она умерла совсем молодой.

– Ну уж не совсем, – пробормотал папа, но стакан свой поднял.

– И за Трилле, – сказала Минда, – самого юного в мире спасателя.

А потом мы ели фрикасе из курицы, приготовленное так же, как его готовила бабушка. И как готовили ее родители на Коббхолмене.

Я сидел и мечтал, что вот бы Биргитта была сейчас с нами. И почувствовала бы, как все связано. Как мне растолковать ей, что курица на столе взялась не из воздуха? И знает ли она о деде? Сегодня мне непременно надо съездить в Холмы.

– Можно мы возьмем остатки Ларсу? – спросила Лена, когда мы расправились с десертом и уже осоловели от еды. – В конце концов, это он зарезал часть сегодняшнего обеда.

Папа ответил, что и сам собирался так сделать, и сложил все в огромный пластиковый контейнер.

Когда мы доехали до большой дороги, я переложил его на багажник к Лене.

– Ты сама отвези, я у него утром был, – сказал я.

Лена нахмурилась и собралась что-то ответить, но я уже укатил.

Вот так и вышло, что в тот вечер мы поехали каждый своей дорогой. Лена – к деду, я – в Холмы к Биргитте. И в следующие месяцы такое повторялось не раз.

Просто в одночасье началась весна. Желтые одуванчики заполонили канавы и были похожи на россыпь звезд. Море ярко блестело, а на склоне на полдороге к Холмам среди прошлогодней травы проклюнулись белые ветреницы. Я видел, что их больше с каждым днем, ведь я каждый день навещал Биргитту и ее семейство. И даже начал привыкать к вегетарианской еде.

После несчастья мне удалось наконец спокойно поговорить с Биргиттой. И оказалось, что курица яйца выеденного не стоит, если хорошенько посмеяться над ней вдвоем.

И в школе все поменялось. Утром после спасательной операции я заявился в сапогах. Мне надоело ходить с мокрыми ногами, и плевать я хотел, что подумает об этом Кай-Томми и как он будет морщить нос. Короче, жизнь моя стала легче по всем статьям, кроме одной – обстановки дома, в Щепки-Матильды.

Не знаю, чего я ждал от возвращения деда домой. Но я рисовал себе картину, как мы сидим у него в подвале, говорим о случившемся и оба качаем головой, вспоминая огромного палтуса и драматические события. Я рассчитывал, что дед, по крайней мере, тепло посмотрит на меня и скажет спасибо, как сделал папа. Но дед молчал. Как будто бы вся сцена с зажатой переметом рукой мне привиделась. Он бродил среди нас как тень, прижав руку к телу, сгорбившись и повесив голову, чего я раньше за ним не замечал. Может, он сердится?

В первый же; день, когда солнце стало припекать по-настоящему, я предложил деду:

– Давай сходим в лодочный сарай.

Он быстро провел рукой по лицу и сказал, что пока не в форме.

– В другой раз, может быть, – добавил он скороговоркой, не глядя на меня.

– Ну хорошо.

Я постарался не выдать своего разочарования.

Снова спросил через несколько дней, но опять услышал про другой раз.

И какая-то пустота появилась в душе. Почему он не хочет проводить со мной время?

И Лена больше не хлопала входной дверью, сотрясая наш дом. Сначала мне показалось, что это неплохо, но на самом деле я от этого грустил. Она все время пропадала на своих идиотских тренировках, а если мы пересекались, была сама на себя не похожа – тихая и молчаливая.

А потом, мирным субботним утром, через несколько недель после возвращения деда, все стало гораздо-гораздо неприятнее. Потому что я увидел в окно, как дед с Леной идут вдвоем в лодочный сарай. На нем впервые после несчастья был рабочий комбинезон, а Лена несла ящик с инструментами.

У меня чуть слезы не полились, так я рассердился. Почему они не позвали меня с собой?

Я с трудом сглотнул комок в горле, отошел от окна и поехал в Холмы. Пусть делают что хотят.

Больше я не звал деда сходить вместе в лодочный сарай. Но впадал в отчаяние, обнаруживая, как часто они с Леной проводят там время вдвоем, пока я езжу в Холмы или еще куда-то.

 

Румба и катастрофа

– Как хорошо они придумали, раз на Рождество не удалось! – сказала Ильва радостно.

Наступил май, и в чью-то полоумную голову (наверняка учителя музыки) пришла светлая мысль: пусть ученики музыкалки выступят на празднике для родителей нашего класса. Я прямо разъярился, когда Рогнстад сказал об этом. Может даже не мечтать, что я еще раз буду так убиваться, как перед прошлым концертом.

– Могу или сыграть «К Элизе», или не выступать совсем, – заявил я.

И с удивлением выяснил, что категоричность работает.

Ильва, которая тяжело носила малыша первые месяцы, сидела рядом со мной и сияла как звезда. У Лены самая красивая мама из всех мне известных мам, я всегда так думал. У нее длинные черные волосы и серебряный шарик в носу. Но сегодня она была прекрасна как никогда. От нее шел свет. Одной рукой она держала за руку Исака, а второй гладила свой живот. Надо же, чтобы человек так радовался концерту!

Я покосился на Лену. Она мрачно смотрела прямо перед собой. К концерту она готовилась, это я точно знал. Всю последнюю неделю я слышал, как у них за стеной подвывает синтезатор. Вот только есть ли от занятий толк…

В школьном зале, где сидели выступающие, их родители и родственники, было полутемно. Я отыграл «К Элизе», Крёлле долго и громко мне хлопала.

Пришел черед Лены. Она была в платье – последний раз я помню ее в таком виде на свадьбе Ильвы и Исака. Волосы уложены по законам высокой парикмахерской моды. До меня впервые дошло, что Лена очень похожа на Ильву.

Моя соседка врубила звук на полную громкость и заиграла что-то вроде румбы. Сразу стало понятно, что она решила пойти ко дну с высоко поднятым знаменем. С остановками, нещадно фальшивя, Лена, однако, доиграла пьесу до конца, но я чувствовал, как люто она ненавидит каждую, каждую, каждую ноту. Закончив, она спрыгнула со сцены и села рядом с Андреасом, а не с нами.

Я осторожно покосился на Ильву. Она махала Лене, подзывая ее, но напрасно. Моя соседка сердито смотрела на свои ботинки, а на сцене блистала с джазовыми вариациями Биргитта, покоряя слушателей.

Концерт кончился, мы стояли на парковке и ждали родителей.

– Вроде ничего прошло, – сказал я наконец.

Лена поежилась, пытаясь одернуть надоевшее платье, и сердито посмотрела на меня.

– Завтра у нас игра. В два часа. Придешь? – спросила она взвинченно.

– Первый матч в городе?

Лена кивнула. А я уже давно не видел, как она стоит на воротах. И она давным-давно ни о чем меня не просила.

Неожиданно я смутился и обрадовался, но только открыл рот – сказать «да», как к нам подошла Биргитта.

– Привет! – сказала она. – У меня завтра день рождения. Не хочешь зайти к нам в три часа?

– А… мм… – забормотал я. – Конечно…

Вот так же;Лена смотрела на меня, когда я выдал тайну о постройке плота.

– А ты, Лена?

Ни звука в ответ. Лена просто повернулась и ушла.

И тут я понял, что очень зол. Хватит с меня, сушки соленые! Я бросился за ней вдогонку.

– Что с тобой такое, Лена?

Она не отвечала.

– Почему ты считаешь, что я обязан пропустить день рождения, только чтобы посмотреть какой-то рядовой матч?

Лена остановилась.

– Мне до лампочки, что ты будешь делать! Это твоя жизнь.

– Вот именно! – закричал я. – И меня достало до пузырьков, что ты все время всем недовольна! Бешеная!

– Бешеная? – переспросила Лена, будто не поверив своим ушам. – Я должна сказать тебе одну важную вещь, Трилле Даниельсен Уттергорд: лучше быть бешеной, чем идиотом.

Она швырнула свои ноты в канаву – грязь чавкнула, – и бегом припустила домой.

– Кай-Томми прав, – крикнул я Лене в спину, – у тебя серьезные проблемы с самоконтролем!

Дома я прямиком пошел к себе. Я был в ярости. Потом решил сходить к деду в сарай. Но издали увидел там Лену. И разозлился еще больше. Чем эта парочка все время занимается? И почему бы Лене не завести себе собственного дедушку?

На глаза мне попалась коробка от мороженого с обломками парусника. Я схватил ее с полки и вытряс содержимое в мусорку в ванной.

 

Моя лодка мала

Биргиттино семейство накрыло длинный стол под навесом. Вокруг развесили бумажные фонарики и расставили повсюду букеты полевых цветов. Стол был заставлен живописными сложными закусками – не сосисками с булочками, как мы привыкли. Выглядело все как в кино. И мальчики нашего класса вели себя чинно и по-взрослому.

На Биргитте было голубое платье и украшение из блестящих деревянных шариков. Кудри мягко коснулись моего лица, когда она приветственно чмокнула меня в щеку. Я чуть в обморок не упал, но пропищал все же:

– Поздравляю с днем рождения! Очень красивое украшение.

– Это подарок от Киши, – сказала Биргитта обрадованно и положила ладонь на шарики. – Она прислала мне его на день рождения.

Пришли Андреас и Абдулай. И каждый получил по поцелую тоже. Кай-Томми уже стоял неподалеку и гладко и уверенно вел светскую беседу с папой-писателем. На Кае-Томми была такая же; рубашка, как на его брате в Рождество.

– А Лена г-где? – спросил Андреас.

Он нервно осматривал блюдо с фаршированными шампиньонами.

– У нее матч в городе, – пробормотал я.

От одной мысли о Лене на душе кошки заскребли.

Краем глаза я заметил, что Биргитта сидит на ступеньках вместе с Каем-Томми и болтает о чем-то. Они просидели там долго. Биргитта несколько раз засмеялась. Я успел сжевать товарное количество шампиньонов, пока она наконец не отошла от него. И вдруг я понял, что хочу уйти. Болтовня ни о чем и куча народу – зачем мне это?

Я наплел что-то про разболевшуюся голову и пошел вниз по дороге.

На повороте, где ветреницы, я остановился и посмотрел на фьорд. Голубая вода переливалась в предвечернем солнце. Маленькая пластмассовая лодочка отошла от берега.

«Моя лодка мала, а море бескрайне», – так мы пели в воскресной школе. Я смотрел на одинокую лодочку и одинокий след от нее. Я чувствовал себя точно как она.

Дома я заперся у себя в комнате, лег на кровать и рассматривал картину, подаренную мне на Рождество. Биргитта собственноручно нарисовала Коббхолмен и «Тролль» в красивых летних тонах.

А о чем я, кстати, думал раньше? До появления кудрявой Биргитты?

Не знаю, как долго я так провалялся, но в дверь постучали.

– Трилле?

В комнату заглянула мама.

– Там Ильва пришла. Спрашивает, не знаешь ли ты, где Лена.

– Так у нее же; матч в городе?

– Матч закончился несколько часов назад. А Лену никто не видел целый день.

Я спустился с мамой в кухню.

– И ты не была на матче? – спросил я Ильву. Она переписывалась с кем-то в телефоне.

– Трилле, я не смогла. Меня весь день тошнит.

– А Исак? – спросила мама и покачала заплакавшую Ингер.

– У Исака сегодня дежурство. И он мне тоже не отвечает, – сказала Ильва.

Она смотрела на меня с тревогой – видимо, нечистая совесть грызла ее тоже.

– Пойду спрошу деда, – сказал я и вышел.

Сколько можно глупить? Неужели эта Лена не понимает, что на футболе свет клином не сошелся, что мы уже устали от него? Она даже не удосужилась ответить, когда Биргитта пригласила ее на праздник. Да она просто эгоистка, думал я, широко шагая через поле в сторону лодочного сарая.

Дед стоял в дверях. Я заглянул через его плечо. Горы деревянных обломков, сваленных небрежно. Похоже, Лена всю весну собирала материал для нового плота, понял я внезапно.

– Ты Лену не видел? – спросил я.

– Нет…

Я пересказал все, что узнал от мамы.

Краем глаза я заметил, что машина Исака остановилась у их дома.

Дед почесал затылок.

– Тогда, наверно, Лена ее взяла, – сказал он. – Но как она сумела?

Он зашел внутрь сарая.

– Что взяла?

– Лодка пропала, – ответил дед.

Что он такое говорит? И «Тролль», и папина голубая пластиковая лодка качаются у пристани на молу, никто их не брал.

– Какая лодка?

Дед взглянул на меня.

– Твоя.

– Дед, у меня нет лодки, – ответил я тихо.

Так вот почему он такой странный в последнее время. У него просто старческий маразм.

– Понимаешь, у меня никакой лодки нет! – объяснил я уже с отчаянием.

Дед повернулся ко мне.

– Пока нет, Трилле, но была бы.

Он барабанил пальцами по стене.

– Мы с Леной готовили для тебя лодку. Хотели подарить на день рождения.

Что он такое говорит?!

Дед распахнул двери в сторону моря.

– Мы решили, что тебе пора иметь свою лодку. Что ты заслужил это после… сам знаешь.

Он похлопал себя рукой по искалеченной руке и посмотрел на меня с беспокойством.

Собственная лодка? В подарок от деда с Леной? Так вот чем они занимались в сарае тайком – доводили до ума лодку для меня!

Ошарашенный, я смотрел на прибрежные камни. Кто-то стащил лодку в воду по бревенчатому скату. Я знал, какой сильной бывает Лена, когда злится. Но тут требовались непомерные усилия.

– Дед, мы должны ее найти! – закричал я.

А к нам уже бежал через поле Исак.

– Вы знаете, где она?

Его всегда спокойный голос непривычно дрожал.

– Нет, – ответил дед, – но сейчас разберемся. Трилле, принеси свой жилет, мы…

Он еще раз вздохнул, откашлялся и сказал:

– Мы выйдем в море на «Тролле».

 

Папа ищет дочь

Я стоял на палубе и не дышал: дед заводил мотор впервые после несчастья. «Тролль» несколько раз чихнул, с отвычки задергался, но потом мотор затарахтел ровно и прилежно.

Исак отвязал канат и запрыгнул на борт. Мы пошли в море.

Сперва дед стоял как изваяние. Но постепенно его руки подстроились под стук мотора и вспомнили, что делать. Проверить, подтянуть, подправить. А в основном дед всматривался в переливчатое море, спокойно и сильно сжимая руль.

И я вдруг осознал, как тихо было все последние месяцы. Я прислонился к бортику и всем телом слушал, как тарахтит «Тролль». Словно пульс состроился как надо.

Исак тревожно озирался по сторонам.

– Я не успел поговорить с ней после матча. Уехал на вызов.

– Ты ходил на матч?

Исак кивнул. Он досмотрел почти до самого конца, ушел за несколько минут.

– Боюсь, Лена меня не видела. Я стоял рядом с машиной неотложки, чтобы не пропустить вызов.

Он снова и снова обшаривал взглядом море.

– Она хорошо играла?

Исак отвлекся от моря.

– Хорошо? Да она потрясающий вратарь, Трилле! Я и не знал, что она так крута. А ты знал?

Я сглотнул комок в горле. Лена, Лена. Где она теперь?

Дед правил в открытое море. Ни я, ни Исак не спорили с этим. Мы все знаем Лену. Она не из тех, кто, разобидевшись, поедет в город. Рвануть в океан больше в ее стиле.

– Небось держит курс на Крит, – попробовал рассмешить нас дед.

Но у него не получилось. Исак был землистого цвета. Я первый раз видел его в таком состоянии.

Мы долго шли молча.

– Ты уверен, что она взяла этот курс? – наконец не выдержал Исак. Он так беспокоился, что не мог стоять на месте.

Дед покачал головой.

– Может, стоит развернуться и искать…

Исак не договорил. Мы все трое увидели это одновременно. Маленькая лодочка дрейфовала по предвечернему морю – кипенно-белая, с зелеными, только покрашенными скамейками. Моя лодка.

Совершенно пустая.

Теперь я знаю, как смертельно испуганный отец зовет своего ребенка. Потому что Исак кричал так, что у меня чуть сердце не разорвалось.

– Лена! – разносился его крик над тихим безмолвным морем. – Лена!

Я не кричал. Я не мог даже смотреть на белоснежную лодку. Опустился без сил на палубу и уставился на дедовы сапоги.

– Надо… сообщить… надо… вызвать, – бормотал Исак, не попадая в клавиши телефона. – Ле-на! – снова закричал он.

– Исак, подожди, – сказал дед и показал рукой на горизонт. – У Лены все путем, по-моему.

Над Коббхолменом вился дымок.

Мы увидели ее издали. Она неподвижно стояла на старом причале в футбольных бутсах и красном костюме. Черные волосы упали на лицо, кулаки сжаты.

Исак спрыгнул на остров, когда до него было больше метра. В два прыжка он добежал до нее и схватил на руки как перышко.

Сначала ничего не произошло, потом Лена заплакала. Она плакала и плакала, а Исак качал, качал ее на руках, пока она не затихла.

Тогда дед заглушил мотор, прокашлялся и сказал:

– Сосиски жаришь?

Лена вытерла глаза рукавом и кивнула.

– А еще остались?

Лена кивнула второй раз.

У нее, как я понял, был план перебраться на Коббхолмен насовсем. С собой она взяла еду и спальный мешок. Лодку она сама столкнула в море, чтобы не было соблазна вернуться.

– Но почему ты не хотела домой? – тихо спросил Исак.

Лена не ответила. Она ворошила палкой в своем распрекрасном костре и молчала как дохлый краб.

– Лена?

– Потому что меня никто не любит.

Эти слова задели и меня, и деда, и Исака.

– Но Лена!.. – Исак смотрел на нее с отчаянием. – Почему ты так говоришь?

– Потому что это правда, – буркнула Лена.

– Нет, это неправда, – возразил Исак.

Лена опрокинула в огонь чурбак, взвился столп дыма и шипящих искр.

– Я совсем не такая, как вам нужно. А тогда какая разница, могу и здесь жить.

– Ты как раз такая, как нам нужно… – начал Исак.

Лена завелась с места в карьер.

– Вот этого не надо! Ни одна зараза не ценит того, что у меня получается! Зато математика, музыка и прочее дерьмо, которое мне по барабану и не получается, – тут вам вынь да положь пятерки, иначе трагедия!

Она с остервенением поворошила костер.

– Я вам не рождественский венок, чтобы украшать собой Щепки-Матильды и срывать аплодисменты на синтезаторе! Чтоб он сдох!

Исак готов был ответить, но не успел – Лена зарыдала.

– Вы с мамой не были ни на одном моем матче! А ты, Трилле, вообще…

Она замолчала.

Я смотрел на нее как побитая собака. Но Исак обнял ее за плечи и стал рассказывать, что был на матче. И видел штрафной, который она взяла. И слышал, как Лена командует порядком на задней линии, хотя это ее первый матч в городе. Исак видел, как быстро и четко она выстроила стратегию игры. И слышал, как девочки из ее команды, хотя они на два года старше, ценят и хвалят ее. Но ему пришлось уйти за пять минут до конца матча, потому что у одного молодого человека на другом краю города случился инфаркт.

Лена вытерла глаза и посмотрела на него недоверчиво.

– Ты видел штрафной? – спросила она и затаила дыхание.

Исак кивнул.

– Ты видел, что она целилась в левый угол, а я все равно прыгнула в правый?

– Я все видел, – сказал Исак.

Лена выпрямила спину, расправила плечи, и у нее сделалось какое-то странное выражение лица.

– Исак, а ты видел тогда…

– Я все-все видел, – сказал Исак. – Я был самым гордым папой на всем стадионе.

На пути домой мы поймали белую лодочку и прицепили ее к «Троллю».

Я чувствовал, что Лена смотрит мне в спину. Я так и не сумел сказать ни одного слова.

Когда мы уже шли к дому, и я плелся позади всех, она остановилась под рябиной и подождала меня.

– Трилле?

Я сглотнул.

– Давай опробуем завтра твою лодку.

Я кивнул.

 

Разговоры о важном

Все-таки Лена очень странная. Когда мы на следующий день ранним-ранним утром сталкивали мою лодку в воду, то словно бы и не было между нами никаких размолвок.

– Скажи, крутой катерок? Это Ларс мотор присобачил.

Я потянулся и дернул шнур. Мотор сразу завелся. Ай да катер, высший класс.

И вот мы уже мчим с ветерком. Но радоваться у меня не получалось. Здоровенный ком перекрывал горло, едва я разрешал себе подумать, что это моя лодка. Я ее не заслужил.

Когда мы выключили мотор и собрались удить рыбу, я набрал воздуху и сказал:

– Лена, прости, что…

Лена отмахнулась от меня.

– И ты прости и вообще…

Я криво улыбнулся, но чувствовал, что вопрос не исчерпан. Он не такой легкий.

– Просто иногда я хочу побыть и с другими людьми тоже, – сказал я.

Лена вздохнула.

– Не вопрос. Ты ничего не понял, что ли?

Видимо, нет, подумал я – и с удивлением осознал, что опять раздражаюсь на Лену.

– Я сама не готова тусить только с тобой все время, – сказала она. – Такое испытание не каждый выдержит, – добавила она и засмеялась.

Я стал выбирать из воды свою леску. Какая эта Лена все-таки…

Мы надолго замолчали. Потом она сделала глубокий вдох и припечатала:

– Дело в том, Трилле, что вообще-то многим людям удается влюбиться, но не стать из-за этого идиотом.

– Влюбиться? – переспросил я. – Я не влюбился.

– Просто стал идиотом? Ни с того ни с сего?

– Не понял…

– А жаль, потому что я могла бы и помочь. Представь себе.

– Помочь мне?

– Да. Неужели ты не понимаешь, что это идиотизм – играть на пианино, которое ты ненавидишь? Или зависать на пристани, как полный придурок? Ты думаешь, девчонки на такое клюют? Ага, раз клюют, два плюют.

– Но…

– Если у этой Биргитты есть хоть капля мозгов, в чем я уже стала сомневаться, но предположим… то она не может не видеть, что ты лучше их всех.

– Чего?..

Лена не ответила. Стряхнула грязь со штанов и вздохнула.

– К тому же я уверена, что для твоей психики было бы спасением играть на барабанах, – закончила она.

– Ты больная на всю голову.

– И тебе не хворать, – Лена улыбнулась той своей улыбкой, от которой камни расцветают.

Меня вдруг отпустило, и я засмеялся. Лена смерила меня теплым соседско-дружеским взглядом, а потом не выдержала и тоже захохотала.

Мы смеялись как ненормальные. Мы чуть не лопнули – оба.

А когда нам все-таки удалось успокоиться, мы закинули лески в воду. Ставрида пришла во фьорд, так что вскоре вода вокруг лодки уже вовсю пузырилась и бурлила.

Накануне, когда мы вернулись с Коббхолмена, я пошел в лодочный сарай. Там в правильном порядке были развешаны сети и переметы. С тех пор как дед повредил руку, ими не пользовались. На чердаке в ящике валялся разодранный перемет на палтуса. Я стащил его вниз, зажег лампочку над дедовой табуреткой и допоздна латал и чинил снасть. Уходя, положил готовый к использованию перемет обратно в ящик. Только приличной наживки не хватало.

Теперь мы с Леной эту проблему решили. Лохань между нами заполнилась ставридой. Ее хватило бы для наживки на много переметов.

– Думаешь, уговорим деда сходить за рыбой в выходные? – спросил я Лену.

Она пожала плечами и вдруг посерьезнела.

– Он ведь выходил в море вчера, – сказал я менее уверенно.

Лена бросила на меня быстрый взгляд.

– В чем дело? – спросил я наконец.

– Мне кажется, Ларс побоится. Он считает, что не справится с сетью, у него рука и вообще… Он постарел, Трилле, – добавила она.

В груди как будто стена обрушилась. Чего деду бояться? Я вспомнил огромного палтуса и залитую кровищей палубу. Посмотрел на берег – во дворе перед домом стоял дед. Здоровой рукой он катал коляску с Ингер взад-вперед, а сам косился в нашу сторону.

 

Скажи – кто?

– Я подумываю пойти на матч после обеда, – сказал я Лене, когда мы пришвартовали лодку, привязали ее к тумбам и разобрались с рыбой.

Ребята из класса играли сегодня первый матч сезона. Кай-Томми нам все уши прожужжал. Против них будет команда из города, которая в прошлом году победила в чемпионате за полным превосходством. Но наши всю зиму тренировались, много, систематично и с дальним прицелом, так что в этом сезоне они всех сделают, уверен Кай-Томми. Они выиграют чемпионат! Я знал, что Биргитта собирается пойти за них болеть.

– Наверняка будет здорово, – сказала Лена и взялась за ручку со своей стороны лохани, – но у меня тренировка.

И она действительно умчалась на велосипеде, а я отправился на матч. Я провожал ее взглядом, и внутри разлилось тепло, так давно не было. Лена Лид, моя соседка и друг. Второй такой нет наверняка.

На стадионе я увидел Акселя с Эллисив и подошел к их трибуне.

– Теперь я твердо могу сказать, что у меня есть девушка, – доложил Аксель.

Эллисив закатила глаза и подвинулась, чтобы я поместился.

Внизу на поле мои одноклассники разминались и бегали, чтобы разогреть мышцы. Я беспокойно стал выискивать глазами Биргитту. И совсем не сразу увидел ее на дальнем конце трибуны, одну.

Она удивленно подняла на меня глаза, когда я подошел.

– Привет, Трилле. Все прошло?

– Э-э?.. А-а! Да, голова быстро прошла. Праздник был хороший?

Она кивнула и посмотрела на поле. Кая-Томми, что ли, высматривает?

– Но грустный немножко.

– Грустный?

– Мы скоро уезжаем – домой в Амстердам.

Это она знала с самого начала, сказала Биргитта, но думала, что ничего страшного.

– Я помнила, как мне трудно было уезжать от Киши, и решила, что не буду заводить себе здесь друзей.

Я сел на скамейку рядом с ней.

– Но очень трудно сдержаться и не полюбить человека. Понимаешь?

Я кивнул. Понимаю, еще как. Вряд ли кто-то понимает это так же; хорошо, как я.

Я собрался ответить, но нас накрыла тень.

Кай-Томми – красиво запыхавшийся, с темной от пота челкой, в синей футбольной форме.

– Привет. Здорово, что ты пришла, – сказал он Биргитте и беспокойно покосился на меня.

И тут до меня вдруг дошло, что он так же; нервничает, когда Биргитта болтает со мной, как я нервничаю, когда она болтает с ним.

– Куда ты дел Лену? – спросил он меня.

– У нее тренировка в городе.

Он горестно вздохнул.

– Вот ведь упорная. Кто-то должен уже рассказать этой тощей селедке, что у нее нет вратарских данных.

Я думал ответить, но сил моих уже нет на этого Кая-Томми. Пусть себе трещит.

– Потом поговорим, – сказал он и убежал.

– Тебе правда нравится Кай-Томми? На самом деле? – вырвалось вдруг у меня, потому что мне нужен был ответ.

Биргитта изумленно вытаращилась на меня.

– Да, нравится. Очень даже.

– Но… – я развел руками.

– Он хороший, Трилле. В душе.

Где-то очень глубоко в душе, подумал я мрачно.

– Ты мне тоже очень нравишься, правда, – сказала она.

И у меня внутри все согрелось.

– И кто из нас двоих тебе больше нравится? – спросил я, стараясь выдать вопрос за шутку.

Биргитта рассмеялась. Она смотрела на мальчиков, они выстроились на поле в две шеренги.

Потом вдруг посерьезнела.

– Киша, – сказала она тихо.

И криво улыбнулась.

Я не знал, что бы еще такое сказать. Скоро она уедет. Это невыносимо. Но как хорошо сейчас сидеть рядом с ней.

– Я буду по тебе скучать, – пробормотал я наконец.

– Спасибо, Трилле. Я тоже.

На поле дали свисток.

 

Матч подходящего уровня

Исторический матч, который помнят все, начался. Красные городские наседали с первой минуты, но синие деревенские кучно держались сзади и отражали все атаки. Сразу стало понятно, что за эту зиму многое изменилось. Ивар явно разбирался в своем деле, что бы там Лена ни говорила.

Не прошло и двух минут, как Андреас отдал длинный пас Абдулаю, тот аккуратно принял его и послал в ворота противника. Вратарь красных едва успел упасть на мяч и прижать его собой.

Город перешел в наступление. Туре с трудом взял свечку, чуток заступив, и заработал угловой. Он взял и его тоже, и я против своей воли вынужден был признать, что из него получается неплохой вратарь. Вообще я прямо гордился своими одноклассниками. Раз за разом они прорывались и просачивались до середины поля. Защита красных напрягала все силы, чтобы остановить атаки. Несколько раз их спасал только щуплый вратарь. Биргитта вскочила.

– Жмите! – крикнула она.

Во время вбрасывания я на секунду отвлекся посмотреть на трибуны. Минда и Магнус с приятелями сидели в верхнем ряду. Эллисив и Аксель дружно вскочили на ноги и кричали. Вдоль всей боковой линии стояли знакомые мне люди. Бог ты мой, а это кто? Неужели Ильва? Она стояла рядом с угловым флажком красных, и вид у нее был отчаянный. Ничего себе! Я тяжело вздохнул: Ильва в своем репертуаре. После побега Лены она наконец решила ходить на матчи – болеть за Лену. Но такую мелочь, что дочь перешла в другую команду, конечно, из виду упустила. Ну как такое возможно, а? Я хлопнул себя по лбу.

Вратарь городских положил мяч на край своей площадки, разбежался и выбил его так ловко, что мяч приземлился точно рядом со свободным от опеки неприметным красным игроком на нашей половине. Мы не успели глазом моргнуть, как красный обвел защитника и стоппера и отгрузил по воротам. Мы проигрывали ноль – один!

Вздох прошелестел по трибунам. Красные, естественно, хлопали и радовались, но все перекрывали восторженные вопли Ильвы. Господи, что она делает?! Это же; другая команда! Лена с ума сойдет.

– Сорри, – сказал я Биргитте и стал пробираться вниз. Я не мог смотреть, как Ильва выставляет себя на посмешище.

Не дойдя несколько шагов до Ильвы, я бросил взгляд на городского вратаря – маленького, в черной форме. Он спокойно стоял на шестнадцати метрах и ждал, когда игра снова начнется. Кепка была низко надвинута на лоб, потому что солнце било прямо в глаза. Иногда он что-то показывал защитникам и решительно отдавал указания тонким голосом.

Я открыл рот. Потом закрыл. Не может быть!

Игра снова набирала темп, и вратарь сосредоточенно привстал на цыпочки. Сместился в сторону, не сводя с мяча цепкого взгляда. Сложил перчатки рупором и заорал на городских:

– Эй! Проснулись там впереди, чтоб вас за ногу! Взяли десятого!

Я чуть не упал. Лена!

Ну а потом случилось то, чего я никогда не забуду. Пока я приходил в себя, десятый номер – это был Кай-Томми в своей синей форме – пошел в атаку и отнял мяч у красных. Развернулся и рванул вперед. За ним погнались двое красных, но не догнали. Кай-Томми на крейсерской скорости вышел один на один с вратарем.

Тот в своей черной форме и надвинутой кепке пятился шаг за шагом, и когда уже никто не сомневался, что счет сравняется один – один, тощая селедка внезапно побежала вперед.

– Давай! Давай! – надрывалась Ильва у меня за спиной.

Бесстрашно и точно Лена рухнула на щебенку ровно на шестнадцати метрах, внутри штрафной, и выхватила мяч у одинокого бомбардира. Кай-Томми полетел вперед, Лена откатилась вбок двумя перекатами, прижимая к себе мяч как драгоценное яйцо. Маневр был идеально просчитан. И безупречно исполнен.

Кай-Томми вскочил на ноги в дикой ярости. Он раскрыл рот, чтобы крикнуть зверские проклятия. Но тут он увидел то же, что и я.

Если б я мог описать, какое у него сделалось лицо! Как будто его летающая тарелка переехала.

– К счастью, иногда удается сыграть на подходящем уровне, – сказала Лена и вежливо приложила два пальца к кепке.

А потом вбросила мяч в игру как ни в чем не бывало.

Остаток матча красные безоговорочно вели.

На паром в город они загрузились, увозя три заслуженных очка, но лучший их игрок махал им вслед с пристани.

Разговоры о матче не стихали очень долго. Когда все поняли, что случилось, – что Ивар и мальчишки попросту выдавили Лену из команды, – многие возмутились. Но сама Лена уже не сердилась. От перехода в другую команду она только выиграла. Ей нравится играть с девочками. Тренер в городе сразу разглядел в ней талант, и мальчишеские команды все время просят ее напрокат.

Но она не всегда соглашается.

– Я не могу играть в футбол каждый день. Меня и дома дела ждут, – объяснила она.

Я понял. Дела – это плот.

 

Дед и Коре-Рупор

– Я заказал тревожную кнопку для «Тролля», – сообщил папа себе под нос и отрезал два толстых куска хлеба на бутерброды.

– О! – сказал я на это.

Мы с папой завтракали, стоя у столешницы на кухне. Была суббота, и светило солнце. Фьорд заполонили лодки всех видов и размеров, но в окно я видел, что дед предпочел сухопутную жизнь и пьет кофе за столом в саду.

Страшные картины аварии, палтуса, крови проплыли у меня перед глазами. Наверно, и у деда тоже? Выглядел он одиноким. Нет, ему еще хуже, вдруг сообразил я.

Папа рядом жевал бутерброд.

– Надо снова поставить старика на рельсы. Так дело не пойдет.

– Это Коре-Рупор там за мысом? – спросил я, пристроившись рядом с дедом.

Он кивнул. Здоровой рукой он крутил кофейную чашку, раз за разом. Дед всегда посмеивался над Коре, что тот не ходит далеко в море за крупной рыбой. Но сейчас мы оба видели, что Коре наловил уйму мелкой сайды.

– Ты знаешь, что я поколотил его однажды? – внезапно спросил дед.

– Ты? Побил Коре-Рупора? Да ладно. За что?

– Он танцевал с Ингер.

Дед покачал головой и тихо засмеялся.

– Мне было семнадцать, и я в первый раз уходил в море.

Он прищурился и посмотрел вдаль, на Коре.

– Большей глупости я в жизни не делал.

– Вы с бабушкой влюбились в семнадцать лет? – удивился я.

– Нет, мы просто дружили. Но в то лето она вдруг сама подошла и сказала, что будет по мне скучать. И даже добавила, что с радостью будет меня ждать. – Дед улыбнулся. – А я был такой идиот! Дал ей от ворот поворот: браво так ответил «спасибо, не стоит», как отвечал всем девицам. Еще не хватало, чтобы кто-то ждал меня дома и слезы лил! Я хотел быть свободным как птица.

Но накануне дедова отъезда произошло вот что. В деревне устроили танцы – там, где теперь пристань. Летний вечер, собралась вся молодежь. Дед пришел, увидел Ингер – и вдруг понял, какую глупость он делает. Он же; любит ее!

– И только я собрался с духом, чтобы подойти к ней, извиниться и все объяснить, как нарисовался этот Коре-Рупор и прямо у меня из-под носа увел ее танцевать!

– И ты его ударил? – спросил я в ужасе.

– Но как! – ответил дед.

Еще немножко, понял я, и не стали бы они моими дедом и бабушкой. Ингер страшно рассердилась. Мало того, что дед ответил ей «нет» и довел до слез, так он еще явился на танцы и побил невинного парня, который как раз хотел поухаживать за ней. Это ни в какие ворота не лезет. Короче, в тот раз дед отправился в Балтимор с разбитым сердцем и больной совестью.

Я удивленно покосился на своего миролюбивого деда.

– Я вообще не думал, что ты можешь кого-то побить…

– Думал, не могу? – дед засмеялся. – Я уже такой старый, что твердо знаю: мы все делаем глупости, кто больше, кто меньше. В сущности, это неважно, – он снова посмотрел на Коре-Рупора. – Важно, как мы потом их исправляем.

На крыльцо своего дома вышла Лена с футбольным мячом в руках. Дед тоже ее заметил.

– Мир так прекрасно устроен, Трилле, что каких бы глупостей мы ни натворили, их почти всегда можно исправить. Но это не для слабаков, – добавил он.

Коре-Рупор завел мотор и повел лодку к берегу. Лена уже упражнялась на поле с мячом.

– Дед, сегодня поставим перемет, – сказал я так, чтобы дед понял: выбора у него нет.

 

Бутылочная почта

В день отъезда Биргитты снова началось лето. Мы с дедом ходили в море за рыбой почти каждый день. На берегу Ильва разгуливала с пузом не меньшим, чем мама на Рождество. А в сарае лежал готовый Ленин плот и ждал спуска на воду.

Все семейство из Холмов пришло перед отъездом в Щепки-Матильды попрощаться. Они привели Хааса. Так решила Биргитта. Я знал, как она его любит, но все-таки решила оставить его Лене – потому что здесь ему будет лучше. В этом вся Биргитта. Этим она мне и нравится.

Лена слегка обалдела от такого потрясающего подарка. Не знаю уж, что она ответила, но надеюсь, что поблагодарила как следует.

– Может, мы еще будем учиться вместе? – сказала Биргитта мне.

Может, и будем, подумал я, почему бы и нет.

Я получил последний кудрявый чмок в щеку, и голландцы исчезли вдали, между морем и елками. А я остался, сдувшийся и пустой, смотреть вслед уехавшей машине.

Дед встал рядом и тоже смотрел.

Потом пришла Лена, всунула голову между нами и положила одну руку на мое плечо, а другую – на дедово.

– Да, парни, – сказала она, сияя, – вот и остались мы снова втроем.

Я чуть ее не пристукнул.

После обеда мы с Леной пошли к морю. Она лежала на животе в водорослях и прикручивала к плоту крюк для буксировки, а Хаас спокойно сидел рядом на солнце и наблюдал за ней.

– Ты всерьез хочешь, чтобы мы тащили тебя на прицепе до Коббхолмена? – спросил я удрученно и посмотрел на огромный плот. – На это целый день уйдет.

– У меня лично целый день свободен, – промычала Лена, сжимая губами гвозди всех размеров. – Я должна убедиться, что моя посудина тоже годится для мореплаванья.

Поскольку переспорить ее невозможно, и это мне хорошо известно, я пошел в сарай искать подходящую веревку.

Обшаривая глазами полку за полкой с крюками, крючками и прочим, я вдруг заметил бутылку с бумажкой внутри. Она была припрятана за балкой в самой глубине сарая.

– Бутылочная почта, – сказала Лена у меня за спиной. – Я нашла ее зимой. Помнишь, в тот день, когда мы искали обломки для плота и Биргитта приехала.

От одного имени у меня в животе сделалось неуютно.

– От кого она? – спросил я.

– А сам как думаешь? – строго спросила Лена.

Я открыл бутылку и развернул записку. Это мы ее написали, конечно же. А как будто бы кто-то другой. Старательно выведенные буквы сползают вниз, это еще из времен прописей. «Дарагой палучатель этой бутылошной почьты, пишут тебе двое друзей из Счепок Матильды и телефона…»

– Старая, – сказал я удивленно.

Я перечитал записку еще раз. Сердце стучало горячо и больно. Я вспомнил нас с Леной тогдашними, маленькими. Два друга не разлей вода в резиновых сапогах, которые кидают бутылку в нескольких метрах от берега и ждут, что она уплывет в океан.

– Я тут полно ошибок насажал, – пробормотал я, чтобы Лена не заметила, что я чуть не расплакался.

Но она заметила. Наклонила голову набок и посмотрела на меня нежно.

– Да уж, насажал, Трилле. Хоть ты и светлая голова.

Потом она нетерпеливо помахала веревкой.

– Плот-то мы будем пробовать или как?

И мы вышли в море. Дед стоял у руля, спокойно и чуть сгорбившись, по своему обыкновению. Покалеченную руку он держал в кармане комбинезона, а здоровой рулил. Время от времени он оглядывался назад и хмыкал. Громадный плот, построенный из наломанного зимним ураганом, со счастливой хозяйкой и корабельной собакой на борту, тяжело бороздил воду.

– Если она столкнется с паромом на этой посудине, – пробормотал дед, – то уж не знаю, кому придется хуже.

Он размял плечи и посмотрел на меня.

– Трилле, старикам пора кофе пить. Порулишь?

Дед выпустил руль и отошел в сторону. Свежий ветер ворошил мне волосы. Руль был теплым от дедовой руки.

Биргитта уехала в Голландию, но вокруг меня огромное синее море. Там далеко, рядом с Коббхолменом, стоит перемет в тайном месте, которое было известно еще моей бабушке. А на буксире, привязав самой крепкой в Щепки-Матильды веревкой, мы тащим за собой на плоту моего лучшего друга и соседку.

– Салют, Трилле!

Лена стояла на плоту, сложив руки рупором – как на поле, когда кричала на защитников. Голос гулко раскатился во все стороны.

Я вопросительно посмотрел на нее и почувствовал, что в животе, как раньше, пузырится радость.

Лена махала и смеялась, а потом крикнула во все горло:

– Конвой, а ходу прибавить слабо?!