В начале XX в., когда в печати стали появляться стихотворения членов тайных обществ, осужденных Верховным уголовным судом по делу 14 декабря 1825 г., сложился научный миф о декабристской литературе. Одним из его творцов стал Н. А. Котляревский, опубликовавший на страницах «Русского богатства» серию очерков под названием «Литературная деятельность декабристов». Чуть позже была сформирована основная парадигма писателей-декабристов: К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, В. Ф. Одоевский, В. К. Кюхельбекер, В. Ф. Раевский, Ф. Н. Глинка, П. А. Катенин. После того как каждый из них удостоился отдельного тома, а то и двух в большой серии «Библиотеки поэта», они в представлении широкого читателя не только прочно вошли в число первых поэтов пушкинской эпохи, наряду с такими мастерами слова, как В. А. Жуковский, Д. В. Давыдов, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, А. А. Дельвиг, но и образовали отдельное «декабристское» направление. Между тем простого непредвзятого взгляда было бы вполне достаточно для того, чтобы понять, что «поэты-декабристы» не только имеют между собой мало общего в плане поэтического языка и стиля, но и тематически подавляющее большинство текстов никоем образом не связано с движением декабристов. Что же касается эстетики произведений, то опять же в большинстве своем их уровень не поднимается над уровнем массовой романтической литературы, за исключением разве что Кюхельбекера с его неуклюжими поэтическими экспериментами, вызывающими улыбку даже у его ближайших друзей – А. С. Пушкина и И. И. Пущина.
С другой стороны, в середине XX в. Г. А. Гуковский, исследуя поэтический язык русского романтизма, выдел в нем особый гражданский стиль и дал ему яркую характеристику: «Когда мы обращаемся к произведениям гражданской поэзии 1810–1820-х годов <…>, мы не можем не заметить специфического сгущения в них определенной политической терминологии. Народ, отчизна, деспот, порок, добродетель, тиран, свобода, ярем, вольность, гражданин, рабство и т. д. – эти слова составляют как бы лейтмотив гражданской поэзии и в идейном и в непосредственно стилистическом смысле. Однако эти словесные лейтмотивы не выделяются на фоне других словесных групп. Они окружены целыми гнездами слов-символов, менее явственно окрашенных политически, но не менее выразительных идеологически».
Отдельные стихотворения так называемых «поэтов-декабристов», несомненно, укладывались в границы описанного Гуковским стилистического пространства. Но не только они были наиболее яркими носителями этого стиля. Сам этот стиль возникает гораздо раньше появления декабризма, продолжает существовать после разгрома движения, и своих вершин он достигает отнюдь не в творчестве Рылеева, или Бестужева, или кого-либо еще из «поэтов-декабристов», являющихся не столько творцами, сколько эпигонами гражданского романтизма, а в поэзии Пушкина и Вяземского.
Для самих декабристов это было вполне очевидно. Они отнюдь не переоценивали собственные способности к литературному творчеству. В то же время, прекрасно осознавая мощные пропагандистские возможности художественного слова, они пытались возглавить литературный процесс и направить творчество выдающихся поэтов своего времени в нужное им русло. О том, как осуществлялось взаимодействие идеологов тайных обществ с современным им литературным процессом, и пойдет речь в настоящей главе.
В уставе Союза Благоденствия сказано, что это общество «в святую себе вменяет обязанность распространение между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения». Роль слова как устного, так и письменного в этом деле становилась приоритетной. В частности, говорилось, что «каждый член <…> должен стараться во всех речах своих превозносить добродетель, унижать порок и показывать презрение к слабости». В полном соответствии с этим требованием действовал Ф. Н. Глинка. В его записной книжке есть «памятка», о чем следует говорить в обществе: «Порицать: 1) А[ракчее]ва и Долгорукова, 2) военные поселения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож, 5) слепую доверенность к правителям канцелярий (Ге[тгу]н и Ан[нен]ский), 6) жестокость и неосмотрительность уголовной палаты, 7) крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях. Желать: открытых судов и вольной цензуры. Хвалить: ланкастерскую школу и заведение для бедных у Плавиль[щикова]». При этом в Уставе Союза Благоденствия особо подчеркивалось, что следует «стараться речами своими приносить существенную пользу, а не блистать оными». Особое политическое красноречие утверждалось как отказ от внешних украшений речи. Прекрасный оратор М. Ф. Орлов, как отмечалось в предыдущей главе, в своей речи при вступлении в литературное общество «Арзамас» противопоставил «тяжелый булатный меч брани» как более привычное для себя средство «легкому оружию Аполлону». Позже Рылеев, посвящая свою поэму «Войнаровский» А. А. Бестужеву, напишет:
Противопоставление гражданственности и поэтичности имело важный смысл и в русской поэтической традиции было направлено против иллюзорно-субъективной эстетики Карамзина, утверждавшего за поэтом право не отражать существующую реальность, а творить собственную, отдаваясь произволу вкуса и фантазии. За этим стояло представление о непостижимости мира и неверие в возможность его изменения к лучшему волевыми решениями. Прогресс Карамзин, как известно, видел в медленном распространении нравственности путем постоянного утончения вкуса читающей публики. Причем процесс этот представлялся ему как двунаправленный. Писатель вращается в свете и слушает, как говорят в хорошем обществе, а потом в своем кабинете обрабатывает этот язык, придавая ему литературные формы, и несет его обратно в общество. И теперь уже общество нечувствительным для себя образом учится у писателя.
В отличие от Карамзина декабристские идеологи в своем большинстве верили в существование объективной истины и полагали, что она им известна. Мир может и должен быть изменен к лучшему путем политических реформ, направление которых дано в современной им политической литературе, существующей на Западе, но мало известной в России. Поэтому проблема заключается в том, как донести эти истины до своих непросвещенных соотечественников. Процесс этот, в представлении декабристов, имел всего лишь одно направление. Читатель – неразумное дитя, у которого учиться нечему, но которого необходимо воспитывать. Член тайного общества знает истину, но, как человеку серьезных занятий, ему некогда увлекаться художественными вымыслами. Поэтому недостаточность поэтического дарования не только не скрывается, но, напротив, декларируется.
Но, если он будет обращаться к широкой аудитории на языке современной философии или политической экономии, он не будет понят. Для массового читателя истина должна быть облечена в приятную упаковку художественных форм. Поэтому «члены [Союза Благоденствия], занимающиеся словесностью, должны на произведения свои налагать печать изящного, не теряя из виду, что истинно изящное есть все то, что возбуждает в нас высокие и к добру увлекающие чувства». К тому же член тайного общества связан конспирацией, и в этом смысле его лишнее появление перед публикой не совсем желательно. Поэтому необходим посредник – человек, формально не состоящий в обществе, но при этом просвещенный, т. е. либерально мыслящий и к тому же литературно одаренный. Иными словами, нужен талантливый писатель-беллетрист, готовый отдать свое перо на служение идеалам тайного общества. Таким образом выстраивается цепочка: член тайного общества воздействует на писателя, а писатель уже, напитавшись от него нужными идеями, воздействует на широкую аудиторию. Это напоминает ланкастерскую систему взаимного обучения. Писатель оказывается и учеником и учителем одновременно.
Такая структура позволяла совмещать конспирацию и пропаганду. В центре – ядро заговорщиков, связанных общей целью и знанием путей достижения этой цели. Речь идет о военном перевороте и захвате власти. Об этом знать и говорить могут только лица, непосредственно задействованные в его подготовке. Однако для того, чтобы военный переворот удался, чтобы заговорщики могли не только захватить, но и удержать власть в своих руках, необходимо подготовить общество путем внушения ему того, ради чего переворот затевается, иными словами – подготовить его к идее конституционного правления. А этим и должны заниматься как сами члены тайного общества, так и лица, находящиеся в орбите их воздействия – все те, кто наделен даром художественного слова и разделяет либеральные идеи. Таким образом, писатель, не будучи посвящен в тайну военного заговора, посвящен в то, во имя чего этот заговор будет совершен. И наконец, замыкает эту цепочку читатель, ничего не знающий ни о заговоре, ни о его конечной цели.
Каким же образом эта структура работала? Если говорить о Союзе Благоденствия, а именно с него начинается широкая пропаганда освободительных идей в России, то вопрос о сокровенной цели, т. е. военной революции, остается открытым. Из доноса М. К. Грибовского известно, что Устав Союза Благоденствия, или, как его еще называют, «Зеленая книга», включал в себя две части: «Краткая первая часть давалась для прочтения принимаемым по взятии от них подписки не открывать ничего; вторая часть сообщалась посвященным уже в тайны». Первая часть хорошо известна. Это то, что, собственно говоря, и называется Уставом Союза Благоденствия. Что же касается второй, то она до сих пор не обнаружена. Некоторые декабристы выражали сомнение в ее существовании. В частности, П. И. Пестель на следствии вполне определенно заявил: «Вторая часть Зеленой книги не была составлена. Я, по крайней мере, оной не видал и ни от кого про ее составление не слыхал, а тем еще менее была она раздаваема». При всей противоречивости показаний Грибовского и Пестеля думается, что оба они в данном случае вполне искренни. Грибовский верно передает саму структуру тайного общества, включающего в себя некую сокровенную цель и стремление воздействовать на социум путем широкой пропаганды. На этапе существования Союза Благоденствия вторая цель была признана приоритетной, а первая (военный переворот) была отодвинута на неопределенный срок, и поэтому не столь уж существенно, успели ли декабристы занести ее на бумагу или нет. Главным на том этапе для них было налаживание контактов не с военной, а с писательской средой.
Особое внимание при этом уделялось так называемой потаенной литературе, то есть литературе, свободной от цензурных ограничений. По словам Н. И. Тургенева, «в странах, где царит деспотизм, общественное мнение находит свое выражение <…> в рукописной литературе, подобной тем листкам с сатирическими стихами (ноэлями) и песенками, которые ходили во Франции накануне 1789 года. Литература сия, которую, на наш взгляд, вполне можно назвать контрабандной, показывала направление развития умонастроений в России. Тогда появилось довольно много сочинений такого рода, замечательных как по силе язвительности, так и по высоте поэтического вдохновения».
Надо заметить, что «контрабандная» литература, о которой пишет Тургенев, далеко не всегда была антиправительственной, более того, нередко она была рассчитана именно на высочайшее внимание. В России в то время существовал порядок, по которому писатель еще до публикации своего произведения, мог лично поднести его царю. За этим, как правило, следовало монаршее благоволение, и автор получал какой-нибудь ценный подарок, например перстень или табакерку, украшенную бриллиантами. На этом дело чаще всего и заканчивалось. Всей этой процедуре придавался подчеркнуто приватный характер, никого ни к чему не обязывающий. Бывало так, что царь одобрит, а цензура потом запретит, и тогда высочайше одобренное произведение начинает распространяться в списках. Так произошло, например, с сочинением И. П. Пнина «Опыт о просвещении относительно к России». В 1804 г. этот философско-публицистический трактат был опубликован незначительным тиражом и поступил в продажу. Но по доносу (кого именно и в связи с чем, осталось невыясненным) тираж был конфискован. Тогда Пнин представил свое сочинение через члена Негласного комитета Н. Н. Новосильцева Александру I. Царь одобрил текст, наградил автора и рекомендовал ему переиздать свое сочинение. Но цензура категорически запретила, после чего трактат Пнина разошелся в большом количестве списков и стал пользоваться огромной популярностью.
Союз Благоденствия стал широко использовать такую практику. В 1818 г. член союза Благоденствия А. Н. Муравьев через П. М. Волконского представил Александру I записку по крестьянскому вопросу. История ее появления вкратце такова. В начале 1818 г. военный губернатор Малороссии Н. Г. Репнин, выступая при открытии дворянских собраний в Полтаве (3 января) и в Чернигове (20 января), произнес речь, в которой, не требуя отмены крепостного права как такового, выступил за законодательное ограничение прав помещика на личность крестьянина. Репнин находился в плотном «декабристском» окружении. Его родным братом был декабрист С. Г. Волконский, правителем канцелярии у него служил декабрист М. Н. Новиков, а адъютантом был декабрист М. И. Муравьев-Апостол. В мае 1818 г. речь Репнина была опубликована в «Духе журналов». В это же время в «Сыне Отечестве» появился ряд статей А. П. Куницына, также касающихся крестьянского вопроса. Вполне вероятно, что эти статьи были инспирированы Н. И. Тургеневым. И хотя все эти публикации были вполне в духе идей самого Александра I, выступившего в марте в Варшаве с конституционной речью, тем не менее правительство увидело в них нежелательную активизацию общественного мнения. Поэтому 14 мая 1818 г. последовало распоряжение министра просвещения А. Н. Голицына, запрещавшее цензуре пропускать в печать статьи «ни в защищение, ни в опровержение вольности или рабства крестьян, не только здешних, но и иностранных».
Запрет на публикации отнюдь не стал препятствием для продолжения общественного обсуждения крестьянского вопроса в нелегальной литературе. На речь Репнина отвечал калужский предводитель дворянства князь Н. Г. Вяземский. Выступая против любых ограничений власти помещика над крестьянами и призывая «бодрствовать в поддержании ныне существующего порядка вещей», Вяземский тем не менее соглашался пойти на некоторые уступки правительству в решении крестьянского вопроса в обмен на созыв в одной из столиц дворянских депутатов, которые поведают царю «не токмо собственные нужды свои, но и о всем том, что требует истинная польза и внутреннее благоустройство царства нашего». Иными словами, речь шла о дворянской конституции. Эта уловка была хорошо знакома декабристам. Правительство дарует конституцию дворянству, после чего дворяне, пользуясь своими «конституционными правами», отставляют в неприкосновенности крепостное право. На это возражал А. Н. Муравьев в своей ответной записке: «Вы, восстающие против вольности, сами же упоминаете о собрании в одной из столиц представителей дворянства? По какому праву пользоваться вам сим преимуществом, когда сами хотите отказаться от собственного самовластия вашего, и почему не должны в сем собрании участвовать и все прочие сословия? Непостижимо, как можно с таким восхищением говорить о собрании представителей и в то же время оскорблять вольность и противиться сообщению мыслей!».
Записка Муравьева, представленная Александру I, не получила ожидаемого монаршего благоволения. По сообщению С. П. Трубецкого, «Его величество, прочтя, сказал: “Дурак! Не в свое дело вмешался”». Впрочем, в данном случае не следует усматривать идеологического расхождения царя и декабриста. Причины высочайшего неудовольствия лежали в другой плоскости. Незадолго до подачи этой записки полковник А. Н. Муравьев, назначенный на должность начальника штаба гвардейского отряда в Москве, подвергся несправедливому, как ему показалось, служебному взысканию и отсидел срок на гауптвахте, после чего подал в отставку, но получил отказ. В этой связи раздраженная реакция царя вполне понятна: полковник и начальник штаба Муравьев должен лучше выполнять свои прямые обязанности, а не заниматься публицистикой.
В целом же в 1818–1819 гг. реакция царя на антикрепостнические выступления была вполне благосклонной. Так, например, известен рассказ М. И. Жихарева о том, как 1819 г. П. Я. Чаадаев через своего шефа И. В. Васильчикова, командующего Гвардейским корпусом, представил Александру I стихотворение Пушкина «Деревня», в котором даже либеральный А. И. Тургенев усмотрел «преувеличения насчет псковского хамства» (под хамством в тургеневском кругу подразумевали крепостное право). Царь, как рассказывает Жихарев, остался доволен, «и будто по прочтении он сказал Васильчикову: “Faites remercier Poushkine des bons sentiments que ses vers inspirent”». Правда, как свидетельствует тот же Жихарев, инициатива в данном случае исходила от самого царя: «Государь пожелал прочитать что-нибудь из его произведений», но выбор антикрепостнической «Деревни», конечно же, не случаен. Исследователи полагают, что за этим стоял Н. И. Тургенев. В конце того же 1819 г. он через петербургского генерал-губернатора М. А. Милорадовича подал Александру I записку «Нечто о крепостном состоянии». Царь и на этот раз отнеся благосклонно к аболиционистским идеям декабриста. «Он поручил гр. Милорадовичу передать свое благоволение автору и сказал, что он выберет самое лучшее из поданных ему записок по этому вопросу и что-нибудь сделает для крепостных. Это, конечно, так и осталось обещанием».
Обращаться можно было не только к царю, но и к членам императорской фамилии. Особое внимание декабристы уделяли императрице Елизавете Алексеевне. Немка по происхождению, баденская принцесса, она была русской патриоткой с ярко выраженными русофильскими взглядами, прекрасно знала русский язык, любила русскую литературу и покровительствовала русским писателям, в том числе и Пушкину. По своим политическим взглядам Елизавета Алексеевна была умеренной легитимистской. Она верила в незыблемость монархических принципов, но монархию понимала в духе идей XVIII в., осуждала деспотизм и считала, что монарх в своем правлении должен руководствоваться твердыми законами. Как и Александр I, Елизавета была настроена против крепостного права, но, в отличие от своего мужа, она не выносила военных парадов и вообще муштры. Известно ее отрицательное отношение к военным поселениям и сочувствие солдатам Семеновского полка, восставшим против их командира Г. Е. Шварца.
Все это внушало членам тайных обществ, помышлявших о конституционной монархии, определенные надежды. Немаловажным было и то обстоятельство, что Елизавета была бездетной и фактически брошенной женой. Александр давно открыто жил со своей любовницей М. А. Нарышкиной, имел от нее рано умершую дочь Софью. У Елизаветы были плохие отношения не только с мужем, но и со свекровью. В императорской семье она чувствовала себя одиноко и отчужденно. И это лишь усиливало к ней симпатии. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу назвал ее «le seul homme de la famille». К Елизавете обращались в тех случаях, когда к Александру обращаться было рискованно или когда само обращение к ней имело некий подтекст, направленный против императора. Так, например, Вяземский, передавая ей через А. И. Тургенева полный текст искаженного цензурой «Послания к М. Т. Каченовскому», писал: «Я рад, что императрица <…> увидит, что делается в этой России, управляемой с почтовой коляски». Ей же через того же А. И. Тургенева Вяземский передал и свое самое острое политическое стихотворение «Негодование». Смысл этих жестов вполне очевиден. Александр I, занятый международными делами Священного союза, много времени проводит в разъездах по европейским конгрессам (отсюда его прозвище «кочующий деспот»), и вообще его полностью поглотили вопросы внешней политики, а внутреннее положение страны он отдал «на откуп» А. А. Аракчееву. Бумаги за подписью Аракчеева получают статус царских указов. Поэтому разоблачение аракчеевщины становится одной стороной борьбы за изменение существующего строя, другой являются попытки привлечь императрицу, презирающую царского любимца, в лагерь оппозиции.
А. Н. Шебунин писал о существовавшем среди русских литераторов того времени «культе Елизаветы Алексеевны». Исследователь показал, что Ф. Н. Глинка, один из наиболее активных членов Союза Благоденствия, создал особое тайное общество с целью возведения императрицы на престол. В этой связи известное пушкинское стихотворение «Ответ на вызов написать стихи в честь императрицы Елизаветы Алексеевны», опубликованное Глинкой в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения», стало частью пропагандистской кампанией в борьбе за возведение Елизаветы на трон.
Помимо членов императорской фамилии, в орбиту декабристов попадают и высшие сановники империи, популярные военачальники и министры. Им посвящаются стихи, вокруг них складывается что-то вроде микрозаговоров. Заговорщическая паутина постепенно опутывает командующего второй армией П. Х. Витгенштейна, его сын Лев вовлечен в заговор. У популярнейшего героя Отечественной войны 1812 года генерала Н. Н. Раевского два сына, Александр и Николай, и два зятя, М. Ф. Орлов и С. Г. Волконский, – члены тайных обществ. Адъютантом петербургского генерал-губернатора М. А. Милорадовича является член Союза Благоденствия Ф. Н. Глинка. На Кавказе вокруг командующего отдельным Кавказским корпусом генерала А. П. Ермолова существует что-то вроде тайного общества. Даже около Аракчеева есть «свой» человек – Г. С. Батеньков, перешедший от М. М. Сперанского на службу в военные поселения. Все эти факты относятся к различным периодам деятельности тайных обществ и свидетельствуют об устойчивой тенденции декабристов не только конспирироваться, но и быть всегда на виду, вести пропаганду и одновременно получать по возможности информацию из первых рук о ситуации в высших эшелонах власти.
Тем не менее главная задача Союза Благоденствия заключалась в формировании широкого общественного мнения. Собственно говоря, их попытки прямого обращения к правительству являли собой не что иное, как стремление убедить власти в существовании такого мнения в России и в том, что именно его отражают их литературные произведения. С другой стороны, декабристы, еще веря в реальность правительственных преобразований, стремились в обществе подготовить благоприятную почву для реформ сверху. Главным здесь был крестьянский вопрос. Понимая, что подаваемые царю и распространяемые в обществе записки против рабства мало способствуют реальному улучшению положения крестьян, члены Союза Благоденствия занялись практической филантропией. Первой отраслью в уставе Союза было «Человеколюбие». Специальная статья предписывала членам Союза «склонять помещиков к хорошему с крестьянами обхождению, представляя, что подданные такие же люди и что никаких в мире отличных прав не существует, которые дозволили бы властям жестоко с подвластными обходиться». И здесь, как и везде, литература должна была способствовать распространению практической филантропии. Члены Союза, говорилось далее в Уставе, «издают повременные сочинения по сей части и распространяют, касательно оной, существующие уже сочинения».
Особое значение в плане практической филантропии имел выкуп на волю талантливых крепостных крестьян. Каждому такому акту декабристы стремились придать характер антикрепостнической манифестации, далеко выходящей за рамки частного проявления благотворительности. Широкую огласку получила история с выкупом крепостного поэта И. С. Сибирякова. Вся эта история имеет отчетливо литературный характер. Крепостной рязанского предводителя дворянства Д. Н. Маслова И. С. Сибиряков отличался умением печь вкусные пирожные и писать слабые стихи. Однако сам факт того, что крепостной человек интересуется поэзией и пробует сочинять, привлек к себе внимание литератора П. П. Свиньина, опубликовавшего статью «Природный русский стихотворец» с приложением его сочинений. Затем последовали переиздания в «Вестнике Европы» (1818. Ч. 102) и «Отечественных записках» (1819. Ч. 2). Несмотря на всю беспомощность стихов поэта-самоучки, публикация Свиньина приобрела огромный резонанс и привлекла внимание Вяземского, разразившегося гневным стихотворением «Сибирякову»:
У Вяземского с его безупречным поэтическим вкусом уровень дарования Сибирякова никаких иллюзий не вызывал. Но сама тема была, несомненно, привлекательной и позволяла резко выступить против рабства. Для того чтобы ярче показать уродство крепостного права и заодно осудить «злосчастный век разврата и грехов», поэт представил Сибирякова едва ли не вторым Ломоносовым. Стихотворение Вяземского придало развернутой Союзом Благоденствия кампании за освобождение крепостного поэта характер спасения отечественной культуры. Инициатором выступил Ф. Н. Глинка. Он привлек к этой акции М. А. Милорадовича, который в личном письме Маслову предложил выкупить у него Сибирякова. Маслов, разумеется, не смог отказаться от предложения петербургского генерал-губернатора, «почитая, – как он писал в ответном письме, – священною обязанностью способствовать счастию человека своими достоинствами умевшего в почтенных любителях отечественной словесности снискать участие к его освобождению». Но при этом расчетливый помещик заломил несусветную сумму – 10 тыс. руб. Глинка и Н. И. Тургенев тотчас же организовали подписку. При этом Глинка, полунищий полковник гвардии, чей обычной рацион состоял из чая и хлеба, с чая перешел на кипяток.
Характерно, что, как только Сибиряков был освобожден и публично через журнал Свиньина поблагодарил своих освободителей, о нем сразу же забыли, поскольку его заурядное поэтическое дарование никого не интересовало. Потерпев литературное фиаско, он пытался играть на сцене императорского театра, однако его актерский (комический) талант был столь же незначительным, как и поэтический. В итоге бывшему крепостному кондитеру пришлось довольствоваться должностью суфлера. Умер он в полнейшей безвестности в 1848 г. от холеры.
Подобные акции выкупа крепостных предпринимались членами Союза Благоденствия неоднократно. Однако в деле Сибирякова наиболее наглядно проявился важный для декабристов союз либеральной политики и литературы. В целях установления контроля над текущим литературным процессом Устав Союза Благоденствия предписывал его членам «с дозволения Союза вступать во все правительством одобренные, о нравственности пекущиеся общества и извещать Союз о всех их действиях, дабы сей последний мог употребить надлежащие меры к соглашению оных с своею целию».
Фактически практика участия декабристов в современных им литературных объединениях установилась раньше образования Союза Благоденствия, и в данном случае имелось в виду лишь ее распространение. В России в первой четверти XIX в. существовало огромное количество различных тайных и нетайных обществ. Большинство из них так или иначе были связаны с литературным процессом. Одни существовали на официальной основе при каком-нибудь учреждении, например Общество любителей русской словесности при Московском университете. Другие имели частный характер, но в то же время были совершенно легальны. Для открытия такого общества необходимо было составить устав и представить его на утверждение правительству, после чего общество считалось утвержденным и получало название «вольное», например петербургское Вольное общество любителей российской словесности, издававшее журнал «Соревнователь просвещения и благотворения».
Кроме «вольных» обществ существовало еще множество литературных салонов и кружков, которые нигде не регистрировались и никем не утверждались, но тем не менее вполне открыто существовали. Если в официальные или вольные общества входили люди с общими или, во всяком случае, близкими литературными взглядами, то кружки и салоны объединяли в себе людей не столько по литературному или общественному признаку, сколько по личным отношениям. Поэтому вступить в них постороннему было сложнее, чем в какое-нибудь официальное общество.
Все эти общества были в зоне пристального внимания декабристов. Союз Благоденствия, как уже отмечалось выше, проводил сознательную политику внедрения в них своих членов с целью превратить общество в легальный филиал нелегальной организации.
Одна из первых таких попыток, опробованных еще до возникновения Союза Благоденствия, связана с «Арзамасским обществом безвестных людей». История изучения этого общества представляет собой смену одних научных мифов другими. У истоков первого такого мифа стоит А. Н. Пыпин. Для него «Арзамас» представлял собой либеральную оппозицию и противостоял реакционной «Беседе любителей русского слова», возглавляемой адмиралом А. С. Шишковым и поэтом Г. Р. Державиным. Позже этот миф был опровергнут А. Н. Шебуниным, показавшим, что либерализм «арзамасцев» шел рука об руку с правительственным либерализмом и не имел ничего оппозиционного, в то время как «Беседа» с ее стариками екатерининского века представляла собой глухую оппозицию правительству Александра I. В 1970-е гг. М. И. Гиллельсоном был запущен миф об Арзамасском братстве. В действительности никакого братства не было. Противоречия, не очень, может быть, различимые в 1815–1817 гг., в дальнейшем выйдут наружу и сразу же после 14 декабря 1825 г. разведут «арзамасцев» по разные стороны баррикад. «Арзамасец» Блудов подпишет смертный приговор «арзамасцу» Н. И. Тургеневу, после чего «арзамасец» А. И. Тургенев публично не подаст ему руки. «Арзамасец» Уваров начнет преследовать «арзамасца» Пушкина и вызовет его резкие выпады в свой адрес. Отношения «арзамасцев» между собой всегда были очень непрочными и держались на их любви к шуткам и розыгрышам. Больше, собственно говоря, их ничего не связывало, если, конечно, не считать действительно близкие дружеские отношения В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, П. А. Вяземского, А. С. Пушкина. Но эти отношения, как и родственные отношения А. С. и В. Л. Пушкиных или А. Н. и Н. И. Тургеневых, никак не связаны с их участием в «Арзамасе».
Исследовательская мифологизация «Арзамаса» основана на аберрации восприятия этого общества. «Арзамас» действительно объединял в себе лучшие литературные силы своего времени, из чего исследователи априорно делали вывод о нем как о значительном литературном явлении. Между тем в данном случае «звезды» не образуют «созвездия». Все свои важнейшие художественные открытия великие «арзамасцы» сделали помимо «Арзамаса», и в творчестве каждого из них он составляет лишь незначительный эпизод, несмотря на то что некоторые, особенно Вяземский, будут многократно подтверждать свою приверженность «Арзамасу» после его распада. Это и положит начало мифологизации.
Любые попытки придать «Арзамасу» единый характер неизбежно оборачиваются очередной мифологизацией. «Арзамас» был многолик. Одну из его сторон составляло то, что Жуковский называл «галиматьей», понимая под этим игру слов, шутку ради шутки, насмешку над здравым смыслом и т. д. Жуковский не любил сатиру, но очень ценил юмор, основанный на игре точек зрения. Отсюда известные арзамасские буффонады, розыгрыши, пародии и т. д. Другое лицо «Арзамаса» представляли молодые удачливые карьеристы: С. С. Уваров, Д. Н. Блудов, Д. В. Дашков. Это были либералы правительственного толка, занимающие высокие государственные должности. В «Арзамас» их привели, как это ни странно, соображения карьерного толка. В числе почетных «арзамасцев» были люди, пользующиеся личным расположением и доверием царя, такие как, например, Н. М. Карамзин и И. А. Каподистрия. Оба они к тому же имели безупречную нравственную репутацию. Подчеркнуть свою неофициальную связь с этими людьми для либерала 1810-х гг., думающего прежде всего о своей карьере, было весьма полезным. И наконец, третью сторону «Арзамаса» представляли вступившие в него декабристы М. Ф. Орлов, Н. И. Тургенев, Н. М. Муравьев, а также близкий к ним по взглядам П. А. Вяземский.
Н. И. Тургенев в психологическом плане был антиподом Жуковского. Юмор как таковой его мало интересовал, а «галиматью» Жуковского он на дух не выносил. Что, впрочем, не мешало ему высоко ценить серьезное творчество поэта. Жуковский, со своей стороны, был принципиальным противником политизации «Арзамаса» и с тревогой воспринимал попытки придать обществу серьезный характер, начавшиеся сразу же по вступлении в него Тургенева и Орлова. Двое последних, ощущая недостаточность собственных литературных дарований, собирались использовать отточенные перья даровитых «арзамасцев» в интересах тайного общества. «Арзамасцы, – писал Тургенев, – лучше нас пишут, но не лучше думают, т. е. думают более всего о литературе».
Политическая борьба представлялась Тургеневу и Орлову более важной и содержательной, чем чисто литературная полемика. Вся сложность заключалась в том, что вести политические дебаты следовало хорошим литературным языком, и в этом отношении без «арзамасцев» обойтись было нельзя. Декабристы быстро привлекли на свою сторону такого активного «арзамасца», как Вяземский. Поскольку сами шутки после распада «Беседы» утратили свой постоянный объект, встал вопрос о новых принципах объединения общества, что и было предложено декабристами. Поэтому большинство «арзамасцев» первоначально одобрительно восприняло идею превратить «Арзамас» в серьезное общество. Новая цель была сформулирована Д. Н. Блудовым следующим образом: «Цель Арзамаса двоякая: польза отечества, состоящая в образовании общего мнения, то есть в распространении познаний изящной словесности, и вообще мнений ясных и правильных; польза самих членов, состоящая в труде постоянном».
Новое серьезное направление «Арзамаса» должно было проявиться в издании журнала. Однако из этой затеи ничего не вышло. «Арзамас» распался по причине разъезда «арзамасцев», в том числе и М. Ф. Орлова, из столицы летом 1817 г. При этом идея журнала похоронена не была. Под новый 1819 г. Н. И. Тургенев записал в дневнике: «Вечера, будучи уже в постеле, мне пришла в голову мысль о составлении нового общества, в котором должны соединяться многие частные мысли и усилия и т. д., до России касающиеся». Главная цель общества – издание журнала. Уже через три дня Тургенев «написал неправильный проспектус <…> обществу, кот[орое] можно бы назвать обществом 19 года и XIX века, а журнал его – Россиянином XIX века». Соучредителем общества стал приятель Тургенева профессор Царскосельского лицея А. П. Куницын. В общество планировалось принять Н. М. Муравьева, Ф. Н. Глинку, М. К. Грибовского, И. Г. Бурцева, П. И. Колошина, А. А. Шаховского, А. С. Пушкина и др. Почти все, за исключением двух последних, – члены Союза Благоденствия. Скорее всего, речь шла о создании легального филиала тайного общества с единственной, но принципиально важной целью – издания политического журнала.
Задача осложнялась тем, что сам Тургенев не мог встать во главе этого журнала как в силу своей занятости на основной службе в должности начальника отделения канцелярии министерства финансов, так и в силу отсутствия литературного дарования, о чем он сам неоднократно сокрушался: «Я совсем не умею писать ничего, кроме протоколов. Я неясно думаю, а потому и трудно пишу, хотя пишу еще неяснее, чем думаю». Максимум, на что хватило Тургенева, это на сочинение «неправильного проспектуса» журнала и проведение нескольких собраний журнального общества. Из «проспектуса» можно понять, что́, собственно говоря, Тургенев ждал от журнала: «Где русский может почерпнуть нужные для сего общие правила гражданственности? Наша словесность ограничивается до ныне почти одною поэзиею. Сочинения в прозе не касаются до предметов политики. Сия отличительная черта русской литературы делает ее неудовлетворительною для нашего времени. И у нас хотят теперь лишить пищи моральной, более питательной, более соответственной требованиям и обстоятельствам века».
О чем здесь идет речь? Главная коллизия, переживаемая Тургеневым, заключается в следующем: те, кто могут писать, пишут не то, что надо, а те, кто знают, что́ надо писать, писать как следует не умеют. Какой же, по мнению Тургенева, должна быть современная ему литература? В «проспектусе» говорится о том, что «происшествия 1812, 13, 14 и 15 года сблизили нас с Европою; мы, по крайней мере многие из нас, увидели цель жизни народов, цель существования государств; и никакая человеческая сила не может уже обратить нас вспять. Происшествия последних 30 лет имели то важное действие, что они просветили Европу истинным просвещением. Теперь каждый европеец, внимательно читающий газеты, имеет более политического просвещения, нежели ученейшие люди XVIII и предшествующих веков. Здесь определим значение и сущность истинного просвещения: оно есть знание своих прав и своих обязанностей. После многих заблуждений Европе предоставлено наконец воспользоваться плодами своего долгого бытия».
Тургенев имеет в виду не только газеты, но и многочисленные политические брошюры, представляющие собой, по сути, те же газетные статьи, только в расширенном виде. Эта массовая продукция буквально наводнила Францию, начиная с предреволюционного периода. Затем, замолкнув на годы Консульства и Империи, она вновь возродилась в период первой Реставрации, Ста дней и второй Реставрации. В многочисленных брошюрах с опорой на труды великих просветителей XVIII в., а также в полемике с ними излагались вопросы современной политической жизни Франции и Европы, сталкивались мнения, велась полемика. Эти брошюры, объемом 5–6 авторских листов, выпускаемые тысячным тиражом, быстро расходились по всей Европе и проникали в Россию.
Для их написания требовалось особое мастерство, соединяющее в себе хорошее знание современной политической ситуации, базовых философских идей, умение сжато и ясно формулировать мысль и остроумно обезоруживать противников. Имена наиболее популярных авторов этих брошюр: Б. Констана, Мадам де Сталь, Ф. Р. Шатобриана, Ж.-Д. Ланжюинэ, П.-П. Ройе-Коляра, Детю де Траси и др. – многократно встречаются на страницах дневников и писем Тургенева. Их политические памфлеты и комментарии составляли основной круг чтения декабриста. Думается, что примерно в таком же духе Тургеневу виделись перспективы развития русской словесности. Подобная литература всегда тесно связана с реалиями современной ей политической ситуации, понятна и интересна только в ее контексте. Поэтому нет необходимости доказывать, что в российских условиях, сколь близкими к европейским они ни казались бы Тургеневу, ничего подобного появиться не могло. Перед русскими писателями в то время стояли принципиально иные задачи. Гораздо важнее было создание литературного языка, рождающегося в спорах карамзинистов и шишковистов, освоение романтической поэтики, обновление устаревшей жанровой системы и т. д. В этой связи вопросы содержания сами собой отодвигались на второй план, что, конечно же, не могло устроить Тургенева. Политический журнал так и не состоялся, а журнальное общество распалось, так и не выйдя за рамки организационных собраний.
Еще одна попытка превращения литературного общества в легальный филиал Союза Благоденствия была предпринята Ф. Н. Глинкой, совершившим летом 1819 г. своего рода переворот в Вольном обществе любителей российской словесности. Оно существовало с 1818 г. и включало в себя едва ли не всех известных в то время столичных литераторов. Уже в силу этого общество не имело никакого определенного не только политического, но и литературного лица. Президентом был А. Е. Измайлов – слабый литератор без четко выраженной литературной позиции, что, в общем, соответствовало безликости всего объединения. Ситуация изменилась с избранием в 1819 г. председателем Ф. Н. Глинки. С этого момента лицо общества и издаваемого им журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» начинают определять литераторы, разделяющие литературные и политические взгляды Глинки, будущие члены тайных организаций или близкие к ним люди: В. К. Кюхельбекер, Н. И. Греч, А. А. Дельвиг, позже добавятся К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев. С приходом Глинки к руководству Вольным обществом гражданское направление в литературе одержало верх, но тут же произошел скандал, связанный с тем, как следует понимать гражданственность литературы.
Инициатором скандала стал помощник председателя В. Н. Каразин – личность колоритная, соединяющая в себе искреннюю любовь к просвещению и доносам. Как и декабристы, Каразин был убежденным сторонником общественной литературы, выступал против военных поселений и крепостного права. Но, в отличие от них, он не только не считал, что литература должна распространять либеральные идеи, а наоборот, видел в ней важнейшей средство борьбы с ними. Свой гражданский долг Каразин, в частности, видел в том, чтобы собирать ходившие по рукам списки политических стихотворений, а потом с собственными комментариями, имеющими характер политического доноса, относить их министру внутренних дел. 1 марта 1820 г. он выступил в Вольном обществе с речью «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России», где призывал писателей отказаться от «вздохов сказочных любовников» и всего того, что «не представляет уму никаких новых полезных истин», и перенести «счастливое воображение на предметы более дельные», например географию, историю и этнографию России. Но вместе с этим Каразин утверждал, что «любимыми основаниями наших писателей <…> не могут быть ни мнимые права человека, ни свобода совестей, столько прославленная в XVIII столетии».
Против этой речи Каразина, а точнее против ее публикации без одобрения Общества, что запрещалось его уставом, выступил ряд литераторов во главе с Глинкой, в том числе Дельвиг, Кюхельбекер, Греч. В результате Каразин был лишен должности помощника председателя и удален из Общества. Глинка в данном случае возглавил борьбу не только с Каразиным-консерватором, но и с Каразиным-доносчиком. Борьба шла за нравственность в литературе, за то, чтобы писатели, замаравшие себя политическими доносами, осуждались общественным мнением и исключались из писательского сообщества. В этом, разумеется, не было ничего специфически декабристского, но это было неотъемлемой частью работы Союза Благоденствия по формированию общественного мнения.
***
Как отмечалось выше, среди лиц, планируемых к принятию в «Общество 19 года и XIX века», упоминалось имя А. С. Пушкина. Пушкин довольно рано попал в орбиту внимания членов тайных обществ. Его связи с движением декабристов были широки и многообразны. Поэт был лично знаком почти со всеми основными участниками движения. Не будучи формально членом ни одного тайного общества, он на протяжении многих лет находился в гуще событий, будь то в Петербурге по окончании лицея или на юге, куда был переведен по службе в 1820 г. Даже из Михайловского он переписывался с К. Ф. Рылеевым и А. А. Бестужевым. Там его посетил И. И. Пущин, с которым, помимо прочего, они обсуждали дела тайной организации.
Связи поэта с декабристами многократно привлекали внимание исследователей. Нас в данном случае будет интересовать использование членами тайных обществ пушкинской поэзии в целях политической пропаганды. Этот аспект наиболее подробно освещен в работах Ю. Г. Оксмана и В. В. Пугачева. В конце 1940-х гг. Оксман поставил вопрос о пересмотре традиционной датировки политической лирики Пушкина петербургского периода. Напомним, что в собраниях сочинений поэта ода «Вольность» печатается под 1817 г., послание «К Чаадаеву» – 1818 г. «Деревня» – 1819 г. Исследователь считал, что подобная датировка неверна, т. к. не отражает реальную эволюцию политических взглядов Пушкина петербургского периода, которая, в свою очередь, совпадает с эволюцией идеологических и тактических установок Союза Благоденствия. В советском декабристоведении существовала прочная убежденность в том, что декабризм в эти годы развивался от умеренно-либеральных идей к революционным и от тактики мирной пропаганды к военной революции. Пушкин, по мнению Оксмана, писал стихи по «заданию декабристов», следовательно, его политическая лирика эволюционировала аналогичным образом. Поэтому датировать его стихи нужно в порядке нарастания в них радикальных идей. Ода «Вольность», как наиболее умеренная в своей политической части, должна идти первой. В ней Пушкин прославляет закон, осуждает Французскую революцию и убийство Павла I. Только датировать ее следует, по мнению Оксмана, не 1817 г., а 1819 г. Изучив весь комплекс дошедших до нас свидетельств об этом произведении, он установил, что раньше 1819 г. «Вольность» не упоминается в источниках. А поскольку «прокламации, даже стихотворные, не пишутся для письменного стола и не заготовляются впрок», то и датировать ее следует тем же годом. Косвенное подтверждение этой даты Оксман усматривал в том, что в оде отражены идеи Союза Благоденствия, а в 1817 г. этой организации еще не существовало, следовательно, Пушкин в том году не мог выражать его установки.
Политическая концепция «Деревни», с ее надеждой на то, что рабство падет «по манию царя», в общем, мало чем отличается от умеренно-либеральной доктрины «Вольности», поэтому в данном случае традиционную датировку 1819 г., к тому же подтверждающуюся источниками, исследователь пересматривать не стал. Другое дело – послание «К Чаадаеву». «Обломки самовластья», упоминаемые в конце стихотворения, как считает Оксман, недвусмысленно свидетельствуют о насильственном свержении самодержавия, т. е. о военной революции. Для 1818 г. эти идеи, по его мнению, были не актуальны. Тогда еще сохранялись надежды на царя-реформатора. Поэтому датировку этого стихотворения исследователь отодвинул на 1820 г. и связал его написание с приездом Пестеля в Петербург и с прениями, развернувшимися на квартире Ф. Н. Глинки вокруг форм правления. Высказавшись почти единодушно за республику, декабристы оказались перед необходимостью сменить тактику и от пропаганды перейти к военному заговору с целью насильственного свержения царизма. Эти изменения, как полагал Оксман, и отразились в послании «К Чаадаеву».
Научные идеи Оксмана получили дальнейшее развитие в работах его ученика и коллеги В. В. Пугачева. Принимая в целом оксмановскую концепцию, Пугачев разошелся с ней в отдельных деталях. Так, например, он вернулся к традиционной датировке оды «Вольность», обосновав это ее связью не с Союзом Благоденствия, а с идеями Н. И. Тургенева и М. Ф. Орлова, замышлявшими в 1817 г. создать тайное общество с целью широкой пропаганды либеральных идей. Общество им создать тогда не удалось, но ядро, как считает Пугачев, создано было, и в конце 1817 – начале 1818 г. в результате слияния этого ядра с распадающимся Союзом Спасения был образован Союз Благоденствия. Пушкин, который интенсивно общался с Н. И. Тургеневым сразу же по окончании Лицея, отразил в оде «Вольность» его политическую программу 1817 г.
Концепция Оксмана – Пугачева имеет свои плюсы и минусы. К сильным сторонам, безусловно, следует отнести тщательное исследование широкого идеологического фона, на котором происходило взаимодействие Пушкина и Союза Благоденствия. Кроме того, Оксман проделал виртуозную текстологическую работу со списками пушкинских стихов. До сих пор его результаты остаются непересмотренными. Однако у этой концепции есть и слабые стороны. И Оксман, и Пугачев рассматривают стихи Пушкина как рифмованные прокламации без учета их художественной природы. Этот общий недостаток социологического подхода к литературе исходит из ошибочного представления о том, что можно извлекать из художественного текста смысл, минуя его поэтику. За поэтическими штампами сторонники социологического метода стремятся увидеть конкретный политический смысл. Не берется во внимание то, что поэт, создавая политические стихотворения, решал, помимо прочего, и художественные задачи. Кроме того, политические идеи Пушкина рассматриваются вне его личности, как некий отжатый субстрат. Поднимая вопрос, почему Пушкин не был формальным членом Союза Благоденствия, Оксман объяснял это тем, что он «в эту пору еще ни с какой стороны не отвечал тем высоким требованиям, которые предъявлялись каждому члену тайного общества основными параграфами его устава». Таким образом, получалась упрощенная конструкция. Как поэт Пушкин дозрел до того, чтобы выражать идеи тайного общества, а как человек он не дотягивает до полноправного члена организации. Иными словами, поэт превращался в некий бессознательный медиум между высоконравственными заговорщиками и публикой.
Другую концепцию предложил Ю. М. Лотман. Он показал, что у Пушкина и декабристов было различное понимание свободы. Для декабристов свобода – категория политическая, и достигается она путем совершенствования государственно-политического строя. Идет ли при этом речь о политических реформах или революции – вопрос второстепенный. Важно то, что в любом случае служение делу свободы требует аскетического самоотречения и способности принести себя в жертву общественному благу. Для Пушкина свобода – категория психологическая, проявляющаяся в полноте жизненных ощущений и зависящая не только от политического режима, но и от внутреннего настроя личности. Пушкинская свобода, по мысли Лотмана, проявлялась, в частности, в способности менять стиль поведения, подобно тому, как он менял стилистику своих произведений. Поэтический радикализм, который, несомненно, был присущ молодому Пушкину, являлся всего лишь одной из сторон его многогранной и свободной личности. Даже если предположить, что политические стихи Пушкина действительно написаны «по заданию декабристов», то писались они, во всяком случае, на «свой манер», оставляя возможности для поэтической игры и расшатывания рамок политико-поэтической традиции. Потому политические стихи Пушкина следует рассматривать не только с точки зрения стоящих за ними политических теорий декабристов, но и в общекультурном пространстве, в котором они писались и распространялись.
Так, например, ода «Вольность» связана не только с домом Н. И. Тургенева на Фонтанке, где, по преданию, она была написана, но и с салоном А. И. Голицыной, представлявшим, по словам П. А. Вяземского, «уголок из нашей общественной жизни». Голицына, можно сказать, первая в истории России la femme émancipée. Павел I выдал ее насильно замуж за московского камергера С. М. Голицына. Но как только Павла не стало, она сразу же бросила мужа и переехала в Петербург. Ее роскошный особняк на Миллионной становится одним из самых блестящих литературно-политических салонов, напоминающих парижские салоны эпохи Реставрации. Ее завсегдатаями были братья Тургеневы, М. Ф. Орлов, К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский – словом, весь цвет русской либеральной культуры того времени. Сама Голицына получила прозвище «конституционалистка».
Пушкин становится посетителем салона Голицыной сразу по выходе из Лицея. По воспоминаниям Вяземского, поэт «был маленько приворожен ею». Пушкинское увлечение Голицыной неотделимо от серьезных политических разговоров, ведущихся в ее салоне, и наоборот, его увлечение политическими идеями окрашивается в тона легкой влюбленности в хозяйку салона. Свое стихотворение, посвященное Голицыной, «Краев чужих неопытный любитель», поэт начинает как политическую инвективу, осуждающую Россию за отсутствие в ней высоких идей и гражданственности:
Если бы поэт поставил здесь точку, то перед нами было бы стихотворение вполне в духе декабристских требований, предъявляемых к литературе и обществу. Речь, как видим, идет о необходимости формирования высокого чувства гражданственности, распространении просвещения, воспитании искренних и горячих чувств и т. д. Но все это политическое красноречие неожиданным образом заканчивается в духе мадригала – легкого любовного стихотворения, скорее имитирующего, чем обнаруживающего подлинную влюбленность:
Если первая часть стихотворения отвечала ожиданиям декабристов, то его концовка принадлежала к жанру, решительно ими осуждаемому. Но для Пушкина и то, и другое – и гражданская доблесть, и легкая влюбленность – были неотъемлемыми частями человеческого бытия. Их соединение в пределах одного текста имело эффект соединения несоединимых стилей и должно было восприниматься как литературное хулиганство. Но именно оно, превращаясь постепенно в сознательно конструируемый принцип, открывало путь большой литературе с ее соединением высокого и низкого, трагического и комического.
Ода «Вольность» – одно из самых серьезных и патетических пушкинских стихотворений, – пройдя через салон Голицыной, включается в эту же игру. Само стихотворение выдержано в строгих декабристских критериях. В начале даже декларируется отказ от любовной лирики ради прославления свободы:
Основную часть стихотворения, как неоднократно отмечалось пушкинистами, составляет либеральная доктрина свободы, основанной на законности:
Жанр политической оды здесь выдержан до конца. Однако, посылая стихотворение Голицыной, поэт снабдил его мадригалом, разрушающим весь гордый пафос политического свободолюбия:
Широко распространенная версия о том, что Пушкин написал оду «Вольность» по заданию Н. И. Тургенева, представляется вполне убедительной. Во всяком случае, ничего невозможного в этом нет. Но, выполнив «политический заказ», поэт сразу же сделал его предметом литературной игры. Он обладал тем, чего был лишен его «заказчик», – умением менять точки зрения и от пафоса быстро переходить к иронии.
Вообще, идейную близость Тургенева и Пушкина не следует переоценивать. Первого интересовали либеральные идеи сами по себе, второго – возможность поэтического эксперимента над ними. Это явно не нравилось Тургеневу. С другой стороны, поэта не мог не раздражать присущий Тургеневу морализаторский тон. Крупный чиновник, человек необычайно серьезный и требовательный к себе и окружающим, Тургенев считал своим долгом воспитывать Пушкина, внушая ему правила политической этики. Так, например, он «ругал и усовещал» поэта «за его тогдашние эпиграммы и пр. против правительства» и «не раз давал ему чувствовать, что нельзя брать ни за что жалованье и ругать того, кто дает его». Пушкин вскипел и вызвал декабриста на дуэль. Правда, «после письмом просил <…> прощения».
В психологическом плане Пушкину ближе был их общий с Н. И. Тургеневым приятель П. П. Каверин. Если следовать положению Устава Союза Благоденствия о том, что «всякий член Союза <…> должен для подавания примера согражданам <…> не расточать попусту время в мнимых удовольствиях большого света, но досуги от исполнения обязанностей посвящать полезным занятиям или беседам людей благомыслящих», то Каверин не должен был быть принят. Напомню, что, по мнению Ю. Г. Оксмана, именно по этому пункту Пушкин не прошел в тайное общество. Между тем жизнь, как всегда, оказывалась сложнее уставов и формальных требований, и Каверин с его веселыми похождениями, попойками, долгами и многочисленными любовными приключениями был членом Союза Благоденствия. Но если бы дело ограничивалось лишь перечисленными качествами Каверина, то он мало чем отличался бы от золотой молодежи тех лет и его участие в декабристской организации можно было бы воспринимать как курьез, а факт его многолетней дружбы с Николаем Тургеневым вообще был бы не объясним. Каверин, как и Тургенев, окончил Геттингенский университет (они были однокашниками). Он был хорошо образован, имел большую библиотеку и свободное от кутежей время посвящал серьезным занятиям. Тургенев особенно ценил в нем неприятие рабства. При этом веселые похождения Каверина для Тургенева как бы выносились за скобки.
Для Пушкина и каверинское политическое свободолюбие, и гусарство были неразрывно связаны между собой и могли подвергаться двойной литературной интерпретации. С одной стороны, Каверин как персонаж пушкинской лирики (см. послание «К Каверину» 1817 г.) стоит выше толпы, с другой стороны, сам тип разгульного поведения, перенесенный творческой фантазией поэта с Каверина на самого себя, мог вызывать уже не «ревнивое роптанье» «черни», а суровое осуждение гражданина, посвятившего всю свою жизнь общественному благу. В аксиологической системе политической лирики такой гражданин оказывался выше повесы-свободолюбца и получал право наставлять его на путь гражданского служения.
В 1822 г. Пушкин написал послание «Ф. Н. Глинке». В этом стихотворении поэт, по словам Ю. М. Лотмана, проник «в самую сущность того, как понималась идея общественного воспитания в Союзе Благоденствия». В основе лежит идея нравственного становления героя под влиянием «великодушного гражданина». Воздействие Союза на общество ставило целью достижение некого общественного идеала. Этот идеал мог описываться в различных идейных и стилистических системах: в современном общественно-политическом тезаурусе, включающем в себя такие понятия, как закон, представительное правление, гражданские права и т. д., или же в системе античных представлений. Во втором случае события и люди укрупнялись и возводились к древним образцам. У Пушкина Глинка становится Аристидом, Петербург – Афинами, а перевод по службе на юг – остракизмом. Отождествление Глинки и Аристида, конечно же, не случайно. Афинский политический деятель V в. до н. э., как его описывает Плутарх, был наделен абсолютным чувством справедливости и бескорыстия. Будучи самым популярным человеком в Афинах, он оставался практически нищим, и, когда умер, у него не нашлось денег даже на похороны. Глинка, полковник гвардии, принятый во всех великосветских салонах Петербурга, соединял в себе высокое социальное положение с почти нищенским бытом и этим как бы воплощал в жизнь добродетель античного героя, что давало ему право служить нравственным эталоном. Воплощая в поэзии то, что Глинка воплощал в жизни, Пушкин вместе с тем не только не сливается с его высокой гражданской позицией, но и как бы оставляет за собой право быть ее недостойной. Если он легко ассоциирует себя и свое поведение с Кавериным («с Кавериным гулял»), то по отношению к Глинке он выступает как представитель «толпы безумной», хоть и увидевший ее эгоизм, но тем не менее не поднявшийся еще до той высоты, на которой находится «великодушный гражданин» Глинка.
Таким образом, Пушкин мог выражать политические идеи декабристов, соединяя свою литературную позицию с их общественными программами, но мог, перемещаясь на противоположный полюс, ассоциировать себя с теми, кто был объектом воздействия декабристской пропаганды. Но в любом случае он решал в первую очередь художественные задачи и формировал собственный стиль политической лирики. Именно поэтому его стихи имели столь мощное воздействие на читательскую, в том числе и декабристскую, аудиторию. По воспоминаниям И. Д. Якушкина «все его напечатанные
Мы остановились на раннем этапе декабристского движения, точнее – на Союзе Благоденствия. Это обусловлено самой логикой декабристского движения. С образованием новых обществ на Юге и на Севере существенным образом изменилась тактика декабризма. Под влиянием временного успеха революционного движения на Юге Европы декабристы приходят к мысли о возможности военной революции в России. Ее подготовка требовала совершенной иной тактики, чем та, которая применялась Союзом Благоденствия. Прежде всего, отпала необходимость в широком воздействии на общественное мнение. Гораздо важнее было наладить контакты в военной среде, заручиться поддержкой высшего командования, создать материальное обеспечение движения войск и т. д. Стихами, пусть даже гениальными, добиться нужного результаты было просто невозможно. На первый план выдвигались закулисные средства, свойственные любыми заговорам. И хотя политическая лирика и гражданская поэзия продолжали существовать, их существование становится параллельным движению и развивается вне внутренней связи с ним. Иными словами, говорить о литературной политике Южного и Северного обществ уже не приходится.