1

В тот вечер с Алексеем Волиным приключилась неприятная и глупая история, в которой, если разобраться, от начала до конца был виноват он сам…

Все началось с того, что Алексей Александрович, рослый, видный мужчина сорока лет, занимаыший в краевом «Киновидеообъединении» небольшой руководящий пост, неожиданно стал обладателем приличной по его меркам суммы. Деньги возникли из ничего, по-другому и не скажешь. Возможно, именно это и привело к скверным последствиям.

Алексей Александрович не был корыстным человеком. Бедствовать он не бедствовал ни в прежние, заунывные, ни в нынешние, развеселые времена, всегда руководствовался принципом: не жили богато и не фиг начинать, а на жизнь ему хватало.

Их контору, которая, сотрясаясь и подпрыгивая на ухабах новейших времен, проделала путь от заурядного «Кинопроката» до многозначительного «Киновидеообъединения», постоянно лихорадило. Во-первых, никто толком не мог понять, что это объединение объединяет: не то лихих видеопиратов с сонными билетершами в оставшихся кинотеатрах, не то директора и его ближайших приспешников с какими-то замысловатыми личностями, никакого отношения к «обкиношиванию» населения не имеющими.

Во-вторых, с кадрами объединения постоянно происходили мало объяснимые и чрезвычайно нервирующие сотрудников метаморфозы. Кадры то судорожно сокращались, как ножка моллюска в момент опасности, то вдруг ни с того, ни с сего буйно разрастались и до отказа забивали тесные помещения старого одноэтажного здания, будто накипь проржавевшую трубу отопления. В результате большинство сотрудников, смысливших в киноискусстве и кинобизнесе, оказалось не у дел и принялось торговать заморскими товарами.

В-третьих, ни на что, кроме зарплаты руководителей, не было денег со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Имелись также в-четвертых, пятых и сто двадцатых.

Однако в соответствии с логикой, широко представленной в фильмах режиссера-бунтаря Жана Люка Годара, объединению вдруг ни с того, ни с сего выделили новое помещение. (Впрочем, как позже выяснилось, абсурдное на первый взгляд решение было вовсе не таким уж абсурдным, а давно и тщательно пробивалось в соответствующих инстанциях директором, которого киноработники за глаза величали Главковерхом по причине не склонного к либерализму нрава.) Несмотря на неизбежную в таких случаях кутерьму и неразбериху, переезд в новый офис — четырехэтажное здание из стекла и бетона — состоялся благополучно и без проволочек. Сотрудники, после очумелого блуждания по необъятным, гулким помещениям, наконец освоились и начали присматривать кабинеты по вкусу, полагая, что в таком дворце хватит места для того, чтобы всем разместиться с комфортом.

Но надежды эти не оправдались, так как Главковерх решил по-своему. Кое-кто из начальства персональный кабинет все же получил, но основная масса киночиновников была уплотнена и скучена, как и в прежней одноэтажной развалюхе, что неминуемо вызвало брожение умов и глухое роптание.

Тем временем в кабинет Главковерха зачастили те самые, уже знакомые многим личности, соотносящиеся с кинофикацией, как верблюд с театром пантомимы, а вскоре дюжие парни в «адидасах» и пьяноватые мужики в спецовках поволокли на пустующие этажи роскошную офисную мебель, диковинную электронную «оргтехнику» в ярких коробках, ковры и даже необтесанные каменья для устройства декоративных прудиков и фонтанчиков. Грянул металл, полыхнула электросварка, и многие помещения отгородились от мира острожными решетками и снарядоустойчивыми дверьми, на которых запестрели замысловатые вывески. Со знакомыми по школьно-институтскому курсу английского «трейдами» и «лимитедами» Волин еще как-то мирился, но, проходя однажды мимо двери с надписью ЗАО «Аллос», не выдержал и бросил сонному охраннику:

— Вы уж припишите в начале букву эф, чтоб всем все было ясно.

Охранник глянул на Алексея Александровича недоуменно и зверовато и ничего не ответил.

Разгадав коварный замысел директора, сотрудники от глухого роптания перешли к склочному гундежу, чреватому кляузами и налоговыми проверками. Но мудрый и решительный Главковерх немедленно созвал совещание, на котором объявил притихшим подчиненным, что тот, кто желает получать жалование в размере пары-тройки установленных родимой властью минимальных зарплат, может продолжать раздувать пожар революции. А заодно пусть присматривает и новое место работы. Прочие же в обиде не останутся. Вопросы есть?..

На этом три четверти конфликта были исчерпаны, а на оставшуюся четверть директору было наплевать. К тому же слово свое он сдержал.

Со временем фирмачи не только сжились с кинопрокатчиками, но кое в чем и сдружились. Волин (он все же получил хоть и скромный, но отдельный кабинет) стал замечать, как иные его коллеги время от времени воровато исчезают за бронированными дверьми или шушукаются по закоулкам с лощеными клерками, а потом ведут по телефонам приглушенные переговоры, в которых мелькали непонятные Алексею Александровичу слова: сертификат, растаможить и им подобные.

Некоторые молодые сотрудницы по окончании рабочего дня больше не брели под проливным дождем или палящим солнцем к запруженной народом остановке троллейбуса, а погружались в кожаные недра сверкающих «джипов» и в компании их владельцев уносились в неизвестном направлении.

Те, кто вел дружбу с «арендаторами», стали лучше одеваться, у них завелись деньжата.

Волин никак не реагировал на этот процесс «классовой диффузии». В сущности, ему было наплевать. Попав в «контору» сразу после окончания гуманитарного вуза, он всерьез увлекся волшебным искусством синема и на протяжении без малого двадцати лет работы все остальное его почти не касалось. Волину доставляло огромное наслаждение погружаться в творимую экраном симфонию формы, цвета и звука, проникающую в тайники его души то нежно и едва ощутимо, как вечерний ветерок в открытое окно, то словно пальцы хирурга в рассеченную скальпелем плоть. Он подолгу носил в себе разбередивший его сердце фильм, продолжая жить им и наслаждаться, словно привкусом недавно выпитого хорошего вина. Волин даже не пытался скрыть от себя, что тот, экранный, мир ему ближе и родней, чем реальный, порой напоминающий не мускатель, а «вермут розовый», шиш с полтиной бутылка. Но и с кинопрокатовской рутиной он мирился безропотно, работал на совесть, приобрел немалый опыт, избегал склок, не штурмовал служебную лестницу, и все это в совокупности уберегло его от грянувших сокращений.

По складу своему Алексей Александрович был скорее домосед, чем гуляка, любил хорошие книги, непрочь был посидеть перед «ящиком», когда передавали что-то стоящее, а не орали и не кривлялись. Пил в меру, хотя в последнее время мера эта становилась несколько щедрее, чем обычно. Будучи женат, не чурался и «приключений», свято однако следуя принципу: покой и благополучие семьи превыше всего. А потому избегал долгих и душераздирающих романов.

Так Волин жил всегда, тщательно оберегая свой сложившийся за десятилетия уклад от всяких внешних воздействий и потрясений. Но в последние годы это давалось ему все труднее.

И еще это тайное мучение, о котором никому не расскажешь, даже жене, потому что она может посчитать тебя трусом и неврастеником, а то и кем-нибудь похуже. (Их супружество и без того не назовешь безоблачным.) Эти проклятые ночные страхи, сперва заявившие о себе лишь легкой тревогой и подавленностью во время неурочных пробуждений, но постепенно превратившиеся в еженощную пытку, выворачивающую душу.

Из-за этих тайных страхов Алексей Александрович стыдился самого себя, понимая, что просто переутомился, зациклился на всякой ерунде, отравляющей жизнь. Он перепробовал много средств: от аутотренинга до рюмки коньяка перед сном, но ничего не помогало. Волин полагал, что свежая, основанная на духовной общности связь с женщиной могла бы помочь ему, переключить психику, высвободить подавленные комплексы, несомненно, лежащие в основе идиотской фобии.

Но такой связи у Волина никак не случалось.

Днем о своей напасти он почти забывал.

Он никогда не ввязался бы ни в какую авантюру, если бы приглянувшаяся ему сотрудница однажды, в ответ на предложение поужинать в кафе, не смерила его насмешливым взглядом.

— Вы это про что, Алексей Саныч? Какие нынче кафе? В забегаловки порядочные люди, вроде нас с вами, не ходят, а в приличном заведении вы всю зарплату за вечер оставите. Я такого свинства позволить себе не могу.

Не исключено — дамочка была из тех, что уезжали после работы не на троллейбусе, а Волин этого не учел.

Алексея Александровича словно обожгло. Он кое-как обратил в шутку возникшую неловкость, но от мерзкого ощущения не мог избавиться даже в последующие дни, все пережевывал и пережевывал пустяковый, в сущности, эпизод, пока не пришел к окончательному выводу, что взлелеянная им жизненная гармония определенно дала трещину и ночные страхи — лишь одно из проявлений возникшего раздрая.

Волин по привычке собрался было углубиться в анализ противоречий между собственным восприятием и объективным состоянием мира, но вместо этого неожиданно чуть не выпалил вслух: «Если ты такой умный, то почему не богатый?!» И тут же поморщился. Вот, оказывается, к чему все свелось. Оч-чень возвышенный мотив!

Но если взглянуть с другой стороны… Устраиваются же люди! Зарабатывал бы побольше — и с Лариской, с женой, тех безобразий бы на работе не приключилось.

Не цеплялась бы за место. И эту фифу взял бы и сводил в японский ресторан. Хотя на кой черт она ему, такая… Ну, не эту, так другую, какую надо. Что толку, что часами способен рассуждать о нюансах неореализма? А работа — чуть не на побегушках. Зарплата — едва концы с концами свести. Отдельный кабинет вот дали.

И что толку? Сколько можно прятать голову в песок? Знакомьтесь — Волин Алексей, мелкий чиновник, серая мышь! «Илиаду» и «Божественную комедию» перечитывает не по обязанности, а удовольствия ради, но это на лбу не написано. А написано на лбу: …гражданин, ваш билет? …как так — не успели взять?! ..пятую остановку едете!

Ехал «зайцем» вполне осознанно и нечего отпираться. Себе-то самому зачем врать?

И вдруг как-то не очень связно подытожилось: жил бы по-другому, может, и страхи по ночам не мучили.

Дело, конечно, было не в неудачной попытке ухлестнуть за короткой юбчонкой.

Давно что-то копилось, зрело. Такое случалось и раньше — томление, недовольство собой. Но тогда от подобной напасти удавалось улизнуть, юркнуть в привычный мир книжных и экранных иллюзий.

А теперь не получалось, хоть убей! Реальный мир слишком изменился, сделался горластым и нахрапистым настолько, что под его напором все опаснее прогибались и потрескивали стенки уютного Волинского мирка.

Сказать по правде, Волин сам не мог объяснить, чего ему нужно. Шикарные женщины и машины привлекали его, но не на столько, чтобы их отсутствие могло отравить жизнь. Быть может, ему просто требовалось восстановить ощущение состоятельности собственного «я», которое все более размывалось беспощадным потоком дней и событий.

Так или иначе, назрела необходимость каких-то перемен.

И когда Волин, спустя несколько дней, столкнулся в вестибюле с коммерсантом Костей, все случилось само собой…

С Костей они познакомились случайно, когда тот во время ужасного ливня милосердно распахнул дверцу своей «хонды» и поманил подпрыгивающего среди луж Волина. По дороге они разговорились. О своей деятельности Костя — он сам так представился случайному попутчику — распространяться не пожелал, зато выяснилось, что Поля Элюара он не считает французским кутюрье; несмотря на занятость, недавно перечитал Фолкнера, отложив для этого Бориса Пильняка, а попсе предпочитает хард-рок, Шнитке и Бетховена. Когда же Костя заговорил о психоделической эстетике Квентина Тарантино, Алексей окончательно обалдел и проникся уважением к этому «новому русскому».

Как выяснилось, Костя ушел в коммерцию с четвертого курса того самого вуза, который без малого двадцать лет назад окончил Волин. Обучение стало платным, не по карману Костиным родителям.

— Теперь деньжата есть, а времени учиться нету, — хохотнул новый знакомый.

Они понравились друг другу. Костя в своем бизнесе вертелся волчком и было ему не до общения. Может, именно поэтому он всегда расцветал улыбкой, когда сталкивался с Волиным в вестибюле или замечал его в буфете. Поговорить удавалось урывками, но Костя явно наслаждался этими скоротечными беседами, а Волин будто подпитывался от парня молодой энергией.

Иногда Костя, не любивший распространяться о своей работе, все же ронял несколько фраз, по которым Волин все больше убеждался, что перед ним не «хапок», спешащий сорвать куш в смутное время, а человек с обширными, но отнюдь не несбыточными планами. «Побольше бы таких, — с теплотой думал Алексей. — А то ведь не предприниматели, а мафия сплошная».

Волин белой завистью завидовал стремительности Костиных движений, его спортивному сложению. Косте было лет двадцать пять, не больше. Сам Волин, хоть и выглядел еще «на все сто» со своей пышной, чуть седеющей шевелюрой, породистым лицом и внушительными плечами, уже чувствовал: начинает грузнеть, в мышцы просачивается дряблость… да мало ли что еще?! А заставить себя заняться хотя бы бегом у него не хватало духу.

Несколько раз они договаривались посидеть где-нибудь вечерком, но Костин бизнес, кажется, начисто исключал такую возможность. И все же их связывала почти дружба, пусть и в несколько усеченном варианте.

В очередной раз случай свел их в буфете.

Не дослушав смущенного бормотания Волина: …как-то бы подзаработать …другие, вон, умудряются… я бы мог в свободное время — Костя понимающе взглянул на него и по-деловому спросил:

— Сколько надо-то?

— Нет, — вскинулся Алексей, словно боясь, что ему подадут милостыню, — я — именно заработать! Сколько получится.

Костя посидел минуту в раздумье. Наконец сказал с едва заметной усмешкой:

— Заработать — это да. Это дело такое…

Он, кажется, еще разбирался и в психологии.

— Штуку баксов найдете? — Костя принял деловой вид.

— Постараюсь, — не очень уверенно ответил Волин.

— Приносите, что-нибудь придумаем. Ну, мне пора. — Костя поднялся из-за стола.

Обойдя знакомых, Волин через неделю с миру по нитке собрал необходимую сумму и подрагивающей рукой вручил ее коммерсанту. (Парень, конечно, неплохой, но когда до денег доходит — ох, как люди меняются!) Костя, пряча деньги в карман куртки, коротко и непонятно пообещал:

— Я зайду.

Через месяц, когда Алексей уже пребывал в тихой панике от мыслей о предстоящих объяснениях с кредиторами, Костя вежливо постучался в дверь его кабинета. Он, точно, разбирался в психологии, потому что, присев к столу, не стал заводить привычных разговоров на отвлеченные темы, а сразу деловито полез в тот же самый карман фирмового кожана, извлек из него тугую пачку ассигнаций и аккуратно положил ее перед Волиным.

— Что это? — глупо спросил Алексей, разглядывая банковскую упаковку.

— Ваш процент от вклада, — улыбнулся Костя.

Волин помолчал, пересиливая невесть откуда взявшуюся неловкость, наконец поинтересовался, скрывая замешательство:

— Это делается так просто? Вложил одну сумму, получил другую…

— Это делается не просто, — опять усмехнулся Костя. — Надо уметь вложить. Надо, чтобы деньги поработали. А то вложишь одну, а не получишь никакой.

«Спекульнул ты, вот и вся работа», — неожиданно с неприязнью подумал Волин и даже испугался. Действительно, деньги меняют людей. Не успеешь глазом моргнуть, как они тебя поменяют.

Алексею стало совестно.

Костя продолжал улыбаться.

— Может быть, все-таки что-то от меня требуется? Поучаствовать, так сказать… — кося взглядом, спросил Волин.

— С пользой потратить — вот что требуется, — хохотнул Костя, но, помедлив, добавил с какой-то особой интонацией: — Это занятие не для вас. У вас совсем другая заданность. Не морочьте себе голову. Рад был помочь. Если что, обращайтесь.

Волин так и не решил, как отнестись к Костиному замечанию, окончательно смешался и испытал огромное облегчение, когда за коммерсантом закрылась дверь. Хоть убей, было в происшедшем что-то обидное для Алексея Александровича. Все равно выходило: умный-то ты умный… Но копаться не хотелось. Другая появилась забота.

Свалившиеся с неба деньги, хоть и не бог весть какие, вывели Алексея Александровича из равновесия. Запершись в кабинете, он пересчитал купюры.

Позвонив, уточнил курс доллара, отделил сумму на покрытие долга. Все равно неплохой навар. В конторе за такие деньги пахать и пахать.

До конца рабочего дня он сидел сам не свой, прикидывая, что из необходимого им с Лариской теперь можно приобрести. Дробить сумму по мелочам жалко. А на какую-нибудь серьезную покупку обязательно недостает. Можно, конечно, призанять или сэкономить. Но потом тянись из последних жил… Нет, сволочная все-таки штука деньги. Нет их — плохо, а есть — не лучше! Они же, проклятые, должны человеку радость приносить!

К вечеру, слегка успокоившись, Волин решил, что «навар» домой пока нести не стоит. Пусть улежится, обдумается.

А вот обмыть бы это дело неплохо. Алексей позвонил Лобанову, но того где-то носило. Жаль…

Уйти пораньше не удалось. В соответствии с законом всемирного сволочизма за час «до гудка» директор подсубботил готовить срочный отчет. Волин едва не взорвался.

Мы что, на военном положении, кавказские мстители наступают? Но вспомнив о возобновившихся слухах про очередное сокращение, смолчал и понуро кивнул.

Пришлось провозиться до темноты. Когда отчет был готов, Волин нехорошо ругнулся, собрал бумаги и встал. Лариске он позвонил и предупредил, что задерживается. А надолго ли — кто ж его знает? Неужели так и не случится сегодня праздника для души? Алексей прислушался. Здание мертво молчало. Ладно…

Он отпер сейф, щедро отщипнул от денежной пачки, нащупал в глубине газовый револьвер. Рассовал по карманам то и другое.

Револьвер Волину подарили коллеги на сорокалетие. Трудно сказать, почему мирные служащие остановили свой выбор именно на таком воинственном предмете. Может, припомнили они рассказ Алексея о том, как однажды его едва не ограбили в собственном дворе пьяные проходимцы. А может, вышло это подсознательно, по причине того, что коллеги Волина сами чувствовали себя не слишком уютно в этом новом, неизвестно с какой стати озлобившемся и озверевшем мире. Стоило почитать криминальную хронику в газетах или посмотреть ее же по телевизору.

В плоской коробке оказалась копия тупорылого полицейского кольта 38-го калибра и патроны, снаряженные газом «си-эс». Там же обнаружился целлулоидный футлярчик с гильзами подлиннее и потяжелей. Из инструкции, косноязычно написанной по-русски — револьвер был заграничный — Волин узнал, что это особые заряды: «для защиты от зверей», снаряженные мелкой дробью. Опробовав «противозверский» боеприпас на куске фанеры, от которого после выстрела полетели мелкие щепки, Алексей остался доволен. Убить этим не убьешь, но саданешь — мало не покажется…

Заперев кабинет, Волин легко сбежал по лестнице и на выходе, прощаясь с вечно хмурым вахтером, заговорщецки подмигнул ему.

 

2

Алексей быстрым шагом дошел до центральной улицы и огляделся. Несмотря на не слишком поздний час, центр города был почти пуст. Изредка там и сям мелькали фигуры редких прохожих. Они перебегали проезжую часть, словно полосу обстрела, опасливо озираясь на фары нечастых автомобилей, проносящихся, как на пожар.

Полыхали витрины многочисленных «супермаркетов» и «шопов». В коммерческих ларьках происходило шевеление, то ли там подсчитывали выручку, то ли откупались от рэкетиров.

Постояв минуту в раздумье, Волин медленно пошел по тротуару. Под ногой аппетитно хрумкнули и зашелестели сухие листья, густо нападавшие за день со старых тополей. Стояла погожая середина осени.

В ресторан Алексею идти не хотелось. Он отвык от посещения подобных заведений, к тому же ему казалось, что в них одинокий посетитель может привлечь внимание каких-то дрянных людей. Каких именно, Алексей не знал, но побаивался. Слишком много швали расплодилось кругом.

Особенно ему не нравились молодые парни, которые ходили в «адидасовских» спортивных костюмах, кожанках и ярких спортивных куртках, в малиново-черных «клубных» парах, носили короткие прически и никогда никуда не торопились. Они вели себя достаточно тихо, не орали матом, не задирали прохожих. Они сидели в кафе или перемещались по улицам тесными кучками, не нарушая общественный порядок. Но у них были такие лица, что Волин понимал: хулиганить им ни к чему, так же как тигру незачем ловить мышей. Алексей именовал эту публику «жлобы» и «мордовороты» и испытывал перед ней какой-то атавистический, не подвластный разуму ужас.

На углу, квартала за два, Волин как раз и увидел с полдюжины таких ребят.

Прогулка потеряла для него свою прелесть. Да и вообще пора уже было на что-то решаться.

Бар назывался не то «Минутка», не то «Снежинка» и располагался в полуподвале.

Алексей спустился по новеньким цементным ступенькам, толкнул покрытую деревянной резьбой дверь и вошел. В зале было полутемно, пусто и достаточно чисто. Играла негромкая музыка. Сидеть здесь не полагалось.

Волин взял у стойки сто пятьдесят граммов коньяку, пару сосисок и отошел к высокому столику. От коньяка ему сразу сделалось хорошо, спало дневное напряжение и даже дежурные сосиски показались вкусными.

Симпатичная барменша, совсем еще девчонка, чистенькая, накрахмаленная, копошилась за ярко освещенной стойкой, тасовала бокалы и пестрые бутылки, хоть наливать было некому.

Алексей достал из кармана измятую пачку болгарских сигарет, подумал, сунул обратно, подошел к стойке и купил «Кэмел». «Верблюд» почему-то всегда казался ему мужским куревом. Заодно прихватил еще полстакана «пятизвездочного».

Миловидная барменша широко, но неумело улыбнулась ему. «Ничего, научится», — подумал Волин. Душа его согревалась.

Едва он вернулся на свое место и отхлебнул из стакана, за спиной просипели:

— Закурить есть?

Волин оглянулся. Двое мужиков, не совсем ханыги, а так, пограничное состояние, выставляли на соседний стол пиво. От них тянуло старым перегаром и нестираной одеждой. Один принялся перочинным ножом откупоривать бутылки, второй отправился к стойке.

— Водки два по сто, — услышал Волин.

Он отдал непрошеному соседу «Родопи», допил коньяк и вышел из бара. На кой черт пускают таких? Платят, вот и пускают…

В «Кафе-мороженом», гомонящем полухмельным говором разномастной публики — от подростков с перепачканным белой сладостью губами до хмурых, полупьяных мужиков и парочек зрелого возраста — Алексею никогда не нравилось. Здесь дух забегаловки, казалось, навечно въелся в пегие стены, нечистые столы и изжеванные лица буфетчиц. Однако Волин, размякший после третьей порции коньяка, возможно, и задержался бы тут, но к его столу подсел тип неопределенного возраста, худой, с голодными глазами, зубами из желтого металла, но не золотыми, весь какой-то дерганый и повел малопонятную канючащую речь, от которой на Волина потянуло холодом тюремных решеток. Алексей терпел минут пять, потом бросил незнакомцу купюру и поднялся…

В «Гриле», тесном и заполненном чадом горелого жира, перекусывала с водкой компания мордоворотов. Волин хотел уйти сразу, но от выпитого расхрабрился и решил: «Да что, в самом деле? Чего шарахаться».

Здесь он вроде бы усиделся. Цыпленок оказался вполне съедобным, а «жлобы» ему не мешали, вели между собой негромкие разговоры. Алексею недоставало только собеседника. В одиночестве Волин разомлел, окружающее отодвинулось, оставляя его в уютном мирке собственных мыслей и ощущений.

Потом возник негромкий, но тревожный шум, в нем отчетливо сквозило какое-то неблагополучие. Вынырнув из сладкого забытья, Алексей увидел, что среди неприятной ему компании началась сдержанная, но нехорошая возня, что-то там происходило такое, чего не должно бы происходить среди мирно отдыхающих людей.

Напружинились сомкнутые вокруг стола накачанные плечи, заходили ходуном затылки, звякнул опрокинутый бокал. Потом из-за стола поднялись двое, поставили на ноги третьего, пощуплее, одетого не в «униформу», распихали ногами стулья и, крепко прихватив тщедушного под локти и за поясницу, повели его к выходу. Человек беспомощно дергался и крутил головой, но молчал. Волин не успел разглядеть лиц странной троицы, но то, что сквозило в непреклонном стремлении «жлобов» увести тщедушного из этого места, где формально еще действовали человеческие законы, навело Алексея на страшную и, должно быть, нелепую мысль, что того, третьего, повели убивать.

Выждав некоторое время, Волин вышел на улицу и, не оглядываясь по сторонам, поспешил прочь.

Но домой ему не хотелось. Дома Волина ожидал привычный, безопасный, тягучий и пресный вечер, а он жаждал чего-то нетривиального и потому, ступая уже не совсем твердо, спустился в следующий подвальчик. Ему повезло. Здесь не оказалось ни забулдыг, ни мордоворотов, ни громкой музыки, было уютно и покойно, к тому же отыскался собеседник, парень лет двадцати семи, под хмельком, но довольно симпатичный и разговорчивый, как выяснилось, программист какого-то НИИ.

Они выпили рюмки по три-четыре и принялись обсуждать перспективы спасения Родины от окончательного хаоса и краха, причем Волин упирал на то, что мир, как известно, должна спасти красота, а программист более придерживался технократических воззрений.

На середине фразы технократа приобнял за плечи незнакомый субъект, весь какой-то выцветший и линялый, не забулдыга и не порядочный человек, так, черт знает что… Извинившись, он поставил на их стойку свой стакан. Алексей поморщился.

Тип ему сразу не понравился, хоть ничего чересчур отталкивающего в нем не было.

И разговор он завел ни о чем, такой же бесцветный, как сам, хотя сквозил в словах нового собутыльника едва уловимый, но совершенно непонятный Волину интерес. Примазавшегося и собутыльником назвать-то было трудно, потому что к стакану своему он почти не притрагивался.

«Что за черт, — досадливо подумал Алексей, — все клеится какая-то дрянь. Покоя нет». Что подошедший тип — дрянь, Волин не сомневался, а вот какая, догадаться никак не мог.

Пустая, но отдающая скрытым скользким интересом болтовня толклась и толклась, пока программист не воскликнул: — Нет, ты послушай, мужик!..

Вот тут-то Волина и осенило. Да не мужик он! Гей. Отсюда и рука на плече, и сдержанная приторность в манерах и речи. В последнее время эти ребята не особо таились, и образ их успел запечатлеться в памяти Волина. Тьфу! Алексея передернуло. Что-то такое, должно быть, отразилось на его лице, по чему гей догадался, что его раскусили и ходить вокруг да около незачем.

— Ребята, — сказал он, — тут есть один зальчик. Отдельный. Можно интересно провести время. В зависимости от средств и желаний. Берите бутылку и пошли.

— Куда? — так ничего и не понял наивный программист. Алексей выволок его на улицу чуть не насильно.

— Ты чего? Сдурел?

— Ничего. Пока. Обратно не возвращайся!

Волин торопливо ушел. На душе у него было тоскливо. Вместо приятного, расслабляющего отдыха получалось какое-то дурацкое, трусливое убегание.

«А чего ты, собственно, хотел? — спросил он себя. — Ночная жизнь полусвета, подонки общества периода раннего накопления капитала. Постсоциализм».

Приходилось признать, что в таких условиях совершенно невозможно уподобиться киногерою, меланхолически скитающемуся на Монмартре из одного кафе в другое.

Вместо ностальгического, пахнущего осенними листьями, коньяком и женскими духами вечера вышла какая-то хмельная, унылая чушь. И вот идти больше некуда, а домой не хочется как никогда прежде, ноги заплетаются, мысли в голове слиплись в вязкий ком, словно вермишель в кастрюле у неумелой хозяйки, а в груди вместо сладкой грусти разрастается злая и бессмысленная тоска. Алексей представил свою огромную, полунеобитаемую квартиру, поджидавшую его в ней семью и передернулся.

Он боялся ночных улиц, но сейчас хмель основательно приободрил его и любые опасности пугали меньше, чем паутина обыденности, густо затянувшая домашний очаг. Кроме того, там Волина караулили его вязкие, бессонные страхи, затаившиеся под супружеской кроватью.

Ему нужна была женщина. Не жена, само собой, и не просто объект приложения сексуальной энергии, а нечто другое. Хорошо бы встретить в одном из тех баров одинокую, миловидную, грустную девушку с прозрачными глазами или пусть даже усталую (миловидную) женщину средних лет со следами одиночества и такой же, как у Алексея, душевной тоски па лице. Но он понимал, что никого такого в барах и кафе, где он побывал, встретить невозможно.

Что же это за жизнь? Дом-работа-дом, какие-то книги, пусть хорошие, но ты их прочитываешь и тут же забываешь или вообще не можешь вникнуть в то, что в них написано. Новейшее кино, где без конца кого-то режут, жгут, расстреливают и пытают независимо от того, на каком языке изъясняются герои. Тот же, столь любимый Волиным иллюзорный мир, но погружаться и жить в нем Алексею с каждым разом хотелось все меньше. Грязная, горланящая политика, от которой не скрыться ни в просмотровом зале, ни в собственной квартире, прущая из каждой щели, словно гниль и мусор из задних дворов на улицы прокаженного города. Бесконечные смертоубийства, уголовно-штучные, как отстрел бизнесменов, и узаконенно-массовые, как в далекой горной республике. Грызня, крики, стоны, толчея железными, растопыренными локтями, совершеннейшая безвестность завтрашнего дня, подкрадывающаяся — нечего хорохориться! — старость, скука посреди всеобщего шабаша и кутежа, а над всем этим перехлестнувшая небо истина:

«Homo homini lupus est».

Волин почувствовал, что если сейчас же не прильнет к теплому женскому плечу, не зароется лицом в ласковые волосы, если его не обнимут (но, конечно же, не по-матерински), он может, кажется, умереть. Но ни нагрянуть со своей тоской, ни хотя бы позвонить ему было решительно некому, а Лариса для этих целей не подходила. Жены, Волин знал это, вообще редко подходят на роль врачевательниц душевных недугов.

Ему вдруг вспомнился старый итальянский фильм, где герой, такой же опустошенный и неприкаянный, знакомится с проституткой, покупает ее на одну ночь и вдруг обретает любовь, а с нею и желание жить. Кончалось там, правда, все очень трагически.

«А что, — неожиданно подумал Алексей. — Деньги у меня есть», — он в который раз ощупал карман. Мимолетная идея быстро расцвела притягательностью и как-то сама собой превратилась в определенную цель. Должно быть, он все же выпил лишнего.

Волин понятия не имел, как делаются такие дела. В виденных им картинах актрисы, изображавшие продажных женщин, подавались режиссерами выпукло и зримо. Но Алексей не мог припомнить, чтобы на углах улиц его родного города дежурили в соблазнительных позах полуодетые красотки. Потоптавшись в раздумье, он решил довериться своей мужской интуиции. Гетеру следовало искать, конечно, в местах злачных, но не таких, в которых он побывал. В тех, как догадывался Волин, обитали только мелкие пороки и крупные неприятности.

Сперва он зашел в полыхающий огнями бар шикарной гостиницы, выпил ликеру, посидел у стойки на высоком кожаном табурете. Но здесь отдыхали раскованные, элегантные и очень уверенные в себе люди. Алексей чувствовал себя среди них чужаком.

Следующие две попытки кончились тем, что он захмелел еще сильнее. Незаметно Волин добрел до городского парка, расположенного в самом центре и являвшегося когда-то излюбленным местом отдыха горожан, а ныне полузаброшенного и запустевшего, с развалившимися фонтанами, утонувшими в глине асфальтовыми дорожками и заболоченными, заросшими тиной и осокой прудами, в которых перевелись даже лягушки. «Зеленые легкие» города разъедала чахотка забвения.

Рощи засыхали от старости и неухода, клумбы исчезли, вдоль покрывшихся колдобинами аллей буйно колосился только дикий бурьян.

На краю парка возвышалось здание городского театра. Слегка облупившееся, оно еще сохраняло следы величественного «модерна» середины шестидесятых.

Стеклянно-бетонный куб стоял сейчас темный, мутновато отсвечивая огромными окнами, как старый, необитаемый аквариум, из которого забыли вылить протухшую воду. Площадь перед парадным входом освещали редкие фонари. Зато сбоку, будто прячась за выступом стены, горела вывеска: «Бар Алена».

«Ну-ну, — подумал Волин, — встретить бы там какую-нибудь Алену. Хорошее имя».

Небольшой зал — все тот же полумрак, ряды столиков, стойка, тихий музончик — был абсолютно пуст. Алексей разочарованно вздохнул, но что же делать, раз приперся.

И он протопал к стойке. Столы были накрыты чистыми зелеными скатертями, на каждом серебрились аккуратно расставленные приборы, белели салфетки. Алексею понравилась здешняя аккуратность и чистота. «Посижу немного, — решил он устало.

— Хотя бы покой и уют». Ближний к стойке столик не был сервирован. На такой же, как остальные, зеленой скатерти не было привычной по «общепитовским» временам таблички «не обслуживается» или «заказано». Стол как стол, только совершенно пустой.

Волин не вывел из этого никаких умозаключений, он вообще сейчас соображал неважно. Он просто прошел через зал и уселся именно за тот, «лишний» столик.

Зрелая барменша повернула голову в его сторону, некоторое время равнодушно рассматривала посетителя, а потом ушла в заднюю дверь.

Волин подумал, что надо было подойти к стойке и сделать заказ, а не рассаживаться барином. Наверняка стол «служебный», вот теперь и торчи дурак дураком…

Он не заметил, откуда взялась стройная черноволосая девица, лет двадцати, не более, в кожаной мини-юбке и такой же безрукавке. Алексей опомнился только тогда, когда перед ним мелькнули стройные ноги и черная глянцевая кожа стрельнула бликом.

Девица отодвинула кресло и села. Волин уставился на нее во все глаза. Лицо у девушки было густо наштукатурено и от этого казалось непроницаемым, волосы взбиты замысловатой прической, кожаная безрукавка туго натянулась и расходилась в стороны, приоткрывая верх груди.

Вообще-то он мечтал не о такой особе. Этой не уткнешься лицом в плечо (глядя в вырез безрукавки, Волин об утешительных плечах как-то сразу позабыл), зато здесь светило хоть и совсем иное, но лакомое удовольствие. Впрочем, может быть, это вовсе и не то. «Размечтался», — одернул себя Алексей.

— Вам что-нибудь принести? — спросила девушка. Интонация явно содержала контекст. Официантка? Волин улыбнулся:

— Обязательно. Мне «Белого аиста», сто пятьдесят, а себе чего и сколько хотите.

Девица молча направилась к стойке, где вновь замаячила барменша, и вернулась с заказом. Себе она налила совсем чуть-чуть рубинового ликера.

Они пригубили напитки. «Как же с ней начать?» — усиленно соображал Алексей. В таких делах опыта у него не было никакого. Это ведь не то же самое, что знакомиться с одинокой грустной посетительницей. Но и не нахамить бы…

— Как вас зовут? — спросил Волин.

— Вера, — ответила девушка и улыбнулась по-вампирьи накрашенным ртом. Несмотря на ослепительный цвет помады, улыбка вышла бледной. Дежурной?.. Что же она, влюбляться должна в каждого?!

— Бывает ведь так, — Волин выложил сигареты, — хороший вечер, хочется отдохнуть, поговорить по-человечески, а не с кем. — Он не знал, как подступить к главному.

Девушка без приглашения взяла пачку, закурила.

— Вы, наверное, посидеть хотите? Мне здесь рассиживаться нельзя.

«Точно, официантка», — решил Алексей и сказал вслух:

— Да я уже насиделся. Но с вами бы я, конечно…

— Вы же не за этим меня пригласили.

Волин слегка смутился.

— Вы очень красивая девушка, — брякнул он первое, что пришло на ум.

— И что? — Ему показалось, что Вера слегка поморщилась.

— Хотелось бы с вами поговорить. Мне вот сегодня как-то одиноко. Да и не только сегодня… Вам так разве не бывает? Не хочется иногда с кем-то пообщаться по душам?

— У вас квартира есть? — спросила Вера.

Она держала голову прямо, но своими большими карими глазами смотрела куда-то Алексею за спину. Волин слегка опешил. Квартира у него была, хорошая, большая, но не это же имелось в виду.

— Нету.

— Тогда где же мы будем… общаться?

— А вы ничего не можете предложить?

Вера пожала плечами. Волин отхлебнул добрый глоток. Вот так ситуация. Опять выходило что-то несуразное. Не о таком же мечталось весь вечер! Но хоть здесь он, кажется, не попал впросак. Хоть что-то не уныло-идиотское. А к девице с такой внешностью в других обстоятельствах ему и не подступиться… Последний глоток плотным туманом растекся в мозгу.

— Тут парк рядом, — сказал Волин, чувствуя себя все уверенней и свободней. — На улице тепло, а там сейчас почти никто не бывает. — Он совершенно забыл, что обычно с наступлением темноты обходил десятой дорогой одичавший парк, где не раз уже случались убийства.

— Ну не знаю, можно, наверное. — Вера пожала плечами. От этого ее безрукавка разошлась еще шире, приоткрывая розовую налитую мякоть, и Алексей почувствовал, что брюки кое-где становятся ему тесноваты.

— Может, вы хотите поужинать? — галантно предложил он. Девушка качнула головой.

— Нет, спасибо. Если хотите, то пойдем. Вам это обойдется в… — Она назвала сумму.

У Волина было с собой значительно больше. И, честное слово, Верочка стоила того, что просила. Но Алексей, поражаясь самому себе — что за синдром Кисы Воробьянинова?! — вдруг зло подумал: «Ах ты умница. Пять минут судорог и такие бабки! Привыкла зашибать надурнячка». Но он улыбнулся и мягко проговорил:

— Верочка, побойтесь Бога! Я не скряга, и вы мне нравитесь. Но я же вас долго не задержу и сильно не обеспокою. — И он снизил цену вдвое. (Что же я делаю? Она же меня непременно к чертям пошлет!) Но Вера, задумавшись лишь на секунду, согласилась. — Только, знаете, лучше бы сейчас…

Волин не стал вынимать все деньги, наугад отщипнул в кармане несколько бумажек, а потом торопливо отсчитал на скатерти требуемую сумму. Вера деловито сгребла купюры, снова ушла к стойке, пошепталась с барменшей и вернулась к столу.

«Она же ей деньги отдала, — поразился Волин. — Она же меня боится!» Это его почему-то оскорбило.

На улице слегка похолодало, но стояло безветрие, так что прохлада была бодрящей, а не знобкой.

По широкой лестнице Алексей и Вера спустились в парк. Вдоль пустынной центральной аллеи, сквозь плиты которой уже буйно топорщился подсыхающий к осени бурьян, горели редкие фонари, а дальше простирались совершенно темные, чуть шелестящие последней листвой, необитаемые и жутковатые недра парка.

Алексей поежился, но предложил:

— Отойдем подольше? Я помню, там беседка была.

— Нету ее больше, сломали. — Вера держала его под руку и даже касалась упоительным бюстом Алексеева локтя, но как-то не так, как другие женщины, с которыми доводилось гулять Волину. В этих прикосновениях отсутствовала загадка.

— Давайте где-нибудь поблизости.

«Она же боится, — вспомнил Алексей. — Дура! Разве я похож на такого?..» Они нашли старую массивную, на бетонных опорах скамью, притаившуюся за полосой разросшегося декоративного кустарника, обрамляющего аллею. Кустарник еще только едва начал желтеть, так что отыскать за его густой листвой скамью было непросто, но Вера знала о ее существовании.

«Герл-скаут, покорительница дебрей, — с легкой брезгливостью подумал Алексей. — Сколько же раз тебя на этой лавке?..» Когда они продрались сквозь заросли, Волин растерялся. Даже хмель основательно поредел. Алексей не знал, что делать дальше и как себя вести.

Помедлив, девушка, стоявшая к Волину вплотную, глянула на него снизу вверх, внезапно толкнула его в грудь, от чего Алексей качнулся и сел, а потом сноровисто угнездилась у него на коленях. Мягкие руки обвили его шею. Волин увидел прямо перед собой вырез безрукавки, почувствовал, как отлучившийся хмель водворяется обратно в мозги, и неуклюже расстегнул верхнюю пуговицу кожаной одежонки…

Большой радости он не испытал и теперь чувствовал скорее разбитость, чем сладкую истому. Приведя одежду в порядок, Вера попросила сигарету. Они закурили. Алексей опять протрезвел, ему сделалось томно и стыдно.

— Тебе хоть чуть-чуть было хорошо? — спросил он, чтобы не молчать, и ужаснулся:

«Что я плету?» — Замеч-чательно, — Вера глубоко затянулась.

— Да, извини…

— Чего извиняться? Все нормально.

— Понимаешь, я не хотел тебя обидеть. Мне так жаль…

— Слушай, помолчи, — приказала Вера. — Я сейчас докурю и пойду. Дай отдышаться.

Волин, сам не понимая, что с ним происходит, чувствовал себя все гаже, но не по причине похмелья.

— Слушай, Вера, я не хотел тебя обидеть, — повторил он, — честное слово, не хотел. Я свинья, сволочь… Просто напился, а идти некуда, и так тошно одному.

Еще торговаться начал, подонок.

Он вдруг наклонился, схватил Верину руку и поцеловал. Девушка сперва отшатнулась, но потом погладила его жесткой, шершавой ладонью по щеке.

— Да успокойся ты. Что случилось? — Голос ее смягчился. — Ты же меня не насильно затащил. А больше с тебя и не полагалось.

— Так ведь нельзя, ты же девчонка совсем, глупая, а я… У меня дочка чуть тебя помладше… (Волин был отвратителен себе в эту минуту, но остановиться не мог.) Ты ведь красивая… а мы с тобой что делаем?..

— Дочка, говоришь? — перебила его Вера, вставая. Тон ее погрубел. — Вот и смотри за ней, а не по бабам шляйся. Расплакался. У меня тоже дочка. Годик ей. У меня родственников нет, а у нее отца. За ясли платить некому. И жить надо, кушать.

Думаешь, там много платят? — девушка ткнула пальцем куда-то в темноту. — Хрен там платят! Так чем с коммерческим директором задарма, лучше с таким, как ты.

Хоть навар есть… Папаша!

Она обошла скамью и нырнула в кусты. Волин вскочил, устремился следом, догнал девицу посередине аллеи.

— Я провожу.

— Отстань. Тут идти-то!..

Алексей вышел из парка, не соображая, пьян он или нет. В голове стоял туман, грудь переполняли какие-то помои. Праздника для души захотел? Денежки завелись?

Вот тебе праздник. Шарахался от каждой тени, приглянулся гомику и в конце концов на лавке, как последняя мразь!.. Интеллигент сраный! Да хоть бы уж попалась отпетая, а то попользовался какой-то несчастной. Как она иначе заработает? Что ей остается делать? На нее еще молиться надо, что ребенка не бросает.

По дороге домой — он жил в самом центре — Волин, окончательно изведя себя, не выдержал, купил в коммерческом ларьке бутылку вина и выпил ее тут же, у тыльной стороны киоска, из горлышка. Терять, как ему казалось, все равно было нечего.

Дерьмо!

Вино, однако, подействовало на него благотворно. По мере приближения к дому душевная тошнота понемногу рассосалась, сменившись раздумьем о предстоящем объяснении с домашними. Лариска, конечно, дым коромыслом не поднимет, но приятного все равно мало. Напоследок мелькнула даже мысль относительно недавнего приключения: «Не одна же она такая. Другие как-то устраиваются, не все собой торгуют…» Несмотря ни на что, дома Волин чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было. Он ускорил шаг.

Позади кто-то загоготал, оглушительно в ночной тишине, бессмысленно и словно не глоткой, а самой утробой. Волин вздрогнул и оглянулся. В этом месте не горела пара фонарей. В неосвещенном пространстве маячили и перемещались какие-то едва различимые фигуры. Волин не мог разобрать, что там за компания колобродит, но ему почему-то представилась не уличная шпана, а именно «жлобы» и «мордовороты».

Алексей ускорил шаг, свернул с главной улицы и на минуту вздохнул спокойно. Но орава, покуролесив на перекрестке, потащилась вслед и незаметно приблизилась на расстояние двух десятков шагов.

Волину не стыдно было припустить бегом. Но он знал, что от таких не убежишь.

Компания заржала особенно гнусно, и Волину показалось, что среди прочего невнятного болботания послышалось слово «карась». Ну да, он и есть «карась», пьяненький, которого шмонают в подворотне, иногда предварительно огрев чем-нибудь тяжелым по голове, чтоб не трепыхался.

Теперь Алексей испугался по-настоящему. Его вдруг ошпарила мысль: вот оно, то, что выматывало душу бессонными ночами и над чем он посмеивался по утрам…

Позади с оглушительным звоном и грохотом что-то разбилось, должно быть пустая бутылка, и чей-то голос торжествующе завопил. Волин сунул руку в карман, ощупал рубчатую рукоять револьвера, но особого прилива уверенности не испытал.

Слева и справа все так же холодно сверкали витрины, сплетались в тяжелые кружева железные решетки, охватившие, кажется, весь нижний уровень города, по пустынной мостовой изредка на бешеной скорости проносились легковые машины, отражая свет фонарей черными бельмами тонированных стекол.

И тут впереди Волин заметил арку. Как же он мог о ней забыть? В лицо ему дохнуло плесенью, но Алексей, не раздумывая, нырнул в темноту и затхлый воздух тоннеля.

Бегом миновал искусственную пещеру, подвернул ногу на невидимой выбоине, наступил на какую-то липкую гадость, оказался во дворе и затаился. Через минуту компания шумно проследовала по улице, гуканье и уханье стали стихать, рассыпаясь перекатистым эхом. Волин с тоской подумал, что раньше в этот час кругом было бы еще полно народу, милиции наконец, но теперь с наступлением сумерек жители города спешили укрыться за решетками и металлическими дверями, на недосягаемой высоте верхних этажей, за непроницаемой плотностью штор, отгородиться любыми способами от темноты и шныряющих в ней жутких, искаженных игрой светотени и оттого кажущихся не совсем человеческими фигур.

Волин решил выждать минут пять, а потом вернуться на улицу. Но тут где-то неподалеку со страшным дребезгом рухнула витрина. Не окно, а именно витрина.

Басовитый лязг толстого стекла и звон тяжелых осколков ни с чем спутать было нельзя. Сквозь тоннель до Алексея докатились торжествующие вопли и визг.

Нет, на улицу — это уж извините! Двор был проходным. В нем стояла темень и тянуло сквозняком. Промозглый ветерок, дувший Волину в спину из-под свода тоннеля, забирался под джемпер, трогал шею и затылок, словно примериваясь, как бы получше ухватить. Тоннель пронизывал основание старого небоскреба и опрокидывался в колодец, образованный тылами трех дряхлых зданий. Над его асфальтовым дном нависали подгнившие балконы и галереи. Фасады домов еще поддерживались в более или менее приличном состоянии, но здесь, на задворках, Волину даже при свете дня становилось не по себе. Возвращаясь с работы и желая сократить путь, он иногда нырял в этот угрюмый двор и, поеживаясь, пробирался среди груд старого хлама: битых ящиков, поломанной мебели, каких-то искореженных металлических каркасов. Двор оканчивался вросшими в землю ржавыми железными воротами. Один прут в них был выломан. Протиснувшись в дыру, Волин, подхлестываемый неприятным чувством, резво пересекал короткий мрачноватый переулок и попадал в собственный двор, казавшийся по контрасту особенно обжитым и ухоженным. Но и днем тайная свалка, притаившаяся в самом центре города, оставалась местом отталкивающим и слегка пугающим. Сейчас же, на пороге полуночи, Волин, ежась от холода и дурного предчувствия, понял, что вряд ли сможет заставить себя пересечь ее.

Где-то высоко вверху слабо желтели редкие окна. Отсветы этого мерцания прорисовывали в плотной темноте силуэты кособоких пристроек и подвальных навесов, желтыми и зелеными огонькам отражались в зрачках бутылочных осколков.

Под одной из стен чернело стадо мусорных контейнеров.

«Да что я, в самом деле, ребенок, что ли?!» — подумал Волин и сделал шаг. Каблук с грохотом опустился на растрескавшийся асфальт. Хихикнуло эхо. С невидимого карниза сорвалось летучее существо и с хлопаньем крыльев взмыло к беззвездному небу. Волин выругался. Голубь.

Нет, это просто глупо. Так нельзя. Алексей вынул револьвер и осторожно, ощупью, двинулся вперед.

По двору обвалом прокатился посторонний звук. Кто-то невидимый крадучись двинулся от мусорных контейнеров наперерез Алексею. Приглушенный топот, мешаясь с мягким шелестом потревоженного сора и отражаясь от стен, заметался из одного конца двора в другой. Волин от неожиданности едва не выронил револьвер. Это еще кто? Частый дробный звук мало напоминал человеческие шаги. Тем не менее впереди кто-то был, и, судя по производимому шуму, немалых размеров. Алексей хотел поднять свое оружие, но рука не послушалась.

Сильный порыв ветра толкнул Алексея в спину и, должно быть, замкнул где-то неисправные контакты. Над входом в подвал вспыхнула сама собой электрическая лампочка. Она была слабенькой, ватт на сорок, но Волину показалось, что зажглось маленькое солнце. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел метрах в десяти перед собой невероятно огромного черного пса с короткой поблескивающей шерстью.

Животное стояло боком, повернув к человеку удлиненную брылястую морду. Из-под обвислых щек желтоватой эмалью отсвечивали клыки. Волину они показались величиной с мизинец.

— Пошел вон, — сказал Волин и икнул. Дог дернул обрубком хвоста и приоткрыл пасть. Похоже, он никуда не торопился. Волин не мог оторвать от него глаз.

Собака и собака, не дикий же зверь. Но у этой, слишком поджарой и тонкотелой, на карикатурно длинных лапах, ребра проступали так, что их можно было безошибочно пересчитать, шкура хоть и поблескивала, но имела какой-то буроватый оттенок, бока ходили ходуном от тяжелого дыхания, а глаза с опущенной к земле морды смотрели нехорошо, косо, исподлобья и будто сквозь маслянистую пленку. Особенно не понравилась Алексею пасть. Она сочилась обильной пеной. Но прежде всего бросалась в глаза огромная коричневато-розовая плешь на плече собаки, привольно расползшаяся от самого бока до груди. Плешь шелушилась и белела шершавыми струпьями. Дог дернул мордой и не то лизнул, не то укусил себя за изуродованное лишаем плечо. Собака была тяжело, скорее всего смертельно, больна. Алексей никогда не сталкивался со случаями бешенства, но решил, что сейчас на то как раз и похоже.

«Господи, наказанье! Дурной сон. За что?» — подумал Волин, совершенно забыв о револьвере, который сжимал в повисшей руке, и сраженный приступом слабости, на мгновение прикрыл глаза.

Когда он снова приподнял веки, дорога перед ним была свободна. По двору бродили какие-то неясные шумы, но нельзя было определить их происхождение. Собака исчезла.

Сволочи! Выгнали больное животное, не захотели возиться. Усыпление денег стоит.

Но и пес не дешевый, могли позаботиться. Может, забулдыги какие-то, или сам потерялся и скитается? Забулдыги догов не держат. Жалко, мучается. И бед может натворить…

Волин, покачав головой: сюр бледнеет перед бытом — проскочил в дыру между железными прутьями старых ворот и энергично зашагал по знакомому переулку.

Впереди уже призывно светились окна родного дома.

Но дома тоже не все шло у Алексея гладко, и не такой уж крепостью была его оснащенная железной дверью квартира. Заползала в нее сквозь невидимые щели всякая гадость, мучила хозяина, и никакие двери ей были не помеха. Волину приходилось признать, что он уже давно нигде не чувствует себя спокойно и уверенно.

 

3

Ночью Алексей Александрович долго не мог уснуть. Лариса, встретившая мужа сперва встревоженным, а потом раздраженным квохтаньем, вскоре успокоилась, поворчав немного, улеглась и теперь мирно посапывала рядом. Алексей считал слонов и прочую живность, ворочался с боку на бок, вздыхал, но в голову лезли всякие неприятные раздумья.

Волин встал и отправился в кухню. Из спальни путь туда лежал неблизкий. В детстве Алеша, не желая более пользоваться ночной вазой, несколько раз умудрялся заблудиться в путанице темных комнат и коридоров и ором крепко пугал родителей.

Те страхи давно остались позади. Зато с годами появились новые: перед наказанием за двойку или подчищенный дневник; перед выпускными экзаменами; перед армией, если провалить поступление в вуз… не прихватили бы после танцев в подворотне лихие хлопцы… не триппер ли это? …что будет, если провалишь госы? …не беременна ли она? …что я вчера натворил в кабаке?..

Сперва Волин заметил, что в нем прочно поселилось непонятное и ничем конкретно не обусловленное чувство тревоги. Оно точило Алексея до рассвета. Едва он вставал с постели, в процессе слушанья утренних новостей выяснялось, что страна катится черт знает куда и никто не ведает, как этот процесс остановить; киллеры стреляют направо и налево; на Кавказе успешно воюют без надежды на победу; что-то взрывается, бесследно исчезают самолеты и само наступление завтрашнего дня находится под сомнением.

Купленная по дороге на работу местная газета могла поведать, например, о пожаре, под пепелищем которого обнаружили пять обгоревших, обезглавленных трупов.

В конторе выяснялось вдруг, что молоденькой методистки длительное время не будет на работе, так как накануне вечером ее еще до наступления темноты в собственном подъезде зверски изнасиловала шайка не то пьяных, не то обожравшихся наркотиками подростков. Волин не считал себя трусом. Но опасность, вдруг замаячившая за каждым углом, в совокупности со всякой бытовой «чернухой» и нервотрепкой, наподобие повального осатанения автобусных пассажиров, сильно угнетали его.

Дома Лариса, от волнения переходя на рэповский речитатив, встречала мужа рассказом о дикой драке, которую она наблюдала вот прямо сейчас на автобусной остановке.

— Представляешь, они его вчетвером, ногами! Один хватает урну!.. Я думала, он его убьет! А вокруг люди, стоят, отворачиваются!.. Дикость! Ужас! Как же можно так жить?

— Так жить нельзя, нужно удавиться, — отвечал Алексей и уходил в ванную.

После ужина он перечитывал старых французских поэтов, Гумилева, Мандельштама, Бродского, перелистывал сочинения античных авторов, смотрел по телевизору передачи об искусстве или в крайнем случае отрешенно наблюдал за перипетиями очередной азартной телеигры. Он не хотел вспоминать об увиденном и услышанном за день, но сквозь стены до него начинали доходить пугающие шумы. Это семейство соседей-алкоголиков в миллионный раз выясняло свои невыяснимые отношения.

А по ночам под окнами в кромешном мраке выли и ревели жуткие голоса. Иногда эти звуки носили характер пения, иногда — отдаленных побоищ и смертоубийств, но так или иначе, чем дольше они продолжались, тем меньше походило на то, что их производят человеческие существа. Сперва такая мысль возникла у Алексея Александровича в качестве метафоры. Потом метафора эта сделалась привычной, потом начала тяготить и раздражать, и наконец однажды Волин поймал себя на том, что совершенно серьезно думает о каком-то потустороннем происхождении пугающих воплей. Алексей даже слегка встревожился: не переутомился ли он, не чересчур ли погрузился в мир киноиллюзий, до такой степени, что эти иллюзии стали затмевать для него реальность?

Но иллюзии иллюзиями, а в очередной раз подпрыгнув на постели, Волин оторопело размышлял, какое адское страдание необходимо причинить живому существу, чтобы вызвать у него такой крик? Вытирая со лба холодный пот, Алексей напряженно вслушивался, вздрагивая в ожидании новых воплей, и убеждал себя в том, что на улице никого не изувечили, просто резвится чрезмерно расходившаяся и хватившая спиртного молодежь. Он уже был готов поверить в это, но там опять начинали сдирать с кого-то кожу, причем орали все: и жертва, и палач, и зрители, каждый со своими характерными интонациями, а некто четвертый безумно хохотал на разные голоса.

Алексей вскакивал, переходил от окна к окну, вглядывался в шевелящуюся массу листвы, поглощавшую свет уличных фонарей, но ничего разглядеть не мог. А вопли все терзали его душу. Иногда Волин хватался за телефон, чтобы звонить в милицию, но звуки смертоубийства вдруг разрешались разудалой песней.

Однажды в их дворе долго и страшно кричала женщина. Не дозвонившись до оглохшего «ноль-два» и не в силах более терпеть, Алексей вооружился своим газо-дробовым кольтом, отстранил с пути кудахчущую Ларису и, превозмогая неприятную дрожь в коленях, распахнул железную дверь квартиры.

У самого подъезда от него шарахнулась растрепанная, окровавленная девка в разодранном платье.

— Эй, иди сюда, не бойся, — окликнул Волин и соврал на всякий случай: — Сейчас милиция приедет и скорая.

Девица остановилась, обернувшись, обдала доброхота волной фантастического, замешанного на химии перегара и косноязычного мата, замахнулась растопыренной пятерней, будто собиралась выцарапать Алексею глаза, покачнулась и убрела в темноту, прихрамывая и матерно причитая.

После этого случая Волин никому на выручку не спешил.

Он пытался припомнить, будоражили ли город подобные шабаши в прежние времена, и вспоминал, что — да, случалось. Быть может, не так часто и не в столь грандиозных масштабах. Сколько Волин себя помнил, в городе никогда не было особенно спокойно, тем более по ночам, но тогда он просто умел реагировать на пугающие звуки рационально. Покричат да перестанут.

Теперь же ночные какофонии доводили его до исступления. Волину порой начинало казаться, что это сама жизнь голосит под окнами, грызет и насилует сама себя, ломает кости и хлюпает кровью, жадно пожирая чью-то живую плоть… Тьфу! Алексей вскакивал и шел на кухню курить.

Поскольку вопли он прекратить не мог, то давал слово заняться собственными нервами. Но утром страхи отступали, начинался суетной круг нового дня, который мало чем отличался от предыдущего, и идти к врачу становилось недосуг. К тому же Алексей постепенно свыкся со своими полудетскими фантазиями.

Если бы Волина заставили признаться, в какие образы воплощаются его страхи, он наверно признался бы, что боится… людоедов. Ни больше ни меньше. Но не каннибалов с архипелага Фиджи и не персонажей старинных сказок. С некоторых пор в пыльных закоулках Алексеева разума поселились образы неких таинственных человекообразных существ, шныряющих в ночи по пустынным улицам. Иногда, в полудреме, они представлялись Волину в виде каких-то фантастических уродцев наподобие уэллсовских морлоков, а иногда представали во вполне человеческом облике все тех же коротко стриженных «жлобов» и «мордоворотов».

Волин догадывался, откуда это идет.

Года в четыре родители летом привезли маленького Алешу к бабушке и дедушке в деревню. Волин помнил только крутую, лохматую от мелкого пихтача сопку, к подножию которой приткнулся неказистый домишко стариков; пыльную, прорезанную колеями улицу за изгородью; казавшуюся тогда огромной добродушную дворнягу Пальму и совершенно уж гигантского, по масштабам четырехлетнего пацана, кабана Борьку, то сердито хрюкавшего, то требовательно визжавшего в своей загородке.

Родители приехали за сынишкой осенью. Алеша, разрывавшийся между стремлением домой и нежеланием расставаться с дедушкой и бабушкой, слонялся из угла в угол, капризничал и хныкал. К тому же взрослые вели себя странно: то шушукались, то оживленно обсуждали что-то непонятное, то вдруг резко обрывали фразу на полуслове, многозначительно косясь на малыша.

Ночью Алеше снились плохие сны, а с утра пораньше явилась соседка, бабка Алена, в сопровождении хмурого, обросшего щетиной незнакомого мужика в грязных штанах и рубахе, которого Алеша почему-то сразу заробел. Бабка Алена принялась соблазнять мальчика перспективой посмотреть живущих у нее в яме кроликов, увела к себе, да так и оставила до самого вечера.

Приведенный домой ласковой и щедрой на угощение старушкой, Алеша сразу заметил, что двор стал каким-то другим, его прибрали и чисто вымели, а в воздухе чувствовался едва уловимый паленый запах. На деревянных ступеньках крыльца темнели большие жирные пятна. Соскучившийся по матери Алеша бросился в дом. В комнатах вкусно пахло жареным мясом. Все взрослые, кроме мамы, в том числе и незнакомый небритый дядька, сидели за столом, на котором стояла огромная черная сковорода, тарелки с овощами и хлебом, поблескивали бутылки и рюмки. Чужой дядька смачно обгладывал здоровенную кость, с присвистом и бульканьем высасывая из нее мозг.

— А где мама? — с порога крикнул Алеша.

Собравшиеся приветствовали его появление дружным сюсюканьем. Раскрасневшийся отец поднялся, чуть не опрокинув стул, и, наклоняясь, протянул руки навстречу сыну.

— Папа, а мама где? — настойчиво повторил Алеша. Ему вдруг почему-то стало тревожно.

Небритый дядька пристально посмотрел на мальца вылупленными мутными глазами, поднял руку с зажатой в ней костью и, помахав мослом в воздухе, ухмыляясь, сообщил:

— А вот она!

На секунду возникла общая пауза.

— Кто? — не понял Алеша.

— Да мамка твоя, кто еще? Вот, доедаем ее, — объяснил мужик и гыгыкнул. Кость все покачивалась в воздухе.

Говорят, тогда с Алешей случилась жуткая истерика, переполошившая всех домочадцев. Прибежавшая на вопли сына мать сама ударилась в рев. Алешу отпоили валерьянкой и глоточком сладкого вина, а пьяного придурка, приглашенного, чтобы заколоть несчастного кабана Борьку, отец вышиб вон.

Когда Волин отыскал первопричину своих кошмаров, ему полегчало. Далее зондирование собственного подсознания пошло проще. С наступлением гласности пресса обрушила на ошалевших читателей массу ужасных сенсаций: то о супружеской паре, закусывавшей своими юными квартирантками; то о петербургском маньяке, не только поедавшем своих сексуальных партнерш, но и засаливавшем их части впрок; то о вампире, высасывавшем кровь своих жертв; и даже о целом семействе, перешедшем, включая детей, на своеобразный рацион. И еще, и еще…

Впечатлительного от природы Волина такие сообщения потрясали до глубины души и сильнее всего выбивали из равновесия, хотя вокруг хватало и других, пусть и менее экзотических безобразий. «Людоедские» истории оказывали на Алексея магическое воздействие. С содроганием он читал и перечитывал леденящие кровь строки, не в силах оторваться от них.

Со временем Алексей стал замечать, что его даже тянет к этой отвратительной теме. Когда ему случайно попалась в руки брошюра о каннибализме, он с кривой усмешкой прочитал ее от корки до корки, как детектив.

Оказалось, что формы этого феномена чрезвычайно разнообразны. Во-первых, существует так называемая некрофагия, то есть поедание трупов умерших от старости, болезни, несчастного случая, и собственно охота на людей с целью их пожирания. Во-вторых, выделяется экзоканнибализм, когда едят членов чужой, обычно враждующей группировки, и эндоканнибализм, когда в пищу употребляют сородичей. В-третьих, к некоторым формам людоедства имеют доступ все члены группы, а к другим лишь избранные: вожди, колдуны, воины.

Содрогаясь от сладострастного ужаса, Волин узнал, что по характеру мотивации различаются: обыденный (или профанный), юридический, магический и ритуальный каннибализм. Особенно поразило его людоедство как форма правосудия. У баттаков Суматры осужденного привязывали к трем столбам, после чего толпа заживо отрезала или отрывала куски его мяса и тут же поедала их с солью и лимонным соком. При наказании неверной супруги мужу предоставлялось право выбрать первый, самый лакомый кусок.

Конечно, все эти социо-кулинарные изыски относились к племенам диким, пребывающим в стадии глубокой первобытности. Цивилизованному же обществу присуща, как правило, лишь патологическая разновидность человекоядения. Именно в ее области изощрялась современная отечественная пресса.

Однако Волин скоро убедился, что обыденная действительность отнюдь не всегда укладывается в рамки научных теорий.

Однажды ранней весной город потряс чудовищный слух: не то кондитерская фабрика, не то какие-то кустари изготавливают и продают с лотков пирожки с… человеческим мясом!!!

Волину клекочущими голосами сообщили об этом сотрудницы в «конторе». Алексей, естественно, не поверил. Не голод же, в самом деле. А больших барышей на пирожках не наваришь, так что вряд ли кто-то до такого бы додумался.

— Вам что, глаз в пирожке попался? — съехидничал Волин. Но, иронизируя, он поймал себя на том, что ищет логические доводы для опровержения нелепого слуха, не исключая подобного в принципе. Стремительные и совершенно немыслимые метаморфозы бытия уже приучили его к мысли, что в этом безумном мире возможно все что угодно.

Слух между тем разрастался, как плесень на стенах заброшенного погреба, ввергая в панику все более широкие слои населения. Лоточницы, торгующие вполне доброкачественным товаром, стали с опаской появляться на улицах. Что-то невразумительное по этому поводу забормотала пресса.

Лариса, в отличие от мужа, не была склонна к иронии, наотрез отказывалась покупать пирожки с мясом и свое решение объясняла просто:

— С наших идиотов станется!

Наконец всю эту чушь разъяснил Лобанов, не утративший связи со своими бывшими коллегами из УВД. Пирожками с человечиной никто не торговал. Но не было и дыма без огня…

Как-то раз на кондитерскую фабрику явились двое забулдыг, отозвали в сторону нескольких работниц и показали им здоровенный полиэтиленовый пакет, в котором просматривался смерзшийся мясной монолит. Забулдыги просили за «говядину» вдвое меньше обычной цены. Смехотворность суммы произвела на измученных инфляцией хозяек магическое воздействие. Не побоялись они никаких инфекций. Через четверть часа довольные «коммерсанты» воровато убрались с территории предприятия. А когда мясо принесли домой и разморозили!..

— Понимаешь, — криво усмехаясь, повествовал Лобанов оторопевшему приятелю, — они, бичерня, бухали в колодце теплотрассы. Там, кстати, и жили. Потом передрались, ткнули ножом одного, он и окочурился. Вот ты что бы на их месте сделал? Ноги в руки и тикать. А они — нет. Плоды, понимаешь, рыночной экономики, вторичный, можно сказать, продукт. Решили: не пропадать же добру. Разделали, как умели, ну и… реализовали. Что интересно, их в том же колодце и накрыли. Они винища набрали, остатки трупа запихали поглубже и сидят, празднуют.

— Смешно тебе? — укоризненно спросил Волин.

— Нет, не смешно. А ты не зацикливайся, а то крыша поедет. На охоту мы с тобой соберемся когда-нибудь или нет?

Но на охоту у них не получалось. Даже посидеть за бутылкой на любимой кухне удавалось не часто. Жизнь крутила и вертела как-то бестолково, так что время утекало, словно «деревянные» на городском рынке.

Когда они подолгу не виделись, Волин начинал скучать и в конце концов разыскивал приятеля по телефону. …Выкуривая которую по счету сигарету, Алексей долго еще сидел в темной кухне, ежась, вспоминал свои вечерние похождения, время от времени прислушиваясь к ночному неспокойствию за окном. Истерика перед потаскухой, заячий побег от уличного хулиганья, еще эта собака. Приходилось признать, что нервы у него действительно подразболтались. А радостей в жизни никаких. Может, пора все-таки окончательно договориться с Лобановым об этой пресловутой охоте, на которую они все собираются и никак не могут собраться уже несколько лет? Тайга, свежий воздух, куча эмоций. Хотя какой из Волина таежник…

Глянув на светящийся циферблат стенных часов, Алексей вздохнул, погасил сигарету и поплелся в спальню.

Через день, купив по дороге на работу местную газету и просматривая ее в троллейбусе, Волин споткнулся взглядом о короткое сообщение в колонке происшествий. Прошлой ночью в глухом проходном дворе бродячая собака жестоко искусала старого, немощного бомжа, который от полученных ран и шока скончался в больнице.

Алексея пронял озноб. В сообщении говорилось про то самое место. Значит, на следующую же ночь… А если бы Костя отдал Волину деньги на сутки позже?! (Этого произойти никак не могло. В тот вечер, когда Алексей Александрович бродил по забегаловкам, Костя не вернулся домой. Его вообще больше никто не видел, и те, кто были в курсе его дел, почти не надеялись, что он объявится. Те, кто были в курсе, понимали: Костя слишком погорячился, схлестнувшись со спортсменами, которые с недавних пор оставили спорт и нашли себе гораздо более прибыльное занятие… Разумнее было заплатить «по счетчикам» и как-то договориться. Костю предупреждали много раз, а он решил по своему.

Но ничего этого Волин не знал и даже испытывал подспудную радость, что его благодетель больше не встречается ему в коридорах «конторы».) — Мужик, с тобой все в порядке? — обеспокоился рослый юнец, стоявший рядом.

— Нормально. — Алексей направился к выходу, запихивая в карман газету. Его била дрожь.

«Нет, так нельзя, — думал он, машинально раскланиваясь с сослуживцами в коридорах объединения и направляясь к своему кабинету. — Ничего же не произошло.

Пес меня потому и не тронул, что я не доходяга какой-нибудь». Но сердце билось часто и неровно.

Едва войдя к себе, Алексей взялся за телефон. Лобанов оказался на месте.

— Привет… Да, это я… — Услышав голос друга, Волин почувствовал облегчение. — Встретиться бы надо, поговорить… Вот и давай сегодня вечером ко мне.

 

4

Лешка Волин и Серега Лобанов, новоиспеченные студенты гуманитарного вуза, познакомились случайно, столкнувшись у дверей деканата, куда их вызвали с судьбоносной синхронностью. Позже ни тот, ни другой не могли вспомнить, почему вдруг соскучился декан по двум вчерашним абитуриентам, но какое это теперь имело значение? Главное, что та встреча и мимолетный разговор связали их, похоже, навсегда.

Разрешив проблемы с деканатом, парочка явилась в Лехину квартиру ополоснуть ромом «Эль Негро» по-юношески молниеносно наклюнувшуюся дружбу. Оба рослые, плечистые, патлатые по моде тех лет, в одинаковых расклешенных штанах болотного цвета из брезентухи, перехваченные в талии широкими офицерскими ремнями, они были удивительно похожи. Под карибский ром выяснилось, что схожесть не ограничивается внешним видом, в голове у того и другого бродит и бурлит одна и та же мутновато-розовая закваска из грандиозно-нелепых жизненных планов, наивных до идиотизма представлений об окружающем мире, всякой литературно-философской чепухи и томливых сексуальных мечтаний. По части секса Серега, человек более земной, уже имел некоторый опыт, Алеша же довольствовался пока духовно-платоническими переживаниями. Пить спиртное они еще не умели, но дружно пытались доказать себе и друг другу обратное. Им почему-то казалось, что постижение мировой художественной культуры начинается именно с этого.

Волины жили в огромной по обычным меркам номенклатурной «сталинке». На просторной кухне, поражавшей глаз блеском новенького, непривычного среднему обывателю румынского гарнитура, они прикончили пузатую бутылку, и Алеша принес из глубины просторной квартиры вторую, тоже с яркой заграничной этикеткой.

Отец Алеши, руководитель краевого масштаба, домой возвращался поздно, мать, игравшая в местном драмтеатре красавиц и революционерок, и вовсе задерживалась до полуночи, поэтому ничто не помешало новым друзьям перебраться в комнаты и расположиться в мягких кожаных креслах, похожих на ленивых гиппопотамов, уснувших у подножия фантастической, раскинувшейся на все четыре стены библиотеки. Серега полез было рыться в книгах, но самые интересные стояли наверху, и чертов ром едва не спихнул его с шаткой стремянки.

Потом они пили мартини, утопая в баюкающей роскоши кресел, курили американские сигареты, найденные в столе Лешкиного отца, и слушали диковинное по тем временам «стерео».

Сергей, выросший в семье военного, мотавшегося через всю страну от одного места службы к другому, не проявлял зависти к окружающей роскоши, не робел, но то и дело порывался к книжным стеллажам: «Да-а, Леха! Везет тебе! Ограбить вас, что ли?» За это Алексей зауважал нового приятеля еще сильнее. Неподдельный интерес гостя раззадорил его. Он хватал с полок то один томик, то другой, громко декламировал, почти не заглядывая в страницы. Волин уже тогда неплохо разбирался в поэзии.

Потом они рассматривали яркие заграничные альбомы удивительных художников.

Эрудированный Алешка сыпал именами и терминами: Гоген, Матисс, Шагал, постэкспрессионизм…

Репродукции Пикассо и Дали произвели на Серегу глубокое впечатление. Он долго перелистывал тяжелые лощеные страницы, проникаясь бредом двух столь непохожих друг на друга гениев.

— Здорово, — сказал он наконец. — Я в живописи особо не секу, но цепляет. Только как в кривом зеркале…

— Умный ты, соображаешь, — похвалил Алешка. — Но дурак. Человеческое сознание и есть зеркало, а степень и качество кривизны обусловливают наличие или отсутствие гениальности. Бывает ведь кривизна как брак стеклодува. А эти зеркала, — он ткнул пальцем в альбом, — над ними природа поработала, как ювелир над алмазом.

Бриллиант тоже неровный.

— А я вот ровный, — набычился ни с того ни с сего Серега. — Я понимаю, это настоящее искусство, только другое, непривычное. Но если человек с такой кривизной в душе живет…

— Тебе про музыку, а ты про кого-нибудь зарезать. И потом, когда все кругом ровное, то и получаются колхозницы на отдыхе под нефтяной вышкой. Зануда ты какой! Сюр бледнеет перед бытом.

Как позже выяснилось, это было любимое Лешкино присловье.

Под озорные строки вагантов и Вийона, под странные созвучия Рембо, Верлена и разноголосое пение волынки Бернса они одолели и мартини.

Наконец Алексей перестал бегать вдоль книжных стеллажей, посыпая сигаретным пеплом германский ковер под ногами, плюхнулся в кресло и возвестил: — Я хочу к девушкам! Айда в общагу!

Приятели вывалились на улицу. Алексей тащил под мышкой неподъемный фолиант, на глянцевой обложке которого кривлялись страшные фигуры. Волин утверждал, что посредством альбома с репродукциями Иеронима Босха они поставят на колени все женское общежитие, хотя механизм этого мероприятия в его путаных рассуждениях никак не разъяснялся. Но Серега не возражал, упирая однако на то, что в нетрезвом виде через вахту их все равно не пропустят, а лезть в окно в обнимку с «чемоданом» несподручно.

Потом они заспорили, в какую комнату идти, но тут же сошлись на мысли, что в любом случае необходимо взять с собой бутылку «сушняка».

Их погубило коварство «зеленого змия» и собственная неопытность в обращении с ним. На пути в гастроном Алексей пожелал выпить пива из случившегося рядом автомата, вокруг которого дружной семьей кружили осы вперемежку с мухами.

— Не вижу, почему бы двум честным советским студентам… — начал Сергей заплетающимся языком. Когда он нетвердой рукой извлек из кармана деньги, чтобы отсчитать мелочь, смятые рубли и трешки выскользнули у него из пальцев и запорхали по ветру. Но пива они все-таки выпили…

С тех пор минуло много лет. Поблек и растаял ужас пробуждения в палате медвытрезвителя, забылось отчаяние, с которым полоненные во время безмятежного сна на газоне «честные студенты» умоляли посмеивающихся ментов не слать в институт «телегу» — вышибут без разговоров! Почти стерлась из памяти последовавшая за тем неделя, в течение которой друзья ходили как побитые.

Милиционеры оказались не сволочи, пожалели, а может просто забыли, зубодробительная бумага в деканат не пришла, и золотые студенческие деньки понеслись своим чередом.

Волин и Лобанов стали неразлучными друзьями. Впоследствии Алексей не раз с усмешкой думал о том, что в прежние времена людей связывали сабельные атаки и всякие прочие возвышенные и героические события. А их с Сергеем, вот, пожалуйста, совместный «влет» в вытрезвитель.

Дело, конечно, было не в вытрезвителе, а в потрясении, которое испытали оба впервые за свою короткую и благополучную жизнь. Что же делать, если потрясение это имело такую непривлекательную форму. Стало быть, времена настали какие-то негероические.

Алешка и Сергей во многом были схожи, но основу их привязанности составляли именно различия: каждый находил в другом то, чего не хватало самому. Алексей ценил Серегину порывистость, мужественную решительность, а тот в свою очередь слегка завидовал ненавязчивой утонченности друга, которой, кажется, нельзя научиться, а можно получить только по наследству с генами.

Способен ли кто-то разложить на составляющие центробежные и центростремительные силы человеческих привязанностей и антипатий? Алешке и Сергею было интересно вдвоем, а больше их ничего не интересовало.

Родители Волина дома показывались редко, кроме того, при своем солидном положении оказались людьми вполне гостеприимными и без предрассудков. Просторная бесхозная квартира, а особенно ее вместительная кухня, постепенно превратились в студенческий клуб. Здесь бурно праздновались окончания сессий, подслащивалась «бормотушкой» горечь проваленных экзаменов, собирались шумные компании и велись задушевные — с глазу на глаз — разговоры. Даже со своей будущей женой, Лариской, тогда еще хорошенькой сокурсницей, Волин впервые стал близок именно здесь, на этой вечно захламленной и заваленной грязной посудой кухне, пока вся толпа отплясывала в комнатах и обжималась в коридорах, где специально гасили свет.

Все годы учебы Сергей дневал и ночевал у приятеля, а Лешкины родители уже посматривали на него как на племянника. Но на последнем курсе Сергею пришлось отойти в тень. Лариска ходила уже на пятом месяце, жила в квартире Волиных и постепенно становилась полновластной хозяйкой этого бестолкового жилья.

После «госов» отец помог Алексею избежать доли сельского педагога и «распределил» сына в киноведомство. Лариска, естественно, осталась при муже.

Сергей, всегда учившийся неровно, под конец совсем выбился из колеи. Стал поговаривать, что выбрал немужскую профессию и вообще…

— Спохватился! — покрикивал на него Алексей.

Ко всему прочему Лобанов умудрился из-за чего-то наглухо перессориться с родителями, несчастно влюбиться и даже подраться с кем-то из-за своей бессердечной избранницы. Занятия он почти не посещал.

Алексей время от времени набрасывался на приятеля за его беспутство, но, признаться, Волину с лихвой хватало своих проблем. В итоге Лобанов едва не завалил один из госэкзаменов, но как-то выкрутился, на прощание сжег во дворе общаги конспекты и учебники, исполнив вокруг костра ритуальный танец с гиканьем, прыжками через огонь и разбрасыванием по ветру пылающих бумажных лохмотьев, едва опять не был повязан милицией, которую вызвал бдительный комендант, бежал и надолго скрылся в глухом таежном поселке в полном соответствии с решением распределительной комиссии.

Связь между друзьями прервалась, но до Алексея время от времени доходили противоречивые слухи, будто Лобанов не то женился, не то спалил школу, в которой работал, не то стал ее директором. На поверку все это оказалось враньем. Три года спустя, ранней весной, в предрассветную пору Лобанов объявился, постучав ногой в дверь, грохнул на пол тяжеленный рюкзак, полез целоваться, царапаясь колючей щетиной и распространяя вокруг запах бензина, табака, дыма и промозглой мартовской ночи. Судьба влекла его с сейсмологической станции на Камчатке, где бог ведает как он оказался и что делал, в Новосибирск, в Академию наук, к которой черт его знает какое он имел отношение.

Самолет улетал в девять утра. Но они все же успели выхлебать на той самой кухне пол-литра спирта, закусывая его привезенной Сергеем в подарок красной икрой и Ларискиными вчерашними варениками. Толком так и не поговорили. После спросонного переполоха, объятий и приветственных кликов сразу хватанули по стакану. Лариска хоть и ворчала, но резво суетилась между плитой и столом, знала: у Леши лучше Лобанова друга не было и нет. Выглянула из комнат мать, как-то разом постаревшая, огрузшая, в неопрятном халате.

— Мам, это Серега нагрянул, — успокоил ее Алексей. Она бледно улыбнулась и ушаркала в темноту. В глубине квартиры заплакал ребенок. Лариса охнула и исчезла.

— Твой? — спросил Лобанов.

— Соседский!.. Чей же еще? Носит тебя, хоть бы письмо черкнул или позвонил!

— Леша, иди сюда, — позвала Лариса.

— Извини, я сейчас. Когда он вернулся, Лобанов выбирался из-за стола.

— Пора.

— Куда ты? Успеешь!

Но взглянув на часы, понял, что время действительно поджимает.

— Ладно, давай на посошок…

— Да ну их в задницу, какой из меня педагог! — Сергей хватал вареники пальцами и целиком запихивал себе в рот. — Один, гаденыш малолетний, шестиклассник, вечером прямо за школой отрубил собаке лапы топором. Взял я его за христенку, ну, думаю, шмякнуть бы тебя об стену! А чего шмякать? Воспитывать надо. А у меня не получается. — Лобанов говорил путано, да и как было по-другому впопыхах.

— Господи, Сережа, ты не меняешься, как брякнешь что-нибудь! — перебила Лариса.

— За что же он ее?

— Пьяный был, — невнятно сообщил Лобанов с набитым ртом.

— Кто, ты?

— При чем тут я? Пацан.

— Пацан?

— А что такого? В тех краях обычное дело.

— Ну, знаешь, для меня не обычное. Я не знаю, что бы сделала! Я бы всю школу на ноги подняла, я бы родителей затаскала! Общественность же есть в конце концов!

А этого паскудника в милицию…

Лобанов усмехнулся, и Алексей ясно прочитал на его лице: «Языками вы, ребята, горазды молоть. А к делу не больно рветесь». Но Сергей только вздохнул.

— Эх, Лариса батьковна, там такие порядки… Всех не затаскаешь, да и таскать бывает некуда. — И перевел разговор: — Леха, ты-то как? Все в своей кинофикации?

— Да коптим помаленьку. В старшие методисты вот произвели.

— Растешь, молодец! Ну все, пора мне.

— Подожди, я борщ разогрела, — засуетилась Лариса.

— Некогда, некогда, прощевайте! — Сергей полез к ней целоваться. Уже с порога спросил: — Как папаня? Все руководит?

— Со страшной силой! — И Алексей нехотя добавил: — Бросил он мать. Нашел моложе.

Сергей пожал плечами: — Ясно. Извини.

— Адрес-то оставь или телефон!

— Мой адрес не дом и не улица… Сам объявлюсь.

Дверь захлопнулась, и Лобанов опять пропал. Мать Алексея умерла за два месяца до рождения второй внучки. Волин сильно переживал и, выпив на поминках, едва не подрался с отцом. Но в общем мать ушла как-то незаметно. Ее давно уже почти не было видно и слышно в большой квартире… Роды у Ларисы оказались непростыми, девочка вскоре заболела, пришлось покрутиться. А когда все утряслось, Алексей привычно погрузился в неспешное течение своей жизни, лучшие часы которой он проводил в любимом экранном зазеркалье и всякий раз возвращался оттуда без особой охоты. Он почти не обращал внимания на то, как проходят годы…

Сергей объявился опять неожиданно, позвонил Волину на работу. Оказалось, теперь он живет во втором по величине городе края, женился, получил квартиру и… служит в милиции.

— Кем, кем ты там? — повышая голос, переспросил Алексей. — Следователем, что ли, заделался?.. Ну и что — уголовный розыск? Мне это все равно. Раздолбай ты, а не уголовный розыск!.. Приезжай, пропащая твоя душа!

Лобанов приехал месяца через три, без бороды, осунувшийся, но как прежде угловатый и громогласный.

— Где мундир, начальник? — пытал его Волин, подталкивая в комнаты после объятий и рукопожатий.

— Нет, давай на кухне.

— Так места же — в футбол можно играть.

— Я тебе что, футболист? Ну-ка, пройдемте, гражданин!

— Не командуй. Кокарды не вижу!

По словам Сергея, все у него складывалось хорошо: и семья, и работа. Но Волин, не разучившийся понимать друга, вскоре пришел к убеждению, что приятель его сильно изменился и многого недоговаривает.

Под конец на редкость смирного застолья Волин осторожно закинул удочку:

— Перебраться бы тебе, Серега, в крайцентр. Сколько можно в провинции грязь месить? Проси перевод.

— Не дадут. Там с кадрами напряженка.

— Выдвини вескую причину, похлопочи, — и Алексей добавил от души: — Скучаю я по тебе, честное слово.

Сергей усмехнулся:

— И графиня разрыдалась у него на плече… Может, и перееду. На кой черт мне их перевод.

— Ну, так-то зачем? Надо все по уму.

— Знаешь, — Лобанов вытряс из пачки сигарету, — я так и так уволюсь. Все вроде ничего, но чувствую, что не ко двору я в той фирме. Люди там неплохие, мужики надежные, но какие-то особенные. Дело свое делают — как сапоги шьют. А там не сапоги, ох какие не сапоги! Вот послушай историю. У меня информация есть, что «химики» в спецкомендатуре одного своего замочили и труп спрятали. Тот тип у нас в бегах числится. А стукачок мне донес. Я покрутился, обсосал это дело, вижу — можно убийство доказать. Подхожу к начальнику, так и так. А он мне: подожди, квартал заканчивается, процент раскрываемости нужен, лучше по квартирным кражам поработай. У нас же как! Выцепишь группу, десяток кражонок размотаешь — раскрываемость поднялась. Ладно, жду, воров трясу. В следующем квартале опять подхожу. Он — не до того, угоны транспорта замучили, опять процент упал… Я на оперативном совещании вопрос ставил, все без толку. И главное, все молчат, будто так и надо. На меня еще косяка давят: работать спокойно мешаешь. Хочу рапорт в краевое УВД написать.

— Ну, это, наверно, частный случай, — вставил Алексей.

— Если бы частный! — Лобанов махнул рукой. — Там, понимаешь, как-то все шиворот-навыворот. Не за справедливость борются, а за показатель соблюдения этой самой справедливости. Я так не умею. Лучше уж вообще не связываться…

Вскоре Сергей опять уехал, но теперь они изредка перезванивались.

А спустя какое-то время — привыкший к своеобразному течению их дружбы Волин не смог бы даже точно сказать, год прошел или все пять, — Сергей действительно уволился, заодно развелся с женой и перебрался в краевой центр.

Но до того Волину довелось побывать на охоте. Как-то в последней декаде октября Сергей неожиданно позвонил ему. После обоюдных ритуальных восклицаний осведомился:

— В выходные чем занимаешься?

— Чем-чем! Альпинизмом! Дома буду сидеть. Проштрафился намедни перед Лариской, грехи надо замаливать.

— Весело живешь! А я на охоту собираюсь. Давай, двигай ко мне, не пожалеешь.

Здесь тайга, а ты, я думаю, дальше городского пляжа природы и не видал никогда.

— Брось, какая охота…

— Нормальная. Хватит кресло просиживать. Проветрись!

Волин рассердился.

— Иди ты к черту, у меня и ружья нет. И вообще, что за манера такая?

— Ладно, если надумаешь и приедешь, позвони с вокзала, встречу. — В трубке зачастили гудки.

В пятницу, вернувшись с работы, Алексей неожиданно, слово за слово, ввязался в крупную баталию с женой, хотя именно с этого вечера намеревался начать процесс «мирного урегулирования».

Хлопнув дверью, он выскочил на улицу. По тротуару мела ранняя поземка, но холодный ветер не остудил его воинственного пыла. К пустынной остановке, шурша шинами по первому снегу, подкатил автобус. Окна его ярко светились, салон был заманчиво пуст. Волин вдруг сорвался с места и вспрыгнул на подножку. Автобус шел на вокзал.

Ранним утром Алексей, ежась от холода, позвонил Лобанову из продуваемой семью ветрами привокзальной будки, в которой не осталось ни одного целого стекла.

Поезд всю ночь шел на север, в этих краях уже вовсю хозяйничала зима.

— Ну, встречай участников сафари…

Та поездка запомнилась Волину на всю жизнь. Хоть Алексея одели и экипировали по всем правилам, сперва ему было холодно и неудобно на протертом сиденье выстуженного за ночь старого служебного автобуса. Отовсюду напирали рюкзаки и снаряжение, сваленные как попало. Хриплоголосый, хмурый водитель и плохо выбритые, через каждое слово бранящиеся матом мужики в телогрейках не вызывали симпатии и даже казались подозрительными. Пейзаж, разворачивающийся за подернутыми инеем стеклами, также не радовал глаз: унылые бетонные заборы, коптящие трубы, ржавые груды металлолома, громадные проплешины пустырей. Волин, кутаясь в Сергееву меховую куртку, злился на себя за глупость и мальчишество.

Сидящий через проход Лобанов поглядывал на него и молча ухмылялся.

Но вскоре промышленная зона осталась позади, автобус покатил по пустынному шоссе между занесенными снегом лугами и редкими, сквозящими жидкой голубизной рощами.

Развязали один из рюкзаков, достали хлеб, сало, соленые огурцы и солдатскую фляжку. В ней оказался злющий самогон. Закусывали по-утреннему, без аппетита, а выпили всего по одной, чтоб не расслабляться и не пыхтеть на тропе.

Подозрительные личности оказались сослуживцами Лобанова, мужиками грубоватыми, но компанейскими, с ходу начавшими величать Волина Лехой, а хрипатый шофер — Серегиным внештатником.

Когда начались сопки, приземистые, обманчиво пологие, со всех сторон напирающие на дорогу, Алексей приник к окну. Голые каменные откосы, утопая основаниями в сугробах, курчавились по верху жестким подлеском; мелькали между наползающих друг на друга склонов темные узкие распадки, занесенные снегом, с могучим ельником на склонах; на фоне белесого неба размытыми контурами проступали округлые вершины. Волину захотелось оказаться на одной из них, посреди привольного ветреного простора, окинуть взглядом от края до края всю горную страну, которая, как ему казалось, сверху должна выглядеть просто удивительно.

И спустя несколько часов такая возможность Алексею представилась. Крутая падь, по которой они пробирались, уперлась в осыпь. Над осыпью круто нависал темно-красный морщинистый откос. Охотники, загребая сапогами смешанный со снегом щебень, стали карабкаться вверх.

— Поживее, брат, неси тело жирное в утесы, — ехидно подбадривал друга Лобанов, но во время подъема не отходил от него ни на шаг, готовый в любой момент прийти на помощь.

На самую кручу они не полезли, поднялись на вершину по головоломной, но все же проходимой тропинке, пробитой несколькими поколениями промысловиков. Волин, тяжело дыша, снял шапку и вытер со лба пот.

— Прикройся, мозги простудишь, — посоветовали ему.

Горизонта не было видно. Его загораживали столпившиеся со всех сторон вершины, поблескивающие неслежавшимся, искристым снегом, из-под которого топорщился серый ежик мелколесья. Здесь действительно гулял ветер, не городской, ленивый, но злой, даже зимой пропитанный бензиновой гарью и отдающий отбросами; и не тот, что недружелюбно посвистывал внизу, на дороге и в щели распадка. Этот ветер казался сладким от впитанных им запахов снежной свежести и свободы. Он был холодным, но не мертвяще-ледяным, как в городе по ночам; он обжигал, но от него не хотелось прятаться, а, наоборот, тянуло выпрямиться и подставить грудь под тугие, задиристые толчки серебристого воздуха.

Этот ветер жил в великом поднебесном пространстве, где время и расстояния измерялись иначе, чем в том, жмущемся к земле мире. Волина вдруг охватило странное, сладостное и одновременно пугающее чувство утраты веса, к которому примешался бессмысленный, распирающий грудь восторг. Казалось, стоит сбросить рюкзак, заорать, разбежаться, подпрыгнуть — и этот ветер подхватит тебя, как бумажного змея, взовьет к облакам и унесет за тридевять земель в неведомое счастливое царство. Или пусть даже шарахнет о скалы. Сейчас Волина не пугало ничто.

Только вечером, в зимовье, сидя при свете керосиновой лампы за неструганым столом, заедая спирт густым варевом из рябчиков, под гогот охрипших от мороза и дыма мужских глоток, растворяясь в благодатном тепле, усталости и гаме безалаберной беседы, он понял, как называется чувство, охватившее его на заснеженной высоте. ОСВОБОЖДЕНИЕ! Освобождение от суеты сует и всяческой суеты, от житейской скверны, от глухих, подспудных тревог и томлений, преследующих человека всю жизнь. Казалось, тот серебристый ветер вершины освежал не только тело, но и душу, внушая человеку, что он есть венец творения, а земное притяжение преодолимо. …Лобанов переехал в крайцентр, когда великую державу уже вовсю трясло и лихорадило, а по окраинам ее подданные сноровисто расстреливали и резали друг друга.

В застольных беседах на знаменитой кухне Волин любил порассуждать о политике и всяких общественных проблемах, увязывая их с закономерностями мирового исторического и культурного процесса. Лобанов же в таких случаях больше отмалчивался или зло иронизировал по поводу всех и вся. Он вообще как-то странно относился к тому, что творилось вокруг. То ли был себе на уме, то ли вообще ему было на все наплевать. Волина это раздражало. Порой ему казалось, что Сергей погряз в повседневщине и многого не понимает. Если же Алексею удавалось втянуть приятеля в разговор, то результаты порой случались самые неожиданные. Однажды, слушая разглагольствования друга об истоках и противоречиях русского либерализма, о декабристах, Лобанов хмуро перебил:

— Ты «прожекты» Пестеля читал? Нет? Зря. Царя в шею, народ в казармы. Для недовольных — штрафные роты, каторга и шпицрутены.

— Ты не упрощай…

— Я и не упрощаю. Дело не в отношениях между плебсом и цезарем. Власть не бывает ни хорошей, ни плохой. Она продолжение самого народа. Венчает пирамиду, так сказать.

— Ну-у, — протянул Алексей, — свежайшая мысль! Каждый народ имеет таких правителей, каких заслуживает. Подкупает цинизмом и простотой. Бритва Оккама не универсальный инструмент. Если Иванушка Грозный, Гитлер и Коба были людоедами, (Волин даже вздрогнул, непроизвольно употребив неприятное ему словцо) это еще вовсе не значит…

— Зря ты их в людоеды произвел. Питались как все. Это наши мужики и бабы на заре коллективизации по деревням с голодухи детей ели, и ленинградцы в блокаду, а военнопленные в немецких лагерях друг друга.

Волина передернуло.

— Не о том же разговор…

— Вот как раз о том. Если ты, Алексей свет Александрович, конкретный индивидуум, готов к тому, чтобы жрать ближнего или чтобы тебя самого жрали, тогда и появляются всякие джугашвили и шикльгруберы. Это как плесень, которая от сырости заводится. А потом спасу от нее нет…

— Плесень заводится не от сырости, а от спор той же плесени. Ботаник! Знаешь, в чем главная беда философов-кустарей? Они, как те слепцы, повстречавшие на дороге слона. Дернул за хвост и думает, что сие животное похоже на метлу.

— Интересно, за какое место ты его дергал?..

Волин не мог, пожалуй, поспорить с приятелем только в одном: власть, управлявшая великой державой, с патологическим упорством во все времена, в той или иной степени проявляла склонность к каннибализму независимо от идеологического обоснования такого странного влечения. Тьфу на тебя, Лобанов, вечно ты завернешь какую-нибудь гадость!..

Неблагополучие, распространившееся в жизни, проникало и в дом Алексея, который тот привык считать своей крепостью.

Лариса возвращалась с работы издерганная, и с ней ни о чем нельзя было поговорить, чтобы она не сорвалась на крик. Ее контору тоже качало и трясло, как челн в бурю.

Однажды Алексей, вернувшись домой, застал жену в слезах. После взволнованных и настырных расспросов выяснилось, что уже почти месяц ее терроризирует хамскими предложениями полууголовный тип, возглавивший фирму, отпочковавшуюся от их предприятия. Ситуация осложнялась тем, что теперь Лариса зависела от негодяя по службе. Волин, поразмыслив, успокоил жену и посоветовал немедленно увольняться.

Лариса так и поступила, но потом четыре месяца ходила без работы, да еще пришлось отбиваться от наглых телефонных звонков «кавалера».

Дочери тоже не радовали Алексея. Младшая после школы сидела в своей комнате испуганной мышью, не снимая стереонаушников, перебирала какие-то книжки, которые не читала, рисовала в тетрадях дам в бальных платьях и средневековых кавалеров.

Училась она плохо, в гости к ней никто не приходил, а в довершение ко всему несколько раз во сне у нее проявился энурез, ужасно взволновавший родителей.

Старшая же, в пятнадцать лет будто сорвавшись с цепи, появлялась дома всего на несколько часов в темное время суток, курила почти в открытую и, хоть в употреблении спиртного и наркоты пока замечена не была, но однажды мать обнаружила в кармане ее джинсов противозачаточные таблетки, что повлекло за собой один из самых грандиозных скандалов, когда-либо бушевавших в этих стенах.

Алексей начал сильно уставать на работе, хотя нагрузки у него не прибавилось.

Домой являлся в скверном настроении, рассеянно ужинал, морщась пережидал семейные дрязги и ложился на диван с томиком любимых стихов. Но божественные созвучия не проникали в сознание, обращаясь в бессмысленную словесную труху.

Пока Лариса на сон грядущий читала очередной любовный роман, Алексей шел в ванную, перед большим, в человеческий рост, зеркалом сбрасывал халат, стягивал плавки, внимательно оглядывал свое крупное, все еще сильное, но уже основательно подернутое жирком тело, ерошил пальцами седеющие волосы, в которые без всякой нужды с недавних пор начал втирать разные бальзамы от облысения. Грудь оставалась плоской, живот еще не отвис, мышцы хоть слегка и расплылись, но выглядели достаточно рельефно, а вот темный, сморщенный уд среди курчавой поросли, ранее столь подвижный, независимый, делавший змеиную стойку на каждое «мини», теперь стал ленив и большую часть времени предпочитал дремать вниз головой, словно зимняя летучая мышь под опутанными паутиной сводами погреба.

Алексей прикасался пальцами к сонному мерзавцу, обнажая тугую фиолетовую сливу, сначала осторожно, а потом все грубее дергал подвижную кожицу, пока спящий не приподнимал голову, а в бедрах, животе и груди не распространялось солоновато-сладкое щекотание. Тогда Алексей принимал душ и шел к Ларисе. Она уже обычно дремала, не выключив бра и уронив книгу на живот. С легким недовольством Волин ложился рядом, клал руку на большую грудь жены, а если это не помогало, проникал под одеяло и бродил ладонью по бестрепетным округлостям, поглаживая жидковатую плоть, добирался до потаенной расселины, которая почти всегда напоминала пересохшее русло иссякшего потока. Он продирался сквозь колючие заносы, пытаясь оживить источник, раздражался все больше, а когда лежащее рядом тело начинало откликаться, сладковатое щекотание бесследно растворялось, как пар над остывающим чайником.

Иногда Волину хотелось грубо схватить сонную Ларису, связать ее, отхлестать ремнем по бедрам, по груди, кусать и щипать в самых чувствительных местах… В такие минуты он был сам себе неприятен. Зато его летучая мышь не складывала крылышки и не засыпала в самый ответственный момент, а срывалась в торжествующее пике.

По этой части у Волина появился еще один повод для беспокойства.

Некоторое охлаждение к прекрасному полу он воспринимал нормально. Ничего не поделаешь, возрастная физиология. Иногда пригубливал женьшень и пантокрин, но скорее из мужской мнительности, чем от нужды. С этим делом все у него было в порядке.

Алексей подсмеивался над приятелями, гоняющими по видео порнофильмы, в просмотрах не участвовал и гордо заявлял:

— Предпочитаю в натуре!..

Но однажды ему попался необычный фильм, не похожий на прочие, в которых секс более напоминал непристойные физкультурные упражнения. В этой картине три легкомысленные девицы знакомились ночью в баре с компанией молодых людей и отправлялись продолжить веселье на уединенную виллу. Вилла оказалась притоном садо-мазохистской секты сатанистов.

Искательницам острых ощущений пришлось нелегко. Их насильно сделали участницами оргии.

Сперва Волин следил за происходящим с привычной полубрезгливой улыбкой. Но вдруг…

Стенающую девицу, отхлестав плетью по всем имеющимся выпуклостям и окропив интимные места стеарином, капающим с зажженной свечи, толкнули грудью на стол, и волосатый, плешивый статист (не актер же!) вломился меж крутых женских ягодиц…

Волин почувствовал, как тяжелая, почти тошная волна желания накатывает на него.

Такого желания он не испытывал давным — давно, может быть, никогда.

Он тайком пересмотрел фильм несколько раз, и реакция всегда была одна и та же.

Ее не ослабила даже вторичность переживаний. Сонная летучая мышь неизменно превращалась в дикую хищную птицу. Ей не терпелось настигнуть, схватить жертву и терзать, терзать…

Засыпая, Алексей стал все чаще представлять эпизоды фильма, додумывал свои и, обладая недюжинной фантазией, очень скоро мог бы посрамить авторов картины.

«Героинями» собственных «видиков» он делал привлекательных женщин из числа знакомых или просто встреченных на улице.

Краснея и стараясь говорить обиняками, Волин принялся искать на прилавках видеолотков «что-нибудь этакое, из той же серии…» Но ничего больше не попадалось.

В конце концов он начал пугаться своих новых проснувшихся пристрастий, но знакомый психотерапевт успокоил его. Все в норме. Возрастные особенности мужского либидо. Рецепторно-рефлекторный механизм с годами и от накопления опыта изнашивается, требуются более сильные возбудители. Секс без капельки насилия, что уха без водки. Рыбный суп. Воплотить в жизнь свои мечты не тянет?.. Вот и славно. Это самое главное. Значит, все в норме. Если партнерша не против, можно даже в такие штуки немного и поиграть. Только не зарываться!

Но «в такие штуки» Алексею играть было не с кем.

Волин под гнетом повседневной рутины порой завидовал безалаберной и бесшабашной жизни Лобанова, хотя завидовать, в сущности, было нечему. Приятель мыкался по чужим углам. От предложения Алексея переехать к нему, благо места хватает, Лобанов отказался. Он перебрал десяток занятий, от журналистики до службы в частном сыскном агентстве, и наконец приткнулся в какой-то фирме, которая не то купила, не то сняла для него комнату в «малосемейном» общежитии. Но Лобанову большего и не требовалось. Он без конца мотался по каким-то командировкам, хотя Алексей так до конца и не смог уяснить, чем занимается его приятель. Сергей исчезал на месяц, потом объявлялся у Волина, то осунувшийся и без копейки в кармане, то шурша «зеленью», и тогда они усаживались на кухне или шли в кафе, чтобы отвлечься от всего и поговорить.

В последние месяцы Волину стало особенно невмоготу. Нервы измочалились, как старая бельевая веревка, а существа, вопящие в ночи, с каждым разом все ближе подбирались к его окнам. Теперь он стал звонить Лобанову чаще, будто ища у него защиты от наступающих со всех сторон безобразий жизни. Они встречались почти каждую неделю, и эти встречи очень помогали Алексею. Когда на чердаке их дома обнаружили труп восьмилетнего мальчугана, задушенного после акта мужеложства, Волин даже днем не мог спокойно усидеть на месте, если кто-то из дочерей или сама Лариса отлучались по своим делам. Он вздрагивал от любого шума в подъезде.

И лишь узнав от Сергея, который по его просьбе позвонил приятелям в УВД, что изверги арестованы, Волин немного успокоился.

Вообще, чем злее и опаснее становился быт, тем чаще Волин ловил себя на том, что к искренней привязанности, которую он испытывал к другу, примешивается нечто, напоминающее желание иметь защитника. Осознавать это Алексею было неприятно и унизительно. Он считал себя человеком осмотрительным, но ни в коем случае не слабаком, не слюнтяем. А вот Сергей порой был способен на необдуманные поступки.

Например, поздним вечером в почти пустом трамвае он мог связаться с пьяно и сквернословно горланящей компанией так, будто у него в кармане по-прежнему лежат милицейское удостоверение и пистолет. Правда, то хулиганье Лобанов в конце концов повышвыривал из вагона без всякого пистолета. Волин хоть и стоял рядом, готовый прийти на подмогу, но горячности друга не одобрил: можно и финку в бок схлопотать. А в сердце кольнуло: ты так смог бы? Алексей был уверен, что да, конечно — по большому счету, но зачем же нарываться по пустякам?.. Лобанов на предостережение друга ответил не очень вразумительно: они моим парадом командовать не будут!

При встречах приятели часто вспоминали ту давнюю охоту, оставшуюся для Волина единственной, вздыхали: надо бы съездить еще разок. Но, видать, срок для этого еще не пришел. …Лобанов явился вечером того же дня, когда Алексей позвонил ему, прочитав в газете о несчастном случае в проходном дворе. Сергей принес с собой бутылку водки. Лариса, поворчав для порядка — опять?! — удалилась в комнаты, и приятели остались вдвоем на любимой кухне, основательно поблекшей со времен их юности.

Перед Сергеем незачем было кривляться, и Волин откровенно выложил все о том, что отравляло ему жизнь. Не умолчал Алексей и о недавнем ночном приключении, сильно усугубившем неврастеническое состояние его души.

— На охоту тебя пора везти, проветривать, пока житуха совсем не зажрала, — сказал Лобанов, глядя в черное, зеркально поблескивающее окно, в которое постукивал нечастый дождь, быть может, последний в этом году. Синоптики со дня на день обещали заморозки.

Волин благодарно взглянул на приятеля:

— Экий ты догадливый. И я о том же.

Теперь они приняли решение без лишних слов. Волин удивился, как все оказалось легко и просто, чего, спрашивается, годами толкли воду в ступе?

В недрах квартиры кто-то оглушительно и мерзко заорал, затрепыхался. Сергей удивленно завертел головой:

— Нечистую силу разводишь?

— Не бойся, — сказал Волин, — это попугай, он тебя не съест.

— А-а, ну тогда ладно. Попугаев нам только не хватало…

Именно так среагировал и Волин, когда Лариса притащила из зоомагазина клетку с пестрой крикливой птицей: для младшей дочери, не знала чем уж ее и расшевелить.

Женская половина, включая и младшенькую, расплевалась со сварливым пернатым в первый же вечер, зато сам Алексей неожиданно привязался к попугаю. При всей своей вздорности крючконосый крикун был существом бесхитростным и на добро отзывался добром, что Волин почитал большой редкостью и ценил.

— Двое нас теперь, мужиков-то, — с гордостью говорил он…

Лобанов ушел ближе к полуночи, наотрез отказавшись остаться на ночлег.

— Догуляешься, — в сердцах напутствовал его Волин после долгих, безрезультатных уговоров. Сам он, чуть хмельной и умиротворенный, сразу завалился в постель, уснул мгновенно, и никакие уличные шумы ему на этот раз не мешали. Зато до самого утра Алексею снилась заснеженная вершина, которую с озорной злостью хлестал по округлым щекам серебристый ветер.

 

5

Волин и Лобанов вышли из автобуса на привокзальной площади, подхватили на плечи тяжелые рюкзаки и двинулись к подземному переходу, ведущему к железнодорожным платформам. В кирзовых сапогах, телогрейках и потертых ушанках, сутулящиеся под немалым грузом, они утратили городские повадки, шагали широко, твердо и плоско ставя ноги на заснеженный асфальт, их движения стали медлительнее, но в них проступила мужская сила.

Лобанову это было не в новинку, но Волин, горожанин до мозга костей, сейчас испытывал тайную гордость за свой высокий рост, за ширину плеч и природную упругость мышц, за то, что чувствует себя как рыба в воде, добровольно превратившись в бродягу.

С высокого постамента им вслед смотрел каменный землепроходец, молодцевато приспустивший шубу с закованного в кольчугу плеча. Оглянувшись, Волин подмигнул памятнику: что, дядя, мы тоже не лыком шиты?

На площадь с изваянием посередине, на крыши трамваев и автобусов, на угловатую бетонную коробку вокзала с вечернего неба сыпал снег, пушистый, влажный, вкусно пахнущий огурцами, облеплял витрины привокзальных магазинов и кафе, слепил и без того неяркие фонари, плыл в безветренном воздухе, неся с собой очистительную свежесть ранней зимы и радостно-тревожное ожидание чего-то хорошего и удивительного.

Но на проезжей части лоснящаяся снежная шкура уже была исполосована безобразными черными рубцами и кое-где превратилась в грязновато-белую кашу, среди которой черной сукровицей поблескивали лужи. Жизнь города шла своим чередом, прохожие топтали праздничное покрывало первого снега, будто не замечая нисшедшую с небес белую благодать.

В закуте подземного перехода, присев прямо на бетонный пол и опершись спинами о кафельную стену, дремали двое забулдыг. Между ними поблескивала высоким горлом недопитая бутылка китайского пива. Грязные матерчатые сумки бродяги бережно придерживали на коленях, будто опасаясь покражи. На одном из бичей замызганная до неразличимости цвета болоньевая куртка была располосована спереди, будто сабельным ударом. Через гигантскую прореху выбивались грязные клочья подкладки.

Проходя мимо, Волин уловил тошнотворный запах человеческой грязи, поморщившись, отметил маячившую у выхода на платформу пару рослых милиционеров. Те, поигрывая дубинками, вели степенную беседу и забулдыг не видели в упор.

— Поразвелось бичерни, — сказал Волин, толкнув Лобанова в бок. — А коллеги-то твои бывшие, того, ленятся.

— Куда их девать, богодулов? На мороз, что ли? Тоже ведь люди.

— А мы что, не люди? Вонь их нюхать! Воруют да пьют. У человека и облик должен быть человеческий!

Лобанов явно не желал затевать спор.

— Среди них разные встречаются. Есть мразь, а есть… хоть роман пиши.

— В тюрьме им место, а не в романе.

— Кому-то в тюрьме, а иных и пожалеть бы не мешало.

— Толстовец. Вон друзья твои в кокардах тоже отвернулись, жалеют. Да я бы эту шваль не знаю что… усыплял! — Волин не испытывал ни злости, ни особого раздражения. До фени ему, собственно, были те забулдыги. Просто напоенный снежным духом воздух и будоражащие дорожные запахи бродили у него в голове легким хмелем и он молол что попало.

— Вот так, брал бы и усыплял? — как-то по-особому поинтересовался Лобанов. — Душил бы, резал…

— А и резал бы! Ты меня на слове не лови.

— Дурак ты, — помолчав, сказал Сергей и, обогнав приятеля, зашагал впереди.

Волин пожал плечами. Чего возбуждаться? Подумаешь, смолол глупость. Не со зла же, а так, для красного словца. И заторопился следом.

Народу на перроне оказалось немного. Железнодорожные тарифы к разъездам не располагали. Состав уже подали. Волин и Лобанов быстро отыскали свой плацкартный вагон, забросили в тамбур рюкзаки, влезли сами и вдохнули ароматы дальних странствий: попахивало дымком, клозетом, пылью, сырыми постелями и еще чем-то волнующе железнодорожным.

Вагон пустовал более чем наполовину. Боковые полки вообще никто не занимал.

Волин и Лобанов вольготно расположились в своей секции, где два места так и остались свободными. Затолкав рюкзаки и чехол с лобановской двустволкой в один из рундуков, развесив по крюкам ватники, охотнички уселись по разные стороны откидного столика и посмотрели друг на друга.

— Мы уже едем или нет? — спросил Сергей и полез в сумку, которую предусмотрительно оставил под рукой.

Пока резали сало, хлеб, лук, чистили яйца и откупоривали бутылку, поезд тронулся. Уплыл в сторону соседний состав, наполовину заслонявший здание вокзала, а вместе с ним и сам вокзал, следом поплелись выбеленные снегом станционные склады. Проплыл мимо величавый, вознесенный высотной трубой в самые небеса газовый факел над нефтеперегонным заводом.

Поезд проскочил гулкий тоннель и уже полным ходом вылетел на мост, соединивший берега огромной реки. Густые гроздья городских огней остались позади, на обжитой крутизне, а впереди низменное левобережье подминала под себя плотная, без единого проблеска темень.

Но перемешанное со снегом и темнотой безлюдье, в которое уносился грохочущий состав, не пугало Волина, а, наоборот, наполняло предчувствием праздника. Где-то там, в кромешной тьме, поджидала ветреная, закованная в наст вершина, с которой можно взлететь в небо, стоит только как следует оттолкнуться и расправить плечи…

— Понимаешь, сволочь какая, — рассказывал Лобанов с набитым ртом. — Вам, говорит, сразу надо было сюда обратиться, к дистрибьютору, а вы с дилером дело имели. В его компетенцию бартер не входит. Провокатор ты, говорю, а не дистрибьютор. На твоего дилера киллера не хватает…

Волин захохотал.

— Ты разговариваешь, как мой попугай. На птичьем языке.

— С такими петухом запоешь!

Алексей слушал приятели вполуха, зачарованный искрящимся мельканьем за окном.

Стремительная змея поезда, поблескивая золотыми чешуйками окон, уносилась в серебристо мерцающую тьму. Над малолюдными остывающими просторами Дальней России шел снег. Он бережно укрывал скорбь природы, истомленной затянувшейся осенью, и рукотворную скорбь человеческого бытия: разбитые дороги; пустоглазые безжизненные дома, приткнувшиеся к железнодорожной насыпи; полузаброшенные кладбища; бетонные капониры и ржавую колючую проволоку военных объектов; города и поселки, съежившиеся от недостатка тепла и электричества в преддверии зимы.

Снежная круговерть шлифовала окоченевшую землю, стирая с нее рубцы, борозды и шрамы.

Среди засыпающей на зиму природы только люди никак не могли угомониться, сновали в приближающейся ночи, как изголодавшиеся во время засухи муравьи, то сцепляясь в ожесточенной схватке, то не обращая внимания ни на что вокруг…

Снегопад шуршал по оконному стеклу полупустой, запущенной квартиры, где на пропитавшемся мочой диване медленно умирал одинокий старик, внезапно разбитый параличом. Старик, несмотря на полную беспомощность, пребывал в ясном сознании и думал о том, что телефона ему, ветерану войны, так и не провели. Но если бы и провели, воспользоваться аппаратом он сейчас все равно бы не смог. Старик слышал доносящиеся с лестницы шаги и голоса, в нескольких метрах от него ходили и переговаривались люди, но это ничего не меняло. Из стариковских глаз катились слезы, которые он не мог утереть. Вспоминались покойница жена и единственная дочь, живущая со своей семьей на другом конце города. Дочь заглядывала к отцу раз в несколько месяцев, у нее была трудная работа, больные дети и муж-алкоголик. Старик хвалил себя за то, что не завел собаку или кошку, хоть, бывало, очень хотелось иметь рядом живую душу. «Это я молодец. Помру — животному-то за что страдать?» Он проваливался то ли в дрему, то ли в беспамятство под убаюкивающий шелест снега за окном, но тут же вздрагивал и глухо мычал, представив, что его мертвому телу суждено много дней лежать в пустой, запертой изнутри квартире…

По пустынному загородному шоссе на сумасшедшей скорости мчался легковой автомобиль, свирепо посверкивая фарами сквозь белую клубящуюся муть. Им управлял рисковый водитель, струи талого снега так и хлестали из-под колес.

Машина проскочила поворот на почти непроезжий сейчас проселок, но вдруг резко затормозила и сдала задним ходом. Водитель помедлил, потом свернул с автострады на раскисшую и припорошенную снегом грунтовку. Метров через двести среди низкорослых зарослей черным зеркалом блеснула поверхность воды. Заброшенный карьер еще не замерз и пялился темным, глубоко запавшим глазом с заснеженного пустыря.

Дверцы машины распахнулись, и из них показались трое мужчин. Они столпились у багажника, взлетела крышка, и три пары рук опустили на снег грузный продолговатый сверток. Мужчины действовали поспешно, будто им было противно прикасаться к своему грузу. Сверток перенесли к краю карьера, проволокой прикрутили металлическую болванку.

— Колян, здесь точно глубина? — спросил самый старший.

— Не боись, я летом купался, знаю.

Они долго раскачивали прогибающийся в середине тюк и наконец, крякнув, забросили его подальше от берега. Вода ахнула, взметнулась брызгами, но тут же сомкнулась, недовольно морща кругами маслянисто-черную поверхность. Через полминуты последняя рябь всосалась под берега…

Машина, вырулив на автостраду, пробежала километра два и встала у обочины.

Водитель вынул из бардачка бутылку водки и стаканы.

— Зря все-таки, — проговорил тот, кто знал глубину. — Зачем уж сразу шмалять?

По-другому нельзя было разобраться?

— Не воняй! — оборвал старший. — Не люблю вонючих. — И процедил сквозь зубы: — Смотри, не дай Бог, вонь куда-нибудь просочится!

— Да брось ты, никуда не просочится, — лениво повернул голову водитель и подмигнул молодому: — Правда, Колек?

«Дворники» на ветровом стекле едва справлялись с липкими белыми хлопьями, бесшумно летящими из мрака…

А за много километров от шоссе, в уютной однокомнатной квартире, залитой приглушенным светом розового торшера, на необъятной постели корчилась обнаженная женщина. Ее кисти, прикрученные полотенцами к спинке кровати, сжимались и разжимались, а раскоряченные ноги ерзали взад-вперед, комкая антрацитовый атлас простыней, на котором почти незаметным оставалось влажное пятно, расползающееся все шире и шире… Он в смятении смотрел на ее перепачканные кровью бедра, вытаращенные глаза, перекошенное болью лицо и радовался, что с перепугу не отвязал ей руки, а наоборот, догадался заткнуть рот полотенцем, иначе сейчас весь дом был бы на ногах.

Хорошо также, что он подцепил девку не в кабаке, а на панели, вместе их никто не видел. По дороге, в машине, он еще подумал, стоит ли связываться с такой соплячкой, но, видимо, коньяка было выпито многовато, а девица показалась хороша.

За ту сумму, которую он ей посулил, она безропотно снесла и порку, и зажимы на сосках, и прочие подобные забавы. Она продолжала вымученно имитировать страсть, когда он орудовал набором вибраторов, все увеличивая их размеры, пока не добрался до сдвоенных. Этим следовало и ограничиться, а не хвататься за резную статуэтку из моржового клыка. Спьяну он вошел в раж и не рассчитал движения.

Когда она заорала и из нее хлынуло, как из недорезанной свиньи, он сразу сообразил, что дело плохо. Сначала пытался как-то помочь, потом бросился к телефону, но вдруг вернулся и заткнул девке пасть.

Если вызвать «скорую», вылезет на свет «левая» квартира для развлечений, изувеченная шлюха, ампулки-порошочки… Следователи, адвокаты, развод, бизнесу свистец, фирму растащат, а там, гляди, и тюрьма…

Он взял со стола «мобильник», набрал номер. Когда ему ответили, проговорил негромко:

— Поня, ты?.. Да, это я… да, на хате… Можешь подскочить с надежным человеком? Проблемы у меня… Не ной, в убытке не останешься…

За его спиной девушка завозилась и замычала сквозь кляп…

Снег все падал и падал. Влажные валки нависали над краями плоской крыши диспетчерской. Полустанок назывался «Семнадцатый разъезд» и состоял из двух деревянных бараков, в которых жили железнодорожные рабочие.

За диспетчерским пультом женщина в форменной тужурке опустила на рычаг телефонную трубку, отодвинула рабочий журнал и сняла темные очки. У нее было нормальное зрение, глаза не боялись яркого света, но очки требовались, чтобы скрыть налитые фиолетовые фингалы, расползшиеся в пол-лица. Накануне допившийся до полусумасшествия муж не оставил на ее теле живого места. Сдурев после месячной пьянки, в припадке ревности он повалил жену на пол и пинал ногами до тех пор, пока она не заползла под кровать. Тогда он приволок в комнату упирающегося десятилетнего сына и запер дверь на ключ.

— Смотри, сынуля, как я эту блядь, мамашу твою, ебать буду!

Сын бросился на озверевшего родителя сзади, и она, воспользовавшись заминкой, ударила благоверного тяжелой сковородкой по голове.

Под утро связанный, протрезвевший супруг попросил пить. Жена подала ему ковш, хотя сама передвигалась с трудом.

На разъезде, который не имел даже имени, а только порядковый номер, подменить диспетчера было некому, и, когда пришло время, она отправилась на работу, почти ощупью находя дорогу…

Заныл зуммер. Диспетчер вздохнула, надела очки, откликнулась: слушаю, семнадцатый! Шел выбившийся из графика товарняк, некстати, поперек всех расписаний. Но заблудившийся состав требовалось пропустить, и диспетчер защелкала тумблерами, снова взялась за телефон. Мимоходом потрогала лоснящиеся синяки, зашипела от боли. Эх, Васька! Сволочь ты, а не муж. За дело бы хоть, а то… Засадить бы тебя, изверга! Засадить… А самой что делать? А пацан без отца как? Эх, жизнь… Он ведь, когда трезвый, человек неплохой.

Она, щуря подслеповатые от кровоподтеков глаза, опять коснулась переключателей и кнопок. В такт ее движениям на заснеженной магистрали перемигнулись совьи глаза семафоров, глухо ухнули скрытые механизмы, лязгнули стрелки и рельсы скрестились, как линии жизни на ладони судьбы.

Снежная мгла висела над железной дорогой, над тайгой и сопками, над не знающими мира и покоя человеческими поселениями, и сквозь эту мглу с лязгом и грохотом мчался тысячетонный товарняк, вспарывал бивнем прожектора искрящуюся ночь, тяжело раскачиваясь и гремя на стыках, гнал в сопки волну гудящего эха.

Сухопутный Летучий Голландец прогромыхал мимо полустанка, взвихрил снег, обдал гарью деревянный перрон и растворился в ночи, мигнув на прощанье габаритными фонарями хвостового вагона, словно огнями святого Эльма.

 

6

Волин куда-то провалился и падал, летел в бездну под беззвучный грохот, сквозь пламя, которое полыхало со всех сторон, не опаляя его. Вокруг что-то ломалось, разрывалось на части, рассыпалось фонтанами гнойных искр, растекалось клубами смоляного дыма. Но Алексей все-таки понимал, что это как-то не всерьез, потому что, повиснув в томительной пустоте падения, он не чувствовал ни боли, ни настоящего страха. Это скорее напоминало фильм с какими-то немыслимыми, суперсовременными визуальными эффектами. Наконец падение кончается.

Алексей лежит на подтаявшем снегу, среди искореженных обломков, заслоняющих от него окрестность, у подножия пологого каменистого откоса, с которого мелкими струйками стекает потревоженный гравий. Над насыпью колышется неяркое зарево, стоит приглушенный треск огня и затихающий отзвук недавнего грохота. Волин пытается подняться и только тут замечает, что рваный, похожий на грубое лезвие замысловатого кинжала обломок глубоко пропорол грудную клетку, и теперь Алексей пришпилен им, как полудохлое насекомое булавкой неумелого коллекционера.

Вместо того чтобы ужаснуться, Волин недоумевает, так как отнюдь не чувствует приближения смерти. Он вертит головой и вдруг среди дымящихся куч замечает человеческую фигуру. Человек, кажется, тоже видит его и не спеша подходит. У него круглая, лысоватая голова и добродушное одутловатое лицо с полными губами и маленьким подбородком. Волин силится подать голос, но незнакомец уже склоняется над ним, напряженно всматривается, шевелит губами, будто причмокивая. Алексею кажется, что он не впервые видит толстячка, что они раньше где-то встречались и, возможно, не раз…

— Зуев, это вы?

Голос круглолицего тоже кажется Волину знакомым. Что за идиотский вопрос! При чем тут какой-то Зуев? Разве не видно, в каком положении находится человек?!

Волина слепит яркий луч фонаря, направленный прямо в лицо. Алексей зажмуривается. А когда снова открывает глаза, то с недоумением обнаруживает, что незнакомец медленно удаляется, время от времени оглядываясь через плечо.

Что же это такое? Кто он такой? Почему уходит, не оказав никакой помощи? Эй ты, сволочь, подожди!

Кажущийся знакомым незнакомец оборачивается, будто услышав мысленный крик Алексея, и уже издали нерешительно переспрашивает:

— Вы ведь не Зуев, верно? — И тут же бурчит себе под нос, как пьяный: — Что за глупости? Конечно…

Потом странный человек исчез, и Волин почувствовал, что умирает…

Алексей подхватился, будто его ударили или окатили ледяной водой. Он лежал одетый на нижней полке. Напротив, прислонившись спиной к переборке, сидя дремал Лобанов. Ночное освещение едва теплилось. Вагон по-прежнему покачивался, вздрагивал на стыках, перекатывая в своем душноватом чреве полночную тишину.

Ничего себе, кошмар на улице Вязов, или спокойной ночи, малыши! Волин поежился, окончательно приходя в себя. Он глянул в окно, но за ним застыла совершенно непроглядная, без единого огонька темень.

Алексей зевнул и снова вытянулся на жесткой полке. Однако все же что-то было не так. Вагон как будто мчался, но в то же время стоял на месте. Волин не мог объяснить, почему ему так казалось. И еще Волину не понравилось освещение.

Обычно теплое, желтоватое, оно отдавало сейчас неприятной мертвенной зеленью.

Такого света в вагонах Алексей не встречал никогда.

Лобанов все так же безмятежно посапывал, уронив голову на плечо. Волин взглянул на часы. На нужную им станцию поезд прибывал около четырех утра. Не хватало еще проспать и вместо охоты скитаться по вокзалам.

Электронный хронометр с жидким кристаллом вместо стрелок не работал. Белесое табло походило на затянутый бельмом глаз. Алексей потряс рукой, постучал по стеклу пальцем, но слепой глаз не открылся. Ладно, обойдемся. Волин знал, что Лобанов все равно проснется когда нужно. Он улегся поудобнее и стал ждать, когда его убаюкает покачивающаяся полка. Если бы еще не настырный, лезущий в глаза ядовитый свет…

В это время по вагону прошел рыбак.

Сквозь сгущающуюся дрему Волину послышались неторопливые шаги, возникшие в проходе. Алексей сначала не обратил на них внимания. Может, встал кто-то по нужде или исполняет свои обязанности проводник. Но шаги, несмотря на какую-то преувеличенную отчетливость, были слишком медлительны, словно некто ступал, как во сне, едва переставляя ноги. По вагонам движущегося поезда так не гуляют.

Шаги все звучали и звучали, заставляя вздрагивать бормочущую дорожную тишину, и казалось, что путь между двумя тамбурами не имеет ни конца, ни начала.

Алексей заворочался, чувствуя на спине неприятный озноб. Конечно, это крадется наемный убийца, чтобы ликвидировать господина Волина, крутого воротилу и крестного отца мафии. Тьфу! Неврастеник.

В это время спящий Лобанов глубоко вздохнул, причмокнул губами и пробурчал нечто невнятное. От этого живого, человеческого звука Волину сразу полегчало. «Чего сидя мучится? — подумал он. — Лег бы как нормальный человек». Но беспокоить приятеля не стал. Шаги как будто смолкли, и на Алексея сразу навалился сон. Но между неплотно сомкнутыми веками еще оставалась подернутая радужной пеленой щелка. Тогда-то и появился рыбак.

Из-за переборки вышел высокий человек в длинной, глухой одежде до пят. Странная хламида напоминала военную плащ-палатку. Капюшон был поднят, так что скрывал голову и лицо неизвестного, который нес на плече удочку. Удочка, правда, выглядела странно. Ее верхний слегка изогнутый конец был обломан и свисал вниз, к полу. К тому же он металлически поблескивал и казался плоским. «Дождь, что ли, на улице? — сонно подумал Алексей, имея в виду поднятый капюшон. — Все равно дурак. Ему же так ничего не видно». Веки его окончательно сомкнулись, и он, засыпая, успел лишь пожалеть о том, что не прикрылся одеялом: в теплом вагоне вдруг потянуло зыбким, зловонным сквозняком. Дверь, наверно, в туалет забыли закрыть.

Волину приснилось, что рыбак, поравнявшись с их секцией, остановился, встал в проеме, будто приглядываясь, и начал снимать с плеча свою дурацкую снасть. Но потом вдруг замер, склонившись над спящим пассажиром, видно сообразив, что угодил не на свое место, помедлил, неторопливо вернул кривую удочку на плечо и, попятившись, исчез за противоположной переборкой. (А почему он, собственно, без рюкзака?) Эта мысль отчего-то ошеломила Волина и пронзила грудь острой, раздирающей, совершенно явственной болью. Он сел, стукнув пятками об пол, и начал усиленно тереть глаза. Определенно, дорожный сон не шел ему на пользу. Алексей высунул голову в проход, повертел ею вправо, влево. Коридор был пуст, никакие рыболовы по нему не разгуливали. Да и какие, к черту, рыболовы, когда на дворе снег и мороз?! Волин криво усмехнулся.

Но что-то все же беспокоило Алексея. Слишком уж явственный случился сон: и звук шагов, и запах, и металлический отблеск на обломанном конце нелепой снасти.

Потревоженный возней Лобанов открыл глаза, кашлянул и осведомился:

— Что такое? П’исать захотел?

— Ты сейчас никого не видел? — спросил Волин, пропуская подковырку мимо ушей. — Странный такой тип в плащ-накидке с удочкой? На рыбака похож.

Лобанов пристально посмотрел на друга, потом ухмыльнулся.

— Рыбалка, братец, — это к недержанию мочи. Близишься к маразму. Нормальных мужчин по ночам должны волновать красивые женщины, а не рыбаки. Ко мне вот сейчас одна приходила, вся из себя такая… и совершенно без ничего! А ты все изгадил.

Он потянулся, взглянул на часы, приложил их к уху.

— Вот те раз. Стали. Сколько на твоих, мимо не проедем?

— Мои, знаешь, тоже, — сообщил Волин.

— Странно. Ладно, черт с ними. Спим. Просили же проводника, пусть только не разбудит, морда! А рыбаки явятся, ты меня толкни, может, это как раз рыб’ачки.

Лобанов завалился на полку.

Ему, действительно, только что пригрезилась обнаженная особа. Она объявилась в тусклом свете коридорных ламп неизвестно откуда, стройная, ослепительно красивая, с лицом не то богини, не то шлюхи экстракласса. Сквозь путаницу распущенных волос поблескивала пара совершенно удивительных, бесстыдных и прекрасных глаз. Правая, налитая лакомой полнотой рука незнакомки лежала на округлом бедре, а левой дивная пришелица небрежно опиралась о вагонную переборку. Лобанов обежал гостью бессмысленным взглядом, споткнулся о черноту в низу живота, превращенную бритвой в кокетливую пушистую полоску, как у порнозвезд, и на всякий случай отодвинулся ближе к окну. Незнакомка усмехнулась, блеснув белыми остренькими зубками, и сделала шаг.

«Вот свиньи, — подумал Лобанов. — Мало что нужник никто не чистит, так еще и дверь не закрывают». С потоком холодного воздуха до него донеслась совершенно гнусная, почти трупная вонь.

Но вонь вонью, а что это, собственно говоря, за чертовщина? Что за приключения в духе эротических романов? Если это, извините, сон, то спящий должен чувствовать себя совершенно иначе. А если не сон… Но наяву такого все же не бывает.

Женщина протянула руку, и Лобанов опять отодвинулся, хоть его вдруг потянуло позволить этим точеным пальцам прикоснуться к себе.

Но пальцы к нему не прикоснулись. Мраморная кисть застыла в воздухе и, помедлив, опустилась. Женщина опять усмехнулась, не то задумчиво, не то с тайной издевкой, и ее полускрытые волосами глаза укололи Лобанова двумя жесткими лучиками.

Сергей вздрогнул, но взгляда не отвел, небрежно забросив ногу на ногу, негромко спросил:

— И чего тебе, девочка, надо? И чего тебе, родимая, хочется?

Она снова приоткрыла в улыбке влажно-перламутровые зубы, и теперь они показались Сергею не слишком ровными и какими-то хищными. Потом вагонная блудница плавно повернулась и вышла вон.

Лобанов так и не понял, спал он или нет, потому что перед странным визитом его разбудил — так ему по крайней мере казалось — другой сон, дикий и безобразный.

Что-то рушилось и взрывалось, кто-то страшно, протяжно кричал, все вокруг проваливалось в тартарары, а сам Лобанов, находясь в гуще этого хаоса, парил в нем, неуязвимый и недоступный никакой разрушительной силе. Выходило, что он вовсе и не просыпался, просто одно сновидение плавно перешло в другое.

 

7

После разговора с другом Сергею не спалось. Он еще раз взглянул на часы. Надо же, ведь раньше никогда не подводили. Очень некстати. А что снятся дамы неглиже, так в этом нет ничего удивительного.

С Валькой, или Валентиной Аркадьевной, как она требовала себя величать, на исходе полугода их отношений образовался окончательный раздрай. Она, конечно, хорошая женщина, основательная и домовитая. С ней Лобанов забыл, что такое оторванные пуговицы и яичница на ужин.

Но нельзя же с маниакальным упорством требовать от человека, чтобы он, придя с работы, ставил туфли на полку под вешалкой непременно справа третьими в ряду и сразу шел мыть руки. В конце концов, любимую женщину допустимо обнять и немытыми руками.

И вообще с добрейшей Валентиной Аркадьевной Лобанов чувствовал себя как на приеме у посла какой-нибудь староевропейской державы, где немыслимо за столом взять вилку в правую руку или вообще, упаси Бог, есть без ножа.

А еще Сергея бесило то, что вполне соблазнительная Валентина Аркадьевна, ложась с ним в постель, неумолимо подстилает под себя старое полотенце, чтобы не испачкать простыни. Мысль об этих треклятых простынях угнетала лобановскую потенцию. Каждый раз, возвращаясь под теплое крыло сожительницы, он чувствовал себя как дикий зверь, добровольно забравшийся в клетку.

Они окончательно разругались после дня рождения, который случился у одной из Валиных подруг, научного сотрудника какого-то не то архива, не то НИИ. Лобанов, смертельно утомленный негромкой, добронравной беседой почти трезвых гостей и хлопнувший с тоски, как минимум, пять лишних рюмок, сперва схватил гитару и проорал песню, которая начиналась словами: «Ох уе… ох уехал мой любимый и под е… и под елкой мне сказал…» Потом, врубив магнитофон, поволок хозяйку танцевать, с ходу объяснился ей в любви и поклялся, что выбросится с шестого этажа, если она немедленно не ответит ему взаимностью.

Прижимая к себе впавшую в ступор сорокалетнюю «мэнээсиху», Лобанов поглядывал на ее мужа, который успешно делал вид, будто ничего не происходит. Наконец, рассказав несколько анекдотов, все как один начинавшихся словами: раз приезжает муж из командировки… — и пропустив еще пяток стопок, Сергей предложил сыграть в подкидного дурака на раздевание. Он был уведен с торжества окаменевшей Валентиной Аркадьевной под облегченные вздохи гостей…

Лучше бы его отхлестали по физиономии! Но Валентина Аркадьевна, промолчав остаток вечера, не разговаривала с Сергеем еще неделю, а на восьмой день, за ужином, заявила тоном, каким мелкого служащего извещают об увольнении:

— Я не певичка из кафе и не могу позволить, чтобы ты вел себя как разнузданный юнец. Тебе уже сорок, и если ты все не обдумаешь как следует…

— Извини, — сказал Сергей, — я, кажется, опять испачкал простыни.

Да, вот Любочка никогда не заботилась о простынях. Люба-Любочка-Любанька, истопи пожарче баньку!.. Любовь Пал-лна! — как шутливо звал ее Лобанов, подражая пискливо-горластым младшеклассникам.

И баню она топила, когда ее родители изредка уезжали из поселка в райцентр, и в лес с ним ходила по самые сладкие ягоды, и в его барачные хоромы шмыгала, воровато оглядываясь, хоть в той деревне от чьего-то рентгеновского взгляда все равно утаиться было нельзя… Почти двадцать лет прошло с тех пор.

Да шут с ней, с баней и безумными оргазмами на потаенной лесной лужайке. Ведь он, избалованный в институте женским вниманием, жить не мог без своей Любочки, хоть и была она, в сущности, обычная сельская девчонка, старшая пионервожатая школы, куда занесло его по распределению кормить свирепых таежных комаров и толмачить Гоголя с Достоевским рано познающим таинства жизни леспромхозовским старшеклассникам. Любил, горел по ночам, терял дар речи и постыдно краснел при встречах в школьных коридорах, не обращая внимания на исполненный сдерживаемого отчаяния и негодования взгляд директорши, Евгении Петровны, тридцатидевятилетней тиранши, «партейки», депутатки, радетельницы местного просвещения и несчастной, одинокой женщины, на излете зрелости сдуревшей и возжелавшей заиметь не то любовника, не то приемного сына. Дураком он был и свиньей. Они с Любочкой, как и весь поселок, знали, что директоршу «залихотило». Любочка жутко боялась и, завидев Евгению Петровну, шарахалась от нее с топотом, едва не сшибая с ног своих пионеров.

Лобанов же, напротив, твердо шагал навстречу суровой руководительнице, прямо смотрел ей в глаза, отвечал на вопросы сдержанно, по-деловому, но с едва уловимым оттенком двусмысленной дерзости, которую можно было принять и за юношеский максимализм, и за что-то совсем иное. Его будоражила эта чуть рискованная игра, а особое наслаждение доставляла тень смятения, время от времени сквозившая во взгляде и голосе директорши.

Его трудовые достижения оказались весьма скромными, и не из-за недостатка подготовки или ума, а лишь потому, что процесс преподавания Лобанову быстро опротивел. В этой школе, где учились дети лесорубов и совхозных рабочих, ничего не менялось с доисторических времен. Безрезультатно попытавшись претворить в жизнь некоторые новации, казавшиеся ему самому впоследствии сомнительными, Лобанов впал в скепсис, в учительской вел разговоры крамольно-ругательные, на педсоветах отмалчивался и иронически усмехался. Однако ни директор, ни горластая, похожая на совхозного бригадира завуч высокой требовательностью Лобанова не донимали, учитывая аховское положение с педагогическими кадрами и мужские преимущества, принятые в учительской среде. К тому же и личное обаяние Сергея Николаевича играло тут не последнюю роль. Был он веселый, сильный и весь будто лучился эротической энергией. Поселковые женщины дружно оглядывались ему вслед.

Сергей было весь ушел во внеклассную работу. Организовывал какие-то вечера, литературные чтения, сколачивал из шебутных, проказливых пацанов некие странные гибриды тимуровских команд и робингудовских шаек. Но и тут ему не везло. Все его начинания в конце концов приобретали популистский характер и давали совсем не тот результат. Ребятня постарше в нем души не чаяла, но в конце концов попахивающие табачком поселковые подростки, сызмальства познавшие и тяжелый труд, и родительское пьянство, и рискованный таежный промысел, начинали безбоязненно являться на их вечерние сборища в легком подпитии, а то и принося с собой бутылку; своего в доску педагога норовили кликать попросту Серегой, а по-местному приземистые, ширококостные старшеклассницы, рано наливающиеся женской силой, прижимались к молодому наставнику тугими бедрами и грудями, когда он пел под гитару у костра обалденные песни, и черт бы его побрал, если ему это не нравилось.

Разуверившись в своих педагогических способностях, Лобанов собственноручно смастерил из всякого хлама три электрогитары, перепаял усилители от киноаппаратов, под Любочкино кудахтанье уволок из пионерской комнаты все барабаны и организовал в клубе удалой, громогласный ансамбль. Но рок-н-ролл на таежных просторах не прижился. Молодежи в поселке оставалось мало, да и та являлась на танцы в клуб до того «остекленевши», что могла плясать хоть под рев тракторного двигателя. А исполнять «Листопад» и «Серебряные свадьбы» для степенных тетушек Сергею быстро надоело…

Лобанов вскоре уразумел, что в классовом отношении население поселка делилось на «куркулей, гребущих до сэбэ», угрюмых, неразговорчивых мужиков, вкалывающих от зари до зари (меньшинство), и «пролетариев», с раннего утра отправляющихся друг к другу в гости опохмеляться, каковой процесс обычно и затягивался до глубокой ночи (большинство). Наблюдались также в общей массе вкрапления, именуемые Сергеем «люмпен-интеллигенцией», но с этими вообще невозможно было общаться по причине либо перманентно нетрезвого состояния, либо полной и окончательной душевной и умственной окостенелости. Так что друзей Лобанов здесь тоже не приобрел. Сергей сперва ужасался убожеству жизни и масштабам всяких бытовых безобразий, ставших нормой здешнего похмельно-очумелого существования. Пьяные мужики лупцевали своих жен, тоже часто пьяных, с ревом гонялись за ними, размахивая топорами и различными сельскохозяйственными орудиями. Бабы истошно голосили, прятались по соседям, потом понуро ходили с фингалами всех цветов радуги, властям не жаловались, и так продолжалось ныне, присно и во веки веков.

Среди жителей было много больных, как телом, так и духом. Но от физических недугов никто по-настоящему не лечился, да это было и невозможно при ленивых, заскорузлых фельдшерах местной амбулатории, а о душевных болезнях здесь как будто и не подозревали, возможно, потому, что поведение людей здоровых порой мало чем отличалось от поступков сумасшедших.

Леспромхозовский кладовщик однажды после двухмесячного запоя сжег собственный дом вместе с постройками и домашней животиной, подперев двери хлевов и сараев кольями. Хорошо, хоть жена, прихватив отпрысков, убереглась у соседей от аутодафе, устроенного доморощенным инквизитором. Из района приехала следственно-оперативная группа, и кладовщик отправился на несколько лет в северный «санаторий».

А вот водителя совхозного автобуса никто не беспокоил, ни власти, ни общественность, кроме, пожалуй, злых женских языков, хотя он после смерти жены почти в открытую сожительствовал с двенадцатилетней падчерицей. В школу юная «новобрачная» ходить перестала. Больше того, глупая девчонка еще привадила и подружку-дебилку, у которой кроме полуслепой бабушки никого не было, а в специнтернат ехать она не желала.

Узнав о происходящем, Лобанов взъярился, набросился на невозмутимых коллег, разорался в кабинете директорши и в итоге возглавил поход школьной комиссии против гнусного сластолюбца. Однако вопреки ожиданиям и воинственному пылу никакого результата он не добился. О скверных забавах шофера знали все, но удостоверить их было нечем, а подвыпивший нимфоман грозился «своротить харю» каждому, кто сунет нос в его «личную жизнь». Сергей в процессе воспитательной работы с «родителем» чуть не ввязался в рукопашную, но благоразумным коллегам удалось предотвратить мордобой.

Участкового инспектора, пятидесятилетнего милицейского «мамлея», Лобанов не раз видел мирно почивающим при полной форме среди бела дня в каком-нибудь тенистом уголке, неподалеку от винного магазина, поэтому обращаться к доморощенному анискину посчитал бессмысленным и сразу вышел на райцентр. Районная милиция жутко возмутилась, грозилась в два счета «сморщить» растлителя, обещала нагрянуть со дня на день, да так и не объявилась, несмотря на многочисленные Сергеевы напоминания. Лобанов собирался уже ехать в райком. Но тут за шоферовой падчерицей явились родственники покойной матери и на следующий же день увезли девчонку. А дебилка постепенно как-то отстала сама. Впрочем, моральный климат в поселке от этого не улучшился.

Лобанову сделалось скучно. Он попробовал сам пить водку с завклубом и врачом-терапевтом. Но первый с трех стопок впадал в свинское состояние, а второй делался агрессивен и норовил пырнуть собутыльников каким-нибудь острым предметом.

Ни рыбалкой, ни охотой Лобанов не увлекся, и бессонными ночами ему в голову стали приходить различные варианты побега из этой замаскированной ссылки. Но уезжать он все-таки не хотел.

Потом закрутилась история с Любочкой, и жизнь обрела некоторый смысл. Теперь по ночам Сергей стал мечтать, как женится на милой его сердцу пионервожатой и,

«отмотав срок», увезет нежную, добрую Любочку из этого спящего дурным сном царства.

После первой близости, случившейся поздним вечером в его комнатенке, Сергей и Люба отправились на речку. В темноте прибрежные заросли казались непроходимыми, звенели комарами, цеплялись за ноги и больно хлестали ветками, но они все равно добрались до говорливой воды, от которой тянуло холодом. Девушка, час назад переставшая быть таковой, под удивленным взглядом Сергея сбросила с себя все, но не с городским кокетливым бесстыдством, а так, как змея сбрасывает старую кожу, в которой ей сделалось тесно. Просто пришел Любочкин срок расстаться с застиранным полудетским платьишком и открыть мужчине самые сокровенные тайны.

Люба безбоязненно ступила в ледяную, ртутно поблескивающую воду и сразу погрузилась в нее до плеч. Сергей, ежась от ночного ветерка, тоже разделся, но плавки снимать не стал и сунулся в звонкую рябь. Он тут же с уханьем, взметая брызги, вылетел на берег, в гущу комаров. С середины полыхающего лунным огнем потока до него донесся негромкий смех.

Позже, вспоминая то купанье, Лобанов повторял себе, что они с Любой самой природой не были суждены друг другу. Он, сильный, упрямый, нетерпеливый, тем не менее все равно никогда не смог бы плескаться в хрустально-обжигающей купели рядом с гибкой наядой, такой мягкой, теплой и податливой на суше. У них была разная среда обитания. Но легче от этого Сергею не становилось…

Неприятности начались зимой, после того как Любочка, подхватив воспаление легких, месяц не появлялась в школе. Сергей поначалу взялся навещать ее, но встретил у родителей такой прием, что не решился больше обременять их своими визитами. Старики, как величала их Люба, были в курсе ее ночных купаний и походов в мужское общежитие. В поселке, несмотря ни на что, чтили свой, особый,

«моральный кодекс».

Черт дернул Лобанова затеять это прямо в пионерской комнате!.. Любочка появилась на работе похудевшая, с осунувшимся лицом, но ему она показалась красивой, как никогда. Сергей кое-как отвел положенные часы, кусая губы, дождался, когда вожатая разгонит своих красногалстучных оглоедов, и ввалился к ней, как пьяный варяг. Он всунул в дверную ручку ножку стула, сгреб Любочку в охапку и понял, что оторваться уже не сможет. Со стены, с портретов, на Сергея предостерегающе уставились великие умы человечества. Но Лобанов не внял вещим взглядам.

Признаться, в тот момент он плохо соображал, что делает.

Любочка была одета по-зимнему, к тому же она слабо вскрикивала и отбивалась. Но когда Сергей, осыпая на пол пуговицы с ее кофты, освободил два налитых шара, увенчанных вспухшими сосками, всякие преграды потеряли свое значение.

Они уронили на пол несколько вымпелов и кубков, напугали морских свинок и чуть не отломали ножку от Любочкиного стола. Но ничто не помешало их грешному уединению. Единый в трех лицах Ильич, потрясенный кощунством, не выпрыгнул из портретных рам, и все бы обошлось благополучно, если бы ученик шестого класса Федя Косенок, двоечник, забияка и любитель тискать пополневших одноклассниц, случайно не подсмотрел в окно, чем занимаются его наставники в перерывах между воссеванием разумного, доброго, вечного. Федя не столько удивился, сколько восхитился увиденным, немедленно помчался поделиться новостью с корешами и в итоге раззвонил о своем наблюдении по всему поселку. Помощников в этом увлекательном деле у него отыскалось с лихвой. Сенсации Федя не произвел, но создал совершенно нештатную ситуацию. Главное заключалось даже не в самом факте, который из общего течения поселковой жизни не слишком-то выбивался, а в том, что источником скабрезной сплетни стал ученик, притом далеко не из лучших и не из тех, кого легко заставить прикусить язык.

Два дня старшая половина педколлектива хмурилась, а младшая ухмылялась. Любочка немедленно опять скрылась на больничном. Ходили слухи, что ее отец, уязвленный молвой, рассвирепел, подвыпил и не на шутку пустил в ход кулаки. А на третий день Лобанова вызвала к себе Евгения Петровна.

В просторном, но несколько обшарпанном кабинете Сергей присел к директорскому столу, отчаянно взглянул в лицо насупленной руководительнице. Евгения Петровна не выдержала и отвела глаза.

Директорша переложила авторучку с места на место и, избегая встречаться взглядом с Лобановым, начала без всякого предисловия:

— Вы, Сергей Николаевич, понимаете, надеюсь, что сей знаменательный факт я скрыть не могу, даже если бы и хотела. Он известен всем. Вы у нас не на лучшем счету. У меня есть недоброжелатели. Найдется кому довести до сведения… Но я и не собираюсь ничего скрывать, так как надеюсь и дальше считать себя педагогом.

Вы также должны понимать, что главное не в родителях, а в детях. Родители здесь такие, что чересчур и не озаботятся. А вот детям смотреть в глаза, не приняв никаких мер, я не смогу. О моральных аспектах и учительской этике я говорить не стану. Думаю, вы прекрасно понимали, что делали. Мне жаль эту дурочку. Вы-то в любом случае уедете, а ей здесь жить. Неглупая девушка, в пединститут готовилась. Теперь в поварихи пойдет или дояркой на ферму. А вы… Уничтожать я вас не собираюсь, но готовьтесь к закрытому педсовету.

— Я на ней женюсь, — заявил Лобанов.

Евгения Петровна усмехнулась:

— Желаю счастья. Но это ничего не меняет. Ясно же, что ни вам, ни ей в этой школе работать нельзя.

— Любочку вы могли бы и простить. Она любит свою работу. В отличие от меня.

Евгения Петровна подняла брови.

— Почему именно ее? По-моему, в происшедшем вы виноваты одинаково. А насчет любви к работе… Странная какая-то любовь. И вообще, при чем тут прощение? Я что, с вами личные счеты свожу? — Она вдруг покраснела.

Лобанов видел, как трудно дается Евгении Петровне ее начальственный тон, и догадывался, что ей гораздо больше хочется вскочить и отхлестать его по поганой, бесстыжей… желанной физиономии. Она торжествовала и мучилась одновременно. Но мучилась — больше.

«Ну что ж, вот и решение всех проблем», — подумал Сергей и вдруг спросил совершенно неожиданно для самого себя:

— Евгения Петровна, можно я зайду к вам сегодня вечером?

— Куда? Зачем? — вскинулась директорша. Но она поняла, что он имел в виду, и скрыть это ей было не под силу.

— К вам домой.

Глаза Евгении Петровны под его взглядом метались, не находя укрытия. Лобанов понял, что сейчас действительно рискует схлопотать по морде в придачу к порочащей статье в трудовой книжке, и ужаснулся собственной нахальной дурости.

Но по морде он не схлопотал. Он увидел изменившееся до неузнаваемости, постаревшее и какое-то затравленное лицо директорши, которая, конечно же, сознавала, как чудовищно он унижает ее сейчас.

Она была бесплодна, и за это муж бросил ее лет пятнадцать назад, а превратиться в бессовестную, разгульную администраторшу ей не позволил характер… Но дело, конечно, было не в этом. Только многие годы спустя Лобанов понял, как была одинока и как любила его эта немолодая и несчастливая женщина.

Евгения Петровна сказала без выражения:

— Да, приходите. Часов в восемь.

Сергей хотел что-то добавить, обозначить хоть какую-то формальную причину своего визита, но еще раз глянул на директоршу, прикусил язык, поднялся и вышел.

И он таки навестил ее. Зачем он поперся, он не мог объяснить. Он не собирался таким образом спасать чистоту своей трудовой биографии, на которую ему было тогда плевать. И не ради Любочки готовился принести себя в жертву. Независимо от решения Евгении Петровны, на пионервожатой в этой гнилой дыре было поставлено клеймо. Его вела и толкала тогда какая-то садо-мазохистская злоба. «Вы за школьную мораль и педагогическую этику? Даже если ваши детишки и их наставники за школьным порогом дружно ныряют головой в дерьмо? Ну так вот вам мораль и этика!» Все прошло почти так, как и предполагал Лобанов. Он был взвинчен и, чтобы скрыть это, после десятка бессмысленных фраз и двух рюмок коньяка грубо сгреб Евгению Петровну, вскинул ее тяжелое, немолодое тело на руки и понес к дивану.

Она сперва казалась мертвой, но потом, словно очнувшись от долгой комы, стала оживать и вскоре с бесстыдными криками раз за разом грузновато взмывала к вершине блистающего пика.

В перерывах Лобанова, лежащего в полуотключке, вдруг словно окатывало расплавленной смолой. Ему делалось тошно и гадко, но вовсе не от того, что Евгения Петровна была старой и никудышной партнершей. Он вскакивал, наливал коньяку себе и ей, а потом набрасывался с дикими ласками.

Они говорили о чем-то, но позже Сергей не мог или не хотел вспомнить — о чем.

Сказать по правде, он просто прятался от жгучего стыда, который грозили всколыхнуть эти воспоминания.

Под утро она со стоном оттолкнула его и выпроводила вон, не зажигая света. В общежитии Лобанов попросил у соседей взаймы бутылку водки, напился и не пошел на работу.

На следующий день, когда он все же явился, выяснилось, что директорша сказала коллегам, будто он болен..

Никаких заметных изменений в отношениях директора школы и молодого специалиста не произошло. Однако и этот эпизод жизни Лобанова каким-то чудом не остался тайной для окружающих. Спустя неделю все еще бюллетенившая Любочка, оставив записку с упреком неверному возлюбленному и проклятиями в адрес «старой гадины», попыталась выпить уксусную кислоту, правда неудачно, так что обожгла себе лишь гортань. Ее разгневанный и хмельной отец явился в школу, когда Лобанова там не было, устроил безобразный скандал, грозил разнести «это блядское гнездо», остерегаясь, впрочем, впрямую адресоваться к директорше и сконцентрировав все негодование на отсутствовавшем Сергее.

Педсовет сперва отложили, а потом он и вовсе не состоялся, инцидент как-то рассосался и заглох сам собой, хоть поселковые сплетницы еще некоторое время обкатывали его на языках. Все это не мешало, кажется, Евгении Петровне смотреть в глаза школьникам и считать себя педагогом, а если как-то и мешало, она об этом никому не рассказывала.

Любочка наконец выписалась из больницы, уволилась по собственному желанию и уехала к родственникам, не повидавшись с Сергеем. Говорили, что после отравления у нее пропал голос. Адреса ее Лобанову узнать было негде. Отец Любы больше не буянил, но как-то навестил Сергея в общежитии и добром попросил оставить дочь в покое, присовокупив на прощанье, что иначе подкараулит «зятька» в темном углу и пристрелит как собаку.

Затосковав, Лобанов пару раз пьяный забредал ночью к Евгении Петровне. Она принимала его, хоть в таком виде стоило гнать в шею, и он с неистовой неистощимостью молодости и бессмысленным ожесточением доводил ее до полуобморочного состояния, а под утро уходил, воровато озираясь. Но днем, в школе, все оставалось по-прежнему.

Федя Косенок учился из рук вон плохо, и однажды, споткнувшись о его фамилию в журнале, Лобанов подумал, что ведь, в сущности, именно этот тупой ублюдок изгадил ему жизнь. Сын алкашей, сам уже не понаслышке знающий вкус вина, безнадзорный, болтающийся черт знает где в самое неподходящее время, он своим блудливым взглядом проник в их с Любочкой тайну и, поспешив раскрыть свой поганый рот, заставил Лобанова самого изваляться в дерьме.

Сергей вызвал Федю к доске и через пару минут с тайным наслаждением влепил ему совершенно заслуженную «пару». С этого момента и до конца дня настроение молодого специалиста заметно улучшилось.

Лобанов сам не заметил, как у него вошло в привычку время от времени, в моменты наибольшей хандры, дергать Федю «на лобное место» и уничтожать его простыми вопросами в пределах программного минимума. Это не вызывало угрызений совести, так как Сергей не строил своему врагу никаких ловушек. Формально Лобанова не смог бы ни в чем упрекнуть самый придирчивый методист. Хитрость заключалась в том, что раньше он вел балбеса по курсу науки, как слепца через автомагистраль, а теперь взял и отнял поддерживающую руку. Но это не казалось Сергею Николаевичу несправедливым.

Федя свои падения переносил легко, после каждого вопроса выкатывал глаза и кроил испуганную рожу, а получив очередной «неуд», возвращался на место с ужимками и лучезарной улыбкой, гримасничая и подмигивая веселящемуся классу. Постепенно «выступления» Косенка у доски начали превращаться в увлекательное шоу, которое, похоже, доставляло удовольствие и зрителям, и участникам. Злость Сергея улеглась, и он рисовал в журнале крутогрудые двойки бездумно и весело.

Опомнился он только перед родительским собранием, когда простецки-громогласная завуч, просмотрев классные журналы, набросилась на него:

— Это у тебя что такое, Сергей Николаевич, творится? Это вы Косенка на второй год оставлять собрались? И молчит, как будто так и надо! За успеваемость, интересно, кто отвечает? Этому вас в институте учили?

Глянув в журнал, Лобанов сообразил, что успел навтыкать паскудному Федору больше десятка «двоек» и «колов». Почесав затылок, он пообещал распалившейся завучихе заняться с Косенком индивидуально.

На собрании пропахший наземом совхозный скотник, Федин отец, здоровенный, угрюмый, с сизоватым носом, сидел молча, едва умещаясь за партой и бодливо склонив лысоватую голову. Сергею не понравилось, как он, выслушав обвинительную речь завуча, повел этой самой головой наподобие белогвардейского штабс-капитана из фильмов, хотя никакой воротник френча не сдавливал ему шею.

На следующий день Федя в школу не пришел и далее отсутствовал всю неделю. По поселку прошел слух, что родитель Феди, вернувшись со школьного судилища, так отделал непутевого отпрыска, что тот три дня отлеживался на сеновале, а слегка очухавшись, подался в бега.

Новость неприятно уколола Лобанова. Нельзя было не признать, что первопричиной происшествия явились его неуместные забавы на уроках. По прочим предметам Федор имел хоть и призрачные, но тройки. Помучившись угрызениями совести, Сергей решил отправиться на поиски беглого двоечника, но какие-то неотложные дела этому помешали.

А спустя еще несколько дней, задержавшись в школе допоздна и сидя в пустой учительской, Лобанов услышал за окном, где-то в отдалении, пронзительный собачий визг. Визг не утихал, переходя от рыданий к свистящему писку, вспарывал вечернюю деревенскую тишину и выворачивал душу. Оттолкнув бумаги, Сергей поднялся и направился во двор. Когда он сбежал по ступенькам крыльца, страдающий собачий голос смолк, но уже стало ясно, откуда он раздавался. Торопливо обогнув деревянный периметр помойки, Лобанов пробрался тесным проходом между сараями и в последнем отсвете сумерек увидел, что на замусоренном пустырьке, охваченном глухим забором, мелькнули низкорослые тени. До него донеслись приглушенные возгласы: «атас!» и «говорил тебе, не надо…» Две-три тени махнули через забор, но последняя, сгорбленная, с удлиненной каким-то орудием рукой, осталась на месте.

Сделав несколько шагов, Лобанов словно споткнулся. Он услышал непонятные шаркающие звуки и, приглядевшись, увидел небольшое, продолговатое, явно живое тело, которое, ритмично изгибаясь, елозило по земле и, крутясь на одном месте, производило то самое шарканье.

Лобанов узнал сгорбленную фигуру. Федя Косенок стоял над нелепо дергающимся существом, сжимая в правой руке топор. Теперь Лобанов отчетливо понял, что шаркающее и вертящееся — это средних размеров лохматая дворняга, у которой отрублены передние лапы. Задние лапы животного двигались так, будто оно во всю мочь скакало от места казни. Но собака уже никуда скакать не могла. Потеряв голос от болевого шока, она билась в агонии, развозя вокруг себя темное, бесформенное пятно.

Сергей метнулся вперед, одним махом вырвал из рук пацана топор. Федька не собирался бежать, но после такой стремительной атаки попятился. Лобанов сгреб его за ворот поношенной курточки. Федька неожиданно крутанулся, больно прищемил Лобанову пальцы захлестнувшимся воротником, вырвался, отскочил на несколько метров, но не бросился наутек, а ощеренным крысенком рыпнулся навстречу педагогу: — Козел! Не лезь, а то кишки выпущу!

Лобанов на мгновение опешил и тут же почувствовал донесшийся от пацана запах винного перегара.

— Ты что, с ума сошел? Ну-ка немедленно прекрати! Успокойся и прекрати!

В сумеречном свете Федькино лицо показалось Сергею каким-то оплывшим и примятым, словно пластилиновая маска, которую забыли на солнце. Пацан был нешуточно пьян.

— Уйди, падла! — Косенок, покачнувшись, нагнулся и поднял с земли обломок кирпича.

— Ты что творишь? — спросил Сергей почти спокойно. — Чокнулся, что ли? Зачем собаку изувечил?

— Она, с-сука, моих голубей… — просипел Федька. — И ты… гребун тухлый!..

Двоечки ставил, выеживался…

— Не за дело разве ставил? — спросил Сергей, не обращая внимания на матюги.

— За де-ело!.. — передразнил Косенок. — Меня этот бык старый чуть не угробил.

Шары залил, воспитатель… Мамка сунулась, он и ей харю своротил. Я его застрелю, бля!.. И тебя!.. Все вы пра-авильные!..

— Дергай отсюда, — сказал Сергей. В нем клокотала какая-то тошная злоба, но не столько на этого несчастного поганца, сколько на самого себя.

Федька постоял, длинно, тягуче плюнул сквозь зубы под ноги Лобанову, швырнул в сторону кирпич, повернулся и, пошатнувшись, исчез в залегшей между сараями темноте.

Сергей посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на все не затихающую собаку.

Она еще шевелилась, хоть и вяло, будто засыпая. Лобанов, кривясь, подступил к ней, сжался, как перед прыжком в ледяную воду, и, зажмурившись, взмахнул топором… Возле помойки его вырвало.

Через два дня Лобанов подал заявление об увольнении. Молодых специалистов, не отработавших положенный срок, отпускали лишь в крайних случаях. Но Евгения Петровна, не вступая с «дезертиром» ни в какие разговоры, по своим каналам решила возникающие в таких случаях проблемы, и вскоре Сергей получил через завуча все свои документы, включая и диплом, посредством изъятия которого принято было держать на привязи начинающих педагогов.

До самого Сергеева отъезда Федя Косенок в школе не показывался, и Лобанов был рад этому.

Он уехал ранним утром. Его никто не провожал. Даже с завклубом и врачом-терапевтом они не выпили на прощанье.

Впоследствии, вспоминая свое поселковое житье и бесславное учительство, Лобанов морщился и признавал, что вел себя как последний идиот. Единственным оправданием ему служила молодость. Сергей часто твердил себе, что не зря покинул то гиблое место, где ему ничего не светило, кроме лютого алкоголизма. Это отчасти унимало ноющую совесть. Но и годы спустя, просыпаясь по ночам, Лобанов порой испытывал спазм, выворачивающий наизнанку душу. Перед Сергеем в искрящейся темноте возникали то Евгения Петровна, покорно отдающаяся его изнасилованиям и вздрагивающая при встречах в школьном коридоре, молчаливая, все понимающая и тем не менее идущая на все; то несчастный балбес, доведенный с его помощью до озверения; но — главное — Любочка.

Бежав от них от всех — а по-другому он это назвать не мог, — Лобанов сперва пребывал в вялом отупении и безразличии к окружающему, словно переживший землетрясение или авиакатастрофу. А когда пришел в себя, спохватился и ударился в розыски пионервожатой — было поздно. С великим трудом ему удалось узнать, что она не то вышла замуж, не то просто куда-то уехала. Так или иначе, но свою Любочку, Любовь Пал-лну, единственную женщину, которую, как выяснилось, он сумел за всю жизнь полюбить по-настоящему, Лобанов больше никогда не видел. Он не мог пожаловаться на отсутствие женского внимания и не сторонился его. Но чьи бы руки — робкие, нежные, умело-настойчивые — ни обнимали Сергея, Любочка всегда присутствовала где-то рядом: в тени ночного парка, среди отплясывающей ресторанной публики, за неплотно прикрытой дверью спальни. Именно это ее бесплотное присутствие вечно мешало Лобанову стать счастливым. Даже тогда, когда он женился.

 

8

Тягучими осенними вечерами, когда за черным оконным стеклом повисало мокрое, подсвеченное мутными фонарями марево, Лобанова охватывало чувство одиночества, перераставшее в тоску и даже страх перед равнодушием вселенной к одному, отдельно взятому, индивидууму. Сергей постепенно приучил себя к мысли, что отъезд из таежного поселка был не бегством, а актом самосохранения. И все бы ничего, если бы не деревенская девушка с красным галстуком на высокой не пионерской груди.

Заканчивалось тем, что Сергей вспоминал об Алешке Волине, перед которым не надо ничего из себя изображать. Именно ему можно было порой приоткрыть слякотные уголки своей души. Лешка с молодости умел выслушать и понять. А большего Лобанову и не требовалось. …На милицейскую службу Сергей угодил, можно сказать, по недоразумению. В гостинице районного центра, куда он прикатил в очередную командировку, его обокрали. В номер злоумышленники проникли, подобрав ключ, сперли Сергеев походный чемодан и немного денег.

По вызову из милиции явились двое, в форме и в штатском, осмотрели неповрежденную дверь, полчаса допытывали Лобанова, с кем он пьянствовал в номере и каких женщин приводил, так что в конце концов он отказался писать заявление и вежливо попросил детективов убираться.

Оставшись один, Лобанов обошел соседние комнаты и расспросил их жильцов, не попадались ли им на глаза подозрительные личности, но никакими ценными сведениями не разжился. Тогда он спустился в фойе, изложил суть дела пожилому суровому швейцару, дремавшему на стуле у входа.

Твердокаменный дядька оставался нем и глух до тех пор, пока Сергей не сунул ему один из двух оставшихся в кармане червонцев. Тогда выяснилось, что утром к администраторше приходил ее бывший сожитель, пьяница и тип крайне ненадежный. Он клянчил у всех встречных на бутылку, надоедал «своей бабе», а спустя какое-то время обнаружилась пропажа запасных ключей…

Лобанов легко выведал у моложавой, постреливающей на него глазами администраторши, что окаянного Кольку вернее всего искать в ближней общаге, и, не мешкая, отправился туда. Словоохотливая бабуся-вахтер сообщила Сергею, в каких комнатах обычно обретается «этот гад».

Лобанов обнаружил объект своих поисков. Какое-то пьяное мурло дрыхло на койке, даже не сняв ботинок. Рядом красовался знакомый чемодан. Забрав свое имущество и вытряхнув из воровайки остатки непропитых денег, Лобанов ощутимо припечатал ошалевшего Кольку к стене — еще раз попадешься на глаза, ноги выдерну! — и удалился.

Дня через три Сергея вызвали в горотдел милиции. Оказалось, что дежурный поспешил зафиксировать сообщение о краже в гостинице, а посланные туда сотрудники никаких материалов не представили, так что от Лобанова требовали внести ясность, «имело место событие преступления или не имело».

Выслушав рассказ Сергея, симпатичный замначальника угро с усмешкой одобрил проведенное Лобановым частное расследование, а потолковав с ним о том, о сем и перейдя на «ты», неожиданно предложил:

— Давай к нам на службу.

— Куда это к вам? — не понял Сергей.

— Ну, в милицию, в уголовку. Воров ловить и грабителей.

Лобанов расхохотался:

— Было дело, милиция меня самого ловила…

А через несколько месяцев он переехал в тот город, получил на милицейском складе новенькую форму и с непривычки в кровь исколол иголкой пальцы, пришивая погоны и петлицы…

— Во, блин! — сказал Сергей, входя в кабинет нового шефа. Необмявшийся китель сидел на новоиспеченном «менте» коробом. — Никогда погон не носил. Или погонов, как правильно?

— По мне хоть погоний, без разницы. — Замнач оторвался от живописно разбросанных по столу бумаг. — Не носил и не будешь. Ты сыщик, а не околоточный. Чтоб завтра был как человек, в штатском. Прикрепляю тебя для стажировки к старшему оперу Зиновьеву. Обмывать будете в выходной. В рабочее время увижу — убью! Все. Шагом марш в семнадцатый кабинет.

— Да, мой генерал! — гаркнул Лобанов и повернулся кругом через правое плечо…

Около месяца Сергея преследовало странное чувство, будто он ввязался в какую-то игру, и теперь трудно разобрать, забавная она или не очень. Но позабавиться ему не довелось. Работа в уголовном розыске оказалась тяжелой, нервной, выматывающей и грязной, но, как ни странно, она понравилась Сергею. Кажется, он наконец обрел «мужскую» профессию.

Здесь же, в ГОВД, он встретил милую инспекторшу по делам несовершеннолетних, удивительно непохожую на разбитных милицейских бабенок, но чем-то неуловимо напоминающую старшую пионервожатую из далекой сельской школы. Из-за этого сходства он, должно быть, и женился на «лейтенанте Галке».

Служба у Лобанова ладилась. Не имея никакого специального образования, но отдавшись новому занятию всей душой, он быстро постиг сыскные премудрости.

Пригодились и жизненный опыт, который успел приобрести Лобанов за время скитаний по свету, и давний, со студенческих времен, интерес к психологии. Новый опер почти никогда не орал на свою «клиентуру», не рукоприкладствовал и насмехался над сотрудниками, руководствовавшимися методом известного анекдота: рельсу брали?.. ах, не брали… давайте посмотрим. Зато он порой надолго запирался в кабинете один на один со свидетелем или подозреваемым, вел какие-то свои, негромкие разговоры и вдруг выдавал результат, на который могли уйти недели суматошной беготни.

Но со временем Сергеев энтузиазм несколько поостыл, все чаще сменяясь досадой и недоумением. Лобанов готов был мириться с бессмысленной на его взгляд и бессовестной по сути погоней за «процентом» раскрываемости преступлений; ворчать, но терпеть иных нерадивых и бездушных коллег; продираться сквозь удручающую канцелярско-бюрократическую рутину. Но столкнувшись с тем, что перед законом «все равны, но некоторые равнее», а для иных он вообще не писан, Лобанов несколько раз дерзко и не без вредных последствий для себя повздорил с начальством.

А потом дела и вовсе пошли наперекосяк.

Во время кетовой путины мужское население города почти в полном составе пропадало на тонях. Никаких лицензий в то время еще не продавали, но рыбачили все. При скудном продовольственном снабжении «глубинки», где даже зеленоватая вареная колбаса давно перевелась в пустых магазинах, запальчивая формула «у реки, да без рыбы?!» стала законом.

Река день и ночь ревела лодочными моторами, производство шло вполсилы, а по опустевшему городу в одиночку и группами брели и ехали в автомобилях небритые мужики в штормовках, энцефалитках, ватниках и болотных сапогах, пьяноватые, охрипшие, измученные ночными заплывами и тасканием тяжелых, мокрых мешков с добычей. Очумелая от круглосуточных вахт и спирта рыбинспекция бороздила воды, ловя и распугивая обнаглевших браконьеров, отбирала сети и улов, строчила протоколы, грозилась, орала простуженным матом, пускала ракеты, а порой и отстреливалась. Милиция вылавливала по берегам и дорогам груженные под завязку машины и «сухопутных рыбаков», выменивавших рыбу на водку у настоящих, водоплавающих.

Ни соли, ни спиртного было не достать, народ по ночам не спал, потроша и засаливая красную рыбу и икру, в вытрезвитель никого не клали, потому что, во-первых, было не до того, а во-вторых, неизвестно с кого следовало начинать: две трети городского населения непрерывно пребывали в средней степени опьянения.

Зато грабежи и кражи прекращались напрочь. Ворье частью тоже рыбачило, а частью заготавливало коноплю, которая поспевала как раз в это же время.

Упомянутая вакханалия именовалась в народе веселым словом «фестиваль» и продолжалась весь сентябрь, а ее последствия расхлебывались до самой следующей путины.

Не обходилось и без жертв. Кто-то тонул во время шторма или по причине ночного столкновения лодок на полном ходу, кто-то спьяну сам вываливался за борт, иных утаскивала на дно вместе с суденышком севшая «на задев» сеть, а кто-то вообще пропадал при невыясненных обстоятельствах.

Однако среди всеобщего бедлама встречались неприкосновенные островки стабильности, «блатные» тони и табора, где промышляли друзья и родственники рыбнадзора, всякий мелкий чиновный люд, имеющий хоть какое-то отношение к власти, и рыбаки, «пашущие» на городских «шишек». Сами «шишки» в воде не полоскались, а заседали в белом трехэтажном доме, стоящем среди густой зелени и помахивающем с крыши трехцветным полотнищем, словно кисточкой тюбетейки…

В тот год пропал без вести офицер милиции, прикрепленный к рыбнадзоровскому экипажу. Сергей, участвовавший в расследовании, получил вскоре сообщение от своего агента, отиравшегося среди рыбинспекторской братии. Стукачок утверждал, что «мента замочили сами эти шакалы». Колесо завертелось. Вскоре были арестованы двое инспекторов и моторист катера, после чего следственно-оперативная группа без особого труда «размотала» преступление.

Но далее дело приняло удивительный оборот. Сюрпризы начались с выяснения мотивов убийства. «Расколовшиеся» охранники рыбных богатств то ли с дурного перепугу, то ли желая прикрыться от корячившихся сроков громкими именами, полили как из ведра: кто, сколько и для кого ловил; куда завозил; сколько «левых» бочек икры ушло в краевой центр, а сколько и выше; как и где «реализовывали излишки» и кому какие барыши потом перепадали. Замелькали фамилии, при звуке которых следователю прокуратуры хотелось встать навытяжку. Он, бедняга, не знал, как остановить пошедшую вразнос машину разоблачений, не затыкать же рот обвиняемым. Долг обязывал его допрашивать все новых всплывающих в деле свидетелей, работников рыбоохраны, а те, зная, что мокрушники «поплыли», тоже не собирались корчить из себя партизан. Всеми двигала тайная надежда, что на главных зачинщиков «промысла», на БОЛЬШИХ людей, следствие не замахнется.

По городу поползли гнусные слухи. В прокуратуре и отделе милиции распространились суета и нервозность, а в трехэтажном здании под триколором воцарилась угрюмая предгрозовая тишина.

Сергей крутился на работе с утра до вечера, забегал домой перекусить и снова исчезал, порой до рассвета. Галка, его жена, сталкиваясь с супругом, пробегающим по коридорам горотдела, ловила благоверного за рукав и пыталась посвятить в какие-то семейные проблемы, но Сергей вырывался, отмахивался и уносился прочь.

«Рыбное» дело пухло не по дням, а по часам. Следователь, хватаясь за голову, едва успевал подшивать в очередной том все новые, ужасные в своей разоблачительности бумаги, а веселые, злые опера раскручивали и раскручивали «чертово колесо».

— Не вам потом за все отвечать, а мне! — дергал себя за галстук следователь, когда группа вечером собиралась на планерку.

Но опера уже вошли в азарт и их было не остановить, тем более, что на этот раз, кажется, выпала долгожданная возможность «сморщить эту зажравшуюся сволочь».

— Не ссы, Степаныч, мы с тобой, — успокаивали они следователя. — Тут мы еще одного свидетеля надыбали. За дверью дожидается. Чего говори-ит!..

Извержение городской клоаки прекратилось так же внезапно, как и началось. Группу расформировали, а дело передали в прокуратуру соседнего района, «в целях обеспечения объективности расследования».

— Что, Степаныч, абзац? — спросил Лобанов у повеселевшего следователя.

— Он самый, — сообщил Степаныч, откинувшись на спинку кресла и смачно прихлебывая чай с лимоном.

— И не противно тебе? Чего балдеешь?

— Молодой ты еще. — Следователь посуровел. — Ты что думал, мы этих тузов в «ивээс»’ закроем? Раскатал губу. Я и так думаю, чего они тянут, почему не прикроют лавочку. До такого можно было докопаться!.. Тогда уж точно всем абзац!

— Ты в крайпрокуратуру-то хоть звонил? — хмуро поинтересовался Лобанов.

Следователь усмехнулся.

— В край наш шеф еще в первый день позвонил, как только каша заварилась. Не похвалили его, но тогда сказали: разбирайтесь. Или ты думаешь, районный прокурор своей властью тебе геройствовать позволит? Наивняк! А теперь вот оттуда же команда поступила — дело закопать. Мне еще и наваляли, за то что развел бодягу.

Придя домой раньше обычного, Лобанов сразу завалился спать, а утром опоздал на работу. Три дня он почти не разговаривал с Галиной, на службе курил у себя в кабинете или бесцельно шатался по отделу. А вечером четвертого засел за какое-то длинное писание, извел кучу бумаги и, закончив под утро, запечатал свое произведение в конверт, на котором значился адрес: Москва, Кремль, Президенту РФ. Вечером Сергеево послание увез в крайцентр приятель, отправившийся туда по делам, а еще через сутки оно отбыло с центрального почтамта в столицу.

Это была наивная и безнадежная затея. Она не могла окончиться ничем, кроме грандиозных неприятностей для самого Лобанова, и он это сознавал. Но не колебался и не сожалел о своем поступке.

Но отправленное Лобановым послание вызвало совершенно неожиданные последствия.

Может быть, оно стало одним из тысяч «малокалиберных патронов» в чьей-то большой войне или какой-то столичный чиновник, понимая, что тут ему ничего не грозит и никакая выгода не светит, решил для морального удовлетворения хоть раз восстановить справедливость.

Без обычных предупредительных звонков, неожиданно и сурово нагрянула смешанная бригада прокурорских и милицейских чинов, так что у сотрудников скромного периферийного горотдела зарябило в глазах от большущих звезд на серых и голубых погонах.

Бригада проработала в городе полмесяца и увезла дело с собой. Вслед за убийцами милиционера на нары перекочевало с полдюжины рыбинспекторов и чиновников средней руки. Районного госрыбинспектора перевели куда-то на Алтай. Опустели, а потом обрели новых хозяев некоторые кресла в тихом трехэтажном доме. Доходили слухи, что и в краевом центре не обошлось без «кадровых перестановок».

Но районный «процесс века» так и не состоялся. Дело залегло в несгораемые казенные сейфы и скрылось под грудами других, более громких дел, которые возникали почти ежедневно. Неостановимый поток жизни смыл слухи и сплетни и покатил дальше своим чередом…

И все-таки для Лобанова такой исход был лучше, чем совсем ничего. Торжествовать не приходилось, но он будто сбросил с души тяжкий груз.

Однако все эти полыхнувшие, как бензин в костре, события подействовали на Сергея неожиданным образом. Он по-прежнему гонялся за домушниками, «выцеплял» угонщиков транспорта, сутками бороздил на катере реку, отлавливая по заросшим коноплей островам расплодившихся наркоманов. Но к этому времени он как-то перегорел, утратив интерес к «рыбному делу». И, как оказалось, не только к нему. Лобанов ловил себя на том, что ему теперь все равно, чем заниматься: бороться с преступностью или катать валенки. Его никто не преследовал за «правдоискательство», не строил козней, а коллеги-опера во время дружеских застолий хлопали по плечам:

— Молодец, Серега! Дал ты им просраться!..

Но начальство перестало здороваться с Сергеем за руку, при встречах смотрело как-то мимо, сведя общение с оперуполномоченным к лаконичным репликам и замечаниям служебного порядка. Начальство не было повязано с преступниками, само не жаловало «командиров» из трехэтажного здания и отнюдь не сожалело о том, что кое-кому из «тузов» дали по шапке. Но Лобанов совершил святотатство, нарушив великую заповедь круговой поруки, а, как известно, «единожды солгав, кто тебе поверит?» Даже если ты сказал чистую правду. Мало того, Сергей стал испытывать отчуждение со стороны таких же, как сам, рядовых сотрудников. Никому не нравятся люди, стремящиеся прыгнуть выше своей головы.

Вдобавок ко всему Лобанову неожиданно и бессмысленно изменила жена, словно ножом пырнула.

Галка вышла на работу, не догуляв декретного отпуска. Маленького Лобанова родители, хоть и с трудом, определили в ясли. Но Галине все равно приходилось не сладко. Муж с утра до ночи пропадал на работе, возвращался измученный и нередко навеселе, заваливался спать, а очнувшись и позавтракав, снова уносился неизвестно куда. До Гали время от времени доходили слухи о его «моральной неустойчивости». Она не знала, верить им или нет, но имелись причины и поверить.

Муженек вечно порхал в своих «оперативных просторах», а Ткачучка, молодая незамужняя следовательница, та и не скрывала, чего ей хочется, усмехалась:

— Тебе твой Лобанов все равно надоел, дай попользоваться, не будь эгоисткой!

Шутки шутками, но Галине стало известно, что чертова Ткачучка так подгадала свои дежурства, что они удивительно совпадали с дежурствами Сергея.

Служба у инспектора по делам несовершеннолетних тоже не мед, а приходилось тащить на себе еще и домашние заботы. Сергею с его «закруткой» было не до того.

Иногда, подойдя к зеркалу, Галина готова была разреветься. Необремененная грузом житейских проблем следачка, похожая на дорогую заграничную куклу, смело могла дать «такой мымре» сто очков вперед. А мужики есть мужики, и потому слезы и вправду начинали катиться из глаз.

Когда Сергей угодил в негласную опалу, общая глухая неприязнь распространилась и на его жену. Галя, непривычная к косым взглядам и подковерной возне, злилась на мужа, обзывала его выскочкой и дебильным правдолюбцем. В ответ Сергей только ухмылялся или молча утыкался в газету. По ночам Галина нередко вставала, шла на кухню и там уже плакала вволю. Она казалась себе старой, уродливой и несчастной.

Ей тогда не было еще и тридцати.

Когда из краевого УВД поступил вызов на трехдневный семинар, Галя обрадовалась так, будто ей предстояла поездка на Багамы. Нет, ничего плохого она и в мыслях не держала, но возможность ненадолго вырваться из обрыдшего колеса жизни показалась подарком судьбы.

Лобанов молча, с обычной усмешкой наблюдал за ее нешуточными, как за тридевять земель, сборами. Галина ежилась от этого взгляда и не понимала, почему ее гложет стыд. Она уехала, наготовив еды на две недели и торопливо чмокнув на прощанье невозмутимо улыбающегося мужа. Лучше бы он разворчался, пригрозил: смотри у меня там!.. Сергеева ухмылка бесила Галину. В ней будто содержалась некая затаенная презумпция виновности. Никакой виновности в помине не предполагалось. Но Галя чувствовала, что ее злость и стыд неспроста. А войдя в купе и плюхнувшись на свою нижнюю полку, она вдруг каким-то зоологическим чутьем угадала, что эта командировка не обойдется без сюрпризов.

С семинара Галя вернулась притихшая, но взведенная, как боевая пистолетная пружина, в первую же ночь тигрицей набросилась на супруга, чего уже давно не случалось, но Сергей определенно чувствовал, что никакие любовные игры ей не нужны. Однако он сделал вид, что ничего не заметил, а через несколько дней жизнь вошла в обычную колею.

Он верил своей Галке. И все, и хватит об этом.

А спустя два месяца, побывав в краевом УВД, Лобанов узнал от одного из тамошних сыщиков, что Галина за три дня своего пребывания на семинаре успела удивить видавших виды мужиков наивно-бесстыдным блиц-романом с проводившим занятия капитаном-теоретиком, преподавателем высшей школы милиции.

Тема эта всплыла во время вечерних посиделок за «пузырьком» в одном из кабинетов опустевшего управления. Немногословный оперативник рассказывал скупо, «без картинок», разговор ему было неприятен и завел он его лишь потому, что сыщики краевого угро из мужской солидарности решили просветить рогоносного мужа, чтоб не ходил посмешищем. Что-что, а смеяться над собой «уголовка» редко кому позволяла.

Выслушав новость, Сергей, криво усмехнулся, набулькал себе полный стакан, поднял его и подмигнул товарищу:

— За здоровье теоретиков…

Отутюженного, лощеного капитана Сергей прихватил в безлюдном по случаю учебного времени сортире милицейской школы. Высокий, подтянутый, по-строевому бравый преподаватель обалдел от напора одетого в штатское громилы и почти не сопротивлялся. Должно быть, он больше привык геройствовать на кафедрах и в чужих постелях. Сергей неохотно разжал пальцы на горле сомлевшего капитана, секунду помедлил, обуздывая вздрагивающий кулак, резко проведя захват, развернул противника спиной к себе, ударом колена швырнул его на пол кабинки, рванул заломленную руку вверх и окунул ненавистное румяное лицо в широкий унитаз, густо загаженный нечистоплотными слушателями.

— Привет от Галины Васильевны, доцент! — морщась, процедил Лобанов на прощанье.

Капитан, стоя на четвереньках, матерился и протирал рукой ослепшие глаза…

Вернувшись домой, Лобанов в один день подал рапорт об увольнении начальству и заявление о разводе в районный суд. Он не любил вспоминать, как в последующие месяц-два его таскали по инстанциям, убеждали отозвать рапорт и предлагали назначения в другие районы. Еще меньше Сергею нравилось воскрешать в памяти обстоятельства развода, Галкины покаяния, истерики и проклятья, испуганные глаза сынишки, уговоры приятелей. По странному совпадению увольнение и развод также состоялись в один день.

Лобанов уехал, когда Галина была на работе, прихватив только походный чемодан и по дороге заскочив в детсад попрощаться с сыном. От этого прощанья он потом не мог отойти целые сутки, в вагоне-ресторане незаметно высосал две бутылки водки, но не опьянел, а только налился чугунной обессиливающей тяжестью, и все повторял про себя, что так, только так, и пошли они все по широко известному адресу — правоохранители с партийным испугом в глазах и боевые подруги, бьющие под дых в самый неподходящий момент. Но ни водка, ни гневные мысли не могли избавить его от ощущения бегства, сродни давнему отъезду из глухого таежного поселка. И, как ни странно, перед мысленным взором Лобанова маячило сейчас не заплаканное лицо жены и не опрокинутая мордашка сына. Любочка, Любовь Пал-лна, пионервожатая в белой кофте и с красным галстуком на шее мелькала то у выхода в тамбур, то возле буфетной стойки, мимолетно отражалась в мутном оконном стекле. Сергей порывался вскочить и куда-то бежать, но лишь тряс головой, отгоняя наваждение.

…На следующее утро после того, как они с Волиным договорились о поездке в тайгу, Лобанов дозвонился до затерянной в лесном безлюдье станции. Там жил человек, обязанный своей свободой тому, что некогда оперуполномоченный Лобанов настырно, вопреки убежденности коллег и недовольству начальства, копал и копал запутанные обстоятельства убийства лесника, пока не доказал невиновность подозреваемого и не нашел настоящего преступника. С тем человеком Лобанов позже встречался всего раза три, но был уверен, что может на него положиться.

— Все сделаю, Сергей Николаич, приезжай, — дошел до Лобанова далекий сипловатый голос, и Сергей положил трубку с твердой уверенностью, что охота не только состоится, но и запомнится им с Волиным надолго. Грубые лесные мужики не забывали добра и при случае расплачивались, не мелочась. …Сергей лежал на вздрагивающей полке, то проваливаясь в дрему, то блуждая воспоминаниями в прошлом, то прислушиваясь к ходу поезда. Вагон будто обезлюдел.

До Лобанова не доносилось ни храпа, ни обычной сонной возни. Сердце его вдруг болезненно сжалось, в памяти всплыло явление обнаженной пассажирки, запросто разгуливающей по вагону. Конечно же, она всего лишь пригрезилась Сергею в тягостном дорожном полусне. Но это воспоминание как-то нехорошо тревожило его, и Лобанов решил, что по приезде непременно расспросит Волина, про какого такого рыбака толковал приятель во время их короткого разговора?