Я сидел и с нетерпением ждал звонка. Было утро вторника, 1 февраля 1994 года; до выплаты премий оставалось две недели. Я был служащим по продаже опционов и фьючерсов в инвестиционном банке Нью-Йорка First Boston.

А звонка я ждал от управляющего агентством по найму — «охотника за головами». За последние дни он звонил мне уже несколько раз. Надо сказать, момент он выбрал точно: время выплаты премиальных приближалось, производные бумаги были на подъеме; сам я недавно «засветился» на конференции по производным для возникающих рынков, был вполне «продаваем» и готов перейти на другое место. Иными словами, для «охотника за головами» я представлял первостепенный интерес: если бы ему удалось подобрать мне новую фирму, то в качестве гонорара он получил бы треть моего начального оклада. Хорошие «охотники» с Уолл-стрит делают миллионы; поэтому я был уверен, что этот парень звонит мне не из простой любезности, — ему нужна моя голова.

Скрытно провести такой разговор — нелегкая задача. Если вы хоть когда-нибудь бывали в торговом зале, то вам, наверное, трудно представить, как человек может там переговорить с «охотником», не вызывая нездорового любопытства коллеги, который сидит рядом. Засыпаться на таком разговоре — все равно что вырыть себе могилу. Многих наказали и даже уволили за переговоры с «охотниками» на рабочем месте. Для надежности мы разрабатывали разные системы маскировки, включая кодовый язык и тайные переговоры после окончания рабочего дня. Моя собственная система, отчасти заимствованная у коллеги, была максимально проста, хотя далеко не столь же надежна: «охотник» звонил мне от имени друга, я поднимал трубку и делал вид, что говорю с этим другом, в то время как «охотник» описывал мне предлагаемую работу. Если мне нужно было обсудить детали, то приходилось прекращать разговор, выходить из зала и звонить «охотнику» из вестибюля по платному автомату. Поскольку такую же систему использовали и другие, в горячее время перед выплатой премиальных эти автоматы бывали буквально в осаде.

До сих пор мне лишь несколько раз приходилось отправляться в вестибюль, чтобы выслушать детальное предложение, но всякий раз я отвечал «нет». Все места были калибром не выше моего в First Boston, то есть явно второсортные. Правда, в начале 1980-х First Boston был первоклассной фирмой, но за следующие десять лет банк заметно сдал, и уже многие покинули его в поисках лучшей доли. Я тоже давно устал от своей второсортности и мечтал сменить место. Одно мне особенно приглянулось — в фирме, которая, по моим сведениям, имела самую мощную группу по производным на всей Уолл-стрит. «Охотнику» я сказал, что, если он меня сосватает туда, я пойду. Он пообещал разведать и известить.

Наконец раздался звонок. Это был «охотник», и явно с хорошими вестями.

— Фрэнк? — прошептал он.

— Да? — отозвался я столь же вкрадчиво. Сосед взглянул на меня с подозрением: в торговом зале шептать было не принято.

— Есть.

— Что есть?

— То самое, — он чуть запнулся, — твоя работа. То, что ты просил. Перезвони мне.

Теперь уже у меня забилось сердце. Соседу я сказал, что вернусь через пять минут, и он, кажется, догадался, в чем дело. В вестибюль я ринулся как заправский бегун.

Набрав номер, я приготовил ручку и бумагу; гудки продолжались, кажется, целую минуту. Я окинул взглядом вестибюль и с ухмылкой посмотрел на новый логотип фирмы: голубой парусник на белом фоне под надписью CS First Boston. CS означало Credit Suisse; этот крупный швейцарский банк недавно приобрел нашу контору. Новая эмблема была неплоха графически, но для меня никак не могла скрыть очевидного факта: First Boston не годился для межконтинентального плавания, да и вообще было непонятно, на что он теперь годится. Ясно, что место этой лодке на приколе в Бостоне, а до Берна ей никак не дойти. Единственное, что тут было в межконтинентальном масштабе, — это убытки.

На память пришел один пример: однажды First Boston ссудил фирме Ohio Mattress 450 миллионов долларов — 40% всего своего капитала; эту сделку остроумцы с Уолл-стрит сразу окрестили «прокрустовым ложем». Доходы банка стали столь смехотворными, что для выплаты дивидендов ему пришлось продать свои доли в нескольких фирмах. Зато пошли слухи, что новый главный управляющий Аллен Уит (Wheat) получает чуть ли не 30 миллионов, хотя потом официально было заявлено, что «только» 9. Тут наше заведение прозвали «Wheat First Securities» — по памяти одной обанкротившейся брокерской конторы. Не приходилось удивляться, что ведущие спецы побежали толпами. Да и я навострился за ними.

Наконец «охотник» отозвался. По инерции я шепотом спросил:

— Что у тебя? — и внимательно оглядел вестибюль, не желая, чтобы кто-нибудь мог нас подслушать.

Он, должно быть, уловил мое беспокойство, а потому не упустил возможности поиграть со мной в слова:

— Это группа «горячих» производных в очень престижном инвестиционном банке, и им нужен толковый агент по развивающимся рынкам. Ты годишься. Тут все нормально. Ты им подходишь.

Я прервал его словоизлияние. Такие рынки — мой конек, но что такое «престижный банк»? Их же много.

— Что за банк? Скажи, как называется?

Какое-то время он мялся и мычал, а я терпеливо молчал. Потом я повторил вопрос и он, наконец, выдавил:

— Morgan Stanley.

Я знал, конечно, что во время переговоров нужно «держать лицо», то есть не выказывать явной заинтересованности в новом месте, чтобы «охотник» не подумал, будто я совсем уже впал в отчаяние или готов работать за гроши. Я знал, что должен сохранять за собой способность торговаться и вести переговоры в такой манере: мне, мол, эта работа вообще-то подходит... но не так, чтобы уж слишком. Я попытался справиться с охватившим меня возбуждением, но не смог, и меня буквально прорвало:

— Так вот это мне и нужно! Давай! Когда я могу с ними переговорить? Мне это нужно! Это по мне!

Тут я посмотрел, не подслушивает ли кто нас, а он спросил:

— Когда ты хочешь говорить с ними? Тут я почти закричал:

— Да сейчас же! Немедленно! Сегодня! Завтра, в крайнем случае!

«Охотник» удовлетворенно хмыкнул, почувствовав, что заарканил меня.

— Тпру, мальчик, остынь! Попробую договориться на завтра. Вечером позвоню тебе домой.

Когда я повесил трубку, рука дрожала от возбуждения. Я быстро побежал назад, взгромоздился за свой стол и молился лишь об одном: чтобы никто не обратил внимания на мое отсутствие и не услышал моих криков. По счастью, все обошлось. Мой коллега, который только что показался мне подозрительным, был поглощен приятным делом — поеданием второго за утро шоколадного десерта.

Вечером «охотник» позвонил мне домой и сказал, что все в порядке, он договорился о собеседовании на понедельник, 7 февраля, и Morgan Stanley примет решение быстро, вероятно, в течение недели.

В день собеседования я проснулся рано, позвонил в First Boston и сказал, что заболел. Конечно, начальство потом устроит допрос, но мне это было уже все равно. Я думал только об одном: как произвести впечатление на моргановских торговцев производными. Эта группа была лучшей в мире, и ее бизнес переживал настоящий бум. Люди на возникающий рынок им были нужны — это я знал точно. Но вместе с тем я понимал, что из всех претендентов они отберут одного-двух самых лучших, и молился, чтобы оказаться одним из них.

Когда я попал в здание Morgan Stanley, похожий на пещеру торговый зал гудел, как улей. По сравнению с другими залами, какие я видел, местом тут явно дорожили: даже приемная была сумрачная, без окон, и довольно тесная. Хотя клиентов банк принимал на самой верхотуре своего небоскреба на Шестой авеню, откуда через сплошное стекло открывались потрясающие виды на Манхэттен, внизу, на четвертом этаже, в казематах торгового зала, никаких таких роскошеств не было.

Если вы никогда не имели удовольствия сравнивать разные торговые залы Уолл-стрит, то вам, конечно, это мало что скажет. Действительно, в принципе все они на одно лицо. Пол представляет собой нечто вроде шахматной доски из разноцветных ковровых квадратов, прикрывающих лабиринты проводов и всякой электронной всячины. Квадраты эти съемные, а потому под ними образуется обширная помойка, в которой валяются подносики с остатками китайской еды и снуют мыши. (Мыши вообще обожают торговые залы, и служащие неизменно выдумывают способы, как их извести.) Короче говоря, если вы заглянете в любой такой зал на Уолл-стрит, то увидите следующую типичную картину.

Звонят сотни телефонов. С телевизионных экранов извергаются новости и сыплются котировки. Один из напольных квадратов снят, и несколько техников попеременно кричат друг на друга, колдуя над паутиной разъемов и кабелей. Десятки трейдеров и представителей стоят друг перед другом с интервалом в три фута за длинными прямоугольными столами; столы густо уставлены мерцающими цветными мониторами, среди которых выделяются синие экраны агентства Reuter, зеленые — Telerate, бежевые — Bloomberg и традиционно черные — брокерских котировок.

Каждые несколько секунд из динамиков раздается оглушающая тарабарщина: «Пятьдесят GNMA по восемь за полцены. Нефермерские ожидаются ниже тридцати. Парень с длинными облигациями теперь перешел на два года и предлагает двойной опцион». Громкоговоритель в просторечии называется матюгальником. Каждый продавец и трейдер подключен к нему и может таким способом доводить до всеобщего сведения важные новости, объявлять запросы или сообщать всем, что главный трейдер по правительственным облигациям в очередной раз проявил себя как сущий козел. Если вам нужно поговорить с кем-то на расстоянии больше десяти футов, лучше звонить ему по телефону. Кричать в этом бедламе бесполезно, а в отличие от трейдеров Чикагской товарной биржи уолл-стритовские трейдеры не пользуются знаками — разве что подзывают кого-то средним пальцем. Впрочем, по губам вполне можно понять, что говорит человек — нетипичное «Сделали» или обычное «Козел».

Впрочем, даже в этом «мальстреме» нетрудно отличить трейдеров от продавцов. У трейдера рукава рубашки закатаны, галстук спущен, в руках несколько телефонных трубок, одну из них он постоянно бросает на стол, на компьютер или ассистенту и тут же хватает очередной пончик из бездонного пакета. Продавец, напротив, невозмутимо поправляет запонки, перенося трубку от одного уха к другому, попеременно нажимает на трубках кнопку отключения звука и неспешно поддерживает сразу несколько замысловатых бесед. Хороший продавец может одновременно судачить с клиентом, обсуждать вечернюю игру баскетбольной команды с букмекером, приказывать ассистенту стянуть пончик у трейдера и объяснять жене, где он пропадал до четырех утра, — и никто из его собеседников ничего не заподозрит ни о другом разговаривающем, ни об окружающем бедламе.

Однако за видимым хаосом торгового зала скрывается четкий порядок. Трейдеры и продавцы живут в атмосфере мира и согласия, скрытые в своей раковине от всех треволнений политики расового или полового равноправия, социального регулирования или изменения рабочего распорядка. Меньшинств и женщин в торговых залах вообще немного, в большинстве своем они носят ливреи швейцаров или очень короткие юбки. Единственный признак каких-либо прогрессивных социальных перемен — периодически опрокидывающаяся стопка пустых стаканчиков из-под йогурта.

В First Boston я стажировался в весьма представительном обществе. В основном это были белые мужчины из Гарварда, Йеля и Оксфорда или же из состоятельных семей. Один такой стажер отправился в Сан-Франциско, два — в Филадельфию, еще один — в Чикаго, а дюжина или больше — в Нью-Йорк и Лондон. Найти белого мужчину с хорошим знанием японского банку, по всей видимости, не удалось, а потому для Токийского отделения наняли коренную японку.

Из тридцати семи стажеров у нас было тридцать мужчин. Насколько мне известно, First Boston ни разу не оставил ни одного цветного для работы в США, хотя среди стажеров — это надо признать — темная кожа не была такой уж редкостью. Из семи женщин несколько уже поработали, и не без успеха, в First Boston, после чего их и допустили на курсы стажировки. Остальные были новенькие, но смотрелись так, словно сошли с обложки журнала «Elle». Иными словами, First Boston вполне благополучно продвигался в опасных водах расового равноправия и политкорректности, добившись при этом выдающихся результатов: 80% — мужчины, в основном белые, несколько азиатов в заграничных филиалах, ни одного афро- или латиноамериканца и всего семь женщин.

Женщин в инвестиционные банки отбирают с особым тщанием. Знакомые продавцы не раз говорили мне, что «дамский фактор» всегда играет роль на собеседовании и при найме, но с их точки зрения женщины-стажеры были либо кандидатами в прислугу, либо начинающими звездами внутреннего шоу. В любом случае на них смотрели как на источник развлечений для мужского контингента. Если же развлечения не получалось, начальство имело обыкновение перекрывать им кислород и назначать на самые неприятные места. И в First Boston немногочисленных стажерок вытурили через несколько месяцев; некоторые из них ушли без проблем, другие подали иск, а одна даже выиграла дело.

First Boston был настолько озабочен проблемами сексуального домогательства и дискриминации, что нанял специального консультанта, дабы научить сотрудников, как им не поставить себя в положение домогающегося при собеседовании с дамами. Но все было напрасно. К ужасу консультантши немолодых лет во время занятия, имитирующего собеседование, один сотрудник начал беседу с предполагаемым женским кадром так: «Ну что, детка, как ты насчет потрахаться?»

Сообразительные дамы быстро усваивали менталитет «раздевалки» и извлекали из него выгоду — и не только путем банального демонстрирования прелестей в обтягивающих платьях или кожаных штанах. Я знал одну даму-продавца, которая сознательно сделала свою интимную жизнь расхожим товаром. По утрам ее окружала гогочущая толпа, жаждущая рассказа о последнем приключении. Если история приукрашивалась, все были только довольны; мне запомнилось детальное описание того, как она «классно брала в рот» у одного счастливчика, которому повезло зазвать ее на дорогой ужин. Выслушав рассказ, один продавец сказал мне: «У этой теперь есть шансы в нашей конторе».

Начальник отдела продаж имел целый гарем секретарш, которые постоянно менялись. Главной долгожительницей там была шестифутовая блондинка; ее работа состояла в том, чтобы носить как можно меньше одежды и демонстрировать ноги всему залу. Надо сказать, делала она это на редкость выразительно. Сочетание пьянящего женского шоу с волнующей атмосферой миллиардных сделок крепко ударяло в голову. А когда картинка мальчикам приедалась, начальник брал другую молоденькую сотрудницу и поручал уже ей сотворить в зале что-нибудь этакое. Один старший трейдер по жилищным закладным платил хорошеньким ассистенткам 500 долларов, если они соглашались сжевать, тщательно и с расстановкой, большой маринованный огурец, политый лосьоном для рук. Толпа трейдеров с удовольствием наблюдала, как несчастная совершала свой подвиг, получала награду и тут же облевывала весь торговый зал.

Думаю, что удовольствие, с которым я наблюдал финансовую оргию торгового зала, отчасти объясняется каким-то изъяном моего характера. Но факт есть факт: торговый зал был для меня родной стихией. И я знал, что, если мне придется переменить First Boston на Morgan Stanley, привычную среду я не потеряю и буду чувствовать себя примерно как рыбка, которую просто пересадили из одного аквариума в другой.

Собеседования с представителями группы производных Morgan Stanley шли довольно гладко, и я изо всех сил изображал человека, знающего себе цену. Группа эта обозначалась ГПП — сокращение от «группа производных продуктов» (Derivative Products Group, DPG). Один менеджер толковал мне что-то о «первоклассном бизнесе на первоклассном уровне». Другой — что, по его мнению, основные перспективы ГПП связаны сейчас с возникающими рынками, то есть с моей областью. Он обещал, что если меня возьмут, то я буду участвовать в важном мероприятии по производным, назначенном на апрель и обозначавшемся аббревиатурой FIASCO. Об этом я кое-что слышал и не прочь был бы поучаствовать, но вместе с тем знал: когда продавец инвестиционного банка что-то обещает, шансов на это почти никаких. Но все-таки какая-то надежда у меня оставалась, потому что он был одним из лидеров группы и, по слухам, главным организатором всей затеи.

Несколько продавцов самозабвенно рассказывали, сколько «кусков» они сделали. Продавцы производных используют это слово не в прямом и всем привычном смысле; «кусок» для них — это зарплата, причем большая, со многими нулями, по крайней мере с шестью. На Уолл-стрит не говорят: «Я сделал миллион», а скажут: «Я сделал кусок». Многие сотрудники ГПП «делали куски», и часто по нескольку. Мне тоже этого хотелось, и к концу дня от их рассказов у меня просто слюнки текли.

Я страстно желал стать частью моргановской машины по деланию денег и молился: «Хоть бы мне зацепиться здесь!» ГПП была тем, о чем я мог только мечтать. Денег эти парни делали больше всех на Уолл-стрит, нанимали наиболее смекалистых и торговали самыми прогрессивными производными.

Хотя торговые залы и выглядели более или менее одинаково, между First Boston и Morgan Stanley было одно существенное различие: моргановцы делали гораздо больше денег. И различие это было принципиальным — торговый зал ГПП показался мне сезамом, полным золота.

Ожидая реакции ГПП на мою персону, я прикидывал другие различия между First Boston и Morgan Stanley. Относительная бедность First Boston неизбежно влекла за собой немало иных крупных проблем. Не думайте, что если торговые залы у двух по видимости равно престижных банков почти одинаковы, то между ними не может быть большой разницы. Сейчас я попробую кое-что вам объяснить на простых примерах.

First Boston так и остался в прошлом, в 1980-х. Что это второсортное заведение, я впервые почувствовал, когда искал его здание. Согласно официальному адресу, резиденция располагалась на Парк-авеню Плаза, то есть, как мне объяснили, между 52 и 53-й улицами. Я понял это так, что здание выходило фасадом именно на Парк-авеню.

Но сколько я ни ходил взад-вперед по улице, ничего похожего так и не нашел. В конце концов, я спросил у первого попавшегося клерка, где тут Парк-авеню Плаза. Он ухмыльнулся и махнул рукой куда-то вглубь. Здание оказалось вовсе не на самой Парк-авеню, и с улицы его даже не было видно. Эти 150 футов между Парк-авеню и входом стали для меня первым наглядным символом того расстояния, которое отделяло First Boston от первоклассных банков.

Само здание (если вам доводилось видеть его) в такой же мере являет собой издержки урбанистической архитектуры 1980-х годов, в какой сам First Boston — изъяны тогдашней инвестиционной политики. Построенный в 1981 году 40-этажный небоскреб напоминает аквариум из зеленоватого стекла, закрепленный, как книга в обложке, между двумя более старыми и низкими пристройками серого цвета. Претенциозный вестибюль с потолком высотой в 30 футов отделан темно-зеленым мрамором, снабжен рокочущим водопадом, массивными серебристыми колоннами и многочисленными магазинчиками, включая кофейню, монументальный газетный киоск и щегольское швейцарское шоколадное кафе. У банковских служащих 1980-х такая среда вызывала самые лучшие чувства и подогревала их рвение к работе.

К сожалению (которое, вероятно, могут разделить многие читатели этой книги), видимое процветание 1980-х имело свою цену. Охранники на Парк-авеню Плаза расскажут вам, что проектировщики зеленого аквариума, стремясь пробить свой вычурный проект, сначала хотели устроить вестибюль как внутренний парк — с настоящей травой и деревьями. Но нелепость этой затеи быстро обнаружилась, и от нее практически ничего не осталось. Правда, несколько деревьев все-таки успели посадить, и они с трудом боролись за жизнь в противоестественной среде; однако травяное покрытие заменили мраморным полом. Единственной данью прежнему урбанизму до сих пор остается несметное количество болтающейся в вестибюле абсолютно непонятной публики, которую охранники не могут вытурить, потому что вестибюль имеет статус общественного места. Иными словами, несколько обедневшим «бостонцам» 1990-х не довелось шествовать в торговый зал по свежеподстриженному газону, но зато приходилось продираться сквозь толпы посторонних бездельников (совсем недавно First Boston переехал в какое-то еще менее престижное место).

Что касается Morgan Stanley, то он занимал первоклассную постройку в Рокфеллеровском центре, как раз напротив музыкального зала Radio City, и выходил окнами прямо на знаменитый Рокфеллеровский каток. Вестибюль в банке простой и чистый; но самое главное, его легко найти.

Morgan Stanley тоже завел новую эмблему— карту мира в современной проекции Меркатора; по сравнению с парусником First Boston она смотрелась гораздо внушительнее. Глянцевые рекламные проспекты повествовали о самых общих темах; от них веяло покоем мира, где не бывает никаких опасностей и катаклизмов. Из First Boston в Morgan Stanley перешло столько народа, что теперь они уже называли его «Second Boston». Morgan Stanley представлял собой настоящую всемирную фирму. У него были отделения по всей Америке (Лос-Анджелес, Менло Парк, Мехико, Монреаль, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Торонто, Хьюстон, Чикаго), Европе (Женева, Лондон, Люксембург, Мадрид, Милан, Москва, Париж, Франкфурт и Цюрих), Азии (Бомбей, Гонконг, Осака, Пекин, Сеул, Сингапур, Тайбэй, Токио и Шанхай) и во многих других местах (Йоганнесбург, Мельбурн, Сидней). Энергичное начальство банка — президент Джон Мак и председатель Совета директоров Ричард Фишер — твердо намеревалось расширить его мировое присутствие и довести общее число сотрудников до 10 тысяч и больше. Надо сказать, что именно заграничные отделения приносили банку все больше дохода, и там же возникали все новые рабочие места. Конечно, и «бостонцы» — теперь CS First Boston — тоже заявляли, что у них отделения по всему миру; но некоторые они собирались закрыть и потому увольняли людей без счета.

Да и обычаи банковского братства выглядели в Morgan Stanley как-то более солидно. Мне не попались ни гогочущие расхристанные ассистенты, ни трейдеры с обритыми на пари головами, ни секретарши, фланирующие в откровенных нарядах, — а в First Boston это сразу бросалось в глаза. Зато я заметил на столах несколько номеров журнала «Guns & Arnmo» и игрушечных солдатиков G. I. Joe; виски и порнуху, надо думать, держали в ящиках. Наконец, Morgan Stanley — это действительно Morgan Stanley: вряд ли кому-то могло прийти в голову изменить название банка.

Справедливости ради надо заметить, что и First Boston не всегда сидел в луже. Несколько десятилетий, начиная с 1940-х годов, Morgan Stanley и First Boston имели вполне сопоставимый статус элитарных банков. Когда после Второй мировой войны новоорганизованный Всемирный банк стал привлекать средства под программы восстановления, Morgan Stanley и First Boston были в первых рядах и делали себе первосортную рекламу на его проектах. С тех пор в First Boston почти все пришло в упадок, и только одно оставалось лучше, чем в Morgan Stanley, — лифты.

Множество сияющих лифтов всегда было наготове для трейдеров и продавцов, которые, как и я, терпеть не могли задержек по утрам. От посторонней публики их защищали барьер и специальная охрана. Они напоминали лифты на круизном лайнере «Enterprise», но ходили немного быстрее. Каждое утро, когда я появлялся в аквариуме на Парк-авеню Плаза, меня всегда ждал свободный лифт. Я нажимал на внушительный транспарант с надписью «Отдел бумаг с фиксированным доходом» и — фьють — оказывался в торговом зале. Надо признать, что неохраняемые и медленные моргановские лифты сильно проигрывали всему этому.

Но, пожалуй, самое существенное для меня различие между First Boston и Morgan Stanley состояло в умении работать с производными. Вам, конечно, это слово попадалось — в газетах, журналах, телепередачах постоянно судачат о том, сколько миллиардов те-то и те-то потеряли на производных; об этом даже специально говорили в программе «60 минут». Но что это за фрукт?

В First Boston многие не имели о нем никакого представления. Моя группа — развивающихся рынков — приносила большие доходы, имела 30 миллиардов годового оборота на сделках, занимала ведущее место по рейтингам разных развивающихся рынков — с акциями на 10 миллиардов и выпусками облигаций, но даже и мы серьезно отставали в области производных. В 1993 году другие банки начали проворачивать крупные сделки по производным на развивающихся рынках. В числе первых был Morgan Stanley: он один продал более чем на полмиллиарда мексиканских производных, не считая миллиардов за другие. Волна за волной прибыльные сделки катились мимо First Boston, а мы сидели не в той лодке. После того как несколько продавцов и аналитиков (включая интеллектуального лидера и старшего продавца моей группы) ушли из First Boston в другие места, группа производных по развивающимся рынкам оказалась представлена только одним лицом, то есть мною.

В то время я был далеко не гуру в области производных. Я изучал право, а не бизнес, и те знания, которые я извлекал преимущественно из академических трактатов, мало что давали в динамичной обстановке торгового зала. Стажировка в First Boston тоже оказалась не слишком полезной (хотя по их программе я получил высший балл).

Я знал, что производные — это финансовые инструменты, ценность которых связана со стоимостью других ценных бумаг (акций или облигаций) или является производной от нее. Если вы хоть что-то читали о производных, то, наверное, какое-то подобное определение вам попадалось. А если вы в последнее время приобретали акции компании или взаимного фонда, вкладывающих деньги в производные, то, вероятно, у вас уже был случай применить к ним другое определение: непонятная финансовая штуковина, которая внезапно оказывается ничего не стоящей, — о чем вы получаете соответствующее уведомление на первой странице «Wall Street Journal».

Но какова бы ни была степень вашей осведомленности, сейчас я намерен изложить необходимые сведения о производных, позволяющие понять тактику группы Morgan Stanley; кое-что я знал уже в феврале 1994 года, когда только собирался устраиваться к ним. Дабы облегчить чтение, я опущу многие сложные темы, которые, возможно, попадались вам в специальной литературе, — например, такие пугающие предметы, как скорректированная продолжительность, скорректированный спред опциона, паритет «пут»-«колл», облигационная база или отрицательная конвективность. Мой обший совет читателю, даже искушенному в банковском деле, таков: не тратьте ни минуты на уяснение этих терминов, денег они вам никогда не прибавят. Если же вы думаете, что знание подобных предметов способно сделать вас человеком всесторонне образованным, лучше оставьте эти мысли при себе — особенно пока вы работаете в торговом зале. Там признают только один способ «округлиться» со всех сторон — непрерывно поедать всякие калорийные штучки. Конечно, если вы научились использовать заумную тарабарщину как дымовую завесу, чтобы скрывать факты от клиентов, это неплохо. Но всерьез тратить время на знания, которые не приносят денег, — пустое дело и плохой бизнес.

В дальнейшем я объясню вам, как на Уолл-стрит делали и продолжают делать огромные деньги на производных путем прямого надувательства и обмана. Но сначала — кое-какая базовая информация. Изучение производных и сегодня сопряжено с той же проблемой, что стояла передо мной в феврале 1994 года: лишь считанные продавцы производных владеют сокровенными секретами того, как же на самом деле эти бумаги используются, и, разумеется, такая элита элит не имеет никакого резона раскрывать бесценные тайны вам или мне. Настоящий «уолл-стритовец» не откроет важнейших секретов даже коллеге. Поэтому попасть в Morgan Stanley мне было важно еще по одной причине: я думал, что тамошняя ГПП наверняка хорошо осведомлена о таких вещах. Ведь даже мне, человеку, продававшему производные в First Boston, было почти невозможно проникнуть в детали самых прибыльных сделок на Уолл-стрит. А представьте, в каком трудном положении до сих пор находятся журналисты или регулирующие инстанции: им известно ровно столько, сколько уолл-стритовский делец соизволит довести до их сведения. Теперь, я думаю, вам понятно, почему эта история не появилась на свет раньше.

Я нисколько не осуждаю тех людей из моргановской ГПП, которые не пожелали делиться своими секретами. Вскоре вы увидите, что некоторые сомнительные приемы обладали свойством порождать серьезные проблемы для части этих людей. Их клиентам было, как минимум, не совсем приятно узнавать, что доверенный продавец обвел их вокруг пальца. Но даже если опасное эхо, способное разгласить секрет, и не возникает, то все равно, к чему делиться? Если ваша курочка начала нести золотые яйца, что вы будете делать? Соберете журналистов? Станете раздавать эти яйца? Вряд ли. Скорее всего, вы их спрячете подальше от завистливых глаз.

Итак, я начну с самого главного: что такое производные? Повторю стандартное определение: производные — это финансовые инструменты, ценность которых связана со стоимостью других ценных бумаг или производится от нее. Приведу пример. Вы можете просто купить акции IBM или же купить опцион «колл», который дает вам право приобрести те же акции в определенное время и по определенной цене. Опцион «колл» — производный, поскольку его цена производится от цены реальных акций IBM. Если цена акций растет, цена опциона тоже растет, и наоборот.

В большинстве руководств говорится, что бывает только два вида производных — опционы и форварды. В таких книгах все разбирается детально, но читать их все равно трудно. Одна из самых доступных — «Options, Futures and Other Derivative Securities» («Опционы, фьючерсы и другие производные ценные бумаги»); ее написал профессор Джон Халл, известный консультант по производным, которого часто приглашают вести дорогущие конференции в разных фирмах. Но даже и в ней немало крайне заумных пассажей о производных, о чем предусмотрительно предупреждают выдержки на обложке: «Исчерпывающее изложение нумерических процедур, моделирование Монте-Карло, применение биномных решеток, методы конечной разности». Если вы еще не пришли в ужас, пролистайте это творение, напичканное крошечными греческими символами, формулами и графиками; а если вы до сих пор размышляете, не купить ли книгу, взгляните на ценник — 76 долларов.

Мне кажется, лучше сделать так: книгу Халла пока не покупайте, а термины «опционы» и «форварды» на время замените любым другим словом, например «корвет» (его оценит любой продавец производных).

Опцион есть право купить или продать что-либо в будущем. Право купить — опцион «колл»; право продать — опцион «пут». Если, допустим, вам известно, что в местное представительство автомобильной фирмы в течение месяца поступят несколько новых «корветов», то прямо сейчас стоит заплатить дилеру тысячу долларов, дабы зарезервировать за собой право купить машину по определенной цене, скажем по 40 тысяч. Когда машины доставят, у вас на руках будет опцион «колл», то есть право (но отнюдь не обязательство!) купить автомобиль за 40 тысяч долларов. Поскольку опцион у вас на руках, вы заинтересованы, чтобы цена на машину росла. Если она вырастет до 50 тысяч, ваш 40-тысячный опцион может принести прибыль в 9000 долларов. Разумеется, при опционе «колл» продуктивно отступать вы можете только до 41 тысячи: если цена упадет до 30 тысяч, вы просто оставляете дилеру вашу начальную тысячу (так называемую опционную премию) и покупаете «корвет» за меньшую сумму.

Форвард — это обязательство купить или продать что-либо в будущем. Если вы имеете дело с валютой, такое обязательство будет называться фьючерсом, но сути дела это не меняет. Предположим, вы хотите купить новый «корвет», но не желаете платить тысячу долларов за опцион. Тогда вы можете оформить форвардное обязательство купить машину в течение месяца за 40 тысяч и будете обязаны заплатить именно эту сумму, если даже реальная продажная цена окажется меньше. Как и в случае с опционом, здесь вы тоже заинтересованы в росте цены. Но у вас уже нет возможности выжидать, и падение цены для вас принципиально невыгодно: если она упадет до 30 тысяч, вам все равно придется выложить 40. Несмотря на риск ограниченного маневра, форвард имеет и преимущество — не нужно платить опционную премию.

Опционные и форвардные сделки заключают со всеми видами финансовых инструментов — акциями, облигациями и различными рыночными индексами. Одни продаются на стационарных биржах по всему миру. Другие являются предметом исключительно частных сделок и называются внебиржевыми («over-the-counter»). Биржевые бумаги более открыты, надежны и ликвидны. Чтобы получить сведения о таких производных, вам достаточно просмотреть «Wall Street Journal» или обратиться к брокеру. Что касается внебиржевых сделок, то во многих случаях вы не найдете никакой информации, если только не работаете в группе производных инвестиционного банка.

Все производные на рынке представляют собой сочетание опционов и форвардов. В большинстве своем реальные сделки (включая те, о которых речь пойдет ниже) сводятся к разнообразному комбинированию опционов и форвардов и продаже их в пакете. Самая трудная часть «пакетирования» — вычислить, сколько может стоить каждый компонент. Эти расчеты — единственный момент торговли производными, который по сложности не уступает вычислению космической орбиты, и ошибки здесь могут иметь столь же катастрофические последствия.

Я хорошо знаю, чем они грозят. Если вы когда-нибудь решитесь покупать производные, то, надеюсь, вас минует мой печальный опыт, связанный с другим банком, который не очень благовидно вел себя в подобных операциях, — Bankers Trust.

За несколько лет до этого я пытался пройти собеседование в Bankers Trust, который на Уолл-стрит называют просто ВТ. В последнее время этот банк успел заслужить нелестную репутацию конторы, толкающей подозрительные производные разным простакам, получить замечания от регулирующих органов и иски от немалого числа клиентов. Но в те годы, когда я искал работу на Уолл-стрит, он был относительно чист.

Этот банк имел одни из лучших на всей Уолл-стрит учебные курсы по продажам и реноме элитарного заведения для избранных. Во всяком случае, после натаскивания в ВТ человеку был почти гарантирован успех, и люди с опытом ВТ делали на Уолл-стрит хорошие «куски». Я четко настроился на ВТ и высоко оценивал свои шансы, не сомневаясь, что если зацеплюсь там, то мое будущее обеспечено.

В то время еще не говорили в открытую, что в ВТ (по словам одного довольно мерзкого типа) «людей заманивают в оазис, а потом нагло раздевают». Общество пребывало в относительном неведении, а я предпочитал думать, что ВТ всецело занят могучей (но непредосудительной) деятельностью по производству денег. Если бы я только мог вообразить, что клиентов здесь попросту «раздевают», мое отношение к этому банку изменилось бы и, возможно, стало более здравым.

Как бы там ни было, первое собеседование в ВТ я запомнил на всю жизнь, потому что это вообще было мое первое собеседование по поводу работы на Уолл-стрит. Управляющий по кадрам провел меня через застекленную приемную в зал торговли облигациями. В торговом зале я до того не бывал и взирал на этот муравейник с благоговейным трепетом. Первое, что мне врезалось в память, — ряды мерцающих экранов и орущих продавцов. Шум стоял невероятный. Каждый человек буквально вопил — либо в телефон, либо соседу. Вся атмосфера была наэлектризована, и я еще сильнее занервничал.

Тут я заметил, что один парень в очках сует мне калькулятор. Управляющий сказал, что это трейдер по производным, и удалился. Я протянул потную ладонь, а затем последовал за молчаливым трейдером в кабинет с шикарными окнами, где он предложил мне сесть.

Мой хозяин уставился на ряд мерцающих зеленых экранов Telerate с последними котировками разных бумаг, взял телефон и пробормотал какие-то цифры и условные термины, которых я не знал. В течение нескольких минут, пока я наблюдал бэ-тэ-шного трейдера, мое состояние переросло от простой нервозности в настоящий ужас. Он пробегал глазами по мониторам и, казалось, совсем забыл о моем существовании. Я же не понимал ни единого слова из того, что он говорил. Горло у меня до того пересохло, что я не мог даже глотнуть и судорожно оглядывал комнату в поисках чего-нибудь жидкого и холодного.

Наконец, трейдер соизволил обратить на меня внимание. Изъяснялся он весьма скупо, на мое резюме даже не взглянул и просто предложил мне провести условную сделку по производным. Я старался вникнуть в условия: насколько я мог сообразить, это были смешанные форварды по облигациям Казначейства. Как я понял, такая форвардная сделка сводилась к обязательству купить облигации в установленное время и по установленной цене. Если я проигрывал сделку, то должен был заплатить ему сумму, рассчитываемую по сложной формуле.

Я прикинул в уме, что это такое. Сделка внебиржевая — значит, ни на какой монитор она не попадет. На Telerate можно найти приведенную стоимость облигаций Казначейства, но рассчитать по этим ценам стоимость сделки мог только я сам. Я решил действовать сугубо осторожно, ибо такая операция таила в себе неимоверный риск: если я подпишусь на облигации, а цена упадет, придется выложить кучу денег.

Вместе с тем основные принципы игры я представлял довольно ясно. Сделка предусматривала возможность привлечения кредитов, то есть каждый компонент мог быть увеличен соответственно множителю (произвольному числу, на которое умножается установленный объем сделки, чтобы сделать доходы и убытки более наглядными, — вроде того как при игре в кости выпадает удваивающая комбинация чисел). К примеру, если множитель равен 10, то миллионная сделка будет означать 10-миллионную. Мне нужно было подсчитать стоимость тех форвардов, которые я покупал, и вычесть стоимость тех, которые я продавал. Если после этого результат оказывался больше нуля, я был в прибыли, если меньше — то в убытке. Просто?

Трейдер спросил, угодно ли мне провести 10-миллионную сделку. Я нашел на экране котировки Казначейства и наспех сделал несколько подсчетов. «У тебя, — сказал он, — в распоряжении одна минута». В волнении я уставился на его калькулятор (это был могучий Hewlett Packard 19BII turbo), а потом сунул потную руку в карман, напрасно ища свой собственный. Ничего. Черт! Он же остался дома на столе. Мой соперник кивнул мне на бумагу и ручку. В ответ я упрямо мотнул головой: мол, такими примитивными средствами не пользуюсь. Мне нужно было поразить этого парня, и я подумал, что смогу просчитать все в уме. Я опять взглянул на мониторы и сцепил пальцы. Трейдер поднял бровь. Я, наконец, настолько прочистил горло, что, к моей радости, мне удалось произвести первый членораздельный звук: «О'кей».

Трейдер холодно взглянул на меня и сказал: «Сделали». Его слова словно повисли в воздухе. «Сделали» — это трейдерское выражение; оно означает, что сделка совершена. Если вам скажут: «Сделали» — значит, деваться некуда. Из сделки уже не выйдешь. Твое слово — это, так сказать, твои узы. Стало быть, я заключил сделку на 10 миллионов. Ну и прекрасно. Я-то был уверен, что на этот раз сделал кое-какие деньги.

Но трейдер предложил еще одну сделку на 10 миллионов с теми же условиями. В прежних расчетах я не сомневался, а цифры на мониторах изменились не сильно. Теперь я уже довольно спокойно воспринимал его чудовищный калькулятор и кивнул в знак согласия. Он довольно сурово посмотрел на меня: «Сделали». Я все еще нервничал, но был практически уверен, что на двух сделках не прогадал, и потому старался держаться бодро.

Трейдер поерзал в кресле и предложил немного другую сделку на 100 миллионов. Я снова воззрился на монитор, а потом перевел взгляд на ручку и бумагу. Тут у меня впервые закрались сомнения: все ли я правильно подсчитал? Мне казалось — да, но я не быт уверен, что правильно оценил те небольшие изменения условий, которые сделал трейдер. Хотя новая сделка была крупнее, условия остались практически прежними — если допустить, что на рынке за несколько секунд не произошло ничего существенного. Взглянув еще раз на монитор, я счел, что цифры если и изменились, то в мою пользу, но, сколько ни старался, не мог вспомнить, какие они были минуту назад. Так как сделка масштабировалась, малейшая ошибка могла стоить мне миллионов. Я опять посмотрел на его калькулятор и сделал паузу. Но я чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы кивнуть в очередной раз.

На губах трейдера впервые мелькнула улыбка: «Сделали». Я же мысленно возвратился к предыдущим сделкам...

Но трейдер прервал мои размышления: «Те же условия, миллиард». В его голосе слышался металл. Я вжался в кресло.

Черт возьми, я точно где-то ошибся. Теперь у меня оставалось два выхода: признаться, что я не понял условий и, значит, являюсь профнепригодным недоучкой, или же попытаться угадать.

Вспоминая свое решение сейчас, я знаю, что мои гипотетические потери выглядели бы не так уж чудовищно. В конце концов, многие покупатели производных теряли и побольше. Но тогда, в 1992 году, почти все, и я в их числе, думали, что производные — вещь почти безопасная. Можно было смело раскрывать любую газету в полной уверенности, что там не окажется статьи о неудачнике, который потерял на производных миллиард. Это было задолго до того, как Роберт Ситрон из округа Ориндж лишился своего миллиарда, по стольку же потеряли Ник Лисон из Baring Brothers и Тошихиди Игучи из Aiwa Bank, а Ясуо Хаманака из Sumitomo Corporation даже два. И все — на производных. Это было до того, как международные компании с длинными иностранными названиями, вроде Metallgesellshaft, стали терять миллиарды на производных, и даже до того, как Джордж Сорос... впрочем, он потеряет только полмиллиарда, но об этом еще никто не мог знать.

Короче говоря, ранней осенью 1992 года я ощущал себя первым человеком, которому грозило потерять на производных миллиард.

И все же я кивнул утвердительно: принимаю.

Трейдер снял очки и в последний раз сказал: «Сделали», а потом ткнул пальцем на дверь: «Поздравляю. Ты только что потерял миллиард. Это все».

Меня словно обухом ударили, и на мгновение я потерял дар речи. Это все? Тогда мне конец.

Пошатываясь, я вышел из комнаты, прибрел обратно в торговый зал и с подозрением уставился на ряды мониторов. Неужели я и вправду только что потерял миллиарда Я попытался вспомнить выкладки сделки с учетом масштабирования. Что скажут друзья? Все случилось так быстро. Мне стало не по себе: миллиард — это слишком большие деньги, чтобы их терять.

Но потом я собрался с духом. В конце концов, я же потерял миллиард не на самом деле. Кроме того, что он представляет собой по сравнению с общим объемом сделок? На финансовых рынках каждый день оборачиваются триллионы. Объем всего рынка производных в 1992 году составлял 40 триллионов. Одни только валютные рынки торговали на триллион в день. Так стоит ли впадать в отчаяние из-за какого-то миллиарда?

Приходилось признать, что первое собеседование в инвестиционном банке прошло не слишком гладко. Но я уже давно задавал себе вопрос: как можно делать столько денег на опционах и форвардах, и если Уолл-стрит все же делает деньги на производных, то кто их теряет? Теперь я на собственном опыте узнал, как один может заработать, а другой — потерять целый миллиард. Это был ценный урок, и я сделал из него выводы.

Я усвоил, во-первых, что в каждой сделке есть победитель и побежденный, а оказаться в роли потерявшего миллиард очень неприятно. Во-вторых, нужно легко и непринужденно производить сложные вычисления, и желательно в уме. От большинства людей, в том числе и от большей части сотрудников инвестиционного банка, этого не требуется, но мне, если я хочу чего-то добиться в производных, такое умение, безусловно, необходимо.

Чтобы утвердиться на верном пути к солидным «кускам», мне нужно было разобраться еще в одной вещи — так называемой приведенной стоимости; она весьма тесно связана с вычислениями, которых требовал от меня трейдер, без нее нельзя ориентироваться в производных. Приведенная стоимость — это стоимость платежа в долларах на данный момент. Например, приведенная стоимость 100 долларов, выплачиваемых сегодня, равна 100 долларам, но приведенная стоимость тех же 100 долларов, выплачиваемых через год, уже меньше. Иными словами, приведенная стоимость суммы, которая выплачивается в будущем, всегда меньше, чем стоимость той же суммы сегодня.

Я думаю, суть тут можно ухватить инстинктивно, ибо она выражена в известной пословице: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Многие уверены, что если у тебя в руках хоть мелочь, но сейчас, это более надежно, а потому более ценно, чем нечто крупное, но потом. Для инвестиционного банкира эта мудрость переформулируется так: приведенная стоимость сегодняшней синицы больше, чем приведенная стоимость завтрашнего журавля. Хотите — верьте, хотите — нет, но именно это соображение принципиально важно для понимания производных. Поэтому, прежде чем мы вернемся в Morgan Stanley, я изложу самое необходимое о приведенней стоимости.

Математическим методам в финансах и приведенной стоимости посвящена уйма специальных книг; однако исходный принцип оценки акций или облигаций, равно как и принцип всего финансового дела, предельно прост: сегодняшний доллар стоит больше завтрашнего. Но почему? Ответ столь же прост. Положив доллар в банк сегодня, завтра вы будете иметь уже больше доллара. А если этот доллар нужен вам только завтра, вы можете положить меньше доллара, скажем, 99 центов. Ваши проценты будут складываться из «реальной» прибыли (например, 3%) и инфляционной компенсации (как правило, несколько процентов). Процентная ставка меняется в зависимости от того, когда выплачиваются проценты. В обычных условиях проценты тем выше, чем дольше срок.

Если вы усвоили эти основы, то вполне разберетесь в главных принципах современной финансовой теории и основных механизмах, управляющих рынками облигаций и производных. Если вы поймете не все, не расстраивайтесь: вы не одиноки. Даже многие фондовые менеджеры и управляющие компаниями до последнего времени не очень хорошо представляли себе, что такое рынок облигаций или производных. Говорят, сам президент Клинтон не мог скрыть удивления, уяснив масштабы деятельности этих, как он выразился, «чертовых облигационщиков». Итак, с вашего позволения, я остановлюсь на самых важных вещах.

Для оценки облигаций принципиально важно ответить на вопрос: насколько сегодняшний доллар дороже завтрашнего? Допустим, у вас есть выбор: получить 100 долларов сегодня или через год. Ответ ясен: конечно, сегодня. Но что решить, если сегодня вам предлагают 100, а через год — 106? Тут нужно посмотреть, сколько процентов вы можете заработать за год. Если годовая процентная ставка— 8%, лучше взять 100 долларов сейчас, потому что через год они будут стоить 108. Если ставка — 4%, лучше взять 106 долларов через год, потому что сегодняшние 100 через год будут стоить только 104.

Чтобы корректно сравнить 100 долларов сегодня со 106 через год, нам нужно выразить их через универсальный термин, а это как раз и есть приведенная стоимость. Мы просто задаем себе вопрос: «Какова приведенная стоимость каждой суммы на данный момент?» Со 100 долларами все ясно, а вот что делать со 106 через год? Если процентная ставка составит 6%, то сейчас они стоят те же 100 долларов, которые, будучи вложены сегодня, через год принесут еще 6. Иными словами, мы используем ставку в 6% для обратного пересчета 106 долларов через год к соответствующей сумме сегодня и получаем итоговую стоимость: 100. Сама процентная ставка в этом случае называется коэффициентом дисконтирования. Если этот коэффициент, или процентная ставка, больше (допустим, 8%), то 106 долларов через год стоят меньше, чем 100 сейчас. И наоборот, если ставка не превышает 4%, 106 долларов через год стоят больше, чем 100 сегодня.

Чтобы высчитать стоимость облигации, мы просто должны представить ее как серию денежных потоков — наподобие 100 долларов в предыдущих абзацах. Годовая облигация с 6-процентньгм купоном представляет собой совершенно то же самое, что наши 106 долларов через год: при погашении держатель облигации получит основную сумму долга (100 долларов) и проценты (6 долларов), то есть те же 106 долларов. По большинству облигаций проценты платят дважды в год, но сути дела это не меняет. Чтобы оценить 10-летнюю облигацию с 6-процентным купоном, нужно просто подсчитать, какова приведенная стоимость основной суммы и процентов за каждый год; сложив эти величины, вы получите полную стоимость облигации.

Если следовать «правилу синицы», при ставке в 6% «журавля» вы ухватите только через 12 лет: примерно столько потребуется, чтобы удвоить капитал при 6% годового роста. По сравнению с прочими «птичками» это чересчур долго. Иными словами, концепция приведенной стоимости просто формализует веками апробированный здравый смысл, который у вас наверняка есть.

В углубленном финансовом курсе вы узнаете не только о приведенней стоимости, но и еще о двух вещах — продолжительности и конвективности. «Птичья» метафора тут уже не работает, и когда изучающие бизнес студенты (а также большинство трейдеров и продавцов) слышат одно из этих слов, они впадают в панику. Но вам не стоит этого делать. Даже если вы работаете в инвестиционном банке, вам лучше воздержаться от углубленного усвоения этих концепций. Достаточно запомнить следующее.

Продолжительность характеризует степень риска, связанного с облигацией. Чем она больше, тем значительнее риск. К примеру, 10-летняя облигация имеет большую продолжительность и, соответственно, связана с большим риском, чем годичная. Вот, собственно, и все.

На математическом языке продолжительность выражается, разумеется, несколько более сложно. Она определяется как отрезок времени, проходящий до тех пор, пока вы не получили средневзвешенную приведенную стоимость денежного потока, и представляет собой производную (в математическом смысле) дифференциального уравнения, которое описывает колебания цены облигации. Продавцы облигаций, естественно, давно забыли это определение, если вообще когда-нибудь его знали. Если говорить проще, то облигацию можно графически представить в виде ряда столбиков, каждый из которых обозначает выплату, расположенных по полукругу с временным вектором слева направо. Большинство столбиков (проценты) будут короткими, а самый правый (основная сумма) будет гораздо выше прочих. Продолжительность облигации — это расстояние до точки равновесия всех столбиков, то есть до динамического центра.

Конвективность — невероятно запутанный предмет, который я предпочитаю оставить за рамками этой книги. Все, что вам нужно знать о нем (и что знают о нем 99 процентов людей на торговой площадке), сводится к простому ощущению: конвективность — это хорошо. Чем более конвективна облигация, тем больше денег вы на ней сделаете при изменении учетных ставок. Это разъяснение вполне годится и для более странного термина отрицательная конвективность.

И последний вопрос на засыпку: если положительная конвективность хороша, то как быть с отрицательной? Если вы скажете, что отрицательная — это плохо, то будете правы. Мои поздравления: вы вполне готовы продавать производные.

И вот опять First Boston, последняя нескончаемая неделя перед премиальными. После выплат многие уйдут. Сотрудники инвестиционных банков — в большинстве своем расчетливые дельцы, которые прекрасно понимают, что следующие премиальные будут только через год. И если человек собрался уйти, он и лишнего часа не задержится, потому что иначе, по всем раскладам торговой площадки, ему придется работать даром. Большинство торговых представителей и трейдеров рассуждают именно так, ибо их официальные оклады (обычно 75-100 тысяч) составляют только часть (и не самую большую) общегодовой оплаты, включая премиальные. Я рассуждал совершенно так же: если я получу предложение от Morgan Stanley, то уйду, как только положу премиальный чек в банк.

Наконец, буквально за несколько дней до премиальных, Morgan Stanley сделал мне предложение, от которого не отказываются. Я ответил, что приму его, как только получу премиальные. Сразу дать официальное согласие я не мог: если бы в First Boston что-то прознали, с премией можно было проститься. Любой неглупый сотрудник хорошо знает, что банк пристально наблюдает за теми, кого подозревает в намерении уйти к конкурентам. Поэтому я держал свои планы при себе и дожидался 15 февраля.

В First Boston выплату премиальных прозвали «бойней на Валентинов день»: в это время сотрудники ощущали себя бесправными рабами, которых силком тащат на кровавый ритуал раздачи худосочных премий. Все были настолько взвинчены от трудносдерживаемой алчности, что считали себя заведомо и подло обманутыми — сколько бы ни получили на самом деле. Этот странный феномен неизменно занимал меня: что так выводит из себя людей, загребающих по нескольку миллионов?

Уже к половине десятого утра пещера торгового зала неизменно оглашалась злобными воплями недовольных торговых представителей и разгневанных трейдеров, которые только что получили чеки на сотни тысяч или даже на несколько миллионов. Даже самые последние сотрудники награждались суммами, не в один и не в два раза превышающими годовой доход среднеамериканской семьи. Но способность взглянуть на себя со стороны не относится к числу главных достоинств обитателей Уолл-стрит, а потому в здании банка бушевало море ярости.

— Старик, меня нагло кинули! Ты представляешь, опять! А тебя?

— Спрашиваешь!

Торговые представители, в обычных условиях весьма добродушные, бывали иногда в столь нервозном и откровенно наплевательском настроении, что когда очередная «жертва обмана» направлялась вон из First Boston, вся торговая площадка провожала ее нескончаемыми овациями. Самые громкие аплодисменты доставались тем, кто уходил в Morgan Stanley, а таких было уже немало.

Тем же премиальным утром я понес свой чек в отделение Citibank, которое находилось за углом, неподалеку от нашего аквариума, и встал в длиннющую очередь недовольных сотрудников First Boston. К сожалению, First Boston так и не возвысился до того, чтобы платить своим людям путем «мгновенного» перевода на счет. Скаредная контора цеплялась за каждый цент, и начальство прекрасно знало, что если вручит нам реальные чеки, то их оформление в банке может занять целый день, за который можно пощипать проценты с наших премиальных. Вы еще не забыли о приведенной стоимости? Для людей с крупными премиальными даже один день вылетал во вполне ощутимую сумму. В совокупности наш банк получал неплохой навар. В First Boston хорошо помнили «правило синицы», и очередь, в которую я встал, тянулась далеко за двери.

Когда я вернулся, чтобы подать заявление об уходе, меня ожидало неплохое общество: еще несколько человек подали такие же заявления, и начальство теперь решало, что с ними делать — повысить зарплату или отпустить. На Уолл-стрит это обычный ритуал. Вы получаете предложение из другого банка и используете его, чтобы нынешнее начальство предоставило вам нечто лучшее. Иного способа продвижения в инвестиционном банке не существует; начальство, разумеется, не в восторге, если вы создаете подобную ситуацию, но зачисляет вас в неудачники, если вы не способны ее создать. Я знаю немало случаев, когда при помощи такой тактики новоиспеченный сотрудник за несколько лет добивался повышения своего оклада в десять раз.

Боссы уговаривали меня остаться, обещая сильно увеличить оклад, но вместе с тем просили несколько дней, чтобы все утрясти. Я ответил, что намерен уйти не позже, чем через час. Кто-то из старших менеджеров тут же предложил мне компенсацию в 20 тысяч долларов — на случай, если банк все же не поднимет мне оклад. Я сказал, что весьма польщен, но надеюсь, что в Morgan Stanley получу гораздо больше (для моргановской ГПП 20 тысяч были сущей мелочью; средний сотрудник имел там эти 20 тысяч в день на продажах).

К счастью, один менеджер из Morgan Stanley подготовил меня к подобному натиску и посоветовал, как эффективно ему противостоять. Если я употреблю слова «лучшая возможность», сказал он, они отстанут. Я ждал момента, когда эти слова будут уместны. И стоило только менеджеру по продажам опять потянуться за чековой книжкой, я промолвил: «Предложение от Morgan Stanley — это лучшая возможность».

Он замер. На условном языке Уолл-стрит «лучшая возможность» означает «больше денег, чем вы можете предложить». Я рекомендую их всякому, кто хочет побыстрее закончить переговоры по трейдерской работе. Стоило мне произнести эти волшебные слова, как менеджеры тут же потеряли ко мне всякий интерес.

Вся жестокость нравов Уолл-стрит в полной мере проявляется именно в тот момент, когда начальство осознает, что сотрудник твердо решил уйти. Никаких прощальных пирушек, ни единого признака сожаления; дружеские рабочие отношения улетучиваются как дым, и всякая внешняя любезность, по необходимости рождающаяся в тесноте торговой площадки, испаряется мгновенно.

Я и не ожидал сердечных прощаний, но все же был удивлен откровенно недоброжелательной реакцией коллег. Только один торговый представитель сказал мне несколько добрых слов и признался, что немножко завидует, да один трейдер пообещал, что позвонит на той неделе. Но большинство, включая мое непосредственное начальство, смотрели на меня с нескрываемой враждебностью. Мне велели немедленно покинуть банк и вызвали охранника для сопровождения.

Тут я с удивлением узнал, что процедура расставания с First Boston включает личный досмотр. Наверное, в этом был свой смысл: уходящие обычно не упускают возможности стянуть какой-нибудь документ или дискету с файлами — но люди предусмотрительные выносят такие вещи за несколько дней, а то и недель до ухода. Сотрудники First Boston, надо думать, в массе своей были столь глупы, что тащили файлы в последний день. К счастью, мой портфель был восхитительно пуст. Я сдал охраннику личную и кредитную карточки и вышел — навсегда. Второсортная жизнь закончилась.