Сегодня мы с Джульеттой идём на концерт ансамбля под названием «Шёлковый путь», которым руководит виолончелист Йо-Йо Ма, выступают они в Университете. Компанию нам составляют Оливер и Ашана. Они пришли вместе. К моей радости, в программу включено несколько персидских композиций. Я чувствую подъём от того, что культура движется в обоих направлениях. Кажется, что настроение Джульетты улучшается, потому что я нахожусь в приподнятом настроении. В последнее время я слишком много ворчал.

После концерта Ашана и Оливер нас покидают, потому что у Ашаны болит голова, и боль никак не проходит. Поэтому наши планы выпить капучино с канноли в кафе «У Луччи» откладываются до лучших времён.

Мы с Джульеттой бежим к её квартире под ледяным дождём и хихикаем под единственным зонтиком. Она притворяется, что целует кота, не касаясь его губами; от чего я испытываю облегчение, так как у меня лёгкая аллергия на кошек и бесспорное пристрастие к губам Джульетты, как к наркотику. Она переносит кота в другую комнату, от чего я испытываю ещё большее облегчение.

Мы снимаем друг с друга промокшую одежду и занимаемся любовью на ковре в гостиной, будто подростки, которые не могут терпеть. Мы ведём себя бесстыдно, прямо перед глазами удивлённой миссис Попугай. Затем мы занимаемся любовью в постели, уже медленнее. Потом мой ворчащий живот отправляет Джульетту на кухню. Она возвращается с банкой арахисового масла, пакетом солёных крекеров и двумя стаканами молока. На вкус всё это кажется лучше, чем икра, – мы испытываем приятное послевкусие после нашего занятия любовью, напоминающего землетрясение. Эта была любовь-землетрясение.

Я настолько расслаблен, что даже прилипшее к небу арахисовое масло не мешает мне болтать о концерте.

– Так приятно, что персидский суфизм, поэзию, кино, музыку, искусство и еду всё больше и больше ценят в Америке, – говорю я.

Она смеётся над моей гордостью.

– И это не упоминая популярности йогурта и ковров.

– Ты можешь шутить по поводу йогурта, но не ковров, – ругаю я её. – Мне нравится, что из всех персидских вещей, которые ценят в Америке, больше всего ценят ковры. И я это ценю! Каждый персидский ковёр – это творение неизвестного художника. Чистое искусство, которое ценится само по себе. Как и должно быть. Конечно, некоторые из них ткут в мастерских, следуя дизайну хозяина или учителя, но никогда не встретишь двух одинаковых рисунков. Каждый ткач в конце добавляет в ковёр какой-то крошечный дефект, потому что предполагается, что только Бог может создавать идеальные вещи. Но грустно, что Бог этого не сделал! Ткачи, которые созданы по образу и подобию Божьему, возможно, копируют Бога, когда создают вещи с дефектами. Я не стану говорить о страданиях детей-ткачей, которые скрыты в каждом узле, чтобы избавить тебя от образа – чтобы ты не знала, насколько уродливы самые красивые ковры!

– Тогда зачем ты подписываешь свои стихи? – спрашивает Джульетта, стряхивая крошки от крекеров с моей груди.

– Если бы мне за стихи платили столько же, сколько платят за ковры, то я бы тоже не стал ставить своё имя.

Я целую молочные усы у неё на губах и продолжаю свои разглагольствования:

– Мы, иранцы, находимся в США не просто ради безопасности и не ради того, чтобы получить то, что мы можем получить от Америки. Мы плодотворны и даём то, что можем дать – Америке и всему миру. Десятки тысяч нас делают жизненно важные вклады в американское здравоохранение, науку, искусство и бизнес. Мы и для себя стараемся, я не отрицаю очевидного. Едва ли кого-то из иранцев в США волнуют аятоллы, но относятся к иранцам по-другому. Телевидение поносит всё, связанное с Ираном, осуждает или относится пренебрежительно, хотя это к телевидению нужно относиться пренебрежительно. И из-за всех атак на Иран здесь, из-за того, что Иран здесь поносят, во мне снова проснулся национализм.

– Он уходил в подполье, как твой мужской шовинизм, Пируз?

Меня трясёт от смеха.

– Я знаю, что мои преувеличения напоминают снегоуборочные машины, которые грохочут во время снегопада, именно в это время посыпая дороги солью.

– О, мой дорогой поэт! Слава Богу, что никто больше так не говорит, да и ты нечасто. Политика станет нашим постельным клопом, Пируз?

– Прости за эту тираду и за все предыдущие. Я сейчас же прекращаю.

Джульетта вручает мне крекер, намазав его особенно толстым слоем арахисового масла, предположительно, чтобы навсегда заклеить мне рот.

– Я знаю, насколько тебе тяжело, – говорит она. – На самом деле. Ты пытаешься быть хорошим американцем, одновременно оставаясь корнями в своём иранском прошлом.

Я кладу в рот целый крекер, а затем целую её и притворяюсь, что навсегда прилип к её губам.

– Я говорю только, что Йо-Йо – очень смелый человек, раз продвигает восточную музыку, когда Восток не так популярен на Западе в эти дни. Я почувствовал себя дома, когда слушал музыку. Не дома в Иране, а дома в Америке. Мне хотелось бы похоронить свою печаль под горой, чтобы она не беспокоила ни меня, ни тебя.

– Ты – жертва мира, а я – твоя жертва, Пируз! – говорит она. Я улыбаюсь. Затем я начинаю поцелуями снимать крошки с обнажённой груди Джульетты. Мои поцелуи напоминают маленьких рыбок, тыкающихся ей в грудь.

– Джульетта, когда я лежу рядом с тобой обнажённым, я чувствую себя свободным от всех кож, которые надел на себя, чтобы спрятаться. Свободным от всех форм странности, которые я чувствую внутри себя. Я чувствую себя как первый человек, который за тысячи лет испытывает свободу от всех деспотов, за исключением одного. Я свободен от Супер-Эго. Свободен от эго, – я сбрасываю с себя простыню, так что открываются даже большие пальцы ног.

– Ты также свободен и от Ид?

– Нет, Джульетта. Это исключение! Когда я нахожусь рядом с тобой таким, каким я родился, я не свободен от Ид. Я – суфий. И я – ковбой «Мальборо», хотя и без сигарет. Ты помогаешь мне разобраться с обратной стороной реальности. На самом деле, Джульетта, я даже забыл про болезнь Альцгеймера, по крайней мере, на какое-то время, по крайней мере, до следующего приступа рассеянности. Конечно, это может быть частью болезни – забыть о болезни! В этой постели с тобой роза без шипов вырастает из могилы моих неуверенностей; из моего одиночества и страхов. Как любовь может быть такой сильной? Такой лечебной? Дающей такие возможности? – Я замолкаю и робко щекочу ей подбородок. – Мне продолжать, Джульетта?

– Конечно, – говорит она. – С твоим акцентом и с арахисовым маслом у тебя во рту я едва ли могу понять хоть слово.

Я знаю, что она шутит, но её слова – это уколы для меня.

– Ты меня не понимаешь?

– Я тебя понимаю, Пируз. Каждое слово. Даже до того, как ты его произнесёшь. – Она целует меня.

Я открываю своё сердце так широко, как только оно может растянуться.

– Просто сегодня ночью я чувствую, как эволюция внутри меня создаёт для меня новый мозг. Мне нравится то, что я чувствую, и я чувствую то, что люблю.

Я вижу у неё на лице самую ослепительную улыбку из возможных, и она будто засасывает меня, как пучина.

– Мне никогда раньше не было так хорошо. Я тянусь к истине с большей надеждой. Я могу коснуться солнца, не опасаясь, что оно меня обожжёт.

Улыбка Джульетты искушает и заставляет меня улыбаться. Мы целуемся так, как не целовались даже Адам с Евой.

– Скажи мне, Пируз, мой таз достаточно хорош для тебя? – спрашивает она.

– И твой таз, и твой мозг, и эти твои маленькие ушки, и все их части, – говорю я, покусывая мягкие, чувствительные мочки. Я продолжаю с новой идеей: – Я вот думаю, а почему я часто реагирую вначале на красоту и только потом на истину, как в поэме? Химические вещества моего мозга предпочитают красоту истине? Скажи мне, моя прекрасная истина, моя Джульетта-джан, что происходит у меня в мозге?

– Мне сказать тебе, Пируз, что происходит у тебя в мозге? Это слишком трудная задача.

Она прищуривается.

– Я думаю, что рифмы и ритм стихотворения искушают читателя точно так же, как красота цветка искушает пчелу. Поэтому, не беспокоясь об истине, читатель может наслаждаться красотой слов и музыкой стихотворения. Я на самом деле не знаю биохимии реакции на красоту перед реакцией на истину. Но я уверена, что это связано с инстинктом самосохранения. Добрый доктор ещё как-то может тебе помочь?

– Раз уж ты спрашиваешь, я также задумываюсь, как эволюция всего сущего связана с эволюцией любви, отделённой от эволюции секса. Я имею в виду любовь к истине или страсть к каким-то вещам. Если выразиться проще: как включается любовь? Как она отключается?

Глаза Джульетты говорят мне многое, но она молчит. Она позволяет мне говорить, зная о моей потребности говорить. Она нежно поглаживает мою грудь, и её прикосновения напоминают приятный летний ветерок. Наконец она заявляет:

– Тебе обязательно нужно вываливать все твои вопросы мне на колени за один день? Ты бросаешь их, как розы.

– Ты говоришь, как я, Джульетта! – восклицаю я, и она улыбается. – Твои колени – это самая опьяняющая кровать, на которой могут отдохнуть мои вопросы, заняться любовью и множиться! Скажи мне, почему я чувствую себя лучше, когда нахожусь рядом с тобой? Ты – это лекарство? Таблетка счастья?

– Я всё это и больше. Но мои мысли сейчас не о науке, они о тебе и обо мне; они о нас вместе, лежащих кожа к коже, душа к душе.

– Моё любопытство безжалостно! Моя любовь к тебе приводится в движение и ведома моим эго только ради моего удовольствия? Моя любовь к тебе – эксклюзивная любовь, из которой я должен подняться, чтобы достичь инклюзивной любви, любви ко всем? Теперь я чувствую, что ты – это начало моей любви ко всему.

Я делаю паузу, поскольку новые сомнения затемняют мой разум.

– Почему любовь может побуждать к созданию произведений искусства и открытиям в науке, но также может побуждать и к убийству и самоубийству? Разве красный – это не цвет романтической любви, крови, от которой краснеют лица, которая делает секс возможным? Политика, религии, науки и искусство являются реинкарнациями и пермутациями секса, производными инстинкта самосохранения? Пожалуйста, просвети меня, мой любимый невролог. Скажи мне, что происходит в коллективной башке человечества, что моя башка не может понять?

Я могу сказать по пустому взгляду округлившихся глаз Джульетты, что мои многочисленные вопросы временно произвели короткое замыкание в её нейронах.

– А как насчёт того, чтобы подождать следующего семинарского занятия в субботу, Пируз? – спрашивает она, похлопывая меня по голове так, словно я щенок, который сделал кое-что недозволенное на ковре. – Эндрю и Брэдли будут представлять свои теории любви.

– Эндрю и Брэдли будут спорить о любви перед женщиной, которую они оба любят? Боюсь, что единственным, что мы от этого получим, будут места в первом ряду на боксёрском поединке!

– Ты немного драматизируешь, не так ли, Пируз? Но учти, учёные друг друга убивают, образно говоря, за пенсы. Я чувствую, какие мучения они приносят тебе.

Джульетта кладёт голову мне на грудь. Я глажу её волосы, затем её шею, грудь и делаю это очень нежно, чтобы не разбудить ничего, кроме её самых глубинных чувств.

Наконец я беру её руки в свои и умоляю:

– Джульетта-джан, пожалуйста, поделись со мной своими мыслями и чувствами, прямо сейчас, в эту минуту – после того, как меня, можно сказать, подожгли на этой кровати. Прямо здесь, где пространство и время шипели вокруг нас, как шипит масло, и приготовили из нас любовное шоколадное пирожное с орехами! Моё счастье целует меня! Скажи мне, что зажгло этот огонь? Как ты изменила химический состав моего мозга и мой пессимизм на оптимизм?

– Не надо слишком уж добиваться моего расположения, даже ради удовлетворения сиюминутных позывов твоего любопытства!

Джульетта кажется немного усталой, но сдаётся и отвечает на последнюю партию моих вопросов.

– Хорошо, Пируз-джан, это будет первый и последний раз, когда я позволю превратить постель в место проведения плохого семинара!

Она неотрывно смотрит мне в глаза, будто вглядываясь в самую глубину, чтобы удостовериться, понял ли я её. Я киваю.

– Колёса эволюции, которые вращаются при помощи эгоистичных генов, подпитываются сексом, столкновением частиц на биофизическом уровне, но встреча происходит также и на ментальным, духовном и эмоциональном уровнях. Твои слова – это поэзия и музыка для моих ушей, но у науки есть свой способ описания нас вместе. Я могу попытаться свести все мои чувства в своеобразный коктейль из допамина и норэпинефрина у меня в мозге, соединённого со сниженным уровнем серотонина. Никто не знает, почему мои химические вещества разжигают любовь. Но моя любовь к тебе кажется мне не биохимической! Мы не знаем, как запускается любовь или почему она запускается, а потом прекращается по отношению к определённому человеку. В научно-исследовательских медицинских институтах показали, что сильная романтическая любовь связана с зонами мозга, богатыми допамином. Любовь, как эмоция, заставляет нас преследовать объект любви. Она становится такой сильной, как голод и жажда вместе взятые. Затем тело требует удовлетворения.

Джульетта скатывается с меня и качает головой, видя моё возбуждение. Она складывает руки на груди, закрывая её, и скрещивает ноги. Это меня расстраивает, но это справедливо. Если она должна страдать, объясняя, то я должен страдать, слушая.

– Пока исследования показывают, что химическая любовь – это универсальное явление, независимо от переменных типа пола, сексуальной ориентации, этнической принадлежности, вероисповедания, возраста, даже географии, даже истории, – говорит она. – Это точно так же работает и в случае других млекопитающих.

– Даже мышей, которые залезают ко мне в кухню? – шучу я.

– Да, мой любопытный принц-суфий, – говорит она. – Те же самые химические вещества, которые пробуждают нашу романтическую любовь, побуждают и мотивируют животных к спариванию. Ты ведь слышал эту старую песню, не так ли? «Это делают птицы, это делают пчёлы и даже умные вошки делают это». Мы занимаемся этим в постелях, в кладовках, на полу в гостиной, на заднем сиденье автомобиля, в самолёте, у себя в голове всё время.

Это не может остановить никакой страх забеременеть или чем-то заразиться. Никакое внушений идей, никакие законы и даже Бог не могут это остановить. Это в такой же степени часть нашей жизни, как Си-Эн-Эн.

– Очень сильные химические вещества, – соглашаюсь я.

Обнажённый невролог продолжает, игриво мучая меня и просвещая меня.

– Так что теперь ты видишь опасность всех этих вопросов, Пируз-джан! И я отвечаю на них – нравится тебе или не нравится! Тля растительная размножается с помощью партеногенеза – и её детёныш получает только положительные мутации, которые у неё произошли. Но при воспроизводстве с сексом детёныш получает только половину положительных или отрицательных генетических свойств матери. Гены определяют мама-медведица и папа-медведь – неэгоистичная уступка со стороны мамы-медведицы. Так что загадкой является то, почему наши одноклеточные предки, которые счастливо делились в древних водах Земли, вообще утруждали себя сексом между мальчиком и девочкой, поскольку, с точки зрения сопротивления исчезновению вида, деление клетки ничуть не хуже, чем соединение клеток.

– Мама-медведица знает лучше, – смеюсь я.

Джульетта подносит к моему лицу руки, изображая лапы с когтями, и игриво рычит. Затем она снова становится очень мягкой и очень человечной.

– Какое, наверное, было трудное и жизненно важное ухаживание у этих крошечных существ, которые впервые спарились, – говорит она.

– Так, значит, то первое короткое, можно сказать, детское прелюбодеяние в первобытных водах и есть настоящий первородный грех? А Адам с Евой не виноваты ни в чём новом?

– Это потеря девственности эволюцией, Пируз. Это важная вещь.

– Эволюция до сих пор получает удовольствие от воспроизводства как с использованием секса, так и без, окончательный выбор ещё не сделан.

– Однако наши личные исследования доказывают, что приносит больше удовольствия, – перебиваю я.

– Ты уверен? Кто знает, какие оргазмы у микробов при самоделении? Может, у нас от такого бы голову снесло? В любом случае, в соответствии с теорией эгоистичного гена, главный побудительный мотив жизни – получить самого лучшего из возможных сексуального партнёра для передачи потомству своих генов. Но самая важная борьба – это борьба за получение пищи. Любви нужно топливо. Конечно, Дарвин говорит, что страдания и смерть, два главных вида борьбы, привели к наилучшему результату, который было невозможно представить, – созданию более идеальных животных, которые привели к человеку. Но в случае гомо сапиенса секс был избавлен от своего контекста делания детей. Секс для удовольствия распространён повсюду. Секс существует не только для воспроизводства и размножения людей. Он используется для потери калорий, для того, чтобы испортить чьи-то отношения, заплатить за услугу или для самоутверждения. Наука сняла кое-какие тайны с секса, но осталось достаточно магии, чтобы мы были очарованы и испытывали благоговение. Тебе не достаточно, Пируз?

– Ты говоришь о любви. Любви никогда не бывает достаточно.

Она ведёт пальцами по подушке, будто они по ней гуляют, а затем щекочет волосы, окружающие мой пупок.

– Ты имеешь в виду для человека разумного?

– Конечно, для человека разумного, – говорю я. – Но я также и любопытный шимпанзе, который хочет отправиться на луну вместе с тобой.

– Тебя сейчас интересует что-то особое?

– Как мы отличаемся, когда дело доходит до сексуального возбуждения, Джульетта? Ты можешь отвечать как женщина или как врач – как тебе нравится!

Джульетта отбрасывает в сторону подушку. Она опирается на локти, лёжа лицом вверх, и смело демонстрирует мне себя всю. Она проводит кончиками пальцев по своей собственной коже, когда отвечает.

– Гетеросексуального мужчину возбуждает женское тело, реальное тело, изображение тела или воображаемое тело. В случае женщины это в большей степени разум мужчины. Его манеры.

По какой-то неизвестной мне причине мне на ум приходит одно из наставлений Иисуса: «Не судите, да не судимы будете». Я продолжаю смотреть на раздвинутые ноги Джульетты.

– Ты на что смотришь, Пируз?

– На тебя, тебя и тебя! – шепчу я, чтобы ничего не нарушить. Она ещё сильнее раздвигает для меня колени.

– Смотри на то, чего желает твоя душа, это бесплатно. – Я смотрю, а она говорит: – Ты меня подстрекаешь, ты, хитрая персидская фисташка, но я тебя воспринимаю серьёзно. Психология и химия любви идут вместе. Но никто не знает, как. Поскольку романтически влюблённые экономят время и усилия, которые требуются на поиск новых партнёров, то они более склонны передавать потомству свои гены. Ярость от того, что бросили, так сильна, потому что дело тут в выживании. О, как мы запрограммированы природой и нами самими!

Она замолкает и стучит по моей голове ступнёй, словно в дверь.

– Эй, там! Ты слушаешь?

– Я смотрю на тебя даже своими ушами, – я начинаю целовать её колени.

Она запускает пальцы мне в волосы и направляет меня к своим бёдрам.

– После того, как мы узнали биохимию и психологию любви, мы можем научиться не просто похоти, а поддержанию долгой любви. Изобретённые биохимические гормоны могут помочь этому процессу и заставить всё лучше работать.

Я щекочу её своими усами, она хихикает. Я продолжаю:

– Если бы здесь была Ашана, мы бы узнали об этике использования гормонов.

Я ласкаю Джульетту, она выгибается.

– Ещё одна женщина с нами в постели? Не думаю, – говорит она. От возбуждения её голос становится громче.

– Вы, доктор Пуччини, претендуете на эксклюзивные права на меня? – я продолжаю её возбуждать.

– Да, чёрт побери, я уже многое вложила в наши отношения! Мы уже единая твёрдая молекула!

– Да, мы одна молекула с большим количеством атомов углерода, кислорода и водорода, чтобы наша любовь постоянно горела. Но я всё равно не уверен в том, чего хотят женщины. Чего ты хочешь?

Теперь я замолкаю и только покусываю и полизываю Джульетту. Она начинает дрожать и стонать, от чего я тоже дрожу и стону.

Наконец она кричит:

– Стоп! Стоп, Пируз! Не останавливайся, не останавливайся. Пожалуйста, Пирууууз.

Она достигает пика наслаждения, выкрикивая «Ооооооооо!» так, что от этого содрогается земля. Я кричу «Вау!» Её пальцы впиваются мне в спину, словно иголки дикобраза.

Она мгновенно поднимает мою голову и целует, и целует меня, словно женщина, выброшенная на остров после кораблекрушения и только что обнаружившая выброшенного на берег матроса. Наконец она сворачивается у меня в объятиях, как ребёнок. Она засыпает. Время улыбается нам, единой твёрдой счастливой молекуле, время идёт дальше.

Потом Джульетта открывает глаза, целует меня и рассуждает вслух:

– Кстати, о ярости брошенных. Последняя сплетня на кафедре – Ванда наконец дала Эндрю отставку. И переехала к Брэдли.

– Твоя сплетня на самом деле не является для меня новостью, – признаюсь я.

– Правда?

Я принимаю сидячее положение и робко рассказываю ей историю:

– Ты знаешь, каким виноватым я себя чувствовал из-за того, что Эндрю мне не особо нравится. На днях я пригласил его пообедать в китайский ресторан. Ему несколько неуютно в этом мире, он не знает, правильно ли он его не понимает или понимает его неправильно. Мы хорошо поговорили и достигли взаимопонимания. На следующий день он ворвался ко мне в кабинет в слезах. Он сказал, что у него нет близких отношений ни с кем в семье, и он не доверяет никому на кафедре и не может с ними говорить. С его психотерапевтом тоже контакта не получается, он сводится к удвоению дозы лекарств. «Всё, что можно было сказать, уже сказано», – как он выразился. И поэтому он пришёл ко мне. Затем робко – словно он этого стыдится, – он сказал мне, что Ванда бросила его ради Брэдли. И у него трудный период – он готовится к защите диссертации, и ему вообще трудно. Его исследования любви и его жизнь сходятся воедино. Я немного занервничал, когда он спросил меня, что ему делать. Обычно я даю советы только студентам на нашем факультете, но…

– …Что ты ему сказал? – Джульетта встревожена.

– Я сказал, чтобы он принял случившееся и шёл дальше по жизни, занялся работой, погрузился в неё, так как это его излечит, и то, что будет создано, может частично заменить потерянное.

– Ты это сказал Эндрю? – Джульетта морщится.

– Да, чтобы заставить его улыбнуться. И он на самом деле улыбнулся.

– Думаю, что ты не такой уж плохой психолог для профессора экономики. Это был очень возбуждающий вечер, не правда ли?

Она резко скатывается с кровати. Я спрыгиваю с кровати и тянусь к ней, касаюсь пальцами.

– Не надо пока отправлять его в прошлое, Джульетта.

– Мне нужно немного расслабиться в ванне. Хочешь присоединиться? – она отпрыгивает от меня.

Я отмахиваюсь от её приглашения.

– Нет. Но я потру тебе спинку и плечи. Помогу тебе расслабиться, если пообещаешь не брызгать в меня мыльной водой.

– Обещаю.

И я делаю то, что обещал. Затем я заворачиваюсь в полотенце и иду в гостиную. Я не просто живу моментом, как рекомендовали учителя-суфии, а я наслаждаюсь им и роскошествую в нём. Источник моего экстаза – Джульетта! Че хош бахти (Как повезло, или какое счастье!). Мне явилось моё божество, чтобы удовлетворить моё желание быть счастливым!

Я оглядываюсь вокруг, чтобы найти что-нибудь почитать, пока жду Джульетту. Я нахожу альбом на кофейном столике. Я устраиваюсь с ним на диванчике. Внезапно мне становится так холодно, как если бы сильнейшая вьюга прилетела с Северного полюса и весь холод, который она принесла, опустился бы на одно моё почти обнажённое тело и покрыл его ледяной коркой.

– Че бадбахти (Как не повезло, или какое несчастье), – шепчу я сам себя, и этот шёпот напоминает крик. На первой странице альбома я вижу молодую женщину, которая очень похожа на моя первую любовь Элизабет Андерсон. Она держит на руках маленькую девочку, месяцев пяти или шести. Я быстро просматриваю другие фотографии. Похоже, что на всех Элизабет. Я чувствую, как мой мозг нагревается и надувается.

Это на самом деле Элизабет или кто-то похожий на неё? Я пытаюсь, но не могу успокоиться. Если это Элизабет, то что здесь делает этот альбом? Его здесь не мог оставить никакой друг, поскольку люди не гуляют с альбомами, точно так же, как с мебелью, и не берут их с собой в гости.

Моя память искажается под невыносимой тяжестью немыслимого? Моё счастливое будущее больше не побеждает моё грустное прошлое, но моё грустное прошлое побеждает моё счастливое будущее? Моё «сейчас» больше для меня не существует. Каким невинным безучастным наблюдателем может быть будущее! Я боюсь, что являюсь ситуативным параноиком.

Мне в голову приходит мысль. Я достаю фотографию из альбома и сжимаю её зубами. Я ношусь по гостиной, надеваю трусы там, где я их бросил, надеваю носки там, где я бросил носки, и так далее, пока не оказываюсь полностью одет. Я кладу фотографию в карман пиджака и начинаю искать обувь.

Под лампочкой в коридоре появляется Джульетта в белом хлопчатобумажном халате.

– Куда мы собрались, Пируз?

– Мы никуда не собрались, просто я сегодня возвращаюсь домой. – Один ботинок у меня в руке, а второй уже на ноге.

– Ты от меня уже устал?

– Нет, нет, дело не в этом, – возражаю я. У меня перехватывает дыхание, словно я только что пробежал марафон. – Я кое-что должен сделать прямо сейчас. Эти дела не могут ждать. Я объясню позже. Я обещаю.

– Что ты объяснишь позже? – Джульетта помогает мне завязать ботинок.

У меня ощущение, будто шнурки завязываются вокруг моей шеи, а не ноги.

– Пожалуйста, не сердись, прости меня и прими мою уклончивость – пока.

Я поднимаю Джульетту дрожащими руками. Я целую её щёки, как робот, и бегу к двери. Внутри меня и вокруг меня взрываются паника и опасения, напоминая шипящие и подвывающие петарды. Я открываю дверь и оглядываюсь на Джульетту. Теперь она выглядит не как ангел, а как соляной столб, в который была превращена жена Лота за свой грех любопытства.

Я слышу, как мяукает кот, его жалобное мяуканье провожает меня до лифта.

В лифте я переживаю из-за своей жестокости. Но это был не я; это был мой страх! Я просто следую приказу таинственной силы внутри меня.

Несмотря ни на что, я понимаю, что мой побег, напоминающий побег вора, не был моим сознательным выбором, даже хотя я стал вором сознательно – я же стащил фотографию из того альбома.

Я вставляю ключ в замок зажигания, и тут у меня из памяти всплывает термин, который я узнал совсем недавно, – центральная исполнительная структура. Это мой скрытый босс, хозяин, который за меня решает? Почему я теперь, чёрт побери, думаю по-научному? Я сбегаю от трагедии?

Я оказываюсь перед своим домом. Я не помню, как ехал через город. Вероятно, моя центральная исполнительная структура доставила меня домой в целости и сохранности. Я бегу к себе в кабинет. Я нахожу собственный альбом с фотографиями, где есть Элизабет, – он лежит среди других альбомов, пыльный и забытый. Я сажусь в кресло-качалку, рядом со стопкой газет, которые не выбросил. Я ощупью пытаюсь найти выключатель, чтобы включить лампу. Я кладу украденную фотографию рядом с имеющимися у меня снимками Элизабет. Лицо женщины на фотографии из квартиры Джульетты немного полнее, чем у Элизабет. Мне становится легче дышать. Затем, без какой-то задней мысли, я смотрю на оборотную сторону фотографии. «Лиз и маленькая Джульетта, январь 1973 года».

Лиз. Элизабет. Это зловещее совпадение, а дата ещё хуже. Январь 1973 года. Год после того, как Элизабет меня бросила. Если мать Джульетты – это на самом деле моя Элизабет, то получается, что я занимался любовью и с матерью, и с дочерью. И это наименьшее зло. О большем зле и думать не хочется. Тем не менее я о нём думаю, я думаю о самом худшем и представляю самое худшее. Самая печальная возможность кажется возможной: Джульетта, моя любовница, также может быть и моей дочерью!

– Инцест! – кричу я. – Инцест! – кричу я ещё громче.

Страх прыгает на меня, как раненый тигр, и разрывает мою душу за то, что я не мышь, не козёл и даже не компьютер. За то, что я не являюсь каким-то простым существом, которому не внушались никакие идеи и которому не мешают никакие нормы поведения в обществе. Существом, которое не страшит и не преследует то, что человечество объявило табу. Животные запрограммированы принимать реальность. Они живут моментом, одно мгновение за другим, как те, кто проповедует дзен-буддизм. Но у меня есть проклятое сознание! Будь проклято моё сознание. Даже наступающее мгновение проклинает меня.

Я не уверен насчёт того, где находится моё сознание. Я только знаю, что последствия, на которые указывает эта фотография, давят на моё сознание, как тонна расплавленных камней. Почему я не могу сконцентрироваться на настоящем? Забыть туманное прошлое и даже туманное будущее? Почему я не могу выйти за пределы реальности, полностью её приняв? Принять каждый цвет и каждый оттенок каждого цвета? Меня одолевает желание бежать из настоящего перед тем, как настоящее проглотит меня, перекусит мной. Но бежать куда? В будущее, в прошлое? Может, Джульетта в конце концов является дочерью доктора Пуччини. Я пытаюсь себя успокоить, но ничего не получается.

Кажется, что другие млекопитающие живут без стыда, они от него свободны, по крайней мере, в том, что касается инцеста. Разве я не млекопитающее? Разве я не умнее козла? Разве я не умнее лифта? Так почему я не могу подняться над стыдом? Почему внезапно возникают все эти вопросы? Я пытаюсь приглушить свой обжигающий страх, используя лучший антидепрессант из всех, которые я знаю: я задаю себе вопрос за вопросом в надежде, что занятый разум не позволит мне лишиться разума.

О, вопросы! Почему табу такие сильные? Почему даже одно подозрение о том, что я – отец Джульетты, разрушает меня? О, вопросы, какими жестокими они могут быть!

Я держу голову двумя руками, нажимая на уши. Я сдавливаю голову так сильно, как только могу, словно пытаюсь заставить свой мозг родить мысль, которой никогда раньше не появлялось, может, новое чувство. Ко мне приходит ужасная мысль. Теперь нирваной для меня будет болезнь Альцгеймера в обратном порядке – вначале забыть старые воспоминания, а последними – недавние. Я должен встретиться с матерью Джульетты и выяснить, это Элизабет или нет. Джульетта говорит, что у её матери только начальная стадия болезни Альцгеймера. Она всё ещё помнит прошлое. Чёрт побери! Почему мы раньше с ней не столкнулись? Чтобы я узнал, что у неё есть дочь по имени Джульетта. И чтобы выяснить, кто отец Джульетты!

Джульетта никогда не предлагала мне познакомиться с её матерью. Может, она чувствует некое смущение, точно так же, как я чувствую смущение от несчастий моей семьи.

– Да будут прокляты все тайны! Да будет проклята алетофобия! Да будет проклято всё, что сдерживает меня! Да, тайны нужно хранить! Мой мозг нужно превратить в тюрьму и держать все мои беспокойства в одиночной камере! Я должен превратиться в тюремщика и не давать моей истинной личности сбежать, перебравшись через стену! Но, чёрт побери, виновен я или не виновен? Я потеряю Джульетту, и это будет самая невыносимая боль?

Я сбегаю в своё убежище и пищу стихотворение.

Реальность