Джульетта сообщает мне, что двое аспирантов, Брэдли и Ванда, уже защитили диссертации. Конечно, я не мог присутствовать на защите, так как работаю на другом факультете и в другой области.

Стекло в доме у Брэдли ещё не заменили. Оконный проём всё ещё закрывает кусок картона, приклеенный к раме клейкой лентой. Это выглядит уродливо и грустно, как и сам инцидент со стрельбой. Я отвожу глаза и звоню в звонок. Мне хочется, чтобы у меня прошёл насморк.

Ванда и Брэдли встречают меня вместе. Я вручаю Брэдли большой кактус с небольшим цветком сверху. Они меня обнимают и благодарят. Меня ведут в небольшую кухню. Кактус ставят на стол. Какое-то мгновение Ванда держит меня под левую руку, а Брэдли под правую, словно мы нашли друг друга в лесу. В наших глазах светится любовь.

Мы с Вандой усаживаемся на стулья вокруг крошечного столика и наблюдаем, как Брэдли мелет зерна арабского кофе. Очень скоро этот мистер Кофе уже варится и наполняет квартиру ароматом, таким же диссонирующим, как сама жизнь, – горьким и сладким одновременно.

Они говорят мне то, что уже и так очевидно, – теперь они живут вместе. Они говорят, что у них всё в порядке. Поразительно, что их очень беспокоит состояние Эндрю, психологическое состояние и положение с точки зрения закона. Они не хотят выдвигать обвинений, хотя полиция на них давит.

– Стрелял не Эндрю, – говорит Брэдли. – Это его болезнь. Чёрт побери, все люди время от времени болеют.

Когда кофе готов, Брэдли наполняет три ярко-зелёные кружки. Он также кладёт на стол пачку печенья.

– Маленькие печенюшки для маленького столика, – шутит Брэдли.

Я поздравляю их с успешной защитой.

– Даже Ной не смог бы так преуспеть.

– Ной? – Ванда смеётся, зная, что из моего мозга вытечет что-то игривое.

– Да, Ной, – говорю я. – Бог позволил ему закончить ковчег до того, как начались дожди. А вам пришлось защищать диссертации в ливень.

– Вы были одним из зонтиков, – говорит Ванда. – Мы всегда будем благодарны.

Брэдли спрашивает у меня совета. Они теперь получили степени и вот-вот должны начать научную карьеру. Я отвечаю без паузы:

– Всегда ведите себя достойно. Поступайте так, словно всё, что вы делаете сегодня, завтра будет в газетах. Будьте готовы сказать: «Да, я это сделал». Если ошибётесь, признавайте ошибку и идите дальше. И не бойтесь заниматься исследованием таких тем, которые интригуют вас, возбуждают любопытство и кажутся вам важными, относящимися к делу и интересными, даже хотя ваши коллеги и идеологи могут считать по-другому. Большинство людей ошибаются большую часть времени – всегда. В целом лишь немногие видят дальше, шире, глубже и чётче. Власти могут полностью ошибаться, поскольку правда не является для них высшей ценностью, если не идёт им на пользу. Беритесь за задачу со всех возможных углов перед тем, как отказаться.

От них я еду в Нейродиагностический центр имени Хорна на встречу с доктором Рутковским. Выглядит он, как неухоженный сад, но тем не менее очень любезен.

– Вы у меня сегодня последний пациент. Можем не торопиться, если не возражаете.

Я грустно улыбаюсь, стараясь выглядеть лучше, чем есть на самом деле. После нескольких вопросов о моей памяти он сам превращается в моего пациента.

– Вы знаете мою историю с доктором Х, – говорит он. – Мы больше не вместе, не так, как были раньше. Но наши души всё ещё соединены. Он – моё вино, моё лекарство, моя музыка. Мой человек. И если он не проснётся, я не знаю, что буду делать.

Его молчание – это приглашение для меня.

– Один обкуренный или уколовшийся водитель, из-за которого доктор Х впал в кому, выбросил столько боли в наш мир. Те, кто не нюхает и не колется, типа нас, являются жертвами насилия, и также нам приходится платить за чьи-то пагубные пристрастия. Большинство из двух миллионов заключённых, которые распространяют ужасные болезни в тюрьмах и за их пределами, – наркоманы. Пришло время нам всем потребовать культурной и политической революции, выступить против употребления наркотиков.

Я не знаю, согласен ли он со мной, но, похоже, его это не беспокоит.

– Пагубное пристрастие – это попытка сбежать от нашего образа жизни, который мы хвалим, не исследуя его предпосылки или результаты, – говорю я. – Мы не мозг должны атаковать большим количеством таблеток, а контратаковать то, что атакует мозг изначально.

Я замолкаю.

– Да, Пируз, души очень нежные. Их можно давить только до определённого момента. И плоть тоже нежная, она может впитать только определённое количество яда из еды и окружающей среды. Мы – мешок со смешанными проблемами, которые смешаны со смешанными таблетками. Я ненавижу выписывать таблетки, даже когда у меня нет выбора. Да, я снова с вами согласен, таблетки не лечат общество или наш образ жизни, как вы выразились! Нам нужна одна большая коллективная таблетка от всех болезней, чтобы принять её, запив озером с пресной водой!

Я фаталистически всплёскиваю руками.

– Я каждый раз чувствую себя проигравшим, когда принимаю таблетку, даже чёртов аспирин. Вот в такой степени я против таблеток.

– Даже аспирин, Пируз? Может, это уже немного чересчур?

– В особенности аспирин, – отвечаю я. – В большинстве случаев головная боль – это признак того, что мы позволили современности взять над нами верх. Социальные бедствия могут быть такими же вредными и болезненными, как и биологические. И те, и другие являются причиной многочисленных пагубных пристрастий. Но вы всё это знаете, Питер.

Рутковский, который сидел нога на ногу, снимает одну с другой, а потом перекидывает через подлокотник большого кресла, в котором удобно устраивается, словно мы снова студенты, сидим и несерьёзно болтаем в кофейне.

– Не нужно быть к себе таким строгим, Пируз.

– Этот совет я слышу постоянно, – говорю я. – В особенности от себя самого. Но независимо от того, сколько раз я расслабляюсь, я вижу вещи и слышу вещи, которые меня снова заводят, и всё получается ещё хуже, чем было раньше.

– К сожалению, дела обстоят именно так для большинства американцев в наши дни, – говорит он.

– Да, я согласен, – киваю я и свешиваю ноги на своём кресле. – Я это называю «жадизмом» – возьми как можно больше и отдай как можно меньше. Это поведение загрязняет наши души, как говорит Ашана. Это один против всех, а все против одного. Из-за жадизма люди вбрасывают стресс друг в друга и во всю жизнь по всему миру.

Рутковский вздыхает.

– Где три мушкетёра, когда они нам нужны?

Я продолжаю высказывать свои мысли:

– Корпоративная Америка искушает нас идентифицировать себя со своими вещами, имуществом, словно они – наши виртуальные конечности. Мы связаны с колёсами наших автомобилей, как с нашими ступнями, с нашими мобильными телефонами – как с нашими ушами. Мы позволяем себе превратиться в манекены, чтобы дизайнеры и ритейлеры богатели. Мы погружаемся в пучину обжорства, чтобы богатели ресторанные сети. Мы – поглощающие таблетки марионетки, которые становятся роботами быстрее, чем роботы становятся людьми. Мы верим кинофильмам, телевидению и политикам.

– Да, вы умеете обращаться со словами, – говорит Рутковский, его улыбка растёт, как солнце, поднимающееся над Каспийским морем ясным весенним днём.

– Я – сумасшедший профессор, который кричит мёртвому лесу, что его вот-вот вырубят и переработают в бумагу, которая пойдёт на комиксы и бумажные носовые платки.

Мы смеёмся. Я продолжаю:

– Боссы винят отдельных людей за неудачи. Они никогда не винят систему, никогда не винят СМИ за оболванивание народа. И точно так же, как предупреждения на сигаретных пачках, СМИ должны предупреждать нас об опасностях для души и разума перед тем, как мы начнём их слушать, перед каждым шоу! И они должны предупреждать нас, что они принадлежат капиталистам, работают на и для капиталистов…

– А кто назначит комитет для надзора за СМИ, Пируз?

Рутковский хмурится и всем своим видом выражает неудовольствие. Я также смотрю на своих студентов, когда они, так сказать, откусывают больший кусок, чем могут прожевать.

– Вы и я, Питер! Кто ещё? Если серьёзно, то представители групп, таких, как родители, учителя, учёные, врачи, люди искусства. Только Сталин, руководящий СМИ, – это худший сценарий, чем группа магнатов, руководящая СМИ.

Рутковский трёт лоб и говорит:

– Мы думаем или делаем вещи, как если бы мы были запрограммированы их делать. Мы теряем концентрацию – не сосредотачиваемся на вопросах, которые имеют значение, потому что попали в капкан, в паутину причудливых созданий искусственного мира и искусственных потребностей, которые создали сами. Сегодня очень трудно сконцентрироваться на том, что важно, на том, о чём надо думать и по поводу чего нужно что-то делать. Несмотря на мои боль и страдания из-за доктора Х, или, возможно, как раз из-за них, я тоже начал искать пути выхода из зависимости от всех видов завлекающих и привлекающих внимание ловушек, которые меня окружают. Да, Ашана и до меня достучалась, Пируз! Она мне тоже помогла с моей печалью.

– Да, Питер, я в одиночестве путешествую к туманному краю странной и причудливой реальности, – говорю я. – На днях я нашёл Бога в виде жучка в тюльпане и спросил у него: «Скажи мне, Всемогущий, кому бы не хватало Бытия, если бы Ты не создал Бытиё? А раз мы уже коснулись этой темы, скажи мне, Всемогущий, что пошло не так с мирозданием? Почему есть такое правило или кажется правилом то, что природа и человечество должны себя портить и гадить?» Я был шокирован, когда Он, молчавший со времён Большого Взрыва, ответил мне.

Я замолкаю.

Рутковский смотрит на меня, словно я – жучок, ждёт и ждёт и наконец теряет терпение.

– И что Он вам сказал, Пируз?

– Бог сказал: «Я нажал не на ту кнопку. Я всё испортил, Пируз! Мне следовало себе скомандовать: не теряй концентрации, а затем включить эту заповедь в список других. Правило необратимости не дало мне исправить мою ошибку. Даже я, Бог, не могу сделать невозможное – создать время или сложить два и два и получить пять».

Рутковский смеётся и кашляет, как кашляют курильщики, и говорит:

– Понятно. Понятно, не та кнопка, неудивительно, что ничто не идеально! Даже Мать Природа может быть уродливой и ужасной. Мне хотелось бы, чтобы Бог бесконечной любви, сочувствия и прощения и нулевой ненависти, как его рекламируют, попробовал бы все болезни для начала на себе перед тем, как испытывать их на нас. Я не могу поверить в эту истину! Если есть Бог, то Он, вероятно, нажал не на ту кнопку…

– …И Богу следовало бы попробовать убить себя, чтобы попробовать вкус смерти перед тем, как испытывать её на нас.

– Да, вам и мне, и Богу, и Матери Природе нужен психолог, но не из нашего Университета! Чтобы удостовериться, что это подходящий психолог, его нужно импортировать из другого мира.

Мгновение я ни о чём не беспокоюсь. Я испытываю облегчение.

– Кстати, Пируз, а кто создал ту ужасную кнопку, которую Бог нажал по ошибке?

– Я забыл спросить у жучка, я имел в виду у Бога!

На лице Рутковского появляется странная улыбка, сияющая множеством неотвеченных нановопросов, затем он встаёт с большого кресла и садится, как должен сидеть врач, за свой большой стол. Он склоняется вперёд, опираясь на локти, и подпирает лицо ладонями.

– Диагностирование социальных болезней и нахождение для них лечения – это работа учёных, занимающихся общественными науками, таких, как вы, требовать лечения – это работа людей, а внедрение – работа политиков. Я – врач, Пируз. Я отождествляю себя со своими пациентами и пытаюсь лечить их по одному.

Он колеблется, потом добавляет:

– У меня тоже нет лечения для философских печалей или вирусов, которые вы приносите в мой кабинет, или мыслей, которыми меня околдовывает Ашана!

Он игриво грозит мне пальцем.

– Так что, когда вы находитесь в этом кабинете, вы – мой пациент. Вы здесь не для того, чтобы открывать мне глаза. – Он становится меланхоличен. – Болезненно не быть в состоянии вылечить реальных пациентов, социальную систему, правительство, бизнес и культуру. Система – это слишком большой пациент. Слишком большой для меня и для тысячи врачей вместе взятых.

Он подтягивает к себе папку. Открывает её. Надевает очки для чтения, они сидят у него на кончике носа, когда он изучает содержимое папки.

– Ну, мой нетерпеливый пациент, пока все тесты показывают, что у вас нет никаких повреждений мозга или болезни. Но диагнозы никогда не являются идеальными. Если ваша рассеянность будет и дальше вас беспокоить или усилится, возможно, нам придётся провести дополнительное тестирование, чтобы исключить другие источники проблемы. У болезни Альцгеймера есть много кузенов – у старческого слабоумия есть много цветов, запахов и камуфляжа. Ваша рассеянность может объясняться ненормальным уровнем стресса. А это, к сожалению, обычное дело в наши дни. Я тоже его испытываю. Учтите, Пируз, Джульетта сказала мне, что вы до сих пор можете играть в шахматы с завязанными глазами. Если это так, то, пожалуйста, не беспокойте меня, притворяясь пациентом! По крайней мере, пока.

– Да эта Джульетта – подлая шпионка! – восклицаю я.

Мы с Рутковским смеёмся. Но из всех слов, использованных Рутковским, у меня в мозге регистрируется только «пока».

У него звонит телефон. Он берёт трубку и откидывается на спинку стула. Он сжимает пальцы, слушая.

– Это фантастика! – шепчет Рутковский и вешает трубку. Его лицо оживает, как цветок герани, который только что полили после того, как забыли о нём на долгое время.

– Это из больницы. Догадайтесь, кто моргает глазами и шевелит пальцами ног?

– Доктор Х вышел из комы?

Он вскидывает руки, чтобы умерить мой пыл.

– Очевидно, только выходит. Но, Пируз, хотя я сам включал Х музыку и увидел на неё некую реакцию, я не смею демонстрировать слишком большой оптимизм по этому поводу. Я также воспользовался духами, чтобы посмотреть, почувствует ли он запах. В случае болезни Альцгеймера органы обоняния отказывают первыми, а последней уходит восприимчивость к музыке. Как поразительно музыка воздействует на человеческий мозг! Как поразителен человеческий мозг!

Вернувшись домой, я включаю «Сюиту о мире» Ахмада Надими, который родился в Иране и путешествовал по всему миру, словно искал правильную мелодию. Музыка будит и как бы взбалтывает вопросы, которые похоронены глубоко в моём подсознании. Моё настроение меняется и перепрыгивает на суровую сторону реальности. Я внимательно слушал консонансы и диссонансы существования? А если слушал, то что узнал? Мой собственный мозг сбивает меня с толку и ставит в тупик, словно это не я, или словно он у меня новый, или словно я и он связались и расстались, пока пребывали в хаотичной жизни. Я поражён изменению своего настроения. В кабинете Рутковского было так хорошо. Может, я провожу в одиночестве больше времени, чем идёт мне на пользу. Я помню вопрос Джульетты об изменении моего настроения, и я помню, что не ответил ей.

Я думаю о докторе Х. И мысль об умирании и смерти приходит мне в голову. Те, у кого умер мозг, мертвы? Те, у кого умерло сердце, умерла печень, умерла почка, мертвы? Следует ли считать слабоумных стариков, старых и беспомощных мёртвыми для общества, мёртвыми для экономики, и передавать их акушеркам смерти, которые безболезненно отправят их из этого мира, чтобы избежать боли и не платить цену, в которую обходится существование живых мертвецов? Следует ли запретить поддерживающую жизнь аппаратуру, которая продлевает агонию умирающих, и дать ангелу смерти свободно делать свою работу?

Да, я думаю о своей собственной смерти и не представляю, почему. Я не позволю никакому аппарату превратить меня в живого мертвеца. Мне не хватает смерти, и я не уверен, почему! Как мне может не хватать смерти, если я не знаю, что это такое и какие она создаёт ощущения? Это стихотворение появляется у меня в мозге: