– Ты выглядишь так, словно тебе неуютно больше, чем кому-либо на свете, – говорит Джульетта.

Я меняю положение на диванчике и смотрю на неё, прищурившись. Она сидит на кофейном столике. Волосы у неё закручены в два узла на макушке. Она зевает.

– Не говори мне, что уже утро, – зеваю я в ответ.

– Только полночь.

– Всего лишь полночь? У меня такое ощущение, что я на этом неудобном диванчике провёл целую неделю.

Я распрямляю ноги и пытаюсь разработать руку, которую свело от долгого пребывания в неудобном положении. После сообщения Джульетты о нашем ребёнке, откровения не менее зловещего, чем любое в любом священном тексте, я не мог оставить Джульетту. Тем не менее я не мог спать в её постели. И таким образом я, молча рыдая, заснул у неё на диванчике.

– Я тебе говорила, что тебе совсем необязательно спать здесь, – замечает она.

– А я тебе сказал, что так будет лучше, – отвечаю я.

– Как лучше? – спрашивает она.

Я издаю стон, тру спину, которая болит, и говорю:

– Мне трудно поверить, но у меня не осталось возражений.

И таким образом я позволяю Джульетте отвести себя за руку в её постель. Но я отказываюсь раздеваться.

Я засыпаю, лёжа на спине и чувствуя себя окоченевшим трупом, которому очень неуютно, я лежу настолько близко к краю кровати, насколько могу. Час спустя я просыпаюсь от боли во всём теле, оно ещё не отошло, но просыпаюсь я на середине кровати, свернувшись и прижавшись к Джульетте. До того, как я успеваю подвинуться, она поворачивается ко мне и кладёт голову мне на грудь.

Мне спокойно и комфортно, и одновременно я чувствую возбуждение от тепла и сладости её тела. Одновременно чувствую страх и желание. Я чувствую себя укрощённым и диким, словно меня воспитали волки. Я хочу снять с неё пижаму и снова заняться с ней любовью, снова и снова, пока не буду мёртвым от усталости. В конце концов самцы некоторых видов умирают сразу же после спаривания.

В моей сонной агонии я спрашиваю себя: что всё-таки такое инцест? Этим словом на самом деле можно описать наш союз с Джульеттой? Мне не хватает её тела, как пустыне Соноре дождя. Как всем испытывающим жажду животным и растениям в пустыне не хватает дождя. Как камням и песку не хватает дождя. О, как мне её не хватало! О, Боже, какой болезненной может быть потеря!

Джульетта никогда не была мне дочерью. Мне нравится, когда она сворачивается рядом со мной и прижимается ко мне. Меня охватывает неудовлетворимая похоть к ней. Она чувствует все мои эмоции. Кажется, она чувствует все нейротрансмиттеры, работающие у меня в мозге. Наши разумы выравниваются друг с другом, словно настроенные на волну друг друга невидимыми силами бытия. Мои глаза видят излучение сильной похоти, исходящее из её тела. Мои уши слышат сладкий звук волн, когда она что-то шепчет мне. Моя лимбическая система резонирует в ответ на эмоциональный подъём внутри неё. Я знаю, что Джульетта чувствует то, что чувствую я, и что наша мистическая связь, которую нельзя отрицать, побеждает.

Нет, она никогда не была мне дочерью. Я бессилен. У неё вся сила, или она сейчас берёт всю силу и власть себе. Власть над тем, что правильно и что неправильно; власть над красотой и уродством; власть над законом и Богом. Она мне не дочь.

Потерянный в бредовом состоянии или беспамятстве, я внезапно чувствую её влажное дыхание, которое соединяется с моим дыханием. Я чувствую нежное прикосновение её губ к моим губам. Мой язык находит её язык. Мои пальцы находят её голый горячий живот. Её пальцы находят пуговицы на моей рубашке и пряжку ремня. Мои пальцы находят путь внутрь её, чувствуют её сладкую пульсацию внутри. Её пальцы находят мою плоть. Мы занимаемся любовью с нежной яростью, чтобы напомнить нам о нашей любви и забыть о трагедии, которую навязала нам судьба, это и наше подчинение ей, и наше восстание против неё.

Джульетта предлагает приготовить мне завтрак. Но я знаю, что она имеет в виду под завтраком. Она имеет в виду миски с холодными хлопьями, залитыми холодным молоком. Поэтому завтрак готовлю я. Я разбиваю яйца, добавляю мелко нарезанный лук, сладкий красный перец, помидоры, куркуму, свежесмолотый чёрный перец, соль и немного перца халапеньо для дополнительной пикантности. Мы едим молча, как супружеская пара, состоящая в браке пятьдесят лет. Каждый звон наших вилок звучит так громко, как японский гонг.

Наконец Джульетта набирается смелости поднять вопрос, который должен быть поднят.

– Разве ты не считаешь, что нам лучше обсудить то, что мы собираемся делать по этому поводу?

Внезапно у меня в сознании начинается такое бурление, которое я чувствовал в животе, когда получил пищевое отравление в Нью-Йорке. Я чувствую, будто меня пронзают и разрывают изнутри пули, они разрывают то, во что я верю, и мою личность. «Этот повод», про который она говорит, остаётся всё тем же, который существовал и прошлой ночью. Это маленький набор быстро делящихся клеток у неё в матке. Кем будет этот ребёнок – моим сыном или моей дочерью? Моим внуком или моей внучкой? Мои аксоны и синапсы сопротивляются передаче этой информации, поэтому накаляются докрасна, как искривлённые проволоки в тостерах, сопротивляющиеся потоку электричества.

– Да, наверное, лучше обсудить, – говорю я, прилагая усилия, как парализованный человек прилагает усилия, чтобы что-то сказать, я будто пытаюсь убрать причину своего паралича словами. Затем я становлюсь самим собой и бормочу, словно разговариваю сам с собой: – Всё правильно. Ничто не появляется из ничего и не исчезает в ничто. Всё появляется из будущего или исчезает в прошлом, но всё здесь и сейчас, от вечности до вечности.

Она смотрит на меня так, словно я только что превратился в звероподобного человека прямоходящего или гуру из галактики Андромеды. Я знаю, что уклоняюсь от вопроса. Я знаю, что моя реакция – это не та реакция, которую она хочет. Я знаю, что она хочет, чтобы я радовался, обнимал её и целовал, чтобы лез на стену в экстазе и дошёл до высшей степени радостного возбуждения, празднуя невероятно хорошую новость, которую она навалила на меня, словно букет из гигантских секвой.

Внезапно я понимаю, насколько широка между нами пропасть. Очевидно, что мои табу – это не её табу.

– Этот плод незаконен с огромного количества сторон, – говорю я. – Он также может иметь генетические дефекты. – Убеждённый биографией собственного мозга – или сформировавшегося сознания, я предлагаю единственный выход, который могу найти. – Может, лучшим во всех планах будет аборт.

Я отодвигаю тарелку, чувствуя горькую бессердечность своих слов.

Джульетта не кричит на меня, как я ожидаю. Грустная рациональность у неё в голосе показывает, что она также рассматривала этот неприятный вариант.

– Это не плод, Пируз, – говорит она. – Это наш ребёнок. Это мой ребёнок. Он живой. Он так же законен, как мы, так же законен, как человечество, так же законен, как природа, и более законен, чем Бог. – Затем она добавляет: – Этот ребёнок может быть пророком, который принесёт нам новую надежду и новый дух, и преуспеет! Это может быть апостол ПайяРах, которой ты поделился со мной.

– Она или он, но наш ребёнок с большой вероятностью – плод инцеста, – я повышаю голос, но затем продолжаю говорить спокойно: – Мы вернулись к колючей теме, которую обсуждали, но не обсудили вчера вечером. Если мы сделаем ДНК-тест, то будем знать, как поступить дальше.

Она тянет руку через стол. Я сжимаюсь, ожидая заслуженной пощёчины. Вместо этого она сжимает мою дрожащую руку.

– И я тебе сказала, что не хочу знать. Я хочу держать своего ребёнка на руках, я хочу нянчиться с ним, несмотря ни на что! Я столько мечтала об этом ребёнке! Моя матка кричала, призывая ребёнка, ночь за ночью на протяжении многих лет. И теперь ребёнок появился в матке, а без него она будет самой грустной пустотой. Пойми это, Пируз: моя любовь к моему ребёнку бесконечна. Таким образом, эта любовь, этот факт, эта ценность побеждаёт над всеми другими фактами и ценностями и причинами. И этот ребёнок находится в моей матке и будет там находиться до рождения. А затем в моих руках, как всё, что я когда-либо любила, вместе взятое.

Она сильно повышает голос, до предела.

Я спасаюсь в генетических оправданиях.

– Ты говоришь, что инцест не имеет значения. Будет иметь значение, если ребёнок окажется физически или психически неполноценным.

– Генетические проблемы от инцеста – миф. Да, родственное спаривание на протяжении поколений может привести к проблемам. Но инцест не влияет на средний ум ребёнка, только на вариации интеллекта. Инцест может усилить как хорошие черты, так и плохие. Некоторые исследования показывают, что результат инцеста обычно умнее своих родителей.

– Похоже, что ты, когда я заснул, сразу же полезла в Интернет, – говорю я.

– Да, я так и сделала, – отвечает она. – Я много читала и думала. Споры по поводу инцеста – хотя их и немного – всегда концентрируются на генетических проблемах, к которым он приводит. Но это миф в сравнении с детьми, рождёнными не в результате инцеста, но с наследуемыми болезнями. Ни один закон и ни одна религия не защищают этих детей от рождения. Я не стану убивать своего ребёнка из-за мифа. Я не Авраам!

Я не успеваю решить, что ещё сказать, у неё же оказывается ещё много чего, что нужно мне высказать.

– В конце концов сексом следует заниматься ради удовольствия, а чашка Петри должна находиться там, где сперма встречается с яйцеклеткой для оптимальной комбинации родительских генов. Разве ты не это включил в свою религию ПайяРах, которую ты всего неделю назад прислал мне по электронной почте? Разве ты не выступал за улучшение генетической базы всех рас, предупреждая потенциальных родителей о возможных генетических проблемах? Разве ты не проповедовал в пользу оптимального количества людей оптимального качества из всех рас мира? Почему это ты вдруг стал консерватором? Пируз, взгляни правде в глаза. Твоя боязнь инцеста анекдотична, это предубеждение. Эти страхи имеют под собой религиозную основу и предубеждённость, а ты не знаешь, что они имеют религиозную основу и предубеждённость. Если перефразировать одного профессора, который любит носить берет, то тот факт, что ты не знаешь, что ты не знаешь, – это большая проблема в данном случае. И пойми меня правильно, Пируз: инцест для меня так же отвратителен, как и для тебя. Но я никогда не чувствовала тебя своим отцом и не думаю о тебе как об отце.

Мне становился холодно – и я не могу остановить этот холод.

– Твои заверения, основанные на природе явления, твоя наука, твоя логика, твоя этика, твои заверения для меня неубедительны – хотя я на самом деле хочу быть убеждённым. Если ты отказываешься от ДНК-теста, Джульетта, то ты должна выбрать между мной и плодом. И если ты выбираешь плод, то я буду незнакомцем – я уеду из города, а может, и из этого мира.

Джульетта сжимает кулаки и старается запретить существование моих жестоких мыслей. У неё по лицу пробегает ужас, словно кровь её ребёнка.

– Называя ребёнка плодом, Пируз, ты находишь, что его так легче убить.

Мне хочется взять свои слова назад, произнести их по-другому, может, сказать как-то лучше, но уже слишком поздно. Она опускает сжатые кулаки вниз, к своей матке. Я резко хватаю ртом воздух, опасаясь, что она сейчас абортирует ребёнка прямо передо мной, чтобы навсегда меня наказать воспоминанием, которое вечно будет гореть у меня в сознании. Но перед тем, как ударить себя в живот, её кулаки разжимаются и мягко опускаются и поглаживают плоский живот, который вскоре станет круглым. Она внимательно за мной наблюдает, как тигрица, защищающая своих детёнышей.

– Кем бы ты ни решил быть по отношению ко мне или нашему ребёнку, Пируз, я собираюсь стать матерью. Я выбрала тебя для того, чтобы ты стал отцом моего ребёнка, и я рожу этого ребёнка, несмотря ни на что. Да, я была эгоистична, но ты также выбрал меня, чтобы стать матерью нашего ребёнка. Мы действовали по нашему плану – моему сознательному плану и твоему бессознательному плану. Ты – взрослый человек, Пируз, ты знал, что может произойти, если заниматься любовью, как кролики, без предохранения.

– Я думал, что ты…

– Нет, я хотела, чтобы ты стал отцом моего ребёнка. Я тебя люблю. – Она делает паузу и смотрит мне прямо в глаза: – Я буду любить этого ребёнка так, как никогда никого и ничто не любила. Я буду нянчить его и учить, и воспитывать, чтобы получилось самое невероятное человеческое существо, которое только может у меня получиться. – Она колеблется, затем завершает все аргументы: – Ты можешь забрать моего ребёнка только через мой труп.

Я чувствую себя, как приговорённый, с завязанными глазами ожидающий казни, жду удара электрического тока – и ничего после. Затем я чувствую, как встаю. Я чувствую, как мои ноги идут.

Я чувствую, как моя рука поворачивает ручку двери. Я чувствую, как она бежит за мной. Я чувствую, как она хватает мою руку.

– Я рожу этого ребёнка – моего ребёнка – Пируз! – мои уши слышат её крик. – И ты тоже будешь моим! Подожди, и увидишь!

Я вырываюсь и ухожу.

Я слышу, как попугай кричит: «Привет, Пируз! Привет, Пируз!», и ужасающее мяуканье кота.

Я не помню, как спускаюсь на лифте, иду к своей машине, как вставляю ключ в замок зажигания и поворачиваю его. Я слышу, как кричат животные, словно нахожусь в зоопарке, где бушует огонь, а животные оказываются в капкане в клетках – как я теперь в капкане в своей машине.

Только когда машина начинает выезжать со двора, давая задний ход, я ловлю своё отражение в зеркале заднего вида и вижу гротескное лицо с одним глазом. Я моргаю и смотрю, моргаю и смотрю, но вижу только взрослого ребёнка-циклопа. Один-единственный дефектный ген – и мутация вызывает короткие пальцы на руках и ногах, искажённые гениталии, альбинизм, глухоту, перепутанные правую и левую доли мозга и один глаз. Это убивает ребёнка. Я жив, значит, это внедрение табу в мои нервы и мозг привело к чувству циклопизма во мне.

Мозг младенца – это беспомощная губка, которая одинаково впитывает как плохое, так и хорошее. Ничто, даже биологическая мораль – как альтруизм пчёл, – не может остановить передачу ложных истин детям. Внушение определённых идей впрыскивает калечащий страх правды, алетофобию, это происходит по всему миру постоянно. Алетофобия наводнила дома, школы, рабочие места, СМИ, правительство, публикации и даже научную работу точно так же, как ложный патриотизм убивает и убивает без причины, или по порочной причине, по всему миру. Мы теперь – гомо алетофобикус. Я боюсь, что эта болезнь убьёт человечество, как убивает меня.

Я думаю обо всех пророках, которые говорили хорошие вещи, но не все хорошие вещи, которые они могли бы сказать. Они также говорили вещи, которые не являются хорошими или истинными. Ничто из их слов мне теперь не поможет.

В это воскресное утро я не вижу на дороге перед собой никаких машин, но я вижу перед собой ужасную жизнь – наполненную ужасами за пределами обычных болезненных глюков, к которым я привык и от которых страдаю ежедневно. Да, эта беременность – затруднение из всех затруднений. Я не слишком пессимистичен. Я жалуюсь, но жалуюсь не слишком сильно, учитывая все мои проблемы. Но разве Бог не слишком пессимистичен по отношению к своим собственным созданиям? Его собственным намерениям? Эффективности Его пророков и Его собственных предполагаемых откровений человечеству? Мой разум шипит и блуждает, когда я думаю эти мысли.

Заблуждениекок – это универсальный вирус. Он поражает людей. Он заражает всё, что сделано человеком, и идеи. Заблуждение так же настойчиво, как энтропия. Они могут быть космическими кузенами. Временами я думаю, что сам Бог – это заблуждение, которое живёт в человеческом мозге, впрыскивая себя подобно вирусу из мозга в мозг, словно переходя из компьютера в компьютер.

Я не просто желаю Джульетту. Я болезненно привязан к Джульетте, как к наркотику. Меня тиранит эта сильнейшая навязчивая идея, эта безжалостная сила, которая делает меня беспокойным. Я никогда не был её отцом. Я дрожу, когда думаю о ней. Я так сильно её хочу. Мне она так сильно нужна. Какой есть антидот против этого ядовитого желания? Боже, какой есть антидот для любви-инцеста? Почему Ты не сделал невозможной похоть к своему ребёнку? Один правильно помещённый знак в человеческом геноме это бы сделал. Я повторяю и повторяю свои вопросы, но никакие ответы не поступают. Боже, почему человек должен страдать из-за недостатков, которые Ты придумал, и почему его за них винят? И обречён отправляться за них в ад? Боже, Тебе следует изгнать себя, пока люди не додумаются, как убрать загибы и отклонения из Твоей бракованной генетической схемы. Добрый Боже, почему Ты нас игнорируешь и тем не менее неустанно проверяешь нас, как какой-то профессор, страдающий биполярным аффективным расстройством?

Я захвачен в плен. Я арестован своим сознанием и нахожусь в заключении, правда, отдать должное, не всё оно создано мной. Я допрашиваю себя. Я приговариваю себя. Нет ключа, которым я мог бы открыть дверь к своей свободе, кроме как ключа смерти. Но этот ключ открывает не дверь к свободе; он открывает дверь к исчезновению, к тому, что неизвестно живым – смерти, и вхождению в то, что спорно или неизвестно также и мёртвым, – смерть.

Я не мог отказать Джульетте прошлой ночью. Её пульсация и трепет и моя пульсация и трепет, и та пульсация и трепет, которые мы создали интерактивно, подавили то, во что я верю, и мою решительность.

Подавили мои страхи и суждения о том, что лучше. Имело значение только быть внутри неё. Внешний мир не имел значения. Внешний мир не существовал. Всё, во что я верю, исчезло в ничто, словно это всё ничто. Моя огромная решительность превратилась в горошину. Я трансформировался в животное, которое цепями не сдерживает этика, свободное на эти несколько диких минут от всех страхов и всего стыда и всех законов. Я стал таким же аморальным, как эти утки на озере Хикли. И я стал счастливее, чем эти утки, поскольку высоко летал на крыльях любви и опускался так низко, как опускает стыд, по крайней мере, какое-то время. Да, я люблю Джульетту.

Я почувствовал множество цветов, как фейерверк, они плескались в моём сознании и ослепляли меня. Мощные, непроницаемые водопады закрывали моё прошлое и не давали взглянуть в будущее. Настоящее украло меня и слепо потянуло к бесконечным хрустальным пещерам неописуемого восторга и удовольствия. Я желал Джульетту и скучал по Джульетте ночь за ночью – такие мучительные ночи. Я постоянно просыпался от сладких снов и оказывался в кошмаре бодрствования, и будили меня мои собственные молчаливые крики. Первобытные крики. Крики мужчины-животного в безжалостной похоти до того, как человек придумал богов и в дальнейшем соединил их в одного Бога, который спроектировал меня так, чтобы я желал Джульетту, и который запретил мне иметь Джульетту. Но я был нацелен пробраться в абсолютную тьму отрицания, словно червь, словно транспортированный в ночь давным-давно, до рождения какой-либо звезды или когда все звёзды были мёртвы.

До прошлой ночи наше совокупление сопровождалось блаженным незнанием, как и у совокупляющихся уток. Теперь, после прошлой ночи, после добровольной сдачи в плен, я приобрёл новую личность. Внимание: Пируз, который занимается инцестом! Пируз, разоблачённый в занятиях инцестом! Сегодня я сбежал, Джульетта объявила, что родит ребёнка и также меня удержит. Но хочу ли я, чтобы меня удерживали? Я сам себя хочу удерживать? Нет, нет, я не хочу, чтобы меня удерживали. Или чтобы меня имели. Даже заповеди священных книг по поводу самоубийства не могут меня остановить, не дать поставить последнюю точку – точку, чтобы положить конец всем моим точкам, желанным или навязанным. Если совершать самоубийство – грех, то я совершу другой грех! Даже если Он существует, Бог не получит удовольствия, убивая меня.

И удовольствие будет моё, и только моё! Я отправлюсь в ад так быстро, как только могу туда добраться. Потому что этот ад будет облегчением в сравнении с тем адом, в котором я нахожусь сейчас.

Миф гласит, что павлины едят ядовитые вещества, чтобы их перья стали более яркими, а цвета в них более сочными. Смерть – это яд, который превратит меня в мёртвого павлина, красиво светящегося в темноте моей могилы. Смерть – это мой катарсис. Смерть – это единственное решение, которое может представить мой разум, – чтобы освободить меня от демонов, которые кружат вокруг меня, и кружат внутри меня с острыми ножами.

Да, я признаю, что я тоже жертва алетофобии. Мы все алетофобы в некоторой степени, зная это или не зная. Алетофобия – это рак души и разума. До тех пор, пока человечество не излечится от алетофобии, человечество не излечится ни от чего. Теперь я представляю все поля брани, к которым привели религиозные войны, и слышу крики всех жертв всех времён и чувствую, как мой мозг нагревается и потеет.

Я начинаю осознавать вечное тиканье всех часов в мире, которые тикали до этой минуты без моего сознательного осознания. Я слышу колыбельную шин, когда моя красная «Тойота» несёт меня домой.

Теперь каждое тиканье – это болезненное напоминание о моём инцесте. Быстро бегущая секундная стрелка – это раскалённая докрасна иголка у меня в глазах, наказывающая меня за то, что видели мои глаза. Раскалённая докрасна иголка у меня в ушах наказывает меня за то, что слышали мои уши. Раскалённая докрасна иголка в кончиках моих пальцев наказывает за то, к чему я прикасался. Раскалённая докрасна иголка в языке – за то, что пробовал. Как я могу любить этого ребёнка? Как я могу держать его в руках, когда каждое тиканье каждых часов кричит мне:

– Ты совершил инцест, Пируз! Спрячься в смерти. Исчезни в мире неопознаваемых монстров. Отруби свою тень от своего позорного «я».

В любом случае, а куда меня везёт моя красная «Тойота»? Может, мне следует вмешаться и врезаться в бетонные столбы моста, который находится прямо впереди и ждёт человеческой жертвы? Но это может только оставить меня калекой, отрубить, искромсать, покалечить мои конечности, что не даст им жалеть мой покалеченный разум. Я позволяю своей красной машине проскользнуть под мостом и спешить дальше.

Резиновые шины «Тойоты» крутятся быстрее, катясь по холодному асфальту, мои мысли начинают кружиться быстрее и быстрее.

Мои лёгкие наполняются свинцом. Мои артерии наполняются цементом. Я не могу дышать. Моё сердце не может биться достаточно быстро или достаточно громко. Мои пальцы покалывает. Мой мозг, которому не хватает кислорода, задыхается. Если бы это только приближался сердечный приступ! Но я знаю эти ощущения. Это приступ паники. Сильный. Набирает силу, возможно, из-за таблеток, которые я принял. У меня и раньше пару раз бывали приступы паники. Моя психо-боль достигает порога психо-травмы, порога моей душевной и физической выносливости. Слава Богу, что моя красная «Тойота» знает путь домой.

Дома я покончу со всеми мучениями. Моя смерть вызовет депрессию у матери и сведёт её в могилу. Живя в Америке, потеряв свой дом и язык, она никогда не прекращает говорить о своих потерях. Она не может носить цветы на могилу моего отца или посещать святилища, и это её беспокоит. Она чувствует груз жизни в эмиграции сильнее, чем я. Теперь она должна потерять своего первенца, и в результате большого греха, самоубийства. Но она ведь не узнает об этом, по крайней мере, какое-то время?

А Бобби? Что сделает моя смерть с Бобби? Я знаю, что такое быть молодым и без отца. Встречать сильные волны и внезапные ветра начала взрослой жизни без руля. Но я также знаю, что я выжил и даже процветал, пока судьба не отправила меня в объятия Джульетты.

А мои братья? Мои соседи? Мои друзья? Мои студенты? Джульетта? Ребёнок внутри неё? Что они подумают, почувствуют, к каким выводам придут? Большинству людей это самоубийство покажется беспричинным, у них не будет подсказки.

Но что я могу поделать? Я больше не могу себя принимать. У меня страшное лицо. Страшный голос. Моё прикосновение может быть неприятным. Я очень одинокий человек. Я чувствую себя отвергнутым всем, даже моей собственной тенью. Значит, я отвергну мир. У меня были трудности с миром и раньше, но они никогда не были безнадёжными или достаточно болезненными, чтобы толкнуть меня к самоубийству. Мир, ты, бесполезная, крутящаяся, гнилая канталупа, ты, бесполезный сукин сын, ты побеждаешь!

Даже если бы у меня была болезнь Альцгеймера, то она не охватила бы меня достаточно быстро, чтобы я забыл, что сделал. Джульетта и доктор Рутковский говорят, что её нельзя определить, но глубоко внутри я боюсь, что я ею поражён, – точно так же, как я всегда верил, что история поражена ужасной болезнью амнезией.

Чёрт побери! Меня ужасает болезнь Альцгеймера. Инцест вызывает у меня отвращение. У меня вызывает ярость невозможность учить тому, чему я хочу учить, и необходимость учить тому, чему я не хочу учить. Бессилие изменить мир вызывает у меня депрессию, а то, что я буду скучать по ребёнку и Джульетте, будет разрывать меня на части день за днём. Отчаяние будет все больше и больше пытать меня. У меня нет выбора. Я должен себя убить.

Пусть моя семья и друзья повторяют сколько хотят: почему? Почему? А если? А что бы было, если? Но, по крайней мере, они не будут знать то, что никому не следует знать. Моё самоубийство заставит Джульетту стыдиться и сохранить нашу тайну. И я, мёртвый, тоже сохраню наш секрет. Пусть мои враги улыбаются. Пусть мои друзья печалятся. Пусть мой ребёнок никогда меня не узнает.

Моя красная «Тойота» находит дорогу к месту своей обычной стоянки. Звуком «динг-динг-динг» напоминает мне, что нужно вынуть ключ из замка зажигания, словно это имеет значение. Даже хотя столько знаний воплощены в машине, моя «Тойота» не знает, что я планирую сделать.

Я захожу в гостиную и смотрю на часы с кукушкой, которые мне подарила моя бывшая жена. Они напряжённо тикают и толкают расширяющуюся вселенную, растягивают её части дальше друг от друга, точно так же, как я должен уйти от себя. Смерть – это полное безразличие ко всему. Мне нужно абсолютное безразличие ко всему. Мне нужно абсолютное безразличие всего ко мне. Но этих причин достаточно, чтобы умереть? О, сомнения будут преследовать меня до самой смерти! Я улыбаюсь самой кислой улыбкой из возможных, я неправильно сомневаюсь в полезности сомнений, а затем виню несуществующего Бога за то, что сделал это возможным. В смерти я такой непоследовательный.

Теперь моё дыхание и сердцебиение пришли в норму. У меня больше не кружится голова. Пальцы больше не пощипывает. Я больше не паникую. Но я чувствую, что что-то ушло из меня, из моего мозга. Я об этом читал. Это серотонин нейротрансмиттера, я не могу его увидеть, коснуться или поблагодарить за то, что препятствовал и доблестно сражался против того, чтобы мой мозг навредил сам себе и совершил самоубийство. Я уверен, что в дело вовлечены и другие химические вещества, но меня теперь не волнует нарушение химического равновесия у меня в мозге. Я хочу покончить со всеми равновесиями и нарушениями равновесий во мне, вне меня раз и навсегда.

Но меня умоляет покончить с жизнью нарушение химического равновесия? Почему и каким образом оно возникло? Какое испуганное сознание создаёт химические вещества или препятствует их созданию? Конечно, я никогда этого не узнаю. Да, вскоре я буду в гниющей коробке, полной гнилых вопросов.

Я покончил с войнами внутри моего мозга. Я хочу отбросить свои сомнения и любопытство. Сомнения, которые били меня в голову и в сердце на протяжении всей моей жизни. А теперь, как стареющий боксёр, я страдаю от всех видов болезней, включая амнезию. Теперь моему любопытству любопытна смерть. Оно тянет меня к смерти, словно смерть – это просто ещё одно открытие. Я покончил с любовями, которые остужают, и с ненавистями, которые накаляют. Я покончил со всем. Всё!

Я не склонен к насилию, но я теперь хочу совершить высшее насилие над собой и теми, кто меня любит! Я больше не позволю своему мозгу быть полем брани для табу, похотей, воспоминаний, этики, гордости, которые на нём сражаются. У меня нет иконки «Delete», я не могу стереть свою совесть, поэтому я сотру себя.

Внезапно я вижу Джульетту, горстями глотающую «М & М», слышу раздражающий голос попугая: «Привет, Пируз! Привет, Пируз!» и неистовый крик кота: «Мяу. Мяу. Мяу». Кажется, они связывают свои эмоции с моими, отправляя мне вибрации сочувствия, но это не так, поскольку звуки поступают из моего сознания, словно я шизофреник.

Я иду в кухню и наполняю миску для салата маленькими морковками, наполняю стакан гранатовым соком и с трудом открываю бутылочку со снотворным. Я все это несу в свою красную «Тойоту» и удобно устраиваюсь на водительском месте. Я наблюдаю за свободно флиртующими ласточками. Я слышу, как поёт природа. Мне хочется насладиться своим последним ужином. Я начинаю с морковок, принимаю таблетку снотворного, делаю маленький глоток сока. Я хочу, чтобы «Тойота» отвезла меня в место, в котором я никогда раньше не бывал.

Я ставлю симфонию № 15 Дмитрия Шостаковича на проигрывателе компакт-дисков. Я идентифицирую себя с его агонией, с его жизнью в напряжении и отчаянии, молчаливом отчаянии. Именно поэтому он создал такие задушевные звуки. Шостакович страдал от одного большого Сталина, как я страдаю от многочисленных местных Сталиных, которые облачаются в сатиновые профессорские мантии. Америка полна боссов – по всей стране карликовые Сталины! Я скажу это всем, у кого, как кажется, есть, по крайней мере, одно ухо сбоку от лица! Прослушаю ли я симфонию до конца? Сколько времени нужно, чтобы съесть миску маленьких морковок и горсть снотворного и запить стаканом гранатового сока? Куда торопиться?

Симфония № 15 Шостаковича – это симфония надежды, выживания, поддержания собственного творчества и целостности во время подавления. В этом произведении переплетается много надежды и много отчаяния. Я идентифицирую себя с рыданиями скрипки. Я идентифицирую себя со стоном виолончели. Я идентифицирую себя со звуками горна, радостными или яростными.

Инструменты говорят о трагической жизни и триумфальной смерти – старик в мире со своей судьбой в последний раз размышляет о своей жизни. Музыка говорит со мной и говорит для меня. Теперь она в гармонии с моими мыслями и эмоциями. Мне это очень нужно сейчас. Спасибо, Дмитрий. Ты все ещё в этом мире, а не в несуществующем мире. Твоя творческая сила, создающая жизнь, продолжает освещать как живых, так и умирающих типа меня. Теперь звучат последние аккорды – триумфальный конец симфонии № 15 Шостаковича. И я чувствую смирение с судьбой.

Я пишу записку, прошу прощения у всех, говорю, что моя миссия закончена и прощайте. Я кладу записку под «дворник» на лобовом стекле, словно это уведомление о штрафе за нарушение правил дорожного движения.

Поразительно, но на мне всё ещё, так сказать, арендованный костюм, я ещё раз пытаюсь встроиться – даже в смерти. Я все ещё алетофоб. Следует ли мне сказать правду, почему я совершаю самоубийство? Я так привык быть кем-то ещё, что я забыл, кто я, даже сейчас. Но теперь я знаю, кто я: тот, кто не должен существовать или кому не следовало существовать. Я продолжал дышать, хотя был мёртв уже столькими образами, пожирая природу и принося вред природе.

Таким образом, я маскирую свою смерть так, как я маскировал свою жизнь! Вся моя жизнь была одним длинным, напряжённым укрывательством. Когда я был студентом, мне внушались определённые идеи, и я, в свою очередь, внушал своим студентам определённые идеи. Да, я пытался сопротивляться и пробудить и стимулировать некий скептицизм, но никогда – в достаточной мере, чтобы удовлетворить моё глубочайшее понимание того, что мне следует делать. Таким образом я притворялся, что избегаю слишком большой маргинальности, но меня всё равно обвиняли в том, что я – профессор, вышедший из-под контроля! Я пытался смеяться, даже когда плакал внутри, только для того, чтобы слиться с теми, кто смеялся. Я пытался плакать, даже когда смеялся внутри, просто для того, чтобы слиться с теми, кто плакал. Я – скомпрометированный человек. Джульетта всё сказала правильно: я – фальшивый, но вскоре буду фальшивым мертвецом! Если жизнь проектируется, то это неразумное проектирование, поскольку мы не можем ответить на вопросы о нерешаемых проблемах и трагедиях, которые не мы создали.

Мне не нужно доедать все эти морковки, если я не хочу, или я мог бы добавить морковок. Мне следует себя убить? У меня в голове вспыхивает сомнение. Абсурдно сомневаться в свободе выбора тогда, когда я пытаюсь покончить со всеми своими сомнениями и выборами! Незнание болезненно покончит со мной. Незнание, как и Дарт Вейдр, – это сильный убийца, Лорд Ужаса.

В США я постоянно переделывал себя, чтобы встроиться и получить одобрение тех, кого не одобрял сам! Мне не удалось подняться над обстоятельствами. Почти невозможно просветить студентов, у которых с первого дня промывают мозги, и доказать им, что самое большое промывание мозгов в Америке – это заявление о том, что в Америке нет промывания мозгов. Да, я признаю, что у меня тоже промыты мозги. Я не могу принять мысль, что табу хорошего или плохого – это внушение определённых идей.

Я сделал творческий вклад в нескольких областях, но я никогда не мог понять простейшие вещи или освоить простейшие вещи. Один раз мне пришлось звонить другу, который установил у меня в туалете новое сиденье. Два проклятых винта! Я был слишком глуп, чтобы повернуть два проклятых винта! Я жую несколько морковок и проглатываю пару таблеток, запиваю всё это большим глотком гранатового сока.

Я не мог любить деньги. Я не мог прогибаться перед властями достаточно, чтобы облегчить себе жизнь, и я презирал себя за то, что немного всё-таки прогибался. Я никогда не верил, что моя новая родина, США, – это всё то, что заявляется, или что моя изначальная родина, Иран, так же славен, как нам внушали книги по истории.

Ложь, как пчёлы, жужжала вокруг и жалила меня всю жизнь. Я присоединился к пчёлам и жалил себя сам своими претензиями и утайками! Если Америка так красива, почему она должна быть фиксирована стольким количеством образов? Разве миллионы нуждающихся американцев живут американским образом жизни, мечтают об американской мечте или видят американские кошмары? Они живут здесь или в другой стране, но у них галлюцинации, что они живут в Америке?

Я больше не могу терпеть себя таким, какой я есть. Я больше не могу терпеть мир таким, какой он есть. Я – грустная, пищащая мышь, беспомощно схваченная когтями орла, которого я сам вообразил! Смерть – моё лучшее лекарство. Смерть снимет груз невыносимого. Смерть вылечит то, что вылечить нельзя. Смерть сотрёт мир с моего искоренённого сознания. Я слышу настойчивые и непрерывные голоса у себя в голове. Жизнь говорит мне:

– Давно пора избавиться, я с тобой покончила!

Я говорю Жизни в ответ:

– А мне от тебя ещё лучше избавиться, я с тобой покончил!

Смерть говорит мне:

– Я тебя жду.

А я говорю Смерти:

– Я тебя жду.

Теперь я хочу убить все клетки, которые меня составляют, в особенности в моём мозге, которые меня мучают. Две маленькие морковки смотрят на меня из миски. К этому времени я уже чувствую сонливость от таблеток, которые принял.

Где я к месту? Я хочу быть где угодно, только не в Америке, и я не хочу быть нигде, кроме Америки! И поскольку я не могу быть ни там, ни там, то я хочу умереть! Это когнитивный диссонанс для человека, который ищет душевного спокойствия? Я всё ещё не представляю, что является моей высшей ценностью. Помощь другим, тонна позитивной психологии или простые удовольствия не остановили моей кончины. Ничто не дало мне главного ответа. Возможно ли, что Джульетта видит глубже, видит более ясно и более свободна от внушаемых идей, чем я?

Наше отвращение к инцесту – это внушённая нам идея, как и наша нелюбовь к другим расам, религиям, идеологиям, национальностям и даже таким полезным, но неправильно понятым летучим мышам? Может ли моё омерзение от инцеста быть уменьшено, стёрто из моего разума? Как ненависть к неизвестному врагу, которая заставляет убивать неидеальных незнакомцев? Разве занятие любовью с Джульеттой – это не просто один набор атомов, касающийся другого набора атомов, мясо против мяса, похотливая материя, которую я называю таинственной и причудливой материей, против другой таинственной и причудливой материи? Вселенная сделана из материи с искрой таинственной и причудливой материи. Почему атомы в моём мозге в такой агонии? В таком опасении? Боли? Страхе? Разве пророки и священные книги не сделаны из атомов, кодексы, яды и тюрьмы не сделаны из атомов? Как одни атомы боятся других?

Осталась одна морковка. Мне очень хочется спать. Я стону:

– Джульетта Пуччини! Ты – моя любовь и моё безумие, и моя мудрость вместе взятые! Что со мной произошло? Как я дошёл до этой точки, до этого времени в этой своей бессмысленной жизни?

Я слышу, как попугай кричит: «Привет, Пируз! Привет, Пируз!», и я слышу, как кот мяукает, зовёт меня, словно из другого мира. А затем, странно, я слышу одно из своих любимых произведений для фортепьяно, которое Джульетта один раз исполнила для меня, – прелюдию Рахманинова соль-диез минор. Как свеча в ночи в пустыне, я хотел немного осветить мир. Но я провалился. Я стал пессимистичен, как смерть.

Я чувствую, что испытываю свои самые последние чувства. Чувства, которые я никогда не понимал. Чувства, происхождение которых я никогда не узнал. Я улыбаюсь, вспоминая, как катал муравьёв на своём воздушном змее ребёнком, притворяясь, что сам летаю вместо них. Теперь я слышу их пение, все они поют, как один:

– Теперь твоя очередь лететь в немыслимое, Пируз-джан.

Но не следует ли мне вместо этого лететь к Джульетте? О, мой Бог, неужели я должен продолжать сомневаться в себе до самого конца, до смерти и дальше, до самой могилы?

Я был влюблён, я был самым счастливым человеком. Но одно слово – инцест – сделало меня самым грустным человеком. У меня по щекам текут слёзы, я вижу, как расплывается улыбка мима. Она говорит:

– Пируз, твоя жизнь была не зря, она не пошла прахом. Но ты будешь прахом!

Слёзы – это не просто солёная вода, спросите у слонов. Они могут воплотить в себе море эмоций. Я помню, как один раз написал стихотворение под названием «История слезинки».

Мой разум блуждает от одного к другому. Я теряю концентрацию, теряю ясность ума. Я пытаюсь представить семейство шимпанзе, гигантского таракана, черепах, рыб и манговое дерево на постере. Они говорят со мной в унисон:

– Твоя жизнь была не зря, она не пошла прахом, но ты будешь прахом, как мы, как всё остальное, как боги прошлого, как большой Бог, все они обречены на исчезновение.

Я больше не уверен в том, о чём говорю.

На ум мне приходит моё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии». Я сожалел о том, что я – не такой человек, каким был Хемингуэй, из-за того, что не смел посмотреть смерти в лицо. Хемингуэй ушёл по-мужски, выстрелив в себя из ружья, словно укладывал лося. Таблетки снотворного, морковь, гранатовый сок и воспоминания – это моё ружьё. Я люблю Джульетту, я люблю жизнь, но не люблю себя. У меня больше нет гордости – никакой. Постижение себя – это последнее препятствие к пробуждению. Я задумываюсь, не преодолел ли я к этому времени самодовольство. Может, я наконец пробуждаюсь, но немного поздно.

Миска пуста. Последняя из последних морковок проскальзывает вниз по моему горлу, мимо гортани в живот, где присоединится к таблеткам снотворного и никогда не узнает магии переваривания. Простите, морковки. Я едва ли могу держать глаза открытыми. Я смотрю из окна и вижу вершины деревьев, тянущиеся к свету. Я вижу красоту голубого неба, красоту знания, красоту всех красивых вещей и сравниваю их с красотой смерти. Я задумываюсь, не поздно ли выбрать жизнь вместо смерти. Немыслимо, чтобы то, во что веришь, могло подавить инстинкт самосохранения. Что меня убивает, мои иллюзии или таблетки?

Я боюсь всего, но я не боюсь смерти. Смерть везде, как и жизнь, как время. И смерть такая же терпеливая, как жизнь. Потребовалось тринадцать миллиардов лет жизни, чтобы создать меня и мою ПайяРах. Это терпение! Смерть – это не враг и не друг, только отпрыск жизни! Свет также умрёт, когда умрут все звёзды! Моя голова опущена, глаза закрываются. Я не могу увидеть солнце, даже если попытаюсь. Буду ли я жалеть о том, что сделал после того, как умру? Папаша Хэм жалел об этом? Может ли мёртвый человек жалеть? Никто ещё никогда не вернулся, чтобы нам рассказать, пока нет. Даже папаша Хэм. Никто. О, Руми, сделай смерть сладкой для меня.

Я представляю доктора Х и Ашану, которые летят к голубому небу вместе со мной. Она в сари цвета шафрана. Я чувствую себя в изоляции, как ноль, потерянный в холодном космосе. Я включаю замок зажигания, прилагая большое усилие, глаза у меня всё ещё закрыты, я держусь за руль, словно собираюсь в какое-то знакомое место. Я слышу, как моя «Тойота» ворчит:

– Пора уже отправляться в неизведанное, Пируз.

Моя «Тойота» парит, когда я отключаюсь. Психоделические крошечные радуги и крошечные жуткие искры танцуют у меня в голове. Я не могу их смахнуть. Я чувствую слабые намёки на движение вокруг себя, потом они уходят, словно мир умирает вместе со мной и уносится прочь.