Старый воробей Чию был прав. Много было сделано в прошлый год, но год новый принес еще больше перемен. В Поднебесной разразилась какая-то странная, непонятная степнякам война, хунну выбили из своих степей последних воинов Шихуанди. Из-за барханов поднялись черные копья племени дунху, и ветер погнал по земле горячий песок. Юэчжи выбрали паралатом Вэрагну, и как будто стали жить спокойно, но все больше родов их уходило, пряталось в горы, ведь и паралату и нищему пастуху стало ясно — нет теперь силы большей, чем сила Модэ.

А потом время побежало, как мутный весенний ручей, год пролетел, другой, третий… Будущее и прошлое пожирали друг друга, как драконы на железной пряжке шаньюя Модэ. Сгинули дунху, а на Юге началась новая война с Поднебесной, хунну снова и снова побеждали в ней, днем мужчины славили Модэ, а по ночам у костров называли отцеубийцей.

У Модэ вырос сын Лаошань, и он стал чжучи-князем. Наследник был строптив нравом, как и сам Модэ в его юные годы. Его воспитывал Чию, — совсем слепой и почти уже беспомощный. Ему везде помогали его молодые ученики, которых он выписал из мятежных провинций Поднебесной, у союзников-ванов.

Умер Лу-Гань, очередной правитель Поднебесной, и наступило, наконец, перемирие, был заключен новый договор мира и родства. У хунну был хлеб, а в степи хлеб дороже золота.

Прошло еще время, князья старели и умирали, а Модэ, казалось, не менялся совсем. Чжучи-князь томился от мира, но Модэ был сыт кровью, как матерый дракон. Тогда чжучи-князь, строптивый, наглый Лаошань собрал большое войско и ворвался в северные провинции Поднебесной, стал грабить и убивать.

В первые же дни набега правитель Вэнь-Ди получал с Севера вести одна страшнее другой, ничего нельзя было понять, в армии случился разброд, полководцы посылали тысячи колесниц незнамо куда, а потом все вдруг стихло, хуны пропали в степи, оставив после себя серые пепелища. А потом пришло письмо от Модэ, на китайском языке: «Дряхлый, старый князь, рожденный на болотах, выросший среди волов и лошадей просит прощения у могучего владыки. Чжучи-князь Лаошань напал на ваши земли, из-за нечестных ваших чиновников. Но он все равно не прав. В наказание, я послал его с войском далеко на север, он воюет теперь с юэчжи…».

Войско шло вперед, до поры нигде не встречая для себя преград. Не стало в степи и на холмах пастухов, исчезли колодцы и коновязи. Степь вымерла перед Лаошанем. Впереди, где-то на холмах ждал его паралат Вэрагна, но паралату уже некого было защищать, да войско его было невелико. Кажется, воины-юэчжи просто стояли на холмах и ждали своей смерти. В степях говорили: стоит ли биться, не лучше ли паралату со своим народом оставить холмы хуннам? Все эти досужие толки прекращались довольно быстро. Все знали — Вэрагна не повернется к хунну спиной. Вэрагна был герой.

Модэ послал с Лаошанем своего верного телохранителя — Кермеса. Юэчжи с годами стал грузен и рыхл, лицо его покрылось царапинами и морщинами, и сделалось похоже на сырое тесто. Но он, как и прежде, был ужасно силен. Новый конь был у него — рыжий аргамак, злобный, быстрый, его Кермес не любил, и стегал плеткой нещадно.

Лаошань не любил Кермеса — это был человек шаньюя, человек Модэ, верный палач. Знал чжучи-князь — до поры до времени юэчжи будет его защищать, но клинок великана всегда будет направлен и в его сторону. Если царевич покажет неповиновение отцу, юэчжи пустит клинок в ход.

С ними было большое войско, два полных тумена, построенных особым порядком. Это было новой задумкой Модэ. Каждый отряд отличался от других: один отряд — в белых плащах и на белых же конях, другой — в черных острых колпаках и на вороных аргамаках, третий — в шлемах с киноварью и красными конскими хвостами, верхом на темно-рыжих, как запекшаяся кровь, скакунах. Отряды никогда не смешивались, и каждый знал свое место в строю. Командиры родов и племен привязывали к уздечкам звериные шкуры — заячьи, лисьи, волчьи, и все воины знали, кого нужно слушаться.

Потом стали пропадать воины на крайних сотнях. Какие-то невидимые враги как пчелы жалили неповоротливую громаду хуннского войска. Сразу поползли среди батыров слухи о здешних призраках и курганных богах.

— Кермес-батыр! — заговорил как-то Лаошань. — Кермес-батыр, расскажи, пожалуйста, про эту землю.

— Здесь есть где укрыться, но есть и просторные места, — говорил юэчжи лениво. — Жала для стрел в этих местах делают из бараньей, и конской кости, а еще… еще… — он вдруг осекся, будто увидел вдали что-то.

— Говорят, юэчжи-батыр, будто в этих местах живет древний бог, — произнес Лаошань задумчиво. — Его видели возле лагеря третьего дня.

Кермес странно повел головой.

— В последние дни как-то неладно, — Лаошань огляделся по сторонам. — С дальнего разьезда донесли, что к кострам будто бы подходят какие-то люди, юэчжи. Голодные, одетые в рванье.

— Здесь где-то могила их бога, — ответил Кермес глухо, — Рамана-Пая. Здесь бывают призраки…

Призраки и вправду были — целое войско. В пыли рожденные, голые, босые люди — Тени Полудня. Тела их настолько истончились и почернели, что в горячем солнечном свете были почти невидны. Двигались они неслышно на худых своих кобыленках, выслеживали отставших хуннских батыров, и неслышно же умерщвляли. Кермес все это знал. Он все помнил.

Вечером, на привале у пересохшей речки, он как будто почувствовал что-то, и впервые за время похода удалился от Лаошаня.

Он отъехал на невысокий утес, туда, где никто уже не мог его видеть. Вокруг звенели комары. Красное солнце спускалась к белым дюнам, потрескавшимся от засухи. Вокруг торчали голые прутья — все, что осталось от густой речной поросли. Чуть подальше от косогора еще рос высокий кустарник, земля там была сырая, илистая и лошадь могла отдохнуть в тени.

«Если хунну овладеют этим краем, река уйдет, Дану не потерпит такой гнусности» — вспомнилось вдруг Кермесу. Это место было ему знакомо. Когда-то здесь он ловил куропаток, и с ним был еще кто-то…

Дремота смежала Кермесу веки, он никак не мог вспомнить имя… имя…

Кермес прислонился к тонкой лошадиной шее, свесил грузные руки и прикрыл глаза. Он слышал, как кто-то поднялся на косогор и остановился. Близко было чужое лошадиное дыхание.

— Ты кто? — Кермес медленно поднял голову и разлепил уставшие, бессонные глаза.

Всадник стоял в полусотне шагов, неподвижный, похожий на тень от стрелы. Он стоял спиной к гаснущему солнцу и Кермес не видел его лица. Вдруг солнце осветило личину из желтого рога, две черных прорези на месте глаз и… зубастую ухмылку.

Кермес хрипло вскринул, тронул поводья и помчался прочь. Но с другой стороны косогора вышла уже другая фигура — чуть шире в плечах, в лисьей шапке, а вместо лица — маска из куска грубой кожи.

Кермес полетел на коне под гору, провалился в черное пустое русло, снова поднялся на плешивый пригорок — и увидел впереди еще две черные тени. Кермес затравленно огляделся — вот еще один всадник в берестяной личине, на коне паршивой масти — с белыми отметинами на копытах. А вот еще один — на белой тощей кобыле.

Он зарычал, ударил коня по тугим жилам, степь бросилась ему навстречу, спина выгнулась луком и земля перевернулось.

Кермес лежал на животе, а в горле клокотала кровь. Стрелы торчали из его спины красными иглами. Он не видел уже ничего, слезы и пот слепили ему веки… Вдруг вспомнилось ему что-то далекое и невозвратимое. Раскрасневшееся лицо, блеск мальчишеских глаз, восторг, оттого что бьется под заячьей шубкой первая пойманная куропатка, и живая улыбка, которую сменил теперь страшный оскал солнечной маски.

— Как чудно… — подумал Кермес и затих, оттого что не мог больше жить.

Тот, кто выстрелили первым, приблизился к телу, и навис над ним, неподвижный. Он всматривался зачем-то в лицо убитого батыра, словно пытался узнать, угадать…

Он вздрогнул, когда его, окрикнули:

— Ашпокай! Ашпокай! Это ты?

— Это я, — отозвался он, отнимая от лица маску.

Пятеро мальчишек, как один, последовали его примеру и побросали маски под копыта коней.

— Что вы здесь делаете? Нас могут увидеть! — на косогоре появился конник в остроконечном колпаке. — Мы не достали Лаошаня, хунны переполошились! Бежать нужно!

— Нет. Не бежать. Нужно уходить, — сказал Ашпокай. — Насовсем. Мы уйдем из этой степи, Атья. Здесь все кончено.

— Не понимаю, — сказал Атья, — что ты говоришь?

И тут он заметил лежащего на земле Кермеса.

— Это… это…

— Да, — ответил Ашпокай. — Это Михра. Мой брат.

И он швырнул маску на мертвое тело. Атья сорвал с головы колпак и закрыл им лицо свое.

Мальчишки неуверенно переглянулись, потом посмотрели на мертвого батыра. Никто из них не знал этого белобрысого хунну, — ни Атья, ни Ашпокай не рассказывали ничего о Михре.

— Все. Наигрался я в Михру, — сказал Ашпокай. — У нашего народа судьба есть, и здесь она не заканчивается. Чем раньше народ наш это поймет, тем лучше. Нужно всех собрать и двигаться.

— Куда? Куда?

— На запад, — Ашпокай посмотрел на перстень с вживленной в него капелькой коралла. — Мы проложим для нашего народа новый путь.

Ашпокай смял башлык, щека его дернулась от какого-то страшного напряжения:

— Все! Пошли! Уууу-хааааар-р-р!

— Уууу-хаааааар-р-р! — подхватили молодые волки.

Спустя мгновение они мчались вдоль пустого берега, на котором вечер уже протянул свои синие тени.

Конец.

20. 12. 2010.