Глава I

По проспекту Руставели шел молодой человек лет двадцати шести, с черными усиками и веселыми, озорными глазами. Его белый чесучовый костюм, легкие плетеные сандалии, непокрытая кудрявая голова были облиты южным, горячим солнцем. Стояло теплое майское утро, и безоблачное, отливающее лазурью небо обещало жаркий день. На углах улиц, спускавшихся из-под Давидовой горы и выходивших на проспект, стояла группами молодежь, шумно переговаривавшаяся между собой. У магазина вод, именовавшегося по старинке «Лагидзе», из теснившейся у входа толпы кто-то окликнул молодого человека в чесучовой паре:

— Ладо!.. Гамарджоба, дорогой… Как здоровье? Какие новости?

Молодой человек остановился. Вглядевшись, приветливо помахал кому-то рукой и, продолжая путь, крикнул:

— Привет, привет, Валико! Спешу, вечером увидимся!

— Может, зайдешь, выпьем кахури? — уже вдогонку крикнул Валико.

— Не могу… опаздываю на занятия! — уже издали донесся голос молодого человека.

Не дойдя до площади, он оглянулся, жмурясь от солнца, посмотрел по сторонам и тем же скорым шагом пошел по крутой улице вверх.

Навстречу ему попадались дети, женщины с корзинками, спешившие на базар; обгоняя пешеходов, поднимался в гору «Москвич»; девушка с черными косами и алой лентой в волосах перешла дорогу.

Какой-то толстяк, сильно хромавший на левую ногу, спускался по узкому тротуару вниз. Не доходя до Ладо, он уронил палку, и когда подскочивший молодой человек ловко поднял и подал ему палку, хромой, благодарно кивая головой, с доброй улыбкой быстро проговорил:

— Ладо… спасайся… сейчас же исчезни из Тбилиси. Дом оцеплен, Хомушка арестован…

Сильно хромая, все еще благодарно кивая головой, он заковылял дальше, тяжело опираясь на палку.

Пройдя еще несколько шагов, молодой человек перешел на другую сторону улицы и исчез в одном из переулков, которыми так богата нагорная часть Тбилиси.

За день до случая, описанного выше, в город Орджоникидзе прибыла небольшая туристская группа в двадцать семь человек. Это были мелкие буржуа из Франции, двое бельгийцев — муж и жена, преподаватель Льежского коммерческого колледжа, молодой художник-итальянец, высокий и молчаливый коммерсант из Люксембурга, трое молодых немцев из Федеративной Республики Германии, пастор из Дюссельдорфа и еще несколько довольно безликих, похожих один на другого, голландцев. Почти все туристы были вооружены фотоаппаратами, черными или желтыми очками, и у каждого из них краснела книжка-путеводитель, выпущенная на разных европейских языках в огромном количестве немецкой издательской фирмой «Бедекер» и распространенная по всей Европе. Ни один из иностранцев не бывал ни в России, ни в СССР, не знал языка, и все, что они теперь видели в пути, удивляло, порой восторгало, но чаще озадачивало их. Разбившись на небольшие группы, они в сопровождении переводчиков бродили по городу, то и дело заглядывая в путеводитель, в котором город именовался его старым именем: «Владикавказ».

Голландцы пошли к Тереку и, стоя на берегу буйной, с шумом и ревом бегущей реки, удивленно поводили глазами, что-то записывая в свои дневники и перебрасываясь короткими, односложными фразами.

Немцы пошли в большой и отлично оборудованный парк, где подолгу простаивали возле различных скульптур, памятников и плакатов. Переводчица заученным, деревянным голосом рассказывала им, когда и как возник здесь, посреди города, этот замечательный тенистый, с широкими аллеями, глубокими прудами и столетними деревьями парк.

Муж и жена — бельгийцы, — держа в руках словарь-вопросник, храбро двинулись по улицам города, желая обойтись без переводчика. Их примеру последовал и пастор, отважившийся самостоятельно изучить город и вместе с тем посетить как музей краеведения, так и церкви. Его как представителя религии с самого приезда в СССР особенно интересовал вопрос о свободе церкви и совести и о том, как и насколько беспрепятственно молятся верующие в коммунистической стране.

Орджоникидзе — город небольшой, с ровными и прямыми улицами, центр его — это проспект Мира, на котором находится гостиница «Интурист», и заблудиться в этом городе нельзя. Любой горожанин в несколько минут довел бы потерявшего дорогу интуриста до отеля.

Итак, сутки, которые вся эта группа должна была находиться в городе, начались с того, что после завтрака туристы разбрелись по городу.

Пастор отец Иоганн Брухмиллер, высокий, пожилой, смуглый, с сильной проседью человек, вышел из гостиницы и медленно пошел по проспекту.

— Господин Брухмиллер, если, паче чаяния, собьетесь с пути, то стоит вам любому встречному сказать «проспект Мира… Интурист», и он доведет вас до дома, — любезно предупредила переводчица.

— Благодарю вас, фрейлейн, но вряд ли можно заблудиться в этом милом, уютном и таком небольшом городке. Во всяком случае, благодарю вас за предупреждение, и если это надо будет сделать, то я воспользуюсь им, — вежливо поблагодарил пастор.

Взяв адрес церкви, мечети и синагоги, господин Брухмиллер вышел из отеля.

На улице было солнечно, оживленно и ярко. На бульваре суетились люди, звенели детские голоса, с шумом проносились трамваи. Продавцы мороженого, стоя у своих лотков, расхваливали товар: «Вот сливочное пятигорское… А вот эскимо с самых ледников Казбека!»

Девочка с цветами молча подошла к пастору, и он, отобрав две розы и потрепав по голове девочку, пошел дальше. Всюду слышалась русская, осетинская и армянская речь.

Пройдя проспект Мира, пастор все тем же ровным, неторопливым шагом свернул направо и, перейдя широкую улицу Кирова, вошел в густой сад и затерялся в нем.

Над горами тихо, еле заметно проползали облака. Столовая гора, нависшая над городом, была обнажена: белая, сахарная голова Казбека возвышалась над хребтами заснеженных осетинских гор; над Адай-Кохом курились облака.

Пройдя полутемный сад, пастор оглянулся и не спеша сел на одинокую скамью под огромным вековым чинаром. На смуглом, несколько суровом лице пастора были написаны покой, нега и удовлетворенное состояние духа. Было видно, что тишина, одиночество и полумрак сада приятны ему. Посидев минут десять, выкурив сигарету, он откинулся на спинку скамьи и несколько минут провел без движения, словно окаменев. Потом он встал и пошел к улице Льва Толстого. Здесь пастор остановился за углом, постоял, долго закуривая от никак не загоравшихся спичек, и, наконец, после десятой спички, закурив сигарету, он подошел к красивому двухэтажному особняку с садом, обнесенным кирпичной оградой.

Брухмиллер глянул на балкон, возвышавшийся над садом. В глазах интуриста мелькнуло что-то похожее на грусть. Пастор вздохнул, опустил голову и решительно шагнул во двор. Во дворе он увидел женщину, снимавшую с веревки белье. Пастор подошел к ней и вежливо на очень чистом русском языке спросил:

— Будьте добры сказать, где находится квартира девять?

— А вот прямо, где зеленые перила, — ответила женщина, продолжая свое дело.

Пастор направился к зеленым перилам и, поднявшись на балкончик, постучал в дверь. Кто-то невнятно ответил на стук, и Брухмиллер вошел в комнату. Из угла ему навстречу поднялся небольшого роста старичок в очках. Он держал в руках газету и подслеповато щурился на вошедшего.

— Скажите, пожалуйста, это квартира Почтарева? — спросил пастор, пристально вглядываясь в старика.

— Была Почтарева, точно, а теперь моя… Пашкова, — подходя ближе, сказал старичок.

— А как же Почтарев? — удивленно спросил пастор.

— Умерли-с… уже неделя будет, как схоронили… От сердца, прямо на улице скончался. А супруга его, ежели знали, Клавдия Ивановна, так та еще раньше убралась к господу, — продолжал старичок. — А вы что, сродственник им будете?

— Да, двоюродный племянник, — ответил Брухмиллер, что-то обдумывая и оглядывая комнату.

— Вы присядьте, дорогой товарищ, вот стульчик, — подвигая пастору стул, засуетился старичок. — Оно, конечно, тяжело, когда так сразу да сгоряча узнаешь о кончине родных, но чего ж делать, все мы, как говорится, в божьих руках… И мы там будем. Не прикажете ли чайку стаканчик? — участливо предложил он.

— Нет, спасибо. Я сейчас пойду. Что же делать. Правильно вы изволили сказать, все там будем. А вы давно живете здесь?

— В этой комнате — после смерти Терентия Петровича, то есть вашего дядюшки, Почтарева. А до них здесь же и жил. Во-он там, возле сада, видите развалюшку? Там проживал. Ведь я здеся, в Капкае, скоро уже пятьдесят лет как проживаю.

— В Капкае? — переспросил пастор.

— Так точно. Это ведь по-старому, по-солдатскому, Владикавказ солдаты Капкаем звали.

— А-а, да, да, — мотнул головой пастор, видимо о чем-то продолжая думать. — А в этом доме давно живете?

— Годов, не соврать, сорок пять. Еще до первой мировой войны в дворники к прежнему хозяину Казаналипову определился.

При последних словах старика по лицу пастора пробежала какая-то тень.

— Как вы сказали?

— Казаналипову, говорю. Полковник был мой тогдашний хозяин. Черкес, что ли… кто его знает. Однако ничего, жить с им можно было…

— Умер он, конечно? — спросил пастор.

— Давно, еще до революции убрался. Семья осталась, жена-старуха, дочка была, первая франтиха на весь город, да сын — кадет, что ли. Ну, этот не в отца пошел. Тот был хочь и полковник, да добрый человек, и поговорить любил, и пошутить, и когда рублевку-другую на чихирь дать… обчественный человек. А сын его — не помню уже, как его и звали, не то Булат, не то Мурат, — это уж был другой сорт. Как волк или кабан какой, ни с кем ни слова, нас, дворника, денщика али рабочего, за человека не считал, гнушался. Все дичком, один ходил.

— А куда же он делся? — спросил пастор.

— А пес его знает куда! Вышел в офицеры, в первую мировую войну в Дикой дивизии служил, а как революция пришла, к белым подался. Не то у Шкуры, не то у Врангеля служил. Много, говорят, от него слез людями было пролито!

— Прохвост, наверно, был, — сказал пастор.

— Еще какой! Зверь, ну зверь, одно слово!

— Наверно, получил свое… гниет где-нибудь в земле, как собака. Зло не проходит даром! — сказал пастор.

— Оно-то так, да вот к нему это и не оправдалось. В сорок втором году, когда Гитлер до нас добирался, часть Осетии забрал и уже под Гизелькой был… вы, видать, нездешний, не знаете, чего такое Гизелька? — прерывая свое повествование, сказал старик.

— Не знаю. Я ведь вологодский, — улыбаясь, ответил Брухмиллер.

— А Гизелька — это есть Гизельдон, село такое, и электростанция возле города, верст пять отсюда будет. Да, так когда в сорок втором зимой немцы заняли Гизельку, а оттеда повели наступление на город, многие жители из Гизели, и Даргкоха, и Прохладной видали этого самого Булата в немецкой форме, майор чи полковник он у них был. Разъезжал на автомобиле по аулам, все агитацию вел, народ стращал: отдавайтесь, мол, все под Гитлера; кто добром отдастся, тому худо не будет. Вот он гад собачий оказался… а вы говорите, такие добром не кончают.

— Ну, что ж, а может, он, когда немцы бежали, и не добежал до Берлина, может, его где-нибудь русская пуля настигла, — сказал пастор.

— Дай бог, это, конечно, все может быть, — согласился старик. — Ну, так позвольте, извиняюсь, не знаю вашего имени-отчества…

— Сергей Сергеич, — подсказал пастор.

— Позвольте, Сергей Сергеич, для первого знакомства чайку попьем, а еще лучше — сейчас старуха моя с базару придет, и мы по рюмочке наливки выпьем, дядюшку вашего покойного помянем.

— Спасибо, только мне сейчас идти надо. Я лучше вечерком к вам загляну.

— Милости просим, вечерком оно даже и лучше. Закусочки какой приготовим.

— Всего доброго! Итак, до вечера, — пожимая руку старику, сказал Брухмиллер и уже у самой двери спросил: — А что, дорогой мой, не осталось после дяди каких-нибудь…

— Два стола, кровать да барахлишко разное из одежи, — перебил его старик. — Это все, как то есть бесприютное наследство, финотдел продал с торгов, а деньги — раз бесхозяйственные — в доход казны. Вот теперь, ежели вы обратитесь в горсовет, то все, что было…

— Да нет, вы меня не поняли, дорогой мой, — остановил его гость. — Бог с ними, с деньгами и вещами! На что они мне? Я инженер, человек обеспеченный, зарабатываю достаточно… не нужны мне эти деньги. Я о другом. Дело в том, что дядя хранил письма моего покойного отца, вел переписку с матерью, с родными. Были у него и наши семейные фотокарточки, — словом, все то, что дорого мне как семейная память. Вот об этом-то я и хотел спросить: не сохранились ли где-нибудь здесь эти никому не нужные, но для нас, родных, дорогие бумаги покойного?

Старик задумался, поглядел в потолок и затем неуверенно сказал:

— Кажись, чего-то такое есть… Мне старуха моя как-то говорила. Только я не знаю, где все это. Вот когда вечером зайдете, моя Дарья Савельевна вам все в точности и найдет и обскажет.

— Хорошо! — коротко сказал Брухмиллер и, пожав еще раз руку старику, вышел на улицу.

К обеду вся группа иностранных туристов собралась в гостинице.

За столом каждый с увлечением рассказывал о своих наблюдениях, выводах и впечатлениях. Молодые немцы с юным задором рассказывали о встрече со студентами Северо-Осетинского пединститута и о том, как хорошо и свободно разговаривали с ними по-немецки некоторые студенты.

— Мы заходили куда угодно, говорили обо всем, что только интересовало нас, получали самые точные и ясные ответы. Никто не подслушивал нас, никто не следил за нами, — говорил один.

— Вот тебе и железный занавес! — засмеялся другой. — Я чувствовал себя не менее спокойным и свободным, чем в Гамбурге или Бонне.

— Хороший народ эти русские, и никаких чека и сыщиков, о которых нам столько болтали в Европе, — сказал пастор. — Я тоже убедился в этом… Не зная языка, я легко находил все, что мне было нужно, и меня понимали прохожие… Хотя… — тут он обернулся к переводчице, — ни одной из намеченных мною церквей я не нашел.

Тут он вынул из кармана свой Бедекер и, найдя загнутый угол страницы, прочел:

— «В городе Владикавказе имеется большой военный собор, церковь имени Николая-Чудотворца, именуемая „Казачьей“, на углу Александровского проспекта и Московской улицы, церковь Сорока мучеников на Лорис-Меликовской улице». Их, этих церквей, нет. На их месте стоят скверы или же построены многоэтажные здания. Признаюсь, меня, как служителя церкви и человека религиозного, это несколько обескуражило. Не найдя церквей, я пошел к мечети. Она сохранилась и стоит на своем месте, но… — тут пастор покачал головой, — ее превратили в краеведческий музей… Скажите мне, пожалуйста, фрейлейн Ольга Ивановна, где же свобода совести и вероисповедания? — разводя руками, обратился он к переводчице.

— Видите ли, в чем дело, герр Брухмиллер, вас подвела ваша книга Бедекер, перепечатавшая в современное издание весьма устаревшие, времен первой мировой войны, сведения. Тех церквей, о которых написано в путеводителе, давно нет. Одна из них, Казачья, была разбита во время налета на город белых банд в августе восемнадцатого года в так называемом соколовском восстании.

Пастор быстрым и колючим взглядом глянул на девушку.

— Собор, стоявший посреди площади на горе, при современном движении стал мешать транспорту, затруднял городское движение и по решению городского совета был снят, как и многие другие устаревшие здания, вроде епархиального подворья, складов и так далее. Площадь заново перепланирована, на ней возникли прекрасные современные здания, разбит отличный сквер, установлено двойное, регулированное движение. Что же касается мечети, то ввиду почти абсолютного отсутствия в Осетии магометан ее превратили в музей, но в аулах, там, где имеются горцы-мусульмане, мечети сохранены в неприкосновенности.

— Да? Я этого не знал, — неопределенно сказал пастор. — Но все-таки в таком большом городе, как ваш, ведь сохранились же верующие, которым надо где-то сходиться вместе и молиться так, как им указывает их вера!

— Конечно! И в Орджоникидзе имеются церкви. Пожалуйста, я сейчас назову их вам. Сегодня суббота, и вы можете вечером посетить одну из них или все, как вам вздумается, и простоять всю вечерню вместе с молящимися.

— Да? — удивился пастор. — Благодарю вас, фрейлейн. Вы обрадовали меня. Я обязательно сделаю это и очень прошу извинить меня, что, не зная об этом, я позволил себе усомниться в их наличии. — Записав адреса указанных ему церквей, пастор с удовольствием принялся за вкусно пахнущий травами и специями суп.

Как только хромой предупредил Ладо об аресте Хомушки и оцеплении дома, в который он шел, молодой человек повернул к Сололаки и проходными дворами вышел к Ереванской площади. Через полчаса он уже затерялся в толпе людей, сновавших по базару.

Весенние вечера в Орджоникидзе всегда светлы и прозрачны. С окрестных гор спускается легкая прохлада, согревшаяся за день земля медленно остывает, а цветы, которыми так богат в это время Кавказ, благоухают ввечеру.

Часам к восьми пастор снова пришел в бывшую квартиру Почтарева, где его ожидали Дарья Савельевна и Антон Ефимович Машковы. На столе стоял кипящий самовар, на тарелочках была нарезана колбаса, селедка, острый осетинский сыр и ломти белого хлеба. Небольшой пузатенький графинчик с водкой и три рюмки украшали стол.

— Здравствуйте еще раз, — встречая гостя у дверей, сказал старик. — А вот и супруга наша Дарья Савельевна, а это племянник покойного, Сергей Сергеич, — познакомил он их.

— Будем знакомы. Хороший был человек ваш дядя, царство ему небесное! И тетеньку вашу Клавдию Ивановну, тоже вспоминаем добром, — протягивая лодочкой руку, сказала старуха.

— Просим к столу, Сергей Сергеич! В ногах правды нет, — усаживая возле себя пастора, заговорил старик и аккуратно, стараясь не капнуть, наполнил рюмки.

— За знакомство… чтобы хорошо жилось, — сказала, чокаясь с гостем, старуха.

— Будем здоровы!

— За ваше… — сказали пастор и хозяйка и, выпив, стали закусывать.

— А Дарья Савельевна вам кой-чего собрала, Сергей Сергеич. Какие-то бумаги, старый портфель с тетрадями, и, кажись, все.

— Все, дорогой товарищ! И в чулане, и в сарае все перерыла, ничего, никаких карточек, кроме этих бумаг, не нашла, — подтвердила хозяйка.

— Это очень жаль, мне особенно дороги были именно наши семейные фотографии, — с грустью сказал пастор. — Ведь нас, Почтаревых, осталось так мало в живых. Я, сестра да еще племянница в Риге. Были двое племянников, и оба погибли в войну… Жаль, жаль, — покачивая головой, сказал он.

— Вы, Сергей Сергеич, оставьте ваш адресок. Может, что еще найдется, так мы с дорогой душой отошлем вам, — сказал старик.

— Непременно, непременно, — охотно согласился гость и, оторвав из блокнота листочек, написал: «Рига, улица Свободы, 126, кв. 4. С. С. Почтареву». — Прошу, — сказал он, передавая листок хозяйке.

Та бережно взяла бумажку и положила ее в ящик стола.

Выпили еще раз за здоровье хозяев, за память покойных дяди и тети Почтаревых, затем перешли к чаю.

Гость рассказывал о Москве, о том, как он посетил с экскурсией Кремль, говорил о высотных зданиях, о метро, но когда Дарья Савельевна стала расспрашивать о его жизни и работе, Брухмиллер коротко и односложно сказал:

— Тружусь, как и все советские люди.

— И долго вы прогостите у нас? — полюбопытствовал Антон Ефимыч.

— Дней пять проживу.

— А где остановились, Сергей Сергеич? — спросила хозяйка.

— У вокзала. В общежитии туристов.

— Удобно ли вам там, батюшка? Может, к нам бы перебрались? У нас хоть и тесно, но спокойнее, — предложила Дарья Савельевна, вглядываясь в гостя.

— А верно! Постельку вам мягкую дадим. И вам хорошо будет, и нам веселее. А? — обрадовался старик.

— Спасибо. Может быть, через день-другой и воспользуюсь вашей любезностью, но пока неудобно. Надо хоть переночевать там.

— Как знаете, а то мы с дорогой душой, будем рады, — сказала старуха.

— Что вы так разглядываете меня, Дарья Савельевна? Или напомнил кого? — засмеялся пастор.

— Нет, никого, только извините, Сергей Сергеич, а лицо у вас вовсе как не русское. Больше на армяна смахиваете, — улыбнулась хозяйка.

— Что ты, что ты, мать моя! Скажешь тоже! — замахал на нее руками старик. — Чисто русская личность, разве что только кожа чернявая… Так это ведь и у русских брунеты водятся.

— Не-ет, уважаемая Дарья Савельевна права. Вот что значит острый женский глаз. Верно, в нашем роду, Почтаревых, действительно водится восточная кровь. Ведь мой отец, старший брат покойного дяди, был женат на армянке. Моя мать была армянкой, до пятнадцати лет даже не знала ни одного русского слова. А когда мой отец женился на ней, она кое-как, но уже знала русский язык. И хотя я русский, но лицом очень похож на мать.

— Жива ваша матушка? — спросила хозяйка.

— Умерла. Еще в тридцать шестом году скончалась, — тихо, с грустью сказал пастор.

— Царство ей небесное! — перекрестился старик. — Может, вам еще стаканчик?

— Нет, благодарю. Пора идти. Уже девять часов.

— С вареньем, — сказал Антон Ефимыч.

— Спасибо, — засмеялся гость, — и с вареньем не могу. Если дадите завтра, выпью с удовольствием, а сейчас, уважаемая Дарья Савельевна, дайте, пожалуйста, бумаги дяди. Я их утречком разберу, а вечером, если разрешите, завтра снова зайду к вам.

— Милости просим. Очень будем рады, — поднимаясь с места, сказала хозяйка и, взяв с окна кипу бумаг, уложенных в газету и перевязанных бечевкой, подала ее гостю.

Тот стал было прощаться, как во дворе послышались голоса, кто-то завозился на лестнице и зашагал по балкончику в направлении квартиры Пашковых.

Старик удивленно вытянул шею, всматриваясь в коридор, хозяйка пошла к дверям, а пастор, отодвинувшись от бумаг, быстро положил их обратно на окно и не без тревоги смотрел на открывшуюся дверь.

В ней стоял молодой человек среднего роста, в солдатской фуражке, надетой на коротко остриженную голову.

— Вам кого, товарищ? — негромко спросила хозяйка.

— Извиняюсь! Это будет квартира девять? — с сильным грузинским акцентом спросил вновь прибывший.

— Девять. А вам кого надо? — подходя к молодому человеку, спросил старик.

— Терентий Петрович будете? — подходя к старику, спросил тот. — Я ваш племянник Ладо, не узнаете? Из Сагурамо, вам привет от Розочки.

— Какой, извиняюсь, Розочки? — опешил старик. — Вы обознались. Ведь Терентий Петрович уже дней десять, как помер, а я новый жилец в квартире, Пашков Антон Ефимыч.

При словах «из Сагурамо, привет от Розочки» пастор насторожился.

— Помер, помер. Неделю, как схоронили, — сказала Дарья Савельевна, внимательно глядя на молодого человека. — А как же вы, говорите, племянник Почтарева, а сами даже спутали его с чужим человеком?

— Э-э, милая, — засмеялся новый гость, — ведь мы, кавказцы, всех людей постарше зовем дядями да отцами. Потому только так, из кавказского обычая, и назвал себя племянником покойного, а видел я его всего один раз, в Тбилиси, прошлым летом у его знакомых.

Пастор заметил некоторую фальшь и смущение, которые хотел веселой, разбитной речью замаскировать грузин.

— Значит, помер мой богоданный дядя. Ай-яй-яй, как будут жалеть его в Тбилиси! — качая головой, сокрушенно сказал он.

— Да, Терентий Петрович точно в прошлом году ездил в Тифлис… недельки две прогостил там… Рассказывал, как его там угощали, — сказал ничего не заметивший старик.

— Так как же теперь быть? — почесывая затылок, в раздумье сказал молодой человек. — А я думал остановиться у него.

Старик что-то хотел сказать, но, заметив недовольное движение старухи, замолчал.

— Пойдемте со мной, — вдруг сказал пастор. — Я остановился в общежитии туристов, там рядом свободная койка. — И, взяв снова с окна пачку бумаг в газете, он направился к выходу. — Идемте, идемте. Нечего раздумывать, — трогая за локоть грузина, сказал он. — Я ведь тоже с удовольствием послушаю о Тбилиси, Сагурамо и о Розочке.

При последних словах молодой грузин чуть вздрогнул, глянул в глаза смотревшему на него пастору и улыбнулся, погасив сигарету в пепельнице:

— Хорошо, к туристам так к туристам!

И они вышли из квартиры, занимаемой стариками Пашковыми.

— Куда пойдете? — пропуская вперед молодого человека, спросил пастор.

— Я думаю, к своим знакомым.

— Бросьте это! Ведь у вас здесь никаких друзей, кроме умершего Почтарева, нет.

— Слушайте, кто вы такой и о чем говорите? — вспылил молодой человек.

— В вашей работе надо быть хладнокровным. Вспыльчивость губит людей, — спокойно продолжал пастор, — а особенно если кричать на улице, останавливаться и привлекать внимание прохожих.

— Не понимаю, о чем вы говорите! — нерешительно сказал грузин.

— Понимаете. Закуривайте! — предложил пастор. — Итак, Ладо, зачем вы приехали сюда?

— Странное дело! Не разговор, а какой-то допрос, — пожал плечами грузин. — Я уже сказал, что Почтарев…

— …ваш дядя… — засмеялся Брухмиллер, — и, к сожалению, вышло очень неудачно. Ведь за час до вас я тоже назвал себя племянником покойного, и эти милые старички никак не ожидали, что у угрюмого, одинокого пенсионера могло быть столько внимательных к нему родственников.

— Как, вы тоже племянник?

— Да-а. Теперь отбросим ненужную конспирацию и, если случай свел нас вместе, начнем прямой и деловой разговор. Почему вы так стремительно появились здесь, когда Почтарева нужно было оберегать от всяких лишних посещений?

Ладо внимательно и молча слушал Брухмиллера.

— Второе. Почему вы не знали о смерти Почтарева?.. Я уже сказал вам, что волноваться и останавливаться не стоит. Так куда же мы пойдем? На улице не совсем удобно беседовать, а на Александровский мне идти нежелательно. Много света и людей, — беря под руку молодого человека, сказал пастор.

— Вы правы. Мне тут некуда идти. В этом городе я одинок.

— Не совсем. Нас уже двое. Итак, отвечайте. Купил Хомушка виноградную лозу?

— Пока нет.

— Почему? — встревоженно спросил пастор.

И Ладо почувствовал, как пальцы его собеседника дрогнули.

— Он выехал за ней на несколько дней к Розе.

— Черт побери! — пробормотал пастор. — Почтарев умер, — продолжал он, — нужных сведений о лозе я теперь не получу. Имеются ли они в Тифлисе у Хомушки?

— Конечно. Вы получите их в Тифлисе. Но это все, что я знаю об этом деле, — сказал Ладо.

Несмотря на свою молодость, Ладо был уже опытным контрабандистом, несколько раз безнаказанно переходившим границу. Он ласково улыбался пастору, отвечал на его вопросы, но, не совсем доверяя Брухмиллеру, он умолчал о провале конспиративной квартиры в Тбилиси и об аресте «Хомушки».

Случайная встреча с Брухмиллером не располагала к откровенности. Тем более, что собеседник говорил как-то вскользь, не упоминая ничего ни о себе, ни о том, кто прислал его сюда.

— Как вы думаете, не опасно ли будет мне встретиться с кем-нибудь из ваших в Тифлисе? Не следят ли за Хомушкой чекисты? — спросил пастор.

Ладо со вниманием поглядел на спутника и неожиданно засмеялся.

— Чего это вы? — спросил пастор.

— А вот чего, — сказал Ладо. — Вы только что ругали нас за плохую организацию, за неумелую работу, а ведь сами работаете в пять раз хуже.

— Чем это?

— А тем. Вот я, молодой человек, а и то понял, что вы не советский, а издалека приехавший человек.

— Да? А как вы это определили? — небрежно спросил пастор.

— Очень просто. Александровский проспект, как вы назвали его, уже лет двадцать, как называется проспектом Мира. Никто у нас работников КГБ в общежитии не именует чекистами. Сигареты, которые вы курите, не русские, а скорей американские, Тбилиси называете Тифлисом.

Пастор молчал. Ладо не без удовольствия заметил, что его слова произвели на собеседника впечатление.

— Так не судите нас строго. Вам ведь легко. Вы пробудете здесь две-три недели в безопасности как турист или иностранный парламентарий, а мы и днем и ночью начеку. Каждую секунду нам грозит арест, а вам в случае провала — высылка на родину. Верно? — закончил он.

— Верно! — помолчав, ответил пастор. — Ну, теперь зайдемте в какой-нибудь ресторанчик, поужинаем и подумаем, куда вас деть.

— Вы правда хотите предложить мне койку в общежитии?

— Нет, конечно. Это на виду и небезопасно. Я думаю, что лучше будет вам выехать отсюда. Орджоникидзе слишком близко от Тифлиса.

— Тбилиси, — поправил его, смеясь, Ладо.

— Тбилиси, — повторил пастор. — Вы, друг мой, наблюдательны и дали мне полезный урок. Знаете что? Поезжайте хотя бы в Ростов.

— Но там у меня никого нет.

— Я вас снабжу адресом. Деньги у вас есть? — спросил пастор.

— Тысячи четыре.

— Пока хватит. Я скажу Розочке, чтобы вас не оставили без них. Кстати, Ладо — это ваше настоящее имя?

— Настоящее. Фамилия, конечно, другая.

— Очень хорошо. А теперь поужинаем, и часов в одиннадцать отправляйтесь на вокзал.

Оба собеседника рассмеялись и вошли в один из погребков-духанчиков, расположенных на углу улицы.

— Знаешь, Антоша, странные какие-то гости были у нас, — убирая посуду, сказала Дарья Савельевна.

— Чем же это странные, Даша? Я чего-то не приметил за ними странного, — сказал старик, поднимая глаза на жену.

— Вот ты не приметил, а я так чую, что неспроста заходили они к нам.

— И-и, старуха, сказала тоже! Прямо смешно даже… «Неспроста»! Да что у нас с тобою, мильоны какие или важные дела имеются? Ведь сказано было еще днем: «Племянник покойного Терентия Петровича. Зайду за бумагами вечером». Ну, и зашел.

— «Племянник»! — передразнила Дарья Савельевна. — Ну хорошо, племянник, а второй-то кто? Тоже племянник?

— И второй тоже, — не совсем уверенно, сбитый с толку тоном жены, сказал старик.

— «Тоже»! А почему они друг друга не знают, если родственники? Почему не знали, что дядька их помер?

— Ну, это ж простое дело. Вон у меня в России, в Тамбовской области, племянники да сестры какие-то двоюродные имеются, а я их и в глаза никогда не видал. Как уехал пятьдесят годов назад на Кавказ, так про всех и забыл. А ты что, всех своих родичей в лицо знаешь?

— Всех не всех, а кого надо, так знаю. А эти друг о друге, по всему видать, никогда и не слыхали. Не-ет, Антоша, чует мое сердце, что это недобрые люди и не по случайности приходили к нам.

— Ну будет тебе каркать! Наговоришь бог знает чего, еще соседи услышат и разнесут всякое про нас! — рассердился старик, приготовляясь ко сну. — Что ты там собираешь?

— Ничего. Окурки со стола убираю.

— А чего их в бумажку завернула?

— Так… утром выброшу, — поворачиваясь спиной к мужу, ответила Дарья Савельевна.

— Тоже мне сыщик Путилов нашелся! — уже укладываясь в постель, проворчал старик.

Когда он затих, Дарья Савельевна сняла с подоконника завернутые в бумажку окурки сигарет с золотой каемкой на конце и, осторожно завернув их в пакетик, спрятала в комод, после чего разделась, потушила свет и легла.

Ладо и пастор пили уже вторую бутылку кахетинского вина. Остатки шашлыка, тушинский сыр, кавказская зелень, редиска лежали на столе.

— Итак, решено, мой молодой друг. Вы через полчаса едете поездом на Ростов. Завтра вечером я буду в Тбилиси. Адреса я знаю. Спустя неделю вы дополнительно получите три тысячи рублей. Адрес такой: «Ростов-Дон, почтамт, до востребования. Владимиру Ивановичу Цагарели». Правильно я назвал вашу новую фамилию?

— Совершенно верно. У меня паспорт на Цагарели.

— Вот и отлично. Будьте только мужественны и спокойны.

— А я и не боюсь, — улыбнулся Ладо. — За эти четыре года, что я работаю по контрабанде, я не раз встречался с опасностью. В прошлом году, когда я переходил границу возле Артвина, через Аджарис-Цхали, попал в такой переплет, что и сейчас вспомнить страшновато…

— А теперь выпьем за дружбу и наше общее дело! — сказал пастор.

Ладо взял стакан и, доверчиво глядя на Брухмиллера, сказал:

— Спасибо! Как ваше имя? Ведь я до сих пор не знаю его.

— Герман, — коротко ответил пастор. — Зовите меня Герман.

Он поднял бокал, чокнулся с молодым человеком. Оба до дна осушили свои стаканы.

Пастор постучал ножом о край тарелки.

— Сколько? — коротко спросил он официанта. — Нет, нет, дорогой мой, — остановил он жестом своего собеседника, — не беспокойтесь и предоставьте мне расплатиться за ужин. Я старший и, зная кавказские обычаи, настаиваю на этом.

Он положил на стол деньги и, кивнув головой официанту, вышел в сопровождении Ладо на улицу.

Было тихо, тепло, сияли крупные южные звезды, со стороны гор веяло прохладным, освежающим ветерком.

— А теперь, Ладо, на вокзал. Берите билет на Ростов и помните, что все, о чем мы беседовали с вами, я расскажу в Тифлисе.

— Тбилиси, — улыбаясь, поправил его грузин.

Они рассмеялись, затем, обменявшись крепким рукопожатием, разошлись. Пастор пошел к себе в гостиницу, а Ладо не спеша направился к вокзалу. Пройдя квартала два, он оглянулся и тихо, едва слышно, сквозь зубы пробормотал:

— Странная птица… очень, оч-чень странная… Он, по-видимому, считает меня дураком, посылая по какому-то адресу в Ростов.

Ладо засмеялся.

На вокзале он купил билет, но не на Ростов, а совсем в другую сторону — на Астрахань через Кизляр.

Поезд отходил через час. Ладо выпил кружку пива, походил по вокзалу и через час уже ехал в плацкартном вагоне, имея билет до Астрахани.

Ладо проснулся часов около девяти. Поезд стоял возле какой-то станции.

— Шелковская, — сказал проводник. — Поезд стоит восемь минут… — И, видя, что пассажир поспешил к выходу, предупредил его: — Смотрите не опоздайте, прошло уже пять минут, через три двинемся дальше.

— Ничего… я молодой, быстрый, — засмеялся Ладо и, соскочив со ступеньки вагона на перрон, быстро направился в зал, над дверями которого виднелась яркая надпись «Ресторан».

Он купил курчонка, выпил стакан чаю и, видя, как задвигались вагоны, бросил деньги на прилавок и выбежал на перрон. Его поезд уже отходил. Ладо бросился бежать к своему вагону, но наперерез ему шла автодрезина с вещами. Он метнулся в сторону и едва не сбил с ног лотошницу, поднявшую истошный крик. Не обращая внимания на крик дежурного по станции и тревожный свисток милиционера, Ладо изо всех сил пустился догонять поезд, последние вагоны которого катились мимо него, прыгнул на ступеньки, но, по-видимому не рассчитав скорости движения поезда, сорвался и ногами вперед упал под колеса предпоследнего вагона.

Кто-то из наблюдавших за ним закричал, лотошница, только что ругавшая его, заплакала и закрыла ладонями глаза, милиционер бросился к поезду. Все пришло в движение, а кондуктор, находившийся в конце поезда, свесившись со ступенек, что-то закричал дежурному по станции. Потом он вбежал в вагон и стоп-краном остановил уже довольно далеко отошедший от станции поезд.

Когда люди подбежали к Ладо, он был еще жив. Он что-то хотел сказать, но не смог.

Когда со станции прибежал фельдшер, Ладо был мертв.

Из вагона вынесли его вещи, тело погибшего перенесли в одну из комнат станции и, накрыв простыней, вызвали следователя и врача.

Спустя полчаса акт о трагическом происшествии был составлен и подписан ими.

А в это самое время сытый, разнеженный и довольный собою пастор, приняв прохладную ванну, спустился из своего номера гостиницы в зал, где его уже ожидал вкусный завтрак и приятное общество спутников-интуристов, встретивших его веселыми возгласами и приветствиями.

— Антон Ефимыч, а ведь я все-таки скажу тебе снова, что вчерашние наши гости очень уж странные да подозрительные! — садясь за стол, сказала Дарья Савельевна.

— Это двоюродные-то братья? — прихлебывая с блюдечка чай, спросил старик.

— Ага! Они самые. А «братья» они друг дружке такие же, как мене сыновья или тебе дядьки!

— Ох и настырная же Ты, Даша! И что это у тебя за характер такой — больше всех тебе надо! Истинно, как говорится, ко всякой дырке гвоздь! Ну чем они тебе пришлись не по нраву?

— А ты не серчай, а слушай. Ну какие ж они двоюродные, когда один другого не то что в глаза не видал, а даже и не слыхивал. Второе: с чего этот цыган о своем родиче Почтареве и не взгрустнул, а только его бумагами интересовался? Ну, как ты скажешь?

— А так. Умер и умер, царство ему небесное, чего поделаешь, только и всего, — неуверенно сказал старик.

— «Только и всего»! — передразнила его жена. — Ну, а чего ж они об вещах покойника и не вспомнили? Может, у него какие деньги или запасы были, а им ничего, окромя бумаг, и не надо. Ну, как ты думаешь?

— Очень просто. Люди они, надо думать, обеспеченные, дядькина барахла им не надо. Вот и все.

— Сам-то ты прост, Ефимыч! — с легким пренебрежением, махнув рукой, сказала старуха. — Им именно что «ничего», окромя бумаг, и не надо, а вот бумаги-то этого «дядьки» очень даже этому чернявому нужны были. Ты уж как хочешь, а сегодня или завтра пойду я в милицию, к самому начальнику, и расскажу все об этих людях.

— Иди, иди, умница, — посмеиваясь, протянул старик. — Докладам начальнику, а я погляжу, как он тебя наладит… Ежели он каждую сплетку станет слушать, так у него и время-то на работу не хватит!

— По-твоему «сплетка», а по-моему, недобрые это люди…

— Ох-хо-хо!! — рассмеялся старик. — Договорилась! «Шпиены»! Да что теперь война какая или Гитлер где новый объявился? Что у нас здесь, корпуса да дивизии стоят или заводы какие атомные поставлены? Скажешь тоже, «шпиены»! Иди посмеши людей, а потом и мне расскажи, как они смеялись, да только не утаи…

— И пойду, а смеяться-то потом над тобой буду… Чайку тебе еще налить? — спросила старуха.

— Налей, да погуще. Вот это твое и есть женское дело, а не шпиенов почем зря ловить. Сыщик какой нашелся! — добродушно подсмеиваясь над женой, закончил старик.

Город очень понравился туристам, понравились и обитатели его. Молодые бельгийцы увозили с собою несколько катушек пленки, на которой они запечатлели свое пребывание в столице Северной Осетии. Тут были и виды города, и величавая Столовая гора, и памятники Серго Орджоникидзе и великому осетинскому поэту Коста Хетагурову. Туристы фотографировали и некоторых особенно им понравившихся горожан.

— Мы повезем с собою в Бельгию виды вашего прекрасного города, — сказала переводчице молодая туристка.

Автобусы были поданы к гостинице ровно в восемь часов. Закончив завтрак, туристы, оживленно беседуя, вышли на улицу.

Утро было свежее, радостное. Небольшой ветерок набегал с гор. Солнце, раннее, еще не яркое, озарило снежные вершины хребта и заискрилось на вечных снегах и ледниках кавказских великанов.

— Как жаль, что мы не смогли посетить ваши знаменитые Цейские ледники! — сказал Брухмиллер переводчице. — Я так много читал и слышал о них, что живо представляю себе эти чудесные места.

— Что ж, приезжайте еще раз к нам и посетите эти поистине прекрасные места, — улыбаясь, сказала переводчица.

— О-о, меня и так еле выпустили сюда, вряд ли разрешат мне вторично посетить Советский Союз, — разводя руками, ответил пастор.

Уже все было готово к отъезду. Иностранцы заняли свои места, провожающий гостей директор гостиницы снял шляпу и помахал ею вслед тронувшимся машинам.

Туристы смотрели в окна. Город, так понравившийся им, проплывал мимо. Вот кончился проспект Мира, дорога свернула вправо, на железный мост. Под ним, грохоча и волнуясь, бежит Терек, Тбилисская улица, виден конец города, сады, зелень. Терек и горы ближе подошли к дороге. Замелькали верстовые столбы, дорожные знаки, и Военно-Грузинская дорога во всей своей суровой красе развернулась перед интуристами.

Город остался позади.

 

Глава II

За год до событий, о которых рассказывается в первой главе, в Мюнхене, в пивном кабачке «Вепрь и собаки», приютившемся на окраинной Кугель-штрассе, сидели два человека, о чем-то тихо беседуя. Один из них, смуглый, крупного телосложения, одетый в дорогой костюм, слушал второго, молча кивая в знак согласия головой и лишь изредка задавая ему короткие вопросы.

Немец-кельнер уже в четвертый раз приносил им пивные кружки, большие, с глазурью на крышке и цветным изображением гномов по бокам. Кельнер прислушался, но собеседники говорили тихо и, главное, на каком-то чужом языке.

«Не то сербы, не то русские…» — подумал кельнер и, услышав короткий оклик: «Еще две кружки и сосисок с капустой», произнесенный на отличном немецком языке, ласково, с профессиональной любезностью улыбнулся и вежливо сказал:

— Сейчас, уважаемые господа!

«Черт их знает, кто такие. Не все ли мне равно!» — подумал он и поспешил к буфетчице за заказом.

— Итак, вы утверждаете, господин Курочкин, что полковник князь Щербатов точно знает, где находятся драгоценности императорского двора? — спросил первый, стряхивая пепел сигареты на скатерть.

— Так точно, господин ротмистр!

— Какой я ротмистр! Бросьте эти глупости, господин Курочкин. От всей этой ерунды пахнет эмигрантщиной двадцатых годов. Вы же отлично знаете, что после неудачи сорок пятого года я навсегда сбросил с плеч не только царские, но и немецкие обер-лейтенантские погоны. Довольно дурачиться, называйте меня по имени-отчеству, по фамилии, словом, как хотите, но только не этими дурацкими, ушедшими в предание титулами и чинами. Итак, вы утверждаете, что у князя Щербатова имеется план места, в котором якобы зарыты сокровища в бозе почившего императора?

— И да, и нет, уважаемый господин Казаналипов.

— Не понимаю, как это «и да, и нет»! — пожал плечами собеседник.

— Очень просто. «Сокровищ», как вы именуете зарытые ценности, наберется на двести миллионов долларов.

— А разве это не сокровища? — ухмыльнулся первый.

— Не Голконда, но кое-что… — снова пояснил второй.

— Почему же князь Щербатов обращается ко мне, а не к кому-нибудь? — спросил тот, которого собеседник назвал Казаналиповым.

Кельнер принес пива, поставил на стол дымящиеся сосиски.

— Благодарю вас! Пока ничего не надо. Когда будет нужно, позову, — сказал Казаналипов.

Кельнер поклонился и отошел к другим столикам.

— Но почему же все-таки его опустившееся сиятельство обратилось в этом случае ко мне?

— Очень просто. Драгоценности зарыты на Кавказе, где-то возле вашего города. Вы германский подданный, делец, коммерсант со связями. У вас есть деньги, и вы легче, чем кто-либо иной, сможете добыть эти богатства.

— Вот именно. Я как раз и был уверен, что только потому, что я человек со средствами, вы и ваш обнищавший князь решили заинтересовать меня этими сказками, — не повышая голоса, сказал Казаналипов.

— Как вам будет угодно, — вставая, вежливо сказал второй. — Честь имею кланяться, господин Казаналипов! — И он пошел к выходу.

Второй проводил его взглядом, снова закурил, затянулся и затем не спеша позвал кельнера. Тот в ожидании подачки при уплате по счету изогнулся, угодливо вглядываясь в клиента.

— Верните сюда этого господина и подайте нам потом по рюмке розового ликера, — кивая в сторону дверей, приказал Казаналипов.

Кельнер опрометью исчез за дверями, а Казаналипов стал медленно допивать свое пиво.

Прошло две или три минуты. Ни кельнера, ни ушедшего русского не было. Казаналипов отодвинул в сторону пустую кружку.

«Кажется, этот болван разобиделся не на шутку», — подумал он, но дверь с мелодичным звоном открылась, и в пивную неторопливо вошел Курочкин, за которым шел улыбающийся кельнер.

— Садитесь, Викентий Антоныч, поговорим обо всех деталях, — как ни в чем не бывало сказал Казаналипов, указывая кельнеру глазом на пустые кружки.

— Не можете без фокусов, — тяжело усаживаясь на стул, сказал Курочкин.

Кельнер подлетел к ним с двумя пенящимися кружками.

— Выпейте, потом поговорим, — сказал Казаналипов. — Итак, князь Петр Александрович Щербатов имеет на руках план места, в котором зарыты драгоценности?

Курочкин молча кивнул головой.

— Он может назвать, какие именно?

— Может. Он сам вместе с его светлостью покойным князем Ливен зарывал их. Мне он никогда не перечислял драгоценностей, но у старика, по-видимому, имеется список.

— Почему ж он их не вывез с собой?

— Шутите, почтенный! А вы забыли, как мы бежали в Грузию? Не знаю, как вам, а мне весна двадцатого года и до сих пор представляется кошмаром! Ведь вы сами драпали из родного вам Владикавказа в чем попало.

— Не-ет, — медленно сказал собеседник, — я оказался умнее ваших светлейших. Еще в самый разгар наших зимних успехов девятнадцатого года я продал и дом, и землю, и конный завод войсковому правительству, а деньги в английской валюте перевел на Париж.

— Знаю, — уныло вздохнул Курочкин, — пока мы, как идиоты, сражались с красными, вы делали дела, бизнес, как говорят янки.

— Ну, что было, то было, а теперь к делу! — перебил его Казаналипов. — Так сокровища лежат в земле под Владикавказом? Что хочет получить Щербатов?

— Сто фунтов сейчас, и если вам удастся отыскать ценности, то дополнительно — пятьсот.

— Та-ак… А что хотите вы?

— Двадцать фунтов при передаче вам плана и, когда все реализуется в вашу пользу, сколько найдете нужным.

Казаналипов засмеялся.

— Итого сто двадцать английских фунтов. А где гарантия, что эти бумаги не липа и не выдуманы жуликами, чтобы выудить у меня фунты?

— Гарантии нет, а можем написать вам нечто вроде векселя или кабальной записи, как в старину делали на Руси.

— А именно?

— Если вы в том месте, где обозначены спрятанные драгоценности, их не найдете, то мы, я и князь Петр Александрович, повинны за мошенничество идти в тюрьму как уголовные жулики.

— Какая мне от этого польза? Ну, посадят вас на год-два в тюрьму как мошенников, а мои фунты? Ведь их мне не возвратят?

— Ничего больше сделать не могу. Денег у нас нет и имущества тоже, под залог дать нечего. Вы же сами хорошо знаете это. Если желательно попользоваться кладом, надо рискнуть!

Оба замолчали. За соседними столиками звенели кружки, шумели подгулявшие немцы, то и дело с мелодичным звоном открывались двери, впуская новых гостей.

— Вот что, — вдруг сказал Казаналипов, — поедем к Щербатову. Я сам поговорю с ним и тогда решу, что мне делать.

— Поедем, — согласился Курочкин, — но разговор в моем присутствии.

— Конечно, — усмехнулся Казаналипов и постучал о стол краем пивной кружки. — Счет! — сказал он подлетевшему кельнеру.

— Тринадцать марок сорок пфеннигов, — сказал кельнер.

— Вот пятнадцать, — бросая на стол бумажки, сказал Казаналипов, — сдачи не надо.

И они вышли из пивной, направляясь в завокзальный район, где ютилась беднота и доживал свои дни князь Щербатов.

— Извините, приемов устраивать не могу, сами видите, в каком убожестве живу! — указывая на голые стены небольшой, почти не обставленной комнатки, сказал Щербатов, встречая гостей.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде! — успокоил хозяина Казаналипов. — Мы к вам, Петр Александрович, не в гости, а по делу.

— Знаю, знаю, — оживился Щербатов. — Присаживайтесь к столу. Яств нет, однако наш русский чай сейчас вскипячу.

— Не надо. Зачем это? — остановил его Казаналипов. Князь Щербатов был старый, лет за семьдесят, человек с одутловатым лицом и по-стариковски покойными глазами.

Он сел напротив гостя, Курочкин поместился у стены, на продавленном, покривившемся диване. Деревянная кровать, два стула и чемодан, покрытый старой скатертью, украшали убогую комнатку бывшего князя.

— Господин Курочкин сказал, что вы хотите предложить мне план сокровищ, когда-то зарытых вами под Владикавказом, — начал Казаналипов.

— Двенадцатого марта двадцатого года, когда мы уходили в Грузию, спасаясь от наступавших на Кавказ большевиков, — наклонив голову, уточнил старик.

— Кто был с вами?

— Его светлость, ныне покойный князь Федор Алексеевич Ливен. Гофмейстер двора его величества.

— Почему вы не увезли с собой сокровища в Грузию?

Старик улыбнулся:

— Зачем? Чтобы грузины тут же, на границе, отняли их, а нас убили как ненужных свидетелей ограбления? Вы, наверное, помните, что у беженцев, переходивших у Дарьяла границу, отбирали золото, оружие, ценности, лошадей, скот. Как же можно было везти с собою такие драгоценности, как наши?

— Можете назвать их? — не сводя глаз со старика, спросил Казаналипов.

— Конечно. У меня сохранился их список. Я каждый год переписываю его, боясь потерять. Угодно, я покажу его?

Гость молча наклонил голову. Курочкин спокойно сидел на диване, не вмешиваясь в разговор. Щербатов извлек из-под перины небольшой кожаный портфельчик и вынул из него несколько бумаг. Найдя нужную, он протянул ее гостю:

«1. Четыре золотых кубка, обнесенных по краю финифтью с бриллиантовыми орлами у рукоятей. Глаза орлов — рубин, топаз, изумруд, смарагд (все крупные).

2. Малая корона императрицы, золотая, в 2 фунта и 40 золотников, тонкой филигранной работы ювелиров Буше и д'Авиноль. На короне 60 крупных алмазов, от полукарата до 5 каждый. Бриллиантов 12, из них четыре по 8 каратов. Первый — у налобника короны, второй — в средоточии креста, два других — слева и справа от креста, также усыпанного россыпью алмазов.

3. Перстней императрицы — 18 штук, среди них шесть колец с бразильскими бриллиантами, каждый от 3 до 7 каратов. Воды чистой, с голубым отливом.

4. Фермуаров — 4.

5. Колье бриллиантовых — 4.

6. Жемчуга в нитках, в бусинках, нанизанных на парчу, а также и в штуках — около 3 фунтов».

— Что-то уж слишком. Напоминает сказки Шехерезады, — переводя глаза от бумаги на князя, сказал Казаналипов.

— А я эти «сказки» сам в руках держал. Да и не только держал, — старик замялся, — а немногое, очень, очень немногое, что сумел пронести через границу, спустя некоторое время в Париже продал. — Он вздохнул. — Голодал, долго крепился, но пришел момент, и два перстня и табакерку золотую с императорским вензелем продал. Жить нечем было. И прямо скажу: и грехом не считаю… обнищал вовсе… вот когда мне эти сокровища спать не давали… закрою глаза, а они тут, передо мной… — Он снова вздохнул. — Ведь мы все надеялись — большевики на месяц-два, много на полгода, и союзники придут, Антанта нагрянет, а народ очухается, поднимет восстание, нас обратно позовет. Кто думал, что это навсегда, что здесь помирать будем! — Он покачал головой и тихо сказал: — На возврат надеялись, вот и спрятали… а оказалось… — Он махнул рукой и замолчал.

Казаналипов взял, бумагу и стал снова читать:

«7. Папиросница золотая, червонного золота (фунт с четвертью весом), на крышке двуглавый орел из черных бриллиантов, в лапах скипетр (алмаз в 11 каратов), глаза орла — индийские рубины. Подарок императрице Александре Федоровне от императрицы Марии Федоровны в первую годовщину брака с императором.

8. Малахитовая шкатулка императрицы, отделанная нефритом, лунным камнем и золотом, тонкой работы ювелира Луи Буше.

9. Ожерелье из 26 бриллиантов на золотом тисненом шнуре с большим, с голубиное яйцо, рубином, разделяющим ожерелье на две половины. Подарок Е. В. императрице от персидского шаха Муззафер-эд-Дина по случаю посещения шахом Санкт-Петербурга и представления императорской чете, 2 августа 1903 года.

10. Большой серебряный ларец, в коем находятся шестьдесят четыре золотые медали „За беспорочную службу“, 2 ордена Георгия Победоносца 3-го и 4-го степеней; золотой кортик с бриллиантами по рукояти и бриллиантовой же надписью — „Великому князю Кириллу Владимировичу за храбрость и отличие“».

Казаналипов опустил список и негромко спросил:

— Все?

— Все! — ответил князь и, осторожно взяв из рук гостя бумагу, уложил ее обратно в портфель. Спрятав его под перину, он вернулся к столу, сел и молча уставился на гостя.

— Ну, а пергамент с секретом у вас далеко? — спросил Казаналипов.

— Какой пергамент? — не понял хозяин.

— Ну, этот самый, где указано место, тайник и прочее, как в старинных пиратских романах.

— Зачем пергамент? Обыкновенная бумага, белый лист, на котором указано место тайника и как его найти.

— Покажите его!

— Покажу, но только после того, как мы заключим с вами некое письменное соглашение и я получу аванс.

— Аванс? — удивился гость.

— Конечно. А остальную сумму за день до того, как вы решите совершить вояж в Россию.

— Но каким образом? — глядя на старика, спросил Казаналипов.

— Не знаю. Это уж ваше дело, дорогой. Я знаю только то, что мне, князю Петру Александровичу Щербатову, бывшему камергеру императрицы Александры Федоровны, въезд туда заказан по двум причинам. Первое — Рюрикович, старый русский дворянин, князь из русских бояр, предки мои с Грозным и Шуйским, с Петром Первым и Екатериной Великой за одним столом сиживали, и мне ехать в Россию, где убили моего государя… нельзя… зазорно… постыдно. А второе — стар я уже ожидать нормального возвращения на родину. Семьдесят четыре года — это не шутки, дорогой мой Булат Мисостович. Хворь, бедность, одиночество одолели меня. Умру я скоро. Да, да, чего уж там говорить, — видя протестующий жест гостя, продолжал старик. — Глупо надеяться на возвращение. Это только дураки да выжившие из ума старухи все еще верят в это да на последние гроши свечи ставят богу, а я хорошо понимаю: отсюда только в могилу. Вот почему и решил я открыть вам напоследки эту тайну.

— Спасибо. Но почему вы решили открыть именно мне? — осторожно поинтересовался гость.

— А очень просто. Во-первых, человек вы состоятельный и, как думается, честный. И сто фунтов за тайну дадите, и после, когда сокровища вашими будут, не обидите. Второе. Вам не больше пятидесяти пяти лет.

— Пятьдесят восемь, — довольно улыбаясь, сказал Казаналипов.

— Да? И пятьдесят пять не дашь. Моложаво и очень хорошо выглядите, — не без зависти сказал старик. — Да к тому же вы германский подданный, коммерсант, фамилия у вас немецкая, ехать в Россию легко и просто! Сами вы из Владикавказа, тамошний житель, наверное, и местные языки, и людей нужных знаете. Сейчас с Россией отношения у западных немцев налажены, торговля есть, послы существуют, туристы ездят друг к другу. Вам, не старому да сильному человеку, немецкому подданному, богатому, легко съездить на Кавказ. Ну, а найти там сокровища — сущий пустяк. Они недалеко от города, хоть пешком, хоть верхом доберетесь и… копайте себе на здоровье… — Старик широко развел руками.

— Не так-то все это просто, как думаете, уважаемый Петр Александрович! — раздумчиво сказал Казаналипов.

— Пустяки! Знать бы место да беспрепятственно добраться до него… тут уж я бы с закрытыми глазами извлек их из земли, — мечтательно сказал Курочкин. Это были первые слова, которые он произнес за все это время. Он вздохнул, покачал головой, глаза его заискрились. — Эх, мне бы дозволено было попасть туда! — сказал он и махнул рукой.

Наступило общее молчание.

— Не скажете ли, Петр Александрович, если это не секрет, каким образом попали к вам эти богатства? — после некоторого раздумья спросил Казаналипов.

— Тайны в этом нет никакой. Могу сказать все подробности, — спокойно ответил старик. — Как уже было сказано раньше, я, да это вам, вероятно, известно и самому, имел счастье быть гофмаршалом двора ее величества и состоять при высочайшей особе. Светлейший же князь Ливен находился при вдовствующей государыне в высоком звании гофмейстера ее двора. Мария Федоровна, как вы, вероятно, знаете, была человеком осторожным, дальновидным, и уроки резолюции пятого года не прошли для нее даром. Через своего фаворита, — старик добродушно улыбнулся, — а государыня, после кончины блаженной памяти императора Александра Третьего, любила пожить в свое удовольствие, — итак, через своего последнего и самого близкого ей фаворита, князя Шервашидзе, она перевела за границу несколько десятков миллионов рублей, отослав значительную часть своих именных и фамильных драгоценностей в Англию и Париж. Перед самой войной четырнадцатого года она, конечно, случайно, но все же очень умно настояла на том, чтобы и ее августейший сын император Николай Второй перевел за границу часть своих богатств, что он и сделал, переведя в Америку пятьдесят пять миллионов долларов на свое и его прямых наследников имя.

— Все это так, но какое имеет отношение все это к сокровищам, зарытым под Владикавказом? — перебил его Казаналипов.

— Не спешите, слушайте спокойно и тогда вы увидите, что связь между тем и другим непосредственная и прямая, — хладнокровно сказал бывший князь. — Императрица же Александра Федоровна была человеком неуравновешенным, подверженным истерии и богоискательству. Ее окружали попы, духовидцы и всякие жулики и пройдохи вроде Распутина… Она верила им и не допускала даже и мысли о том, что в России возможно повторение революции пятого года. И когда произошли известные вам февральские события семнадцатого года, она даже и не подумала о том, чтобы спасти хотя бы часть своих драгоценностей. И лишь то, что перечислено в списке, — бывший князь вздохнул, — думаю, и еще кое-что удалось спасти князьям Ливену, Долгорукову и барону Мейендорфу. Куда делось то, что увезли последние двое, не знаю, но часть того, что сохранял Ливен, теперь покоится в земле.

— Почему часть? — поинтересовался Казаналипов.

— Супруга светлейшего и его дочь Анна, та, что была замужем за Набоковым, с частью сокровищ уехали из Крыма еще в конце восемнадцатого года.

— Т-а-ак!! — раздумчиво сказал Казаналипов. — И вы сами видели и зарывали их?

— Сам… и видел и зарывал, — спокойно подтвердил бывший князь.

— Меня даже бросает в жар и холод, когда слышу о том, как такие богатства покоятся без пользы где-то в земле! — сокрушенно сказал Курочкин.

— Кинокартина, хотя и похожая на правду, — как бы своим мыслям сказал, не слушая Курочкина, Казаналипов. — И план места покажете?

— В любой момент после того, как заключу с вами джентльменское соглашение и получу сто английских фунтов, — сказал Щербатов.

— Ста фунтов я вам не дам… во всяком случае, сейчас не дам, — поправился Казаналипов. — А вот в счет возможного будущего авансирую вас сотней марок, что по курсу дня соответствует десяти фунтам. Пока вы обо всем рассказанном молчите, а через пять дней я сообщу вам, заинтересовало ли меня ваше дело или нет. Согласны?

— Согласен, — односложно ответил бывший князь. — Но если вы вдруг раздумаете, то как честный человек говорю заранее: денег ваших, ста марок, у меня уже не будет и возвратить их вам я не смогу. Долги, бедность, комната… — Старик тяжело вздохнул.

— Ваше счастье. Назад требовать не буду, однако настаиваю на одном: никому ни слова!

— Какой же смысл? — сказал бывший князь. — Буду нем как рыба.

— Ну, а мне за содействие в этом деле и молчание что дадите, уважаемый господин Казаналипов? — вдруг спросил Курочкин.

Казаналипов скривил губы и молча вытащил из кармана жилетки скомканную бумажку в двадцать марок.

— А вам это. Пока хватит. — Он надел щегольскую соломенную шляпу и, кивнув головой двум молча стоявшим людям, вышел из комнаты.

 

Глава III

Бывший царский офицер Булат Мисостович Казаналипов еще в восемнадцатом году обзавелся персидским паспортом через иранского консула в Тифлисе. И когда над Доброволией Деникина грянул гром и белая орда в панике покатилась к портам Черного моря, бывший ротмистр, удачливый спекулянт и осторожный торгаш Булат Казаналипов давно перевел на Лондонский банк свои капиталы и уехал в Батум, откуда как персидский подданный на первом же итальянском пароходе компании «Ллойд Триестино» отбыл в Константинополь, а оттуда в Париж. Политикой он не интересовался и только в 1941 году, когда Франция полностью была оккупирована немцами, его, бывшего русского офицера, вызвали в Управление по занятым на Востоке областям. Сухой и немногословный немецкий оберст из штаба управления сказал несколько обеспокоенному Казаналипову:

— Россия разбита, большевики почти полностью уничтожены, и лишь в отдельных областях еще идет местная война. Нам нужны верные и преданные Германии и фюреру люди. Надеюсь, вы принадлежите к таковым?

— Хайль Гитлер! — выбрасывая вперед руку, рявкнул Казаналипов.

Ему действительно нравился фашистский фюрер, так быстро и ловко захвативший всю Европу, а теперь уничтожавший большевиков в России.

— Мы навели о вас справки. Сведения для вас благоприятны. Вы царский офицер, враг коммунистов, пострадавший от революции, сентиментов и иллюзий вы лишены, вы верите в силу и деньги. Такие люди нам нужны.

— Что я должен сделать, господин полковник? — спросил Казаналипов.

— Не перебивайте! Здесь говорю я. Вы же, после того как я закончу, будете лишь отвечать на мои вопросы. Помимо всего этого, мы уже знаем, что вы, господин Казаналипов, являетесь фольксдейче, что ваша матушка немка из старой дворянской немецкой фамилии фон дер Нонне…

«Они знают и это!» — переполняясь уважением к могуществу и всеведению немцев, подумал Казаналипов.

— …что по настоянию вашей покойной матушки вы учились и окончили не русскую гимназию, а немецкое среднее учебное заведение «Петершулле» в Санкт-Петербурге.

Глаза Казаналипова расширились. Полковник сухо улыбнулся.

— Мы знаем обо всех всё! И то, что вы прекрасно говорите по-немецки, и что еще четыре года назад, то есть задолго до войны, вы здесь неоднократно восторгались нашим великим фюрером, подчеркивая свое немецкое происхождение.

Казаналипов молча улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

— Наш посол господин Абец и его помощники знали все, до последних мелочей. Весь Париж они читали, как раскрытую книгу, — хвастливо пояснил полковник. — Поэтому я и вызвал вас. Хотите вы служить делу фюрера и великой Германии? — вдруг рявкнул оберст.

— Так точно! Только я человек больной и уже не в том возрасте, когда действуют шашкой, — осторожно сказал Казаналипов.

— Чепуха! — снисходительно улыбнулся полковник. — Нам и не нужны вояки вроде вас. — Переходя с французского на немецкий язык, он пояснил: — Вы будете там, на Кавказе, при штабе действующих войск как местный уроженец, человек старого общества, домовладелец и коммерсант. Вы будете разъяснять как русским, так и туземцам этого края, что мы, немцы, — оберст выпятил грудь, — несем с собой культуру, прогресс, освобождение и старый порядок. Вы будете говорить им о фюрере, о непобедимой нашей армии, о всемирном могуществе Германии.

Казаналипов молча наклонил голову.

— Вы знаете тамошние языки?

— Так точно. Отец мой был кумыком. Я хорошо говорил по-осетински и по-ингушски.

Полковник поморщился:

— Дикарские племена, хотя, к чести их, арийцы! — Он высоко поднял плечи, внимательно и долго всматривался в гостя.

Казаналипову стало не по себе от испытующего, пронзительного взгляда немца.

— Ничего от вашей матушки! — засмеялся полковник. — Если бы я точно не знал, что вы фольксдейче, принял бы вас за цыгана. Но говорите вы по-немецки прекрасно, выговор у вас типично берлинский, и, убей меня бог, вы тот самый человек, какой сейчас нам нужен на Кавказе. Пишите просьбу на имя его высокопревосходительства господина фон Фрик о принятии вас в подданство великой Германии как сына немецкой дворянки и как лейтенанта вспомогательного корпуса Особых войск. С сегодняшнего дня вы, — полковник сделал торжественное лицо и важно сказал: — немец, лейтенант Генрих фон Мюллер. Забудьте прошлое и начинайте новую жизнь под могущественнейшим покровительством фюрера и на благо великой Германии. Хайль Гитлер! — взревел оберст.

И подскочивший, словно пружина, Казаналипов восторженным голосом прокричал:

— Хайль!!

— Даем вам неделю на окончание личных дел. Сейчас не время торговли и спекуляции, на Востоке вас ждут более солидные и прибыльные дела. Ступайте, лейтенант Мюллер, и через неделю явитесь ко мне за служебными инструкциями, — закончил оберcт.

Казаналипов поклонился и вышел из штаба.

Так в июне 1942 года на Северном Кавказе вместе с частями гитлеровского фельдмаршала фон Клейста, наступавшего на города Орджоникидзе и Моздок, появился и лейтенант Генрих Мюллер. Казаналипов, совершенно уверенный в конце Советской власти и присоединении Кавказа к Германии, ретиво принялся за дело. Однако осторожность и тут не покинула вновь испеченного лейтенанта. Уже к концу июля он убедился в том, что население Кавказа — ни русские, ни горцы не желали «освобождения от большевиков», что они ненавидели фашистов, поддерживали Красную Армию, уходили в партизанские отряды и всем, чем только могли, вредили оккупантам. Дважды на себе испытал это и Мюллер-Казаналипов. В первый раз — когда поезд, в котором он находился, пошел под откос, подорвавшись на мине возле Армавира, и второй раз — когда грузовая машина, в которой ехал он и восемнадцать солдат, была обстреляна осетинскими партизанами у аула Эльхотова. Пятеро солдат были убиты, шофер ранен, а сам Казаналипов еле уцелел, распластавшись в кузове машины. И выступления его перед горцами в занятых аулах были неудачны. Кабардинцы и осетины молчали, хмуро поглядывая на немецкого лейтенанта, бойко болтавшего на их языках и усиленно восхвалявшего Гитлера и фашистов.

Первые неудачи под Моздоком, тяжелые бои в Осетии, поражения под Новороссийском, сильные удары Красной Армии и на Тереке отрезвили новоиспеченного Мюллера.

Получив пулю в бедро, он немедленно отбыл в Германию, благословляя впоследствии советского солдата, ранившего его. Благодаря ранению Мюллер избежал сражений под Сталинградом и Ростовом.

Как и в дни гражданской войны, он своевременно учуял конец Гитлера и еще задолго до падения Берлина перебрался в Мюнхен, где и сдался в сорок пятом году в плен американцам. И теперь, сидя у себя в отличной пятикомнатной квартире, господин фон Мюллер, размышляя о прошлом, детально взвешивал «за» и «против» всего того, что вчера вечером рассказал ему в своей убогой каморке бывший князь и гофмаршал двора Щербатов.

«Похоже и на сказку, и на правду. Мало ли сокровищ таится сейчас в русской земле, в свое время спрятанных от революции, грабежа и большевиков! Опасности для меня лично никакой. Я Мюллер, германский коммерсант, и нахожусь под защитой нашего западногерманского посольства в Москве. Уголовными и политическими делами я не занимаюсь, со дня окончания войны прошло много лет, за это время амнистированы и вернулись в Германию даже самые тяжелые преступники и виновники войны и злодеяний. — Он подумал, почесал лоб и нахмурился. — Плохо, что придется быть во Владикавказе. Кто знает, на кого я могу наткнуться там, хотя… — он развел руками, — кто ж может доказать, что германский коммерсант и турист Генрих фон Мюллер и много лет назад, совсем юнцом, проживавший там Булат Казаналипов одно и то же лицо».

Он подошел к зеркалу, всмотрелся в себя и усмехнулся:

«Родная мать и та бы не узнала. Да и где там… сорок пять лет не шутка, да еще каких сорок пять! Ну, а в Кабарду и Осетию, в аулы, где я когда-то выступал с речами, я, конечно, не загляну. Весь вопрос не во мне, а вот в том, существуют ли на самом деле эти „императорские сокровища“ и где зарыли их эти старые ослы. — Он встал, прошелся по комнате. — Вряд ли этот князь осмелился бы на мошенничество! Кто он? Нуль, эмигрант, нищий, я же немец, коммерсант, обер-лейтенант, участник войны за Германию.

Он подошел к телефону и набрал нужный номер:

— Алло! Это вы, господин Шольц? Здравствуйте, это фон Мюллер. Будьте добры, обратитесь от моего имени в полицию и одновременно в бюро частного сыска и информации господина Таубе… Да, да, одновременно. Цель следующая: пусть наведут справки и дадут точные и скорые сведения о русском эмигранте князе Петре Александровиче… записываете?.. так… Александровиче Щербатове, проживающем на Каульс-штрассе, семьдесят четыре. Сведения должны быть следующие. Не аферист ли он? Не имеет ли в прошлом судимости или причастия к обманам: мошенничеству, уголовным делам? На какие средства живет? С кем общается? Есть ли родные и где? На каком счету у полиции? Одновременно те же самые сведения нужны и о другом русском эмигранте, Курочкине, с которым тесно связан этот русский князь. Все это, мой уважаемый Шольц, надо сделать быстро, очень быстро. Деньги на расходы по полиции и сыску расходуйте из средств, которые я отпустил вам на хозяйственные нужды по конторе. Вам все понятно? Отлично! До свидания!

Господин фон Мюллер успокоился. Теперь в зависимости от того, что сообщат ему полиция и сыщики, он и решит это заинтересовавшее его и в то же время сомнительное дело с царскими бриллиантами.

Спустя сутки Шольц передал своему патрону исчерпывающие данные о двух русских эмигрантах, князе Щербатове и бывшем поручике пехоты Курочкине. Оба жили бедно, пробавляясь случайными заработками и нищенским пособием, изредка перепадавшим им из Всемирного бюро помощи жертвам русской революции.

Ничего предосудительного ни полиция, ни частный сыск об этих лицах не сообщали. Наоборот, о князе Щербатове даже был дан полицией похвальный отзыв:

„Религиозен, в разговорах и делах честен и надежен. Несмотря на потери, нанесенные ему русскими большевиками, спокоен, миролюбив и аполитичен. Живет в одиночестве. Имеет дочь, проживающую в США, в городе Мильвоки. Изредка переписывается с нею, живет скудно, не делая долгов, не прибегая к мошенничеству, вымогательству и попрошайничеству. Далек от всяких политических организаций и обществ, доживая свой век. Единственное, что составляет радость существования этого нищего русского князя, — это воспоминания о том, как он жил в свое время при дворе российского императора. Монархист, судимостей, приводов, подозрения в чем-либо предосудительном не имеет“.

Отзыв частного сыска был короче:

„Русский князь, впавший в нищету, живет бедно. Тихий старик, далекий от политики, осколок русской монархии, гордый тем, что когда-то служил в непосредственной близости к русскому царю и царице. Скромен, набожен, честен и как объект для полиции и сыска интереса не представляет“.

— Прекрасно! — потирая руки, воскликнул господин Мюллер, прочтя обе характеристики. — Старик, кажется, не врет. „Служил в непосредственной близости к русской царице…“ Все совпадает, а то, что он так откровенно сказал мне, что в минуты крайней нужды продал в Париже кое-что из вывезенных царских ценностей, даже подчеркивает прямоту и наивную честность этого старого „осколка“.

Он засмеялся и негромко сказал:

— Лотхен! Я вскоре собираюсь в Россию. Как ты думаешь, ехать одному или вместе?

Его жена, женщина лет сорока пяти, полная, светлоглазая блондинка с выкрашенными под цвет золота волосами, открыла рот и уронила руки.

— Как… в Россию?

— А так… просто. Взял да и поехал.

— Генрих, ты сошел с ума! И в этом, и в позапрошлом году тебе несколько раз и даже, — она подчеркнула, — настойчиво предлагали туда ехать, но ты разумно и категорически отказывался.

— Но кто предлагал? — ухмыльнувшись, перебил жену Мюллер.

— Ну что — кто! — засмеялась она. — Сам хорошо знаешь!

— Разведка. Наша и особенно американская. А на кой мне черт путаться с этим грязным делом! Я коммерсант, а не разведчик. С меня хватит и тех глупостей, которые я благодаря твоему идиоту фюреру наделал двадцать лет назад…

— Генрих! — с укоризной перебила его фрау Мюллер.

— Да, да! Именно идиота, хотя ты, как и многие дураки и дуры, еще продолжаешь обожать этого одержимого маньяка, который привел к нищете, разгрому и позору нашу дорогую Германию. Но, — он вскинул кверху палец, — сейчас дело не в этом. Я должен по своим, понимаешь, Лотхен, по некоторым коммерческим делам выехать на небольшой срок в Россию.

— Это нам будет выгодно, Генрих? — умильно глядя на мужа, спросила Лотхен. — Ты хочешь торговать с большевиками?

— Именно! — отрезал Мюллер. — И это будет выгодная торговля. Если все будет о'кей, как говорят наши друзья американцы, то ты будешь носить импе-ра-тор-ские бриллианты!

— Русские? — восторженно спросила Лотхен.

Герр Мюллер опомнился.

— Шучу, милая! Просто может быть неплохая прибыль, и тогда привезу тебе из Парижа кулончик или хорошее бриллиантовое кольцо.

— Тогда поезжай, милый. Делай свои дела с большевиками, а твоя женушка будет честно ожидать своего мужа!

— Дорогой Шольц, выясните сегодня же, каким путем можно поехать в качестве туриста в Россию, — спустя час после разговора с женой сказал своему управляющему Мюллер.

— В… Россию? — удивился Шольц.

— Именно туда… и далее непременно на Кавказ. Узнайте маршруты туристов, срок их пребывания в каждом городе, условия. Сколько это стоит, свободно ли передвижение и прогулки по городам. Возможны ли встречи. Как относится к таковым поездкам Управление федеральной полиции и министерство внутренних дел. Если нужна причина поездки — желание лично посмотреть красоты Кавказа и большевистский „рай“. Можете сказать, что после поездки я обязательно выступлю в местных газетах со статьями против Советской России и туристских поездок в нее. Все это надо сделать сегодня же.

— Постараюсь, — сказал господин Шольц.

После его ухода фон Мюллер занялся своими коммерческими делами, но мысль о зарытых царских бриллиантах и боязнь, как бы нищий князь не продал свою тайну кому-нибудь другому, не покидала его.

Спустя три дня Шольц принес бывшему Казаналипову все требуемые данные. Поехать в СССР в качестве туриста было легко: подать заявление в МИД, и спустя пять дней разрешение может быть выдано. Маршруты избираются самим туристом — Крым, Закавказье, Центральная Россия, Туркестан, Украина, Кавказ. Любой край, республику или область можно посетить туристу. Еще проще оказалось пребывание в русских городах. Никто не мешает любознательному туристу ходить по улицам, заходить в музеи, церкви, рестораны, знакомиться и разговаривать с прохожими. Можно даже фотографировать все, кроме запрещенных объектов, о которых туристов заранее предупреждают сопровождающие их переводчики.

— Отлично! — потер руки Мюллер.

Сейчас он уже не боялся того, что князь откроет свою тайну какому-нибудь другому богачу. За эти дни он уже дважды посетил лачугу бывшего гофмаршала и дал ему под расписку еще полтораста марок.

— Я рад, что императорские ценности попадут в хорошие руки, — принимая деньги, сказал князь.

— Господин фон Мюллер, ваше заявление о желании посетить Москву и Кавказ в качестве туриста мы получили. Прошу зайти завтра… — чиновник задумался, — лучше послезавтра в половине четвертого. Все будет готово. — Он вежливо поклонился, и бывший ротмистр отошел от стола обходительного чиновника министерства иностранных дел.

Было около часа. В контору идти не хотелось, дел особых там не было, да и расторопный Шольц отлично справился бы без него, и он пошел в завокзальный район к князю.

Старик ел поджаренные сосиски, запивая их черным, по-турецки сваренным кофе.

— Прошу! — вежливо указал он гостю на стул. — Быть может, кофе или сосисок разрешите?

— Могу и кофе! — впервые позволил себе быть на равной ноге с этим нищим придворным фон Мюллер.

Старик охотно и гостеприимно угощал гостя. Видно было, что ему приятно посещение его лачуги столь богатым и солидным коммерсантом.

— Собираюсь, уважаемый Петр Александрович, ехать в Россию. Уже подал просьбу о включении меня в список туристов, едущих на Кавказ. — И он весело подмигнул старику.

— Доброе дело. Помоги вам господь в этом, — сказал Щербатов. — И когда намереваетесь в путь?

— Вероятно, через месяц, — прихлебывая маленькими глотками кофе, сказал гость. — Пора уже, ваше сиятельство, показать план места, где спрятаны сокровища.

— Пора! Но без господина Курочкина не могу, — спокойно ответил старик.

— Почему? — удивился фон Мюллер.

— Очень просто. Я человек чести и слова, надеюсь, и вы также. В вашем присутствии я сказал господину Курочкину, который, собственно, и свел нас для этого важного дела. Я, как вы помните, сказал, что дело это наше общее, мое и его, а раз это так, то, естественно, при передаче документа вам должен присутствовать и он. Как вы полагаете сами об этом? — строго спросил старик.

— Пожалуйста, — поморщился гость, — хотя присутствие третьего лица в таком деле не обязательно.

— Обязательно! — сердито сказал старик. — Слово дворянина — его честь! Оно крепче железа и скалы, так, во всяком случае, думали в мое время. — И он, задумавшись, повел глазами куда-то поверх гостя.

— Хорошо! Зовите его завтра часам к пяти. В четыре я закончу все формальности с отъездом, в пять буду у вас, и вы отдадите мне план места.

— Деньги не забудьте захватить, — поедая третью сосиску, пробормотал бывший князь, — и мне и господину Курочкину.

— Деньги будут. Честь имею! — недовольным тоном ответил фон Мюллер и, кивнув головой, вышел.

Старик, что-то бормоча под нос, с наслаждением пил сладкий и черный, как деготь, кофе.

В половине четвертого следующего дня фон Мюллер снова появился у стола вежливого чиновника министерства:

— Добрый день!

— Добрый день, уважаемый господин фон Мюллер, — ласково улыбнулся на его приветствие чиновник.

— Можно получить мне мои бумаги? — продолжая ласково глядеть на него, спросил коммерсант.

— Можно. Пожалуйста, только они еще не готовы, — приветливо сказал чиновник.

— То есть как — не готовы? Уже около четырех часов, — показывая на циферблат стенных часов, сказал фон Мюллер.

— Совершенно верно. И на моих без семи четыре, — подтвердил чиновник, — но ваши бумаги… — он широко развел руками, — не го-то-вы!

— Почему? — удивился фон Мюллер.

— Не знаю. Потрудитесь пройти к нашему начальству, господину Циммерману. Вероятно, он объяснит вам все. Извините, но дела мешают мне продолжать с вами приятную беседу. — И чиновник, уткнувшись в бумаги, стал перелистывать какое-то дело.

„Стран-но!“ — озабоченно подумал фон Мюллер, входя в кабинет Циммермана.

— Ваше дело простое, господин фон Мюллер. До получения от нас разрешения вам необходимо зайти к господину гауптману фон Вернеру. Вы, кажется, знаете его адрес. А еще было бы лучше, если б вы прямо направились к майору Гопкинсу.

— Американцу… начальнику развед…

— Пс-ст! — остановил его Циммерман. — Я не знаю и не хочу знать, кто такой Гопкинс и чем он занимается. В стенах этого здания нельзя произносить кое-какие слова. Вы понимаете меня?

Коммерсант утвердительно кивнул головой.

— Очень хорошо! Вы зайдите к упомянутому мною джентльмену, побеседуйте с ним, после чего, я уверен, ваши бумаги будут в порядке. Ауфвидерзейн! — И, подобно первому чиновнику, он углубился в свои бумаги.

Фон Мюллер медленно шел по улице. Было около пяти часов, князь с Курочкиным, вероятно, ожидали его, а что он мог сказать им о своем отъезде?

Дело срывалось, и только потому, что фон Вернер, а вернее, начальник особого разведбюро американской службы Гопкинс опять заинтересовался им.

Когда он вошел к Щербатову, Курочкин уже находился там.

— Честь имею! — поднимаясь с места, сказал он.

Они поздоровались.

— Господа, — сказал фон Мюллер, — передача документа сегодня не состоится.

— Почему? — встревоженно спросил Курочкин.

— Деньги не захватили? — с вежливым ехидством сказал бывший князь.

— Не то, не то! — досадливо остановил его фон Мюллер. — Деньги в кармане. Непредвиденное обстоятельство, которое я надеюсь ликвидировать в ближайшие дни.

— Нельзя узнать какое? — поинтересовался Щербатов.

— Пока умолчу. Когда все улажу, тогда… А теперь, чтобы у вас не было сомнения в моем искреннем благожелательстве, в данном деле, я выдам вам еще некоторый аванс. Пишите расписки.

— На какую сумму? — охотно сказал бывший князь.

— Вам еще на полтораста марок, а господину Курочкину — на пятьдесят.

Получив расписки, фон Мюллер выдал обоим эмигрантам деньги и, сказав „до послезавтра“, удалился.

Теперь, когда это непредвиденное препятствие неожиданно встало на его пути, ему вдесятеро острей и сильнее захотелось поехать в Россию.

Капитан Вернер молча поднял глаза на вошедшего Мюллера. Гость молчал, молчал и герр гауптман, ведавший „отделением разведки областей Востока Европы“.

— Я к вам, господин гауптман. Вы хотели меня видеть? — наконец осторожно сказал фон Мюллер.

— Я не вызывал вас и прямо скажу, что после вашего последнего отказа посетить Советский Союз перестал интересоваться вами.

— Однако господин Циммерман сказал мне, что вы и господин майор Гопкинс хотели видеть меня.

Капитан поднял брови, пожал плечами и холодно сказал:

— Повторяю, я позабыл о вас. Нам не нужны чистоплюи, слюнтяи и трусы. Любой из этих эпитетов можете взять себе на память.

Мюллер нахмурился и искоса смотрел на капитана. Но тот, казалось, не замечал обиженного лица коммерсанта.

— А относительно Гопкинса сейчас узнаем, хотя… — капитан развел руками, — зачем ему вы? Он тоже отлично знает, как мужественно вы отказывались от нашего, в сущности, безопасного для вас предложения.

Капитан снял одну из трубок многочисленных телефонов, стоявших на столе, и подобревшим, немного вкрадчивым голосом спросил:

— Мистер Гопкинс у себя?.. Ах, это вы, дорогой майор? Говорит Вернер. Дело в следующем. Меня посетил сейчас господин фон Мюллер… Ну да, тот самый. Он уверяет, что я и вы хотели его видеть… Как, как? — переспросил капитан. — А-ах, так… Ну, это другое дело… Так, угу… Понятно… угу! Очень хорошо. В таком случае мы вдвоем сейчас же едем к вам… Буквально через двадцать минут, — вешая трубку, поспешно сказал Вернер, нажимая кнопку звонка. — Дежурную машину! — приказал он вбежавшему солдату. — Вы готовы? — повернулся он к растерянному Мюллеру. — Тогда вперед. Мы едем к майору!

Гопкинс принял их не сразу. Телефонные звонки и отдельные слова иногда долетали до слуха покорно сидевших в приемной Мюллера и капитана. Наконец дверь распахнулась.

— Войдите! Майор ожидает вас, — сказал плечистый человек в штатском костюме.

Майор Гопкинс был невелик ростом, румян, спокоен и вовсе не походил на тех американцев, каких обычно рисуют юмористические журналы. Не был похож он и на разведчика из детективного или приключенческого рассказа. Круглое лицо, румянец во всю щеку, веселая улыбка и заметное брюшко делали его похожим на добродушного мелкого рантье из Шампани или фермера из Иллинойса. Но Мюллер уже знал, что добродушная улыбка — это лишь профессиональная маска умного и холодного разведчика и что „Гопкинс“ — это очередная казенная фамилия майора, по-видимому в сотый раз по мере необходимости и условий менявшего свою очередную фамилию.

— Вот мы и опять встретились с вами, мистер Мюллер, — кивая головой, сказал Гопкинс. — Присаживайтесь вот сюда… Сюда, слева от меня, а вы, любезный капитан, сядьте вон в то кресло, чтобы я мог видеть и беседовать с вами и одновременно говорить по телефону. Итак, вы надумали ехать в Советский Союз? — прямо обратился он к коммерсанту.

Капитан Вернер даже привскочил с кресла, изумленно тараща глаза на Мюллера.

— Да, хотел бы, — сказал тот.

— Но ведь вы уже несколько раз отказывались от поездки, которую мы так любезно предлагали вам, — сказал Гопкинс.

— Четыре раза! — поспешил сказать пришедший в себя от изумления капитан.

— Четыре раза, — повторил американец. — Почему, я хотел бы знать, вы четыре раза отвергли удобные и выгодные в смысле материальном наши предложения, а сейчас вдруг, ни с того ни с сего надумали ехать в Россию в качестве туриста и именно по тому самому маршруту, который четыре раза за эти два года мы предлагали вам? Вы не читали просьбы господина фон Мюллера, поданной в министерство? — спросил он Вернера. — Вот она, читайте! — И Гопкинс извлек из груды бумаг заявление Мюллера, которое он всего несколько дней назад подал в министерство.

Капитан стал внимательно читать бумагу.

— Признаюсь, все это довольно странно! Мы хотели послать вас на Кавказ, в этот самый город… — майор запнулся, — Орж-кинзе, в качестве туриста, попутно выполняющего наше небольшое, совсем пустяковое поручение. Мы обещали вам за это оплату всех ваших путевых расходов, а также и особое вознаграждение в пятьсот долларов. Вы отказались, а теперь, спустя лишь пять месяцев после очередного отказа, вы, человек коммерческий и расчетливый, сами за свой счет захотели отправиться в эти же места, в Россию, и, заметьте самое главное, — американец поднял палец и строго сказал, — не уведомили о своей поездке ни капитана Вернера, ни меня! Не кажется ли вам это странным, господин Мюллер?

Капитан, уже давно дочитавший заявление коммерсанта, строго глянул на него и покачал головой.

— Ну-с, что вы молчите, господин Мюллер? — спросил Гопкинс, видя, что растерявшийся коммерсант не думает отвечать.

— Я думал, что проехать в качестве туриста в любую страну может каждый немец, — наконец выговорил он.

— В любую, кроме коммунистической России и ее сателлитов, — сказал майор.

Капитан Вернер, подтверждая слова американца, кивнул головой.

— Но дело ведь все же не в этом, а в том, что вы хотите ехать помимо нас туда, куда так настойчиво и, увы, неудачно мы сами посылали вас. Почему вы так внезапно переменили ваше решение?

— Да-а… это больше чем странно! — неопределенно сказал Вернер и снова покачал головой.

— Это… это бывшие когда-то мне родными места. Я родился там, и вполне понятно, что однажды мне захотелось побывать там.

— Но они были вашими родными местами и тогда, когда мы посылали вас туда, — спокойно сказал Гопкинс.

— Вы, как мне помнится, категорически уверяли нас, что с этой проклятой Россией вы навсегда покончили еще в двадцатом году, что ваша мать немка и вы порвали со всем тем, что некогда соединяло вас с русскими, — медленно и очень ехидно напомнил Мюллеру капитан.

— Я… я просто боялся, что большевики могут узнать меня, как бывшего Казаналипова и немецкого лейтенанта Особого бюро.

— Пустяки! Кто помнит ставшие древней историей девятнадцатые годы нашего столетия, а среди сотен тысяч немецких лейтенантов вы так же затерялись, как песчинка в море. Что вы — Геринг, или сам балбес Гитлер, или вы, может быть, командовали там фронтом? — издевательски сказал майор. — Не болтайте глупостей, а говорите лучше правду. Вы же отлично знаете, что без нашей санкции ваша просьба о поездке останется пустым звуком!

— Это не все, господин майор, — холодным тоном сказал капитан. — Вас господин фон Мюллер больше уже не интересует, но нас, немецкую политическую полицию и отдел зарубежной разведки, господин фон Мюллер, бывший русский подданный, так неожиданно воспылавший желанием посетить, — он иронически подчеркнул, — „свои родные места“, теперь как раз начинает интересовать. Вот, обратите внимание, этот господин писал свое заявление в министерство и утаил от нас свою поездку.

Американец молча кивнул.

— Вот что, любезный Вернер, это уж ваше внутреннее дело, а мы, американцы, как известно, во внутренние дела чужих стран не вмешиваемся.

— Мы не нужны больше вам, господин майор? — ледяным, официальным тоном, вставая с места, спросил капитан.

— Нет. Разрешения на выезд этому господину мы не дадим, а остальное это уж ваше дело, — также поднимаясь с места, ответил Гопкинс.

Страх охватил слушавшего эти слова Мюллера. Он испуганно поднялся и, обращаясь к обоим офицерам, умоляюще произнес:

— Господа, это моя личная тайна, но клянусь, ничего политического или предосудительного в ней нет.

— Какая „тайна“? — подчеркивая последнее слово, пренебрежительно спросил майор. — Ну, выкладывайте ее, если она имеется.

— Выдумки! — резко выкрикнул Вернер. — Старые штучки, на которые не попадаются даже новички лейтенанты! Идемте со мной, Мюллер!

— Господа, клянусь, я говорю правду! — взмолился Мюллер. — Это личная тайна, из-за которой я решил ехать на несколько дней в Россию.

— Старая любовь, красавица, дожидающаяся сорок лет своего возлюбленного? Какая невероятная чушь! — засмеялся Гопкинс.

— Да нет, совсем другое. Я, я хочу вывезти оттуда зарытые мною в двадцатом году сокровища, — пролепетал Мюллер.

Оба разведчика захохотали.

— Ох и ловкач же вы, Мюллер! — хватаясь за бока, хохотал майор. — Ловко придумал — в середине двадцатого века пиратские романы нам рассказывать!

— Сказки! И долго вы думали или сразу сочинили все это? — вытирая платком глаза, поинтересовался Вернер.

— Ей-богу, правда! Как честный человек, уверяю вас, что все это правда. Ведь еще во время войны, в тысяча девятьсот сорок втором году, я именно потому только и согласился вступить в армию, чтобы ехать в оккупированные места на Кавказе и вернуть зарытые мною при бегстве из России фамильные драгоценности, — соврал фон Мюллер.

Голос его дрожал, и офицеры перестали смеяться и внимательно посмотрели на него.

— Черт его знает, а может быть, это и серьезно, — продолжая разглядывать коммерсанта, наконец выговорил майор.

— Похоже на сказку, хотя… — Капитан задумался и нерешительно сказал: — В этой варварской России, вероятно, зарыто немало кладов, когда несчастные люди бежали куда попало от казней и грабежей большевиков.

— Именно так, господин гауптман… В начале двадцатого года, когда белая армия генерала Деникина была разбита большевиками и все беженцы ринулись к морю, я сам зарыл наши фамильные ценности под Владикавказом, нынешним Орджоникидзе, — пояснил Мюллер уже со вниманием слушавшим его офицерам.

— Почему же вы не вывезли их с собою? — несколько недоверчиво спросил американец.

— Мы бежали в Грузию, но на границе тогдашней России грузинские солдаты и власти отбирали все до последней нитки у искавших у них спасения от большевиков людей.

Майор покачал головой и задумался.

— Но тогда тем более странно, — вдруг сказал Вернер, — что, имея там такие богатства, вы четыре раза подряд отказывались от нашего предложения съездить именно туда, где лежат эти богатства!

— Да-а! — выходя из раздумья, сказал Гопкинс. — Что вы на это скажете, любезный Мюллер?

— Только то, что, боясь привлечь на себя внимание большевистской полиции как на разведчика, я отказывался от исполнения каких-либо специальных заданий. Ведь сами же понимаете, что быть просто туристом легче и безопаснее, чем ехать как разведчик или диверсант, выполняя сложное и опасное поручение.

— Чепуха! — нахмурился Вернер. — Ведь вы ни разу даже не дали досказать нам, что именно вам нужно было сделать во время этой поездки!

— Я не мог ехать один или в какой-либо официальной группе. Ведь это привлекло бы пристальное внимание Чека или подобных ей органов.

— Просто боялся, — презрительно сказал капитан.

— Нет, но за мной бы усиленно наблюдали, и я никак не смог бы достать свои сокровища.

— Ну, а теперь, если мы поможем вам поехать туда в качестве туриста, вы рискнули бы наконец выполнить то, что поручим вам? — спросил американец.

— Если это несложно и не очень рискованно, то да! — не без страха согласился Мюллер.

— Совершенный пустяк. Зайти к одному нашему старому резиденту, уже с полгода прекратившему с нами связь, выяснить, что с ним, и получить от него устные сведения, — закончил майор, видя, как побледнел Мюллер. — Вы должны будете дословно запомнить их. Вот и все. Никаких убийств, диверсий и взрывов. Просто посетить этого человека как его брат или племянник. Человек этот старый. Вот и все.

— Если только это, то я согласен! — успокоился Мюллер.

— Только. Да и вам ведь лучше иметь дело с нами. Представьте себе, вы выкопали ваши ценности… Кстати, много ли их там? — вдруг спросил майор.

— Много, кило пять, — наугад ответил Мюллер.

— Ого! Если не сочинили, то вы делаете хороший бизнес, дорогой Мюллер, — похвалил американец. — Ну, так выкопали вы их, а как увезти? Вот тут-то мы и можем помочь вам, и через соответствующие деловые органы вы перевезете ваши сокровища как дипломатический груз. Понимаете ли выгоду от нашего предложения, наивный вы человек?! — похлопывая повеселевшего коммерсанта по плечу, сказал Гопкинс. — А то ведь выкопаете отцовские богатства, а их па границе или в аэропорту отберут советские таможенные власти.

— Кладоискатель! — насмешливо протянул капитан Вернер. — Было бы забавно, если бы они отобрали у вас ценности и выкинули с позором как мошенника. Поди доказывай им, что это ваши фамильные, наследственные богатства!

— Да, об этом я и не подумал, — почесывая переносицу, сознался Мюллер.

— То-то! А вы, дорогой мой, без нас хотели разрыть ваш кавказский Клондайк! — засмеялся майор, и по его губам расплылась добродушная улыбка.

— Ну, ближе к делу, — прервал эту идиллию капитан. — Мы, Мюллер, поверим вам и поможем и здесь, в министерстве, и там, в России, вы же должны будете сделать лишь то, о чем сейчас сказал вам майор Гопкинс.

— Я согласен, — торопливо сказал Мюллер. — К кому и куда я должен обратиться во Владикавказе?

Гопкинс вынул из стола бумагу и сказал:

— Прежде чем открыть вам адрес и кличку нашего резидента, необходимо подписать вот это. — И он протянул коммерсанту бланк, на котором было напечатано:

1. Я, гражданин Федеративной Республики Германии… — капитан вписал фамилию, — коммерсант и владелец фирмы „Генрих Мюллер, Кранц и K°“, а также экспортно-импортной конторы „Возрождение“, по поручению Бюро Д. У. Ш. обязуюсь выполнить данное мне этим учреждением поручение добросовестно, тщательно и со всей необходимой в таких случаях осторожностью. Поручение это случайное, не является службою в указанном выше органе, и подписывающий настоящее обязательство свободен в дальнейшем от исполнения каких-либо новых или дополнительных поручений Бюро.

2. Обязательство подписывается добровольно.

3. За разглашение порученного дела или раскрытие тайны и секретов указанного выше учреждения подлежу суду ФРГ.

4. На расходы по выполнению порученного задания получил 1250 марок.

— Подписывайтесь здесь, — ткнул ногтем куда-то вниз бумаги Гопкинс.

Мюллер, очень довольный тем, что ему лишь один раз придется выполнить задание разведки, расписался.

— Поздравляю! — сказал Вернер. — Наконец-то!

— Садитесь вот тут и внимательно слушайте все то, что сейчас скажем, — переставая улыбаться и пряча в сейф бланк, сказал Гопкинс. — Теперь вы уже наш сотрудник. Правда, на одно лишь поручение, но все же вы наш агент до тех пор, пока не выполните задание и не отчитаетесь в нем. Первое: поедете вы в качестве туриста не сразу, а несколько позже.

— Почему? — обеспокоенно спросил Мюллер.

— Потому что вам надо будет пройти хотя бы краткие курсы подготовки, необходимой для самого простого разведчика, посещающего ту или иную страну.

— Но ведь вы сами сказали, что я не настоящий разведчик, не буду выполнять какие-то особые функции, — встревожился коммерсант.

— И сейчас повторяю это, но вам будут известны кое-какие секреты нашего дела, даны явки, клички агентов, их адреса, и совершенно понятно, что вы хотя бы кратко, но должны познакомиться с элементарными приемами случайного агента. Как же может быть иначе? — развел руками майор.

— Яснее ясного. Да Мюллер это хорошо знает и сам. Одним словом, вы наш агент на одну-единственную поездку в СССР, обязательство, подписанное вами вполне добровольно, у нас, а теперь вы, Мюллер, должны слушать и исполнять все то, что будет исходить от вашего начальства, — ледяным голосом сказал капитан Вернер, указывая на майора.

— Да, теперь вы уже наш сотрудник и, — майор добродушно засмеялся, подталкивая под локоть растерянного коммерсанта, — мы с Вернером ваши начальники.

Полное лицо Гопкинса смеялось, губы расплылись в улыбку, но жесткие, твердые глаза смотрели строго.

— Я готов, — тихо сказал Мюллер, только теперь понявший, в какую паутину затянули его эти люди.

— Вот и хорошо. Итак, вы пройдете четырехмесячную школу подготовки в районе города. Адрес вы узнаете позже. Там вас обучат кое-чему весьма нужному. Это, — и майор, подмигнув Мюллеру, снова толкнул его под локоть, — это, мой дорогой, и в дальнейшем окажется полезным вам и в жизни и в торговле.

Вернер вежливо молчал. Когда же Гопкинс кончил, капитан, глядя Мюллеру прямо в глаза, сказал, постукивая пальцем по папке:

— Весной будущего года вы отправитесь в Россию. Заявление ваше мы вернем в министерство, и в мае-июне будущего года немецкий турист… — Он задумался. — Вы — Мюллер, значит, надо вам дать такую фамилию, которая очень походила бы на вашу.

— Чтобы вы случайно не напутали в поездке, — пояснил Гопкинс.

— Именно! — подтвердил капитан. — Итак, с сегодняшнего дня в наших делах именуетесь Брухмиллером. Запомните эту фамилию и начинайте привыкать к ней. Второе: мы устроим и облегчим вам поездку на Кавказ. В этом же проклятом городе, — капитан взял бумагу и по складам прочел, — Ор-джони-ки-дзе вы найдете нашего агента, кличку и номер его мы в свое время вам скажем, и получите от него устные нужные нам сведения. Вам самому никуда не нужно ездить, все точные данные вам сообщит этот человек.

— И это немало! — пробормотал Мюллер.

— Это пустяки! Мы могли бы послать для этого любого человека, но наиболее подходящий именно для такой поездки вы, господин Мюллер!

— Почему я?

— Вы знаете город, выросли в нем. Вам не нужно приспосабливаться к местным условиям, вы прекрасно знаете русские и туземные языки и, самое главное… — Тут Вернер поднялся с места, а Гопкинс тяжелым взглядом уставился на беспокойно слушавшего коммерсанта. — Самое главное — это то, что наш агент живет в том доме, который когда-то принадлежал вашему отцу и в котором вы действительно будете как у себя дома.

— П-позвольте, но ведь это усиливает риск! — взмолился Мюллер. — Там легко могут узнать меня.

— Кто? — засмеялся Гопкинс. — За сорок пять лет сотни раз умирали, переселялись, уезжали и въезжали новые люди. У большевиков дело с жилищами обстоит именно так, а революция, гражданская и, наконец, вторая мировая война изменили не только состав населения, но и облик прежних русских городов. Да вы во всем этом городе не найдете и двух людей, с которыми проживали в детстве!

— К тому же за две-три недели до отъезда наши специалисты, — Вернер рассмеялся, — по гриму и кабинетам де боте так изменят вашу внешность, что и ваша милая супруга не узнает вас. Это пустяки, наша техника в этом деле стоит на очень высоком уровне. Сокровища ваши пролежали в земле много лет, пусть они полежат еще несколько месяцев, зато, когда вы извлечете их оттуда, они при нашей помощи беспрепятственно и наверняка будут вами переправлены в Германию.

Слова о зарытых в землю драгоценностях напомнили коммерсанту о цели его поездки, и он сразу же сказал:

— Для пользы дела и блага нашей дорогой Германии я, господа, выполню все, что нужно!

— Вот и хорошо. Теперь последнее. — Гопкинс встал, прошелся по комнате и, остановившись перед фон Мюллером, медленно сказал: — Если нашего агента, проживающего в вашем бывшем доме во Владикавказе, не окажется в живых, что весьма возможно, так как он старый человек, или вы не застанете его дома по каким-либо причинам, то вы, — майор, отчеканивая слова, раздельно проговорил, — обязательно должны будете проехать в Тифлис и там по адресу, который вам укажет капитан Вернер, получить те же самые сведения от некоего другого лица.

Фон Мюллер побледнел и растерянно пробормотал: — Но ведь это же новые, не обусловленные соглашения, поручения!

— Это одно и то же! — холодно ответил майор и, повернувшись к нему спиной, отошел к окну. — А теперь ступайте домой, занимайтесь вашими торговыми делами. Конечно, никому ни полслова, о чем здесь говорили. Когда будет надо, мы уведомим вас, и вы начнете посещать школу подготовки.

Гопкинс и Вернер пожали руку успокоившемуся Мюллеру, и коммерсант, высоко подняв плечи, бодрой, молодцеватой походкой вышел из кабинета американца.

Так на свет родился пастор Брухмиллер.

Когда шаги его в коридоре стихли, оба разведчика переглянулись и громко и весело расхохотались. Майор Гопкинс даже вытер платком вызванные хохотом слезы. Успокоившись, он спросил:

— Жулики здесь?

— Здесь. Позвать? — спросил Вернер.

Продолжая все еще улыбаться, Гопкинс мотнул головой. Капитан нажал кнопку настольного звонка, и из левой, ведущей куда-то вглубь двери вошли князь Щербатов и Курочкин. Они остановились в солдатской стойке у двери, выжидательно глядя на американца.

— Ловкачи! — одобрительно сказал майор. — Ваш план прошел великолепно. Сокровища русского царя затуманили голову этому купчишке! — Он засмеялся.

— Испытанный номер, господин майор, — почтительно улыбаясь, сказал Щербатов, — два раза в Японии, раз на финской границе.

— Блестяще выполнено, господа! — одобрительно захохотал майор. — Ведь сколько раз этот трусливый осел отказывался от наших предложений!

— Блеск бриллиантов ослепил дурака! — пренебрежительно сказал Вернер.

— Жадность человеческая, господин майор, безгранична. В этом я убедился на своей работе. И что удивительно, — своим обычным, спокойным голосом рассказывал князь, — что чем обеспеченней человек, тем сильнее он стремится к…

— Вы философ, — снисходительно улыбнулся Гопкинс. — Меня самого удивил этот жадный торгаш, поддавшийся на такую детскую и смешную уловку.

— Никак нет-с. Мы с их сиятельством, — почтительно сказал Курочкин, указывая на Щербатова, — уже в четвертый раз на эту удочку ловим жадных до чужого богатства людей.

— Нужно быть только наблюдательным человеком и психологом, остальное пустяки. Жадность туманит мозги даже и более осторожным и умным людям, чем этот Казаналипов, — махнув рукой, сказал князь.

— Нет, он не так глуп, — сказал Вернер. — Прежде чем согласиться, этот купчишка обратился за справками и в городскую полицию, и в Бюро частного сыска…

Оба жулика переглянулись.

— Не беспокойтесь, — весело сказал Гопкинс, — по нашему приказанию о вас даны такие солидные рекомендации, что я и сам иногда начинаю думать, что вы и впрямь приличные люди!

Все четверо засмеялись; Гопкинс и Вернер — громко и откровенно, а князь и его подручный — тихо, тенорком, прикрывая ладонями рты.

— Ну, как вы теперь предполагаете морочить этого кладоискателя? — спросил американец.

— Как скажете! — поспешил Курочкин.

— Нужно немного повздорить, погорячиться, сделать вид, что недовольны отсрочкой его отъезда, — сказал Гопкинс.

— А как с деньгами? Можно ли брать у него под те сто фунтов?

— Немного можно, но не обирайте слишком этого болвана. Меня интересуют не деньги, а как вы объясните ему неудачу поисков, когда он вернется обратно?

Оба жулика переглянулись и рассмеялись.

— Самое легкое! — махнув рукой, сказал старик. — Мало ли что! Причин для неудачи много, хотя бы то, что за сорок пять лет большевики сто раз могли сносить, засыпать и видоизменять эти места!

— Опять же мы господину Мюллеру дадим план в верстах, а теперь там километры. Вот уже немалая путаница в расстоянии.

— Все предусмотрено! — хитро улыбнулся князь. — Вместо шоссейной дороги пошлем по тропке куда-нибудь вверх. Там везде горы, ясно, что и тропинок сколько угодно.

— Опять же чинар или орешник, дерево такое. Клад будто бы зарыт его сиятельством, — указывая на старика, почтительно сказал Курочкин, — а там этих чинаров за сорок лет, наверное, целый лес вырос!

— Молодцы, настоящие пройдохи! — восторженно глядя на жуликов, засмеялся Гопкинс.

— Затем, — словно не слыша одобрительных возгласов американца, продолжал князь, — у меня в этой бумаге написано „идти влево от тропинки вверх против течения ручья“, а ведь с гор сбегают десятки ручьев и водопадов, поди догадайся, который из них самый нужный! А разве не могли высохнуть за это время ручьи? — чуть улыбаясь, говорил Щербатов. — И наконец, и сами большевики могли случайно обнаружить царские сокровища.

— Пройдохи! — задыхаясь от удовольствия, пробормотал американец. — Можете идти! Когда будет нужно, капитан, — он кивнул головой в сторону весело улыбающегося Вернера, — найдет вас.

Гопкинс отвернулся, князь и Курочкин исчезли в той же двери, а капитан Вернер взял портфель и, почтительно поклонившись американцу, ушел.

Так месяцев через десять в городе Орджоникидзе появился уже знакомый нам по первой главе пастор Иоганн Брухмиллер, совершавший туристскую поездку по Кавказу.

 

Глава IV

Автобус с иностранными туристами, шурша шинами по асфальту шоссе, легко катил в сторону Дарьяльского ущелья. Горы насупились и ближе подошли к дороге. Усеченное плато Столовой горы висело влево, коричневый Терек, весь в пене и брызгах, вздыхал и метался; зеленые леса, голубое небо, свежий, густо напоенный ароматами горных трав и цветов воздух врывался через спущенные стекла автобусов.

— Неповторимая красота! — сказал один из молодых немцев.

— А Кавказ только начинается, — улыбнулась переводчица. — Через сорок — пятьдесят минут мы въедем в ущелье, откуда и начнутся суровые и прекрасные места!

— „Да-ри-ал“! — с трудом прочла название ущелья молодая бельгийка, всматриваясь в свой Бедекер.

— Вы увидите, господа, буйный и прекрасный в своей дикой красоте Терек, над ним развалины крепости и дворцы знаменитой в древности грузинской царицы Тамары, — ровным, заученным голосом рассказывала слушавшим ее туристам переводчица. — В настоящее время вокруг реки по обе ее стороны идут крутые…

Резкий, болезненный стон прервал ее слова. Она замолчала, испуганно глядя на посеревшее от боли, искаженное лицо пастора Брухмиллера. Он хотел что-то сказать, но из его горла вырвался тяжелый стон и он, хватаясь за грудь, с трудом пробормотал: „Бо-боль-но!!“ — и навзничь повалился на сиденье. Один из голландцев подхватил тяжело осевшее тело пастора. Испуганно закричали женщины, взволнованно перебивая друг друга, заговорили мужчины.

Впереди уже видны были дома и сады Ларса, одного из осетинских аулов, расположенных вдоль шоссе.

Переводчица что-то крикнула шоферу, и тот, быстро оглянувшись, понимающе кивнул ей головой, свернул с шоссе и остановил автобус у большого каменного здания.

Из автобуса выскочили туристы, перепуганные внезапной болезнью пастора. Озабоченная переводчица уже вела кого-то к машине. Растерянные женщины с испугом и участием смотрели, как двое осторожно положили на носилки бледного, стонущего пастора. Его искаженное страданием лицо было перекошено, глаза потухли, руки быстро и непрерывно дрожали. Было видно, как тяжело и сильно страдал этот еще полчаса назад крепкий, цветущий человек.

Больного внесли в здание. Это была школа. Фельдшер внимательно осмотрел больного.

— По-видимому, отравление недоброкачественной пищей, хотя возможен и инфаркт. Случай тяжелый, и больному ни в коем случае ехать дальше нельзя, — сказал он.

— Но как быть? — заволновались остальные туристы. — Это наш товарищ. Мы все вместе вылетели из Берлина… мы не можем оставить его одного в таком состоянии.

— Один он не будет. Сейчас из города вызовем доктора. Он осмотрит больного, и если это серьезно, то господина пастора, как это только будет возможно, перевезут в клинику города. Если же это, будем надеяться, просто сердечный припадок, то через день-другой он на легковой машине приедет в Тбилиси, где мы встретим его. Во всяком случае, о состоянии его здоровья мы каждый день два-три раза будем извещены по телефону, — успокаивая туристов, сказала переводчица.

— Это совсем другое дело, — с облегчением заговорили туристы.

Спустя несколько минут автобус с остальными иностранными гостями пошел дальше по своему маршруту, а внезапно заболевший пастор остался в школе местечка Ларе на попечении озабоченного фельдшера.

Чемодан и дорожный саквояж пастора стояли у изголовья кровати, которую принесли из квартиры начальника почтовой станции. Пастору было немного лучше. Он уже легче дышал, иногда что-то говоря по-немецки, но фельдшер и начальник станции не понимали его. Лицо Брухмиллера стало спокойнее, серый налет, первоначально покрывавший его, сошел, однако слабость и то и дело повторяющаяся в области сердца боль не оставляли его.

По телефону из Орджоникидзе сообщили, что доктор к больному выехал и чтобы фельдшер немедленно положил горячую грелку на сердце и повторил укол камфары. Пастор молча и беспрепятственно подчинился вторичному уколу. Теперь он даже несколько раз пробормотал: „ка-ра-шо… спа-сиба“.

Приехавший вскоре доктор внимательно осмотрел больного, но, не найдя инфаркта и не обнаружив отравления, предложил было пастору на следующий день в санитарной машине переехать в городскую клинику, но Брухмиллер, через приехавшего с доктором переводчика, наотрез отказался.

— Зачем? Этот глупый сердечный припадок и так уже нарушил порядок моего путешествия по вашей стране. Зачем же осложнять его новыми обстоятельствами? Сейчас я слаб, мне нужен только свежий воздух и покой. Здесь того и другого больше, чем в городе. Со мною уже не раз бывали такие припадки. Три дня отдыха, хороший сон, питание и покой — вот все, что поднимало меня на ноги. Надеюсь, что все это я найду тут.

— Хорошо, — согласился врач, — только не спешите подниматься, выполняйте мои указания и будьте под наблюдением здешнего фельдшера. Завтра к двум часам дня я навещу вас.

Так пастор остался в Ларсе, окруженный заботами начальника почтовой станции, его жены, фельдшера и двух местных жительниц, которые должны были готовить пищу, какую только захочет их гость.

Пастор долго лежал с закрытыми глазами, размышляя о том, как поступить дальше, как, сделав вид, что ему несколько легче, начать поиски зарытого здесь, в нескольких десятках метров от станции Ларс, бриллиантов императрицы.

 

Глава V

Антон Ефимыч часов около десяти пошел к Тереку. Старик любил рыбачить. Часов с семи он уже накопал червяков, взял две свои любимые удочки с красным и оранжевым поплавками и, позавтракав, пошел к Тереку, где невдалеке от деревянного моста (кладок, как именовали его местные жители) он знал тихое место под ивами, где водился сом и крупная плотва.

Дарья Савельевна, проводив старика, аккуратно помыла посуду, переоделась и, вынув запрятанные с вечера окурки, пошла к начальнику милиции, майору Гоцолаеву.

Майор, человек средних лет, сначала небрежно слушал подробный рассказ гражданки Пашковой. Жилищные дела, семейные ссоры, пьяные дебоши хулиганов надоели ему, и он как раз и ожидал, что эта пожилая, упорно добивавшаяся приема „только к начальнику“ женщина станет жаловаться ему на соседей или нерадивость домоуправа. Но вскоре майор понял, что здесь было что-то гораздо более важное, чем домашние склоки соседей. Он внимательно выслушал старуху, затем позвонил, и, когда в комнату вошел дежурный лейтенант, начальник милиции сказал:

— Проводите сейчас же гражданку Пашкову к товарищу Боциеву. Доложите от моего имени, что дело серьезное и требует немедленного вмешательства органов госбезопасности, а вас, Дарья Савельевна, — повернулся он к сидевшей старухе, — от лица народа благодарю за помощь. Такие люди, как вы, очень, — он подчеркнул, — очень помогают нам в нашей трудной работе.

Гоцолаев крепко пожал руку Дарье Савельевне, и она вместе с лейтенантом вышла на улицу.

Спустя полчаса старуха сидела в кабинете полковника Боциева и снова подробно, толково и спокойно рассказывала ему о странном посещении ее квартиры двумя совершенно не похожими друг на друга „племянниками“ покойного Почтарева.

— Вы думаете, они не знали друг о друге?

— Не только что не знали, а даже и не слыхивали друг о дружке, а второй, грузин, так тот даже своего якобы дядю Почтарева по имени-отчеству и вовсе спутал. Опять же оба испугались поначалу, когда наскочили один на другого, а после тихо об чем-то поговорили, а как договорились, так оба успокоились и начали нас со стариком обхаживать, вроде как больно им, что Почтарев помер, не осталось ли каких бумаг от него.

— А они были? — быстро спросил Боциев.

— А как же, были и письма, и бумаги, так их тот, чернявый, что на Булата Казаналипова лицом похожий, забрал с собой. Как память, говорит, об дяде, то есть об Почтареве.

— И много было бумаг?

— Много… бумаг с полкило потянуло бы. А вот, товарищ начальник, — вынимая из кармана бережно сложенные в пакетик окурки, — и бычки, то есть окурки, что после них остались. Поглядите, вроде бы как и не наши? — передавая полковнику пакетик, сказала старуха.

Боциев тщательно осмотрел окурки, золотые ободки на них, понюхал табак и позвонил.

— На экспертизу! И немедленно же доложить мне результаты, — приказал он вошедшему на звонок человеку. — Вы б могли узнать людей, посетивших вас ночью? — спросил он.

— Да, батюшка, — всплеснула руками Дарья Савельевна. — Хоть бы через год, оба эти антихриста как живые стоят в глазах.

— Один, говорите, грузин?

— Точно, — подтвердила Дарья Савельевна.

— А второй?

— Не русский, хочь и говорит почище нас с вами. Высокий, чернявый, глаза такие, точно насквозь тебя видит, а голос вежливый да тихий. И говорит сладко, по-деликатному. Чай пил у нас тоже вежливо, по-господски, с улыбочкой, с собою вина красного принес… все как бы прилично. А у меня не лежит к нему сердце, особливо как второй „племянник“, — усмехнулась старуха, — объявился. Засуетились они, об чем-то промеж себя погутарили — и прощаться.

— Что говорили, уходя?

— Грузин молчал, ну, а этот, Сергей Сергеич, что на Булата мордой смахивает, тот обещал через денек-другой зайти, даже заночевать у нас обещался.

— А не говорили они, где остановились?

— Этот, что первым явился, Сергей Сергеич, тот сказал, будто у вокзала на турбазе остановился и второго к себе на ночь зазвал.

— Сергей Сергеич Почтарев? Так он себя называл? — спросил Боциев.

— Точно! — подтвердила старуха, и полковник снова позвонил.

— Выяснить срочно на всех отделениях турбазы, где и когда остановился там гражданин Почтарев Сергей Сергеич и куда, с какой туристской группой направляется. Кем и откуда выдана путевка, — приказал Боциев вошедшему.

— Он говорил, что живет в Риге, а сюда приехал из Москвы, — сказала Дарья Савельевна.

Полковник усмехнулся.

— Вот и я думаю, что врет, — взволнованно сказала старуха, — гад такой! Я, товарищ полковник, спать теперь не буду. Да как же это такое? Два шпиена у меня в гостях были, чай-водку пили, а мы со стариком прохлопали, ровно дети какие!

— Вы хорошо сделали, уважаемая Дарья Савельевна, вы правильно поступили, что не подали этим и виду, а утром прямо обратились к нам. Спите себе спокойно, не говорите никому, даже и вашему мужу, о том, что были у нас. Все будет как следует, и возможно, что вскоре мы вызовем вас.

— Дай-то бог! — крестясь, проговорила старуха и, низко поклонившись полковнику, пошла домой.

Боциев проводил Дарью Савельевну до дверей, потом позвонил по прямому проводу в Тбилиси, Нальчик и Грозный. Полковник просил соответствующие организации срочно узнать и сообщить, не выехал ли или не скрылся ли внезапно из соседних с Орджоникидзе городов молодой грузин, лет около двадцати восьми, по имени Ладо. Затем Боциев распорядился установить наблюдение за общественными местами, где могли появиться порознь или вместе двое людей, грузин Ладо двадцати шести — двадцати восьми лет и высокий смуглый человек лет пятидесяти пяти, Сергей Сергеевич Почтарев. Задерживать их запрещалось, но наблюдение за ними должно было быть неотступным.

— Товарищ полковник, на всех четырех турбазах города человека из Риги с паспортом на имя Почтарева Сергея Сергеича не было. Списки проверены с первого мая и по сей день, — доложил вошедший к Боциеву сотрудник.

— Проверьте списки и паспорта всех приезжих, остановившихся в гостиницах.

— Уже сделано. Проверка не дала результатов. Будем ждать.

— А подозрительные лица и их жилища взяты на учет?

— Наблюдение ведется.

Полковник посмотрел на говорившего:

— Куда вчера и сегодня были выезды экскурсий и туристов из города? Может быть, эти лица сейчас где-нибудь на Цее или на Казбеке?

— Вряд ли! — сказал сотрудник. — Сегодня, кроме автобусов с интуристами в Тбилиси да такси в Кисловодск и Нальчик, никаких экскурсий не было.

В дверь постучали. В кабинет вошла миловидная девушка лет двадцати четырех.

— Товарищ полковник! Экспертиза окурков показала: папироса иностранная, американская, фирмы „Кемел“. Табак обыкновенный, никаких примесей нет. С окурков лабораторным путем сняты отпечатки пальцев двух людей, куривших сигареты. На четырех окурках отпечатки одни и те же, на одном, пятом, другие.

— Спасибо, Зина. Поблагодарите товарищей за быструю и точную работу, — сказал полковник.

Девушка ушла.

Боциев поднялся с места.

— Как мне сразу не пришло это в голову? — как бы самому себе сказал он. — Ну-ка, капитан, проверь негласно, кто, какие интуристы посетили наш город, сколько их было, из каких стран и не было ли среди них высокого, смуглого человека с проседью, отлично говорящего по-русски. Сообщи по телефону, чтобы на всем пути следования автобусов проверили, нет ли среди них указанного человека.

— А если есть, то что? — спросил капитан.

— Вести наблюдение, и все. Мы не имеем права трогать этого человека без каких-либо веских улик. Надо только внимательно наблюдать за ним.

— Понятно! — ответил капитан.

— Ну, теперь тебе легче будет разобраться в этом пустяковом деле, — сказал полковник.

— Пустяковом! — удивился капитан.

— Конечно! Следы уже есть, внешность обоих нам известна, место их случайной явки обнаружено, теперь остались пустяки: выяснить, кто они такие, зачем прибыли в Орджоникидзе, откуда пожаловали и кто их хозяева. Поручаю тебе это дело, но меня ставь дважды в день, если надо и чаще, в известность. Иди выполняй задание! — берясь за бумаги, отпустил Боциев капитана, молча слушавшего его.

День был воскресный, учреждения не работали, поэтому не так-то легко было получить нужные сведения. В течение дня ответ пришел только из Грозного. Внезапного исчезновения „молодого грузина Ладо“ там обнаружено не было. Зато часам к семи, когда на зеленые и веселые улицы города высыпала молодежь, когда ясней и рельефней заискрились под закатным солнцем снежные пеликаны Кавказа, из Ларса, находящегося совсем рядом с Орджоникидзе, пришла телефонограмма.

„Внезапно заболевший острым приступом стенокардии интурист, пастор Иоганн Брухмиллер, ехавший в Тбилиси вместе с группой приехавших в СССР интуристов, ввиду тяжелого состояния снят с автобуса и оставлен на излечение в Ларсе. Врач, доктор Кирсанов, срочно выехал в Ларс для оказания помощи больному“.

— Почему так поздно сообщили? Ведь это необычное происшествие! — сердито спросил полковник. — Ведь телефонограмма пришла, судя по записи, пять часов назад!

— Так точно! — хладнокровно подтвердил капитан. — Но я решил доложить вам о ней после того, как сам навещу больного.

— Ты был в Ларсе?

— Так точно. В роли шофера санитарной машины.

— И как? — уже с нескрываемым любопытством спросил полковник.

— Больной — высокий, плотный человек с проседью на висках. Лицо смуглое, по-русски не говорит. Состояние его тяжелое. Острый сердечный припадок, или, как определил доктор Кирсанов, „прединфарктное состояние“. Необходим постельный режим, диета, питание и покой.

— Он там?

— Оставлен в Ларсе по категорическому настоянию.

— Врача?

— Нет, самого больного.

Полковник усмехнулся:

— Очень хорошо. Там легче будет проследить за теми, кто навестит „сердечного больного“, — засмеялся Боциев. — За ним наблюдают?

— Надежно! — коротко ответил капитан.

— Не мешайте „больному“ ни в чем. Если кто зайдет к нему или он сам вздумает кого позвать, исполняйте. Может быть, наш горный воздух подействует на его больное сердце и господин пастор внезапно исцелится, вздумает погулять, посидеть в лесу, на шоссе или у Терека, не мешайте. Захочет немецких книг или переводчика — пожалуйста. Вздумает послать телеграмму, письмо или воспользоваться телефоном — все к его услугам. Необходимо лишь одно: чтобы „больной“ не заметил, что каждый его шаг наблюдается нами. Снимите с него фото.

— Уже сделано, проявлено и отпечатано в восьми экземплярах, — коротко ответил капитан, вынимая из портфеля пачку фотографий.

— Молодец, Сослан! Быть тебе через год майором, — беря фотокарточки, засмеялся полковник. — Это он, — внимательно разглядывая фото, пробормотал Боциев. — Старушка точно описала его. Кто, кроме тебя, знает о нем?

— Уполномоченный Ларса, ведущий наблюдение, и я.

Боциев кивнул головой.

…Больной хорошо спал ночью, во всяком случае ночь прошла без камфары и уколов. Утром пастор попробовал было походить по комнате, но слабость, а также и фельдшер, наблюдавший за больным, помешали его эксперименту.

Часов около десяти приехал доктор.

— Сегодня вы выглядите молодцом, — выслушав больного, сказал врач, — нет глухих тонов и перебоев сердца. Отличный пульс, хорошего наполнения. Теперь вам нужен только покой.

— А могу ли вечером выйти на воздух? — спросил через переводчика пастор.

— Если посидеть на балконе, то да. Гулять же пока не нужно.

— А как долго придется мне пробыть здесь? — осведомился Брухмиллер.

— Дня четыре, и то, если не зашалит ваше сердце.

Доктор уехал.

Пастор, полежав еще с полчаса, достал из чемодана немецкую книгу, озаглавленную „Африка“, и стал читать ее. Читал он, как видно, невнимательно, так как, пробежав несколько строк, стал листать книгу, пока не остановился на одной из карт, надолго задержался на ней. Книга, по-видимому, была географической, так как в ней было много листов и вклеек с цветным, четко изображенным Африканским материком, реками Нил, Конго, Нигер, Замбези, Оранжевая, Лимпопо, озерами Танганьика, Виктория, Ньясса, горами Килиманджаро, Кения и др. Пастор положил на одеяло книгу и тяжело задышал. Никто не входил, он негромко сказал по-немецки:

— Есть кто-нибудь возле? Дайте, пожалуйста, воды.

Но в передней, по-видимому, было пусто, тогда Брухмиллер снова взял книгу и, развернув „Африку“ на девяносто девятой странице, стал читать текст. Там, начиная с седьмой строки, рассказывавшей об огнедышащей горе Килиманджаро, после слов:

„Гора не особенно высока, хотя ее снежная вершина видна на много километров вокруг. Сверкая вечными снегами и ледниками, она…“ — дальше тем же шрифтом, продолжая строку, было напечатано: „Местечко Ларс. От самой дороги вправо, пройдя от старого здания бывшей здесь некогда разгонной почты ровно сто пятьдесят шагов, свернуть на юг… Влево от тропинки стоит огромный вековой бук в четыре обхвата, за ним с гор сбегает ручеек. Справа от него вьется горная тропинка, ведущая к аулу Мохеви. Пройти по ней девять (средних) шагов. Влево будут кусты, возле них большой, усеченный ветрами, дождем и временем камень. Копай под ним, в самой середине, на глубину полтора аршина“.

Затем опять шел текст, рассказывавший о склонах Килиманджаро, на которых рос густой, тропический лес.

Пастор перевернул страницу, на ней была карта, а под ней рисунок горы, по-видимому одного из отрогов африканского великана и две небольшие, устремленные вверх стрелки. Тропинка, ручей, водопад, ниспадавший сверху, одинокий ствол какого-то мощного дерева и в стороне от него большой камень. Подпись под рисунком была короткой:

„Путь, по которому шла к вершине группа западногерманских альпинистов, поднявшихся 10 июня 1955 года до самого кратера Килиманджаро“.

Пастор изучающим взглядом долго всматривался в рисунок, затем медленно поднялся и, не спеша, неуверенно ступая, вышел на балкон.

Солнце светило весело и ярко. Зеленые кусты и кудрявый лесок взбегали по горе вверх. Воздух был свеж и прозрачен. Брухмиллер всей грудью вдохнул густой, бодрящий воздух и огляделся.

Шумы дороги доносились до него, по траве бегали босоногие ребятишки, семейка разноперых кур с важным, сердитым петухом копалась в земле. Молодая осетинка развешивала за домом белье. Все было мирно, обычно, спокойно. Никто не следил за пастором.

Брухмиллер сел на стул и стал с балкона вглядываться в ту сторону, где, судя по карте и точным, детальным рассказам Щербатова, лежал клад.

Но пейзаж Ларса и весь лесной облик маячившей перед ним горы вовсе не были схожи с тем, что было написано и нарисовано на девяносто девятой и сотой страницах книги. Гора была не рядом, а в стороне от дороги, никаких тропинок не было видно, кустарник густо облепил подошву горы. На рисунке же был сплошной лес могучих стволов.

„Черт ее знает, где эта ведущая к камню дорожка!“ — подумал пастор, вглядываясь вперед.

— Отдыхаете? — услышал он голос начальника станции. — Это хорошо. Наш горный воздух лучше всякого лекарства.

Пастор приветливо улыбнулся и развел руками.

— Их ферштее нихт… мой не говорит русски… — проговорил он.

— Да, да — засмеялся хозяин, — я говорю, воздух, воздух гут. — Он широко открыл рот и всей грудью вдохнул, показывая этим, как хорош и целебен воздух Ларса.

— О я, яволь… — как бы догадавшись, проговорил Брухмиллер и, слегка опираясь на руку начальника станции, стал медленно сходить по ступенькам.

— Э-э, друг, может, тебе еще нельзя это, — обеспокоился хозяин. — Ферботен, ферботен! — показывая на сердце, сказал он, вспоминая ставшее знакомым проклятое слово, которым фашисты в дни оккупации 1941–1942 годов запрещали решительно все в занятых ими в те дни советских местностях.

Пастор слабо улыбнулся, но все с той же настойчивостью продолжал спускаться вниз.

Во дворе, кроме мальчуганов да черной, с любопытством взиравшей на них козы, никого не было.

— Куда вы… доктор сказал нельзя много двигаться, — разводя руками, попытался остановить его хозяин.

Но пастор, открыв рот, широко вдохнул в себя воздух, улыбнулся и убежденно сказал:

— Гут, зер гут…

— Гут так гут, это верно, — согласился хозяин, — только не ходи ты далеко, чертов немец, а то еще загнешься где, а я за тебя отвечать буду, — кивая головой и уходя по своим делам, сказал начальник станции.

Брухмиллер остался один. Он тихо брел мимо каких-то невысоких построек, прошел домик, из которого неслись по радио веселые частушки, миновал окраину и не спеша выбрался к леску.

Пока никаких тропинок не было, хотя ручейки действительно попадались на пути. Пастор поднял голову. Ручейки сбегали с горы, за кустарником виднелись деревья, но открывавшийся пейзаж был абсолютно иным.

— Черт знает что! Напутал этот старый черт или я вышел не к тому месту! — пожимая плечами, пробормотал пастор.

Неудачи преследовали его. Почтарев, из-за которого и помогли ему приехать сюда Гопкинс и Вернер, умер. Молодой идиот Ладо чуть не провалил его в городе. Места, в котором были зарыты бриллианты императрицы, пока что не было видно.

„Не могло ж за эти годы все здесь перемениться так, что даже гора и лес не похожи на рисунок князя!“ — вглядываясь вперед, озирая лес, то останавливаясь, то снова шагая вперед, размышлял пастор. — Не обманул ли меня этот старый негодяй Щербатов?» — подумал пастор.

Но нет, он не осмелился бы. Ведь господа Гопкинс и Вернер знали о кладе, это они через свои органы отпечатали текст и месторасположение клада, взятые у князя. Можно допустить, что два русских голодных эмигранта могли попытаться надуть его, коммерсанта Мюллера, но обмануть американскую и немецкую разведку, втянуть их в дутое дело… Не-ет, этого не могло быть! И Щербатов, и Курочкин были слишком ничтожными людьми и отлично знали, что бы с ними сделал разгневанный Гопкинс.

Но тогда в чем же дело? Где этот проклятый ручей и тропинка, идущая от него влево?

Пастору смертельно хотелось сейчас же броситься на дальнейшие поиски нарисованной князем тропинки, но осторожность прежде всего. Эта тишина и безлюдье могли быть обманчивы. Надо было запастись терпением, ведь срок три-четыре дня, которые дал ему доктор, начался только сегодня.

И пастор, постояв неподвижно под самым склоном горного отрога, повернулся и, делая вид будто бы гуляет, медленно побрел назад, срывая на ходу то полевой цветок, то листок с какого-нибудь кустика.

Во дворе он встретил встревоженного фельдшера, укоризненно качавшего головой и то и дело показывавшего ему на сердце.

Пастор мягко улыбнулся, ласково потрепал его по плечу и пошел в комнату, откуда вкусно пахло яичницей и еще чем-то, что приготовили ему заботливые стряпухи.

В понедельник, часам к одиннадцати утра, обстановка прояснилась. Перед полковником Боциевым лежали две телеграммы — одна со станции Шелковской, другая из Тбилиси.

В первой сообщалось, что на станции скончался мужчина, попавший под колеса поезда. Бумаги, найденные при нем (паспорт и командировочное удостоверение сроком на тридцать дней), были выданы тбилисской гормилицией и Цекавшири на имя Владимира Ивановича Цагарели.

Боциев немедленно телеграфировал, чтобы труп был сфотографирован, а лицо покойного Цагарели снято в профиль и анфас, а также пальцы покойного были немедленно дактилоскопированы. Все эти материалы полковник просил срочно выслать в Орджоникидзе.

Вторая телеграмма сообщала, что из Тбилиси в связи с разгромом контрабандной группы бежал Владимир Отарович Муштаидзе, двадцати семи лет, человек без определенных занятий, подозревавшийся в переходах через турецкую границу и контрабанде. Приметы Муштаидзе, подробно приведенные в телеграмме, целиком совпадали с данными Дарьи Савельевны и теми, которые поступили со станции Шелковской.

— Я говорил тебе, капитан, пустое дело, — протягивая Сослану телеграммы, сказал Боциев. — Ну, а как служитель бога?

— Сегодня почувствовал себя лучше. Думаю, что завтра-послезавтра выясним, чего это он так внезапно заболел в Ларсе.

— Никто не посещал его?

— Пока нет. Вчера вечером его компаньоны — туристы справлялись из Тбилиси о нем. Сегодня утром тоже.

— Что он делал ночью?

— Долго лежал с закрытыми глазами, часа в два ночи достал из чемодана какие-то бумаги, рылся в них, читал, перечитывал, сердито что-то бормотал по-немецки, по-видимому не находя в них чего-то нужного.

— Это он, вероятно, бумаги умершего Почтарева пересматривал.

— Больше половины прочитанного разорвал в клочья, спрятав обрывки в карманы брюк. Наверное, ночью или днем выкинет, гуляя где-нибудь вокруг Ларса. В три часа я везу к нему доктора. Карсанов, конечно, понимает, что я неспроста стал его шофером, но он не интересуется ничем, кроме больного сердца интуриста, а я молчу.

— Очень хорошо! Карсанов умный, тактичный и преданный родине человек. Ну, иди, шофер, вечером явись с очередным докладом, — пошутил Боциев, отпуская капитана.

Доктор осмотрел пастора и облегченно сказал переводчику:

— Железный организм у этого немца! Передайте ему, что все идет замечательно, сердце уже не шумит, работает без перебоев, пульс отличный. Если сегодня ничего не изменится, то послезавтра он сможет продолжить поездку.

— Благодарю. Моему сердцу особенно помог ваш чудодейственный воздух. Мне много говорили о целебных свойствах Кавказских гор, его воздуха и источников, теперь я сам убеждаюсь в этом. Спросите доктора, могу ли я осторожно, соблюдая его указания, погулять вокруг этого местечка. Моя сегодняшняя прогулка очень помогла мне.

Доктор подумал, взял руку, пощупал пульс, снова прослушал сердце больного и затем решительно сказал:

— Можно! Воздух для сердца — главное. Но предупредите больного, что ходить надо медленно, останавливаясь и отдыхая, и, главное, не больше часа. Перед сном и утром после завтрака.

И, поклонившись, доктор хотел уйти, но, что-то вспомнив, сказал фельдшеру:

— Шофер далеко?

— Здесь, на балконе, — ответил фельдшер. — Позвать?

— Скажите ему, чтобы… Хотя… — раздумывая, сказал доктор, — хотя позовите его.

Вошел шофер, что-то дожевывая и закрывая ладонью рот.

— Как у тебя с горючим, Сабан? — спросил по-осетински доктор. — Мне надо съездить в Казбек. Там заболела девочка, дочка тракториста Губинидзе.

— Хватит, товарищ доктор. Я будто знал. Оба бака доверху залил бензином.

— Ну, тогда в дорогу, — обрадованно сказал доктор и, обращаясь к фельдшеру, напомнил: — Следи, чтобы много не гулял. Нельзя переутомлять его сердце, да питайте пока молочными и овощными блюдами, а завтра с утра можно и мясное.

Автомобиль загудел под окнами и пошел по шоссе к Дарьялу. Брухмиллер, неплохо понимавший осетинскую речь, с удовольствием убедился в том, что никому из этих простаков даже и в голову не приходила мысль заподозрить его в чем-либо.

Пастор плотно пообедал и решил перед второй прогулкой в лесок полежать, отдохнуть и спокойно подумать о происходящем.

Нет, опасениям не было места.

В дверь заглянул переводчик.

— Что нужно, мой друг? — слабым, как бы сонным голосом спросил пастор.

— Если завтра вам будет лучше, может быть, захотите проехать на водную станцию? Там купальни, лодки, пляж — словом, можно и покататься, и посмотреть, как отдыхают после трудового дня горожане.

— Откуда? Ведь озера никогда здесь не было! — забывая о том, что он «иностранец», с удивлением воскликнул мнимый пастор.

— В ваших путеводителях его еще нет, но озеро искусственное и создано руками самих горожан еще в пятьдесят втором году, — сказал переводчик.

«Чуть не влип! Хорошо, что этот человек глуповат», — с облегчением подумал Брухмиллер. — Спасибо, мой друг, завтра вряд ли… я еще слаб.

— Если я вам не нужен, господин Брухмиллер, то до завтра! Надо ехать в город. Всего хорошего!

— Скажите, есть здесь поблизости водопад с ручьями вокруг и тропинки к нему? Я очень люблю красивые виды и охотно прогулялся бы к такому водопаду.

Переводчик подумал и затем, утвердительно кивая головой, сказал:

— Есть, как же! С полкилометра западнее местечка есть и дорога вверх, и водопад с ручьями.

Пастор просиял.

— Благодарю вас. До свидания! — кивнул головой Брухмиллер.

«Простаки!» — еще раз подумал он и, закрыв глаза, вернулся к своим мыслям. Почтарева в живых нет. Местонахождение клада пока не обнаружено. Где-то тут, поблизости от него, лежали в земле бриллианты императрицы, но найти их было трудно.

Надо пойти западнее того места, где искал вчера. Там гуще лес, легче укрыться от случайного глаза, да и ручьев, сбегающих с горы, там, кажется, больше.

Пастор вспомнил о Лотхен. Сердце его немного защемило. Он не столько любил, сколько привык к своей уютной, говорливой жене.

«Как она обрадуется, когда один из перстней императрицы засверкает на ее холеном пальце…»

Мысль его перебежала к Щербатову, Курочкину. «Старику надо будет дать еще пятьдесят фунтов, и хватит. Жить этому старому грибу осталось немного».

Пастор вспомнил Гопкинса, Вернера, своих спутников из Европы, с которыми вместе приехал на Кавказ. Брухмиллер не вспомнил лишь о Ладо, с трупа которого в это время в далекой Шелковской станице милиция снимала фото для полковника Боциева. Пролежав минут сорок, пастор встал, взял свою географическую книгу и опять несколько минут тщательно всматривался в ландшафт горного отрога Килиманджаро.

— Не похоже, — пожимая плечами, пробормотал он, — хотя разве вот это… — Он тщательно разглядывал изображенный на рисунке покатый склон, густо затканный лесом.

Брухмиллер положил в карман книгу, вынул из чемодана толстую складную металлическую палку и спокойно сошел во двор. Он дружелюбно улыбнулся осетинке, хозяйничавшей у плетня, потрепал по щеке молча и испуганно взиравшего на него мальчугана, обошел стороной злобно лаявшую цепную овчарку.

Начальник почтовой станции, сняв с головы широкополую войлочную шляпу, приветственно помахал ему вслед.

Пастор шел неторопливо, осматривая как бы с любопытством встречавшихся ему по пути людей, иногда останавливаясь возле какого-нибудь деревца или куста. Он срывал цветы, пышно украшавшие предгорья, нюхал какой-либо лист, растирая его между пальцами и даже пробуя на язык. При этом он восторженно покачивал головой, всем своим видом показывая, как захвачен роскошной флорой и всей природой этих мест.

Пастор все больше удалялся от местечка, уходя глубже в лес. Вот он и совсем исчез за деревьями. Ларс остался далеко позади. Пройдя еще с четверть километра, Брухмиллер резко свернул на тропинку, причудливо извивавшуюся в темной зелени.

«Она! — с облегчением подумал кладоискатель. — А вот и ручеек, вот поворот вверх. Она, она самая!» — весело ступая по краю сбегавшего с гор ручья, думал пастор.

Да, теперь этот путь был весьма схож с тем, который был описан князем.

Шум водопада подходил все ближе, вода уже сверкала сквозь сырую и темную зелень кустов.

Тропинка рванулась влево.

«Как в книге! — вынимая из кармана „Африку“, засмеялся пастор. — Не надо спешить. Все идет отлично. Сначала уничтожим эти дурацкие бумаги Почтарева».

Брухмиллер сел на камень у самого края ручейка. Быстро оглядевшись и убедившись, что здесь нет никого, он вытащил из кармана брюк связку писем и пожелтевших от времени бумаг.

— К черту! — разрывая письма, пробормотал он, швыряя клочки в быстро несущийся горный поток. — Пусть Терек унесет в море эту дребедень, — с облегчением сказал он, глядя, как разорванные в клочья бумаги, в пене и брызгах, исчезали меж кустами.

Покончив с бумагами покойного Почтарева, пастор вымыл руки, вытер их платком, закурил и снова быстро и зорко огляделся вокруг.

Было безлюдно. За деревьями шумел водопад, свежая тенистая прохлада окутывала тропинку; воздух был напоен ароматами горных цветов, трав и запахами буйно распустившегося леса.

«Хорошо тут, куда лучше, чем у этой немчуры!» — делаясь снова «туземцем» и забывая о Мюнхене, Вернере и своей жене Лотхен, разнеженно подумал пастор. Но эта идиллия тянулась недолго. Брухмиллер встал, отвинтил что-то в своей палке, надавил сильно на рукоять, и из нижней части железной палки выдвинулась острая, довольно широкая двухлопастная лопата.

«Хорошая работа! Спасибо Гопкинсу, снабдившему меня ею!» — вспомнил он с благодарностью американца, устроившего ему типографский вкладыш в географическую книгу и добывшего сделанную по особому заказу эту необходимую палку-лопату.

Пастор пошел к водопаду, то отодвигая на ходу мешавшие ему идти ветки, то обходя сросшиеся кусты.

Шум усиливался, и сквозь завесу ветвей и листвы, Сверкая и шурша, стали пробиваться тяжелые жемчужные капли водопада. Еще несколько шагов, и белые, пенящиеся струи горного водопада забурлили над головою пастора.

Но Брухмиллера не привлекала к себе дикая красота потока. Глаза его рыскали по земле. Он искал большой плоский камень, под которым были зарыты бриллианты царицы. Но камня не было.

Брухмиллер перескочил через стремительный поток. Нога его попала в воду. Желтый щегольской ботинок промок. Но и тут не было проклятого камня. В отчаянии пастор бросился к водопаду. Тысячи брызг, капелек сверкающей водяной пыли обдали его. Тут, довольно далеко от тропинки, стояло толстое дерево. Правда, это был не бук, это был ствол дикого ореха, но пастору было не до того. Под деревом виднелся выступ каменной гряды, обнажившегося от ветров и времени гранита.

«Вероятно, это и есть, — облегченно обтирая мокрое от брызг лицо, решил он. — Старик легко мог спутать камень с выступом. Тут и поток, и водопад, рядом и тропинка. Конечно, это и есть место клада, — убеждая самого себя, решил пастор. — За дело! Нельзя терять ни минуты!» И он с силой ткнул в землю под выступом скалы свою лопату.

Верхний покров земли легко поддавался усилиям Брухмиллера. Земля была сыроватой, и первые десять минут работа шла легко. Зато потом острие лопаты все чаще со звоном и скрежетом натыкалось на гранитное основание утеса. Порывши минут двадцать пять и изрядно устав, пастор наконец убедился, что тут был сплошной гранит. Никакого клада здесь не было.

— О-о, ч-черт! — откладывая в сторону лопату, став на колени и ощупывая пальцами обнажившийся гранит, пробормотал он.

Надо было искать где-то возле этого места. Приходилось начинать все снова, и Брухмиллер, усталый, потный и обескураженный неудачей, плеснув себе на лицо водой из потока, стал снова с ожесточением копать в метре от прежнего места. Здесь лопата зазвенела о гранит значительно раньше. Уже на пятой минуте пастор почувствовал, что везде сплошной камень. Он с отчаянием сплюнул и стал копать напротив, под самым стволом дерева. Тут работа пошла успешней, вырытая яма росла, земля поддавалась легко, на траве медленно росла черная куча выброшенной земли. Но клада не было.

Так можно было проработать целую вечность, исковырять километры почвы вокруг всей этой проклятой земли, и все напрасно!

Он развернул свою книгу.

«Черт его знает, где этот старый подлец закопал царские сокровища!» — с отчаянием и тоской думал он, в сотый раз читая уже выученную наизусть запись Щербатова: «…водопад… тропинка слева… толстый ствол бука…» Он поднял голову и с ненавистью только теперь заметил, что дерево, под которым он так усердно рыл землю, было орехом.

— Вот черт! — ударив с размаху лопатой по стволу неповинного дерева, пробормотал он. — Но где же этот бук, где водопад с плоским камнем, где, наконец, та самая тропинка, по которой надо идти к сокровищам?

Оглядываясь, пастор заметил, что в стороне от проложенной вдоль ручья тропинки через лес в гору тянутся еще две. Брухмиллер взял свою лопату и устало пошел наугад по первой из них.

Шел он недолго, не больше пятнадцати минут. То, что увидел он, наполнило его сердце отчаянием. Два водопада, один небольшой, другой побольше, висели над зеленой поляной. Несколько тропинок, во всяком случае не менее десяти, вверх и вниз обегали их. Дальше, за кустами, слышался шум еще одного потока, низвергавшегося сверху. Где был нужный водопад, под каким из многих десятков растущих тут деревьев находился клад, узнать было невозможно.

— Да здесь целый лес буков! — роняя от отчаяния лопату, прошептал Брухмиллер и, переводя глаза дальше, увидел еще один водопад. «Шестой!» — с отчаянием подумал он.

Найти в этом хаосе деревьев, кустов, скал, тропинок, водопадов искомое место было невозможно. Пастор опустился на камень и стал молча, бездумно, не шевелясь, всматриваться в могучую, девственную красоту природы.

— Чтоб ты провалился! — наконец сказал он и, подняв с земли свою лопату, наугад пошел вперед.

Мечта его рушилась. Он ясно видел, что бриллианты ускользают от него.

— Неужели я напрасно рвался сюда? Не может быть! Надо искать, надо еще искать, лучше, старательней, — лихорадочно шептал он, шагая по тропинке и ища только одного — плоский камень, тот самый, под которым лежали бриллианты. — Он здесь, может быть где-то рядом, — возбужденно бормотал пастор, оглядываясь по сторонам, прыгая через пни и камни и убеждая самого себя в том, во что уж не верил и боялся признаться себе.

Никакого плоского камня вокруг не было, а тропинка, разветвляясь, все уходила вверх и вела за собою готового закричать, завыть, заплакать от неудачи и отчаяния пастора.

— Значит, все было напрасным — и мой приезд сюда, и расходы, и ответственность, и поиски этого проклятого клада!

Он остановился. Идти дальше было глупо. Местность становилась все более дикой и неприветливой. Вдруг пастор услышал какой-то шум, голоса и шаги идущих сверху людей.

Брухмиллер стал за куст. Тень от деревьев скрыла пастора.

Шаги приближались, сверху сорвался камень, зашуршали ветки, послышались голоса, и пастор уже отчетливо стал различать отдельные слова.

— Посидим немного, мама, у родника, а потом пойдем дальше, — упрашивал чей-то детский голос.

— Нет, дочка, надо спешить к остановке. Автобус через полчаса подойдет из Ларса, — отвечал женский голос.

Говорили по-осетински, и Брухмиллер хотя и с трудом, но все же понял их. По тропинке вышли девочка лет одиннадцати и женщина лет тридцати.

— Надо торопиться, дочка, а то придется ждать целый час, — торопила женщина.

— Мама, здесь кто-то из города, — шепнула девочка, заметив неосторожно высунувшегося пастора.

— Здравствуйте! Гуляю. Любуюсь водопадом, — подбирая слова и выходя на дорожку, сказал Брухмиллер. — А вы кто? — поинтересовался он.

— Из аула Корочи, что за этой горой. Вот веду дочку в город, к врачу ушному. Спешим к автобусу, — ответила мать, кланяясь и останавливаясь возле пастора.

— Это хорошо. Вы в Ларс идете?

— Нет! Зачем в Ларс! Спустимся вниз по тропинке, а там у шоссе остановка автобуса.

«Отлично! — подумал пастор. — По крайней мере болтать не будут». И, окидывая глазом водопады, сказал:

— Красиво тут. Целых два сразу.

— И-и, этого добра у нас здесь больше двух десятков. Чуть ли не на каждом шагу ручьи спадают с гор, — махнув рукой, сказала женщина и, поклонившись, продолжала: — Извините, мы спешим!

Мать и дочь скрылись на одной из тропинок, а ошеломленный фразой женщины Брухмиллер все стоял, растерянно повторяя:

— Больше двух десятков!

Делать тут дальше было нечего. Найти плоский камень среди раскиданных по этим отрогам водопадов было делом невыполнимым. В этой проклятой дыре надо было жить минимум полгода.

Он со злостью швырнул ногой ненужную теперь лопату, и она со звоном полетела в кусты. Проклятие! Так хорошо составленный план, обдуманный им и одобренный Гопкинсом, рухнул. Этот болван князь теперь сам бы не смог найти зарытые им богатства.

Брухмиллер, не двигаясь, стоял на одном и том же месте, бессмысленно поводя глазами и что-то бормоча.

 

Глава VI

Фото, снятые с покойного Ладо, были увеличены и размножены. Два из них были немедленно отосланы в Тбилиси, остальные уложены в фототеку полковника Боциева, а одно пришито к делу. Рядом с ним находились и три снимка, сделанные с пастора; первый — когда Брухмиллер лежал в постели и его осматривал врач; второй — когда пастор спускался с лестницы дома в Ларсе, намереваясь в первый раз идти на поиски клада, и третий — Брухмиллер в поте лица копающий яму под большим стволом ореха.

Только когда Дарью Савельевну вместе с ее мужем Антоном Ефимычем пригласили к полковнику, старуха, чтобы успокоить удивленного и обеспокоенного мужа, рассказала ему о своем визите в милицию.

Антон Ефимыч почесал голову, задумался, а затем сказал:

— А что, жена, может, и вправду этот гость похож на Булата?

— Вот придем к полковнику, узнаем, — решительно сказала старуха.

И они вышли из дома.

— Садитесь, друзья, извините, что побеспокоил пожилых людей, но мне нужна ваша помощь, — сказал Боциев, усаживая стариков возле себя. — Вот поглядите, не найдете ли среди вот этих двадцати фотокарточек кого-нибудь похожего на ваших ночных гостей.

Оба старика стали медленно, по очереди рассматривать десятки неизвестных им лиц, изображенных на карточках.

— Он! — решительно сказала Дарья Савельевна, протягивая мужу одну из карточек. — Гляди, Антоша, этот самый грузин, что вторым-то племянничком Почтареву назвался.

— Точно! А вот и другой, что на Булата Казаналипова смахивает, — кладя на стол портрет пастора, спускающегося по лестнице, сказал Антон Ефимыч.

— Так вы утверждаете, что именно они, вот эти два человека, были у вас тогда ночью?

— Они! — убежденно сказал старик.

Дарья Савельевна утвердительно кивнула головой.

— Спасибо, товарищи! — сказал Боциев. — Мы сами уже знали об этом, но никогда не лишне еще раз убедиться в своих выводах.

— Да как вы их, этих антихристов, нашли, как сняли? — разводя руками, спросил Антон Ефимыч.

— Ну что ты говоришь, Антоша! Да разве ж можно спрашивать об этом? — сказала старуха.

— Можно, можно, дорогая мамаша. Разве без вашей помощи, если бы вы не пошли утром в милицию, мы бы узнали об этих людях? Мы с вами делаем одно общее дело, — провожая стариков, тепло сказал полковник. — Скоро, очень скоро мы закончим это дело, но возможно, что вы оба еще раз будете нужны.

— Служу советскому народу! — вытягиваясь во фронт, отрапортовал старый солдат.

— Ну иди, иди, вояка! — добродушно сказала старуха. — А ты, батюшка, — уж совсем по-свойски обратилась она к полковнику, — вызывай нас, когда тебе это надо будет.

Пастор шел обратно быстро, крупным шагом, размахивая руками и бормоча проклятия. Теперь этот плотный, быстро шагающий человек ничем не был похож на того скромного, вежливого, медленно гулявшего Брухмиллера, каким он был всего два часа назад.

— Сорвалось! Проклятье! Эти богатства так и останутся зарытыми в земле, пока какой-нибудь остолоп, копая канаву или яму, не наткнется на мои сокровища!!

Пастор забыл обо всем — и о том, что он должен еще быть в роли больного, и что «сокровища» были не его, а бывшей императрицы.

— Все было напрасно! — размахивая руками, шептал он. — И расходы, и расчеты, и возня с этими идиотами, князем и Курочкиным… Да! Но что же теперь делать с Гопкинсом? Ведь Почтарева нет. Значит… — Пастор даже остановился, похолодев от страха. — Значит, придется в Тифлисе, — он поправился, — в Тбилиси пойти по тому адресу, который на самый крайний случай дал мне Вернер. Черт возьми, как все складывается скверно!

Он возбужденно вытер лоб, поминутно останавливаясь и разводя руками.

— Принес же черт этого негодяя с предложением откопать проклятый клад!.. Но разве все было не продуманно или случайно? — забормотал пастор. — Вовсе нет! Все было тщательно, до самых мельчайших подробностей обдумано и разработано совместно с Гопкинсом и капитаном. Все, все детали, вплоть даже до внезапной болезни в дороге, — все это было разработано американцем.

Пастор вспомнил пилюлю, которой снабдили его перед отъездом сюда. От нее внезапно начинало усиленно и тревожно биться сердце, неметь конечности и бледнеть лицо… А вклеенные в географическую карту подробные сведения о месте клада, а рисунок склонов этой подлой горы, которая сейчас возвышалась над ним, а водопад, тропинки… словом все, все было заранее подготовлено и рассчитано, кроме одного. Вся эта местность во всех ее углах — утесы, леса, склоны — как две капли воды похожи один на другой. Где тут, к черту, за двое-трое суток можно разыскать клад!

Пастор в отчаянии оглядел зеленые отроги горы.

«Будь ты проклята вместе с князем, императрицей и всем тем, что живет и растет в этом окаянном месте!» — со злобой подумал он, плюнул и широким, крупным шагом пошел к Ларсу.

Ломаным, малопонятным языком, а больше знаками он объяснил встревоженному начальнику станции, что хочет немедленно же продолжать путь в Тбилиси.

Удивленный хозяин вызвал к телефону переводчика, которому пастор резко и в категорической форме сообщил, что он «здоров, просит доктора больше его не навещать, а немедленно прислать машину, чтобы следовать дальше в Грузию».

— Такси будет только завтра утром. Сейчас вряд ли найдем свободное, уже поздно. Потерпите, пожалуйста, до утра, а к девяти часам такси будет в Ларсе, — сказал переводчик.

Пастор был сух, говорил он по телефону нелюбезно, короткими, отрывистыми фразами, и обеспокоенный этим переводчик осведомился, что с ним, не обидел ли кто из жителей гостя.

— Я просто не в духе. Мне надоело сидеть в этой дыре, но делать нечего. Жду вас завтра к девяти, — вешая трубку, сказал Брухмиллер.

«Идиоты, чтоб вас черт побрал!» — выругал он в сердцах и переводчика, и не понимавших ни его языка, ни его настроения окружающих.

Он молча поужинал, сердито кивнул головой хозяину и лег в постель. Сон не шел к пастору. Мысли о том, что теперь, согласно приказу Гопкинса, ему обязательно нужно будет в Тифлисе пойти на явочную квартиру, чтобы у какой-то «Розочки» получить нужные американцу сведения, пугали его.

«И за что я должен буду работать на этого подлеца? Клада не нашел, денег получил на расходы мало. Вся эта затея с бриллиантами мне самому уже обошлась больше ста фунтов, — вспоминая авансы и разные денежные выдачи князю и его сподручному, вздохнул пастор. — Но нельзя же возвратиться ни с чем? Разве они простят мне, если я даже не попытаюсь встретиться с этой „Розочкой“?.. Что же делать?»

Он вздохнул, перевернулся на бок и продолжал все думать о том, как ему следует поступить в этой ненужной и опасной поездке в Тифлис. Так он проворочался на кровати часов до четырех и наконец, обессиленный, уснул тяжелым и тревожным сном.

Брухмиллер проснулся в восемь, а к девяти приехал переводчик. На этот раз пастор был приветлив со всеми. Он тепло поблагодарил хозяина дома за гостеприимство, хотел даже расплатиться с ним, но начальник станции отвел в сторону руку Брухмиллера, попросив переводчика передать гостю, что «на Кавказе гость — лицо почетное и что упоминание о деньгах — это кровная обида хозяевам». Пастор мило улыбнулся, пожал всем руки, сел в такси и понесся по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси.

Когда машина скрылась из виду, переводчик спросил хозяина:

— Что он там рыл?

— Не знаем! — пожимая плечами, ответил начальник. — Как крот, в четырех местах изрыл землю, затем чего-то озлился, швырнул в кусты свою лопату. Видимо, искал что-то.

 

Глава VII

Туристы, приехавшие в Тбилиси три дня назад, разбились на группы. Одна поехала осматривать старинные достопримечательности Мцхета. Вторая группа осматривала самый город, начиная от частично уцелевшего майдана до Метехского замка и знаменитого Сионского собора, в котором, по традиции, служили грузинские экзархи. Когда туристы обходили тяжелые, несколько мрачные коридоры храма, фотографируя низкие своды, старые иконы, росписи и фрески древнего храма, молодая голландка, вспомнив о тяжело и так внезапно заболевшем Брухмиллере, сказала:

— Как был бы рад видеть этот древний храм наш милый пастор! Ведь церкви и монастыри особенно интересовали бедного Брухмиллера.

— Кстати, господа, какие о нем вести? — щелкнув фотоаппаратом, спросил итальянский художник.

— Вчера ему было значительно лучше. Мы с Густавом, — сказал один из молодых немцев, — вечером звонили в… — он с трудом выговорил: — Ор-ж-кид-се, и нам любезно ответили из Бюро по туристским поездкам, что наш милый пастор поправляется и даже гуляет вокруг того селения, в котором мы оставили его.

— Он уже здоров и, возможно, даже сегодня к вечеру будет здесь, — добавила переводчица. — Мы также запросили о здоровье господина пастора.

— Чудесно! — обрадовались интуристы. — Нам очень не хватает этого милого собеседника.

— Выясните, пожалуйста, когда господин пастор прибудет сюда, чтобы мы могли устроить ему приятную встречу, — попросил переводчицу один из молодых немцев.

— После обеда я созвонюсь с Орджоникидзе и совершенно точно выясню день приезда господина Брухмиллера, — обещала переводчица, и они пошли дальше.

Впереди был еще Метехский замок и поездка на новое, недавно созданное Тбилисское море. Вечером предстояло подняться на фуникулере на гору Давида, возвышавшуюся над городом.

Третья группа туристов уехала в Коджоры, загородное дачное место, и затем должны были посетить знаменитый Ботанический сад.

Шумный, веселый город с его приветливыми, экспансивными обитателями понравился иностранцам.

— Будто бы нахожусь на юге Франции, где-нибудь в Савойе или Лангедоке, — сказала французская студентка.

— Скорее, в Италии. Ей-богу, эти забавные мальчуганы живо напоминают мне нашу неаполитанскую детвору! — поддержал ее итальянский художник.

В те самые часы, когда интуристы знакомились с Тбилиси, Брухмиллер несся на такси мимо развалин замка Тамары, не глядя на суровые, грозно свисающие скалы Дарьяла, не замечая могучей красоты ущелья и не слыша рокота бурных, стремительных вод Терека.

«Все впустую! — в двадцатый раз проносилось в его мозгу. Клад не найден, а впереди опасное посещение неизвестных ему людей. — И на кой черт я ввязался в эту идиотскую авантюру!» — вздыхая, все думал пастор. А машина несла его мимо села Казбеги, мимо сел Сиони и Коби. Вот дорога стала кружить вверх, Терек остался позади, стало прохладней, воздух, холодный и чистый, проник в кабину.

Пастор нехотя глянул в окошко. Все это он не раз видел еще в детстве, когда на арбе, верхом или в дилижансе ездил из Владикавказа в Тифлис.

«И зачем только я впутался в это путешествие!» — снова тоскливо подумал он. Даже красоты перевала, виды с Крестовой горы и спуск в Койшаурскую долину не отвлекли его от тревожных дум.

«Улица Малхаза Дидебури, дом четыре, квартира восемь», — неустанно проносилось в его мозгу.

Часов около пяти пастор приехал в Тбилиси.

Он давно не бывал в нем, почти сорок пять лет отделяли его от того дня, когда он бежал сюда от большевиков. Да, город стал совсем другим. Трудно было узнать в этом роскошном, богатом, с чудесными парками, широкими улицами и отличными европейскими зданиями прежний, несколько провинциальный Тифлис.

Пастор ехал по улицам, когда-то знакомым ему, но все было по-новому, и он не узнавал мест, по которым бродил в прежнее время.

Все было иным — и люди, и город, и время. Брухмиллер насупился и протянул шоферу бумажку с адресом гостиницы, куда надо было ему ехать.

Шофер кивнул головой, и такси стало легко взбираться вверх по направлению к проспекту Руставели.

Съехавшиеся к вечеру интуристы шумно приветствовали пастора.

— Благодарю вас, господа! Ваша забота тронула меня и помогла подняться на ноги. Сейчас все отлично, и завтра я тоже стану знакомиться с этим чудесным городом, — сказал Брухмиллер.

Фуникулер, на который поздно ночью поднялись они, замечательный вид ночного Тбилиси, сотни и тысячи мерцающих внизу и разливающихся по всей долине огней привели всех в восторг.

— Город так прекрасен, что из него не хочется уезжать! — не сводя глаз с залитого огнями Тбилиси, сказал пастор.

Прохладный ночной воздух окутал Давидовскую гору. Тихая музыка доносилась из окружающих здание фуникулера садов. Из ресторана слышался гул голосов. Грузинская и русская речь смешивалась с мягкой, несколько печальной песней, которая заглушенно слышалась из репродуктора. Ароматы цветов, запахи молодых насаждений и прохладный, напоенный свежестью воздух заполнили широкую площадку с баллюстрадой, с которой интуристы смотрели на ночной Тбилиси.

— Что мы делаем завтра, уважаемая фрейлейн? Каково расписание завтрашнего дня? — спросил Брухмиллер переводчицу.

— Завтра с десяти утра поездка в Манглиси. Это дачное место, отстоящее отсюда километрах в сорока. Завтрак в Белом Ключе, на обратном пути заедем в Цхнети, затем отдых. После обеда общее посещение нового города Рустави. Это гордость молодой грузинской металлургии и индустрии. Вечером театр имени Руставели. Идет опера «Даиси».

— Прекрасно! — задумчиво сказал пастор. — Все очень интересно, но, возможно, что я все-таки и здесь похожу по церквам и старинным соборам этой древней христианской страны. Как вы знаете, это мой прямой долг, и я, как верующий христианин и служитель церкви, обязан в первую очередь посетить храмы и мечети и убедиться в том, что религия здесь свободна.

— Пожалуйста. Если хотите, я приготовлю вам к утру список церквей города.

— Не надо, — улыбнулся Брухмиллер. — Я сам найду их. Это надежней и убедительней будет и для меня, и для тех скептиков, которые будут интересоваться этим в Европе.

Возвращались они на машинах по великолепному широкому шоссе, сбегавшему с горы. Под светом фар и электрических фонарей сверкал, переливался отлакированный шинами асфальт. По бокам стеной стояли темные кущи садов, а внизу рос, горел огнями и приближался Тбилиси.

 

Глава VIII

Интуристы занимали несколько номеров гостиницы «Звезда Востока». Молодые немцы еще бродили по городу, когда пастор разделся, принял ванну и лег в прохладную постель. Но заснуть он, как и вчера в Ларсе, не мог. Завтра надо было навестить квартиру… Он поежился. Как он ни стремился быть изолированным от всех разведывательных дел мистера Гопкинса, стечение обстоятельств привело его к самой страшной из всех комбинаций — к непосредственному участию в этих делах.

«И надо же было подохнуть этому проклятому Почтареву прежде моего приезда в Орджоникидзе! А что, если никуда не идти? Сказать Гопкинсу, что никого уже yет, что на его явке живут другие люди… Глупо! Разве он поверит? Почтарев помер, „Розочка“ исчезла, клада не нашел… Детские отговорки!» Вспоминая хмурое лицо Вернера и подписку, данную им американцу, пастор застонал. Все складывалось скверно. Идти было боязно, но еще страшнее вернуться ни с чем в Мюнхен. Никакие коммерческие и деловые связи не помогут.

— Гопкинс — хозяин всего! — вспоминая, как было отказано ему в посещении СССР, пробормотал он.

Надо было рискнуть, надо было завтра, когда его товарищи туристы разъедутся по своим маршрутам, рискнуть «в последний раз… и черт со всеми ними…» — подбадривая себя, решил пастор. Он еще долго лежал с открытыми глазами, устремленными в потолок.

Но на следующее утро страх охватил пастора так сильно, что он, вопреки своему вчерашнему решению, поехал вместе с группой интуристов в Манглиси, побывал в Белом Ключе и Коджорах, поднимался на развалины старинной крепости Кер-Оглы, а возле Цхнет взобрался на одну из гор, где посетил старинный монастырь, построенный грузинскими иноками еще в XIV веке.

Чувство тревоги нигде не покидало пастора. Какое-то беспокойство охватывало его, как только какой-нибудь новый человек подходил к их группе.

Уезжая в экскурсию, пастор, помня наставления в американской школе разведчиков, тоненькой, еле заметной волосинкой, завязал замок чемодана и такой же бесцветной ниткой привязал к ножке кровати саквояж.

Только к вечеру нервное возбуждение оставило Брухмиллера. И когда туристы вернулись в город, пастор был уже совершенно спокоен. Никто не следил за ним, никакие страхи уже не пугали его.

«Завтра пойду!» — твердо решил он и, успокоенный, плотно пообедав, вечером пошел в театр. Вернувшись, он внимательно осмотрел свою комнату. Вещи его лежали в том же порядке, в каком он оставил их. Обе нитки-волосинки были целы. Пастор, став на колени, с лупою в руках долго и тщательно осмотрел пол. Он был чист, без следов. Никто не входил в его номер, и это окончательно успокоило его.

«Дурак, неврастеник, распустил нервы, как старая баба!» — обругал он себя, лег в постель и превосходно проспал вторую ночь в Тбилиси.

— Сегодня я пойду осматривать храмы, — сказал он переводчице, предложившей ему поехать со всеми осмотреть могилу Грибоедова, похороненного высоко над городом, на склоне Давидовской горы.

Пастор бодро зашагал по проспекту. Теперь он был спокоен и смел. Это последнее испытание — и затем возвращение домой, к делам, к своей Лотхен, к оставленным на время этого идиотского путешествия коммерческим операциям.

«Хватит с меня авантюр! — решительно подумал он, поднимаясь крутыми переулками к улице. — Как она раньше, в мое время, называлась? — вспоминал эти места пастор. — Не то Ртищевская, не то Реутовская… Да… Реутовская, названная так в честь полковника Реута, защищавшего когда-то Шушу от персиян», — припомнил он.

Улица эта тоже сильно изменилась, и Брухмиллер не сразу нашел нужный дом. Помня уроки американской разведки, он предусмотрительно прошел мимо нужного ему дома вверх почти до конца улицы. Ничего подозрительного не было. Пастор резко обернулся. Шумно разговаривая, так что голоса их были слышны чуть ли не на весь квартал, прошли две женщины, мальчуган, держа в руке полусъеденное яблоко, сонно поглядел на Брухмиллера, какой-то старик с углями в мешке обогнал пастора. Дома были полны покоя, улица почти пуста, дворы жили обычной крикливо-суетливой жизнью южного города.

Пастор повернул назад и смело пошел к дому.

Двор был невелик. Посреди двора был водопровод с привинченным к крану резиновым шлангом, из которого девушка лет двадцати поливала цветочные клумбы, и несколько акаций и тутовых деревьев, росших во дворе. Маленькая дворняжка затявкала на пастора. Девушка обернулась и, видя подходившего к ней Брухмиллера, с любопытством выжидательно уставилась на него.

— Скажите, пожалуйста, — приподнимая шляпу, спросил пастор, — где здесь квартира Никогосова? — называя первую пришедшую ему на ум фамилию.

На лице девушки отразилось недоумение.

— Нико-госова? — переспросила она. — Тут нет таких, — с сильным акцентом произнесла она, продолжая с любопытством смотреть на пастора.

— Нона, в чем дело? — раздался сверху женский голос, и Брухмиллер увидел на балконе пожилую женщину.

— Ничего, мама, — лениво ответила девушка.

Картина была самая мирная. Все дышало таким покоем и ленивой тбилисской жизнью, что Брухмиллер успокоился.

— Ах нет, — делая вид, что читает в своей записной книжке другую фамилию, засмеялся он, — ошибся. Никогосовы — это в другом месте, а здесь мне надо Кугунидзе или Петрушова. Вот их адрес.

— Кугунидзе? — пожимая плечами, переспросила девушка. — Таких тоже здесь нет, а Петрушов… во-он там, — она указала пальцем в конец, — вон их балкон и двери.

Проговорив эти слова, она с тем же спокойно-ленивым видом стала поливать из шланга деревья, а успокоенный Брухмиллер твердым шагом пошел к указанному балкону.

Брухмиллер поднялся на невысокий балкон первого этажа и, подойдя к двери, постучал. Неясный голос что-то ответил ему. Постучав на всякий случай еще раз, пастор открыл дверь, снял шляпу и шагнул в комнату. Девочка-подросток вопросительно глянула на него.

— Здесь живут Петрушовы? — спросил Брухмиллер.

— Здесь! — приветливо сказала девочка, указывая пальцем на открытую дверь.

Он шагнул во вторую комнату и обомлел. Шляпа его выпала из рук, глаза округлились, а по спине пробежал холодок страха.

За столом сидели старики Пашковы и пили чай. Дарья Савельевна так, словно только что видела Брухмиллера, улыбнулась ему и показала на стул:

— Садитесь, гостем будете.

— Вот хорошо-то, Сергей Сергеич, к самому чайку подоспели! Дарья, налей гостю стаканчик, — суетливо заговорил старик.

Пастор отшатнулся к дверям, подбирая на ходу свою шляпу. В дверях стояли два человека в штатском, молча глядя на него. Брухмиллер побледнел и, тяжело дыша, остановился.

— Ни-ни-чего не понимаю, — побелевшими, трясущимися губами пролепетал пастор. — Это ошибка, я не знаю вас, я, кажется, обознался, не туда зашел…

— Сюда, сюда зашли. По верному адресу пожаловали, Булат Мисостович, — продолжая звенеть посудой, сказала Дарья Савельевна.

Брухмиллер остановившимся взглядом уставился на двух стоявших у двери людей. За их спиной виднелся милиционер и та самая девушка, что минуту назад поливала акацию. Пастор съежился, посерел и трясущимися руками вытащил из кармана свой паспорт.

— Я… ино… странец… турист… — растерянно тыча вперед документ, выговорил он.

— Не волнуйтесь, гражданин. Сейчас все выясним. Товарищ Мартынов, обыщи гражданина на предмет оружия, — сказал милиционеру первый из стоявших у дверей людей. — Нету? Очень хорошо. Ну, следуйте за нами!

— Это недоразумение! Я германский подданный! — пробовал было заговорить пастор.

— Вот и хорошо! Разберутся, гражданин, и, ежели недоразумение, сейчас же отпустят, — спокойно ответил человек.

У дверей дома стояла легковая машина, дверцы которой при появлении Брухмиллера распахнул шофер.

— Пожалуйста, прошу вас, — очень любезно сказал человек в штатском.

Брухмиллер оглянулся. У ворот стояло трое или четверо любопытных, мальчишка с недоеденным яблоком, какая-то старушка с чуреком в руках молча таращила на них глаза. Ничего особенного. Все было тихо, обыкновенно и спокойно. Пастор вздохнул и неловко влез в машину.

— Я иностранец, я не совершил ничего противозаконного, и вы не смеете задерживать меня! — решительно заговорил он, глядя на невысокого, с седыми висками пожилого подполковника, пристально и очень внимательно смотревшего на него.

— А мы вас и не задерживаем. После того как вы ответите на два-три вопроса, вы вернетесь в гостиницу к своим туристам, — спокойно ответил подполковник.

— Какие вопросы? — нахмурился пастор.

— Обыкновенные. Как вы попали в этот дом? И второй: что вы искали в лесу возле Орджоникидзе?

Пастор вздрогнул.

— Какой лес? Что вы выдумали? Возле какого Орджоникидзе?

— Обыкновенный лес, вернее, даже не возле Орджоникидзе, а возле Ларса, где вы лежали с внезапно поразившей вас сердечной болезнью.

Брухмиллер молчал.

Подполковник вынул из стола пачку фотографий и мягко сказал:

— Вот видите снимок — это вы зачем-то копаете землю возле большого камня. А это вы копаете уже в другом месте яму, под самым стволом ореха. А это вот тоже вы, но уже без лопаты, роетесь руками в третьей яме, вырытой вами у самого ручья.

Пастор поглядел на снимок, потом растерянно взглянул на подполковника.

— А это вот ваша лопата, которую вы, не найдя того, что искали, швырнули в сердцах в кусты, откуда она и попала к нам.

Он вынул из-под стола знаменитую палку-лопату, которой так любезно снабдил Брухмиллера Гопкинс.

— Подсматривали за мной? — хрипло спросил он.

— Конечно, — согласился подполковник. — Но согласитесь, разве мы не должны были делать это, узнав о том, что интурист, которого мы гостеприимно и чистосердечно встречаем, оказывается бывшим русским белогвардейцем Казаналиповым.

— Я давно немецкий подданный, и я ничего не делал предосудительного против вас.

— Допустим, но ведь и мы, зная, что вы бывший Казаналипов, ни в чем не обвиняем вас. Нам только нужно знать, зачем вы симулировали болезнь…

— Я не симулировал… Я действительно заболел, — перебил пастор.

— Нет, вы чем-то сильнодействующим вызвали внезапный сердечный приступ. Но наутро вы уже были совершенно здоровы. Вот, кстати, медицинское заключение лечившего вас врача. Но и это — ваше частное дело. И в это мы не хотим вдаваться. Нам только нужно знать — и заметьте, мы должны это узнать, — зачем вы остановились в Ларсе. Что вы искали в земле вокруг станции? Вы же пастор, а не геолог. Зачем вы ископали ямами площадь у ручья и большого камня?

Пастор молчал.

— Быть может, с какой-нибудь военной целью? — спросил подполковник.

Пастор по-прежнему молчал.

— Не хотите говорить? В таком случае, мы отправим вас в Москву. Там скорее разберутся в вашем странном, запутанном деле, — закончил полковник Боциев.

На следующий день Брухмиллер уже находился в Москве.

Наутро пастор не вышел к завтраку. Встревоженные этим интуристы не нашли его и в занимаемом им номере. После завтрака человек, посетивший их, сказал на хорошем французском языке о том, что Брухмиллер совершил неблаговидный поступок и временно задержан.

— Да, наши газеты были правы, предостерегая нас от поездки, — покачивая головой, сказал голландец.

— И после всего этого вы все еще будете уверять, что у вас царят законность и свобода? — возмущенно воскликнул один из молодых немцев.

— Для тех, кто приезжает к нам в гости как честный и любознательный человек, — да. Но для тех, кто засылается для целей, ничего общего не имеющих с туризмом…

Туристы, снова негодуя, зашумели.

— Господа, — поднимая руку, прервал шум итальянец, — а в самом деле, ведь мы ничего же не знаем ни о самом пасторе, ни о том, почему его задержала полиция. Сейчас мне становится странным и его внезапная болезнь в дороге, и то, что он отдельно от нас уходил куда-то и здесь, и в городе Ор-джо-никидзе.

— Это верно, — сказал кто-то.

— Но он интересовался религией! — сказала француженка, но, увидев ироническую улыбку на губах пришедшего к ним человека, пожала плечами и смолкла.

— …и странно еще то, что здесь вот нас двадцать шесть человек, никого из нас нигде и ни разу не останавливали, никто не препятствовал нашей любознательности, не ходил за нами по пятам. Всюду мы были совершенно свободны в наших действиях и маршрутах, — продолжал художник.

Иностранцы были смущены и растеряны. Действительно, за все время пребывания в СССР они не чувствовали на себе чьего-либо подозрительного взгляда, наблюдения или слежки.

— Все это, господа, не просто, и мне кажется, нам не следует делать преждевременные выводы. Во всяком случае, мы просим вас, господин чиновник, — обратился художник к говорившему с ними человеку, — мы надеемся, что еще до нашего отъезда из СССР вы поставите нас в известность о деле и судьбе одного из наших товарищей.

— Да, мы в России будем еще двенадцать дней, и было бы хорошо, если бы, уезжая, мы узнали, в чем же тут дело, — горячо сказал голландец.

— Думаю, что очень скоро вы все узнаете о причинах задержания господина Брухмиллера.

Пораженные новостью туристы еще долго обсуждали странную историю, приключившуюся с пастором.

Пастора не сразу вызвали на допрос. Лишь на утро четвертого дня его ввели в кабинет следователя.

— Итак, вы отказываетесь от всего? И от того, что вы были когда-то русским офицером Булатом Мисостовичем Казаналиповым…

— Я немец, подданный Федеративной Республики Западной Германии, пастор Иоганн Брухмиллер.

— Это по туристским бумагам, а на самом деле вы Генрих Мюллер, коммерсант и делец, владелец фабрики в Мюнхене и хозяин торговой конторы «Мюллер» в Доссельдорфе. Но еще раньше вы были подданным Российской империи Булатом Мисостовичем Казаналиповым из города Владикавказа, — сказал следователь.

— Мало ли что было раньше! Российской империи не существует много лет, и я, будучи наполовину немцем, давно перешел в германское подданство.

— Совершенно верно, и мы нисколько не в претензии на вас за это. Нас интересует другое. Зачем вы приехали в СССР?

— Как турист. Это же ясно! — угрюмо сказал Брухмиллер. — Но помня, что у вас бывший царский офицер и подданный России не может рассчитывать на гостеприимство, я взял документы на имя пастора Брухмиллера.

— Бросьте говорить пустяки! Нам совершенно безразлично, и вы это отлично знаете, были вы царским офицером и подданным или нет. Ведь я спрашиваю вас, зачем вы приехали в Орджоникидзе?

— Потянуло на места, где провел детство.

— А в Тбилиси зачем?

— Здесь у меня прежде было много друзей. Хотел повидать тех, кто уцелел.

— Под видом немецкого пастора?

Брухмиллер понял, что ляпнул что-то неубедительное.

— Разве они не спросили бы вас, зачем вы, их старый знакомый, явились к ним, прикрывшись чужим именем и подданством?

Пастор молчал.

— Не лгите и не скрывайте ничего. Мы знаем, что у вас были специальные поручения в Орджоникидзе к Почтареву, а также и в Тбилиси к ранее задержанному нами Петрушову. Но ни того ни другого вы не видели и, значит, не могли выполнить данное вам поручение.

Брухмиллер не моргая смотрел на следователя.

— Но мы также знаем и то, что вы, Мюллер — Брухмиллер — Казаналипов, уже с сорок третьего года отошли от всяких политических и прочих дел и занялись коммерцией и торговлей. Как видите, мы хорошо осведомлены о вас, господин Казаналипов.

Пастор с надеждой глядел на следователя.

— Мы знаем и то, что вас неоднократно американская разведка пыталась заслать в СССР. Вы несколько раз отказывались. Что же вдруг заставило вас теперь согласиться на это?

Брухмиллер молчал, что-то обдумывая, губы его дрожали, а лицо то бледнело, то заливалось краской.

— Говорите правду, вы только облегчите ваше собственное положение, — сказал следователь. — Зачем вы приехали в Орджоникидзе?

Пастор молчал, судорожно теребя пальцами полу пиджака.

— Не волнуйтесь. Обдумайте мой вопрос и отвечайте. Зачем вы приехали в Орджоникидзе?

— За кладом, — глухо сказал пастор, и голос его оборвался.

И следователь, и безмолвно сидевший возле него полковник подались вперед, с удивлением глядя на Брухмиллера.

— За… кладом? — переспросил следователь.

Пастор молча кивнул головой.

— За каким кладом? — спросил полковник, продолжая удивленно смотреть на пастора.

— За своим… который я зарыл в двадцатом году… при отступлении, — опуская голову, сказал Брухмиллер.

Следователь развел руками и посмотрел на полковника. Тот покачал головой и неодобрительно сказал:

— Опять ложь! Пять раз отказывались, а на шестой вспомнили, что когда-то зарыли клад? Так, что ли?

— Да-а! — протянул следователь, тоже кивая головой. — Концы с концами не сходятся, господин Брухмиллер! Если б клад был, то вы с первого раза согласились бы ехать.

Пастор опустил голову. Опять он соврал как-то глупо и неудачно.

— Я буду говорить правду, — сказал он. — Только правду! Клад этот действительно зарыт где-то возле Ларса, но не мной, а… — он тихо сказал, — князем Щербатовым, когда-то приближенным ко двору императрицы.

— Александры Федоровны Романовой? — вдруг перебил его следователь.

— Да! — сказал пастор и тупо уставился на повеселевшее лицо следователя. Он видел, что еще секунда, и следователь рассмеется, что он с трудом сдерживает душивший его смех.

Брухмиллер перевел глаза на полковника, но и на его лице была улыбка.

— Этот Щербатов — бывший князь, зовут его Петр Александрович? — смеясь одними только глазами, спросил следователь.

— Да! — сбитый с толку, сказал пастор.

— А подручный его…

— …Курочкин, белоэмигрант, чиновник колчаковского правительства.

— Ничего не понимаю! — растерянно сказал пастор.

— Поздравляю вас! — серьезно сказал следователь. Он позвонил. — Уведите задержанного! Через час продолжим допрос.

Спустя некоторое время пастора вновь ввели в комнату. Перед следователем и полковником лежала папка с какими-то бумагами.

— Садитесь, — указывая на стул, сказал следователь и, достав из папки какое-то дело, перелистал его и, взглянув прямо в глаза недоуменно ожидавшего его вопросов Брухмиллера, сказал:

— Из каких драгоценностей состоит клад?

Пастор помедлил с ответом и на всякий случай сказал:

— Точно не помню…

— Я покажу вам, — спокойно сказал следователь и, ведя пальцем по одному из листов папки, стал читать:

— «Первое. Четыре золотых кубка, обнесенных по краю финифтью с бриллиантовыми орлами у рукоятей. Глаза орлов — рубин, топаз, изумруд, смарагд (все крупные)…»

Пока следователь читал, пастор несколько раз менялся в лице. То ему становилось душно, то холодные мурашки пробегали по его спине. Уже отлично понимая, что он обманут, как мальчишка, он глупо, все еще боясь поверить правде, спросил:

— Значит… клад… найден?

Полковник с обидным сожалением вздохнул и молча посмотрел на него.

Следователь прищурился и не спеша проговорил:

— Значит, действительно плохи дела американской разведки, если Гопкинс посылает к нам таких наивных агентов. Разве вы не понимаете?..

— Понимаю… — упавшим голосом, тихо сказал Брухмиллер. — Я это начал подозревать еще там, в Ларсе, но возможность получить огромные богатства заволокла мне глаза и рассудок. Я был дураком и пешкой в руках этих негодяев. Спрашивайте меня! Все, что я знаю, скажу! — Пастор вскочил со стула. Глаза его были красны. Обида, злость, слезы виднелись в них. — Я разыграл идиота, но и эти подлецы получат должное. Все, все, что знаю, я расскажу о Гопкинсе, Вернере, об этих гнусных жуликах — Щербатове и его подручном!

— Вот это нам и нужно, — сказал следователь. — Этим вы поможете и себе и нам. Особенно не отчаивайтесь… Этот номер с бриллиантами царицы Щербатов и Курочкин разыгрывают с простаками уже не в первый раз. Вот дела о «царских бриллиантах», на поиски которых из-за границы устремлялись наивные люди. Создателями были оба эти проходимца, бывший князь и бывший петербургский чиновник, и адреса кладов бывали разные. Вот, например, это дело, — беря из папки бумаги, продолжал следователь. — В семидесяти километрах от советско-финской границы задержан переброшенный через границу бывший поручик белой армии Карпов, задержан в тот момент, когда усиленно рыл яму в лесу, в километре от дороги. При допросе подробно рассказал, что искал драгоценности бывшей императрицы. Список этих дра-го-ценностей, — иронически протянул следователь, — целиком совпадает с вашим. А вот и другое дело, правда большей давности, — заговорил полковник, доставая еще одну бумагу. — Оно взято из архивов и приобщено к общему делу. Вот дата — тысяча девятьсот сороковой год, то есть еще до Великой Отечественной войны. Как видите, еще и тогда два этих молодца орудовали тем же способом, но только с помощью японской разведки. Вот дело о задержании двух русских белоэмигрантов, Калужкина и Лобового, незаконно перешедших границу с целью собрать необходимые для японской разведки военные сведения и откопать для собственного пользования клад, состоящий из части драгоценностей бывшей русской царицы, якобы зарытый на берегу Амура, в километре от села Софроновка, под дубом, возле черного камня. И тут и там указателем местонахождения клада был все тот же Щербатов. Ну как, ясна вам картина?

Пастор тяжело дышал, лицо его посерело.

— Я идиот, которого обвели, как мальчишку! — с трудом выговорил он. — Но эти мерзавцы рано смеются… — Пастор облизнул сухие, побелевшие губы. — Спрашивайте, я к вашим услугам.

Брухмиллер рассказал все и о том, как ему было отказано в визе, и как его вызвали к Гопкинсу.

— Ваши друзья, Гопкинс и компания, сейчас трубят чуть ли не во всех газетах Западной Германии, а также и ряде других стран о том, как ни в чем не повинный интурист Брухмиллер арестован нами.

— Что я сейчас должен сделать? — коротко и решительно спросил пастор.

Ненависть к Гопкинсу и Вернеру, так одурачивших его, охватила Брухмиллера.

— Они сделали меня посмешищем и болваном, но и я не пощажу их! — задыхаясь от стыда и гнева, выговорил он. — Я… я хочу гласности…

— Нам не стоит большого труда опровергнуть всю эту лживую газетную шумиху. У нас есть ваши показания, мы можем опубликовать их…

— Нет, нет, этого мало! — яростно закричал пастор. — Я хочу гласности, сам, своими словами рассказать об этой банде жуликов, так… — он задыхался, — так бессовестно опозоривших меня.

— Чего ж вы хотите? — спросил его один из следователей.

— Я выступлю на пресс-конференции, — решительно сказал пастор. — Я выступлю перед журналистами, перед всеми… О-о, я отомщу, и пусть потом мне и придется плохо от Гопкинса и Вернера, но я рассчитаюсь с ними!

— Вы хотите созвать пресс-конференцию? — спросил его собеседник.

— Да, да! Пресс-конференцию. И да будут прокляты Гопкинс, Вернер, Щербатов и все клады!.. — с отчаянием выкрикнул пастор.

— Думаю, что с вами ничего не случится. Гопкинс после вашего провала и не вспомнит о вас, а Вернера вы легко купите за тысячу марок.

…В просторном зале было немного людей. Несколько советских и иностранных корреспондентов, три фотографа, четверо штатских, сидевших рядом с полковником, и все интуристы, все двадцать шесть человек, с которыми пастор совсем недавно приехал в СССР.

Брухмиллер был мрачен. Его идиотская поездка в Россию, глупые поиски клада, жадность, превратившая его в посмешище для всех этих людей, — все стало достоянием газет, журналов, кино. Он вспомнил и Лотхен, которая считала его умницей и удачливым дельцом, он вспомнил и о подарках, которые обещал ей.

Пастор, не глядя на окружающих, сел на приготовленный ему стул.

— Начнем, — сказал председательствующий.

И Брухмиллер, сначала угрюмо, потом спокойней стал рассказывать все то, что привело его в Россию.

Иногда он отпивал глоток воды и, глядя в пространство, отвечал на вопросы корреспондентов.

Пораженные интуристы молчали. На их глазах пожилой и почтенный пастор, их спутник и милый знакомый, превращался в неудачливого стяжателя и разведчика.

Иногда возглас возмущения или презрения долетал до ушей Брухмиллера. Он рассказывал все, желая скорее закончить свою исповедь и уйти от негодующих, возмущенно слушавших его людей.

— …Для того чтобы вы могли понять, господа, как одурачили пастора ЦРУ и федеративная разведка Гелена, сообщаю следующее, — обращаясь к аудитории сказал полковник. — Трюк с «зарытыми сокровищами» американцы использовали уже много раз. Так, например, в Венгрию они засылали простачков на поиски кладов, якобы зарытых бежавшими от Советской власти за границу адмиралом Хорти, князем Эстергази и графом Тиссой. В Польшу стремились за такими же фантастическими «богатствами» польские эмигранты. Их ловили на ту же дешевую наживку — поиски зарытых графами и польскими князьями огромных богатств где-нибудь в районе Польских Татр.

И все, — повторяю вам, господа, — все эти одураченные «туристы», узнав, в чем дело, кляли свою доверчивую… — он помолчал и сказал, — простоту и проклинали своих друзей из немецкой разведки. И вы попались на эту дешевую приманку, Мюллер — Казаналипов; но не волнуйтесь, мы знаем, что причинить вред нам не смогли, что одураченные мнимыми богатствами люди — не шпионы, а простаки, выражаясь мягко. Настоящих шпионов мы не выпустим. Вас же вышлем обратно к вашим друзьям из Мюнхена в самые ближайшие дни. Все, — даже не глядя на пристыженного, растерянного, оцепеневшего от стыда Брухмиллера, сказал полковник.

— Может быть, во время задержания вы подвергались насилию или какому-нибудь давлению со стороны следователя? — спросил один из корреспондентов, американец.

— Нет, — угрюмо ответил пастор.

Когда он торопливо рассказывал о кладе, о том, как обманули его эмигранты Щербатов и Курочкин, почти все в зале смеялись, а корреспондент «Таймса» сказал:

— Неплохой сюжет для оперетки!

Ни одного сочувственного взгляда, ни одного ободряющего слова! Все были или холодно-равнодушны или возмущены.

— По-видимому, все вопросы господину Мюллеру — Брухмиллеру — Казаналипову заданы и больше их не будет? — обводя глазами присутствующих, спросил полковник.

Кто-то из корреспондентов махнул рукой, другой пожал плечами, третий равнодушно покачал головой. Для них этот провалившийся глупец уже не представлял никакого интереса.

— В таком случае, пресс-конференцию закрываю. Вы свободны, господин Брухмиллер. Приведите в порядок ваши дела, и завтра в восемь двадцать утра самолет с иностранными туристами вылетает в Берлин. Вот ваш билет, — протягивая одиноко стоящему пастору авиабилет, сказал полковник.

— Нет, хотя конференция и кончилась, но мы еще имеем слово, — выходя из группы о чем-то совещавшихся людей, сказал Ганс, молодой турист из Бремена. — Мы, честные и далекие от всяких подлых штук и махинаций иностранные туристы, не можем и не хотим, чтобы вместе с нами летел нечестный человек, прикрывшийся званием пастора. — Ганс обвел взглядом присутствующих. — Что же касается его, — он презрительно ткнул пальцем в сторону стоявшего с низко опущенной головой Брухмиллера, — то пусть он летит без нас, на другом самолете, иначе, клянусь, ему несдобровать!

— Да, это так! Мы не желаем быть в одной компании с подобным человеком! — возмущенно заговорили остальные.

— Что ж, это резонно, — сказал полковник. — Дайте сюда ваш билет, Брухмиллер. Вы полетите в восемь сорок пять, на другом самолете… Благодарю вас, господа! — поклонившись остальным туристам, сказал полковник.

На другой день, уже приближаясь к Берлину, незадачливый пастор-разведчик почувствовал себя несколько легче. Он молча выпил кофе и съел сандвич, предложенный ему стюардессой. Пастор кивком головы поблагодарил ее и стал упаковывать свои вещи.

Так закончилось «дело о бриллиантах императрицы».