1

Сливы были морщинистые, вялые и безвкусные. Противно теплые. Почти с отвращением Прайс доедал вторую коробку замороженных слив с позолоченной этикеткой фирмы «Пупс». «Мой пупсик, — игриво восклицала красотка на этикетке, — поглощай продукты фирмы „Пупс“, и я буду любить тебя вечно!»

…Безвкусные сливы. Дрянь. Но Прайса интересовали косточки от слив. Вернее, только одна косточка. Золотая, полновесная унция чистого золота. Впрочем, ерунда — разве кусочек золота размером со сливовую косточку весит унцию? Полунции, самое большее. Но все охотились за Золотой Косточкой. Она доставалась как премия постоянным покупателям замороженных компотов «Пупс». Скрывалась где-то в одной из тысячи коробок, может быть, в одной из миллиона. Это уже секрет фирмы. По той же причине покупали карамельное пиво «Плю-плю»: одна из миллионов бутылок заткнута золотой пробкой. Но, только откупорив бутылку, вы могли обнаружить, что пробка золотая. К желанному выигрышу приходилось плыть через океан карамельного пива. Азарт! Всеобщая игра, прилипчивая, как репей, неотвязчивая, как наркотик.

Золотой Косточки Прайс, разумеется, не нашел. Вытерев липкие пальцы, он нехотя включил телевизор. По седьмой программе передавали вечернее богослужение из церкви святого Христофора — покровителя кибернетики. На мгновение телеоператор прошелся объективом по гигантской куче рыбьих костей — это была статуя святого Христофора, выполненная в стиле «фиш». Затем на экран выскочил известный комик и заговорщицки подмигнул единственным глазом (второй ему выкололи рапирой, когда он агитировал за Большое Пари на встрече фехтовальщиков Западного Побережья).

Комик выпалил скороговоркой:

— Держу семнадцать против пяти! Сегодня преподобный О'Коннори и его коллеги пропоют не менее одиннадцати псалмов. Итак, одиннадцать псалмов и семнадцать монет против пяти! Заключайте пари, пока не поздно. Богослужение начинается через шесть минут! Звоните мне по телефону Ринг-Сквер-А — шестнадцать — двести восемьдесят. Выигрыш мы переведем на ваш счет, как только преподобный О'Коннори закончит свою благостную беседу со святым Христофором!

Недурно они придумали. Проповедник не станет вступать в грязную сделку с телевизионной компанией — на это многие клюнут. Преподобный О'Коннори — это все же не то, что «темная лошадка» на скачках или подкупленный вратарь в футбольном пари. Может быть, позвонить на студию? Поставить пять монет против семнадцати, что пропоют только девять псалмов? Нет, он и так пустил на ветер премию за этот месяц.

Куда он ее истратил?

Ах да!

Большое университетское соревнование: кто больше съест оладий.

Этот худышка Мак оказался прожорливее всех — четыреста двадцать оладий за сорок одну минуту! А он ставил на толстяка Бака…

Потом еще крупное пари — кто победит на выборах в городское самоуправление. И здесь просчет — кто бы мог подумать, что старый взяточник и аферист Маллок наберет семьдесят процентов голосов! Прайс залез в долги, чтобы расплатиться.

Ежегодные страусовые бега, устроенные зоопарком. Опять проигрыш. Семьдесят монет как не бывало!

Фирма «Тотальное Пари» предлагает угадать, сколько часов будет говорить сенатор Фул, отстаивая закон о невзимании налогов с наследств, завещаемых в пользу попугаев и домашних животных. Сенатор, страдающий недержанием речи, на сей раз иссяк на двадцатой минуте. Явное жульничество!.. Все то же «Тотальное Пари» призывает назвать букву, с которой будет начинаться фамилия первого самоубийцы на будущей неделе… Алфавит слишком велик, Прайс опять проиграл пари… В общей сложности две тысячи монет брошены на ветер. Есть от чего сойти с ума. Но… игра продолжается! Игра берет в плен, кружит голову, просачивается в кровь, гипнотизирует, засасывает…

Золотой жбан! Как он мог забыть о нем! Жбан для имбирного пива из чистого золота! Вот уж если повезет, так повезет! Семь фунтов чистого золота! Цифры он всегда помнит хорошо. Семь фунтов золота — главная приманка Пестрой Ярмарки… Пестрая Автоматическая Ярмарка… Тысячи раз он видел ее рекламу:

«Вас ждет Восхитительное Совершенство Автоматического Обслуживания. Сорок акров, наполненные Максимальным Удовольствием. Вы сможете позабавиться и купить первосортные товары фирмы „Пупс“».

Но главное — каждый может выиграть Золотой Жбан!

Даровая премия от фирмы «Пупс»! Премию выдает сюрприз-автомат. И никто не знает, на ком он остановит свой выбор. Запрограммирован ли он на миллионного посетителя, или на миллион сто первого, или подчиняется закону случайных чисел и неведомой статистики.

Каждый сезон выигрывают не меньше семи Золотых Жбанов. Семь счастливцев за сезон — не так уж мало… Почему не попробовать счастья? У фортуны широкая спина — не разглядишь, что скрывается за ней… После серии кошмарных проигрышей, которые обрушились на него за последние два месяца, — это тоже шанс. Фактически он разорен, и жбанное золото могло бы спасти его.

Решено! Он немедля отправится на Пеструю Ярмарку!

Звонок прервал мысли. И повторился опять, настойчиво и слишком громко. Моди уехала к сестре, а сын?.. Все чаще он уходит из дома, никого не предупредив. Ясно, в доме ни души, открывать приходится самому…

Через перископ, вмонтированный в косяк двери — необходимая мера предосторожности против внезапных посетителей, — Прайс разглядел почтальона. Лицо незнакомое. Открывать или не открывать? Он что-то показывает, делает рукой жесты, будто пишет. Ах, вот в чем дело — зеленый пакет, какое-то официальное сообщение, надо расписаться. Прайс не любил официальных писем, ничего хорошего они не сулили, но от грядущих неприятностей не сбежишь.

Вздохнув, он открыл дверь. Ему показалась необычной сумка почтальона. Слишком угловатая и, видимо, слишком тяжелая — уж очень она оттягивала плечо. Впрочем, какое ему дело до сумки. Главное — письмо.

Почтальон мешкал. Вероятно, ожидает, что известие окажется приятным и Прайс бросится ему на шею или подарит земельный участок на Южных островах…

Удивительно холеный вид у этого типа, будто всю жизнь проводит в парикмахерском кресле; не похож он на почтальона. Но главное — письмо…

«Федеральная служба надзора шоссейных дорог и виадуков, Полицейское управление округа № 1701 и Администрация госпиталя На-Святом-Холме с полным пониманием ответственности и скорбя вместе с Вами, берет на себя печальную обязанность…»

Какое торжественное вступление…

«Генри Прайс, Ваш сын…»

Что случилось с Генри?..

c Бог мой! Генри попал в катастрофу!..

«Не будем скрывать, что положение почти безнадежное, хотя Администрация госпиталя На-Святом-Холме и приглашенные специалисты делают все, что в их силах…»

Мальчик! Он погиб! Еще вчера вечером Генри был жив… Жив… А сейчас? Ты уже похоронил его?.. Врачи могут ошибаться… Госпиталь На-Святом-Холме? Не слыхал про такой… Мальчик умирает в захудалом госпитале, а вдруг его еще можно спасти?

Прайс кинулся к телефону. Цифры на диске расплывались перед глазами; он поймал себя на том, что крутит диск бесцельно, не зная номера. Где же письмо? Он уронил его, а там телефон госпиталя. Совсем потерял голову. Прайс бросил трубку и нагнулся, стараясь найти зеленый конверт. В этот миг он увидел, что почтальон наводит на него объектив телекамеры. Странная почтовая сумка скрывала телекамеру! Мнимый почтальон одной рукой поворачивал рычаг, стараясь, вероятно, чтобы камера следила за каждым движением Прайса; в другой руке он держал микрофон и, покраснев от напряжения, в азартной спешке хорошо натренированной скороговоркой что-то выкрикивал. Прайс нашел в себе мужество прислушаться к этим словам, делая вид, будто ищет письмо. То, что он услыхал, было чудовищно!

— Наша маленькая мистификация удалась! — изливался телекомментатор. — Содержание зеленого конверта принято за чистую монету! Фирма «Тотальное Пари» ставила десять против шести, что, получив трагическое известие, средний человек бросится к телефону. Этого требует дух деловитости, так присущий нашим согражданам. Только заядлые скептики ставили пятнадцать против семи, утверждая, что эта маленькая мистификация кончится нервным припадком. Ничего не поделаешь, они проиграли! Может быть, им повезет в следующий раз. Теперь нам остается только извиниться перед мистером Прайсом за вторжение в его дом…

Они сделали отцовское горе предметом телевизионного пари! Оскорбили… Гадость, какая гадость! Стыд, горечь и ярость захлестнули Прайса. Он схватил тяжелую тумбу, на которой стоял телефон, и обрушил ее на незваного гостя и его телекамеру. Раздался оглушительный треск, телекомментатор заверещал что-то в микрофон дурным голосом и попытался выскользнуть за дверь, но дверь оказалась закрытой, а секрет замка знали только Прайсы. Поняв, что попал в ловушку, комментатор взвыл, зажал в руке микрофон и набросился на Прайса. Тот встретил его полновесным ударом, сразив мнимого почтальона железной полкой для шляп. Комментатор, запутавшись в микрофонном шнуре, упал чуть раньше, и это спасло его. Железная полка раскроила ему ухо, не причинив вреда черепу, но обильная лужа крови испугала обоих.

Прайс подскочил к двери и трясущимися руками проделал все необходимые манипуляции, чтобы открыть сверхнадежный замок. Распахнув дверь, он увидел полицейского. Телекамера «Тотального Пари» оставалась включенной все это время, и каждый мог любоваться дракой, а полиция на сей раз оказалась удивительно расторопной.

Полицейский положил тяжелую руку на плечо Прайса, тот попытался вырваться, но полицейский ткнул ему в бок чем-то острым, и Прайс почувствовал, как волна сладкой одури заливает мозг, потом он услыхал звук падения собственного тела, и все пропало во тьме. Полицейский вколол в него иглу усмирителя с усыпляющим наркотиком.

Очнулся Кен Прайс в тюрьме.

 

2

Очнулся, хотел открыть глаза, но прежде испугался так, как не пугался никогда в жизни. Он не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой, он лежал на спине и не мог перевернуться на бок, не мог приподняться, ничего не мог.

«Парализован! — ужаснулся Кен. — Полицейский перестарался и вкатил мне слишком много наркотика!»

Он судорожно рванулся, стараясь одним рывком разбросать в сторону руки и ноги, почувствовать, что он все же в состоянии владеть ими.

— Дорогой Прайс, не тревожьте себя понапрасну! — раздался совсем рядом знакомый и вместе с тем как-то измененный голос, будто говорившего держали за горло и слегка душили. — Вы должны привыкнуть к своему несколько стесненному положению…

Кен наконец открыл глаза. Оказалось, что он висел в воздухе, туго запеленатый в прозрачную пленку. Он был завернут в нее, словно гигантская конфета! Концы пленки у головы и ног свернуты в жгуты и довольно сложной системой тросов подвешены к потолку. Прозрачный сверток, кокон с человеческим телом вместо гусеницы. Тугая оболочка сжимала грудь, стискивала ноги, не давала пошевельнуть даже кистями рук. Лишь в одном месте в пленке была дыра, обшитая резиновым шнуром. В эту дыру высовывалась его голова, а резиновый шнур сдавливал шею. Прайс висел где-то почти посередине длинного ряда точно таких же прозрачных свертков.

— Добрый вечер, милейший Прайс! — сдавленный голос принадлежал соседу справа. — Какое счастливое совпадение, что нас повесили рядом! До вас у меня был ужасный сосед. Кошмарный тип! Он так храпел, что я не мог заснуть. Конечно, здесь многие храпят. Знаете, этот резиновый ошейник сдавливает шею. Я не жалуюсь, ошейник — единственное неудобство. А так здесь очень мило. И мы с вами можем поболтать о чем угодно, это не запрещается. Но… вы не узнаете меня?

Когда человек запеленат с ног до головы, совсем не так просто узнать в нем старого товарища или сослуживца. К тому же бритва не касалась щек соседа по меньшей мере недели две-три. Все же, вглядевшись, Прайс узнал Корнелиуса Мома, одного из лучших химиков «Медикал-секьюрити», где сам Прайс работал коммивояжером. Год назад Мома постигла беда: он попал в передрягу, из которой не сумел выпутаться. Прайс прекрасно помнил эту историю. В то время химики «Медикал-секьюрити» изобрели бездымные сигареты специально для курильщиков, чьи жены не терпят табачного дыма. Великолепная реклама: «Вместе с табачным дымом улетучивается семейный покой. Бездымные сигареты — безоблачное счастье домашнего очага». Работа мчалась к финишу и сулила прибыль, еще небывалую в истории фирмы.

Увы, Корнелиус Мом проболтался о затее с новыми сигаретами своей жене, а та за небольшую сумму продала секрет своему возлюбленному. Конкурирующая фирма опередила «Медикал-секьюрити». Мома вышвырнули за дверь и занесли в черные списки как ненадежного служащего. Сбережения быстро растаяли, жена сбежала. Мом поселился на окраине города, в жестяной лачуге Фонда-Для-Неимущих, потом устроился вышибалой в ночном баре, потом помогал бродячему фокуснику — в общем, скатывался все ниже и ниже. Да, Прайс знал Мома и печальную историю его падения…

— Добрый вечер, мистер Мом. Вы превосходно выглядите. Как вы думаете, нас долго продержат вот так… подвешенными? У меня ноет все тело. Меня будто засунули в тюбик из-под зубной пасты. Я хочу позвать адвоката…

— Спокойствие и терпение! Терпение и спокойствие, дорогой Прайс. Мы и так все время куда-то мчимся. Знаете, я когда-то увлекался альпинизмом. Голубые каньоны, снежные лавины, солнце в горах… Давно это было. Так вот, альпинист всегда имеет цель. Вершину! А мы сломя голову мчимся по холмам. Любой дрянной холмик, любой бугор принимаем за вершину. Потом вниз — и снова холмик. Гонка по холмам, как по зубьям бесконечной пилы. Бесцельная гонка. А здесь я отдыхаю и размышляю. Полиция нравственности подвешивает меня не в первый раз. За бродяжничество, не больше. В этой люльке чувствуешь себя младенцем. Спеленат, как младенец, и беспечен, как дитя. Ни о чем не заботишься. Напротив, здесь другие заботятся обо мне. Три раза в сутки подают шланги с питательной пастой. Через сорок шесть минут после каждого кормления снизу выдвигается ассенизационное устройство…

Прайса передернуло, он всегда был застенчив, а тут на виду у всех кормление и это…

В продолговатом низком зале висело еще около полусотни «предварительно изолированных», и монотонный гул голосов заполнял помещение. Время от времени тросы, на которых висели прозрачные свертки, приходили в движение. Тогда обнаруживалось, что под потолком тросы пропущены сквозь блоки. Колесики блоков начинали скользить по рельсам, прикрепленным к потолку, и очередной сверток уезжал в широко распахнутую дверь. Затем дверь быстро захлопывалась.

— Их увозят на допрос, — прохрипел Корнелиус Мом. — Вы умеете двигать ушами?

— Ннн… не знаю. Не пробовал. А при чем здесь уши?

Мом хихикнул.

— Не воображаете ли вы, что вас станет допрашивать настоящий инспектор? Я хочу сказать — живой инспектор. Много чести! Для такой мелкой сошки, как мы с вами, существует Жестяной Крикун.

— Жестяной Крикун? Робот?

— Разумеется. Ящик с мегафоном. Орет так, что глохнешь. Ни один вопрос не задаст по-человечески. Все время орет. Любой живой инспектор надорвал бы себе глотку, а этот… сами понимаете. Но главное, он берет тебя за уши, и тут уж держись!

— Берет за уши?

— Особыми присосками. Улавливает малейшее движение ушных мускулов. Предательские мускулы! Они слишком отзывчивы! Как только задумаешься, что бы такое ответить Жестяному Крикуну, мускулы напрягаются, и Крикун сразу чует, что ты в затруднении, придумываешь, как бы ловчее соврать. Кроме того, к присоскам приделаны фотоэлементы. Они следят, не краснеют ли у тебя уши. Солжешь — уши краснеют. Особенно туго приходится тем, кто умеет шевелить ушами. У них слишком развиты ушные мускулы. В детстве мои уши были предметом зависти всех моих сверстников, так я ловко умел ими двигать. А теперь! Когда Жестяной Крикун спрашивает, завтракал ли я в день ареста, мои уши напрягаются так, будто я собираюсь признаться, что украл статую Свободы.

— Жестяной Крикун — он много задает вопросов?

— Он обрушивает лавину вопросов и держит вас за уши.

— Он выносит приговор?

— Разумеется.

— Он не ошибается?

— Его никто не проверяет.

— Но если приговор несправедлив? Если он… покажется несправедливым, я смогу обратиться к настоящим судьям… живым?

— Здесь только один судья — Крикун. Он робот, а роботы беспристрастны. Вмешиваться в их правосудие — значит, нарушать Справедливость и Демократию.

Прайс поежился, ему стало еще тоскливее и тревожнее. Он вспомнил, что на работе подчиняется Директору, который вовсе не Директор, а дюжина металлических ящиков, начиненных электронной требухой и усеянных красными волдырями индикаторов.

— Скажу вам по секрету, — совсем тихо прохрипел Мом, стараясь вывернуться в резиновом ошейнике в сторону Прайса, — я кое-что разузнал. Здесь нет тюремщиков. Мы живем в свободном мире, даже в тюрьме у нас нет тюремщиков. Во всяком случае — живых. Только автоматы! Быть тюремщиком унизительно. Мы избавили наших сограждан от столь гнусного занятия. Превосходная идея истинной демократии!

Последние слова Мом напряженно выкрикнул куда-то вверх, и Прайс невольно посмотрел на потолок. Там он заметил небольшой черный кружок и понял, что последняя тирада Мома предназначалась для подслушивающего микрофона.

Пронзительно взвизгнули блоки, и сразу пять или шесть спеленатых заскользили к выходу, на допрос к Жестяному Крикуну. Но тут случилось нечто напоминающее аварию заводского конвейера. Дверь резко распахнулась, ударив ближайший сверток так, что оттуда раздался вопль, и тут же захлопнулась, но лишь затем, чтобы вновь открыться и нанести удар другому подвешенному. Между тем блоки продолжали скользить вперед, свертки наезжали друг на друга, а навстречу им из дверей двинулись другие спеленатые, возвращающиеся от железного «следователя». Блоки сцепились между собой, тросы схлестнулись, свертки образовали один огромный ком, дергающийся из стороны в сторону. Дверь методически раскрывалась и закрывалась, отбрасывая, сминая и расталкивая подвешенных, которые вопили и визжали на разные голоса, безуспешно стараясь выкарабкаться из прозрачных пленок.

Прайс почувствовал, как заколебались и заскрипели блоки его подвески. Он стронулся с места и поплыл к двери. Сейчас он попадет в общую свалку! Тяжелая, пуленепробиваемая и огнестойкая металлокерамическая дверь может сломать ребра, пробить голову. Он зажмурился и оцепенел, предчувствуя неминуемые увечья. К счастью, навстречу ему двинулся еще один сверток; они столкнулись на полдороге к выходу и остановились.

Мом оказался прав — живые тюремщики так и не появились, видно, в самом деле их здесь не было. Кто-то невидимый или, вернее, ЧТО-ТО невидимое приводило в движение блоки, и прозрачные коконы, болтаясь на тросах, сталкивались и расходились, дергались, расцепляясь, и вновь съезжались, соединяясь в беспорядочную мешанину. Наконец дверь прекратила свое движение и перестала наносить тумаки несчастным. В воздухе распространился запах разогретой смазки, подгоревших пластиков, почти раскаленного металла — словом, весь тот букет ароматов, что неизбежен при действии сложной автоматики да еще в условиях аварийного режима.

В помещении для «предварительно изолированных» вновь воцарился прежний строгий порядок. Свертки образовали длинный ряд, и Прайс вернулся на старое место.

— Ужасно, мистер Мом!.. Я так испугался… Дверь — она работала, как паровой молот, сокрушая все…

— Пустяки.

— Вы называете это пустяки?

— Так случается каждый раз, когда Жестяного Крикуна подзаряжают. Он вдруг останавливается и ждет, пока его подзарядят. Это значит — в сенате обмолотили новую пачку законов. Крикуна начиняют законами, как детскую погремушку сухим горохом; законы так и пересыпаются в его жестяной башке. Полмиллиона законов и столько же дополнений и примечаний. А еще дополнений к примечаниям и примечаний к дополнениям. У него самая большая электронная башка во всем штате. Кстати, я не спросил вас, милейший Прайс, за какие грехи вы очутились среди подвешенных?

— Я не виноват. Я ничего не сделал. Наоборот, надо мной надругались.

Он рассказал, как жестоко его обманули, как сделали его отцовское горе предметом безжалостного телевизионного пари.

— Они ворвались в мой дом, издевались. Я только защищался…

Мом присвистнул.

— Плохо! Вы подняли руку на частную инициативу и свободное предпринимательство. Крикун не любит подобные выходки. Хочу предупредить…

Но Прайс вновь поплыл к двери.

— Кен! Следите за своими мыслями! Мысль изреченная есть ложь! — выкрикнул Мом вслед удаляющемуся свертку.

Тяжело и плотно захлопнулась дверь.

«Странные слова, — подумал Прайс, — что он хотел сказать, о чем предупредить? „Мысль изреченная есть ложь…“»

Он плыл внутри тускло освещенной трубы, почти касаясь ее стенок. Стало душно; казалось, резиновый ошейник стягивает шею все туже и туже.

Неожиданно труба расширилась воронкой; он оказался в небольшом зале и тут же испуганно отшатнулся.

Если бы мог отшатнуться!

Занимая всю противоположную стену, перед ним стояла человеческая голова. Искаженные, грубо-примерные пропорции. Тяжелый нос, обрубленный цилиндром. Круглые, выпученные глаза. Рот зияющей щелью рассекал лицо на две половины. Истукан язычников. Скульптура модерниста. Игра природы, выдолбившей ветром и солнцем изваяние, к ужасу суеверных. Или всё вместе — идол, скульптура, скала — тяжелое, массивное, злобное.

— Ваше имя?

Не вопрос — вопль. Голос плотно заполнил все помещение. Прайс оглох, голос проник до каждой клеточки его тела. Но спрашивала не голова. Вопил стереорупор, укрепленный на потолке. Голова молчала.

— Кен Прайс, — ответил коммивояжер.

— Профессия? — прогремело сверху.

— Коммивояжер «Медикал-секьюрити», Сентр-ринг, сто семнадцать…

— Чем завтракали в день ареста?

«Идиотский вопрос», — подумал Прайс.

— Идиотский вопрос! — неожиданно рявкнула голова. Она раскрыла рот, в котором мог уместиться несчастный коммивояжер, и громоподобно извергла те слова, которые сам он не решился произнести вслух.

«Мои слова!» — ужаснулся Прайс.

— Мои слова! — прошипела голова и лязгнула челюстью.

— Молчать! — рявкнул стереорупор. — Повторяю! Что ты ел утром в день ареста?

— Галеты «Пупс», замороженные сливы и…

— Ты любишь сливы? — насмешливо спросил рупор.

Конечно, через рупор орет Крикун. Но зачем здесь голова?

«Я искал золотую косточку, — хотел сказать Кен, но промолчал. — Может быть, лучше помалкивать?»

— Я искал золотую косточку, — немедленно прогудел истукан.

— Кто сказал про косточку? — тихо, но свирепо поинтересовался Крикун.

— Я ничего не говорил, сэр!

— Заткнись! Ты сам выдал себя! Ты тоже ищешь золотые косточки, заключаешь пари, участвуешь в тотальной игре! Почему же ты помешал другим честно держать пари?

«Честное пари? Мерзость!» — подумал Кен, но вслух хотел сказать, что он только защищался от непрошеного вторжения в его дом…

— Мерзость! Мерзкое пари! — перебил его истукан.

Истукан говорил голосом, странно знакомым. Несомненно, очень знакомым!

— Штрафую вас за неуважение к правосудию! — заорал Крикун.

— Я ничего не говорил, сэр! Я только подумал…

— Он подумал, а я сказал! — торжествующе подхватил истукан.

«Его голос… Непостижимо знакомый… И чужой, словно никогда не слышанный. Почему чужой? Это мой голос… Он говорит за меня. Хуже! Раньше меня!.. Произносит вслух мои мысли…»

— Вслух мысли. Вслух мысли. Вслух мысли… — забормотал идол.

— От нас не скроешься. Говорящая Пасть знает свое дело, — захрипел с потолка Крикун. — Выкладывай все без утайки!

Прайсу казалось очень обидным, что два робота — Крикун и Пасть — обошлись с ним как с младенцем. Запугали, надсмеялись, сумели прочесть его мысли и вынуждают признать свою вину в том, что, по его разумению, виной и преступлением быть не могло. Конечно, Крикун знает уйму законов. Он справедлив, беспристрастен — надо думать только так. Иначе… Пасть произнесет вслух все слова протеста, которые вертятся на языке, и тогда новый штраф, который проглотит двухмесячные, а то и полугодичные заработки.

Пришлось рассказывать достаточно подробно, но не пытаясь оценивать свои поступки, не пытаясь жаловаться на бесцеремонность телекомментатора «Тотального Пари», не пытаясь, наконец, негодовать, что священную родительскую любовь и горе сделали предметом пошлой и жестокой инсценировки.

Он говорил, а Пасть и Крикун орали, перебивали Прайса и друг друга. Пасть бесцеремонно, с дьявольским наслаждением профессионального доносчика выкрикивала все, даже самое крохотное, о чем Прайс хотел умолчать. Крикун тут же начинал бесноваться и угрожать, с быстротой пулемета обстреливая коммивояжера параграфами законов, пунктами и положениями устава Союза промышленников, разъяснениями сената, прецедентами Федерального суда.

Вскоре, казалось, обессилели все трое. Хотя, конечно, обессилеть мог только Прайс. Полубесчувственному, ему объявили приговор и отправили по трубе на старое место, в общую шеренгу подвешенных.

— Теперь вас распакуют в главной распаковочной и отпустят домой. Под залог. Лишаюсь приятного соседа, — пожалел Мом.

— Я понял, о чем вы хотели предупредить, когда сказали… как это… мысль изреченная есть ложь. Вы хотели сказать о Говорящей Пасти.

— Еще бы! Но не успел. Жалею!

— Она действительно читает мысли?

— До мозговых извилин она еще не добралась. Все дело в ошейнике.

— Ошейнике?

— На каждом спеленатом есть очень тугой ошейник. Заметили? В нем скрыты металлические пластинки… Спойте погромче песенку…

— Какую песенку? Зачем?

Мом выразительно показал глазами вверх, на потолок, где чернел кружок подслушивающего микрофона. Чтобы заглушить его словами песенки, Прайс, немилосердно фальшивя и задыхаясь, запел «Красная малиновка скачет на заре».

— Пойте, пойте! Гоп-гоп-гоп! Нам всегда весело! Поймите, всякую мысль человек беззвучно и незаметно для себя произносит втихую, а уж потом думает, брякнуть ли ему это вслух или промолчать. Ничего не поделаешь, биотоки мозга постоянно вызывают слабые движения языка, губ, гортани… Веселее! Веселее!

— «Красная малиновка скачет на заре!.. Гоп-гоп-гоп!..» — надрывался Прайс.

— Гоп-гоп-гоп!.. Люблю повеселиться! Эта песенка напоминает мне студенческие годы… Понимаете, во все ошейники вделаны металлические пластины, они выуживают биотоки из мускулов языка, шеи и тому подобное. Говорящая Пасть мигом расшифровывает эти биотоки и узнает, что вертится у тебя на языке… Крикун держит за уши, а Говорящая Пасть хватает за горло, и тут уж ты не отвертишься…

— Птичка ножками топ-топ-топ… — выпискивал Прайс.

— Топ-топ-топ! Топ-топ-топ! — бодро выкрикивал бывший биохимик, а теперь опытный бродяга и бывалый арестант доктор Мом.

— Меня приговорили к штрафу! — почти крикнул Прайс. — Восемь тысяч! Это конец! Я разорен…

— Скверное дело. — Мом хрипло присвистнул. — Восемь тысяч! Столько вы не заработаете и за два года.

Он замолк. Удрученно молчал и Прайс.

— Э, послушайте, — сказал Мом, — когда вас распакуют, отправляйтесь на Пеструю Ярмарку. Там есть Золотой Жбан. Он ждет счастливчика. Я тоже пытался его заполучить, но мне всегда не везет. Попытайтесь вы…

Прайс вздрогнул: предложение Мома совпало с его надеждой. Ведь перед тем как попасть в лапы Крикуна и Говорящей Пасти, он уже собирался на Пеструю Ярмарку.

Жбан из семи фунтов чистого золота — призрачная и последняя надежда заполучить свою долю в тотальной игре.

Как только его «распакуют», он отправится на Ярмарку.

 

3

…Стадо чернокожих венерианцев, пронзая воздух ультразвуковыми воплями, обступило последнее убежище белых колонистов Венеры…

Доктор Асквит содрогнулся.

…Раздался тысячеголосый визг. Это туземцы выпустили из больших кувшинов стаи реактивных гадюк. Омерзительные твари, извергая содержимое своих внутренностей, развивали космическую скорость и пробивали стальные стены убежища, словно ломти сыра. Они впивались в беззащитных колонистов, прокусывая литые скафандры. Скоро весь пол был усеян трупами людей вперемешку с извивающимися жгутами реактивных гадюк.

— Их можно еще спасти! — воскликнул Неустрашимый Боб, появляясь в дверях убежища, как всегда, в самый критический момент…

Доктор Асквит на мгновение перевел дух…

— Их еще можно спасти! — повторил Неустрашимый Боб. — Переливание крови, черт меня побери! То же самое я сделал, когда моего лучшего друга Тома Слайка прищемило кольцом Сатурна. Беднягу почти размозжило это трижды проклятое кольцо, но добрая пинта свежей крови спасла Тома Слайка.

Боб ринулся к выходу. Строча из пары снайперпулеметов, рассеял толпу чернокожих венерианцев и вскочил в седло ракетобуса цвета слоновой кости…

Доктор сладко поежился: приключения Боба доставляли ему неизъяснимое удовольствие.

…Через пять секунд Неустрашимый Боб уже выламывал дверь Центрального склада, где среди мешков сухого кислорода валялось множество жестянок с консервированной человеческой кровью.

И все же Неустрашимый Боб опоздал!

Центральным складом овладело стадо четвероруких вампиров. Чмокая фиолетовыми губами, они сосали из жестянок алую кровь, и у каждого по его четырем рукам текли потоки красной влаги, столь нужной сейчас колонистам.

— Проклятье! — вскричал Неустрашимый Боб. — Как сейчас помню, точно такие же вампиры сожрали моего лучшего друга Мики Дауда…

Доктор застонал от восхищения и страха…

В это время Кен Прайс, оставив далеко позади пересечение трассы Юг-Юго-Восток-380 с трассой Запад-117, приближался к Пестрой Ярмарке.

Сегодня рано утром в Центральной распаковочной его освободили из прозрачных пленок и вручили квитанцию с требованием незамедлительной уплаты штрафа. На квитанции перфоратором было выбито «8000». Действительно призрачной и действительно последней надеждой был Золотой Жбан.

Бросив руль машины, он передал управление в надежные руки кристаллических полицейских, чьи наблюдательные вышки мелькали теперь чаще обычного, напоминая о приближении к перекрестку.

Путепровод властно принял на свою горбатую спину поток машин и по ленте стеклобетона перенес их высоко в воздухе над таким же густым потоком машин, двигающихся по трассе Запад-117. Все это происходило в абсолютной темноте. Фары и сигнальные огни никто не включал: все равно в них нет необходимости, когда находишься во власти телеуправления кристаллических полицейских.

Когда машина Прайса, вознесенная на самую вершину горба путепровода и словно повисшая в густом мраке, заскользила наконец вниз, коммивояжер почувствовал, как чья-то жесткая рука схватила его сердце и несколько раз грубо сжала его. Ощущение это было неожиданное, но вместе с тем настолько реальное, что Прайс мог бы определить, где лежит на сердце каждый палец грубой руки и как именно перебирает она жесткими пальцами. Он инстинктивно пригнулся, словно оберегая грудь от удара, но рука не обратила внимания на его оборонительное движение и сжала сердце еще жестче и больнее. Затем он почувствовал облегчение — это машина вышла на горизонтальный участок трассы. Его сердце превратилось в какой-то интимный и тонкий инструмент, чутко реагирующий на движение машины. И временное облегчение не принесло ничего, кроме страха, что все повторится скоро, сейчас.

Так оно и случилось.

Кристаллических полицейских не заботило самочувствие тех, кто двигался по дорогам в тысячах наглухо запертых жестяных коробках. Телеуправление спроектировали по принципу «избегать крайностей» — катастрофических столкновений. Ежеминутные легкие столкновения и удары, неприятные, но безопасные, сочли неустранимым злом. На прямом участке автострады скорость механического потока возросла, и машина коммивояжера задрожала от частых толчков. Кто-то тупо долбил ее сзади, с визжащим скрипом царапал слева и справа.

Сердце сжалось в тугой ком. Стараясь облегчить боль, Прайс положил правую руку на грудь. Крепко надавил. Стало легче, и он смог левой рукой выключить тумблер телеуправления. Так же левой рукой он начал выруливать на обочину. Выбираясь из гущи себе подобных, машина стонала, стесывая бока о стальные ребра соседей. Наконец она остановилась на краю стеклобетонной ленты автострады.

Ему казалось, что, когда он вытащит свое тело из духоты и стесненности автомобиля, его сердце также обретет свободу, избавится от гнетущей тяжести.

Прижимая руку к груди и ободряя себя подобными соображениями, в общем-то довольно пустяковыми, он пошел вдоль шоссе, пока не наткнулся на указатель с красным крестом и фамилией врача.

 

4

…В это время Неустрашимый Боб влип в неприятную историю. Погоня за бриллиантовым кладом Венеры занесла его в Спиральную Пещеру, из которой еще никто не возвращался. Невинное на вид Голубое Облако, стерегущее клад, обладало ужасным и неотвратимым свойством. Оно растворяло человеческую плоть быстрее и бесследнее, чем кипяток горсть сахара. Когда Неустрашимый Боб протянул руку, чтобы откинуть бронзовый засов, последнюю преграду на пути к бриллиантам, Голубое Облако бесшумно растворило его; осталась лишь его дрожащая рука, все еще протянутая в сторону бронзового засова…

По спине доктора Асквита заструился холодный пот, и тут он увидел руку Неустрашимого Боба!

Белесая пятерня маячила в окне.

Доктор застонал и попытался спрятать голову под огромную резиновую присоску Самоусыпляющей Подушки. Окостеневшие от страха пальцы наткнулись на револьвер, который, как всегда, когда доктор читал о похождениях Боба, лежал рядом с тюбиком успокаивающих капель. Доктор высвободил голову из-под резиновой присоски и, тщательно прицелившись, выстрелил в окно, в белую руку.

Кто-то громко вскрикнул, пятерня исчезла.

…Кен Прайс, который не сумел найти кнопку дверного звонка и решился постучать в окно, сидел на газоне возле дома Асквита и пытался понять, что же все-таки произошло. Левую руку он прижимал к сердцу, из указательного пальца правой руки сочилась кровь.

В него стреляли!

Конечно, когда вдоль всей автострады орудует банда Адских Мальчиков, это всего лишь простейший акт самозащиты. Нервы у врача тоже не стальные. Бывает… Могло случиться и нечто похуже. Черт его дернул стучать в окно. Коммивояжер обязан помнить, что все стекла нижних этажей делают электропроводными и с вечера включают ток. Смертельный сюрприз для незваных визитеров! Он мог сейчас валяться на траве газона полусожженный, корчась в конвульсиях после ошеломляющего электрического удара.

Да, ему просто повезло. Всего лишь отстрелили кончик пальца. Он родился под счастливой звездой. Его гороскоп, составленный в центральной конторе «Небесной Хиромантии и Астрогностики», ясно говорит, что умрет он спокойно и естественно, в возрасте семидесяти шести лет и пяти месяцев. До того дня ему не о чем беспокоиться… Если бы еще не хотелось пить. И сердце вот уж не вовремя разболелось.

Прайс помахал рукой, остужая окровавленный и горящий палец, подобрал с газона кленовый лист и прижал его к ране.

Надо сообразить, где он сейчас находится. Пересечение трассы Юг-Юго-Восток-380 с трассой Запад-117. Затем он проехал еще примерно полмили, прошел пешком шагов двести до указателя с красным крестом и свернул влево, к дому доктора. Значит, он находится где-то около Таунсвила, чуть южнее Синего озера. Там, где расположена Пестрая Автоматическая Ярмарка — цель внезапно прерванного пути.

Хочется пить. На Пестрой Ярмарке автомат напоит его имбирным пивом. Холодное имбирное пиво в запотевших жестянках. Нет, почему же в жестянках? Там еще есть жбан для имбирного пива из чистого золота…

Он бредит. Надо встать и попытаться добраться до Ярмарки. Автоматы работают день и ночь; он утолит жажду, найдет лекарство для сердца, купит бинт или пластырь, перевяжет рану. Все обойдется.

Кен Прайс побрел в сторону автострады, по дороге придумывая себе особый способ ходьбы — почти не поднимая ног, как бы скользя по льду, неся свое тело плавно и неощутимо, не растревоживая сердце. И действительно, боль в груди медленно, нехотя отступила, затихла, лишь палец ныл и горел нестерпимо, словно в него воткнули раскаленный гвоздь.

Так Прайс донес свое тело до того места, где час назад оставил машину… Вместо нее на земле валялся мятый, рваный по краям лист металла…

Он забыл опустить монету в ближайший автомат платной стоянки!

Телевизоры кристаллических полицейских обнаружили машину, рискнувшую не уплатить за стоянку, автоматы контроля вызвали Бродячий Пресс, и тот сплющил «хоркрайт» Прайса в лепешку.

Прайс потрогал рукой еще теплый металлический блин. Теперь он мог надеяться только на самого себя, на свои ноги, на свою выдержку и на свои силы.

Стеклобетонная полоса необозримой ширины, тускло освещенная подземными световыми люками, вела к Ярмарке. Прайс шагал, отсчитывая расстояние по количеству световых люков, оставляемых позади. Он насчитал сто семнадцать светящихся овалов, когда вышел наконец на предъярмарочную площадь.

Пеструю Ярмарку устроили на землях, скупленных по дешевке, на болоте, кое-как засыпанном городским мусором. Наспех уложенный асфальт просел, избороздился трещинами, которые беспорядочной сетью покрыли нескончаемый серый плац. Трещины густо замазали черной смолой. Белые и красные шуцлинии, указывающие развороты и стоянки машин, не внесли упорядоченности в черную паутину смолы, наоборот, наложив на нее свою полицейскую геометрию, разорвали паутину на куски, усиливая хаос.

Теперь Прайсу казалось, что, шагая каким-то особым образом, не переступая, к примеру, через красные полосы, а двигаясь только вдоль них, он укорачивает путь к воротам Ярмарки, сберегает силы и приближает исцеление. Но как ни старался он следовать своему плану пешего продвижения, сбивался, и старание это его еще больше утомляло. Так он брел, путаясь в липкой паутине смолы, увязая в ней, когда каблук попадал в особо жирную и свежую замазку трещины.

— Ни слова, ни звука! — вкрадчиво произнес кто-то совсем рядом. — Мне все известно! Мне доступен бессловесный анализ мыслей!

Рядом шел бродячий автомат-гадальщик, первый посол тысячеликого сонмища ярмарочных автоматов. Гадальщик, переваливаясь на коротких лапах, схожих с двумя утюгами, подлаживался под неуверенные шаги Прайса и нес привычную чушь про шестиугольные гороскопы и таинство линий на руке, настойчиво предлагал погадать на магическом кристалле из настоящего титаната бария.

Прайс оттолкнул бродячего хироманта, и тот остановился, обиженно раскачиваясь на лапах-утюгах.

У турникетов, отсчитывающих число посетителей ярмарки, невзрачный желто-белый автоматишко торговал пивом «Пупс». Дешевое пойло, которое можно пить галлонами: оно почти не утоляет жажду. Но сейчас даже самая малая банка пива — исцеляющий родник, за счастье припасть к которому не жаль отдать полжизни.

Коммивояжер остановился перед автоматом, облизывая пересохшие губы, потянул за галстук, ослабляя ошейник тугого воротника, и приготовился насладиться питьем. Он поднял правую руку… Указательный палец…

Указательный палец!

ПАЛЕЦ!

В дыру автомата надо вставить указательный палец правой руки. Это Автоматическая Ярмарка. Последнее достижение Торговой Супер-Автоматики. Все автоматы подчиняются тотальному Финансовому Центру. Вы суете палец в дырку. Электронный опознаватель молниеносно исследует микроузоры вашего уважаемого пальца, шифрует свои глубокомысленные выводы и сообщает их Тотальному Финансовому Центру. Узоры пальца неповторимы и строго индивидуальны — хвала всевышнему, создавшему их и облегчившему тем самым услуги Тотального Центра. Финансовый Центр выдирает стоимость покупки из текущего счета клиента и посылает автомату разрешение на выдачу товара. Масса удобств! Не надо возиться с засаленными бумажками и металлическими кругляшками, не надо таскать с собой безнадежно старомодные кошельки. Надо лишь иметь с собой палец. А он всегда при себе.

Если только его не ранили…

Прайс посмотрел на свою руку, словно на чужую вещь. Рука все еще торчала, протянутая к автомату «Пупс»; ее украшало нечто согнутое крючком, облепленное засохшей кровью, безобразно вздутое на конце. Это был его указательный палец, вексель и опознавательный знак Финансового Центра, потерявший теперь всякую цену.

Огонь от раненого пальца поднялся по руке и жарким пламенем разливался по телу. Голова налилась тяжелым теплом, в висках застучало. Сухой и одеревенелый от жары язык попытался найти во рту хоть капельку слюны. А рядом, внутри желто-белого ящика, скрывался почти неиссякаемый источник прохладной жидкости.

Прайс прижался лбом к холодной жести пивного автомата.

— У тебя тоже есть свои мелкие пороки, — прошептал Прайс, поглаживая бока невзрачного автомата. — Небольшие грешки. Мелкие погрешности. Иногда ты срабатываешь неожиданно, не дожидаясь разрешения Тотального Финансового Центра. Крохотный изъян, пустяк — перегрелось реле или сточился зуб в крохотной шестеренке, кто знает… Как, дружище, у тебя там с реле? Не барахлит? Ты бы меня очень выручил… если бы реле барахлило…

Надо попытаться обмануть Тотальный Финансовый Центр. Обмануть всего лишь на одну банку пива «Пупс».

Коммивояжер робко вставил в овальную дыру автомата указательный палец левой руки. Совершенно никчемный, абсолютно неплатежеспособный палец, которым Тотальный Центр никогда не интересовался. Но что поделаешь, если на правой руке кончик указательного пальца тебе отстрелил какой-то психопат.

Автомат неожиданно и бодро зашипел. Чтобы побудить его к дальнейшим действиям, Прайс изо всех сил дал ему пинка ногой. Автомат громко всхлипнул. Казалось, еще мгновение — он прокашляется и обругает обманщика. Но автомат прибегнул к другому акту самообороны. Под самой крышкой у него разверзлась длинная и широкая щель, из которой на Прайса обрушился поток замораживающей пены. Весь запас пены из подземного холодильника пивного автомата опрокинулся на мошенника, осмелившегося подсунуть Тотальному Центру незнакомый и незаконный палец. Пена, способная заморозить даже кипящий вулкан, мелкими грязными пузырьками облепила Прайса, одевая его в леденящую кровь шубу. Пенистая шуба вспухала и, теряя очертания человеческого тела, превращалась в холм тугой и непрозрачной массы. А пена продолжала извергаться. Ее хватило бы на то, чтобы превратить в сосульку целый взвод, разгоряченный бейсбольным матчем.

Когда холод проник до костей и обледенил сердце, Прайс почувствовал нечто вроде облегчения, но тут же сообразил, что он замерзнет, если не сбросит шипящее и постепенно каменеющее покрывало. Он рванулся к черному кубу соседнего автомата — это был автомат-косметолог — и, обдирая пуговицы костюма, стал тереться об острую грань куба, соскребая с себя ледяную пену.

Автоматический косметолог обрадовался ночному визитеру. Он извлек из своего нутра четыре мясистых щупальца и, облапив ими Прайса, заверещал бесполым голосом:

— Мальчик, сунь пальчик! Если ты недоволен своим носиком, Электрический Выгибатель Хрящей сделает свое дело. Если тебе не нравятся собственные мочки ушей, Безболезненные Ножницы придадут им очаровательную форму!

— Растягиваем уши! — завопил автомат, сильно возбуждаясь. — Размягчаем бородавки!

Прайс с трудом вырвался из его пухлых лап.

Рядом ярко вспыхнул желтый квадрат, и за стеклом светового люка две гуттаперчевые челюсти, усаженные острыми зубами, принялись пережевывать кусок мяса, обильно политый коричневым соусом.

Автомат-кормушка громко и сладостно причмокивал; аромат мексиканского соуса и жареного мяса вкрадчиво коснулся ноздрей Прайса.

Сам того не заметив, Прайс переступил магическое кольцо Пестрой Ярмарки. Теперь он ее единственный гость, единственный среди автоматов.

Вдруг он почувствовал, что кто-то сзади наблюдает за ним. Тяжелый взгляд буравил затылок. Он оглянулся. Никого. Сделал шаг в сторону и поскользнулся на кожуре от банана. Снова почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрит недоброжелательно, злобно.

Коммивояжер внимательно огляделся вокруг. Выворачиваясь на тонком стержне во все стороны, бледно-зеленый киноглаз автоматического сыщика следил за ним.

Пусть следит. Он не замышляет ничего дурного. Он хотел выиграть Золотой Жбан, а сейчас ему хочется пить и необходимо лекарство.

Раненый палец одеревенел, и вся рука онемела до ломоты, висела плетью, не было сил ее поднять. Ручьи огня вновь добирались до сердца, а тонкий летний костюм промок насквозь от остатков замораживающей пены. Ледяной панцирь облепил спину, и Прайс дрожал от холода, одновременно сжигаемый изнутри. Если бы он мог прилечь, снять костюм, почувствовать теплоту постели или хотя бы прислониться спиной к подушкам удобного кресла, втиснуться в нечто уютное и спокойное. «Остуди жар сердца моего, согрей душу мою, леденеющую в пламени». Откуда эти слова? Когда-то он любил участвовать в телевизионных блиц-викторинах, и обрывки чужих мыслей, строк и рассуждений гнездятся в его мозгу по сей день. «…согрей душу мою, леденеющую в пламени»…

Он увидел Красную Грушу. В ней была манящая простота детской игрушки, только увеличенной до размера в полтора роста взрослого мужчины. Благородство линий старомодной мебели, располагающая уютность беседки для отдыха в манере парковой архитектуры доатомного века. Автомат сделали в виде большой красной груши, стоящей тонким хвостиком вниз. Круто расширяющееся тело груши образовало нечто вроде навеса, под которым удобно примостилось кресло с пневматическим подзатыльником. Напротив кресла из Груши высовывались симпатично окрашенные в зеленый цвет присоски, похожие, впрочем, на три револьверные дула, нацеленные в спинку кресла.

Впрочем, не старомодная приятность привлекла внимание Прайса: ему было не до нее; другое удивило и обрадовало — вместо овальной дыры, предназначенной для пальца правой руки, в Груше имелась тоже очень старомодная узкая щель для обычной звонкой монеты.

Прайс со стоном опустился в кресло Красной Груши. Пневматический подзатыльник тихо зашелестел, наполняясь сжатым воздухом, и, приняв форму прайсовского затылка, удовлетворенно смолк. Подлокотники упруго выгнулись, подставляя под ладони мягкие подушечки. Подножка кресла медленно поползла вверх, чуть поднимая ноги и тем самым придавая человеку позу идеального отдыха. Чувство умиротворенности разлилось по телу коммивояжера, и ему захотелось навечно успокоиться в объятиях Гигиенического Кресла. Он пошарил в кармане, нашел несколько монет и протянул руку, чтобы опустить их в щель гостеприимного автомата — за все надо платить. Ему, в сущности, безразлично, что сделает автомат — побреет, выстрелит струей освежающего газа или подарит детскую погремушку.

Видимо, его рука пересекла стерегущий луч фотоэлемента, и автомат заговорил:

— Нет, нет, сэр! Прежде чем опустить монету, следует обратить свой взор к тому, кто один имеет право отнять или даровать жизнь. Нажмите кнопку номер два, и преподобный Патрик О'Коннори найдет вам слова утешения и напутствия. Рекомендуем вам также нажать кнопку номер один: она соединит вас с дежурным психологом, который сумеет убедить вас, что на этой грешной земле вы оставляете массу разнообразных удовольствий. Сэр! Фирма «Пупс» гарантирует вам эти удовольствия, если вы раздумаете кончить свои счеты с жизнью…

Прайс отдернул руку с монетой. Идиот! Он уселся в кресло-автомат для самоубийц!

 

5

Он брел среди автоматов, уже уверенный в том, что не выпросит у них ни глотка воды, ни унции лекарств. Если бы кто-нибудь в этот час рассматривал Пеструю Ярмарку сверху, хотя бы с высоты полицейского геликоптера, ему показалось бы, что по черной бумаге ползет, вспыхивая и затухая, мерцающая искра. Это автоматы-книготорговцы, автоматы-лекари, автоматы-гадалки, автоматы-адвокаты, автоматы, торгующие бумажными однодневными костюмами, наркотиками, контрабандой, и сотни других расторопных Жестяных Джеков зажигали перед Прайсом рекламные огни и тушили их, когда он проходил мимо. Он брел без цели, просто боясь упасть, держась на ногах только затем, чтобы не признаться самому себе — силы оставляют его. Он не чувствовал больше ни жажды, ни боли. Он слился с ними и весь был одной жаждой и болью.

Когда дорогу преградил низкий и очень широкий автомат, Прайс остановился и, чтобы не упасть, ухватился левой рукой за решетку, вделанную в ящик автомата.

За решеткой стоял Золотой Жбан! Жбан для имбирного пива. Из семи фунтов чистого золота.

Крышка Жбана также из золота. «Все части, могущие быть отделенными от Жбана — крышка, ручки и четыре накладных медальона, — имеют отдельное клеймение Федерального надзора по драгоценным металлам и эквивалентным ценностям» — это из рекламы, он читал ее не раз.

Приз красовался за перекрытием стальных решеток, прикрывающих полукруглую впадину в теле автомата. Ромбическая решетка должна была с мелодичным звоном и под звуки электронных фанфар подняться, освобождая золотой клад для счастливца. Все та же игра! Заманчивая случайность, коммерческий трюк. Многие приезжали на Пеструю Ярмарку только затем, чтобы попытать счастья. Седовласые джентльмены и бродяги в бумажных ботинках «носи-нас-один-раз»; дети, измазанные кленовым сиропом; перезрелые дамочки, мечтающие на золото Жбана основать приют для престарелых попугаев, — все они останавливались перед сюрпризом-автоматом и выжидательно замирали, пока семнадцать телеобъективов изучали их: лицо исследовали три телеобъектива, бюст — восемь телеобъективов, общее телосложение — шесть телеобъективов.

Но мало кто удовлетворял неведомым и придирчивым требованиям автомата. Жбан оставался стоять за надежной решеткой, сюрприз-автомат гудел ровно, как нерастревоженный улей.

Прайс опустился на колени, ноги уже не держали его.

«Какая нелепость! — подумал Кен. — Я стою на коленях перед автоматом».

Он поднял глаза и увидел, как все семнадцать телеобъективов автомата разглядывают его, медленно поворачиваясь в тугих шарнирах. И вдруг — о чудо! — внутри автомата что-то дрогнуло, зазвенело, стальные решетки неожиданно поползли влево и вправо, освобождая из плена Золотой Жбан.

— Удача! Какая удача! — прошептал Прайс. — Наконец мне повезло!

Он протянул руку, чтобы ухватить жбан за массивную золотую подставку… Но рука наткнулась на невидимую преграду — кроме решеток, жбан охранялся непробиваемым стеклом.

— Малюсенькая формальность! — пропел медоточивым голосом сюрприз-автомат. — Необходимо внести вас в список счастливчиков. Каждый сезон мы публикуем список счастливчиков! Вложите контрольный палец в отверстие под зеленой чертой, и вас внесут в список счастливчиков! Малюсенькая формальность!

Палец!.. Злобная ирония судьбы… Он проиграл.

Боль в груди мягко повалила Прайса на землю.

Пронзительно звучали фанфары, приветствуя «счастливца».