Глава 1

На пути к «архиважным соглашениям»

В 1921 году Есенин вместе с Рюриком Ивневым хотел поехать за границу. Их не пустили. Ивнев писал:

«Мы часто говорили с Есениным о далеких странах, в которых мы никогда не бывали. Кого из поэтов не влекло к путешествиям! Оба мы были молоды, оба любили Россию, как нам казалось, как-то особенно, своею собственной любовью, и нам хотелось, может быть даже бессознательно, заразить этой любовью чужие страны».

Не пустили, несмотря на резолюцию от 10 февраля Народного комиссара просвещения А.В. Луначарского, адресованную заместителю Народного комиссара иностранных дел:

«Уважаемый товарищ Карахан! Прошу вас оформить поездку за границу поэтов Сергея Есенина и Рюрика Ивнева».

«К Есенину и ко мне он относился с каким-то трогательным вниманием. Я вышел от А.В. Луначарского с письмом к Карахану в НКИД. Итак, решено, мы едем за границу», — вспоминал о преждевременной радости Ивнев.

Отпустили Есенина только через год. Что изменилось за это время? Есенин? Советская власть пересмотрела к нему свое отношение? Ни то, ни другое. Другим стало внутреннее и внешнее положение страны. Изменился взгляд Ленина на «мировую революцию». Гражданская война закончилась. Нужно переходить к восстановлению народного хозяйства, но капиталистические страны не давали займов и кредитов под «мировую революцию», их не соблазняло российское сырье и взаимовыгодное сотрудничество.

Вудро Вильсон, во время похода Антанты министр, а затем президент США, в ответ на разгром интервенции в Советской России, теснил левые легальные и полулегальные газеты, а коммунистов загнал в подполье. «Этот президент был уверен, что ему удастся силой оружия стереть идеи Ленина с лица земли» (М.О. Мендельсон). Новый президент, У. Гардинг, на договор с которым советское правительство возлагало большие надежды, тоже не торопился признать Советское государство и дать кредиты и субсидии.

В том и состояла задача всех, кто отправлялся за океан: если нельзя повлиять на президента, надо повлиять на простых американцев. За помощью можно обратиться к народу через голову правительства. И в этом могли помочь дочь американского народа — великая танцовщица и талантливый поэт России. Айседора Дункан и Сергей Есенин сумеют сблизить и подружить два великих народа.

Ленинская фраза «нам архиважны соглашения с американцами» для многих послужила выездной визой.

Русская колония в Соединенных Штатах насчитывала около трех миллионов человек и в большинстве своем состояла из переселенцев, покинувших Россию еще до революции. Один лагерь представляло Общество друзей Советской России, другой — коалицию объединившихся вокруг антисоветской газеты «Новое русское слово».

В марте 1921 года Чичерин запиской информировал Ленина о том, что новый президент Соединенных Штатов якобы дружественно относится к Советской России. И тотчас в марте 1921 г. ВЦИК принял обращение к Конгрессу США и президенту У. Гардингу (сменил В. Вильсона в марте 1921 г.), в котором указывалось, что «с самого начала своего существования Советская Россия надеялась на возможность скорого установления дружественных отношений с великой Северо-Американской Республикой и рассчитывала, что между обеими республиками создадутся тесные и устойчивые связи к взаимной выгоде».

ВЦИК также предлагал «отправить в Америку специальную делегацию для ведения переговоров с американским правительством и для решения вопроса о деловых отношениях и возобновления торговли между Россией и Америкой.

«Дружелюбный акт» советского правительства не нашел отклика в правительстве США. Государственный секретарь страны Ч. Юз в ответном заявлении от 25 марта 1921 г. выдвинул в качестве условия развития советско-американской торговли требование о восстановлении в советской стране буржуазных порядков. Такая позиция правительства США по отношению к Советской России на долгие годы затянула нормализацию дипломатических и торговых отношений между странами.

Обеспокоенный Ленин писал A.M. Горькому 6 декабря 1921 г.:

«Дорогой А.М.

Ленин».

Очень извиняюсь, что пишу наскоро. Устал дьявольски. Бессонница. Еду лечиться. Меня просят написать Вам: не напишете ли Бернарду Шоу, чтобы он съездил в Америку, к Уэллсу, который-де теперь в Америке, чтобы они оба взялись для нас помогать сборам в помощь голодающим?

Хорошо бы, если б Вы им написали. Голодным попадет тогда больше.

А голод сильный. Отдыхайте и лечитесь получше. Привет!

В 1922 году в ответ на помощь и поддержку со стороны известного американского ученого Штейнмеца Ленин напишет: «Отсутствие официальных и законно признанных отношений между Советской Россией и Соединенными Штатами крайне затрудняет и для нас, и для Вас практическое осуществление Вашего предложения» (т. е. помощь Советской России).

Каждый факт помощи и содействия России со стороны американских граждан Ленин принимал с особенным вниманием и сообщением о нем в печати.

Первая концессия на территории РСФСР на разработку асбестовых рудников в Алапаевском районе Урала предоставлена «Американской объединенной компании медикаментов и химических препаратов» по договору от 29 октября 1921 года, утвержденному Совнаркомом 1 ноября 1921 года. Компанию (она получила название «Аламерико») возглавляли Арманд и Юлиус Хаммеры. С последним Ленин познакомился еще в Швейцарии. «Аламерико» была в начале 1920-х годов и долго оставалась единственной иностранной концессией в Советской России, созданной большевиками в качестве наживки.

К концессиям многие большевики подходили с недоверием и опасением: «Свою буржуазию прогнали, а других будем пускать?» Арманда Хаммера называли позже «миллиардером с Красной площади». Сколько же надо было вывезти сокровищ из России, чтобы так разрослись богатства одного только Арманда Хаммера?!

НЭП показал, что опасаться при действенном государственном контроле нечего. Ленин доказывает это весьма убедительно и не устает повторять еще и еще раз: «Я прекрасно сознаю, какие трудности встретятся на этом пути, И потому говорю, что концессия не означает наступления мира между классами. Концессия есть продолжение войны между классами».

Это говорилось для тех, кто не хотел останавливаться на достигнутом, кто требовал продолжения мировой революции.

26 мая 1921 года в докладе о продовольственном налоге Ленин повторил: «По-прежнему дело стоит так, что мы усердно предлагаем концессии, но ни одной сколько-нибудь серьезной концессии до сих пор иностранные капиталисты не получили, ни одного сколько-нибудь солидного концессионного договора мы до сих пор не заключили».

Чьи это происки? Ленин объясняет: «Вся белогвардейская русская пресса ставит себе после неудачи военного нашествия (…) неосуществимую цель: сорвать торговые соглашения (…) Та кампания, которая нынешней весной была предпринята в чрезвычайно усиленных размерах, (…) велась к определенной цели: к весне сорвать экономические соглашения между Россией и капиталистическим миром. И эта цель в значительной степени им удалась».

«Кампания», о которой говорил Ленин, — это мятежи и крестьянские волнения, прокатившиеся по всей стране весной 1921 года.

Именно тогда, в преддверии III конгресса Коминтерна, Ленин отказывался от «кавалерийской атаки на капитал» в пользу новой стратегии и тактики:

«В результате моих непосредственных наблюдений в годы моей эмиграции я должен признаться, что так называемые культурные слои Западной Европы и Америки неспособны разобраться (ни) в современном положении вещей, ни в реальном соотношении сил; эти слои следует считать за глухонемых и действовать по отношению к ним, исходя из этого положения…

На основании тех же наблюдений и принимая во внимание длительность нарастания мировой социалистической революции, необходимо прибегнуть к специальным маневрам, способным ускорить нашу победу над капиталистическими странами:

а) Провозгласить для успокоения глухонемых отделение (фиктивное!) нашего правительства и правительственных учреждений (Совет Народных Комиссаров и пр.) от Партии и Политбюро и, в особенности, от Коминтерна, объявив эти последние органы как независимые политические группировки, терпимые на территории Советских Социалис тических Республик. Глухонемые поверят, б) Выразить пожелание немедленного восстановления дипломатических сношений с капиталистическими странами на основе полного невмешательства в их внутренние де ла. Глухонемые снова поверят. Они будут даже в восторге и широко распахнут свои двери, через которые эмиссары Коминтерна и органов партийного осведомления спешно просочатся в эти страны под видом наших дипломатических, культурных и торговых представителей.

Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью. Капиталисты всего мира и их правительства, в погоне за завоеванием советского рынка, закроют глаза на указанную выше действительность и превратятся таким образом в глухонемых слещов. Они откроют кредиты, которые послужат нам для поддержки коммунистической партии в их странах и, снабжая нас недостающими у нас материалами и техниками, восстановят нашу военную промышленность, необходимую для наших будущих победоносных атак против наших поставщиков. Иначе говоря, они будут трудиться по подготовке их собственного самоубийства».

Разработав новую теорию, Ленин тотчас начал воплощать ее в жизнь. К 1921 году эта идея полностью владела его сознанием, о чем свидетельствуют документы. И она вполне могла привести к успеху. Вспомним: именно таким путем с помощью американского капитала и взаимовыгодной торговли возродил Адольф Гитлер Германию и в короткий срок сделал ее могущественнейшей державой мира.

Почему же в 1920-е годы ленинская теория потерпела неудачу? И кто провалил ленинские планы в Америке?

 

Глава 2

Ленинские делегаты

В 1921 году не пустили за границу не только Есенина. Не отпустили Федора Сологуба, не пустили на лечение тяжело больного Александра Блока, лучшего поэта России. Сколько хождений по мукам испытал Борис Зайцев, сколько было потрачено нервов и испорчено крови, пока подписали все бумаги. Позже точно так же всласть поиздевались власти над Михаилом Булгаковым, но так и не выпустили из страны.

В 1922 году все уже по-другому. Но только для Есенина! Ходатайство о выезде поступило к наркому просвещения А.В. Луначарскому 17 марта, а 21 апреля уже был выдан мандат. И в нем указано, что Есенин командируется в Германию сроком на 3 месяца по делу издания собственных произведений и примыкающей к нему группы поэтов.

И это еще не все. В упомянутом документе значилось: «Народный Комиссариат по просвещению просит представителей советской власти, военных и гражданских, оказывать С. Есенину всяческое содействие».

Вот это привилегия! Тут, верно, не обошлось без влиятельных лиц! Неужели всемогущей Айседоре удалось то, чего не смог нарком просвещения? (Одоевцева уверяла, что «Луначарский тогда еще не лишился своей власти и выдавал самые фантастические командировки», имея в виду выезд за границу.) Вряд ли: Айседора для себя и для своей школы ничего не могла добиться при всей своей напористости. Возможности Луначарского тоже не распространялись далее особо доверенных эмиссаров Коминтерна и органов партийного осведомления, которые под самыми разными предлогами направлялись в капиталистические страны для пропаганды.

Удивляет и то, что командировали Есенина на 3 месяца, а он пробыл 15 месяцев! И ему это сошло с рук. Почему?

Да, вопросов больше, чем ответов. Осторожный намек на разгадку находим в воспоминаниях Захарова-Мэнского:

«Мне рассказывали, что остроумнейший из белогвардейских поэтов Л.Г. Мунштейн (Lolo) так встретил приезд этой четы в Германию стихотворным приветствием в «Руле»:

Значит — с разрешения доброго Ленина? И опубликовано это в Берлине 21 мая 1922 г. под заглавием «Сырье (экспромт)».

Вероятно, не все были согласны с есенинской кандидатурой, приводили Ленину доказательства неблагонадежности, нелояльности поэта. Возможно, даже цитировали строки из письма к Жене Лифшиц, за которое Есенин арестовывался чекистами в 1920 году: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал». Или в доказательство «монархических» убеждений Есенина напоминали о том, что «Душка Есенин» представлялся Александре Федоровне в царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от императрицы разрешение посвятить ей целый цикл в своей новой книге!

Усердные букинисты в магазине Соловьева на Литейном уже после революции якобы разыскали и выставили на всеобщее обозрение такой экземпляр книги «Голубень» (с дарственной надписью) с роковым: «Благоговейно посвящаю», адресованным царице. Был он и в руках В.Ф. Ходасевича. При желании читатель найдет эти сведения у Ходасевича, а пересказывает их в мемуарах Георгий Иванов в книге «Есенин» (Париж, 1951 г.):

«Теперь даже трудно себе представить степень негодования, охватившего тогдашнюю «передовую общественность», когда обнаружилось, что «гнусный поступок» Есенина не выдумка, не «навет черной сотни», а непреложный факт.

Для Ленина и компании «ужасный поступок» Есенина был просто «забавным пустяком». Ну, пробрался парень с заднего крыльца к царице в расчете поживиться! Экая, подумаешь, важность! Раз теперь он с нами, да к тому же как человек талантливый нам нужен, и дело с концом. Ты за кого? За нас или против? Если «против» — к стенке. Если «за», иди к нам и работай. — Эти слова Ленина, сказанные еще в 1905 году, оставались в 1918 в полной силе. Есенин был «за». И ценность этого «за» вдобавок увеличивалась его искренностью».

Вот так, ясно и просто обвинение с Есенина было снято: он, по словам Г. Иванова, «как человек талантливый нужен был большевикам».

7 ноября Ленин присутствовал в Большом театре на выступлении Айседоры Дункан, ее ученицы Ирмы и сорока воспитанниц. Реакция была положительная. «Красная столица, неизбалованная знатными иностранцами, восторженно принимала мировую знаменитость». «Восторженные аплодисменты не прекращались. Сам Ленин, окруженный членами Совнаркома, из царской ложи подавал к ним сигнал». «Славянский танец» да и другие революционные танцы, которым аплодировал Ленин, могли убедить его вполне, что Айседора более «красная», чем сами красные.

Нет сомнения, что Советская Россия в лице Есенина и Дункан предлагала Америке «сырье» высшего качества для заключения договора о дружбе и сотрудничестве двух великих держав.

К тому же в ходатайстве о выезде Есенина есть еще добавление:

«Предлагаю свои услуги по выполнению могущих быть на меня возложенных поручений Народного комиссариата по просвещению. В случае Вашего согласия прошу снабдить меня соответствующими документами. 1922 год, 17 марта, Сергей Есенин», Поручения, к тому же более высокого уровня, нашлись.

Впоследствии, когда Дункан и Есенин оказались в Америке, американская пресса писала: Айседора Дункан, «оказывая дружескую услугу советскому правительству, привезла в Америку какие-то документы». Кроме неположенных бумаг, чета везла в Новый Свет откровенную пропаганду. Каждое выступление Дункан заканчивалось «Интернационалом» и ее восторженными речами о Советской России.

Реакция последовала быстро: Айседоре запретили въезд в штат Индиана, а вскоре и Юрок, ее импресарио, отменил турне по Америке. Айседора продолжала выступать в Нью-Йорке, но после каждого выступления «зеленая карета» отвозила ее в полицию. Кончилось тем, что Айседора Дункан была лишена американского гражданства — «за красную пропаганду». Ей и Есенину было предложено покинуть Соединенные Штаты.

Из воспоминаний Мэри Дести:

«Айседору подозревали в том, что ее использовали в качестве дружественного курьера Советского правительства для доставки бумаг в Америку.

Она надеялась вернуться в Россию с деньгами, а вынуждена была просить друзей одолжить ей деньги на билеты. Ей пришлось обратиться к Лоэнгрину, который прислал им билеты до Парижа».

В 1921 году в Нью-Йорке вышла в свет антология «Новые русские поэты» в переводе слависта Публичной библиотеки Авраама Ярмолинского и его жены Баббет Дейч, где было опубликовано несколько стихотворений Есенина. Сразу по приезде в Нью-Йорк, встретившись с Ярмолинским, Есенин предложил ему издать сборник своих стихотворений в его переводе на английский язык.

Сергей Ecенин и Айседора Дункан, 1922 г.

За неимением книг Есенин по памяти составил небольшой сборник на 19 листках, включив в него ряд стихотворений и поэму «Кобыльи корабли». Но на том дело и кончилось.

«Удивил меня Есенин (…) предложением издать в Нью-Йорке сборник его стихов в моем переводе. Правда, у него не было на руках книги, но это не помеха: он по памяти напишет выбранные им для включения в книжку стихи. Я не принял всерьез это предложение. Но оказалось, что он действительно верил в возможность издания сборника. Впрочем, дальше составления рукописи Есенин не пошел. Передав ее мне, он видимо потерял интерес к своей затее, и мы больше не встречались».

Написал это Ярмолинский в 1957 году, и хотя с Есениным виделся один-единственный раз, в воспоминаниях предположил, что Есенин «злоупотреблял спиртными напитками», и объяснил, почему злоупотреблял: «Во время поездки по Америке ему почти не с кем было обменяться словом. Как известно, с женой у него буквально не было общего языка. Это, может быть, тоже способствовало его злоупотреблению спиртными напитками».

Даже есениновед С.П. Кошечкин, составляя в 1988 году «Жизнь Есенина в рассказах современников», не привел ни одного достоверного факта о пребывании Есенина в Америке, кроме робких попыток Мориса Осиповича Мендельсона оправдать и хоть в чем-то реабилитировать поэта.

Итак, что же известно о Есенине в Америке?

Да ровным счетом ничего, тем более что сам Есенин, кроме явной чепухи, никогда никому ничего не рассказывал. Что хотел сказать, сказал в «Железном Миргороде» и поэме «Страна Негодяев».

Илья Эренбург писал в воспоминаниях «Люди, годы, жизнь»:

«Он промчался по Европе, по Америке и ничего не заметил. Конечно, на Западе тогда был не только фокстрот, но и кровавые демонстрации, и голод, и Пикассо, и Р. Роллан, и Чаплин, и много другого. Но состояние Есенина мне понятно. Дело не только в любви к березкам, о которой много писали, дело в том, что он издали увидел во весь рост народ, ринувшийся к будущему. Вернувшись в Россию, он попытался сделать выводы».

У Эренбурга, мы об этом уже говорили, своя логика: если по есенинской оценке его роман — пустой и нулевой, то вояж Есенина по Европе и штатам Америки — вообще никакой.

Но это было не так. Четыре месяца был Есенин в Штатах. Первые полтора ушли на подготовку сборника, хотя Ярмолинский как мог тянул время. Потом начались гастрольные поездки А. Дункан. Они посетили много городов. Вот, возможно, неполный перечень: Нью-Йорк, Бостон, Чикаго, снова Нью-Йорк, Индиана, Луисвилль, Канзас-Сити, Сент-Луис, Мемфис, Детройт, Милуоки, Кливленд, Балтимор, Филадельфия, Бруклин, Толидо. Два последних концерта 13 января — опять в Нью-Йорке. Если учесть, что две поэмы — «Страна Негодяев» и «Черный человек» и цикл стихотворений, вошедших в сборник «Москва кабацкая», были созданы за такое короткое время (в поездках по штатам), то убедимся, что Есенин не занимался куражом и пьянством. Ему просто некогда было.

Безусловно, травля, которой подвергалась «красная Айседора», ударяла и по Есенину. Наверное, из-за этого он злился на Айседору. Планы с опубликованием своих стихов и «прилегающей группы» потерпели полный крах. Стихи поэта не заинтересовали американцев, поскольку никаких переводов не было опубликовано; а ливни, потоки грязи и нелепостей, хлынувшие из всех резервуаров, окончательно похоронили благие намерения по издательской деятельности.

Позднее, в автобиографии 1924 года, он скажет: «Мне нравится цивилизация, но я очень не люблю Америки. Америка — это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества… Если сегодня держат курс на Америку, то я готов предпочесть наше серое небо и наш пейзаж (…) Это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др»

 

Глава 3

Нарушитель спокойствия мира

Непостижимым сверхъестественным свойством обладает имя Есенина. Точно лакмусовая бумага проявляет человека. Либо он с честью и совестью, либо лицедей с разменной монетой вместо чести и совести.

Допустим, мы не располагаем конкретным материалом и не знаем достоверно, что на самом деле случилось с Есениным в Америке. Нам открыто лишь то, что позволено знать. К примеру, есениноведы в один голос твердят: пил, скандалил, хулиганил, ссорился с Айседорой. За неимением других фактов, кроме количества написанных в это время строк, способных развеять устоявшееся мнение, предлагаю проследить поведение не Есенина, а тех немногих, кто был рядом в американский период и хоть как-то описан в литературе. Возьмем, хотя бы А. Ярмолинского и Д. Бурлюка.

В 1957 г. Ярмолинский напишет: «Когда (…) я узнал из газет, что Есенин приехал в Нью-Йорк с Айседорой Дункан, я попросил издателя выслать ему экземпляр книги (антология «Новые русские поэты») и написал об этом Есенину».

Давид Бурлюк, в свою очередь, публикует в газете заметку «Поэт С.А. Есенин и А. Дункан», в которой дает краткую биографию Есенина, обещает читателю переводы стихов поэта и его выступления: «Предполагаются поэзоконцерты прибывшего поэта. Стихи Есенина переводятся на английский язык и скоро будут предложены американскому читателю. Поэт предполагает пробыть в Америке три месяца. Своей внешностью: манерой говорить С. А. Есенин очень располагает к себе. Среднего роста, пушисто-белокур, на вид хрупок. Курьезно, что американская пресса величает С.А. Есенина украинским поэтом — это его-то — беляка-русака!» (1922 год).

Казалось, что для Есенина все складывалось как нельзя лучше: поэт Мани Лейба переводит его стихи на идиш, Ярмолинский и Бурлюк познакомят американских читателей, а перед русской аудиторией поэт выступит сам.

До 18 октября чета Есенин-Дункан жила в Нью-Йорке, поскольку с 7 октября у Айседоры начались выступления в Карнеги-холле. Возникает вопрос, почему письмо А. Ярмолинского от 3 октября Есенин получил только 27 октября в Чикаго? Оно что, пешком шло в Чикаго? Или в Америке настолько плохо работала почта? Значит, все дело в том, что письмо явно не торопились посылать. Значит, возникли непредвиденные обстоятельства, которые требовали от Ярмолинского не торопиться с письмом.

Ну а что же Давид Бурлюк? Он, многое пообещав, тоже надолго скрылся с горизонта. И появится, это будет незадолго до нового 1923 года, почти перед отъездом Есенина.

Еще более нездоровая обстановка складывалась вокруг выступлений Айседоры. Десять дней гастролей превратились для нее в кошмар и испытание. Вернувшись в Нью-Йорк, она сказала журналистам: «Я здесь, чтоб отдохнуть и прийти в себя от преследований, которым подвергалась со стороны американской прессы на всем протяжении своей поездки».

Первый месяц их пребывания в Америке был на исходе, но Есенин, видно, тогда еще не знал о заговоре вокруг них, еще верил, что для него не все потеряно: 1 ноября он пишет Ярмолинскому: «Очень хотел бы поговорить с Вами лично. Если можете, то позвоните завтра в 12 часов в отель, комната 510».

Такая встреча состоялась, но Ярмолинский по-прежнему не торопился с переводами, тянул время. Так Есенин ли «потерял интерес» к сборникам и переводам или Ярмолинский действовал и говорил «от лукавого»?

С опозданием, но получив от Ярмолинского антологию «Новые русские поэты», Есенин жаловался в письме Мариенгофу, что «за стеклом дешевого перевода стихи едва сохраняют форму и совсем утрачивают подлинную свежесть и чистоту свою (…) Здесь имеются переводы тебя и меня, но все это убого очень».

Итак, Есенин все еще верил в издание сборника. Однако переводов нет, книги — нет, вообще ничего не опубликовано, никаких стихотворений поэта. Нигде. А значит, нет великого русского поэта Есенина. Во всех газетах был только молодой муж великой «босоножки» Дункан. Можно ли было придумать что-либо более унизительное и оскорбительное для самолюбия Есенина? Наверное, на то и рассчитана была вся эта политическая интрига.

Вот что по этому поводу замечает М.О. Мендельсон: «Между тем Ярмолинский имел возможность привлечь к работе над стихами Есенина многих американских переводчиков, включая ту же Дейч. Осуществить желание поэта было вполне возможно. Видимо, (…) творчество советского поэта было чуждо супругам Ярмолинским».

Прежде всего, сам поэт был чужд и супругам Ярмолинским, и всем этим людям. А, кроме того, сказать по совести, от них мало что зависело, игра шла по-крупному. Они были только исполнителями.

В 1953 году в Нью-Йорке в «Новом русском слове» были опубликованы воспоминания эмигранта Вениамина Михайловича Левина, с которым Есенин был знаком еще по левоэсеровской газете «Знамя труда» с 1917 года. В очерке «Есенин в Америке» Левин пишет:

«Мы почти каждый день встречались в его отеле и в общей беседе склонялись, что хорошо бы создать свое издательство чистой поэзии и литературы без вмешательства политики. В Москве кричали: «Вся власть Советам», — а я предложил Есенину лозунг: «Вся власть поэтам». Он радостно улыбался, и мы рассказали об этом Изадоре. Она очень обрадовалась такому плану и сказала, что ее бывший муж Зингер обещал ей дать на устройство балетной школы в Америке шестьдесят тысяч долларов, половину этой суммы она определила нам на издательство на русском и английском языках. Мы были полны планов на будущее, и Есенин уже смотрел на меня как на своего друга-компаньона».

В очерке Левина есть одно замечание, на которое хочется обратить внимание:

«Как-то Есенин рассказал мне, что одна русская нью-йоркская газета, «левая», предложила устроить литературное выступление и даже дала ему пятьдесят долларов аванса. Он сначала согласился, а потом отказался, вернув аванс.

Он понял несовместимость его связи с партийной газетой, и Изадора была этим тоже довольна».

Ни Бурлюк, ни Ярмолинский, ни Мани-Лейба, ни другие не предложили Есенину свои услуги и своижурналы, чтобы Америку и американцев познакомить с лучшим поэтом России. А вот замечание Мендельсона: «Левых» представлял Давид Бурлюк. Бурлюк сам недавно появился в Америке, но упорно навязывал ему свое покровительство, долго уговаривал познакомить с Нью-Йорком. Есенин демонстративно «отвернулся» от Америки, не дал себя уговорить.

(…) Сколько тягостного и даже оскорбительного было для Есенина в его тщетных попытках добиться издания его стихов на английском языке, в провале надежд на то, что наконец-то он предстанет перед американцами человеком творческим, а не просто молодым спутником Айседоры Дункан, неизвестно на что расходующим свои дни».

Все журналы и газеты полны были такой клеветы, и Есенин догадывался, откуда исходит этот шлейф зловонного дыма. Но тогда еще не знал, что к этой клевете и травле подключились все его друзья-имажинисты во главе с Анатолием Мариенгофом.

Пресса писала много о нем и Айседоре, обо всех выступлениях, скандалах, о кожаных чемоданах, о его прекрасном телосложении (для боксера!), как он одет и обут, что ест и что пьет, но только не о том, чем жил Есенин, чем дорожил, чем гордился. Грустно было сознавать, что он находится всецело в руках прохвостов и негодяев, которые затеяли политические игры, но сделать ничего не мог.

«Его потряс цинизм, бесчеловечность увиденного, незащищенность человека от черных сил зла». Этот комментарий Софьи Толстой к «Черному человеку» — не о бесправном американце или американских неграх, эти слова напрямую относятся к Сергею Есенину.

Из воспоминаний Вениамина Левина, 1953 года:

«Где-то чувствовались вокруг них люди, которым нужно было втянуть в грязную политическую борьбу и сделать их орудием своих страстей… Что Есенин им не подходил, это они понимали, но он уже имел огромное имя в литературе, а вместе с Дункан он уже представлял символ связи России и Америки в период после русской революции — им это лишь и нужно использовать.

Но Есенин не дался. И они это запомнили».

В Европе со старой русской культурой, изгнанной из революционной России, на стихи Есенина набросились, по выражению М. Горького, «как обжоры на клубнику в январе». Есенин тотчас заключил договора на издание нескольких сборников. Его переводили на французский, английский, немецкий.

Новый Свет же начисто игнорировал его как поэта. Айседора выводила его на сцену, говорила, что Есенин — второй Пушкин, но никто не знал главного — его стихотворений.

Можно только догадываться, как переживал Есенин. Ничто не могло нанести ему большей обиды, уязвить его самолюбия, как отрицание его как поэта.

«Газеты взбесились, набрасываясь на Дункан и на Есенина. Они приписывали Есенину дебоши тогда, когда их не было, раздували в скандал каждое резкое высказывание Есенина», — писал позже Илья Шнейдер.

Самый громкий скандал разгорелся в еврейской колонии, куда чета Дункан-Есенин была приглашена известным поэтом Мани-Лейбой. Его свидетелем был В. Левин.

Имя еврейского поэта и переводчика Мани-Лейбы встречается в биографии Есенина в связи с его дружбой (или знакомством) с Блюмкиным, известным террористом, убийцей немецкого посла Мирбаха. Из «Литературной энциклопедии» известно: «Мани-Лейб (псевдоним, настоящее имя Мани-Лейб Брагинский. 20.12.1883, г. Нежин — 04.10.1953, г. Нью-Йорк). Еврейский поэт. Был сапожником. Участник революционного движения в России. В 1904 году Мани-Лейб был арестован, бежал в Англию, где выступал в еврейской рабочей прессе. В 1905 году переехал в США, примкнул к группе так называемых «молодых поэтов» и вскоре стал ее лидером».

Исследуя до сих пор тщательно «законспирированную» фигуру Якова Блюмкина, Феликс Зинько пишет: «Удалось выяснить, что у Якова был старший брат Моисей-Лейба. Когда Якову было всего 6 лет, на квартиру к ним пожаловали жандармы с обыском. Они нашли в комнате Моисея целый склад листовок, прокламаций и других нелегальных изданий Одесского комитета РСДРП. В тот день, 8 августа 1904 года Моисей был арестован на партийном собрании.

18 декабря Моисей был освобожден из тюрьмы и отдан под надзор отца». Ну а дальше все так, как сказано в энциклопедии.

Вот на этом вечере, после которого чета Дункан-Есенин должна была якобы «бежать из Америки», Есенин «выплеснул в слова всю накипевшую обиду»:

Это им швырнул он в лицо, намекая брату, кто есть кто:

Он высказал, то, что хотел высказать. И услышали те, кто хотел и должен был услышать. Но здесь прозвучало из уст Есенина и слово «жиды» — не израильтяне, не евреи, не иностранцы, а в первозданном библейском виде. Этого Есенину не простили.

Скандал стал достоянием прессы, опять написали: «вследствие чрезмерного возлияния и ревности», и приклеили ему ярлык «антисемита».

И еще одна деталь. Ни «Страна Негодяев», ни «Черный человек» в Америке опубликованы не были, откуда же стало известно о том, кто и в каком виде изображен в этих произведениях? Узнав в есенинских карикатурах Троцкого, журнал «Еврейский мир» тотчас отреагировал:

«О Троцком нельзя заключить иначе, как об образованном человеке, изучившем мировую экономику, как о сильном и энергичном вожде и мыслителе, который несомненно будет отмечен в истории как один из числа великих людей, которыми наша раса облагодетельствовала мир».

И еще цитата:

«В среде американских русскоязычных революционеров если и царил культ вождей революционной России, это был культ не Ленина, а Троцкого… именно люди Троцкого составляли авангард революционной Америки. Этот авангард делал ставку в России не на Ленина, а на своего вождя, своего человека — Лейбу Троцкого».

В «гражданине из Веймара», «укротителе дураков и зверей» тотчас узнали своего кумира.

Америка не понравилась Есенину: технический прогресс и полная бездуховность, богатство нации и нищета духа, «бизнес» затмил все проявления человеческого разума. «Молю Бога не умереть душой», — вот к чему пришел Есенин за четыре месяца жизни в Америке.

Но и о России сказал то, что думал: «Республика наша — блеф», а советское государство — «Страна Негодяев».

В Америке: «Дикий народ пропал от виски. Политика хищников разложила его окончательно. Гайавату заразили сифилисом»…

То же происходит в Советской России:

«Америка убивает душу, она — не место для великого поэта», — писала в свое время Мэри Дести. Сегодня Россия держит курс на США, мечтает о своих Соединенных Штатах и о Соединенных Штатах Европы. Но духовность не зависит от индустриальной мощи; Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой родились в отсталой, нищей России — об этом сказал Есенин, прощаясь с Америкой. Ни о каком содружестве двух великих держав не может быть и речи. Вот что написал поэт, возвращаясь домой, на манжете чиновнику компании «Аламерико»:

Можно только предполагать, какой бранью разразился бы вождь революции после такой аттестации своего детища, если бы к этому времени не потерял дар речи!

Все-таки могуч небесный покровитель России! Можно верить — можно нет, но именно он спас в тот год Есенина: Ленин был парализован, а другой палач, Троцкий, тяжело заболел. Заболел тогда, когда готовил показательную расправу над Есениным и крестьянскими поэтами. Утка подвела! (Надо же, утка! Как символ лжи и словоблудия!) Заядлый охотник, он в валенках полез за подстреленной уткой, провалился в болото. Болел долго и тяжело, а потом уехал на Кавказ.

Суд, оставшись без твердой направляюпдей руки палача, оправдал поэтов. Потому впоследствии назван был «товарищеским».

Год 1923-й был на исходе. Но и нервы Есенина — тоже. Он попал в больницу. Он не был уверен, что новые хозяева России пустят его домой, потому и появилось письмо Александру Кусикову, написанное на пароходе сразу, как покинул Америку:

«Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь.

Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а ешо («ешо» так в тексте — Авт.) тошней переносить подхалимство своей же братии к ним.

Не могу! Ей Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу».

В Берлине высказался еще определенней: «Не поеду в Москву… Не поеду, пока Россией правит Лейба Бронштейн».

Этот же мотив и в стихах:

Визит Есенина в Соединенные Штаты кончился ничем. Нет, хуже — итог был со знаком минус. Есенину и Дункан предложили покинуть Америку, а Айседору, кроме того, лишили гражданства.

Не только не получилось сближения, содружества держав, но это содружество отодвинулось на 10 лет. Соединенные Штаты признают Советскую Россию только в 1933 году при президенте Рузвельте.

Дункан ли с Есениным в этом винить? Или те силы большевистской оппозиции, которым неугодно было останавливаться на достигнутом и осуществлять новоиспеченную теорию о победе социализма в одной отдельно взятой стране? К этому ли они стремились? Ведь на восстановление разрушенного хозяйства уйдет не одна жизнь. Это медленный и кропотливый процесс. А идея мировой революции к 1920 году овладела многими умами. Давайте вспомним, с какой уверенностью Ленин утверждал:

«Начиная с II конгресса III Интернационала, мы прочной ногой стали в империалистических странах не только идейно, но и организационно. Во всех странах имеются в настоящее время такие ядра, которые ведут самостоятельную работу и будут ее вести. Это дело сделано. Но быстрота, темп развития революции в капиталистических странах гораздо медленнее, чем у нас… Когда народы получат мир, неизбежно будет замедление революционного движения…

Мы будем пропагандировать коммунизм внутри этих стран».

И пропагандировали… до мая 1943 года, когда Отец народов росчерком пера ликвидировал Коминтерны, а некоторых руководителей, не согласных с ним, расстрелял.

Есениновед Н. Шубникова-Гусева 27 декабря 2000 года в газете «Труд» опубликовала отрывок неизвестного прозаического произведения Есенина. Наталья Игоревна пишет: «Он датируется 1923 годом и рассказывает о любви к знаменитой американской танцовщице-босоножке Айседоре Дункан».

Но этот прозаический отрывок не только о любви. Есенин объяснил — пусть в завуалированной форме — то, что осталось за кадром: истинную причину скандала в Америке. Есть косвенные данные, что это случилось на собрании масонской ложи, куда друзья пригласили Айседору и Есенина.

Масонство всегда интересовало Есенина. Причин для этого было много: и потому, что Пушкин, которому Есенин во многом подражал, был в Кишеневе принят в масонское общество, и потому, что тайные масонские общества, возродившиеся после революции 1905 года, к 20-м годам широко распространились по всей России. А кроме того, у имажинистов был свой особый интерес: Есенин вез на Запад две пьесы своих друзей — «Заговор дураков» Анатолия Мариенгофа и необычайно популярную в те годы пьесу о масонах «Дама в «Черной перчатке» Вадима Шершеневича.

«Находясь за границей, по доверенности авторов Есенин подписал договорные условия с антрепренерами на постановку этих пьес в Лондоне и Нью-Йорке. К тому времени пьесы были переведены на английский язык».

Есенин дважды посетил собрания масонской ложи: один раз в Америке, другой — по возвращении в Россию на квартире Ходотова. И надо сказать, что оба посещения окончились скандалом. Скандал стал достоянием прессы. Для власти это был достаточный повод прихлопнуть масонскую ложу. Так, в России после неприятного инцидента с Есениным «ложа вольных каменщиков» была закрыта.

Скандал в Америке грозил Есенину большими неприятностями. Его надо было замять. Вот откуда есенинское покаянное письмо Манилейбу (так у Есенина) о его мнимой психической болезни — не ведает, что творит в пьяном виде. Вернувшись на родину, он вскоре объяснил это, конечно, в завуалированной форме: «Я очень здоровый и потому ясно сознаю, что мир болен. У здорового с больным произошло столкновение, отсюда произошел тот взрыв, который газеты называют скандалом. В сущности, ничего особенного нет. История вся зависит от меня. Дело в том, что я нарушил спокойствие мира».

 

Глава 4

Боги могут смеяться

Ну а теперь позвольте спросить, как случилось, что мировая знаменитость, дочь американского народа, с неизменным успехом выступавшая на сценах всех стран, у себя на родине потерпела фиаско и подверглась изгнанию?

Мало того, что провалили ее гастроли, американцы вовсе не хотели пускать Айседору в ее страну, и потребовалось вмешательство самого президента США!

Позвольте еще вопрос: как, каким образом американским репортерам стало известно о «неположенных бумагах» раньше, чем визитеры въехали в их страну? Вопрос существенный и подразумевает не менее существенный ответ: кто-то очень заинтересованный заранее информировал и подготовил общественное мнение, потому и встречали ее не как великую артистку, а как пропагандиста из красной России, которая приехала насаждать в Америке революцию.

И этот кто-то обладал достаточными средствами и влиянием для того, чтобы в свободной стране дискредитировать гастроли знаменитости! Да большевики-ленинцы и без революции могли творить все, что хотели и где хотели!

И, наконец, третий вопрос: почему несмотря на обоюдную договоренность не выпустили из России детей на гастроли в Америку? И здесь ответ очевидный: кто-то в Советской России был очень заинтересован в провале миссии ленинских делегатов.

Провалить есенинские задумки было проще: просто не переводить и не публиковать — вот и нет поэта.

О «свободной» американской прессе скажет Владимир Маяковский, посетив через два года Америку и своего друга Давида Бурлюка: «Американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы перекупить уже раз запроданного журналиста».

Есенин тоже заметил:

«Свет иногда бывает страшен. Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких на порог не пускают несмотря на то, что мы живем чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.

(«Железный Миргород»).

Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича».

Не знаю, на каких языках говорили русский поэт и великая американка, но в этом вопросе взгляды у них совпадали.

Американские Крезы создали и свой Парфенон, и свои Афины. Но выступая в таком Парфеноне, раздраженная более чем прохладным приемом публики Айседора не сдержалась и произнесла проникновенную речь о черных, красных и серых людях. Нет, она не оскорбила их серостью. Она сказала лишь о том, что, вероятно, не сумела донести до них свое ис-кусство, но в этом виноваты серые стены их Парфенона с этими барельефами и лепными украшениями, где она сегодня танцевала. И предложила сбросить их — они не настоящие. Наутро весь Бостон (эти американские Афины) гудел, клокотал и взрывался диатрибами газетных статей, а мэр города запретил дальнейшие выступления Айседоры в целях поддержания порядка в городе. По поводу запрета друг Айседоры художник Джон Слоан писал своему коллеге: «Они не могли остановить бутлегерство, (контрабанду спиртным, пьянство) зато остановили бэалегерство» (berelegger — босоножка).

В другом городе мэр конфисковал несколько ее концертных костюмов, чтобы предотвратить исполнение ею революционных танцев. На что Айседора тут же отреагировала обращением к публике:

«Боюсь, что не смогу исполнить вторую часть программы, как было объявлено, но не по своей вине. Просто ваш мэр обожает все красное настолько, что забрал мои красные туники даже без моего разрешения».

Айседора была в ударе, выступала с таким сарказмом, что публика ревела от восторга, а мэр, «сделавшись посмешищем города, вынужден был уехать из города на три дня, что позволило ему избежать ненужных вопросов»

(Фр. Блэйер).

Как уже было сказано выше, детей школы Дункан советское правительство на гастроли не пустило под предлогом нецелесообразности и больших расходов, хотя Айседора надеялась на их приезд, вела переговоры, мчалась то в Любек, то в Лейщиг и Франкфурт и Веймар. «С нетерпением ждем Вашего приезда, — писал Есенин Илье Шнейдеру. — Со школой, конечно, в Европе вы произведете фурор».

А им уже приготовили «сюрприз». Наркомпрос 21 июля 1922 года постановил: «Гастрольную поездку Дункан в Америку признать нежелательной». Вот так, тихо, молча, никому ничего не объясняя.

Отменив гастрольную поездку детей в Европу, а затем и в Америку, советское правительство поставило Айседору в самое невыгодное положение: школа в России в глазах западной общественности оказывалась блефом. А присутствие рядом с ней молодого супруга усугубляло скептическое к ней отношение и уводило мысли совсем в другом направлении.

Поэта Есенина «погребли» в свободной Америке. Айседору Дункан «похоронили» в большевистской России.

«Боги могут вволю посмеяться», — сказала великая Анна Фитциу, заявляя протест против горького опыта Двух Великих на Острове Слез. Но боги могли и поучиться людскому коварству. Урок был беспрецедентный. С тех самых пор Есенин и Айседора тщетно пытались возродиться из пепла. Но их упорно сопровождал шлейф чада и смрада.

Айседора погибла 14 сентября 1927 года. И в 1928 году Ирме разрешили вывезти на гастроли одиннадцать лучших учениц. Теперь не было необходимости держать их в Союзе: и себя обеспечат, и большевикам рекламу сделают.

Турне, организованное Солом Юроком по всему североамериканскому континенту, продолжалось полтора года и имело огромный успех. Ничего удивительного, что американцы тотчас захотели воспитывать и обучать своих детей так же, как большевики в Советской России — по системе Айседоры Дункан.

А в Советской России школа Дункан за время ее отсутствия была вытеснена из особняка на Пречистенке и фактически перестала существовать. Боги могли вволю посмеяться. Страна изгоняла лучших своих детей.

 

Глава 5

Черный человек

Стихи кабацкого цикла («Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» и др.) Есенин написал там же, за рубежом. Можно предположить, что они о русской эмиграции. Так некоторые критики и представляли эти стихи. Хотя Есенин предусмотрительно объединил их в цикл «Москва кабацкая». Так что речь идет о родимой столице. Не о Берлине, Париже или Праге, а о Москве, нынешней, большевистской.

Критики («Известия» 1923 г., 23 авг.) и тут извратили суть, преподнесли по-своему: «После доклада поэт читал свои последние стихи. Необходимо отметить, что в первом цикле, «Москва кабацкая», несмотря на жалость поэта к этой умирающей Москве, которую Октябрь выбросил за борт истории, чувствуется новая большая струя в поэзии Есенина».

Так и будут впредь «перевертывать» всю поэзию Есенина, приспосабливая «под себя». Так «перевернули» и поэму «Черный человек», увидев в поэме самого автора как хронического алкоголика и забулдыгу.

Поэма «Черный человек» до сих пор остается самым загадочным и нерасшифрованным произведением русской литературы. Во всяком случае, критики сходятся в одном: поэма Есенина, говоря гоголевскими словами, — «это крик ужаса и стыда, который вырывается из груди человека, увидевшего в зеркале свое оскотинившееся лицо».

Бессильным и незащищенным от черных сил зла почувствовал себя Есенин в Америке. С отчаянием, болью и гневом взывает он, не узнавая себя:

«Черный человек! Ты не смеешь этого… Что мне до жизни скандального поэта!» Там, в «мерзкой книге», представлена «жизнь какого то прохвоста и забулдыги». Это «нагоняет на душу тоску и страх».

Может быть, впервые понял Есенин с такой ясностью, что подвалы Лубянки, где «красятрты в жестяных поцелуях», не самое страшное изобретение погромпдиков от революции. Куда страшней увидеть в зеркале свое кривое отражение.

Не тогда ли понял сам и предупредил читателя: «Все-таки как должно меня поймут лет через двести».

Мысль о том, что «Черный человек» в поэме Есенина — это Троцкий, высказывалась литературоведами, но была отвергнута за недоказанностью, неубедительностью. Тем более, что начальный вариант поэмы — «более мрачный и трагический», как свидетельствуют все, слышавшие чтение самим Есениным, — не сохранился.

Странно. Откуда это? Почему «водолазовой»? Может быть, Есенин услышал леденящую душу историю времен гражданской войны? О том, как водолаз, которого погрузили проверить повреждение винта, оказался среди утопленников. Их был целый лес! В белой одежде — кальсонах и рубашках — они стояли, слегка покачиваясь и простирая руки. Казалось, они хватали его со всех сторон, цеплялись, не отпускали…

Чудовищная картина тотчас парализовала мозг человека. Его вытащили полупомешанным и совершенно седым.

Но это было не наваждение. И увидел он не призраки и привидения. Это были мальчишки-кадеты, которые отчаянно сопротивлялись в Крыму. Им было обещано помилование. Но их расстреляли, а затем утопили в море. А чтобы не всплыли тела, к ногам привязывали булыжники-якоря. Позднее утопленников, сорванных бурей, десятками прибивало к чужим берегам, выбрасывало на отмели.

Так в начале 1920-х годов мир узнал о чудовищном злодеянии большевиков, которое впервые открылось взору водолаза.

Этот ли «подвиг» Бела Куна и других красных командиров «приоткрыт» в поэме или что-то другое — трудно сказать.

Опасно было увидеть в «Черном человеке» прославленного вождя революции, еще опасней и рискованней было сказать об этом на страницах печати. Но и обойти молчанием было нельзя: Есенин читал поэму всем друзьям, читал с эстрады.

Николай Асеев в 1929 году в «Дневнике поэта» вспоминает о последней встрече с Есениным:

«В тот вечер он читал «Черного человека», вещь, которую он очень ценил и над которой, по его словам, работал больше двух лет.

Из-за нее передо мной вставал другой облик Есенина, не тот общеизвестный, с одинаковой для всех ласковой улыбкой, не то лицо «лихача-кудрявича» с русыми кудрями, а живое, правдивое, творческое лицо поэта, лицо, умытое холодом отчаяния, внезапно просвежевшее от боли и страха перед вставшим своим отражением… Маска улыбки и простоты снимается в одиночестве.

Перед нами вторая, мучительная жизнь поэта, сомневающегося в правильности своей дороги, тоскующего о «неловкости души», которая не хочет ничем казаться, кроме того, что она из себя представляет».

Все поэмы Есенина, кроме «Анны Снегиной», литературная критика приняла без интереса. Написано о них мало и крайне поверхностно, а поэма «Черный человек» вообще осталась «белым пятном», хотя Софья Толстая-Есенина предостерегала от верхоглядства и лжи, которым обрастало имя Есенина:

«Как ни странно, но мне приходилось слышать, даже у кого-то читать, что «Черный человек» писался в состоянии опьянения, чуть ли не в бреду. Какой это вздор! Взгляните еще раз на этот черновой автограф. Как жаль, что он не сохранился полностью. Ведь «Черному человеку» Есенин отдал так много сил! Написал несколько вариантов поэмы. Последний создавался на моих глазах, в ноябре двадцать пятого года. (За месяц до гибели!) Два дня напряженной работы. Есенин почти не спал. Закончил — сразу прочитал мне. Было страшно, казалось, разорвется сердце. И как досадно, что критикой «Черный человек» не раскрыт».

Тем интересней познакомиться с недавно опубликованными воспоминаниями Юрия Анненкова, талантливого, самобытного художника, который был накоротке с литературным миром старой и новой столиц. Анненков близко знал Есенина (познакомился с ним еще в «Пенатах» у Репина) и вождя революции Троцкого, чей портрет огромных размеров писал для музея революции по заказу советского правительства:

«Троцкий был интеллигентом в подлинном смысле этого слова. Он интересовался и был всегда в курсе художественной и литературной жизни не только в России, но и в мировом масштабе. В этом отношении он являлся редким исключением среди «вождей революции». К нему приближались Радек, Раковский, Красин и, в несколько меньшей мере, Луначарский (несмотря на то, что именно он занимал пост народного комиссара просвещения). Культурный уровень большинства советских властителей был невысок».

В начале 1923 года Юрий Анненков получил заказ от советского правительства написать для истории и потомков портреты вождей революции. Одним из первых он писал портрет Троцкого.

«Когда все мои эскизы к портрету Троцкого были закончены, и я должен был приступить к холсту, Троцкий сказал полушутя, полусерьезно:

— А как же мне нарядиться для портрета? Позировать в военной форме мне бы не хотелось. Могли бы вы набросать что-нибудь соответствующее для нашего портного?

Я набросал карандашом темную непромокаемую шинель с большим карманом на середине груди и фуражку из черной кожи, снабженную защитными очками. Мужицкие сапоги, широкий черный кожаный кушак и перчатки, тоже из широкой черной кожи, с обшлагами, прикрывавшими руки почти до локтей, дополняли этот костюм.

Вспоминаю, как во время одной из примерок я сказал:

— В этом нет ничего военного.

Троцкий улыбнулся:

— Но в этом есть что-то трагическое.

— Не трагическое, — ответил я, тоже рассмеявшись, — но угрожающее. В этой «одежде революции» Троцкий позировал мне для своего четырехаршинного портрета. В этом же костюме Троцкий был снят рядом со мной правительственным фотографом. Этот снимок у меня сохранился до сих пор и в свое время (1923) оказал мне однажды неожиданную услугу». (Сыграл роль удостоверяющего документа при задержании Ю. Анненкова милицией? — Авт.)

Не эта ли «одежда революции» подсказала Есенину название поэмы — «Человек в черной перчатке» (Берлин, 1923 г.) и, наконец, «Черный человек»? На это указывают даты, общие знакомые. На это указывает портрет Есенина работы Юрия Анненкова, помеченный 1923 годом.

 

Глава 6

Монах в «Стране Негодяев»

В Америке его оскорбили, унизили. Раны его болели, уязвленное самолюбие страдало. Есенин не сдавался. Он выработал свою программу борьбы.

Есенин не держал камня за пазухой и не делал попытки ударить исподтишка. Что собирался написать, над чем работал — все было известно друзьям. Человек чести, как истинно русский он заранее объявлял: иду на вы.

У поэта было сильное оружие, завещанное великим Н.В. Гоголем, — сатира. «Насмешки боится даже тот, кто уже не боится ничего на свете». Это оружие Есенин использует в своих поэмах «Страна Негодяев» и «Черный человек». Поэма «Страна Негодяев» выросла из ранее написанного «Гуляй-поля». Колоритная фигура благородного разбойника Номаха (производное от Махно) давно привлекала Есенина. Отвергнув всякое государство, Номах вышел на единоборство с теми, «кто на Марксе жиреет, как янки». Награбленное добро Номах раздает нищим, обездоленным крестьянам.

Гражданин Веймарской республики еврей Лейбман, он же Чекистов, прибыл в эту страну как большой специалист — укрощать дураков и зверей. Странный, по его мнению, невежественный народ! Живет в нищете, а строит храмы божии, лучше бы он построил уборные, как это делают культурные европейцы. В этой проклятой голодной стране он. Чекистов, от употребления гнилой, кишащей червями селедки мается животом и страдает кровавым поносом, а потому мечтает храмы божии превратить в места отхожие.

Вождь пролетарской революции, герой гражданской войны, создатель Красной армии Троцкий-Чекистов воюет с «закостенелыми бандитами». Кто же они, бандиты? Это вчерашние «веселые, пропахшие степной травой» крестьянские парни. Они шли в город с думой о революции и были так жестоко обмануты в своих ожиданиях.

Давно обмануты ожидания и надежды народа, и вместо перманентной революции в стране начинается перманентный голод. За поимку Номаха обещана награда 1000 червонцев, указаны приметы: «Блондин. Среднего роста. 28-ми лет».

Есенин списывает свой портрет с удостоверения, выданного для поездки в Германию. Есенин-Номах о себе:

Защитнику коммуны Замарашкину, другу своей юности, Есенин-Номах пытается объяснить, что их поманили высокими словами о Свободе и Равенстве, а на деле превратили в стадо и стригут, как овец.

Все эти годы имя Номах объясняли как Махно. Но эти слова вообще к Махно никакого отношения не имеют. Махно грабит по идейным соображениям, но он не поэт (хотя реальный Махно в юности тоже писал стихи). «Буду славить преступников и бродяг» — это есенинская программа, с которой он вернулся домой.

А если прочитать Номах как Монах? Екатерина Александровна Есенина рассказывает, что их по фамилии никто в деревне не звал, а только по кличке — Монах. Так звали деда Никиту Осиповича за то, что он — по крестьянским меркам — очень поздно женился, в 28 лет.

«Я до школы даже не слышала, что мы Есенины. Сергей прозывался Монах, я и Шура — Монашки», — вспоминала сестра.

Так, может быть, все-таки Монах? Это многое меняет…

 

Глава 7

О парижских скандалах и самозванстве

Советское правительство скрыло от всего мира факт расстрела царской семьи, более того — поддерживало слух, что они живы. Даже в 1918 году Советы предлагают обменять членов царской фамилии на Карла Либкнехта. Только торговали-то они мертвыми душами…

Есенин знал царскую семью, имел от царицы дарственный перстень и часы. С одной из дочерей (Татьяной) был особенно дружен. Оставил девушкам свое пророческое стихотворение.

Журнал «Огонек» (№ 30, июль 1998 г.) напечатал фотографии Николая Романова из семейного альбома царя. Среди семейных фотографий есть снимок великих княжон, на котором царские особы сняты остриженными наголо. Под фотографией подпись: «Дети после болезни. Март, 1917 год». (Царевны и в ссылке в Тобольске вызывали недоумение и удивление у населения своей короткой стрижкой.)

Что это вдруг? Заболели все сразу? Корь? Сыпной тиф? Нет, не болезнь тому причиной, а война. Девушки все работали в лазарете, а обритые головы — знак сочувствия, сострадания, сопереживания тем раненым, за которыми они ухаживали в Царском Селе, и тем, кто подолгу вынужден был находиться в окопах.

#i_022.jpg

Сергей Есенин и Николай Клюев.

Петроград, 1916 г.

Есенин в это время проходил службу в том же госпитале, и именно к этому времени относится фотография, на которой он тоже острижен наголо. В письме М.П. Мурашову от 18 февраля 1917 года из Царского Села пишет: «На днях сдурил и обрил голову. Уже очень иссушил кожу. Полечу маленько».

Что побудило Есенина остричь свои красивые белокурые волосы?.. Этот поступок можно объяснить только солидарностью с высокопоставленными особами, которые таким образом призывали солдат-окопников бороться с тифозной вошью и брюшным тифом.

Рассказывает Лев Карохин:

«Госпиталь, где в 1915–1916 г. служил Есенин, носил имя великих княжон Марии и Анастасии. Старшие дочери Николая II Ольга и Татьяна работали медсестрами в этом госпитале, располагавшемся в екатерининском дворце Царского Села, а Мария и Анастасия ежедневно посещали лазарет своего имени.

Полковник Ломан, непосредственный начальник Есенина, часто вызывал его к себе и учил, как надо держаться с императрицей Александрой, если случайно придется встретиться. В лазарете она бывала часто. Потом, как выяснилось, Ломан готовил встречу царицы с Есениным. Она скоро состоялась. Есенин был представлен императрице, а потом княжнам Марии и Анастасии.

А 22 июля 1916 года Есенин принял участие в весьма ответственном концерте по случаю тезоименитства вдовствующей императрицы Марии Федоровны и ее внучки, великой княжны Марии. Концерт проходил в присутствии императрицы Александры Федоровны, всех четырех великих княжон и фрейлины Анны Вырубовой. Есенин читал приветствие, а затем стихотворение, написанное им специально к этому дню.

В 1920-м году в Берлине бросилась с моста в реку молодая женщина.

В госпитале, куда спасенную поместили, она молчала, ничего не говоря о себе. Однажды увидела журнал с фотографиями царской семьи и пришла в необычное возбуждение. Мир заговорил, что эта женщина — младшая царская дочь Анастасия, чудом спасенная во время расстрела семьи.

Известно, что не все члены семьи Романовых за рубежом признали Анастасию. Глебу Боткину, сыну врача, дипломат сказал: «Романовы поступили с Анастасией более жестоко, чем большевики: не признали ее потому, что у нее больше прав на наследство», С 20-х годов самозванство начинает цвести пышным цветом, особенно когда обнаружилось, что среди расстрелянных недосчитали двух трупов — найдено 9 из 11 (из царских дочерей опознаны не все).

В мае 1923 года Есенин на три дня помещается в психиатрическую больницу. Не из-за царской ли дочери или той, что выдавала себя за таковую и находилась тогда в лечебнице под Парижем потребовалось Есенину попасть в это баснословно дорогое психиатрическое заведение? Это можно выяснить, подняв архивные документы тех лет. Ясно одно, что в том была необходимость: царское золото никому не давало покоя.

Не исключена версия, что Есенин нужен был за рубежом как свидетель. Нужен и той, и другой стороне. Вопрос в другом: насколько хорошо знал Есенин царских особ, чтобы опознать одну из них? О деталях и подробностях памятного концерта времен Первой мировой войны могли знать только они двое: великая княжна Анастасия (если это была не самозванка) и Есенин.

Не имея информации о парижских скандалах Есенина, трудно понять и разобраться, кому и зачем нужны были эти скандалы. Судя по газетам, в ночь с 16 на 17 февраля 1923 года в парижском отеле «была разрушена вся мебель, разбиты зеркала и стекла, разорваны шторы». Наутро газеты вышли с заголовками: «Айседорин поэт впадает в бешенство в парижском отеле», «Он рехнулся! (Поэт разносит в шлепки мебель в отеле)».

#i_023.jpg

Сергей Есенин и Айседора Дункан в Париже, 1922 г.

А Айседорин поэт Есенин именно в этот день прибыл в Берлин в сопровождении горничной Жанны. Все свои вещи Айседора отправила с ними, надеясь присоединиться тотчас, как продаст мебель в своем загородном доме. (По другим сведениям: Айседора разболелась, Айседора заключала контракт на выступления).

Именно серединой февраля датируют есениноведы телеграмму из Берлина, которую легко принять за частный шифр: «Изадора! Браунинг дар линг Сергей любишь моя дарлинг скурри скурри». Кому и зачем потребовался этот спектакль? Айседоре? Чтобы таким образом вывести на чистую воду продажных журналистов? Есенину? Чтоб в берлинском посольстве беспрепятственно получить визы? Если так, то визы были получены без задержки. Собственно говоря, об этом же пишет и Мэри Дести:

«Репортеры писали о скандалах в отеле Парижа, а Есенин в это время находился в Берлине, (…) Эти скандалы инсценировала Айседора, а помогал ей ее молодой друг, которого она (Айседора) выдавала репортерам за Есенина, говоря: «Так надо».

Жанна, оставив Есенина в Берлине, вернулась к Айседоре в Париж, а следы поэта в это время теряются. Известно только, что он встречался с Горьким и читал ему «Черного человека». Поэма произвела на Алексея Максимовича большое впечатление.

Три дня (с 27 мая, уже по возвращении из Берлина) Есенин находился в психиатрической лечебнице. Вот что написал Илья Шнейдер Есенину в ответ на его разрыв отношений с Айседорой уже по возвращении в Россию:

«Ты везде кричишь, что И задора упекла тебя в сумасшедший дом, Я видел счет, который доказывает, что это был просто первоклассный санаторий, где ты был. Ты что же думаешь, в сумасшедшем доме тебе разрешили бы уходить в любое время, когда пожелаешь? Этот санаторий, который стоил Изадоре кучу денег, спас тебя от полиции и высылки».

Но вряд ли можно считать случайным, что именно в это время в «первоклассном санатории» находились московские врачи Ганнушкин и Галант. Дорлжно быть, вопрос о наследнице очень интересовал советское правительство. Впрочем, не стоит забывать и о том, что именно московским врачам обязан был Есенин распространившейся версией о собственном «психическом нездоровье», о «душевной болезни», с чем потом связали «самоубийство» поэта.

 

Вступление

Со дня гибели Айседоры Дункан минуло 80 лет: трагедия случилась 14 сентября 1927 года в 21 час 30 минут.

Великой американской танцовщице, яркой спутнице Сергея Есенина в течение нескольких драматических лет его жизни посвящено немало книг, исследований, воспоминаний современников, статей. О «босоножке» и ее жизни на Западе и в советской России с разной степенью правдивости писали Мариенгоф — в 1926, 1927, 1964, 1965 годах, М. Горький в 1927, Бабенчиков — в 1955, Старцев — в 1965, С. Городецкий — в 1965 годах. Перечень можно продолжать. Эти и другие материалы были собраны и переизданы в двухтомном издании 1986 года.

По словам Г. Лахути, и на Западе выходили достаточно резонансные воспоминания, в частности «книга Ирмы Дункан и А,Р. Макдугалла, близких друзей Айседоры, исследователей честных и серьезных, вышла в Лондоне и Нью-Йорке в 1929 году».

В 1928 г. в немецком переводе вышли мемуары самой Айседоры Дункан. В.И. Серов в 1971 году выпустил большую книгу об Айседоре.

Позже к сонму исследователей жизни и творческого пути русского поэта и американской танцовщицы присоединился Гордон Маквей, собравший, по его мнению, наиболее полное на Западе собрание высказываний, отзывов, мнений о жизни Дункан в Советской России. Его работа проиллюстрирована малоизвестными фотографиями.

Тем не менее о жизни Айседоры Дункан в России мало что известно и нашему, и зарубежному читателям. Да и ее уход из жизни оставил слишком много загадок, чтобы считать эту тему исчерпанной. На страницы этой книги я решила вынести только то, что успела узнать сама и в чем уверена.

 

Глава 1

Красная Айседора

Что было известно об Айседоре Дункан советскому читателю? В основном только то, что связано с Есениным. И то, что навязано М. Горьким.

Айседора приехала в Россию, спасаясь от рока, от несчастий. Прошло всего семь лет, как в автомобильной катастрофе погибли ее дети. Это была незаживающая, кровоточащая рана. Здесь, в Советской России, она нашла молодого мужа, русского поэта, с которым вскоре уехала на Запад. После возвращения из Америки они расстались.

Надо всем этим довлело вычитанное в хрестоматиях отрицательное отношение к ней великого пролетарского писателя Максима Горького. Дескать, Айседора Дункан была воплопдением безалаберной жизни западной богемы и того, что было чуждо Есенину, что роковым образом влияло на неустойчивую душу поэта. Эту мысль навязывали с той же старательностью, как и мысль о том, что с нее началась трагедия русского поэта. И подкрепляли цитатой:

Задумывался ли читатель над таким уникальным событием, как приезд в 1921 году в Советскую Россию на постоянное место жительства великой танцовщицы Айседоры Дункан? Она успела даже принять гражданство, но почему-то это уникальное в своем роде событие не нашло отражения в советской литературе. Только-то и попало в энциклопедию: «В 1921–1924 годах жила в СССР. Организовала собственную студию в Москве».

Кратковременный приезд именитых иностранцев активно приветствовался. А три года жизни Айседоры в Советской России так и остались белым пятном истории.

Танцует Айседора Дункан

Айседора из сытой, благополучной Европы добровольно отправилась в преисподнюю, откуда бежали все, кто мог. Ей много страшного порассказали о России, умоляли не ездить, уговаривали те, кто чудом вырвался из этого ада.

Ей говорили: — Там голод!

Она отвечала: — Ну что ж, я буду голодать вместе со всеми.

Ей говорили: — Там едят детей!

Она отвечала: — Если все это правда, то я просто обязана ехать.

После подобных разговоров о большевистских ужасах Айседора сказала Ирме (своей приемной дочери и единственной ученице, согласившейся ехать с ней в Россию): «Не волнуйся, Ирма, Они начнут есть меня первой в любом случае. Меня ведь так много! А ты в это время попытаешься сбежать!» Юмор ей не изменял никогда. Убедить ее не ехать было невозможно.

Три года (да еще каких!) прожила Айседора в СССР. И что же осталось от ее пребывания? Конечно, школа танца, которой руководила Ирма. Сорок учениц. Остались анекдоты, издевательские реплики, циничные насмешки, грязные сплетни. Осталась эпиграмма, наверняка сочиненная друзьями-имажинистами: «Есенина повез аэроплан / В Афины древние, / К развалинам Дункан».

Осталось крепко прилипшее прозвище «Дунька-коммунистка» и, пожалуй, издевательская реплика, ставшая классикой советской драматургии: «Пустите Дуньку в Европу!» Вот и все, чего удостоилась Божественная Айседора в России!

За что же ей такое? Ей, единственной и неповторимой, чье искусство восхищало всех в мире? Художники почитали за честь запечатлеть ее образ, ей посвящали свои произведения музыканты, поэты. И только в Советской России могли нагло и бесстыдно бросить ей в лицо: «Мы знаем, зачем она приехала в Россию! За дармовой собольей шубой!»

И вот эта Айседора на вопрос, какой период вашей жизни вы могли бы назвать самым значительным, не задумываясь, ответила: «Россия, Россия и только Россия!»

В России ее обманывали, бесстыдно грабили, объедали и оскорбляли. В России она бедствовала, почти нищенствовала, жила в холоде, в номерах с клопами и крысами, часто в гастрольных поездках мечтала о чашечке кофе и недоступной булочке. В России она жила среди слежки и злословия, зависти и сплетен. И все ради того, чтобы отдать дикарям и их детям свой талант и свою жизнь? Ну, как было не злиться на странную Айседору?

Немаловажно понять, почему Айседора решилась на это рискованное предприятие. Есть свидетельство А.В. Луначарского. Довольно долго этот теоретик искусства и драматург беседовал с танцовщицей о ее жизни, творчестве и ее будущем в Советском государстве. Суть этого разговора он изложил в опубликованной вскоре статье «Наша гостья». Эта статья слишком большая, чтобы приводить ее целиком. Вот несколько отрывков из нее.

«Когда Дункан объявила о своем желании ехать в Россию, поднялся вопль недоумения и негодования. Сначала газеты отрицали этот слух, потом приписали его непростительному чудачеству Дункан, затем начали клеветать, стараясь доказать, что Дункан не нужна больше Европе и Америке и что в Россию ее гонит растущее равнодушие к ней публики.

Это, однако, сущий вздор, и писавшие сами знали об этом. Как раз перед своим решением выехать в Россию Дункан получила чрезвычайно выгодное предложение в Америку и Голландию, от которого, однако, со свойственной ей прямотой сразу отказалась. Леонид Борисович Красин рассказывал мне, что Дункан несколько боялась своего прощального концерта в Лондоне. Газеты уже подняли враждебный шум по поводу ее большевизма. Между тем на прощальный концерт собралось видимо-невидимо народа. Дункан была устроена огромная овация, которая косвенно относилась к России и явилась шумным одобрением публикой ее мужественного жеста.

Каковы же цели Дункан здесь, в России? Главная ее цель лежит в области педагогической. Она приехала в Россию с согласия Наркомпроса и Наркоминдела ввиду сделанного ею предложения об организации в России большой школы нового типа… Дункан всеми силами своей души поверила, что здесь, несмотря на голод, о котором она хорошо знает, несмотря на отсутствие необходимейшего, несмотря на отсталость народных масс, несмотря на страшную серьезность момента и поэтому озабоченность государственных людей другими сторонами жизни, — все же возможно заложить начало тому высвобождению детской жизни к красоте и счастью, о котором мечтала Дункан всегда, которое стало величавой идеей.

Мечты Дункан идут далеко, она думает о большой государственной школе в пятьсот или тысячу учеников, но пока она согласна начать с небольшим количеством детей, которые будут получать образование через наших учителей, но в физическом и эстетическом отношении развиваться под ее руководством.

Сама же Дункан пока что проникнута весьма воинственным коммунизмом, который иной раз вызывает невольную, конечно, чрезвычайно добрую и даже, если хотите, умиленную улыбку… Так, Дункан, приглашенная нашими товарищами коммунистами на одно маленькое, так ска зать, семейное торжество, нашла возможным отчитать их за недостаточно коммунистические вкусы, за буржуазную обстановку и вообще за несоответствие всего их поведения тому огненному идеалу, который она рисовала в своем воображении, Дело приняло бы даже размеры маленького скандала, если бы наши товарищи не поняли, сколько своеобразной прелести было в наивном, может быть, но, в сущности, довольно верном замечании…

Дункан назвали царицей жеста, но из всех ее жестов этот последний — поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на нее страхам, самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов».

Летом 1920 года в Париже, прощаясь с Францией и французами, Айседора обратилась к публике с небольшой речью.

«Я танцевала сегодня «Марсельезу», потому что я люблю Францию. Я много путешествовала по странам цивилизованного мира, и я могу сказать от всего сердца: Франция — это единственная страна, которая понимает Свободу, Жизнь, Искусство и Красоту; Франция — единственная. У меня большие надежды на Россию. В этот момент она проходит через болезненный период роста, но я верю, что она является будущим для Художников и Духа…

Когда я говорю о моей школе, люди не понимают, почему я не желаю платных учеников. Я не продаю свою душу за деньги. Я не хочу богатых учеников. У них есть деньги, но они не нуждаются в искусстве. Дети, о которых я мечтаю, это сироты войны, которые потеряли все, у которых больше нет отцов и матерей.

Многие не понимают, почему я желаю содержать детей при школе; почему я не хочу, чтобы они приходили ко мне каждый день из своих домов и возвращались в них каждый вечер. Это потому, что, когда они возвращаются в эти дома, они не получают надлежащей пищи — ни духовной, ни физической. Я хочу видеть моих учеников знающими Шекспира и Данте, Эсхила и Мольера. Я хочу, чтобы они читали и знали творения выдающихся умов мира. Танцевать — это жить. И то, чего я хочу, — это игкола Жизни, так как наибольшее богатство человека — это его душа и воображение. Дайте мне, попросите вашего президента предоставить мне сто детей, осиротевших во время войны, и через пять лет я верну их вам — это я обещаю — красивыми и богатыми, насколько это можно вообразить.

Когда мне было двадцать лет, я любила немецких философов. Я читала Канта, Шопенгауэра, Геккеля и других. Я была такой интеллектуалкой… Когда мне был двадцать один год, я предложила свою школу Германии. Императрица ответила, что это аморально! Кайзер сказал, что это революционно! Тогда я предложила свою школу Америке, но мне сказали, что я защищаю вино… и Диониса… Тогда я предложила мою школу Греции, но греки были слишком заняты борьбой с турками. Сегодня я предлагаю свою школу Франции, но Франция в лице любезнейшего министра изящных искусств дарит мне улыбку. Я не могу содержать детей в моей школе на улыбку. Они должны существовать на фруктах, молоке и на гиметтском меде.

Что касается меня — я жду. Помогите мне основать мою школу. Если нет — я отправляюсь в Россию с ее большевиками. Я ничего не знаю об их политике. Я совсем не политик. Но я скажу их лидерам: отдайте мне ваших детей, и я научу их танцевать, как богов… или убейте меня. Ибо если у меня не будет своей школы, я предпочла бы быть убитой. Это было бы гораздо лучше…

Что касается меня, то мне не нужно много денег. Посмотрите на мои костюмы — они несложны, они не очень дорого стоят. Посмотрите на мои декорации — эти простые синие занавеси у меня с тех пор, как я впервые начала танцевать.

Что касается драгоценностей, у меня в них нет необходимости. Цветок более прекрасен в руках женщины, чем все жемчуга и бриллианты в мире, не так ли?»

В своем «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф написал:

«Луначарский обещал Айседоре «храм». «Она приехала в Советскую Россию только потому, что ей был обещан… храм Христа Спасителя. Обычные театральные помещения больиле не вдохновляли Дункан… Пресыщенная зрителем (к слову: cтавшим на Западе менее восторженным), она жаждала — прихожан…

Соблазненная храмом Христа Спасителя, Айседора Дункан не то что приехала к нам, а на крыльях, как говорится, прилетела.

И… очень рассердилась: очаровательный нарком надул ее. Вероятно, потому, что слишком смело, без согласования с Политбюро, раздавал храмы танцовщицам.

Я потом весело сочувствовал Айседоре:

— Ах, бедняжка, в Большом театре приходится тебе выступать!»

Не могу сказать о храме Христа Спасителя, но Ливадийский дворец обещали, это точно. Есть об этом свидетельство Ирмы Дункан:

«В 20-е годы в Лондоне находилось торговое представительство Советской России, которое возглавлял Леонид Красин, один из самых культурных и симпатичных большевистских лидеров. Прослышав, что всемирно известная танцовщица интересуется новым Российским государством, он пошел на один из ее концертов в театре принца Уэльсского. Случилось так, что в тот вечер среди прочих вещей Чайковского она танцевала «Славянский марш» в сопровождении Лондонского симфонического оркестра. Красин, как и все русские революционеры до и после него, кому удалось увидеть эту потрясающую лаконичную танцевальную новеллу об угнетении и освобождении славян, не мог сдержать слез.

Немедленно после спектакля он бросился за кулисы, чтобы выразить свое восхищение танцовщице. И там, в артистической, они вчерне, почти полушутя, обсудили ее идею отправиться в Россию для создания грандиозной школы танца (…)

Как-то в июне Красин пригласил Айседору и Ирму на ленч в посольстве, и они нашли торгового представителя и его жену столь очаровательными хозяевами, что все их страхи по поводу ужасных манер большевиков развеялись, Красин сказал Айседоре, что власти в Москве решили предоставить в ее распоряжение не только тысячу детей, о которых она мечтает, но также прекрасный императорский дворец в Ливадии, в Крыму!

Все это казалось идеальным. Там, в прекрасном климате, на плодоносной Ривьере, в сельской местности тысяча талантливых детей могли бы учиться на открытом воздухе. Они двигались бы так грациозно, как кипарисовые деревья и танцевали бы так ритмично, как волны бездонного синего моря омывают стены дворцового сада. Там был бы многокомнатный особняк, в котором они могли бы комфортабельно разместиться; и надо всем — благожелательная поддержка дальновидного правительства. Чего ещё она может пожелать?

Быть может, наконец ее великая мечта увидеть тысячи детей танцующими Девятую симфонию Бетховена воплотится? Быть может, наконец великая волна братства с помощью танца выплеснется из России и омоет Европу, смыв с нее всю мелочность, всю ее междоусобную вражду, Быть может».

Айседора любила Россию, она трижды сюда приезжала и выступала с небывалым успехом. Здесь ее понимали и высоко ценили.

Свой революционный танец «Славянский марш» на музыку Чайковского она создала, когда до нее дошли первые известия о русской революции. Видно, уже тогда зародилась идея уехать в освобожденную от деспотизма Россию, чтобы танцевать для ее народа и вместе с народом создавать новое свободное общество.

Она так и написала Анатолию Васильевичу Луначарскому, предварительно обсудив все с Красиным:

«Я ничего не хочу слышать о деньгах в обмен на мою работу, Я хочу студию-мастерскую, которая стала бы домом для меня и моих учеников, простую пищу, простую одежду и возможность создавать наши танцы… Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей у которых никогда нет денег. Я хочу танцевать для них бесплатно… Если вы принимаете меня на этих условиях, я приеду и буду работать для будущего Российской республики и ее детей».

Ответная телеграмма Луначарского гласила: «Приезжайте в Москву. Мы дадим вам школу и тысячу детей. Вы сможете воплотить вашу мечту на высоком уровне».

Мери Дэсти вспоминает:

«Лучше всего рассказать о великом путешествии Айседоры в Россию так, как она мне сама рассказывала.

Когда она ехала в Россию, то испытывала те же чувства, которые должна испытывать душа, пересекая Стикс. Со всеми известными формами жизни и условностями покончено навсегда — она едет в идеальное государство, созданное Лениным. Ко всем старым институтам Европы — презрение и жалость. Она хотела стать товарищем среди товарищей и посвятить свою жизнь благу человечества.

Сердце ее чуть не разорвалось от радости, когда пароход прибыл в Ревель. Она чувствовала себя великим героем, добравшимся до Валгаллы.

Отступать было нельзя, возвратиться тоже, да такая мысль ей и в голову не приходила. Это на веки вечные. В мечтах ей виделись тысячи детей, растущих сильными, прекрасными, каждый из которых держит за руку младшего, а тот еще меньшего, и все шагают широким шагом под звуки «Интернационала». Но, видимо, Ревель не был тем местом, где это начинается. Всюду была страшная неразбериха и бюрократическая волокита. В конце концов, набегавшись по разным учреждениям и везде видя неуважение к себе и своей великой миссии, Айседора вместе с ученицей и горничной сели, наконец, в поезд, направляющийся в Москву. После утомительного, показавшегося им бесконечным путешествия, они прибыли в Москву.

И снова сердце ее радостно забилось. Она подождала несколько минут в купе, чтобы встречающая ее комиссия убедилась, что она прибыла. Затем, еле касаясь ногами земли, вышла из поезда, ожидая, что потонет в объятиях бесчисленных товарищей и детей. Она мысленно видела их всех в красных рубашках, размахивающими красными флажками, приветствуя ее приезд. Но никто не обратил на Айседору и ее спутниц ни малейшего внимания, кроме охранника, смотревшего на них весьма подозрительно. Они вошли в зал ожидания испуганные.

К своему большому удивлению Айседора нашла извозчика, который согласился везти за американские доллары. И Айседора с ученицей поехали по разбитым, неубранным улицам искать нужного им чиновника. В Кремль их впустить категорически отказались, и они, потеряв всякую надежду, поехали обратно. Случайно взглянув на одно из окон гостиницы, мимо которой они проезжали, Айседора увидела в нем своего молодого друга, который служил в посольстве в Париже.

Она помахала рукой и позвала его, и когда он ее узнал, то выбежал на улицу и, заключив в объятья, воскликнул: «Айседора, Айседора, какая радость! Как вы оказались в Москве?»

Она, конечно, рассказала ему о своих неприятностях и беспомощном положении. Он расхохотался, услышав ее представление о большевистской России.

Но Айседора заявила: «Меня пригласили обучать их детей, тысячи детей». Молодой француз ответил: «Думаю, намерения у них хорошие, но дети-то беспризорные и многие умирают с голоду, а танцы — это ведь роскошь. Поэтому, боюсь, у вас будет много разочарований».

И, как вскоре поняла Айседора, он оказался пророком. Тем не менее ее энтузиазм был непоколебим, хотя представление о России как о рае на земле, утопающем в братской любви, несколько поколебалось.

Их запихнули в очень темную, жалкую гостиницу, которую Айседора по прежнему визиту в Россию помнила как одну из самых фешенебельных в Москве. Портье не было, вещи нести было некому, поэтому пришлось им самим добираться до отведенного им номера.

Когда Айседора увидела их комнату, — а получили они именно комнату, одну на троих, она решила, что что-то безусловно перепутано. Снова им дали черный хлеб с икрой и предоставили самим себе. Во время революции вся мебель из гостиниц и частных домов была свезена в большой центральный склад для распределения среди большевиков, поэтому мало что осталось для удобства гостей. Кровати, на которых они спали, были железными, с досками, покрытыми половиками. К счастью, у Айседоры были с собой простыни и одеяла.

Уже было очень поздно, и все сильно устали, поэтому они решили лечь спать и подождать до утра, когда, безусловно, все образуется и станет прекрасным — ведь они считали, что в том, что их так плохо приняли, произошла какая-то ошибка.

Не успели они задуть свечу и устроится поудобнее на досках постели, как с ужасом услышали пронзительный писк и визг, затем топот маленьких ножек по всей комнате, прыжки на стол, где были остатки черного хлеба и икры, и со стола, В ужасе они зажгли свечи, но еще больше испугались, увидев маленькие глазки, выглядывающие из всех углов. Дойдя почти до истерики, они звонили и звонили — но безрезультатно. Они выглянули в темный коридор, но там никого не было. Всем было на них наплевать — да, на самом деле просто некому было ими заниматься. Портье дал им комнату и «обеспечил» продуктами. На этом его обязанности и долг кончались».

Они ушли из гостиницы на вокзал и переночевали в своем вагоне, где оставались их вещи. Проводник за определенную плату отвел им купе.

На следующее утро Айседора сама поехала к своему другу, наркому Луначарскому, который очень удивился, увидев ее, и не мог понять, кто же послал телеграмму, приглашая ее приехать в Россию.

Тем не менее со свойственным ему редким очарованием он заверил Айседору, что восторгается ею и уверен, что и правительство, узнав о ее великолепном жесте — приезде в большевистскую Россию, тоже будет в восторге, и обещал немедленно распорядиться о жилье и снабжении продуктами. О школе они поговорят попозже.

От этих слов Айседора пала духом. Все ее мечты о школе снова оказались шуткой, чем-то вроде бреда сумасшедшего, но поскольку мосты были ею сожжены, она решила все же осуществить свою мечту, потому что была уверена, что смо жет заставить по-настоящему оценить ее идею. Луначарский при ней позвонил молодому человеку по фамилии Шнейдер и сказал, что необходимо немедленно найти жилье для Айседоры Дункан…

Насмешки посыпались тотчас, как ей отвели особняк старухи Гельцер, ее кухарку и ее интимного друга Шнейдера. Все хохотали от души в предвкушении предстоящей развязки».

Буря революции, которая пронеслась по стране, разрушила и переменила все: и страну, и уклад, и культуру — и только классический балет оставался сам по себе. Прежде ему покровительствовал царский двор, теперь покровительствуют красные чиновники.

И вот с приездом босоножки большевики экспроприировали у ведущей балерины Большого театра и особняк, и кухарку, и ее интимного друга! Ну как было не потешаться «в предвкушении предстоящей развязки!»

Балаганный спектакль не состоялся. Со свойственной ей чуткостью к атмосфере и настроению окружающих Айседора не дала повода для насмешек.

Но вскоре скандал иного рода разразился в высокопоставленном обществе красных комиссаров, и повинна в этом была Айседора.

Как далее вспоминает Мери Дэсти, «Айседора была приглашена на вечеринку большевиков. Вот где, думала она, встретится с товарищами — людьми, с которыми она сможет поговорить, которые ее поймут. Чтобы быть достойной, она надела красную тунику, обвила голову красным шарфом и, как обычно по вечерам, накинула на себя красную шаль.

Представьте изумление Айседоры, когда ее ввели в очаровательный салон в стиле Людовика XVI с изящными стульями на выгнутых ножках. Все приветствовали ее на великолепном французском языке, называя «мадмуазель Дункан», на что она резко отвечала: «Я товарищ Дункан». Это всех сильно позабавило.

Гости восседали, как автоматы, но одна молодая дама села за рояль и начала петь одну за другой маленькие французские баллады. Публика изящно похлопала, восклицая:

«Изысканно, прелестно». Айседора глядела на всех этих увешанных драгоценностями, хорошо одетых, декольтированных дам и не могла понять, где она. В конце концов она не выдержала и, вскочив, воскликнула: «Так вот она какая, большевистская Россия! Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция? Ничего не изменилось, кроме актеров! Вы забрали их драгоценности, мебель, одежду и манеры. Но только вы играете хуже. Выпустите меня! Выпустите меня!» И она с воплями выбежала на улицу.

Приехав домой, Айседора разразилась хохотом. Ну и идиотка же она была, когда думала, что что-нибудь в мире можно изменить! Большевизм — что за ним? Слова, одни только слова! Она готова была утопиться».

В пересказе Мэри Дести есть существенная деталь — слова, которые потом почти без изменений вошли в советскую классику: «Пустите Дуньку в Европу!» И есть основание считать, что эту главу написала сама Айседора — это были последние четыре страницы из тех, что она положила на колени Мэри Дести.

Была в Айседоре черта, которая притягивала к ней людей. Она была внимательна, уважительна к каждому человеку. Умела учтиво разговаривать со всяким, и каждый был ей интересен. Видно, поэтому у нее было много друзей. Айседоре была несвойственна грубость, бестактность. Поэтому скандал в «святом семействе» красных комиссаров, который возник по вине Айседоры, надо рассматривать как явление из ряда вон выходящее.

Собственно говоря, что возмутило именитую гостью? Не понравился дворец с аляповатыми, безвкусными украшениями? Не понравились новые хозяева? Отныне она их стала звать «новой буржуазией». Не понравились дамы, увешанные драгоценностями? Таких она называла «жены в перьях». Они развлекались, как умели, развлекались, как все. Это была видимая, внешняя сторона, а что за ней?

В первые дни своего приезда Айседора, Ирма и их компаньонка Жанна побывали в общественной столовой. Увиденное там глубоко опечалило их. И через много лет Ирма вспоминала, как пыталась пригубить эту коричневатую похлебку в алюминиевых мисках и тот хлеб, от которого у них болели животы. А Айседора говорила: «Мы теперь товарищи, мы, как все».

Айседора, как и многие другие, оказалась наивной и доверчивой. Поверила в коммунистические идеалы, оказавшиеся пустыми бреднями.

Нарочно ли вводил в заблуждение читателя Герберт Уэллс, когда писал, что Советское правительство — самое молодое и бесхитростное и если допускает ошибки, то не по злому умыслу, а по неопытности. Писатель убеждал, что в России все бедствуют одинаково, что у писателя Максима Горького один костюм на все случаи жизни.

Айседоре, увы, сразу пришлось убедиться в другом. Все лучшее — и дворцы, и питание — отвоевали для себя новые хозяева жизни. Гостиницы с клопами и мышами, грязные общественные столовые с коричневой похлебкой в алюминиевых мисках приводили ее в содрогание. С этой несправедливостью она мириться не хотела. «Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция?» «Неужели в мире ничего нельзя изменить?»

Скандал вызвал большой резонанс, замолчать его было нельзя. Расхлебывать пришлось А.В. Луначарскому. Он выступил со статьей, где с юмором был упомянут «воинственный коммунизм» Айседоры. И, казалось, инцидент был исчерпан. Но так только казалось.

Ради справедливости следует сказать, что Айседора видела и перемены в стране. Несмотря на чудовищные трудности, в Москве и других городах работали театры, открывались клубы по интересам.

Часто устраивались вечера поэзии.

Выступая перед рабочими и революционными матросами, Айседора видела, каким восторгом горели их глаза, когда она танцевала «Марсельезу» или «Интернационал», в едином порыве вставал зал навстречу пролетарскому гимну. В такие моменты ей хотелось хоть чем-нибудь помочь этим людям, облегчить их страдания. По-прежнему она ничего не просила у правительства, только открыть побыстрее школу и дать ей детей. «Спасибо, но мне ничего не нужно, — сказала я Луначарскому, — я готова голодать вместе со всеми, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семей, а я сделаю из них людей, которые будут достойны новой эпохи. Это ничего, что вы бедны, это ничего, что голодны. Мы все-таки будем танцевать!»

Голод, нищета, серость и скука были ее смертельными врагами, с ними она боролась, как умела. Она и в Россию, где господствовали голод, серость и уныние, привезла самые яркие свои одежды, а дом открыла для всех голодных людей московской богемы.

Не все поняли ее порыв так, как она хотела. Художник Юрий Анненков вспоминает: «Захваченная коммунистической идеологией Айседора Дункан приехала в 1921 году в Москву, Малиноволосая, беспутная и печальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязненная кутилами всех частей света и прозванная «Дунькой» в Москве, она открыла школу пластики для пролетарских детей в отведенном ей на Пречистенке бесхозном особняке балерины Балашовой, покинувшей Россию…

С Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем и Кусиковым я часто проводил оргийные ночи в особняке Дункан, ставшем штаб-квартирой имажинизма. Дункан пленилась Есениным, что совершенно естественно. Роман был ураганный и столь же короткий, как и коммунистический идеализм Дункан».

Этот «красный» эмигрант крайне осторожен в суждениях и выражениях. Сочувствует ли он беспутной и великодушной» Айседоре, «загрязненной кутилами всех частей света», или, присоединившись к этим кутилами, бросил свою ложку дегтя? Попробуй, пойми!

А вот друг Есенина Алексей Ганин, арестованный в августе 1924 года, и в протоколах допроса сумел сказать об Айседоре доброе слово. Эти протоколы А. Ганин писал сам, отвечая на вопросы следователей. Станислав Куняев назвал их очень точно — «тюремными мемуарами Алексея Танина». «С Айседорой Дункан, — писал арестованный, — меня познакомил Есенин как со своей бывшей женой (следовательно, и после возвращения из-за границы Есенин посещал Айседору). У Дункан я был раз пять, где бывало иногда много людей, говорилось на разных языках. Были мы и держались там — Есенин, Клюев и я, Аксельрод, Рабинович. Говорили всегда ни о чем — комплименты Айседоре или обо всем до тех пор, пока Есенин не начинал с кем-нибудь драку».

Как видим, в 1924 году «теткиных» сотрудников очень интересует все, что касается Айседоры Дункан: кто ее посещает, о чем и на каких языках ведут разговоры. («Теткой», напомню, Иванов-Разумник называл ЧК-ОГПУ).

Рассказывает Ирма: «Айседора хотела повидаться с Троцким и Лениным. Это легче было сказать, чем сделать. Она знала, что эти замечательные люди работали день и ночь, еле находя время выпить чашку чаю и спали очень мало. Говорили, что Ленин никогда не покидал Кремля, а когда уставал, ложился тут же, не раздеваясь.

Почти все свое время Айседора тратила на встречи с различными чиновниками по поводу своей школы. Каждый обещал сделать, что может, но что они могли? В город наехала масса людей, которых негде было разместить, а тысячи умирающих с голоду детей, подобно животным, одичало бродили по улицам, не зная, кто их родители, да и не заботясь об этом. Большая часть их родителей погибла или пропала без вести во время революции, и дети спали в ямах и углах, промышляя главным образом воровством. Айседора забрала бы их всех, если бы ей дали дом и хлеба…

Так бесполезно прошло три месяца, когда в один прекрасный день Айседоре позвонил Луначарский и сообщил радостную весть, что у него есть для нее дворец в самом центре Москвы. Эта добрая весть так подействовала на Айседору, что она заплакала от радости. Наконец-то они увидят, чего можно достигнуть. О, этого стоило ждать. Звезда ее взошла. У нее перехватило дыхание от радостных переживаний.

Теперь она получит дворец знаменитой балерины Балашовой и в нем все, что мог купить явно отвратительный вкус на неограниченные средства. К счастью, дворец несколько раз грабили, и в нем осталось очень мало мебели. Сам дом был отличной пропорции.

Айседора развесила повсюду объявления, что возьмет пятьдесят детей, способных к танцам. На следующий день ввалилась толпа детей, но, к сожалению, всех их взять Айседора не могла. Плач и душераздирающие вопли малышей, причитания и взаимные упреки матерей были ужасны. Малыши, протягивающие к ней свои ручонки скелетов с пальчиками толщиной в соломинку и кричавшие «Айседора, Айседора!», чуть не довели ее до сердечного приступа. Она приняла вдвое больше детей, чем было мест, а потом не знала, что с ними делать».

О том, что в школе Дункан было «вдвое больше детей», пишут и другие исследователи. Ясность вносит Илья Шнейдер: «На предварительные занятия ходило вдвое больше детей. Из этих детей Айседора отбирала 40 человек, раздавая на занятиях красные билеты. Илья Шнейдер дает некоторое представление о работе персонала школы, которого оказалось в полтора раза больше, чем детей. Его называли организационным комитетом школы:

«Сорок детей уже жили в школе, но сама школа еще не существовала. Распорядок дня, выработанный Дункан, соблюдался плохо. Общее образование, предусмотренное тогда в объеме семилетки, велось сумбурно. Среди набранных преподавательниц-руководительниц только две были с педагогическим опытом. Организационный комитет не мог наладить даже быт, хотя персонала было в полтора раза больше, чем детей».

С горечью и иронией вспоминала и Ирма, как школу наполнили персоналом, и вместе с персоналом прибыло огромное количество всевозможной сверкающей посуды, в которой, к сожалению, нечего было готовить.

Всех детей и персонал надо было накормить, а так как правительство из-за долгого обсуждения и волокиты еще не приняло решения о группе, она достала остатки привезенных с собой консервов. Обучение началось. О, как эта школа отличалась от ее первой школы в Грюневальде в Германии, где стояло сорок белых кроваток, украшенных изящными занавесками с голубыми бантиками! А здесь все, что Айседора могла сделать, это положить доски на прибитые вдоль стен планки, постелить одеяла и уложить на них по 3–4 человека. Одеяла Айседора достала у представителя Организации американской помощи…

Школу открыли в середине октября, через три месяца после ее приезда. Но скоро ее пришлось на время закрыть, а детей отправить домой, потому что дворец на Пречистенке не отапливался. Надо было еще поставить печь.

И все-таки 7 ноября Айседора с детьми уже выступала в Большом театре, где проходили Октябрьские торжества. В зале был Ленин, и от его имени Ирме Дункан и детям вручили букет цветов.

Рассказывает Ирма: «Большой театр в Москве вмещает свыше трех тысяч человек, но в десятки раз больше коммунистов рвались увидеть танец Дункан, о котором столько раз говорили. «Правда», «Известия» и все рабочие газеты помещали высказывания читателей о всемирно знаменитой танцовщице, которая столь мужественно покинула «гибнущую капиталистическую Европу» ради того, чтобы приехать работать для детей Советской Республики».

«Известия» писали: «Давно уже подмостки академического Большого театра не видали доподлинного праздника». Воздав хвалу ритмике и пластике и полному слиянию с музыкой, автор статьи «особливо» (слово из текста) останавливается на «Славянском марше» Чайковского, который был «гвоздем программы». «Это в полном смысле контрреволюционное произведение… Но Айседора показала, что может сделать с вещью, совершенно несозвучной современности, одаренный артист.

На фоне музыки Чайковского Дункан изобразила в захватывающей мимике и пляске согбенного, тяжко плетущегося, утомленного, скованного раба, силящегося порвать оковы и наконец падающего ниц от изнеможения. Но посмотрите, что делается с этим рабом при первых звуках проклятого царского гимна: он с усилием приподнимает голову, его лицо искажает безумная гримаса ненависти, он с силой выпрямляется, напрягает нечеловеческие усилия, чтобы порвать рабские цепи.

Это ему удается сделать в конце марша…

Раб выпрямляет искривленные пальцы, он простирает застывшие руки вперед — к новой радостной жизни.

Аллегория была понятна всем. Шествие раба по сцене — это крестный путь придавленного царским сапогом русского трудового народа, разрывающего свои цепи. В исполнении Дункан царский гимн прозвучал, как это ни парадоксально, революционно».

О том же свидетельствует И. Шнейдер: «Ленин, присутствовавший на концерте, был потрясен «Славянским маршем» и, вскочив, кричал: «Браво, браво, мисс Дункан!»

Как это ни странно, именно этот танец запретят в Кисловодске чекисты, именно из-за «Славянского марша» вспыхнет скандал после яростного сопротивления Айседоры чекистам.

И все-таки, как рассказывает Ирма, наиболее взволновалась публика, когда оркестр заиграл «Интернационал». «Айседора вышла на середину сцены и там встала твердо, неподвижно, как статуя, задрапированная в красное, и начала одной мимикой изображать крушение старого мира и приход нового — братства людей. Весь зал встал, и все горячо подхватили слова этого гимна. И в это время из глубины сцены вышла Ирма, ведя за руку ребенка, за которым вышли один за другим сто маленьких детей в красных туниках, каждый высоко поднятой правой рукой крепко сжимал левую руку следующего. На фоне синих занавесей ярким живым бордюром они окружили огромную сцену, протягивая свои детские ручонки к светлой, величавой, бесстрашной и лучезарной фигуре своей великой учительницы».

Несмотря на триумфальное выступление в Большом театре, несмотря на то, что 3 декабря 1921 года школа была открыта официально и носила теперь гордое имя Государственная школа Айседоры Дункан, ее пришлось закрыть. Не было топлива. Не была еще провозглашена Лениным и новая экономическая политика. Это случится скоро, и НЭП сразу изменит лицо страны, а пока Айседора опять была поставлена в крайне затруднительное положение. Шесть месяцев прошло со дня ее приезда, и теперь она должна была сказать: либо ее умышленно обманули, и ей остается вернуться к своей карьере в «европейском мире», либо она должна остаться в Москве и бороться за сохранение этой новой школы.

Айседора выбрала второй путь, очень нелегкий для того времени. Ей пришлось много выступать, давая платные представления в театре Зимина. «На доходы от этих выступлений она купила дрова и продукты для своих маленьких воспитанников, а на Рождество елку. Денег на игрушки не было, украшения делали сами». Как писала Ирма Дункан, «вид неподдельно, от души радующихся детей, весело пляшущих вокруг своей первой рождественской елки, по-настоящему вознаградил Айседору за ее хлопоты и помог до некоторой степени подсластить горечь ее разочарований. Великая мечта Айседоры о большой бесплатной школе, поддерживаемой мудрым и благосклонным правительством, потихоньку начала рушиться».

В апреле Айседора дает телеграмму в Америку своему импресарио Юроку, предлагая свои выступления с детьми. Юрок принимает предложение, но предлагает перенести гастроли на осенний сезон.

Советское правительство могло облегченно вздохнуть с отъездом Айседоры, но детей из страны не выпустило, резонно опасаясь их невозвращения и за свой престиж: «Нам-то на все наплевать, но перед иностранцами неудобно».

Почему так нелепо в Советской России смотрелась эта «великая босоножка», которая чудом своего искусства покорила весь мир? Может быть, она действительно привезла с собой атмосферу богемы и разложения? Может, советское правительство вынуждено было тратить деньги не на голодающих детей, а на нее и ее окружение, как об этом писали тогда и пишут до сих пор?

Нет никакого сомнения, что Айседора мешала советскому правительству, мешала со дня своего приезда.

Пригласили! А с кем согласовали? И кто из большевистских руководителей мог всерьез верить, что Айседора примет приглашение? Потому и пообещали храм и Ливадийский дворец, а на деле даже встретить приглашенную на вокзал не явился никто. Потому что никто ее не ждал.

Айседора приехала 24 июля 1921 года. Это было время, когда большевики ввели жесточайшую экономию. Экономили на всем, а страдала, как всегда, в первую очередь культура. Урезали пайки даже строителям элекстростанции, которую лично курировал Ленин. Сокращали «едоков» на заводах и фабриках. На рассмотрении комиссии стояло предложение, «не представляется ли возможным снятие с пайков всего нетрудового населения Москвы».

23 июля 1921 года (накануне приезда Дункан) Ленин подписал документ «Об аресте на одно воскресенье председателя Петроградской коммуны Бадаева и двух его ближайших сотрудников в связи с неисполнением приказа по сокращению на 30 процентов продовольственных пайков снабжаемых коммуной потребителей в связи с тяжелым продовольственным положением».

А тут явилась эта «Дунька» и требует тысячу детей. А дать ей тысячу детей, это значит — дать тысячу пайков да содержать школу, да обслуживающий персонал, да мало ли чего еще! И все этот Луначарский! Сует нос, куда его не просят.

«Айседора не была такой простушкой, как ее описывают: открытая душа и широкая натура. Жизнь научила ее всему: и хитрить, и изворачиваться, и льстить, и скрывать истинные чувства. Была она умной, наблюдательной и хорошо разбиралась в людях», — об этом свидетельствует Лола Кинел.

Что думала Айседора о большевистских руководителях на самом деле, остается только догадываться. «Вслух» в интервью она однажды сказала: «Удивительные люди, эти красные комиссары, — думала я. — В нашей разоренной стране они находят время и желание, чтобы помочь какой-то сумасбродной даме воплотить в жизнь ее фантастическую мечту!» И при этом Айседора видела, ежедневно обходя все кабинеты, тщетно добиваясь открытия школы, что у красных комиссаров не было ни времени, не желания заниматься «сумасбродной» иностранкой и воплондать в жизнь ее мечту. И не было, главное, возможности.

В день ее приезда нарком иностранных дел Чичерин пишет Ленину письмо, жалуется, что перегружен делами, а ему навязывают устройство дел артистки Дункан, приехавшей по приглашению Красина и Луначарского.

Вот история Ливадийского дворца и собольей шубы, по поводу которых так откровенно и долго издевались все, кому ни лень. По воспоминаниям Ирмы Дункан, Айседоре обепдан был Ливадийский дворец в теплом Крыму, и поэтому они не взяли с собой никаких теплых вещей. Наступили октябрьские холода, и Красин, с которым они посоветовались, достал им ордер и посоветовал самим поехать в хранилище меховых вещей и подобрать хорошие шубки. Ирма присутствовала при этом, потому подробно и занимательно поведала историю с меховыми шубами. Описание сказочного мехового царства в пещере Аладдина — это документ эпохи, он сам по себе интересен и достоен внимания. Здесь приводится только небольшой отрывок.

«Когда они добрались до склада, их ввели в настоящую пещеру Аладдина, холодную, как лед. Зрелище, представшее их глазам, могло вызвать у любого члена союза мехоторговцев апоплексический удар от зависти и алчности. На стеллажах и вешалках, ряд за рядом, размещались шубы, накидки, горжетки, палантины, шапки, пелерины и пледы из всех наиценнейших мехов мира. Тут было множество бархатных пелерин, отороченных мехом черно-бурой лисицы, использовавшихся в былые дни для того, чтобы укутывать шикарно одетых аристократок, когда те ездили в санях. Тут были в несказанном количестве длинные накидки-безрукавки из горностая, норки, соболя, персидского каракуля. Здесь были сотни шуб, сшитых из одного ценного меха и отороченных другим; и тысячи шуб попроще из всех мыслимых шкур, среди которых овчина и кролик были вульгарным исключением. Горжетки из уникальных, роскошных голубых песцов висели красочными связками, и были также и другие, из черно-бурых лисиц, горностая, соболя. Ковры для карет и саней из медвежьих шкур, рыжих и белых лисиц, норки, каменной куницы, белки и даже соболя были навалены тут высоченными штабелями».

Из мехового сказочного царства они вышли с шубами, с которыми пришлось расстаться в той же конторе того же мехового склада: предстояла оценка меха. Через неделю им сказали: «Если товарищ Дункан озаботится заплатить столько-то тысяч золотых рублей или столько-то миллиардов бумажных, то обе шубы, несомненно будут доставлены ей на дом».

Эпилог истории с меховыми шубами наступил спустя несколько дней, когда Айседора репетировала в театре. Готовилось выступление к 4-й годовщине Октябрьской революции.

«Она закончила сама репетировать с оркестром и собиралась начать репетицию с детьми, когда первый скрипач посмотрел на часы и встал, собираясь уходить. Его время вышло. Даже для самого Ленина он не стал бы работать сверхурочно.

Айседора через переводчика сказала: «Вы знаете, что дети все это время простояли на сквозняке на сцене, терпеливо дожидаясь своей репетиции?»

Дирижер (Голованов), однако, никак не прореагировал, а, напротив, дав знак остальным музыкантам, тоже поднялся уходить. Айседора начала опять:

— Я проделала весь этот путь, чтобы помочь детям России. Я с готовностью жертвую многим ради этой задачи. Конечно, товарищи, вы можете пожертвовать несколькими минутами и сыграть для этих детей.

Скрипач прорычал переводчику:

— Да, мы знаем, зачем она приехала в Россию. Она приехала за дармовой собольей шубой.

И с издевательским хохотом все они вышли из оркестровой ямы, оставив Айседору, оскорбленную до слез, продолжать репетицию представления, которое она собиралась дать бесплатно для рабочих Москвы».

Из десятка тысяч шуб красные комиссары не пожелали выделить две для приезжих артисток. И это в то время, когда Айседора давала в Большом театре бесплатные представления для рабочих Москвы.

Сам по себе факт может быть и незначительный, но, несомненно, оскорбительный для гордости Айседоры. Главы правительств всех стран мира считали за честь познакомиться с великой Айседорой. В Советской России ни Ленин, ни Троцкий в 1921 г. не нашли времени принять и выслушать Айседору. Не примет ее и Троцкий в Кисловодске, когда она будет искать у него поддержки и заступничества от вмешательства чекистов, посягнувших на ее репертуар.

Откуда пошло, что Дункан вела богемный образ жизни? Об этом пишут Анатолий Мариенгоф, Илья Шнейдер, Юрий Анненков и другие, те, кто присутствовал на ее вечерах. Об этом пишет и Ирма Дункан, правда, несколько иначе:

«Раз в две недели Жанна ходила со своей большой рыночной корзиной в кремлевский распределитель получать паек для своей товарища-хозяйки. И раз в две недели, когда паек прибывал домой, Айседора со своей обычной бездумной щедростью устраивала вечер с блинами для всех своих друзей — вечно полуголодных поэтов и артистов. Они, кажется, заранее предвкушали эти дни. Через несколько часов весь запас белой муки полностью бывал исчерпан на приготовление блинов, на которые намазывался весь запас икры».

Что ни говори, а написано не без некоторого сожаления. Да и понять это можно, ведь речь идет о холодном и голодном времени России, а Айседоре словно все трын-трава.

Блины с икрой съедались в тот же вечер, в другие дни была картошка. С юмором рассказывает Ирма, как в обычные дни повара в белых колпаках «оттачивали свое кулинарное искусство», изощряясь в приготовлении картофеля: на серебряных тарелках, украшенных гербами, чеканкой и гравировкой, «они подавали к столу картофель, жаренный в масле («сотэ»), картофель «Новый мост», суфле, картофель «Лионский», картофель «Булочник», картофель крестьянский, жареный в духовке, отваренный на пару, пюре на козьем молоке, взбитое, винегрет и т. д. и т. п. А когда их профессиональные и умственные способности полностью истоптались от придумывания новых способов, они приносили к столу на тяжелых, аристократических серебряных блюдах картошку в мундире!

Трудно поверить, что Айседоре нравилось один раз в две недели есть блины с икрой, а в остальные дни питаться одной картошкой. За блинными вечерами стояло другое. Об этом ее первая статья, опубликованная в одной английской газете. Ее, именитую танцовщицу, приехавшую в голодную Россию, с радушием встречали многие знакомые и незнакомые товарищи, часто приглашали в гости. Ирма рассказывает, как театральный антрепренер и композитор Бенедиктов в том же месяце пригласил их на завтрак и угощал такими деликатесами, что Айседора невольно воскликнула: «Но это же как в Ритце!» Вот именно, как в Ритце, как в лучших ресторанах Парижа, в то время как столица сидела на голодном пайке.

Очарованный Айседорой Бенедиктов подарил ей картину старых мастеров, на которой были изображены три ангела. Позже, познакомившись с Есениным, она нашла большое сходство с белокурым ангелом. Картина ей очень понравилась, велела повесить над кроватью, часто подолгу смотрела на нее, даже разговаривала со своим «дарлингом», а когда сердилась на Есенина, грозила ангелу пальцем.

Ирма называет Бенедиктова антрепренером и композитором, по другим источникам, он принадлежал к армии тех антикваров, которые, подобно Арманду Хаммеру, переправляли за рубеж награбленные большевиками ценности России. Кстати, Айседора была близко знакома с Армандом Хаммером и его русской женой певицей Ольгой Вадиной.

В те же дни Айседора познакомилась с большевиком, которого сразу выделила из обпдей массы руководителей и о котором тотчас захотела рассказать в зарубежной печати. Это был Николай Ильич Подвойский. «Он стал предметом громадного и продолжительного восхищения танцовщицы». Его называла в письмах не иначе, как «Божественный Подвойский».

#i_025.jpg

Айседора Дункан и Николай Подвойский

Чем же привлек ее внимание этот человек? Своей порядочностью, скромностью, аскетизмом. Не позволял себе никакой роскоши, никаких излишеств, довольствовался малым. Должность военачальника и полководца Красной армии и тяжелые раны позволяли жить в роскоши, иметь персональную машину и санаторные условия, а он довольствовался тем, что имел: маленький домик из двух комнат на Воробьевых горах, жену и пятерых детишек. По ранению он отошел от командных должностей, но и будучи рядовым армии коммунистов, не отошел от важных и нужных дел в строительстве новой жизни — с юной армией молодежи он строит храм спорта на Воробьевых горах. На этом стадионе он воспитывает новую смену бойцов за идеалы социализма, строителей новой жизни.

В маленькой комнате Айседора дала его детям урок танца. Подвойский восхитился: «Айседора, это прекрасно. Я едва узнаю своих детей. В одночасье они стали неузнаваемы. Но я боюсь, что вы слишком мягко относитесь к ним. Они должны расти, как солдаты революции».

А ее Айседоре запомнились его слова, касающиеся личности педагога: чтобы научить юношей и деву шек великим героическим движениям, Айседоре самой надо жить более героически:

«Европа избаловала ваш прекрасный героический дух. Многолетние успехи изнежили вас. Вы должны прийти сюда и жить с нами, как живем мы. Тогда вы будете совершенной».

Подвойский преподал Айседоре и наглядный урок — повел ее по узкой крутой тропинке. Подошвы заскользили по камням, тропинка стала совсем трудной, почти отвесной. И когда Айседора была совсем измучена и испытывала раздражение, услышала назидательные слова своего провожатого:

— Я повел вас этой узкой извилистой тропой: это символ. Я хотел показать вам, что, если вы пожелаете остаться в России, ваш путь будет в точности как эта узкая, крутая тропа. Не театры, оркестры, аплодирующая публика — нет. Идите среди людей. Танцуйте в маленьких сараях зимой, на открытых полях летом. Учите людей постигать смысл ваших танцев. Учите детей. И не требуйте благодарности.

Был ли этот урок преподан Божественным Подвойским, или Айседора таким наглядным примером выразила свои мысли, во всяком случае в статье написала:

«Духовную правду того, что происходит здесь, я рассматриваю как блистательное видение будущего. Пророчества Бетховена, Ницше, Уолта Уитмена становятся реальностью. Все люди будут братья, подхваченные великой волной освобождения, которая родилась только что здесь, в России».

Так романтически мыслила и высокопарно выражалась Айседора в 1921 году. В 1924 из Ташкента она напишет Ирме более прозаично: «Что касается идей Подвойского о танце — наш танец выметет их прочь, как он выметает все, что стоит на его пути».

Айседора всегда была свободна и независима. Отношение к «товарищам» определилось скоро, скорей, чем можно было думать. Сблизиться и «породниться» с семьей «новой буржуазии» она не захотела, более того, осудила и порвала с ней раз и навсегда. Ответная реакция, естественно, была такой же: ее игнорировали, не замечали, замалчивали, не посещали ее концерты, не помогали школе. Свой паек «работника умственного труда», возможно, из чувства протеста, она отдавала голодной интеллигенции Москвы.

В голодной столице, сидевшей на скудном пайке, эти вечера не вызывали одобрения. Не нравилось это, конечно, и правительству. Не нравилась ее переписка с зарубежными друзьями и корреспонденция в иностранные газеты, которую она отправляла, опять же, не по почте, а с надежными людьми.

Потом появится много небылиц и скабрезностей. Раз были блинные вечера, где собиралась московская богема, значит, было вино (пили стаканами, вино лилось рекой), а хозяйка наливала «крепкий-прекрепкий чай». Завзятый трезвенник Николай Клюев хлебнул, и у него глаза на лоб полезли, потому что это был не чай, а коньяк.

— Вот, думаю, ловко. Это она с утра-то натощак и из самовара прямо! Что же за обедом делать будут?

Кто распространяет эти байки? Николай Клюев?

— Вряд ли, — возразит читатель, — Клюев всегда с почтением относился к Айседоре, никогда худого слова не говорил о ней и вдруг пустил по ее адресу пошлейший анекдот? Тогда зачем? А затем, поясняют доброхоты, что Клюев хотел отомстить Есенину за его стихотворение:

Однако, слишком уж несуразно получается — «своеобразно отомстил Есенину», а собак повесил на Дункан? Где же тут логика?

Логики действительно нет, но есть сочинитель этой «логики». Илья Шнейдер пишет: «Этой легендой Клюев ввел в заблуждение такого уважаемого и опытного литератора, как Всеволод Рождественский. У Дункан никогда не было никакого самовара, за исключением двухведерного, стоявшего внизу в детской ванной». Вот вам и сочинитель — Вс. Рождественский, который прикрылся Николаем Клюевым. Точь-в-точь, как это делал Анатолий Мариенгоф, сочиняя свои небылицы.

 

Глава 2

«Блаженный Анатолий»

Рассказывая о «красной» Айседоре, нельзя не остановиться на личности первого советского наркома просвещения Анатолия Луначарского.

Бытует мнение, что Ленин благоволил Луначарскому. Ну как же, эстет, эрудит, прекрасный оратор, знаток русской и мировой литературы! Это мнение внушил всем М. Горький и подкрепил словами Ленина: «Луначарский — на редкость богато одаренная натура. Я к нему питаю слабость… Я его, знаете ли, очень люблю. Есть в нем какой-то французский блеск. Отличный товарищ!» — правда, еще добавил: «Легкомыслие у него тоже французское. Легкомыслие от эстетизма у него».

Никогда, видно, не забывал вождь революции, как новоиспеченный большевик Луначарский (он только в 1917 году вступил в партию) бегал «с выпученными глазами» в гостиной Мережковских, потрясенный Октябрьским переворотом, и всех убеждал: «Мы этого не хотели, господа! Мы хотели только попробовать!» (см. «Дневники» З.Н. Гиппиус).

Числилась за ним не одна подобная история, но собор Василия Блаженного ему ни Ленин, ни Троцкий не простили: костьми лег, из состава большевистского правительства вышел в знак протеста, предпочел себе «в награду» обидное прозвище «Блаженный Анатолий», но собор разрушить не дал.

«Я видел Анатолия Луначарского, только что назначенного народным комиссаром просвещения, дошедшим до истерики и пославшим в партию отказ от какой-либо политической деятельности. Ленин с трудом отговорил его от этого решения». Так пишет Ю. Анненков.

Не прошла бесследно для Анатолия Васильевича и его инициатива с приглашением танцовщиц Айседоры и Ирмы Дункан. Ему приклеили еще один ярлык — «наша балерина». Кто удостоил его этим прозвищем? Послушаем «красных эмигрантов».

«О литературной пошлости Луначарского за рубежом была напечатана убийственная статья М.А. Алданова, разбирающая художественное (драматическое) творчество этого большевистского пошляка и пустозвона, кого сам Ленин называл «наша балерина», — пишет Роман Гуль.

Марк Алданов в статье о драматургии Луначарского приводит примеры действительно вопиющей пошлости, явленные миру «культурнейшего из большевиков». В частности, созданные им образы короля Дагобера и его дочери — красавицы Бланки из пьесы «Королевский брадобрей». «Король, натурально, желает изнасиловать свою дочь.

— Чего бы другого можно было ждать от короля?» — иронизирует Алданов. У него, как и у всей эмиграции, не находилось для Луначарского добрых слов: «Этот человек, живое воплощение бездарности, в России просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого».

Как известно, в неграмотной России до 1917 года в культурной жизни главенствовала не книга, а театр. Луначарский покровительствовал и всячески поддерживал все новшества и реформы театров Станиславского, Мейерхольда, Таирова. И это явление особенно поразило приехавшую в Россию А. Дункан. В Берлине на вопросы репортеров — работают ли в Москве театры? — Айседора ответила: «Каждый день до сорока спектаклей! Мой великий друг Станиславский, глава художественного театра, с аппетитом ест бобовую кашу вместе со всей семьей, но вы бы видели, что он творит на сцене!»

А.В. Луначарский проявлял искренний интерес к идеям К.С. Станиславского о реорганизации Художественного театра. Он даже 25 августа 1921 года обратился к Ленину с запиской, которая кончалась словами, что если изложенные предложения не принять, то «театр будет положен в гроб».

Ленин аудиенции Луначарского не удостоил, а письменно ответил: «Принять никак не могу, т. к. болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте».

С такой постановкой вопроса Луначарский не согласился и обходным путем добился в Политбюро постановления об ассигновании в 1 миллиард рублей на нужды театров. Ленин ответил взрывом негодования:

«Узнав от Каменева, что СНК единогласно принял совергпенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой оперы и балета, предлагаю Политбюро постановить:

Ленин».

1. Поручить Президиуму ВЦИК отменить постановление СНК…

4. Вызвать Луначарского на пять минут для выслушивания последнего слова обвиняемого и поставить на вид (…), внесение и голосование таких постановлений впредь повлечет за собой со стороны ЦК более строгие меры. 12 января 1922 года.

К счастью, этот раунд Луначарский выиграл. Большой театр тогда не был закрыт.

«Совершенно неприлично» проявил себя Анатолий Васильевич и с покровительством Вл. Маяковскому. В «Краткой литературной энциклопедии» (1967 г., т. 4) говорится: «Статьи Луначарского о Маяковском содействовали созданию атмосферы доброжелательности вокруг поэта-новатора», а тогда, в 1921 году, Ленин писал Луначарскому: «Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм. 6 мая 1921 года».

И в тот же день М.Н. Покровскому: «Т. Покровский! Паки и паки прошу Вас помочь в борьбе с футуризмом и т. п. Луначарский провел в коллегии (увы!) печатание «150 000 000» Маяковского. Нельзя ли это пресечь? Надо это пресечь. Условимся, чтобы не больше двух раз в год печатать этих футуристов и не более 1500 экз. Ленин».

В августе 1921 года страна хоронила Блока, своего лучшего поэта, умершего не столько от болезни, сколько от голода, а Луначарский (опять невпопад с установками и требованиями бюрократии) обращается через голову правительства с заявлением о правительственных пайках для Айседоры и ее приемной дочери. Обратился не по инстанциям, а непосредственно к Халатову, председателю комиссии по снабжению рабочих при народном комиссариате продовольствия:

«Дорогой товарищ! Обращаюсь к вам по вопросу совершенно исключительному.

Нарком по просвещению Луначарский».

Как вы знаете, мною приглашена была товарищ Дункан. Настроение ее очень хорошее и дружественное по отношению к нам, и она, безусловно, может быть нам полезна, но первым условием для ее полезной деятельности является питание. Вот почему я прошу установить для Дункан и ее ученицы два полных наркомовских пайка.

Халатов тотчас жалуется Ленину. Ленин выговаривает Луначарскому. Слух о волоките с пайком доходит до Айседоры. Вот откуда ее великодушный отказ от пайка:

«Спасибо, но мне ничего не нужно, — сказала я Луначарскому, — я готова голодать вместе со всеми, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семей, а я сделаю из них людей, которые будут достойны новой эпохи. И ничего, что вы бедны, это ничего, что вы голодны, мы все-таки будем танцевать!»

«Мы будем танцевать!» — ответил ей нарком Луначарский, протирая очки (слезы брызнули у него из глаз).

Нельзя не видеть, в какое унизительное положение был поставлен нарком, но что он мог сделать? Он выкручивался как мог.

После гибели Айседоры Луначарский напишет: «Личную свою жизнь она вела исключительно на привезенные доллары и никогда ни одной копейки от партии и правительства в этом отношении не получала. Это, конечно, не помешало нашей подлейшей реакционной обывателыцине называть ее «Дунька-коммунистка» и шипеть о том, что стареющая танцовщица продалась за сходную цену большевикам. Можно ответить только самым глубоким презрением по адресу подобных мелких негодяев».

К началу осени 1921 года положение в стране еще более ухудшилось. В рабочей среде начинались волнения. Положение Айседоры оказалось незавидным и весьма нелепым. Уехать ни с чем — значит, подвергнуть себя насмешкам. Оставаться и ждать? Но чего ждать в этих трудностях и неразберихе? В это самое время и разразился тот скандал, который впоследствии перечеркнет всю ее деятельность в России.

Нарком Луначарский не мог мириться с таким положением дел, когда на спасение русской культуры у правительства средств упорно не находилось, а для ведения коммунистической пропаганды — в стране и за рубежом — денег не жалели.

Посмертно, воздавая дань великому вождю Ленину, Луначарский написал в 1926 году статью, которую позднее включил в книгу «Силуэты». Воспоминания Луначарского о вожде временами, прямо скажу, озадачивают:

«Горький жаловался на обыски и аресты (…) у тех самых людей, которые всем нашим товарищам и вам лично, Владимир Ильич, оказывали услуги, прятали нас в своих квартирах. Владимир Ильич, усмехнувшись, ответил:

— Да, славные, добрые люди, но именно потому-то и надо делать у них обыски. Ведь они, славные и добрые, ведь сочувствие их всегда с угнетенными, ведь они всегда против преследований.

И Владимир Ильич рассмеялся совершенно беззлобным смехом.

И еще одна цитата: «Его гнев тоже необыкновенно мил. Несмотря на то, что от грозы его действительно в последнее время могли гибнуть десятки, а может быть и сотни людей».

Выводы о «милых» чертах характера Ленина сделает сам читатель.

В 1930-е годы Луначарский стал помехой, потому что совершенно не контролировал свои слова. По мнению кремлевских соратников, этот «пустозвон» всегда любил поговорить, а в последние годы даже рта не дает никому раскрыть, упиваясь своим красноречием, и зачастую выбалтывает такое, что никому знать было не положено. Так же вел себя и за рубежом. Поэтому напрашивается естественный вопрос: своей ли смертью умер за границей этот «отставной» нарком? Большевики, как известно, ничего никому не прощали.

Слишком много было расхождений у вождя и наркома, не мог Ленин всецело полагаться ни на Луначарского, ни на М. Горького — обоих заносило не в ту сторону.

Таким образом, единственный защитник и покровитель Айседоры в России сам нуждался в защите и покровительстве.

 

Глава 3

Несостоявшаяся феминистка

Айседора всегда была поборницей свободной любви. В молодые годы не связала себя браком даже с теми мужчинами, от которых имела детей. Отцом дочери Айседоры Дункан Дейдре был Гордон Крэг. Патрик был сыном «короля» швейных машин Париса Зингера (во Франции эта фамилия как Санже).

«Я поклялась, что никогда не позволю себя унизить (браком) и довести до этого постыдного состояния. Я свято сдержала эту клятву, хотя это стоило мне разрыва с матерью и всеобщего осуждения».

Зачем потребовалось ей теперь, в России, поступиться своими убеждениями? Разве не понимала, что подвергнет себя осуждению, насмешкам? Скажут: в старости нужна опора. Да разве Есенин годился для этой роли? Нет, Айседора сама для Есенина стала опорой. Брак нужен был Есенину. Этот документ давал ему возможность осуществить заграничное путешествие, и Айседора пошла на жертву ради Есенина. Подтверждение можно найти в письме Дункан Ивану Старцеву:

Сергей Есенин с Айседорой Дункан и ее приемной дочерью Ирмой, 1922 г.

Такие слова часто можно было слышать от нее. Разве Айседора не у понимала, как она выглядит рядом с юным Сергеем, что думают другие, глядя на их пару? Вспоминает Любовь Белозерская-Булгакова:

«Я сидела рядом с Дункан и любовалась ее руками. И вдруг, совершенно внезапно, она спросила меня по-французски:

— Мы вместе смешная пара?

Мне показалось, что я ослышалась, до того в ее устах вопрос был невероятен. Я ответила:

— О, нет, наоборот…

Так иногда совершенно чужого легче спросить о чем-то интимном, чем самого близкого, тем более, если думаешь, что никогда с ним больше не встретишься».

Через год Айседора, принявшая советское гражданство, пишет Ирме из Берлина в Москву: «Я не могу добиться паспорта в здешнем посольстве. Пожалуйста, сделай все, что необходимо, чтобы добыть этот паспорт для меня, а также развод от Сергея Александровича, — Бог да благословит его, но для мужа он не годится».

Она давно убедилась, что гении не годятся в мужья: «Крэгплохой муж, плохой супруг… Крэг пишет, пишет, работает, работает (…) плохой муж. Крэг — гений».

Она часто повторяла: «Есенин — гений». Айседора спасала гения. Окружала его трогательной заботой, была нежна, терпелива. По свидетельству М. Бабенчикова, «понимала поэта и своеобразно пыталась облегчить заметно росшее в нем состояние отчаяния». «Думается, встреча Есенина с Дункан не была пустым романом, а, судя по многому, она оставила глубокий след в жизни поэта».

Айседора объясняла:

«Когда двое граждан Советской России хотят жить вместе, они при желании только расписываются в книге записей гражданских актов, причем эта подпись ни к чему никого не обязывает, и каждый из них волен в любой момент идти, куда ему угодно.

Вот только такой брак является единственно мыслимым, на который согласится свободомыслящая женщина, и это единственная форма брачного контракта, под которой я когда-либо дала бы свою подпись».

Ни в малой степени не оскорбляя Есенина, Айседора дала понять, что никогда не рассчитывала на длительные, серьезные отношения, что брак этот никого ни к чему не обязывал.

Сказанное подтверждает и Мэри Дести: «Айседора знала, что есть единственный способ вывезти его (Сергея) из России, а именно: поступиться своими убеждениями относительно брака и стать его женой».

Илья Шнейдер пишет Есенину письмо (очевидно, в 1923 году, после возвращ, ения из-за границы), упрекает его в неблаговидных поступках, в безнравственности и неблагодарности. Да что там, неблагодарности! Слишком мягко сказано! Просто хамском отношении к Айседоре. Среди прочих упреков есть такой:

«А с какими жертвами и ужасными трудностями она вывезла тебя во Францию, Италию и Америку.

Я имел возможность видеть все, что Изадора для тебя сделала, но я не вижу, что твоя так называемая любовь сделала для нее…

Изадора защищала тебя везде, я читал замечательные статьи, написанные ею в твою защиту».

Из статьи Айседоры Дункан:

«Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира.

Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается».

«Поведение Айседоры, при всей сложности обстоятельств ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью и великодушием в любви», — это пишут самые близкие люди: Ирма и Макдугалл (Дужи).

«Айседора до самого конца, и после их разрыва, и после смерти поэта, продолжала говорить о нем только хорошее.

Ее трогательные письма в американские и французские газеты в защиту Есенина — образец высокого благородства. Есенин был ее единственным законным мужем, и она никогда не оформляла с ним развода».

«После его смерти его произведения стали выходить в России небывалыми тиражами, и за год гонорары за них составили огромную сумму в 300 тысяч франков. Московский городской суд осенью 1926 года присудил Айседоре, как законной жене и наследнице Есенина, все эти деньги, о чем ей сообщил во Францию сам Луначарский. И вот Айседора, находясь в отчаянном материальном положении, без малейших раздумий отказалась от этих денег и от всех будущих гонораров в пользу матери и сестер Есенина!

Это ли не проявление благородства!»

Этот факт, изложенный Мэри Дести и Ирмой Дункан, не нашел полного подтверждения. В. Серов говорил, что речь могла идти о благородном отречении Айседоры от наследства покойного мужа в пользу родителей и сестер, но о больших гонорарах Есенина речи не было.

После возвращения в Россию Есенин и Айседора расстались, об этом пишут все. Об этом пишет и Айседора. В частности 2 сентября 1924 года в письме своему другу Макдугаллу в Париж Айседора сделала такую приписку: «Вам будет приятно услышать, что я не видела буйного Есенина уже с год».

Но это было не так. Ирма упоминает, что пару раз к ним наведывался Есенин, всегда пьяный и скандальный. Шнейдер вспоминает, что летом Айседора выступала в Ленинграде. В Камерный театр приходил и Есенин. Об этом же читаем у Никитина. «Неужели он (Есенин) приезжал лишь затем, чтобы хоть полчаса подышать одним воздухом с Айседорой?»

Своих бездомных приятелей Клюева и Ганина Есенин тоже приводил к Айседоре. И она их принимала. А вот что рассказывает младшая сестра Сергея Александра:

«Однажды, обсуждая вопрос обо мне с матерью, он решил отдать меня в балетную школу Дункан, вероятно, потому, что там был интернат. Мать не возражала. Ей было трудно разобраться, хорошо это или плохо. Сам Сергей пошел не по тому пути, который ему указывали, а по другому, не знакомому ей. Но она видела, что путь, избранный им, вывел его на широкую дорогу, и целиком доверила меня Сергею».

О чем это свидетельствует? Есенин в деревне был в 1924 году в июне. Он действительно мало встречался с Айседорой, не знал, вероятно, ее планов о зарубежном контракте, но отношений с ней не порывал, вот и сестру собирался определить в ее школу.

Воспоминания о Есенине и Айседоре Илья Ильич Шнейдер написал после заключения. Впервые они были опубликованы в 1960 году. В расширенном и дополненном варианте под заглавием «Встречи с Есениным» вышли в 1965 году. И. Шнейдер цитирует в них письмо Есенина к Айседоре:

«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе…

Любящий С. Есенин. 29 августа 1923 г., Москва».

Но, как оказалось, у И. Шнейдера был еще вариант воспоминаний, дополненный фактическим материалом. Опубликован он в 1968 году в Лондоне. Именно там Шнейдер упоминает о еще одном письмо Есенина Айседоре, переданное в поезде незнакомым человеком.

«Из Баку мы уехали в Тифлис. В коридоре вагона ко мне подошел какой-то человек…

— Правда ли, что в этом вагоне едет Айседора Дункан? У меня к ней письмо от Есенина. Случайно услыхав, что я еду на Кавказ, тут же написал и просил передать ей, сказав, что «Дункан где-то на Кавказе», — объяснил он.

«Дорогая Изадора, приехать не мог, был очень занят. Приеду в Ялту. Люблю тебя бесконечно.

Твой Сергей. Привет Ирме. Изадора!!!»

«Слово «Крым» цепко засело в памяти Айседоры и в дальнейшем сломало и перевернуло весь наш маршрут», — замечает Шнейдер.

Остановившись в Ялте, Айседора ежедневно посылала своему «дарлингу» нежные письма и телеграммы, ожидая его приезда. И 3 октября Айседора получила сразу две телеграммы, но совершенно другого характера:

«Я люблю другую. Женат и счастлив.

Есенин».

«Писем, телеграмм Есенину не шлите. Он со мной, к вам не вернется никогда. Падо считаться.

Бениславская».

Любил ли Есенин другую, как о том написал в телеграмме, и он ли ее писал? Относительно любви можно сказать определенно: нет. Об этом свидетельствует адресованное Бениславской в марте 1925 года короткое письмо поэта: «Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю вас как женщину».

«Есенин никогда не кривил душой», — говорил И. Шнейдер.

Впрочем, о «есенинских женщинах» уже было рассказано выше.

 

Глава 4

Гастроли по Советской России

После того, как Есенин ушел из ее жизни, Айседора находила успокоение в школе. Она давала уроки детям, много читала и даже начинала подумывать о написании мемуаров. В то же время ей приходилось много ездить с выступлениями по городам России, побывала в Грузии, Армении, в Крыму. В ноябре 1923 года вновь с огромным успехом выступала со своими воспитанницами на праздничных торжествах в Москве, подготовив для этого новую программу. Выступления Айседоры и детей настолько понравились, что столичные художники запечатлели на первомайском плакате пляшуш, ую босоножку, рассыпаюплую цветы над демонстрацией.

В начале 1924 года Айседора собралась с гастролями по городам Украины. Но умер Ленин. Правительство объявило двухнедельный траур. Ирма Дункан пишет:

«Айседора, хотя никогда не имела настоящего общения с вождем революции, была глубоко тронута его кончиной. Она стояла долгие часы на заснеженных улицах, чтобы попасть в Дом Союзов… Вид сотен и тысяч охваченных горем людей (…) произвел на нее глубокое впечатление. Ее эмоции воплотились в создание двух похоронных марпией в честь Ленина…

Первое представление было дано в Харькове и началось танцами, посвященными Ленину (…) Айседора имела потрясающий успех (…)

В Киеве (…)ее успех был беспрецедентный: восемнадцать вечерних ли спектаклей в театре, битком забитом каждый вечер».

Потом были Ленинград, Витебск…

Поездив по городам центральной России, где сбор средств был очень скудный из-за бедности населения, Айседора, видно, разуверилась в успехе гастрольных турне и потому решила очень тактично напомнить красным комиссарам о бедственном положении школы. Ее небольшая статья была опубликована 13 мая 1924 года в ленинградском журнале «Жизнь искусства»:

«Я прибыла в Россию не как артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь, и я приехала туда для того, чтобы учить детей Революции, детей Ленина новому выражению жизни…

Лучшее, по моему мнению, что дала советская власть, — это то, что она сказала: «Искусство для народа».

Цель моей школы заключалась в том, чтобы создать новых людей, отрешенных от пережитков буржуазного строя. К сожалению, за недостатком средств, весьма вероятно, мне придется закрыть школу. Мои личные средства исчерпаны, и я обращаюсь с просьбой о помощи ко всем тем, кто интересуется воспитанием детей Революции. Мне жаль было бы, если бы я не смогла закончить воспитание своих учеников: они и теперь уже совершенно не похожи на обычных детей».

В июне, взяв группу наиболее талантливых учениц, она вновь поехала в Киев. Но после двухнедельного пребывания обнаружилось, что финансовое положение школы катастрофическое. Большая часть средств уходила на оплату оркестра и счетов в гостинице. Детей отправили в Москву на средства, занятые у ГПУ. Для себя же Айседора наметила другой маршрут: Поволжье, Туркестан, Урал и, возможно, Сибирь и Китай.

Гастрольные поездки дали танцовщице богатейшее представление о положении в стране. В 1923–1924 годах, должно быть, не было у нас осведомленнее человека. Она никогда не ограничивалась в городах гостиницей и театром. Ее интересовали все достопримечательности..

На Кавказе — в Баку, Тифлисе, Батуми — ее принимали как почетную гостью, и политические деятели старались показать все лучшее. «Элиава, премьер Кавказской республики, который был известным революционным борцом, был также настоящим грузином и очень хотел оставить у танцовщицы столь же счастливые воспоминания о Тифлисе при советском режиме, какие у нее остались от ее посеш, ения при царе». Кортеж правительственных автомобилей двинулся по знаменитой Военно-Грузинской дороге. Так путешествовали в Грузии Айседора и Ирма, и везде их принимали тепло и радушно.

О гастрольной поездке в Поволжье, Туркестан, на Урал, в которой Айседору сопровождали пианист Мейчик и импресарио Борис Зиновьев (Айседора звала его Зино либо Миленький), лучше всего расскажут письма Айседоры. Ирма опубликовала их в книге воспоминаний «Русские дни Айседоры Дункан». То, что увидела Айседора в глубинке, повергло ее в долговременную печаль и уныние. Малейшие проблески надежды на благополучие школы и на само ее суш, ествование — о каких заработках могла идти речь? — были погребены в этих гастролях.

«Оренбург, 24 июля 1924 года. Дорогая Ирма, мы послали тебе письма и три телеграммы, но ответа нет. Только что получили известия — занавеси прибыли только сегодня в Казань!!! Слишком поздно, чтобы везти их в Ташкент. Мы выезжаем завтра в гпесть. Небеса знают зачем, однако я все еще не теряю надежды. В кассе пятьдесят копеек. Пожалуйста, телеграфируй и пиши мне в Ташкент. Чувствую себя совершенно отрезанной от мира, и все эти города такие маленькие, разрушенные и Богом покинутые. Я почти на последнем издыхании. Танцую при белом освещении без декораций. Публика совсем ничего не понимает.

Сегодня я посетила детскую колонию и дала им урок танца. Их жизнь и энтузиазм трогают — все сироты».

«Самарканд, конец июня. Дорогая Ирма, мы движемся от одной катастрофы к другой. Прибыли в Ташкент без копейки. Нашли театр, полный Гельцер, отель — полный Гельцер, — весь город ею оккупирован. Мы вынуждены были пойти в ужасную гостиницу, где с нас потребовали «динги» вперед и, за неимением оных, даже не поставили нам самовара. Мы бродили по городу без единой чашечки чая целый день.

Вечером мы пошли смотреть, как танцует Гельцер в переполненном зале! После второго голодного дня Миленький заложил свой чемодан с двумя костюмами, предназначенными как раз для приезда сюда. И кто, как ты думаешь, взял их в заклад? Вообрази — Каловский, теперешний официальный муж Гельцер!

Сюда мы приехали опять без копейки. Багаж поехал по ошибке на другую станцию. Однако здесь нет Гельцер, и это как-то обнадеживает. Я танцую во вторник. Хотя здесь очень красиво, все же это только большая деревня. Что ж, небо знает, каков будет результат и будем ли мы в состоянии выжить!!! И я чувствую себя разоренной. Мейчик пребывает в безнадежной меланхолии, и даже Миленький утерял свою привычную улыбчивую беспечность.

Край здесь божественный, фрукты и деревья, и все как сад — очень жарко, но приятно. Но это ужасное чувство — гулять без гроша. В Киеве было просто процветание по сравнению с этим.

Товарищ, который захватит это письмо, спас наши жизни тем, что предоставил нам свою комнату, а сам спит в своем личном автомобиле. Что очень благородно с его стороны.

Если будут какие-нибудь деньги, телеграфируй их мне. Отсюда до Москвы — пять дней, и для нас это будет стоит сорок червонцев, а с багажом и все пятьдесят. Нам светит остаться здесь навсегда. Телеграфируй мне новости по получении этих. С любовью к детям и ко всем друзьям».

«Ташкент, 10 июля 1924 года. Дорогая Ирма, это турне — окончательная катастрофа. Мы прибыли сюда из Самарканда опять без копейки. Опять нет гостиницы. Два дня провели, бродя по улицам, очень голодные. Зино и Мейчик спали в театре. Я — по соседству в маленьком домике без воды и туалета. Наконец мы нашли комнаты в этом ужасном отеле, переполненном клопами. Мы очень тревожимся, чтобы не подхватить какое-нибудь заболевание.

Вчера Зино договорился о вечернем выступлении перед студентами, и они авансировали десять червонцев, поэтому мы пошли в ресторан и ели, впервые за три дня. От здешнего дискомфорта и ужаса мы совершенно заболели. Бедный Мейчик выглядит умирающим. Мы приехали рано утром, и пришлось целый день просидеть на парковых скамейках без еды. Это ужасная ситуация. Но это примитивное, дикое место, и здесь с любым может случиться что угодно. Это из рода тех мест, куда приходил Лоэнгрин со своими полчищами: очень похоже на Египет.

Жара больше сорока градусов в тени, и мухи, комары и москиты делают жизнь непереносимой.

Театр заказан. Первый спектакль может быть дан только в следующую среду. Небеса знают, что мы будем делать до этого. Я только надеюсь, что мы сможем достаточно заработать, чтобы заплатить за поезд.

Страна — волшебная. Я никогда не видела цветов и фруктов в таком количестве. В Самарканде мы видели старинный храм, созданный китайской, персидской и арабской культурой; великолепные мозаики. И я посетила могилу Тамерлана и старый город сартов. Если бы были деньги, здесь восхитительные платки и шелка, но увы!!! С любовью, Айседора».

«Ташкент, понедельник, 19 июля, 1924. Дорогая Ирма, при пятидесяти градусах жары — половину времени без еды в жуткой комнате. Гостиница называется «Турицка»! Она должна бы называться «Клоповником». Я думаю, что мой последний час настал. Мейчик, ты помнишь, всегда был отчаянным повесой, и что же теперь с ним стало? Он без конца носится рысью за десять миль на почту, где получает до востребования ежечасные телеграммы о помощи от своей умирающей от голода жены. Можете ли вы достать для несчастной хоть немного хлеба? Миленький тоже получает достаточно «голодных» телеграмм, которые повергают его в ужасный мрак. Я провожу свои ночи в беспокойной охоте за клопами, слушая собачий лай. Это весьма забавно.

В среду первый спектакль, но — нет продажи. Миленький говорит это потому, что я надела смешную шляпу. Но я думаю, что люди здесь окаменели от жары. Как мы собираемся возвращаться, я не знаю. Второй класс, питание и багаж до Екатеринбурга стоят пятьдесят червонцев!!!»

«Екатеринбург, 28 июля 1924. Дорогая Ирма, мы приехали сюда скорее мертвые, чем живые, после пяти ночей на железной дороге, дважды меняя поезда и ожидая по целому дню в деревнях, где нет гостиниц. Последние день и ночь третьим классом без всяких запасов. Деньги на путешествие в последний момент получили от властей. Мы тщетно искали денег, которые, по словам И., пришли из Парижа».

«Екатеринбург, 4 августа 1924. Дорогая Ирма, когда я получила твое письмо, я как раз только что отослала тебе телеграмму в сорок слов, передающую мою регпимость покончить со всем и убраться куда-нибудь отсюда!!! Я все еще с беспокойством жду ответа…

Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым. Вышли мне телеграфом немного «динги», и я тут же буду в Москве, и пиши, пиши, пиши. У нас нет ни копейки! И я не знаю, что нам делать дальше…

Ты и представить себе не можешь, какой кошмарной может быть жизнь, пока не увидишь этот город. Возможно, что убийство здесь некоей семьи в подвале в стиле Эдгара Аллана По — причина того, что здесь так мрачно, а может, тут и всегда так было. Меланхолические церковные колокола звонят каждый час — страшно слушать. Когда идешь по улице, фараон вопит «права» или «лева» и наставляет на тебя свой наган. Ни у кого, по-видимому, нет ни малейшего чувства юмора.

Глава местных коммунистов сказал: «Как может Мейчик играть такую отвратительную музыку, как Лист или Вагнер!» Другой сказал: «Я совершенно не понял «Интернационал»!!!

Наши два спектакля с треском провалились, и, как обычно, мы сидим на мели и не знаем, куда идти. Здесь нет ресторанов, только «дома общественного питания», и нет парикмахеров. Единственный уцелевший реликт этого сословия, подпаливая мои волосы дрожащими пальцами, уверил меня, что ни одной дамы здесь не осталось — они их всех расстреляли.

Мы видели дом и подвал, где они расстреляли некую семью. Этим кошмаром, кажется, переполнен воздух. Невозможно представить себе ничего более ужасного.

Мейчик принимает коробку веронала в час и впадает в «Вечный сон». Миленький мечется из одного бюро в другое, ища «динги» и находя лишь понимание того, что я им вообще не нравлюсь, и они меня не одобряют…

Двенадцать дней пробыли мы в этом ужасном Екатеринбурге. Действительно, этот город сущий ад по сравнению со всем тем, что я ранее встречала».

Чем же этот город мог так подействовать на Айседору? Почему он оказался сущим адом, начисто затмившим и Саратов, и Пермь, и Вятку? То были обыкновенные русские «деревни с жуткими гостиницами, с клопами и мышами» и «все прочее в том же духе». В Екатеринбурге же совершилось «убийство некоей семьи в подвале» — вот откуда ош, ущение того, что здесь все мрачно.

Большевики не распространялись о расстреле царской семьи. Это было не в их интересах. Наоборот, слух о том, что наследницы престола живы, поддерживался и большевиками, и белой эмиграцией. Царское золото тревожило воображение. (Серго Берия, сын Лаврентия Павловича, в книге об отце пишет, что одну «наследницу престола» он видел в Большом театре. Шла опера «Иван Сусанин». И это было 5 лет спустя после Великой Отечественной войны. А двух других «царских дочерей» видели в Кремле, где они якобы жили).

Надо думать, что за двенадцать дней своего пребывания в Екатеринбурге Айседора наслышалась о многом, что ей знать было не положено. И надо полагать, что письма ее у красных комиссаров восторга не вызывали.

Она еще собиралась поправить свои дела в Сибири («Волга и Туркестан — страны, которых следует избегать». — «Все же мы надеемся на лучшее будущее». — «Я держусь шутками, которые некому оценить, но это уже мое ирландское упрямство»).

«Мы поехали сюда, потому что у Зино хватило идиотизма поверить человеку, который телеграфировал нам, что перспективы здесь — «блеск». Он словно специально был нанят классическим балетом, чтобы привести нас к полному развалу. Если тайный голос подсказывает тебе, что нас надо спасать, то ради Неба, сделай это, ибо настал последний момент».

«Это турне — одно бедствие за другим, потому что, хотя я танцую для большой публики, состоящей из коммунистов и рабочих, ни у кого из них нет денег, чтобы покупать билеты, кроме новой буржуазии, и они искренне ненавидят меня. Когда же нам перепадает немного денег, Мейчик забирает все под предлогом, что не будет играть, пока не получит всех денег сразу. И после этого он спокойно сидит рядом и наблюдает, как мы голодаем. Он прекрасный «товарищ» и должен быть сослан в Нарымский Крым».

В последних письмах уже поубавилось юмора, и все они заканчивались подписью: «Бедная Айседора», «Умирающая Айседора».

«Это путешествие — голгофа!» — писала Айседора в первом письме из Саратова. Она не могла даже предположить, что ждет ее впереди. (Удивительно, но она и эти гастроли будет вспоминать вскоре за рубежом как отрадное явление своей жизни!)

Но и это турне пордтвердило: поправить положение дел школы своими силами невозможно. «Мы читаем в газете, что Советское правительство оказывает щедрую поддержку школе. Это правда?» — спрашивает Айседора в одном из писем.

Нет, это была неправда. Точнее, полуправда. Дети оставались в Москве, им некуда было выехать. Потому Подвойский предоставил им большой спортивный зал на Воробьевых горах и спортивные площадки. Дети из школы Дункан приглашали городских детей — их набралось до пятисот человек — «и обучалисистеме упражнений Дункан и легким танцам».

В середине августа Айседора вернулась в Москву. Так вспоминает Ирма о встрече Айседоры с ее воспитанницами: «С балкона большого салона Айседора увидела внизу массу одетых в красные туники детей, всего более пятисот. Они кричали ей «ура», и она улыбалась им и махала своим красным шарфом. Затем оркестр сыграл «Интернационал», и все дети танцевали под балконом… Айседора плакала, глядя на них». Тогда же появилась статья «Танцующие на красном стадионе», которую Айседора надеялась опубликовать в каких-либо английских или американских газетах.

«На большой спортивной арене Красного стадиона каждый день в полдень в прошедшие три месяца этого лета наш задорный маленький класс из сорока человек учил сотни (городских) детей танцевать».

А друзьям говорила: «Что значат все мои лишения в сравнении с этими детьми, танцующими на открытом воздухе, с их прекрасными и свободными движениями?!»

Наблюдая за жизнью детей, Айседора заметила, что они любят ходить маршем и петь революционные песни. В порыве вдохновения она создала для них семь танцев на любимые революционные песни: «Смело, товарищи, в ногу», «Раз, два, три — пионеры мы», «Молодая гвардия», «Кузнецы, кующие ключи свободы», «Дубинушка», «Варшавянка», «Юные пионеры».

В траурные дни января, когда весь народ прощался с Лениным, Айседора создала два танца на любимые революционные песни Ильича: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и «Замучен тяжелой неволей». Она их с огромным успехом показывала в различных аудиториях. Эти танцы дети исполняли во многих городах России, потом их показывали и в Китае, и «везде они производили большое впечатление на зрителей».

#i_027.jpg

Выступление Московской школы Айседоры Дункан

Ирма возмущенно вспоминала: «Стыдно подумать, что на фестивале в Париже в 1928 году московскую школу полностью проигнорировали. К этим шедеврам отнеслись как к несуществующим».

По-прежнему Айседора не просила ничего у Советского правительства, кроме необходимого: большого теплого помещения зимой и спортивной площадки летом. Айседора знала, как спасти школу, как заработать на полноценное питание. По ее представлению, дети должны расти на молоке, фруктах и гиметтском меде. В письме к другу Макдугаллу она писала:

«Здесь у нас сорок детей. Они танцуют прекрасно, но они почти всегда голодные. Однако у них большая сила духа. Они живут на каше и черном хлебе, но когда они танцуют, можно поклясться, что они питаются амброзией.

Москва, 2 сентября, 1924 год».

Этим летом они вышли на стадион и обучали пятьсот юных троцкистов танцевать на открытом воздухе — это было изумительно, видеть их всех в красных туниках и с красными галстуками, танцующих и поющих «Интернационал». Любой видит, что им радостно, что, несмотря на катастрофы, страдания и тому подобное, — идея Нового Мира родилась здесь, и ничто не может убить ее. Айседора.

Надежды на счастливое будущее школы Дункан связывала с контрактом на выступления в Европе. Сначала она выступит одна, проедет по Европе. Все должны убедиться, что она не состарилась, что возраст — в ее власти и что талант ее только вырос. Потом позовет Ирму и детей. Надо только подготовить для них все необходимое. Это будет ее триумф, ее праздник! И потому готовила детей к гастролям.

В последних числах сентября Айседора каждый день выходила на арену, чтобы обучать счастливых детей, вспоминает Ирма Дункан. «Айседора вела переговоры с представителем немецких импресарио и в эти же дни начала готовиться к серии прощальных спектаклей».

В первый вечер была показана серия танцев, сопровождавшихся революционными песнями. Она их создала, вдохновленная борьбой за свободу в различных странах мира. Звучали и «Марсельеза», и «Карманьола», и темпераментный венгерский «Ракочи-марш», и русские революционные песни. «Причем дети пели так же хорошо, как и танцевали. Когда пятьсот детей в красных туниках, как разматывающийся клубок, сошли со сцены в публику под пение «Интернационала», весь зал встал и грянул вместе с детьми, и стены задрожали от этого революционного хорала, спетого так, как только русская публика умеет это делать».

Следующие два вечера выступала Айседора (звучали Скрябин, Лист, Шопен). В программу четвертого вечера Айседора включила танцы детей на музыку Шуберта, Глюка, Штрауса и др. А себе отвела роль комментатора, для этого тщательно продумала свою речь. Это был ее своеобразный отчет перед народом, следовательно, она должна сказать, зачем приехала в Советскую Россию, должна рассказать о своей школе, о достигнутом. И еще: Айседора объяснит, что готовит детей не к сцене, а к жизни, и потому не любит, когда дети выступают ради заработка. Айседора должна рассказать о своей жизни, о своем нелегком детстве. И сделает это так, как записала в свободное от гастролей время.

Это были ее первые наброски к будущей книге. Рано или поздно Айседора все равно ее напишет, но сейчас у нее мало времени. Корзину с записями и письма она бережет именно для будущей книги.

«Я приехала в Россию в надежде создать нечто большое, нечто грандиозное. Слово «большевик», думаю, возбуждало меня, когда я слышала его в Европе. Я воображала, что удастся создать здесь школу на тысячу детей. Все, что мне нужно было для этого — большое помещение для работы. И вот прошло три года, и я ждала напрасно…

По необходимости, я была вынуждена четырехлетним ребенком танцевать перед публикой… Я не люблю, когда дети танцуют перед публикой за деньги, и я знаю, что значит танцевать за кусок хлеба. Но та же нужда, которая гнала меня, четырехлетнего ребенка, на сцену, заставляет теперь детей нашей школы выступать перед публикой. Нам нечего есть, нечем оплачивать счета за воду и электричество. Чтобы содержать нашу школу, мы вынуждены давать представления.

Я хотела дать самую большую радость и красоту детям рабочих. Сделать их такими совершенными, чтобы им завидовали дети миллионеров.

Я боюсь, что замучила вас сегодня моей лекцией. Но так как нашим желанием было показать вам, чего мы успели добиться, ваши небольшие мучения были необходимы и, возможно, они послужат основой для будущих школ».

Этот стенографический отчет сохранил слово Айседоры на заключительном концерте. Ее речь чередовалась с выступлением детей.

Ирма рассказывает: «На последнем представлении, 28 сентября 1924 года, присутствовала мадам Калинина. Она была под столь грандиозным впечатлением, что осталась познакомиться с Айседорой. М-м Калинина (Лорберг Екатерина Ивановна — Авт.) спросила, какую помощь она может оказать школе. Айседора ответила: ей надо только одно, чтобы Советское правительство увидело выступление детей, она была уверена, что правительство не оставит тогда школу без поддержки.

Но вся беда в том, что впереди у нее есть только один день и тот воскресенье, а утром в понедельник она улетает в Берлин — у нее контракт. Екатерина Ивановна, подумав, ответила: «У вас будет завтра вечером выступление в Большом театре!»

Екатерина Ивановна сделала невозможное: вечером концерт состоялся, и в зале были члены правительства и самые восторженные и благодарные зрители — юные пионеры. Вот почему в письмах из-за границы Айседора, спрашивая о положении школы, упоминает мадам Калинину:

«Сентябрь 1924 года. Берлин. Телеграфируй мне о состоянии дел в Москве. Есть ли у вас уже ответ товарища Калининой? Вам нужно послать простое письмо о том, что вы должны иметь для школы: хорошее электрическое освещение, воду, отопление, зарплату учителям, а также пайки для детей и ткани для костюмов. Дадут ли они большое помещение? Кажется, все замерло — почему?

(…) Мне бы надо самой пойти к товарищу Каменеву и спросить, есть ли у школы в Москве шансы на будущее.

2 февраля. Париж. Скажи, есть ли надежда для школы? Дом все еще стоит? На твердой почве или на зыбучих песках?

30 марта 1925 года. Ницца. Была ли ты у товарища Калининой? Ничего нельзя сделать?»

В годы сталинских репрессий Екатерина Ивановна Калинина была осуждена на очень длительный срок. Говорят, Калинин, стоя на коленях перед Сталиным, умолял о смягчении участи матери четверых детей. Как знать, не явилась ли истинной причиной ее наказания помощь иностранке Дункан, нелояльно относившейся к советской власти?

 

Глава 5

Персона нон грата

Могла ли Айседора хоть на миг представить, какая катастрофа ждет ее впереди? Какой оголтелой травлей откликнется каждое ее слово, каждый революционный танец и самое ее имя! Что все ее планы и благие порывы будут перечеркнуты, и великую Айседору подвергнут остракизму.

Вопреки логике и очевидной политической выгоде. Ведь сколько лет она напрасно просила у капиталистов денег на хотя бы частичное финансирование ее школы. И вот теперь эта школа состоялась. Это ли не яркое доказательство преимущества советского строя перед капиталистическим: «нет ничего невозможного в этой удивительной стране».

С другой стороны, советские деятели отлично понимали, что их заслуг в этих достижениях нет. То, что сумела создать Айседора, создано не благодаря, а вопреки советской системе. Вот и теперь она едет к капиталистам за материальной поддержкой. Значит, наверняка растрезвонит, что ее школа за три года существования не получила от государства ни одного рубля!

Рассказывает Мэри Дести:

«1924 год. И вот она в Берлине, где в свое время имела огромный успех и где ее приветствовали как святую Айседору. Действительно, когда она исполняла свои танцы на серьезные темы, то для выражения вызванных ими чувств другого слова подобрать было невозможно.

Теперь она приехала в Берлин гораздо более опытная, более одухотворенная в своем искусстве, готовая нести дух Воскрешения и Жизни. Из-за всех страданий и переживаний, выпавших на ее долю, она в то время была очень худенькой, но немецкие критики не нашли ничего лучшего, как написать, что она толстая и старая, и выступления ее в первый и единственный раз в жизни кончились подстроенным провалом, несмотря на то что в зале было много ее старых поклонников, которые, как и раньше, неистово аплодировали».

И еще: «После всего пережитого прием в Берлине глубоко ее опечалил. Ее, кого раньше приветствовали так восторженно, теперь встречали как врага… На следующий день после представления ее русский менеджер сбежал со всей выручкой и оставил ее абсолютно ни с чем». Менеджер сбежал со всей выручкой на следующий день, а в день выступления исчез, пропал ее дирижер. Его заменили другим, но у танцовщицы не было времени прорепетировать».

И все-таки провала не было. Надо ли объяснять, что всего лишь были пущены в ход различные способы достижения одной цели — сорвать, провалить ее выступления. Почему? Объясняет сама Дункан:

«Здешние газеты, само собой, жутко враждебные, и пишут обо мне так, как если бы я явилась сюда, будучи нанятой вести большевистскую пропаганду, что, учитывая мое действительное положение, звучит как неудачная шутка.

Элизабет (сестра Айседоры, тоже преподавала в школе танца — Авт.) говорит, что я никогда прежде не танцевала так хорошо, и восторгается моим искусством, как оно «выросло». Что ж, хоть это утешает».

Это было только начало.

Денег не было, предложений выступать не было. «Я подписала три контракта, и была обманута три раза». Разрешение на пребывание в Германии практически истекало. С политической точки зрения она являлась персоной нон грата, а посольство России, не вдаваясь в объяснения, не выдавало ей российский паспорт. Она объясняла, что ей нужно поехать во Францию, чтобы продать дом, а Франция не дает ей въездной визы, утверждая, что она большевичка. Россия хранила гробовое молчание и издали наблюдала, чем закончится инцидент.

«Я здесь совсем без средств. Я не могу двинуться отсюда. Уже четыре недели в отеле, больше не дают еды. Один американский друг приносит мне каждый день кусок ростбифа, но у него тоже нет денег. Я телеграфировала Гордееву, но ответа нет».

Гордеев уже давно перестал посылать Айседоре деньги за аренду.

«16 декабря 1924 года. Берлин. Дорогая Ирма, почему ты не отвечаешь на мои телеграммы и письма? Уже шесть недель у меня ни слова от тебя, хотя я все время посылаю авиапочтой письма и телеграфирую.

Я абсолютно на мели и в растерянности здесь, в этом по-настоящему враждебном городе. У меня нет ни единого друга. Они отказали мне в визе даже по венскому контракту. Возможно, И. (Илье Ильичу Шнейдеру, секретарю Айседоры — Авт.) лучше сесть на аэроплан, прилететь сюда и спасти меня, чем вскоре вам присылать венок на мои похороны? Но почему вы не отвечаете ни на одно письмо или телеграмму уже шесть недель? Ваша умирающая Айседора».

Теперь исследователи жизни и творчества Дункан заявляют: «Ее отношения с менеджерами не складывались. Движимая идеей добыть деньги для школы в России, она подписала контракт с менеджером, которого никогда в жизни не видела, и это вышло ей боком». Но вот что пишет сама Айседора: «Этого (…) надо сослать в Нарымский Крым. Он не имел права рекомендовать человека (…), который просто жулик».

Известно, что о контракте с менеджерами договорились друзья Айседоры за ее спиной, когда она находилась на гастролях в Сибири. Ей оставалось только подписать его. Ирма пишет: «В середине августа Айседора возвратилась в Москву, чтобы подписать контракт на турне по Германии, о котором Ирма и ее друзья договорились в ее отсутствие».

Следовательно, все ее невзгоды и провалы заранее были кем-то предусмотрены и спланированы. Более того, двое американских студентов, которые из своих скудных средств приносили Айседоре кусок ростбифа (они же дали телеграмму Макдугаллу, взывая о помощи Айседоре), были потом исключены из университета.

«Все страны отказали мне в визе из-за моих политических связей (подчеркнуто Айседорой — Авт.). Что у меня-за политические связи? Где они, мои политические связи, хотела бы я знать?»

Письма из Германии звучат куда более отчаянно, чем те, которые она писала во время ужасных гастролей в Туркестане. Там, по крайней мере, рядом с ней были ее менеджер и пианист, и она их еще подбадривала. Здесь она оказалась в одиночестве, а главное — без работы. По всей вероятности, материальные трудности она переносила гораздо легче, чем душевное одиночество и бездеятельность.

«Я готова покончить с собой… Я страшно одинока и отдала бы все, чтобы оказаться в этой «ужасной комнате» на Пречистенке».

По словам Исаака Дона Левина, американского корреспондента, навещавшего Айседору в Берлине, чтобы поддержать ее дух, она была вынуждена танцевать в полицейском участке, чтобы они удостоверили ее личность.

И все-таки, хотя на Айседору обрушился весь свет, она считала себя правой, и поэтому решила бороться до конца. Она объявила, что опубликует свои письма: «Книгу стоит писать, если она сумеет помочь другим людям. Я хочу сказать правду о моих романах и о моем искусстве, ведь весь мир совершенно погряз во лжи».

Газета «Чикаго трибюн» уже успела опубликовать сообш, ение о намерении Айседоры продать свои любовные письма и, чтобы заполучить их, в Берлине появились американские корреспонденты. Заявление Айседоры воспринято было как ультиматум. Она тут же получила несколько телеграмм с угрозами, а кое-кто пошел на уступки, «предложил заплатить ее долги и гарантировал ее следующее выступление в случае, если она откажется продавать свои любовные письма».

Айседора не торопилась продать свои письма, ведь ей предстояло написать книгу и продать ее издателям. Из письма Ирме:

«Единственная моя надежда в смысле денег — это мемуары. Я встретила хорошего друга, который займется книгой, но мне нужны все письма и документы, находящиеся в чемодане в Москве. Отдай их только тому, кто придет к тебе от Исаака Дона Левина».

И это было в то время, когда Айседора бедствовала в Берлине, когда русские менеджеры начисто обобрали ее, не заплатив ни копеики за два ее триумфальных выступления. Ей нечем было рассчитаться за пребывание в дорогом отеле и не на что выехать в Париж. Ей, Айседоре, не давали визу во Францию, потому что она приняла советское гражданство.

Три месяца взывала она о помощи, писала письма всем друзьям в Россию, во Францию, в Америку — и все друзья хранили гробовое молчание. Видно, пропаганда делала свое дело. Зачем нужно было загонять Айседору в это безвыходное положение?

Очевидно, обе стороны были уверены, что Айседора начнет говорить. На Западе ее давно прозвали «красной». А красные комиссары не могли не знать, что на душе у нее накопилось много горечи и обиды, и что она поведет антибольшевистскую пропаганду. Для этого важно упредить ее действия. Чем яростнее будет Айседора обвинять большевиков и судиться с русскими менеджерами, тем «забавнее» будет выглядеть весь этот спектакль. Надо только вовремя подливать масло в огонь.

Но Айседора говорила правду и тем, и другим. Ирма вспоминает ее заявления, которыми она обыкновенно заканчивала свои выступления:

«Вы запрещаете мне танцевать «Интернационал» и называете меня «большевичкой»?! Но точно так же большевики «запретили» мне танцевать «Славянский марш» Чайковского. Я им сказала то, что скажу и вам:

— Я буду танцевать «Славянский марш», даже если меня за это посадят в тюрьму. Я добавила: «лучше сидеть в тюрьме, чем быть съеденной клопами в их лучшем отеле! (Взрыв хохота)».

«Вы спрашиваете, почему большевики мне запрещали танцевать «Славянский марш»? Чайковский вставил фрагменты царского гимна «Боже, царя храни!» Царя, которого они расстреляли в подвалах Екатеринбурга, расстреляли всю семью.

Я видела этот подвал. Как в стране Свободы (Америке) нет больше Свободы так в большевистской стране нет больше ни свободы, ни большевиков. Там много прекрасных «товарищей», которые спокойно сидят рядом и наблюдают, как мы голодаем. Думаю, они вполне созрели, чтобы быть сосланными в Нарымский Крым».

«Мои друзья все покинули меня. Вся ирония ситуации в том, что появилась последняя сплетня, будто я получаю огромные суммы от Советов».

«Меня называют «красной». Обо мне пишут, что я «большевичка». Раз я из Москвы, где я тщетно разыскивала большевиков. Я их встречала в Париже, Нью-Йорке. Но в Москве я не встретила ни единого большевика. Но я увидела много маленьких детей, умирающих с голоду».

Почему она так говорила?

Первый большевик, с которым Айседора и Ирма познакомились в поезде, ничем не напоминал кровожадных большевиков с французских предвыборных плакатов. Это был очень юный, очень застенчивый, интеллигентный большевистский курьер, владевший шестью иностранными языками. Он оказался хорошим собеседником и оказывал им всевозможную помощь. Удивленный не менее Айседоры тем, что никто не оказал приглашенным путешественницам внимания, он не оставил их на вокзале. Предложил им место в присланном за ним автомобиле. Вместе с дипломатической почтой он привез своих спутниц в роскошный отель «Метрополь», где находились кабинеты комиссара иностранных дел Чичерина. Все это вызвало потом нарекание Чичерина.

«Маленький большевик» — так они с Ирмой окрестили своего спутника — был не в счет, так как жил за границей. Тогда же они познакомились с первым настоящим большевиком. Высокий, красивый, он вышел к машине, где сидела Айседора, спросил, галантно целуя ей руку: «Вы не узнаете меня?» Айседора узнала, вспомнила: она познакомилась с ним в Америке в 1918 году. Он тогда был известен как граф Флоринский. Вот так штука!

Первый же настоящий большевик в сердце Москвы — граф Флоринский, безукоризненно одетый, в смокинге и лакированных ботинках! Это вызвало взрыв безудержного смеха.

Несколько дней спустя она познакомилась еще с одним большевиком, который произвел на нее большее впечатление. Это был Бородин (Грузенберг) Михаил Маркович. Оказалось, что он тоже приехал в Россию из Америки, где работал школьным учителем в Чикаго. Известно, что в 1917 году из Америки приехали Троцкий, Бухарин, Боровский и др.

Вот почему Айседора говорила, что большевиков встречала в Париже, Нью-Йорке, а в Москве не встретила ни одного большевика.

Восторженность с нее слетела быстро, как луковая шелуха. К третьему году своей жизни в РСФСР она уже ни одно слово большевистской пропаганды не воспринимала на веру. Она даже Ирму переспрашивала:

«Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым».

14 декабря 1923 года Айседора написала корреспонденту американской газеты. Письмо было опубликовано в «Вашингтон Пост» 27 января 1924 года:

«Советское правительство совершенно забросило школу через год после ее открытия, не посылая денег на ее содержание (условие, которое было оговорено) и не давая никакой помощи вообще.

Американская ассоциация помощи безработным (АРА), от которой мы получали хоть какую-то поддержку, тоже через год уехала из Москвы. Мы вынуждены самостоятельно оплачивать электричество, топливо и даже воду. Деньги, нужные для оплаты еды, одежды и вообще всего необходимого для школы, учителем, музыкантов, поступают теперь только от наших концертов.

Однако, как вы понимаете сами, экономическое положение Москвы таково, что в настоящее время выступления крайне редки. Например, за одно выступление мы получаем 50 червонцев, или 250 долларов. На эти деньги я могу купить дрова на зиму, а на деньги, вырученные от следующего выступления, — муку, картофель и т. д.

Сейчас у детей отличное здоровье, и они работают с энтузиазмом. Большинство из них очень талантливы, и будет крайне жалко, если двухлетняя работа, все наши усилия и жертвы окажутся напрасными.

Для меня сейчас единственной надеждой является получение помощи от наших друзей из Америки. Если наша школа на ближайшие несколько лет получит помощь, я уверена, потом она будет содержать себя сама».

Вряд ли Советскому правительству могли нравиться подобные заявления, опубликованные в иностранных газетах, даже если они были написаны Айседорой из самых добрых побуждений: найти спонсора, богатого покровителя, чтобы спасти московскую школу.

 

Глава 6

Как жила Айседора в Париже

Лотта Йорска в Америке написала в журнале о нуждающейся танцовщице, которую она посетила в Париже в 1925 году:

«Я слышала, что она в Париже одна и без средств. Она приехала туда в надежде получить плату со своего арендатора, но, узнав, что у него самого большие трудности, она не стала подавать на него в суд. Я навестила ее… Я застала ее за чтени ем. Она выглядела абсолютно счастливои, и я решила у что слухи преувеличены».

Нет, слухи не были преувеличены: в кошельке Айседоры оставалось пять франков, тридцать пять сантимов. И при этом она наотрез отказалась принять ангажемент мюзик-холла на Елисейских полях.

«Я не осуждала ни одну артистку, которая продавала свое тело, чтобы спасти свое искусство… Но я не прощаю никому измены искусству. Искусство священно. Это самая святая вещь в мире после детей».

На вопрос мадам Йорски, есть ли у нее определенные планы на будущее, Айседора ответила:

«Разумеется, есть. Они такие же, как многие годы… Через два года я получу свой дом (который сдала в аренду), и тогда у меня будет моя школа. Прежде чем я умру, я хочу научить сотни детей, как помочь наполнять их растущие тела музыкой и любовью».

Мадам Йорска заключает: «Поистине эта американская женщина скроена из божественного материала. Ее имя должно жить всегда, ее гений действительно революционизировал мир».

Так было в феврале 1925 года, а 12 марта 1925 года из Ниццы она напишет Ирме:

«Это было уже чересчур. Я перенесла нервное истощение, не могла взять перо и бумагу. Все же здесь, с Реймондом (брат Айседоры — Авт.) я отдыхала и надеюсь вскоре вновь начать борьбу».

Переживания в течение трех месяцев в Берлине и тяжелое горе в Париже — умерла ее ученица Марго, которую она не видела со дня отъезда в Россию, — чуть не сломили ее. Все думы, все мысли ее о том, как спасти школу, где добыть денег на ее содержание. «Я не могу ничего сделать для школы без фотографий. Обязательно вышли мне сейчас же хорошие фотографии детей». «Люди почти не верят, что школа существует». «Я могу посылать тебе денег для школы, если буду иметь рекламный материал. Но мне нечего показать». Это фрагменты ее писем Ирме.

Ни минуты Айседора не сомневалась: выход в том, чтобы школа приехала к ней. Они смогут тогда сами заработать на содержание. В Ницце Айседора сняла студию в надежде, что Ирма сможет приехать к ней и привезти хотя бы 11–16 детей.

30 марта 1925 года: «Если бы мы смогли подготовить твой приезд сюда с шестнадцатью самыми талантливыми детьми, мы вполне могли бы спасти их. Я пыталась через советское посольство в Париже добиться приезда школы, но безуспешно».

27 января 1926 года: «Я вижу будущее в соединении этой студии как источника добывания реальных денег и Москвы как идеала искусства».

Айседора предпринимает колоссальные усилия, увлекая всех своей мечтой о школе.

«15 июня 1926 года. Я встречалась с товарищем Раковским насчет плана твоего приезда с несколькими детьми из школы в Париж и устройства грандиозной манифестации в «Трокадеро». Они очень одобряют эту идею, но вечно один и тот же вопль: «Нет денег». Напиши и сообщи мне, стоит ли стараться устроить нашу встречу этим летом…

Если бы ты могла приехать и изучить ситуацию, здесь есть все возможности для устройства большой школы на деловой основе. Еда дешёвая, овощи в изобилии. Ты могла бы взять одну или двух старших девочек как соучительниц. Проводя по полгода здесь и полгода в Москве, мы могли бы соединить идеальное с материальным».

Она начала тягучие переговоры с деятелями коммунистической партии Франции:

«14 октября 1925 года. Вся моя работа в России рухнула, потому что у меня не было необходимых денег; досадно будет, если та же самая история повторится в Париже. Все же, я думаю, мы должны принять предложение партии. Если они пригласят детей из Москвы, московская школа будет спасена. И когда Советы увидят, какой успех имеют дети, они наверняка сделают что-нибудь для школы…

Мне бы хотелось посвятить себя целиком созданию великолепного социального центра, а не небольших групп, которые силой обстоятельств вырождаются в театральные группы, как в Москве. Но, как бы то ни было, самое главное — делать что-нибудь, положить начало. Лучше московская школа со всеми ее неустройками, чем вообще ничего».

Айседора довольно-таки преуспела в своих переговорах и сумела заручиться поддержкой коммунистических лидеров Франции. Но от них мало что зависело, все решалось в России. А советское правительство не давало согласия и не выпускало детей за рубеж, не без оснований опасаясь, что дети не вернутся в Россию.

Именно так и случится, когда дети школы Дункан поедут в Америку. В 1928 году после гибели Айседоры Ирме удалось вывезти одиннадцать лучших учениц в США, где их необыкновенно успешное выступление (организованное тем же импресарио Солом Юроком, что и гастроли Дункан в 1922 году) продолжалось полтора года, пока власти в Москве категорически не потребовали немедленного возврапдения. Ирма рассказывала, что советский представитель в Вашингтоне Боровский провел со старшими ученицами секретное совещание, грозя суровыми репрессиями их родным в СССР. Ирма в Россию не вернулась и уговаривала девочек остаться с ней, обеш, ая им блестяпдее будущее на Западе, но безуспешно.

Г. Лахути пишет: «С ужасом прочла она вскоре в американских газетах сообщения, что будто бы участницы турне по возвращении в Москву подверглись репрессиям. Проверить это она не могла, связь с ученицами прервалась на много лет».

«Возвращаться в Москву, где школа не получала ни копейки дотации от государства, Ирма сочла невозможным. Кроме того, тяжелую душевную травму причинил ей разрыв с И. Шнейдером, который предпочел ей одну из юных учениц. Она осталась в Америке… В Нью-Йорке она открыла свою школу танца Дункан, которой успешно руководила многие годы».

«Сообщения в американских газетах о репрессиях по отношению к ученицам, мягко выражаясь, были преувеличенными. В Москве их ждало полное равнодушие: их уже, можно сказать, не ждали. За время поездки их школа была вытеснена из особняка на Пречистенке и фактически перестала существовать».

Все каналы к концу 1925 года были перекрыты. В распоряжении Айседоры оставался единственный выход — писать книгу. По поводу своей книги и предстоящих трудностей Айседора написала в предисловии:

«Сознаюсь, меня охватил ужас, когда мне впервые предложили написать книгу. Я пришла в ужас не потому, что жизнь моя менее интересна, чем любой роман, или в ней меньше приключений, чем в фильме, не потому, что моя книга, даже хорошо написанная, не явилась бы сенсацией эпохи, но просто потому, что предстояло ее написать.

Мне понадобились годы исканий, борьбы и тяжелого труда, чтобы научиться сделать один только жест, и я достаточно знаю искусство письма, чтобы понять, что мне потребуется столько же лет сосредоточенных усилий для создания одной простой, но красивой фразы».

Уединившись в маленьком домике на берегу моря, Айседора весь 1926 год напряженно работала над книгой, понимая, что в ней единственная надежда на восстановление истощившегося состояния и на содержание московской школы. И все-же не теряла еще надежды, что ей удастся найти средства на приезд ее школы. Это будет прекрасный праздник в Париже. Дети смогут выступить и в «Трокадеро», и в Ницце, где у нее студия и домик. Дети прекрасно отдохнут на море. И у школы будут средства. Она часто ездила в Париж, вела переговоры, заручалась поддержкой, надеялась, теряла время и остаток скудных средств. И вдруг Айседора узнает, что Ирма и Шнейдер повезли детей на гастроли в Китай! На Лазурный Берег средств не нашли, а в революционный Китай, где было весьма небезопасно для детей, средства нашли. Разве это не предательство?

Это было для Айседоры не просто ударом или знаком неуважения, невнимания, она отдавала себе отчет, что советские руководители с ней больше не считаются. Ее просто игнорируют.

М. Дести, а вслед за ней и другие, напишут: «Она пришла в ярость, узнав, что Ирма, Шнейдер и ее русская школа ездили на гастроли в Китай, не посоветовавшись с ней». «Айседора тут же послала протест советским властям, выражая недовольство тем, что это первое, что она узнала о школе на протяжении 6 месяцев».

Утешало только то, что отзывы о гастролях студии Дункан были самые восторженные: «Студия Дункан чарует аудиторию!» (Пекин, 1926). «Танцы студии Дункан — это самое прекрасное, из всего того, что нам приходилось видеть!» (Тяньцзинь, 1926). «Студия Дункан принесла весну в Шанхай!» (Заголовок к статье в «China Press», 1926).

«Национальное правительство и вся общественность революционного Китая искренне благодарят Вас за посещение Государственной московской студией Дункан (…) столицы революционного Китая и видят в этом приезде и горячем внимании масс и общественности к гостям из Советской России новое подтверждение нашего взаимного понимания и глубокой дружбы», — так было написано в послании кантонского правительства к А.В. Луначарскому 1927 года.

А вот как отозвалась о гастролях школы Дункан белогвардейская газета «Наш путь», издававшаяся в Тяньцзине:

«Комсомол мадам Дункан — не искусство. Это агитпоездка на Восток».

После таких публикаций Айседоре было трудно понять, почему советское правительство так неблагодарно относилось к ней и ее школе.

 

Глава 7

О темных личностях и вездесущей Мэри

Нам практически ничего не было известно о жизни Айседоры в Советской России, еще меньше мы знали о ее смерти. Собственно говоря, только то, что написано в энциклопедии: погибла в результате несчастного случая в автомобильной катастрофе. Будто бы «красный шарф с длинными концами съехал с плеча Айседоры и скользнул к заднему колесу. Вмотавшись в спицы у шарф дернул горло Дункан. В один миг крепкая ткань переломила позвоночник и порвала сонную артерию. Смерть наступила мгновенно» (Петр Моргани. Последнее любовное письмо Айседоры).

Произошло это в Ницце 14 сентября 1927 года, возможно, поэтому пишут о многочисленных свидетелях ее гибели. Ну как же — Ницца! Бархатный сезон! Богатые отдыхающие. И божественная Айседора, всегда в окружении поклонников.

Тот же автор, Петр Моргани, пишет: «Дикая толпа отдыхающих набросилась на шарф, искромсала его ножницами на куски, считая, что «веревка повешенного» приносит счастье». Резонно считать, что если было много свидетелей, значит, записано много показаний. Ничего подобного. Есть, по существу, только два свидетельства: Петра Моргани и Мэри Дести, причем свидетельство одного противоречит свидетельству другой.

Глубоко ошибаются те исследователи, кто утверждает, что трагедия Айседоры произошла на виду у людей, якобы многие видели ее на спортивной низенькой машине, и по ветру развевался красный шарф.

Кто же на самом деле присутствовал при гибели Айседоры?

Вот что пишет Мэри Дести. Их в тот вечер было трое: она, Айседора и кинооператор Иван. Кстати, даже выглядела Айседора, по мнению Мэри, иначе, чем в воспоминаниях П. Моргани («толстая женщина с вечно заплаканными глазами»). Была Айседора весела и беспечна. Пообедали в маленьком ресторане, потом вернулись в студию, и там, в ожидании «Бугатти», — шофера гоночной машины — Айседора создала свой последний танец под музыку (с пластинки) необычайно популярной в тот год американской песни «Прощай, черный дрозд!»:

Это о ее судьбе пел черный дрозд, о себе создала Айседора свой последний танец…

Она и к машине шла, пританцовывая, необычайно оживленная, цветущая, восторженная. Перед тем как сесть в машину обернулась и крикнула: «Прощайте, друзья! Я иду к славе!».

Мэри пишет: «Иван шел за ней, провожая к машине и не обращая внимания на ее протесты, накинул ей на плечи» вот эту злополучную шаль. И еще ее замечание: «Машина успела отъехать на 10 ярдов».

Следовательно, шарф, перекинутый через плечо, не развевался по ветру, и поездкой это назвать нельзя: машина отъехала на небольшое расстояние.

Не было «дикой толпы» и свидетелей, потому что произошло это в 9 часов 30 минут вечера.

Много ли увидишь в это время суток осенью? Ну а как же «дикая толпа» и «веревка повешенного»? Не было и этого: ни «веревки», ни «толпы», никто не кромсал шаль (или шарф) на мелкие куски. (Хотя, возможно, именно так предполагалось по сценарию).

На следующее утро Мэри Дести надо было идти в полицейский участок — опознавать проклятую шаль. «Когда ее вынесли вместе с шерстяной шалью, пропитанной ее бесценной кровью, мне показалось, что наступил конец света».

Что же, на Айседоре в тот вечер было две шали? В свою, шерстяную, она часто драпировалась по вечерам. Шаль служила ей одеждой, плотно облегала тело и причиной подобного несчастья стать не могла.

Стало быть, какую-то другую шаль (роковую) Иван накинул ей на плечи, провожая к машине, под предлогом прохладного вечера. (Мэри предлагала свой плащ а шофер — кожаное пальто). Кстати, из воспоминаний Мэри Дести совершенно непонятно, кто были эти люди, оказавшиеся рядом с Айседорой в ее последний вечер, кинооператор Иван и шофер машины Бугатти. Откуда они явились и куда потом исчезли?

Удушье Айседоры, почти мгновенное, могло произойти в том случае, если кисти платка плотно зацепились (или их зацепили!) за спицы стоящей машины.

Не лишена любопытства история роковой шали, ставшей причиной гибели Айседоры. Но приезде в Нариж Мэри показывала Айседоре привезенные платья, расписанные художниками.

«Я объяснила ей, что группа русских художников — Рома Чатов (возможно, — Шатов, такая фамилия встречается в биографии Есенина, он в 1920 г. был арестован чекистами на квартире Зои Шатовой — Авт.), Бобрицкий и Алеханов — изобрела и разработала новый метод разрисовки шелков, и что я надеялась этим поддержать ее школу».

Платья Айседоре очень понравились. Одно из них она попросила для своих выступлений. Мэри продолжает:

«Я достала из своего чемодана пакет завернутый в папиросную бумагу:

— Айседора, вот тебе действительно подарок. Он создан специально для тебя одним из этих талантливых молодых русских, Ромой Чатовым, и вся наша студия, в том числе и я, принимали участие в его разрисовке. Посмотри, вот фотография, которую мы сделали, после того как закончили расписывать его.

И я отдала Айседоре фатальную шаль, которая позже стала причиной ее смерти. А тогда Айседора была безумно рада».

Мэри Дести — подруга с 27-летним «стажем», беззаветно любит Айседору, по первому зову спешит ей на помощь. «Зов» был мистический, «внутренний голос» позвал Мэри в Париж.

«Мне приснился сон, будто мать Айседоры появилась у меня со словами: «Мэри, Мэри, поезжай скорее к Айседоре. Ты ей нужна».

Зачем надо было пересекать океан, когда Айседора не просила о помощи? Здесь, в Ницце, Мэри только мешает своим присутствием, потому что Айседора уединилась для работы над книгой. И еще. «Предчувствия» и «видения» Мэри повторяются затем в день гибели Айседоры: Мэри умоляет ее не ездить сегодня в автомашине, не знакомиться с этим молодым человеком, он всего лишь шофер…

Последние три недели день за днем описаны «лучшей подругой» очень подробно и сводились к одному выводу: какой пустой, бессодержательной жизнью живет великая танцовщица! Каждое утро у нее начинается с поиска денег на ланч. Обедает и ужинает по приглашениям. Айседора часто меняет отели, так как нечем платить по счетам, но такие мелочи жизни не огорчают и нисколько не печалят ее. Девиз Айседоры: живи сегодняшним днем, не думай о будущем. Продав по совету Мэри свою машину за 9 тысяч франков, она всем существом наслаждалась жизнью и верила в будущее.

«Снова нам улыбались боги. И тут последовали такие пиры, визиты, рестораны, ночные клубы, которые могли выдержать только миллионеры».

Так пишет Мэри Дести. Тут, правда, она противоречит себе: деньги у Айседоры были, она собиралась даже снять «прелестную розовую виллу» сроком на 5 лет, «а тут еще подоспели мои деньги из Америки». Однако, получив из отеля извещение заплатить вперед еще за неделю, вдруг заявляет: «а платить было нечем». Денег же не было потому, что не было машины — Айседоре выделили машину ездить в студию (а это 25 миль), но машина была чужая, и, естественно, Айседора не могла ни заложить ее, ни продать, и содержать шофера было не на что.

Так описала «лучшая подруга» беспутную, безалаберную жизнь Айседоры. И мир легко поверил в это, поскольку многое подтверждалось прессой. Но кто поставлял материал для прессы?

Мало этой лжи — Мэри внушила всем, что Айседора ни одного дня не жила без любовников (или поклонников) и что «вскоре выходит замуж за Роберта Чендлера, и яхта, которую он строит, отвезет двух великих — босоножку и художника — в Грецию на медовый месяц». «Утку» эту, состряпанную «после многочисленных ликеров», шутники, не сказав Айседоре, отправили в нью-йоркскую газету «Миррор» в Париже. Она была опубликована 12 сентября, за 2 дня до гибели Айседоры.

Теперь послушаем другого «свидетеля». Петр Моргани (он же Паттерсон, Петерсон) рассказывает:

«Низкий розовый дом привлекал о наше любопытство… Дом стоял в стороне от города, кончалась Ницца, тянулся пустырь, и вдруг, за пустырем — сиротливое розовое здание. У розового домика мы всякий раз придерживали коней… Желание увидеть таинственную женщину, о которой говорила вся Ницца, превратилось в жгучую необходимость».

Наконец они познакомились.

«В одиноком домике жила отшельницей знаменитая танцовщица Айседора Дункан». «Компаньонка Дункан оказалась русской. Звали ее Ниной Давыдовой. Красивая голова с большими черными глазами, свежим девичьим лицом и за чесанными, слегка серебрящимися волосами. От нее я узнал, что Дункан недавно вернулась из Советской России, что там она оставила свои деньги и разбитое Есениным сердце».

А вот свидетельство самой Нины Давыдовой:

«Встретились у знакомых. Упросила жить с ней. Люблю ее и жаль от души. Сердце золотое, отдает последнее, но отдавать больше нечего — разорена.

Живем впроголодь — чем Бог поможет. Друзья не показываются. Брат отвернулся. Поклонники постарели, а то и померли… Прошла молодость — старость беспощадна, уже успела замести следы былого успеха…

А живет, как институтка — в мечтах. Слушает танго, глядит в море и ждет чего-то (…) Жаль смотреть!»

Но вернемся к Петру Моргани:

«Был воскресный вечер. Осенние сумерки легли на землю темно-лиловым туманом…

Длилась влюбленность Вани ровно 15 дней. Конечно, мы больше не ездили верхом и целые дни проводили в розовом домике…

Утром пришло долгожданное письмо из Бельгии, предлагавшее моему другу выехать в Брюссель без замедления».

Следует пояснить, что «жгучая необходимость» познакомиться с таинственной женщиной продиктована не менее «жгучей влюбленностью» Ванюши. Он никогда не видел Айседоры, только слышал о ней, влюбился, так сказать, «заочно», — влюбился возвышенно, чисто платонически! После знакомства и сближения «влюбленность Ванюши» продолжалась две недели (ровно столько, сколько потребовалось, чтобы осуш, ествить задуманный, разработанный сценарий ее «случайной гибели»).

Кто он, засекреченный кинооператор Ваня, без фамилии, отчества и каких бы то ни было сведений о нем? Куда он делся после гибели Айседоры? Мэри Дести не проясняет этого. Зато Петр Моргани пишет о Ване весьма конкретно, хотя его фамилии тоже не называет:

«Что касается Вани, то месяцем позже (после гибели Айседоры) он погиб в автомобильной катастрофе, у Льежа. Есть люди, которым уготована страшная смерть. Айседора с Ваней принадлежали к этой категории людей».

А кто такой сам Петр Моргани, и можно ли верить тому, о чем он пишет? Конечно, нет. Тем более, что Ваня (у Петра Моргани) совместил в своем лице две роли — кинооператора и последнего любовника Айседоры (музыканта Вити Серова). Моргани составил свой сценарий гибели и последних дней жизни Айседоры, который не только не совпадал в деталях с воспоминаниями Мэри Дести, но и явно противоречил им. Чтобы поглумиться над отшельницей и развеять в прах ее былое великолепие, Петр Моргани приводит строки последнего любовного письма «несчастной Айседоры»:

«Обожаемая любовь, где ты? Зачем ты меня оставил? Вероятно, ты ушел в дом Афродиты (…) Ничего (написано по-русски — Авт.), отдохни (…) Я целую твои дивные руки и твои глаза, если даже они скрывают коварство. Я обожаю тебя. Айседора».

В этой трагикомической «новелле» нет ни одной даты. Можно только догадываться по тексту: «Дункан недавно вернулась из Советской России, там она оставила свои деньги и разбитое Есениным сердце». Айседора уехала из России в конце сентября 1924 года. Моргани умышленно перенес события на последний год жизни Айседоры, и, следовательно, последняя любовь и последнее письмо предназначались некоему Ванюше. Это сознательная и целенаправленная ложь.

Такие письма, примитивные и «безадресные», адресованные никому, действительно остались в архиве Айседоры, а появились они при весьма комических обстоятельствах. Вот их история, рассказанная Ирмой Дункан.

«По приезде в Россию Айседора вздумала учить русский язык. Ее начали обучать по системе Берлица. Взяв со стола карандаш, учительница вопрошала:

— Это что такое? Это карандаш, — повторяла она по несколько раз.

— Это какой карандаш? Это красный карандаш.

Первый урок Айседора выдержала. На втором уроке, сразу же после первых вопросов «ученица» сказала:

— Да, все это очень занятно. Я уверена, что дети должны получать удовольствие от подобных уроков. Но я думаю, что меня вы бы лучше научили, что мне надо сказать красивому молодому человеку, когда мне хочется его поцеловать… и все такое в этом роде…

Учительница была потрясена, шокирована. Урок на этом закончился, и учительница ретировалась.

Зато ученица выказала настойчивость и нашла свой способ изучать русский язык по своей системе. Она писала любовные послания, просила перевести их на русский язык, а затем вновь переписывала, перемежая русскими словами, написанными латинским шрифтом: «Моя последняя любовь». Далее следует русский перевод, написанный большими печатными буквами. «Я готова целовать следы твоих ног!!!» Затем две фразы по-русски. «Я тебя никогда не забуду и буду ждать! А ты?» «Ты должен знать, что, когда ты вернешься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошел сегодня».

Этот рассказ Ирма заканчивает такими словами: «Позже странствия Айседоры по извилистым лабиринтам русского языка продолжились при помощи самого поэта (Есенина — Авт.) Правда, фразы, которым он учил Айседору, были не всегда из рода «вполне по-русски пристойных».

Кто хоть мало-мальски знает биографию Есенина, тот без труда и литературных изысканий сразу скажет: нет, не Ванюше предназначались эти нелепые письма, а ветреному и непредсказуемому русскому поэту, который на все страстные призывы Айседоры мог вдруг исчезнуть неизвестно куда и появиться неизвестно откуда.

Есенин и за рубежом поддерживал игру в «нелепые письма» вроде телеграммы, присланной из Берлина: «Isadora browning darling lubich moja darling scurri scurri». Ее легко принять за шифровку. Илья Шнейдер переводит этот «код»: «Изадора! Браунинг (убьет) (твоего) дарлинг (Сергея). (Если) любишь (приезжай) скорей, скорей».

Не стоило бы и останавливаться на столь ничтожном «любовном» эпизоде, как это непременно сделала бы Айседора, если б не напрашивался вывод: кому и для чего надо было рыться в чужом архиве, который Айседора возила с собой, ведь она работала над задуманной трилогией: «Моя жизнь. Моя Россия. Мой Есенин».

Эти наивные, нелепые «любовные послания» имели ценность только для книги, поэтому Айседора и хранила их в своем архиве. Режиссеры из ЧК-ГПУ нашли им другое применение. В Кисловодске они пообеш, али отомстить ей за оскорбления и насмешки. Теперь пришла их очередь посмеяться. Представился хороший случай. Насколько дорожила Айседора архивом, подтверждает письмо Ирме из Ташкента от 19 июля 1924 г.: «Пожалуйста, разыщи все письма, казенные бумаги и прочее и отошли их Рэймонду. Я думаю о них, когда не могу спать по ночам. Но их нет среди бумаг, которые у меня с собой».

Проваливаются ее гастроли, сплошные неприятности с транспортом и реквизитом, невыносимая жара, безденежье и каждый день пустой желудок, а Айседора по ночам думает о том, как сохранить эти нелепые письма.

По легкомыслию или по злому умыслу сочинила Мэри Дести всякие нелепости и распространяла заведомое вранье в среде репортеров, объясняя Айседоре свои выдумки таким доводом: нельзя давать повод думать, что две пожилые дамы (она и Айседора) живут, покинутые любовниками. Пусть все думают иначе. Это она, Мэри Дести, внушила всем, что Айседоре очень понравился молодой итальянец, шофер гоночной машины. Это она сочинила (в компании с другими) шутку о том, что Айседора выходит замуж за художника Роберта Чендлера, и эта «шутка» была опубликована в газетах за два дня до гибели Айседоры.

Сразу после гибели Айседоры шутники «забыли», кому принадлежала идея устроить мистификацию с предстоящей женитьбой. Без зазрения совести и «ничуть не краснея», они потом напишут:

«Нас там было человек двадцать… Мы уже сидели несколько часов, как вдруг Айседоре пришла в голову веселая идея: как было бы забавно притвориться, что она помолвлена с Робертом Чендлером».

Это написала в воспоминаниях Бернардина Зольц Фриц. А в Нью-Йорке в «Дейли миррор» это сообш, ение было опубликовано 14 сентября 1927 года, то есть в день гибели Айседоры, на первой полосе под заголовком «Снова замуж». И фотография Айседоры с подписью: «Вчера пришло телеграфное сообщение о предстоящей свадьбе Айседоры Дункан и Роберта Уинтропа Чендлера».

Мэри Дести настояла на том, чтобы они жили в роскошном отеле, за который нечем было платить, а потом объясняла в своей книге якобы жизненные принципы Айседоры: «Если не знаешь, где остановиться, иди в самый дорогой отель». «Айседора так много сделала для человечества, что вправе была требовать от человечества, чтобы теперь ее содержали; многого она не просила: бутылку шампанского, немного мяса и фрукты».

Мол, «живи только сегодняшним днем, а завтра будь что будет».

Сама Айседора пишет совсем другое: «Нельзя продолжать жизнь, не основанную ни на чем (…) Если у меня не будет своей школы, я предпочла бы лучше умереть».

Именно Мэри Дести внушила всем, что Айседора всегда предпочитала быструю езду в авто и, вследствие этого, подсознательно мчалась навстречу своей гибели. Именно так и преподносят историю ее трагической гибели. Это Мэри Дести сочинила на свой лад историю о последних трех неделях жизни Айседоры. Описала подробно, день за днем, и все уверовали, что жизнь ее была пуста, бессодержательна, «скольжение в пропасть».

Между тем великая танцовщица уже закончила первую часть трилогии, которая могла поставить ее в один ряд с великими писателями. После гибели Айседоры выяснится еще многое. Например, букет красных гвоздик с широкой алой лентой и золотыми буквами «Сердце России оплакивает Айседору» возложил не кто иной, а сама Мэри Дести. Об этом пишет В. Серов: «Это не был дар от представителей Советской России — его заказала сама Мэри Дести. Очень любопытно и такое замечание Виктора Серова: «Мэри Дести была наименее подходящей (из всех друзей Айседоры) на роль наперсницы этой пары (Айседоры и Есенина).

Один только вид (…) этой средних лет женщины вызывал неприязнь у Есенина (…), ее роль надзирательницы только подстрекала его на большую грубость».

По словам Мэри Дести, в 1923 году она не смогла приехать в Россию: по вине Есенина ей было отказано в визе.

Но почему Айседора терпела эту клевету и молчала? Потому что за два последних года на нее просто обрушилась лавина лжи и грязи. Чтобы опровергать все это, нужны время и средства. Айседора твердо знала, что вся эта чепуха (Есенин часто произносил это слово как «че-по-ка») отпадет сама собой, как короста на зажившей ране. Надо только скорее написать две следующие части задуманной книги.

И Айседора села за продолжение мемуаров. Мэри Дести утверждает, что, написав четыре листа 1-й главы новой книги «Мои большевистские дни», Айседора «бросила мне на колени со словами: «Больше не напишу ни строчки. Дальше ты все знаешь».

Мэри Дести хотела убедить всех, что книга перешла к ней, как эстафета. Так ли это? Ведь книга была последней надеждой Айседоры. Айседору знают как великую танцовщицу. Теперь узнают как человека мировой культуры и талантливого писателя. От книги зависело будуш, ее: ее школа, ее авторитет, ее материальное благополучие. От популярности книги зависело все в ее жизни, зависела сама жизнь.

Риторический вопрос: могла ли Айседора доверить книгу другому человеку? Книга была для нее больше, чем собственная жизнь. Ничто в жизни своей она не ценила так высоко, как сумку (по другим источникам — корзину) с бумагами.

«Эта сумка хранит все мои сокровища — и какие сокровища! Письма любви ко мне, к моему искусству (…), к памяти о моих детях».

Кто же сумеет разобраться в столь личных бумагах лучше, чем она сама? И кто сумеет рассказать лучше, чем она сама обо всем этом?

Г. Лахути во вступительной статье к воспоминаниям Ирмы Дункан и А.Р. Макдугалла «Русские дни Айседоры Дункан» пишет:

«Велика литература об Айседоре Дункан на английском языке. Однако «советский период» ее жизни и там освещен недостаточно полно, а во многих источниках изобилует неточностями и даже «развесистой клюквой». В первую очередь это касается вышедшей в 1929 году в Нью-Йорке книги Мэри Дести «Нерассказанная история. Жизнь Айседоры Дункан в 1921–1927 гг.». Женщина ограниченная и склонная к безудержной саморекламе и фантазированию, занимавшая в течение недолгого времени скромную должность компаньонки при Айседоре, она написала свою версию последних лет ее жизни, прямо-таки переполненную недостоверными и полумифическими историями.

По Дести выходит, что она сама танцевала не хуже Айседоры и оставила это занятие, только чтобы не вызывать ревности и зависти последней; что вообще танцевать босиком придумала она; что Айседора хотела и чуть ли не завещала ей завершить свою неоконченную биографию; что ей. Дести, был устроен триумфальный прием в московской школе Дункан, куда она зашла во время своего краткого визита в Москву после смерти Айседоры, причем все ученицы якобы уверяли, что она похожа на Айседору, и смотрели на нее с обожанием. Все эти утверждения являются абсурдным вымыслом, а последнее вызвало дружный хохот очевидцев ее визита в школу, учениц Ирмы — Е.В. Терентьевой и Е.Н. Федоровской. Даже американское турне Ирмы с ученицами устроил, оказывается, не Сол Юрок, а опять же вездесущая Мэри! Телеграмму, посланную Айседоре в Ялту из Москвы Галиной Бениславской, она приписывает С.А. Толстой и т. д., и т. п.

И вот эту книгу, единодушно признанную недостоверной и ни разу по этой причине не переиздававшуюся на Западе, издательство политической литературы в Москве (ныне издательство «Республика») выпустило в 1992 году тиражом в 100 тысяч экземпляров под одной обложкой с третьим за последние два года переизданием книги А. Дункан «Моя жизнь». На этой обложке — кричащее название золотыми буквами: «Айседора Дункан. Моя жизнь. Моя Россия. Мой Есенин», что является прямой фальсификацией, ибо, как уже было сказано, Айседора не успела написать ни о России, ни о Есенине, и ее собственный текст в сборнике доходит только до ее намерения поехать в Россию в 1921 году. Пребывание же ее в России и отношения с Есениным даны только в более чем вольном пересказе Дести, которая вряд ли может называть Россию и Есенина «своими». Она воспроизводит по памяти устные рассказы Айседоры, приукрашивая их своими домыслами. Ни малейшего комментария, как следует относиться к книге Дести, составитель сборника не дает, предоставляя читателю право принимать ее писания на веру.

Мэри Дести пишет: «Страшнее, чем бедность, было для Айседоры то, что друзья покинули ее. Хотя это было не так. Многие из них наблюдали за ней издалека и помогали, чем могли».

И еще: «Друзья, как и многие другие, видевшие, как она катится вниз, держались вдалеке от Айседоры из-за глубокой любви к ней».

Чего больше в этой фразе: наивности, лицемерия или поразительной глупости? Или, может быть, это издержки перевода?

В воспоминаниях Мэри Дести есть такое размышление: «Мне кажется, что создание этих ежедневных трудностей и составляло смысл ее жизни: они отвлекали ее мысли от огромной печали, которая поедала ее днем и ночью».

Такое же впечатление остается у читателя по отношению к Мэри Дести: кажется, она приехала к Айседоре только за тем, чтобы создавать эти трудности. Для чего? Чтобы отвлекать от важнейшего дела жизни — книги. Выхода этой книги в России явно не хотели. И в конце-концов, она стоила Айседоре жизни.

После похорон Айседоры в Россию Мэри Дести ехала здоровым человеком, а вернулась она тяжело больной, умирающей. Вызывает недоумение и удивление ее внезапная тяжелая болезнь. И приходят на ум другие роковые совпадения: что-то похожее случилось с Фурмановым и Рейснер, которые сопровождали гроб с телом Есенина. Лариса Рейснер умерла 9 февраля 1926 года, Дмитрий Фурманов последовал за ней 15 марта 1926 г.

 

Глава 8

Злой рок или злодеяния?

Не все, однако, современники поверили в несчастный случай с Айседорой. Были и тогда скептики.

Только вот кому и зачем понадобилось писать сценарий, тщательно продумывать роли и осуществлять это злодеяние? Есть более простые способы убрать одинокую женщину, которая и сама порывалась «уйти в море»? И однажды пошла. Тогда ее спасли. Спасли Паттерсон и Ванюша. Скромные, «темные» личности, которые по своей скромности — или по другой причине — так «темными» и остались.

Паттерсон, он же Петр Моргани, пишет, что это случилось с Айседорой во время их знакомства, и причиной тому была неразделенная любовь к юному Ване. Познакомились они «ранней осенью», а уехал Ваня 15 дней спустя, а еще 20 дней спустя «после отъезда моего друга в Бельгию» случилась трагедия с Айседорой.

Здесь, правда, неувязка у Петра Моргани. Вот временные вехи: ранняя осень, да 15 дней их знакомства, да 20 дней спустя… А Айседора погибла 14 сентября 1927 года.

Но для чего нужна Петру Моргани-Паттерсону ложь? Зачем надо было переносить события на последний месяц жизни Айседоры? Хотя бы для того, чтобы и малая тень подозрения в преднамеренной гибели Айседоры не пала на тех, кто был в те дни рядом. Ведь теперь все оставалось в логичном русле: зачем было убивать женщину, которая сама искала гибели, и ее только недавно спасли.

Попытка самоубийства была — но более года назад. Что это меняет? Многое. Тогда Айседора только начала свою книгу, и никто еще не знал, что из этого получится. Уединившись на окраине Ниццы в розовом одиноком домике, она жила «с одной русской маленькой женщиной, которая готовит» (из письма Айседоры). Вскоре она познакомилась с одним нуждающимся русским джентльменом, который согласился быть ее секретарем. 1 апреля 1926 г. Айседора пишет Ирме: «Я нашла толкового секретаря, и дела стали улучшаться». По всей вероятности, это и был Паттерсон, он же Петр Моргани.

Занятия в студии Айседора тоже не прекращала. Поэтому, по свидетельству Ирмы, «она также нашла пианиста — нуждающегося кавказца». Это был Виктор Ильич Серов (1902–1979).

«Пианист и писатель, он родился в Батуми, учился в Тифлисе, Вене, Париже. В 1920-х годах жил во Франции. Постоянный аккомпаниатор Айседоры и ее последняя любовь с весны 1925 до осени 1927 года. В конце 20-х поселился в США. Написал много книг о музыке и музыкантах, в основном, русских. В 1971 г. выпустил большую книгу об Айседоре. Умер в Нью-Йорке»

(Ирма Дункан).

От себя добавлю: книга Виктора Серова в Советском Союзе не выходила. На русский язык не переводилась.

Привечать нуждающихся было в порядке вещей, а эти к тому же были русскими. Таинственная, легендарная женщина писала книгу. Книгу, на которую возлагала большие надежды. Книга давалась ей тяжело, но не потому, что не умела писать. Она умела говорить. Этот дар у нее был от Бога. Друзья объясняли, что для нее не составит особого труда написать книгу, ей нужно только найти хорошего секретаря: вы рассказываете, секретарь (стенографист) пишет. Потом вы читаете, исправляете. Вот и все.

Айседора так и сделала. Но первые главы о своем нелегком детстве и главы о гибели детей она писала сама. Она не в состоянии была наговаривать это чужому человеку. Так совпало, что эти трагические страницы она писала тогда, когда пришло известие о гибели Есенина. Совпало все: одиночество, отдаление друзей, полная неопределенность с московской школой. Невзгоды усугублялись переживаниями и необходимостью изложить все это на бумаге. Ничто не забылось за 13 лет, не ушло из памяти. Чтобы написать так, кровью сердца, надо было вновь повторить весь крестный путь, пережить и перечувствовать с той же силой и болью. Это было выше ее сил, и она пошла в море.

В опубликованной книге страницы о гибели детей сокращены до минимума. По-иному эти события изложены у Ильи Шнейдера. Приводим его рассказ с небольшими сокращениями:

«Из Берлина Айседора уехала в Париж, Многое было связано с ним в жизни Айседоры. Здесь она узнала первую любовь. Здесь она стала знаменитостью. Здесь родились ее дети — девочка Дейдре и мальчик Патрик. В Париже они погибли. В Париже она почувствовала «начало конца» любви Есенина. Гордон Крэг был первым мужем Айседоры Дункан и отцом Дейдре. Патрик родился от второго брака Дункан с Парисом Санже. В Париже Зингер (Санже — Авт.) купил для школы Дункан отель «Бельвю». Был создан организационный комитет, в который вошел весь цвет искусства и литературы не только Франции, но и всей Западной Европы.

И в честь этого состоялся банкет. Когда уже отзвучали речи, и банкет подходил к концу, к Айседоре подошел метрдотель и сказал, что ее спрашивают. Она вышла в вестибюль и очень удивилась, увидав своих детей с няней-англичанкой…

— Что случилось? — заволновалась Айседора, целуя детей.

— Ничего. Мы поехали кататься, и дети очень захотели увидеть вас. Они так просили…

— Поезжайте домой. Я назначила пианисту прийти в студию в Нейн, я позанимаюсь час и приеду домой. Поезжайте…

Она вышла на улицу, сама закутала пледами их ножки. Машина отъехала.

— Я поехала в студию Нейн, — рассказывала мне Айседора.

Айседора Дункан с детьми — Дейдре и Патриком

— Пианиста еще не было. Помню, надела белую тунику и, держа в руках коробку с шоколадом, ходила по студии, ела конфеты и думала: я самая счастливая женщина в мире… Я молода, знаменита, у меня такие чудесные дети, муж… Сегодня исполнилась мечта моей жизни. У меня будет школа и театр! И в этот момент в студию вбежал Зингер… Он крикнул: «Дети… умерли!» И упал. Почему тогда я не сошла с ума? Я не могла воспринять то, что он крикнул… Я видела только, что он упал и сейчас умрет, и я бросилась к нему. Может быть, это спасло мой мозг…

— Машина с детьми выехала на набережную Сены: наперерез ей выскочило такси. Наш шофер, избегая столкновения, круто свернул к реке… Мотор заглох. Шофер взял ручку, вышел из машины и завел мотор. Вдруг машина двинулась на него прямо к реке… парапета тогда не было. Шофер отскочил в сторону, машина упала в Сену…

— Пока шофер бился головой о мостовую, пока бегал зачем-то к моей сестре Елизавете, стучал там в дверь… время, время шло!.. А они были в воде… Через час машину подняли краном. Их отвезли во французский госпиталь. Мне потом говорили, будто девочка моя еще дышала! Если бы я тогда могла быть около них! Силой материнской любви я бы вернула ее к жизни…

После катастрофы Дункан покинула сцену, к тому же она готовилась вновь стать матерью».

У нее родился мальчик, которого она назвала в честь погибшего сына Патриком, но он сразу после рождения умер.

Дети погибли в тот счастливый для Айседоры день, когда, казалось, сбывались ее мечты о создании собственной школы, мечты ее жизни. Девочке было 8 лет, Патрику 3 года. С первых шагов они росли в атмосфере музыки, танца и любви. Дети подавали большие надежды и очень радовали Айседору.

Злой Рок вмешался в ее жизнь. Это потом она узнает, что Рок был здесь ни при чем — злодеяние было делом рук человеческих, человеческой злобы, зависти и коварства. И погибнуть в тот день должны были они все вместе, потому и заехали за ней. Но ей не суждено было погибнуть вместе с детьми!

Перед отъездом из России Айседора рассказала Илье Шнейдеру то, чего нет в ее мемуарах и что она до этого, по-видимому, не рассказывала никому. Это лежало тяжелым камнем на ее сердце.

«Вы слышали когда-нибудь о профессоре Дуайене? — спросила тогда Дункан.

Мне было знакомо это имя, — вспоминает детали разговора Шнейдер. — «Операция профессора Дуайена» — так называлась короткая картина, которую демонстрировали после сеансов в первых московских синематографах, предупреждая: «Нервных женщин и детей просят выйти». Дуайен, высокий красивый мужчина с холеной светлой бородой, делал три операции: трепанацию черепа, вырезание рака и еще какую-то.

— Этот самый… — подтвердила Айседора. — У Дуайена была жена, очень красивая высокая блондинка. Я тогда еще не знала Зингера. Он был неразлучен с женой Дуайена, а тот, видно, не возражал… Зингер строил для него хирургические дворцы, финансировал завод знаменитого шампанского, создавал ему бешеную рекламу, вот и фильм этот тоже… Потом Зингер оставил жену Дуайена, он полюбил меня. Мы поженились.

Очевидно, для Дуайена собственная карьера и финансовое благополучие были дороже жены. Он возненавидел меня. Я всегда чувствовала его ненависть. Это был какой-то средневековый враг…

Мой шофер после катастрофы ушел от меня. Он купил виллу за 50 тысяч франков… Это была очень, очень большая сумма… Я не могу об этом ни думать, ни говорить».

Шофер ушел после катастрофы… Но сразу после катастрофы его посадили, это естественно, а освободили в результате ходатайства Айседоры, которая заявила: «Позвольте мне ради моего спокойствия ходатайствовать за несчастного человека, который был причиной ужасного события, потрясшего меня, и просить о его немедленном освобождении. Хочу уверить вас, что я не подозреваю его в злом умысле. Он отец, и я должна знать, что он возвращен в семью, только тогда я смогу отчасти успокоиться».

Это потом она узнает, как и почему погибли ее дети. Профессор Дуайен и шофер Поль Морверан были в сговоре. Нет предела подлости человеческой…

В мемуарной литературе одна только Надежда Вольпин написала вскользь о насильственной гибели детей. Фраза звучит так: «И мужественно переносимая гибель (насильственная, если верить молве) двух ее детей».

В том, что семейные отношения с Парисом Зингером в дальнейшем не сложились, биографы винят Дункан. Дескать, в Америке, куда он уехал во время Первой мировой войны, Парис окружил Айседору заботой и вниманием, исполнял все ее прихоти, а она пренебрегала его дружбой, расположением. Зингер покупал дорогие подарки, преподносил драгоценности, а Дункан флиртовала с мужчинами, вела себя легкомысленно. И никто не дает себе труда усомниться: а так ли все было? И совместимо ли такое поведение с душевным состоянием Айседоры.

Нет, не было Париса Зингера в тот трагический день рядом с Айседорой, и не он принес ей известие о гибели детей. Не было его и на их похоронах. Лежал он в клинике профессора Дуайена, как писали газеты, с сердечным приступом.

Покривила душой в мемуарах Айседора, не стала бросать тень на Париса. Где был Зингер на самом деле? Когда в Америке Айседора от самых близких людей узнала правду о гибели детей, она задалась этим же вопросом. И у нее появились основания считать, что Парис снова стал встречаться с той роковой женш, иной, о которой танцовпдица говорила Илье Шнейдеру: «Он ушел от той женщины. Он полюбил меня». Может быть, вследствие этой встречи Зингер оказался в клинике профессора Дуайена? «Средневековый враг» отомстил сполна: шофера он щедро одарил франками Париса Зингера, а Айседору навеки превратил в скорбящую Ниобею, оплакивающ, ую своих детей.

Море манило Айседору всегда. Она уже пыталась «уйти в море», в тот трагический день бежала к морю, не зная, зачем и куда. Бежала от своего горя. От своей боли. Хотелось уйти в волны, чтоб прекратить боль. Она уже сделала шаг, другой. И вдруг ясно увидела их, Патрика и Дейдре. Взявшись за руки, они шли по берегу. Она пошла за ними, потом побежала, потом, не в силах бежать, упала, сотрясаясь в рыданиях. Может, это и спасло ее тогда? Она лежала на сыром песке, в ужасе сознавая, что сходит с ума. Боль нахлынула, вернулась к ней, придавила всей своей тяжестью, когда она стала писать об этом. Сопротивляться не было сил и желания. И она пошла в море…

Вот что пишет Мэри Дести:

«В подавленном состоянии Айседора взяла свою лиловую бархатную накидку и, туго обернувшись в ее тяжелые складки так, чтобы нельзя было высвободить руки, царственно вошла в море…

Когда ее спасли, она была почти без сознания».

Мэри не была свидетелем этой сцены, но описала ее так, как рассказал об этом сам спасатель. Мэри называет его Паттерсоном, пишет, что он английский офицер, капитан, потерял на войне ногу, видно, потому «с большим трудом добрался до нее».

Спасатель называет себя другим именем, точнее говоря, он себя не называет, а ведет рассказ от своего имени. Автор небольшого рассказа «Последнее любовное письмо Айседоры» Петр Моргани о себе не рассказывает ничего, только о том, как познакомились с Айседорой он и его молодой спутник Ваня.

«Из Корсики перебрались на континент офицеры и казаки Белой Армии». Офицер и его молодой друг, влюбленный в Айседору, как видно из реплик, титулованные дворяне. Вот все, что можно о них узнать из текста. Офицер Петр Моргани (или Паттерсон) не терял ногу на войне, он прекрасно танцует танго, а на вопрос, где научился так танцевать, отвечает не без гордости: «Учился у Айседоры Дункан».

Сопоставляя описание последних дней Айседоры, придем к выводу: вопиющая разница! И дело даже не в том, одна или две ноги у Паттерсона-Моргани, и даже не в том, что Мэри всей душой любит Айседору, а Паттерсон «всей душой» издевается над ней, потому сцена «царственного ухода в море» преподносится как отчаяние от неразделенной любви. И все описание сдобрено горстью сарказма, а «лебединая песня любви» названа, как и положено, «назойливой страстью стареющей женщины».

Сопоставление дает богатую пищу для размышления. Напрашивается вывод: кто из них врет? Вдумываясь и размышляя, ответим: оба! Но зачем? И почему так по-разному врут?

Однозначно ответить трудно. Наверно, не согласовали. Не было времени и возможности, так как оказались на разных континентах.

Капитана отозвали в Англию (непонятно, до гибели Айседоры или после).

Мэри, похоронив Айседору, уехала в Россию. Зачем? Скорее всего за инструкциями. А из России уехала в Америку, где, как она пишет, очень тяжело болела и торопилась закончить книгу.

По поводу книги Мэри Дести «Изадора Дункан» (Лондон, 1929 г.) Илья Шнейдер писал: «Дести знала Айседору с 1901 г. Тогда же началась их дружба, продолжавшаяся больше двадцати лет. Вначале я не знал, что Дэсти собирается писать книгу о Дункан. Она, приехав в Москву после гибели Айседоры, постоянно расспрашивала меня о разных подробностях жизни Айседоры в Москве, о ее поездках… Подолгу рылась в большом ворохе газетных вырезок, привезенных Дункан и Есениным из-за границы.

С чувством невыразимой досады читал я потом в книге Дести некоторые рассказанные мною эпизоды, «искаженные ею до неузнаваемости».

Часть ее вины и перед истиной, и перед читателями, и перед памятью Есенина я переношу на ее «литературного секретаря» — сотрудника издательства, заинтересованного в книге. Собственно, он и писал эти воспоминания, сидя у кровати умирающей Дести в нью-йоркском госпитале». Кто он, этот сотрудник, Шнейдер не назвал.

Великая танцовщица и, как оказалось, талантливая писательница, в рассказе Моргани показана сатирически, «созданием среднего духовного достатка», «старой и увядшей — без ума и фантазии».

Прямо скажем, не очень разборчив в выборе слов и выражений этот белогвардейский офицер! Чем ему досадила Айседора?

Из трагикомической новеллы Паттерсона-Моргани и нелепостей Мэри Дести каждый читатель сделает вывод: «одинокая, забытая Богом и людьми, старая и увядшая» танцовщица до самой кончины не оставляла желания вступить в новый брак… Сам Господь смилостивился над безрассудной и падшей женщиной, внял, наконец, ее мольбе. И нет большого зла, даже если не все «чисто» в этой автомобильной истории, потому что жизнь этой женщины была «скольжением в пропасть».

И вот эта самая «старая и увядшая» Айседора 8 июля 1927 года выступала в Париже за два месяца до своей гибели? Ирма присутствовала на этом выступлении:

«Это опять был ее триумф. Театр был переполнен изысканной публикой из Франции и Америки». Великая сила ее искусства заставляла рыдать и восхищаться. «Искупление», «Неоконченная симфония», «Любовь и смерть Изольды» исполнены с еще большей трагической глубиной, чем раньше!

Бессмертная «Аве Мария» Шуберта, исполненная так, что многие в публике громко рыдали…

Кто сможет забыть невыразимые движения материнских рук, убаюкивающих пустоту? Их сострадательную нежность и душераздирающую красоту?..

Восторженные крики публики, и Айседора, великая Айседора на усыпанной цветами сцене. Никаких речей! Ни слова приветствующей ее аудитории. Многие из старых друзей были огорчены этим».

Это — свидетельство очевидца. А рассказ Моргани написан с явной целью: поглумиться над Айседорой, скомпрометировать ее. Составить у читателя отрицательное мнение…

А вот последнее письмо Айседоры. Известно, что написано оно за три дня до гибели и адресовано Виктору Серову, которого Айседора отправила в Париж (из Америки должны были прислать деньги за изданную книгу):

«Воскресенье, 11 сентября 1927 года. Дорогой Витя, почему нет писем? Нет телеграмм? Ничего от тебя. Я очень беспокоилась, пока Иван не сказал, что он видел тебя в Париже, и ты был в полном порядке. Мне тебя не хватает ужасно, но мы в таком (неразборчиво — Авт.) трудном положении здесь. Мэри настояла, чтобы мы жили в этом прекрасном отеле, где у нас был кредит, и мы приехали сюда, где у нас нет ничего, и в результате нам нечего есть — и никакой возможности выбраться отсюда, пока я не смогу продать здесь мебель. Поэтому я даже не могу особенно желать тебе очутиться здесь, в столь плачевных обстоятельствах…

Видел ли ты Сесиль? Мы в полном неведении насчет того, сделал ли Хуссар закладную или нет. Г-н Шнейдер не разместил книгу и уехал в Италию. Наша единственная надежда на американские издания — но пока ни слова.

Если ничего больше не подвернется, я буду пытаться все здесь распродать и вернуться в Париж. Это место, похоже, несчастливое.

Пиши и рассказывай мне, что ты делаешь — и каковы твои планы, Я не видела Элис… Она, кажется, ничего не делает, но гоняет машину, как Летучий Голландец женского пола.

Живешь ли ты в своей студии — играешь ли прекрасную музыку? Думай обо мне и играй Скрябина. Быть может, ты будешь ближе мне по духу, когда нет тела со всеми его плотскими помехами. В жизни не так много вдохновенных страниц, а остальное — чипока (то есть чепуха — Авт.). Целую тебя нежно со всей моей любовью, Айседора».

Под ударами судьбы музы умолкают, — так принято считать. Но надо было знать Айседору, чтобы не согласиться с этой сентенцией. Чем больше подвергалась она ударам судьбы, тем более яростным было ее сопротивление. Должно быть, потому она и стала такой единственной и неповторимой, божественной Айседорой!

Упорной она была с детства. Когда было холодно, Айседора уходила на берег моря и там самозабвенно танцевала. Когда было голодно, уходила в библиотеку и читала все подряд. Если унылая обстановка в доме долго не менялась, Айседора настаивала поменять дом. Просто не могла сидеть и ждать, чтобы что-то изменилось само собой. Потом стала менять города и даже страны.

«Я часто произносила длинные речи моим родным и всегда кончала одним и тем же: «Мы должны уехать отсюда. Здесь мы никогда ничего не добьемся».

Внутренний мир под влиянием прочитанных книг и рожденных планов был так богат и разнообразен, что она никогда не ведала скуки. Скука и хандра — сестры праздности, а Айседора не выносила праздности и безделья.

Ребенком она сумела убедить мать не посылать ее в школу — это был неуютный и нерадостный дом. Дом-тюрьма. И благодаря этому стала завзятой читательницей, иногда единственной в библиотеках больших городов. Без книг и информации не могла обходиться.

Не оканчивая никаких школ, к 20 годам стала образованнейшим, культурнейшим человеком. Она умела прекрасно рассказывать, с ней всегда всем было интересно. «Я была такая интеллектуалка». Изучив германских философов, среди которых особенно высоко ценила Фридриха Ницше, изучив культуру разных времен и народов, Айседора пришла к выводу, что расцветом человечества был период эллинизма — золотой век человечества. А самыми совершенными людьми — люди Древней Греции.

«В идеальном свете представлялся ей греческий античный мир. Его она представляла себе в весьма идеализированном виде. Она воспринимала его через статуи, через описание греческих спектаклей, через греческую педагогику», — писал об Айседоре А. Луначарский.

Мечтая о гармонии души и тела, Айседора создавала танцевальные школы в Германии, Америке, Греции. Друзья помогали ей в этом. Не ее вина была, что школы существовали недолго. Такой разрушительной была ее эпоха.

Чем школа в России отличалась от предыдущих? Почему к детям России она потянулась всей душой? Там, на Западе, были дети обеспеченных родителей, сытые, благополучные, пресыщенные радостью, они приходили ради развлечения, удовольствия.

«Ученицы, выпархивая из роскошно обставленной на американские деньги школы, становились попросту своеобразными актрисами, начинали выступать на эстраде и даже в кабаках. Все нежное и тонкое, что преподавала им Айседора, с них слетало. Они тяжелели, вульгаризировались, уклонялись от всякого фокусничества» (А. Луначарский). Для них это не было потребностью, не было главным делом жизни.

Детей России Айседора, в первую очередь, спасала от голодной смерти. Здесь, в ее школе, они получали возможность выжить в голодной Москве 1921–1922 годов.

Но имея в настоящем только голод, холод и нищету, русские дети всей душой тянулись к школе Красоты и Радости. Они попадали в сказку, волшебное царство, которое создавала Айседора. Дети с воодушевлением шли за ней. Любили и боготворили свою лучезарную учительницу. Ее дело становилось их делом, их мечтой, счастьем их жизни. Потому три года жизни в России можно считать самыми полезными, насыщенными, полноценными.

Айседора сразу предупреждала, что готовит детей не для сцены, а для жизни. Лучше других понимала, что на сцену попадут единицы, но с такой подготовкой и кругозором дети никогда не пропадут и сумеют в жизни реализовать свой потенциал.

«Друзья обвиняли Айседору в том, что она ленится». «Левин несколько раз пытался уговорить ее приступить к книге, но бросил попытки помочь ей с мемуарами и вернулся в Берлин», — писал Ф. Блэйер. Мерседес де Акоста, приятельница Айседоры из Нью-Йорка, в автобиографической книге «Здесь мое сердце» утверждала, что она не только нашла издателя для Айседоры, но и заставила ее работать над рукописью: «Как она сопротивлялась и страдала над книгой! На протяжении многих дней я запирала ее в комнате и выпускала только тогда, когда она подсовывала под дверь определенное количество исписанных страниц».

Виктор Серов по поводу этих утверждений написал: «Я еще не читал лжи глупее». Кто знал Айседору, знал и то, что никакими силами нельзя было заставить ее делать то, чего она не хотела делать.

Как было на самом деле? Факты говорят: одна из американских фирм «поручила своему агенту У. Бредли подписать контракт на книгу. Они согласились выдать в виде аванса две тысячи долларов с прибавлением вознаграждения в пятьсот долларов, если вся рукопись будет закончена к концу мая 1927 года», — свидетельствует Ирма Дункан.

По поводу контракта Айседора сказала Макдугаллу:

«Он не слишком-то хорош. Но он подписан. Теперь я должна продолжить и закончить их. Я никогда еще не ставила своей подписи под контрактом, который не выполнила бы до конца. Но смогу ли я написать? Вы должны помочь мне».

Макдугалл ответил, что никто не сможет написать их лучше, чем она сама. Первые главы, которые он уже прочел, главы о ее детстве в Сан-Франциско, о жизни в Чикаго и Нью-Йорке «просто изумительны! Вы обладаете подлинным даром выразительности». Этот разговор состоялся 5 февраля 1927 года. До обозначенной в контракте даты оставалось четыре месяца.

А шестого февраля она была уже в Париже, где продолжала диктовать книгу и параллельно не прекращала занятий в студии, так как готовилась к последнему выступлению. Факты свидетельствуют, что было написано немало, следовательно, Айседора много работала, поскольку была поставлена в очень жесткие рамки — за оставшиеся четыре месяца закончить первую книгу. Это доказывает, что последние годы ее жизни были такими же плодотворными и яркими, как и вся ее жизнь.

Вот хронология ее последующей напряженной творческой жизни.

Март, апрель, май — продолжает работу над книгой, одновременно занимается в студии.

8 июля состоялось последнее выступление в театре «Могадор».

8 августа Айседора в компании друзей возвращается в Ниццу.

11 сентября вновь села за продолжение книги. Кажется, только после представления в «Могадоре» Айседора позволила себе недолгий отдых. «Наступил период ожидания результатов продажи прав на выпуск книги», — так пишет Ирма. Но Айседоре не суждено было их дождаться.

«Утром пришла телеграмма от американского синдиката издательств, подтверждавшего договор на издание мемуаров Айседоры и сообщавшего о переводе через парижский банк денег. Она ждала этих денег, чтобы выехать в Москву» (Илья Шнейдер).

Деньги пришли утром, пришли в день ее смерти, ни раньше, ни позже.

Айседора успела окончить только первую книгу задуманной трилогии. Книга, опубликованная в 1927 году, удостоилась высоких похвал многих писателей и критиков на Западе (Бернард Шоу, Арнолд Беннет и др.). Она выдержала десятки изданий, переведена на многие языки.

Однако на русском языке она была издана лишь крохотным тиражом в Латвии в 1928 году. А в России, которой Айседора отдала столько души, — только в кооперативном издательстве в 1930 году — также небольшим тиражом (в двух изданиях 30 и 100 экз.). Затем наступил заговор молчания, продолжавшийся почти шесть десятков лет.

«Голубоватые листы бумаги нетронутой стопкой лежали на столе Айседоры в Ницце. Страницы о годах, проведенных у нас, не были написаны», — сообщает И. Шнейдер.

Кто-то очень не хотел, чтобы книга Айседоры Дункан появилась в России. Более того, кто-то очень не хотел, чтобы она вообще была написана.

Не подтверждает ли этот факт исчезновение рукописи?! Зачем и кому потребовалась рукопись? Вряд ли ее уничтожили те любовники, которые присылали ей в Берлин угрожающие телеграммы. Каждый из них мог спать спокойно, познакомившись со своим портретом: каждый выглядел на страницах мемуаров гением и незаурядной личностью. Даже русский пьяница и скандалист нашел свою защиту, покровительство и оправдание своей гениальностью. И еще одно: зачем уничтожать рукопись, если за нее можно выручить немалые деньги? По словам П. Моргани, машина, в которой погибла Дункан, была на аукционе продана за баснословную тогда цену — 200 тысяч франков. А за ее «дворец», проданный на аукционе, ей в свое время дали только 300 тысяч франков.

Рано или поздно рукопись должна была объявиться на аукционе. Но если этого не случилось на Западе, значит, она в других руках — в других архивах. Зачем и кому она потребовалась?

Книга вышла после гибели Айседоры. Не исключена такая вероятность, что по рукописи прошлись посторонние руки. Виктор Серов отмечал, что некоторые факты совсем не соответствовали действительности.

Об этом пишет и Ф. Блэйер: «Издатели утверждают, что Айседора сама писала текст, и это правда. Это заявление все же нуждается в уточнении, поскольку Серов и Гордон Крэг считают, что рукопись Айседоры была переделана после ее смерти».

У нас с вами есть возможность ознакомиться с первоначальным вариантом воспоминаний Айседоры Дункан о детстве, написанным в 1923 г. еще в России, и оценить писательский дар Айседоры. Ирма сохранила его и опубликовала уже в Америке.

Из воспоминаний Айседоры Дункан

«По дорогой цене боги продают свои дары. За каждой радостью обязательно следует мучение. За ниспосланную ими славу, богатство, любовь они взыскивают кровью, слезами и гнетущей печалью. Я постоянно окружена пламенем.

Мое первое воспоминание — яркое ощущение рук полисмена, в которые я попала, будучи выброшена из горящего окна, и я слышу вопли моей матери: «Мои мальчики, мои мальчики. Пустите меня туда, к ним». Часто по ночам я слышу голос моего отца, кричащего: «Мужайтесь! Они придут спасти нас». Он встретил свою смерть, держась за сиденье перевернувшейся лодки, в бушующих волнах у скал Фолмауса. Вечно огонь и вода и неожиданная ужасная смерть.

Подробные воспоминания о моем детстве встают с необычной живостью; дальнейшее окружено тьмой.

Моя мать поднимала четырех детей ненадежным занятием преподавания музыки. Вечные тревоги и заботы на ее лице были так привычны для нас; мы жили в бесконечном состоянии ужаса перед тем, что раздастся громкий стук в дверь неприветливых домохозяев, требующих квартплаты.

Я помню, как однажды, когда мне было около восьми лет, учительница предложила каждому из детей написать историю своей короткой жизни. Другие дети рассказали о садике при доме, об игрушках, о любимых собачках и т. д., я же выдала нечто вроде:

«Сперва мы жили на 23-й улице в Восточном Окленде. Мужчина приходил за квартплатой, пока мы не переехали в маленький домик на 17-й улице. Но опять нам не дали долго там оставаться. Через три месяца мы переехали в две маленькие комнаты на проспекте Солнечного пути. Так как мама не смогла взять мебель, у нас была одна большая кровать на всех. Но снова злой хозяин пришел сердитым, и мы переехали в… и т. д., и т. п. И это было уже пятнадцать раз за два года».

Учительница решила, что я сыграла с ней злую шутку, и вызвала мою мать предстать пред очи директора. Когда мать прочитала мою «историю жизни», она залилась слезами и сказала, что я написала только правду. Я помню, что после того случая ее глаза были красными еще: МНОГО дней, но я тогда не понимала отчего. Состояние постоянных гонений, в котором мы жили, казалось мне нормальной вещью. Я думаю, вот почему я столько участвовала в правительственной помощи в области продовольствия и образования и вообще в благотворительности для детей.

Моя мать не только преподавала музыку, но и вязала шапочки, жакеты и т. д. для больших магазинов. Я помню, как часто, просыпаясь среди ночи, видела, что моя мать все еще вяжет. Что за жизнь у нее была! Единственным светлым пятном было, что она имела пианино, на котором часами играла Бетховена, Шуберта, Моцарта, Шумана; или она читала нам вслух из Шелли, Бернса, Китса, много стихов, которые она учила нас читать наизусть. Мы, дети, слушали ее, свернувшись калачиком на ковре у ее ног.

В то время моя мать была еще молодой и красивой, но, согласно дурацким буржуазным принципам, она не знала, как использовать свою молодость и красоту, незаурядный ум, силу духа. Она была в домашней тюрьме, задолго до эмансипации женщин. Сентиментальная и добродетельная, она могла только страдать и плакать, а мы, юные, тоже страдали каждый на свой манер, и наши подушки часто бывали влажными от слез, как и у многих детей, которые ложатся спать голодными.

Это все христианское воспитание, которое не знает, как научить детей великолепному лозунгу Ницше: «Быть твердым!» Но с ранних лет какой-то голос свыше постоянно шептал мне: «Будь тверда!»

Я помню, как, придя однажды, застала мать на постели надрывно рыдающей над лежащей рядом стопкой вещей, которые вязала целую неделю и которые ей не удалось сбыть в магазины. Внезапно меня охватило чувство протеста. Я решила во что бы то ни стало продать эти вещи для матери, и за хорошую цену. Я взяла и надела из тех связанных вещей красную шапочку и пелерину и с остальным в корзине пошла по домам. Из дома в дом ходила я, торгуя своим товаром. Некоторые люди были любезны, другие грубы. В конце концов я достигла цели, но тогда я своим детским умом впервые постигла чудовищную несправедливость мира. И эта маленькая вязаная красная шапочка, сделанная моей матерью, стала шапочкой маленькой «большевички».

 

Глава 9 Ушедшая к славе

Почему насильственная гибель Айседоры так и осталась тайной? В первую очередь, должно быть, потому, что в ее раскрытии никто не был заинтересован.

Илья Шнейдер пишет: «Хотя Айседору не собирались хоронить в Ницце, мэр города, узнав, что среди бумаг Дункан оказалась справка, подтверждающая желание Айседоры принять советское гражданство, заявил, что не разрешит хоронить ее в Ницце». В Европе ненавидели большевиков и тех, кто с ними сотрудничает. А Айседора опять собиралась в Россию и не скрывала своих планов…

Получилось так, что и в Европе ее негласно объявили «персоной нон грата», и в Советской России ее присутствие было крайне нежелательным. Прежде всего из-за ее смелых и открытых суждений в адрес коммунистических лидеров. Помните? «Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция? Ничего не изменилось, кроме актеров. Вы просто захватили их дворцы! Вы не революционеры. Вы буржуа в маске. Узурпаторы!»

Убежденная атеистка, Айседора не только не поддержала действия большевиков по уничтожению храмов, но осудила это сразу и категорично:

«Вы не можете отобрать религию у народа, не дав ему что-то взамен. Дайте мне церковное здание, вместо того чтобы превращать его в клуб. Я разработаю целую серию прекрасных музыкальных праздников. Красивой музыкой и благородной пластикой я украшу церемонию рождения, церемонию брака и церемонию ухода из человеческой жизни.

Если вам необходимо отказаться от религиозных обрядов, дайте мне при помощи моей музыки и моего танца заменить их чем-то столь же прекрасным, как ритуалы античной Греции».

Как жаль, что красные комиссары не вняли голосу разума, в течение многих лет у советских людей не было ритуальных праздников, никаких, кроме простой записи в актах гражданского состояния да последующего застолья по данному поводу, а храмы превратили в склады.

Вид детей, ночующих в подъездах и подвалах, детей, нуждающихся в помощи взрослых, приводил Айседору в отчаяние. Этого она не могла простить никакому правительству.

Ф. Блэйер: «В Москве она видела, как маленькие дети спят на улице, могут ли взрослые люди так обращаться с детьми, если в мире существует любовь? Она взяла этих детей в свою школу, но после смерти Ленина правительство больше не занималось ею. А страдающих, живущих в ужасных условиях детей она видела и в лондонском Ист-Энде. И пока где-то страдают дети, в мире не существует истинной любви, так говорила Айседора».

В Берлине, беседуя с американским журналистом из «Чикаго трибюн», она сказала, что ее искусство не так уж необходимо людям. Необходима лишь любовь, возможность любить, как Христос и Будда. Но большинство любят только самих себя, свои идеи, свою власть, свое богатство. Ей стоит браться за написание книги, если она докажет людям, что они не умеют по-настоящему любить.

В черновых набросках к своей будущей книге она напишет, как робкий и застенчивый «маленький большевик» рассказывал им, только что приехавшим в Россию, о Ленине, о большевиках, о великих жертвах коммунистов. Все более вдохновляясь, он говорил о великом будущем коммунизма, «пока мы тоже не почувствовали себя готовыми умереть за Ленина и его дело». Юмор нередко переходил в иронию:

«Небо заволокло тучами, пошел дождь, однако наш гид был равнодушен к сырости, и я не скоро почувствовала, что мы ничего не ели в течение 14 часов (…) Я обнаружила после того, как познакомилась с другими, что настоящий коммунист индифферентен к жаре или холоду, к голоду или другим материальным лишениям (…) Как христианские мученики древности, они живут столь погруженными в идеи, что просто не замечают этих вещей».

Новоявленные «христианские мученики» и их «жены в перьях» не замечали бездомных детей, которых в эти годы насчитывалось более 5 миллионов и которые так нуждались в защите взрослых.

Айседора приехала спасать их детей, помогать им. От них теперь зависела ее школа. И что же? Она сразу «стала в позу антагонизма» и тем самым объявила, что «полна решимости обойтись без покровителей». Таких она называла новой буржуазией, «хорошо откормленной аудиторией», «хорошо откормленным обществом».

«Красный эмигрант» Ю. Анненков в своей книге написал: «В 1925 году, в Париже, Дункан много говорила со мной о Москве, о Петербурге, о советском строе, глубоко ее разочаровавшем». (Потом он назовет смерть Дункан «таинственной предопределенностью», только не объяснит, что это значит — Авт.)

В мае 1926 года Айседора встречалась с Мейерхольдом и его женой 3. Райх. («Они были милы со мной».) Известно, что у Зинаиды Райх была своя точка зрения на гибель Есенина, о чем она хотела рассказать в мемуарах. Не потому ли была зверски убита в 1939 году?

Своя, неправительственная, точка зрения была и у Айседоры: «Он (Есенин) желал, чтобы филистимляне пали перед ним ниц».

Тогда она не знала того, что могла услышать от супругов Мейерхольдов: в гробу «лежало чужое лицо», «лиловый шрам на лбу», «один глаз навыкате, другой вытек». Портрет, мало напоминающий портрет самоубийцы.

О настроении Всеволода Эмильевича пишет Анненков: «Заговорили о «Бродячей Собаке». Всеволод Эмильевич сказал: «А у нас, в Советском Союзе, теперь всем бродячим собакам — крышка. Вместо бродячих собак прочно засевшие кабаны с клыками… Райх сердито взглянула на мужа, но промолчала».

15 января 1926 года «Красная газета» написала о том, что «Дункан находится в стесненных материальных обстоятельствах и что она намерена опубликовать все полученные когда-либо любовные письма, чтобы получить средства к существованию… Она также намерена написать историю ее трагически окончившегося брака с Сергеем Есениным».

Не странно ли (какое совпадение!), тогда же рядом с Айседорой появилась «русская женщина, которая помогала ей готовить», «нуждающийся русский джентльмен согласился быть ее секретарем», русский музыкант стал ее аккомпаниатором, объявился даже русский кинооператор, который увековечил ее последние дни.

3 октября 1928 г. «Известия» сообщали о вечере памяти А. Дункан, состоявшемся в Большом театре. «После вступительного слова П. И. Новицкого и А.А. Сидорина была показана кинофильма «Последние дни Айседоры Дункан», заснятая в Ницце», — так писала газета, «забыв» упомянуть фамилию кинооператора.

Айседора чрезвычайно почитала немецкого философа Фридриха Ницше. Одно свое письмо-статью для парижской газеты «Юманите» озаглавила словами из Заратустры. «Я люблю человека, который поднимает себя самого ввысь и гибнет на этом пути».

«Трагическая смерть Айседоры Дункан после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть, снова напомнила мне, в какой драматической атмосфере постоянно жила эта, на первый взгляд чудовищно парадоксальная, чета». Эти слова принадлежат Францу Элленсу.

Совершенно виртуозная, по-настоящему ошеломляюш, ая фраза заставляет снова и снова возвращаться к ней, перечитывать, думать: «Трагическая смерть Айседоры Дункан (…), изощренную жестокость которой», или «после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть». К кому из них относится финал столь загадочной фразы? А, может быть, к обоим? Дескать, милая, добрая, умная, благородная Айседора! Сколько сил ты приложила, чтобы спасти Есенина! Каким насмешкам и изощренным издевательствам подвергла себя, пожертвовала состоянием, добрым именем, родиной, а себя спасти не сумела? Или не захотела?

Франц Элленс и его жена М. Милославская еще в 1922 году опубликовали ряд стихотворений Есенина на фрацузском языке. Смерть Есенина произвела на них тяжелое впечатление. Получив это сообщение, Элленс в тот же день пишет М. Горькому, что весть о самоубийстве Есенина их потрясла. Воспоминания о Есенине и Айседоре Дункан написаны им сразу после трагической гибели Дункан. Опубликованы в парижской газете 22 октября 1927 года. Приведенная выше цитата именно из этого источника.

Зачем же понадобилось Мэри Дести оболгать Айседору и возвести на нее небылицы, с которыми мы познакомились выше?

Полагаю, что сделала это Дести не для осуждения Айседоры, а для своей реабилитации: мол, она приложила все усилия, испробовала все средства и возможности, но разве Айседору можно переубедить, отвлечь от задуманного? Никакие силы не могли заставить ее делать то, чего она не хотела, и никакие силы не могли отвлечь от намеченной цели.

Что оставалось ей, Мэри? Разве только открытым текстом сказать: Айседора, откажись от этой книги — не простят тебе ее большевики!

Мэри высказала свои «плохие предчувствия» и просила Айседору не ездить с этим молодым человеком, мол, эта поездка может плохо кончиться. И что же услышала в ответ? Айседора пришла в восторг от этой мысли и заявила, что, если это так, то непременно сядет в машину и с радостью помчится навстречу своей гибели. Не потому ли и прозвучали эти странные последние слова: «Прощайте, друзья! Я иду к славе!»

Очень странные слова для обычной прогулочной поездки.

 

Глава 10

Из воспоминаний об Айседоре

В советской литературе крайне мало страниц отведено танцуюш, ей Айседоре. Ее выступления если и описывали, то преимущественно с отрицательным оттенком.

Так, в «Романе без вранья» подан Мариенгофом танец апаша-хулигана и уличной женщины, многократно повторенный в воспоминаниях друзей. «Неприличным» было названо и только входившее в моду танго, — до слез огорчившее «непристойностью» Мэри Дести.

Этот список продолжает Галина Серебрякова:

«Я видела прославленную балерину-босоножку на сцене Большого театра — тучная, немолодая. Раздражали пыльные голые широкие пятки и раскачивающаяся большая грудь.

Но когда в тридцатых годах я прочла книгу воспоминаний Дункан, она предстала иной, незаурядной, много передумавшей и перечувствовавшей женщиной».

Вряд ли Галина Серебрякова могла рассмотреть пятки танцовщицы из партера Большого театра. Такие детали она могла наблюдать на лагерных и тюремных нарах. Ведь писала она свои воспоминания после освобождения и ссылки в 1965 году, а пришлось ей отбыть в лагерях долгих 20 лет.

Во всяком случае в советской литературе было нормой, прежде чем вспомнить имя Дункан, лягнуть ее хорошенько. Это началось с М. Горького, который никогда не скрывал своего отрицательного отношения, собирал о ней скабрезные анекдоты, стихи и пасквили.

Но, может быть, эти словесные шпильки того же происхождения, что и мелкие гвозди, «случайно рассыпанные» на зеленом ковре босоножки? Об этих фактах рассказала Ирма Дункан. Уважаемые солисты классического балета, соперничая с босоножкой, не гнушались иногда поступать, как трактирные половые. Классический балет истязал себя упражнениями до изнеможения, вывертывал ноги, морил себя голодом, добиваясь невесомости и легкости, а «толстая», «немолодая» и однако преуспевающая Айседора позволяла себе и бифштекс на обед, и мясные пирожки, вовсе не изнуряла себя и жила в свое удовольствие. Как было не злиться на Айседору?!

А та, в свою очередь, никогда не скрывала своего отрицательного отношения к классическому балету, с тех самых пор, когда девочкой ее привели в балетную школу. Учитель требовал стать в позу и вывернуть ноги, а она говорила: «Зачем? Ведь это нерасиво! Красивы только естественные движения человека».

Из воспоминаний Надежды Розановой

«Айседора Дункан была для меня ярким светом и зовущей мечтой. Этот год (1914) знаменателен событием, сыгравшим не только большую роль в моей жизни, но как бы определившим все мое отрочество-юность. Оно озарило таким ярким светом мою жизнь, что и поныне я различаю его сиянье.

У нас в доме в течение последних лет шли постоянные разговоры об Айседоре Дункан, и все домашние, начиная с папы, ею восхищались.

Весной в 1914 году в Петербург приехали ученицы Айседоры Дункан. Сама она не приехала. В зале консерватории был объявлен вечер их танцев.

Папа взял ложу, и мы отправились всей семьей. Как ни велико было мое волненье, я была далека от мысли, чем станет для меня этот вечер.

Когда занавес поднялся, глазам представилась пустая сцена, и только с высоты мягкими благородными складками падали синевато-серые сукна. И вот из глубины сцены под легкий аккомпанемент выступили девушки в прозрачных хитонах пепельно-желтого тона. Они двигались медленно, чуть поднимая руки, как бы пробуждаясь от сна, а потом все быстрее, шире, свободнее, и вот они уже понеслись с воздетыми руками, в бурной радостной пляске. Их было четыре. Две высокие белокурые девушки с косами, заложенными вокруг головы, одна с длинными английскими локонами, может быть, чересчур хрупкая… а последняя — ростом ниже других, широкая в костях, с сильными ногами. Она показалась мне вдруг ожившей раненой Амазонкой, репродукцию с которой я хранила в числе любимых скульптур.

С первого момента, когда в глубине сцены появились четыре фигурки в легких хитонах, я вся замерла. Передо мной вдруг предстал тот мир, который я считала невозвратно потерянным и о котором так страстно, безнадежно мечтала с тех пор, как прочла «Мифы».

Они продолжали плясать, то взявшись за руки, сплетаясь в хоровод, будто нимфы, изображения которых я видела на барельефах и вазах, то неслись в воинственной пляске, в развевающихся красных хитонах, держа в руках незримые копья, и я видела перед собой Троянскую войну, когда боги и смертные слились в одной страстной битве. Весь, весь античный мир встал перед моими глазами! И как же затрепетала моя душа!

Растерянная, не зная, что делать с собой, бессильная вместить в себя всю красоту, которая раздирала мне сердце восторгом, я сидела, вцепившись в барьер ложи, не утирая слез, которые обильно текли по щекам, и чувствуя, что вот-вот они перейдут в неудержимое рыданье.

Им бросали цветы на сцену, и они сложили их в один огромный букет, а потом, взявшись за руки, танцевали вокруг него.

Публика толпилась у сцены — мы тоже подошли ближе. Они вышли прощаться, запахиваясь в халатики из мягкой фланели совсем домашнего покроя. Несколько студентов бросили им записки к ногам.

Вся сжавшись, я смотрела с мольбой: «О милые, только не поднимайте, не смотрите!» (Разве нимфы могут быть обыкновенными барышнями?). Но ни одна из них не сделала жеста, чтобы поднять, и они отодвигались в глубь занавеса без поцелуев в публику, без отдачи себя толпе. Будто четыре нимфы из свиты Артемиды-охотницы, и вздумай Аполлон взглянуть на них нечистым взглядом, он был бы тут же разорван собственными псами.

Еще долго неистовствовала толпа, потом свет потушили.

(…) Долго еще я плакала в постели, накрывшись с головой одеялом, от неутолимой любви к Греции, пока не заснула в слезах.

И теперь, озираясь, я говорю: «Это был счастливейший день в моей жизни!»

Мне не пришлось увидеть самое Айседору Дункан. Вскоре разнеслась трагическая весть о гибели ее детей. Слухи о ней доходили самые разноречивые, но в первые годы войны говорили, что она уехала на фронт сестрой милосердия.

С Дункан началась новая эра для меня. Если первые чтения по древней истории раскрыли мне красоту античного мира, но одновременно заставили страдать о невозвратимости этой эпохи, то Дункан явилась как вестница, как обещанье, что еще не все потеряно и может вернуться вновь.

Через учениц я полюбила самое Айседору Дункан. Вернее, они слились в один ее образ, навсегда утвердившийся в сердце. Я никогда не засыпала, не помолившись о ней, ее детях и не поцеловав на прощанье их портрета. Они стояли на ночном столике, у кровати, так что, засыпая и просыпаясь, я видела их около себя.

Дункан прошла через все мое отрочество и юность, несмотря на то, что я никогда больше не видела не только ее, но даже учеников ее школы. После революции, когда она вновь появилась в Москве, вокруг ее имени шла шумная молва. Я всегда с тяжелым сердцем прислушивалась к ней и не пыталась увидеть ее вновь.

Нет, Дункан была единственная, и все попытки следовать за нею мертвы, беспочвенны. Один раз еще было дано человечеству увидеть сон о Золотом веке.

Айседора Дункан. Художник Леон Бакст, 1908 г.

А теперь — танки, пулеметы, удушливые газы (…)

А ее личная судьба разве не олицетворение Рока, мстящего за дерзновенную мечту воскресить былое язычество?»

Это свидетельство полностью опровергает клевету Мариенгофа, дескать, поохладели зрители к Айседоре, поостли. Допустим, это воспоминание 1914 года. Но вот что рассказала Ирма Дункан о гастролях 1924 года:

«В Киеве, древней столице Украины и одном из старейших городов России, ее успех был беспрецедентным. В этом городе, где около 500 тысяч жителей, она дала последовательно восемнадцать вечерних спектаклей в театре, битком набитом каждый вечер. Никогда, даже в Париже, не танцевала она так много и успешно. На улицах люди приветствовали ее ликующими возгласами. Нищие следовали за ней, крича: «Дункан, Дункан, красавица, дай нам хлеба!» И Айседора, словно королева, разбрасывала подаяние в виде пригоршней мелочи (…)

Однажды в ресторане, где она обедала, она велела официанту раздать (нищим, столпившимся у ресторана) всей этой скулящей и хнычущей братии по тарелке борща.

После этого никогда уже не могла от них избавиться. И когда, спустя несколько месяцев, было объявлено о ее приезде в Киев, нищие всего города и вся их родня явились на железнодорожный вокзал приветствовать ее криками: «Дункан, Дункан, красавица!»

Так было в 1924 году.

Писательница Цецилия Бану вспоминает, как в возрасте тринадцати лет ей посчастливилось вытянуть, одной из множества претендентов, единственный билет, выделенный на всю школу на выступление танцовщицы в Киеве в том 1924 году, и какое впечатление на всю жизнь оставило у нее искусство этой выдающейся артистки.

Несомненный интерес читателя вызовут воспоминания младшей сестры М.К. Чюрлениса Ядвиги, тем более, что ей довелось увидеть Айседору в Берлине в 1924 году, именно тогда, когда менеджеры предпринимали все возможное, чтобы провалить ее выступления.

В Берлине

Глава из книги «Воспоминания о М.К. Чюрленисе»

(в сокращении)

Вспоминает сестра художника Ядвига:

«В Берлине Дункан дала два концерта: в первый вечер танцевала Шестую Патетическую симфонию Чайковского; второй вечер посвятила теме Октябрьской революции, но на этот концерт я билета не достала, поэтому могу поделиться впечатлениями только о первом. Меня больше всего восхитило полное слияние движений Дункан с музыкой. Я никогда не думала, что движением можно так много выразить и, главное, что в движениях можно раскрыть развитие психологических процессов, таящихся в музыкальном произведении, не подкрепленных сюжетом или драматургией. Лучше всего помню первую часть Шестой симфонии, в которой Айседора без эффектных внешних средств передала глубокую трагедию и внутреннюю борьбу человека.

В танце Дункан находила выражение глубокая человечность, возможно, потому, что ее движения были очень естественными, тесно связанными с внутренними переживаниями человека. Не было привычных для классического танца пируэтов и пуант, да и вообще акробатических трюков, а также чуждой человеческой природе имитации «веса бабочки». Она танцевала босиком; в ее движениях не было ни крупицы стремления щегольнуть своей виртуозностью. А главное — Дункан казалась мне гениальным музыкантом, который языком хореографии выражает семантику музыки. В ее симфоническом танце я почувствовала удивительную законченность всего произведения. Основным его лейтмотивом был апофеоз трагедии.

А последняя часть симфонии до краев наполнила меня какими-то горькими мыслями и чувствами. Сдержанность движений действовала, как тишина после катастрофы. Эта тишина была сильнее крика боли. Это было рыдание. Танцовщица, одетая в темно-фиолетовое длинное легкое одеяние, с большой внутренней эмоциональной силой пере дала душевное горе человека.

Я помню: кончив танцевать симфонию, вышла поблагодарить за аплодисменты. Но вместо обычных банальных реверансов, она встала посередине эстрады, вытянула обе руки вперед и стояла так, немного наклонив голову набок, до тех пор, пока шум не затих. Ее длинная, до пола, темно-фиолетовая туника, серьезность и вытянутые руки что-то напоминали мне. И сейчас не могу забыть этого впечатления. А напоминало мне все это картину Чюрлениса «Жертва».

В туманных далях прошлого забрезжил маленький огонек, которому не суждено было вырваться из когтей судьбы и ярко разгореться (…)

Однажды летом брат привез из Варшавы стопку фотографий на редкость красивой молодой женщины.

Лучше всего помню снимок, где Дункан изображена с греческой прической, голова ее украшена диадемой, на ней греческая туника из легкой ткани. Удивительно правильные черты лица ее красили едва заметная милая улыбка и выразительные лучистые глаза. Я и сейчас вижу ее такой. Все в ней просто, естественно и гармонично, словно она сама — образец античной скульптуры. Тогда я еще не понимала, что так привлекает в ее лице.

Кроме самой Айседоры, в коллекции брата были еще снимки девочек и юных танцовщиц. Маленькие танцовщицы были сгруппированы по нескольку: они составляли художественную композицию.

На сцене — воспитанницы Айседоры Дункан

Брат рассказывал, что приезд Дункан в Варшаву потряс всю музыкальную общественность. Это явилось крупной сенсацией, и поэтому все. кто мог, бежали смотреть балерину, танцующую «босиком». Имя Айседоры звучало в самых разных слоях знатоков и любителей искусства, О ней говорили в мастерских художников, в салонах, кафе, в печати. Так как брат не любил сенсаций и ко всем «модам» относился скептически, то и на сей раз весьма холодно встретил полное энтузиазма предложение Ев гения Моравского пойти посмотреть эту знаменитость. Но вот он увидел на афише программу концерта Дункан. Дункан танцевала сюиту Баха и траурный марш Шопена. Это было нечто новое! И тогда он решил пойти на концерт. Впечатление было огромным. Из того, что он рассказывал нам об этом концерте, я поняла, что на свете нет танцовщицы лучше и серьезнее Дункан!»

Константинас Чюрленис написал картину, на которой изобразил одинокую фигуру женщины в длинном фиолетовом хитоне с высоко поднятыми руками. Картину назвал символически: «Жертва». С нее он снял копию и подарил братьям Моравским, которые жили тогда в Париже и устраивали симфонические концерты. У них и увидела Айседора эту картину, узнала себя. А братья рассказали ей историю создания картины талантливым художником, который так рано ушел из жизни. Глубоко опечаленная услышанным, Айседора сидела молчаливая и сосредоточенная, а потом попросила сыграть траурный марш Шопена. И под эту музыку создала новый танец, который посвятила памяти Чюрлениса.

«Она танцевала с таким вдохновением, — рассказывал Влодзимеж Моравский, — с каким редко выступала на своих концертах. А для нас это был настоящий праздник!»

Вот эта забытая история вспомнилась сестре Чюрлениса Ядвиге, когда она увидела на сцене Айседору в том самом танце, который был создан ею в память талантливого художника.