Дома никого не было. Алена позвонила, подождала. Пришлось доставать свои ключи, открывать самой. Она вошла в комнату, не раздеваясь. Бросила сумку с книгами на пол, сама села на тахту. Подумала: «Ой!» Так было тяжело… Алена еще раз вздохнула: «Ой!» Легла лицом вниз на тахту, лежа расстегнула пуговицы пальто. Прошло минут десять, она все лежала с одной мыслью: «Когда же мама придет?» Потом встала, сняла пальто, пожевала на кухне корочку хлеба, посмотрела в газете программу сегодняшних телепередач. Но ничего интересного не выбрала.

Вспомнила глаза Раисы Русаковой: «С тобой как с человеком». Сама папашу звезданула по пальчику, а потом смотрит: «С тобой как с человеком». Надо ей позвонить, сказать что-нибудь смешное, и все. Нет, Райка долго обижаться не будет. Рыба? А что Рыба?.. Алена пыталась понять: почему ей так тяжело. Она стала думать о Рыбе. Если забыть, что она училка, то она кто? Рыба вполне на маму похожа… На тетю Клаву… Только тетя Клава обыкновенный человек, которому приятно сказать мимоходом: «Привет, теть Клав!» А Рыба — необыкновенная, что ли? Она необыкновенная тем, что ей в девятом «Б» кнопку на стул подложили. Девчонки рассказывали, как она подскочила: «Ой!» Сейчас это «ой!» не доставило Алене никакой радости. Она мысленно расчленила «подложили» на два слова, и получился совсем другой неожиданный смысл: «Подло жили!», «Очень подло жили!».

Заскрежетал ключ в двери — мама! Алена так ждала ее, но что-то помешало побежать в прихожую, схватить, как обычно, сумку с продуктами, отломить от батона корочку, хрупнуть солененьким огурчиком. Мама, не сняв пальто, заглянула в комнату.

— Ты дома? Что случилось, Алешка?

— Мама, Марь Яна уходит из школы.

— Почему?

— Из-за меня.

— Что ты еще натворила?

— Наоборот.

Алена наконец поняла: вот что!.. Марь Яна уходит из школы. Человек умер, девчонка. Алена только один раз видела эту незнакомую ей девчонку, сестру Марь Яны… В кинотеатре «Мир». Алена пришла с отцом, а Марь Яна со своей Катькой. Здоровая девчонка с веселыми глазами, в джинсовом костюме.

— Что значит — «наоборот»? — спросила мама, возвращаясь в прихожую.

Алена не ответила, медленно прошла в свою комнату, села за стол. Она сама думала, что значит — наоборот?

— Что ты сказала? Что значит — «наоборот»? — опять спросила мама.

— Наоборот — значит, ничего не натворила.

— Ты сказала: учительница уходит… Из-за тебя?

— Любит! Она меня любит! Я ей любимую сестру напоминаю. А я ее предала. Да, мамочка, предала! Я даже на похороны не ходила. Девочки ходили, а я не ходила. Двухсерийное кино смотрела по телеку. Ты, мамочка, сказала: интересное кино, нечего ходить. Ты ее не знала. Я ее не знала, да?

— Успокойся, девочка.

Мама погладила ее по плечу. Алена убрала плечо. Мама осторожно вышла из комнаты. Алена подумала: «Райка со мной как с человеком. Марь Яна со мной как с человеком. Рыба тоже с нами как с человеками. А мы Валеру Куманина кинулись защищать. Надо ему сказать! Надо всем сказать… Никогда! Никогда!» Она давала себе слово никогда больше не предавать близких людей. Никогда больше не верить, что человек, которого она видела один раз, — чужой человек.

Алена двинулась следом за мамой на кухню.

— Знаешь, мамочка… Знаешь, что?.. Мне надо идти. Ты только меня не останавливай.

— Куда идти?

— На улицу. Я потом объясню.

— Никуда ты не пойдешь. Поешь, тогда пойдешь.

— К людям мне надо, понимаешь? Открыть им глаза.

Мама невольно улыбнулась, сказала:

— Сейчас будет твой любимый суп с клецками.

— Суп, да? Улыбаешься, да? Хорошо, мамочка. Очень хорошо, прекрасно.

— Я не улыбаюсь.

— Нет, улыбаешься, я вижу. Тогда скажи, как поживает твой этот… дурак?

— Какой дурак?

— Твой начальник. Дуб!

— Ты что говоришь?

— Я повторяю твои слова. Ты говорила, что он дуб?

— Послушай, Алешка, мало ли что я могу сказать дома с досады.

— Так он что… не дуб?

— Алешка, ты уже не маленькая.

— Нет, ты скажи… он не дуб? Зачем тогда говорила?

— Я говорила. Что я говорила?.. Что ты в самом деле меня допрашиваешь? У меня с ним были плохие отношения. Я несколько раз уходила пораньше с работы, когда ты болела. Ему это не нравилось. Игорь Андреевич человек трудный, но работать с ним легко.

— Он, оказывается, человек, а не дуб?

— Да, человек. И не повторяй всякие глупости, которые услышишь дома.

— Это глупости, да? Это же не глупости, мамочка! С вами невозможно разговаривать. Вы всегда так. Сами говорите, а потом… Может, и никакого нахала нет в гараже? Может, это все одни ваши глупости? А я из-за них чуть на аутодафе не пошла.

— Куда не пошла?

— На костер — вот куда! Вы зря говорите, а меня могли бы сжечь. Ты это понимаешь?

— Я ничего не понимаю.

Алена вообразила, что под ней не гладкий пол кухни, а сухой хворост, который осталось только поджечь, и осуждающе посмотрела на маму с высоты этого хвороста.

— Алешка, — мама растерялась, — при чем тут мой начальник и ты? Какой костер?

— Не понимаешь, тогда мне тем более надо идти, потому что я понимаю и хочу, чтобы все понимали.

— Кто — все?

— Люди, человеки.

— Положи пальто. Ты можешь мне ответить, какой костер?

— Дай, я сначала оденусь.

— Не дам.

— Нет, дай!

Мама выпустила из рук пальто. Алена натянула его, схватила кашне, стала запихивать под воротник. «Первым делом к Раисе Русаковой, извиниться за «и-го-го!», потом к Сережке Жукову, рассказать ему про Марь Яну, посоветоваться, что делать. А завтра написать письмо Игорю Андреевичу, тоже извиниться». Она думала, что он «дуб», а он, оказывается, хороший главный инженер и просто не любит, когда раньше времени уходят с работы.

— Завтра отнесешь письмо Игорю Андреевичу, — сказала Алена. — Я ему напишу. Ты не думай, я напишу.

— Ладно, ладно, напишешь, только объясни мне, куда ты собралась, голодная?

— Пусть я лучше останусь голодная, чем так жить. Пусть я лучше умру, чем так!

— Как, Алешка? — Мама и хмурилась, и улыбалась и уже не знала, как себя держать с дочерью, как не отступить перед таким напором: — Куда тебе надо идти?

— И дырочек в сыре не было?

— Каких дырочек?

— Ты говорила, что дураков у нас много, одна Нюрка умная. Сейчас скажешь, какая Нюрка?

— Какая Нюрка, Алешка?

— Продавщица. Ты говорила, что она недовешивает по такому кусочку сыра, две дырочки не уместятся, а получаются из этих дырочек ковры и хрусталь.

Мама помогла Алене заправить шарф.

— Нет, ты скажи, из дырочек ковры получаются?

— Не знаю, Алешка.

— Не знаешь, а как же ты говорила? Не знаешь, а говоришь.

— Не знала я, что ты это слышишь и об этом думаешь. Какие странные мысли в твоей голове.

Алена не дала маме поправить вязаную шапочку, сдернула ее с головы, выбежала на лестничную площадку и там надела, как получилось.

Трезвым отец Раисы Русаковой любил играть в шашки. Он сидел в майке за столом, думал над очередным ходом. Кисть правой руки и указательный палец забинтованы. Наконец, он сделал ход, двинул забинтованным указательным пальцем шашку и громко крикнул в коридор:

— Ходи!

Никто не появился. Он крикнул еще раз:

— Балда Иванна!

Вошла мать Раисы, женщина с усталым лицом, жиденькими волосами, собранными на затылке в узел, поставила на стол пирог и сахарницу.

— Ходи! — нетерпеливо сказал муж.

Жена вытерла руки о фартук, тоскливо посмотрела на доску.

— Варенье какое поставить? Вишневое или черноплодную?

— Ты ходи сначала.

Она вздохнула, не присаживаясь на стул, склонилась над доской, двинула шашку.

— Балда Иванна ты и есть. Раз, два, три. Одним махом трех убивахом.

— Ну, и слава богу, — сказала жена с облегчением и хотела уйти, но муж не пустил.

— Садись на мое место. А я возьму твою позицию и выиграю.

Он обнял жену за плечи и повел к своему стулу.

— Да не хочу я, не умею! — вырвалась жена. — Что ты пристал со своими сашками? Мало мне этих сашек-пышек на кухне?

По радио передавали марш.

Русаков включил радио на полную громкость, поймал жену за одну руку, потом за другую, попытался закружить под марш.

— «Вальс устарел, говорит кое-кто сейчас…»

Жена сначала сопротивлялась, потом смирилась, обмякла, сказала ласково:

— Дурень ты дурень.

— Победила дружба, мать. В спорте всегда побеждает дружба.

В дверь позвонили.

— Это ко мне, — сказала Раиса, быстро выходя из своей комнаты. Она ждала Алену, и Алена пришла. В коридоре Раиса замедлила шаги, чтобы показать, что она никого не ждет и потому не торопится. — Кто там?

Обычно она не спрашивала, но сейчас решила спросить: а вдруг кто-нибудь, кого не надо пускать.

— Я букашка, — послышалось из-за двери.

Недавно подруги видели на почте женщину. У нее не принимали бандероль во Францию. «Я — букашка, — убеждала женщина приемщицу. — Это профессор посылает, а я только принесла. Я — букашка, понимаете? Я — букашка!»

Девчонок поразило, с какой настойчивостью женщина называла себя букашкой. Они обе запомнили самоуничижение женщины и часто играли в эту игру. Раиса открыла дверь.

— Я букашка, — еще раз сказала Алена, виновато заглядывая в глаза подруге.

— Нет, я букашка, — нехотя проговорила Раиса, отводя взгляд в сторону.

— Нет, ты ничего не знаешь, это я букашка, — сказала Алена, радостно стукнув себя в грудь, и подружки засмеялись. — Слушай, Райк, хочешь, я тебе скажу?.. Жить надо так, чтобы — никогда! Поняла?

Вышел в коридор отец Раисы.

— Вот мы с кем сразимся, — сказал он.

— Ой, папа, подожди, — отмахнулась от него дочь.

Алена кивком головы поздоровалась с отцом Раисы. Вышла в коридор и мама. Алена поздоровалась и с ней.

— Чай пить с нами, — сказала мама. — Раздевайся.

— Ой, мама, да подождите вы!

— Чтобы никогда никто не уходил! Поняла? — спросила Алена.

— Нет. Они не дают понять. Но все равно здорово.

— Что здорово?

— Ты!

— Что я?

— Ты какая-то, как на коне.

— Ага, — сказала Алена. — Я поняла, что надо делать, чтобы — никогда! Я к Сережке, потом к тебе. Ты тоже будешь! Ты поймешь.

— А зачем к Сережке?

— К Сережке?.. Ну, я… к Сережке… — Она сама вдруг подумала: «А зачем к Сережке?»

Раиса внимательно смотрела на Алену.

— Я к Сережке… ну, посоветоваться. Марь Яна не должна уходить. Я ему только скажу.

— Скажи! Надо всем сказать.

— Ага, надо всем! Сначала я Сережке скажу. — Алена выскользнула на лестничную площадку, крикнула снизу: — Я за тебя всегда голосовать буду. Ты красивый человек, Райка! Ты красивый человек!

Раиса шагнула на лестничную площадку, перегнулась через перила, надеясь услышать еще раз странные слова, что она — красивый человек. Хлопнула дверь подъезда. «Красивый, — подумала она, — нелепый». В прошлом году ее избрали комсоргом. Она очень удивилась. «За что?» Авторитетом особенным не пользовалась, училась не лучше других, увлечь за собой никого не умела. «Но если Алена говорит, я буду! На БАМ всех сагитирую ехать. В кожаной комиссарской куртке буду ходить. — Алена заразила ее своей решительностью, своими мыслями и чувствами. — Я буду! Буду!» — думала Раиса.

…Мать Сережи Жукова, молодая интеллигентная женщина, преподавала высшую математику в институте, вела двух дипломников, заканчивала вечерний университет марксизма-ленинизма, готовила обеды, завтраки и ужины, по воскресеньям стирала, отвозила одежду в химчистку и при этом была всегда веселая и красивая.

Она открыла дверь своим ключом, и тут же раздался телефонный звонок. Дел и обязанностей у нее много. Можно не сомневаться: звонят ей. Аппарат стоял в коридоре на полдороге между входной дверью и кабинетом профессора Жукова, Сережиного дедушки. У аппарата они и встретились.

— Это я, папа, — сказала деловая женщина и больше ничего сказать не успела, взяла трубку, стала разговаривать.

Одета она модно: дубленка, сшитая в талию, на ногах высокие сапоги вишневого цвета. Дубленку она носила всегда нараспашку. Выходила из дома, садилась в машину: «Я без машины, как без рук». А подъехав к институту, выходила из машины — и в проходную, некогда застегиваться, расстегиваться. Длинный шарф, завязанный на шее узлом, болтался мохрами у колен, выбиваясь наружу при каждом шаге, подчеркивая стройную фигуру, стремительность движений и придавая всему облику жизнерадостную встрепанность.

Отвечая веселыми короткими фразами о своем житье-бытье, деловая женщина разматывала с шеи шарф, стряхивала с плеча рукав дубленки и, стряхнув, перехватила трубку другой рукой, принялась таким же манером стряхивать с себя второй рукав, саму дубленку.

Профессор ходил по коридору туда-сюда, стараясь не слишком топать, чтобы не мешать дочери разговаривать. Когда он проходил мимо, дочь, не прерывая разговора, легонько погладила его по руке, вернее, прикоснулась, чтобы передать отцу свое чувство нежности, жизнерадостности. Носатый старик неопределенно хмыкнул. Седые волосы на его голове всклокочены, встрепаны, и он их еще взъерошивал машинальным жестом, «помешивал мысли». Старику явно не терпелось что-то сообщить дочери, и, когда она кончила говорить, он, не дойдя до конца коридора, торопливо обернулся и сказал:

— Сережа убрал кухню.

Дед обожал внука, и все, что делал Сережа, ему казалось важным, значительным, в последние годы — важнее, чем работа, которую доктор исторических наук не прекращал ни на один день.

— Где же он, наш Сережа, который убрал кухню? — Деловая женщина говорила громко, надеясь, что сын услышит и выйдет из своей комнаты.

— Его нет, нет, — торопливо сказал старик. — Он ушел к товарищу. У них что-то случилось в школе.

— Что такое?

— Я его не расспрашивал. Он не любит, когда я его расспрашиваю. Может, тебе расскажет, когда придет.

Деловая женщина встала со стула, оставив на нем дубленку и шарф. Кухня действительно подметена, стол блестит. Всю грязную посуду Сережа сложил горой в мойку, и она там лежала невымытая. Мама улыбнулась: сын любил порядок, но не любил мыть посуду и выносить ведро с мусором.

Раздался звонок.

— А вот и Сережа, который убрал кухню.

Но это был не Сережа. В дверях стояла Алена. Она редко приходила к Сереже. Мама знала, как ее зовут, потому что симпатизировала этой рыжей девочке.

— Здравствуйте, позовите Сережу.

— Здравствуй, Аленушка, Сережи нет.

— Нет?

Все было сказано, и мама Сережи так хорошо назвала ее «Аленушкой», можно уходить. Но они обе, мама и девочка, не двигались с места, смотрели друг на друга. Маме, как всякой маме, была интересна девочка, которая пришла к сыну. Алена с жадным любопытством смотрела на самого близкого Сереже человека — маму. Такая молодая, красивая, доброжелательная.

В коридоре появился седой лохматый старик. Он шел, тяжело ступая на всю ступню, широкоплечий, громоздкий, занимая собой всю ширину коридора, тесно заставленного книжными полками и шкафами.

— Здравствуйте, — сказала ему Алена из-за спины мамы.

— Кто это? — Старик плохо видел.

— К Сереже, — сказала мама.

Старик заторопился, он шагал теперь, слегка пригибаясь, чтобы лучше видеть девочку.

— Здравствуйте, — еще раз повторила Алена, когда он приблизился, потому что не была уверена, что старик услышал ее.

— Сережа ушел к товарищу Ляле Киселевой. Кто, сказать, приходил?

Он неуверенно нащупал в полумраке передней на столике толстый блокнот и карандаш. Карандаш он тут же уронил, но оказалось, что он привязан к блокноту суровой ниткой. Старик поймал болтающийся на нитке карандаш, нацелился в блокнот записывать.

— Не надо записывать, зачем? — испугалась Алена. — Я позвоню ему. До свиданья.

Она быстро сбежала по лестнице. Алена и раньше знала, что Сережка главный в своем доме, но сейчас ее неприятно поразила готовность деда, профессора, выполнять при внуке секретарские обязанности. «Дед — секретарь, внук — профессор», — с досадой подумала она и, выбегая со двора, вслух, негромко, повторила:

— Никогда! Никогда!

Лялька сидела в своем любимом кресле, читала книгу о буддизме и смотрела телевизор. Передавали фигурное катание. Вышла кататься «одиночка», шведка. У нее была высокая прическа. Лялька подняла свои волосы, посмотрела в зеркало: как ей такая прическа? В школе она носила строгую форму, беленькие кружевные воротнички, беленькие кружевные рукавчики, фартук. Никаких лишних украшений, все аккуратно, скромно, по фигуре. Дома Лялька одевалась в просторные, не стесняющие движений одежды. Сейчас на ней были коричневые брюки-клеш с достающей до подъема стопы бахромой, шлепающей при каждом шаге по тапочкам, и белая батистовая кофточка с широкими рукавами, из которых она не сразу могла выпростать руки, чтобы перевернуть страницу.

Лялька подняла вверх правую руку и, дочитывая страницу, слегка шевелила кистью, чтобы просторный рукав сполз на локоть и можно было послюнявить высвободившийся палец, а затем и перевернуть страницу. Лялька послюнявила палец, но в это время вошла мама, и дочь сказала:

— Мам, подай мне это… — Она лениво протянула руку по направлению к матери, и послюнявленный пальчик безвольно повис в воздухе.

— Что, Ляля? — спросила мама.

— Ну, это…

Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что мама, кандидат экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. Мама догадывалась, что нужно дочери, но ее оскорблял и раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.

— Что, Ляля? Что тебе подать?

— Яблоко, — наконец вспомнила Лялька.

— Пойди возьми сама.

— Ну, мам, ты видишь, я занята.

Мама постояла с минуту около дочери, читающей книгу, и пошло принесла яблоко. Лялька, не глядя, взяла его, громко надкусила, с полным ртом поблагодарила:

— Хахибо!

Книжка была скучная, Лялька не все понимала, но ей хотелось думать, что она понимает, разбирается в индийской философии» Пришли Маржалета и студент Витя. Лялька небрежным жестом отложила книгу, так, чтобы они видели заголовок, сказала, утомленно вздохнув:

— Восток такой загадочный.

Пришла запыхавшаяся раскрасневшаяся Алена. Лялька, махнув ей рукой, сказала:

— Садись!

По экрану скользила английская пара под музыку из «Лав стори» и все, замерев, следили за ними и слушали музыку. Алена села на стул рядом с Маржалетой, тоже уставилась в телевизор. Но боковым зрением смотрела не фигурное катание, а искала Сережку.

После «Лав стори» зазвучала «Калинка». Это было не так интересно. Все заговорили. Мама принесла вазу с яблоками. Все занялись яблоками. Сегодня Лялька никого специально не приглашала. Поэтому просто разговаривали, смотрели телевизор. Маржалета рылась в старых пластинках. Нашла Эллу Фицджеральд.

— Фиговое досмотрим, — сказала она, — и поставим Эллу, да, Ляльк?

В доме Маржалеты фигурное катание называлось шикарно и двусмысленно «фиговым катанием». Привыкли к этому выражению и здесь. Маржалета своим именем, переделанным на иностранный лад, и «фиговым катанием» внесла свой вклад в тряпичное эсперанто.

«Сережка-то где же? — подумала Алена. — Бежала, бежала, чтобы сидеть перед телевизором? Если Сережка не придет, не останусь. Интересно, почему его нет? Дед сказал, что он пошел к товарищу Ляле Киселевой. Тоже мне товарищ с голой шеей. Чего она так оголяется? И кофта просвечивает — живот видать».

Еще одна пара танцевала под музыку из «Вестсайдской истории». Все просто балдели от этой музыки, а Алена томилась. «Да что же это такое? — подумала она с тоской, сжимающей сердце. — Почему его нет? Ой, мамочки, да что же это такое? Я же его видела сегодня в школе. Зачем он мне нужен?»

Раздался мелодичный звон в прихожей. У Ляльки был звонок-ящичек «Мелодия». Алена заволновалась, чуть не побежала открывать дверь. Лялька только повернула голову, прислушиваясь, и сразу успокоилась, услышав торопливые шаги мамы по коридору.

В прихожей раздался ломающийся высокий голос Сережки Жукова, приглушенный расстоянием коридора. «Я сошла с ума, так нельзя, — испуганно подумала Алена. — Я должна что-то сделать, чтобы не выдать себя». Она торопливо взяла из рук Маржалеты пластинку, склонилась над ней, не видя картинки и букв.

Сережка принес тюльпаны. Лялька выпрыгнула из кресла, пошлепала наливать воду в вазочку. Было уже сумеречно, зажгли верхнюю люстру. Сережка прошелся по комнате, взял книгу о буддизме, сел в углу, на стул, на свое обычное место. И при свете люстры Алена увидела, что перед ней и везде, где прошел Сережка, плавают серебристые голубоватые ворсинки от его пушистого свитера. И воздух от них окрасился в голубоватый цвет. Ворсинки были такие маленькие, что ими можно было дышать. Алена шагнула в этот окрашенный голубоватыми ворсинками воздух и стала ими дышать. «Что я делаю? — укоряла она себя. — Зачем дышать этим воздухом? Ведь это всего-навсего серая, пусть серебристая, пыль».

— Давыдова, ты что? — спросила Лялька, ставя вазу с цветами на стол.

И все увидели: Алена стоит и как-то странно дышит. И Алена увидела их глазами себя со стороны. Ее застигли врасплох. Она уже не собиралась им говорить то, что для нее стало важным в этот неожиданный вечер. Но тут надо было немедленно что-то говорить, и Алена сказала:

— Мальчишки, девчонки! Я знаете что поняла? — И руки к груди прижала, чтобы сразу поверили.

— Что ты поняла?

— Про Рыбу, особенно про Марь Яну. Они — люди!

Пауза была недолгой. А потом все разом грохнули.

— Нет, не в этом смысле, я сейчас объясню.

По экрану телевизора бежал стройный, изящный Хофман. Алена показала на него рукой, собираясь попросить, чтобы выключили телевизор, и тогда она объяснит. И в это время Хофман, выполняющий дорожку, споткнулся и упал.

— Даже Хофман не выдержал, — сказала Лялька.

Новый взрыв хохота был таким дружным, что мать Ляльки не выдержала, заглянула к ребятам в комнату. Она тоже улыбалась.

— Что тут у вас?

— Хофман упал, — сказал студент Витя.

По телевизору показывали повтор падения Хофмана, и ребята, глядя на фигуриста и Алену, опять засмеялись. С лица матери сбежала улыбка. В повторе Хофман медленно поднимался со льда.

Мать была ошеломлена. Она не могла понять, каким образом падение на лед может вызвать у молодых людей, в том числе и у ее дочери, такой хохот.

— Что же тут смешного? — спросила она.

— Мам, ты меня удивляешь.

— Только и всего — удивляю?

— А что еще?

— Я не понимаю, почему вам смешно, что упал человек? Вы что никогда не падали? Не знаете, что это больно?

Всем сделалось неловко. Смеялись не над Хофманом, а над Аленой. Сережа снял очки, начал протирать их и надел только после того, как мама Ляльки повернулась и вышла из комнаты.