— А у нас новенький, — сообщила Ленка, встретив Надю в коридоре у бачка с водой. — Такой чудик: в черном костюме и платочек уголком выставил. Наши ребята оборжались.

— Платочек? — переспросила Надя.

Она открыла дверь в класс и увидела, что между рядов от парты к парте ходит, как жених, в черном костюме, с прилизанным чубом Игорь Сырцов и не знает, куда положить свой портфель. А ее одноклассники устроили из этого игру и наслаждаются растерянностью человека.

— На четвертой парте в проходе свободное место, — стараясь быть как можно серьезнее, сказал Половинкин.

— Здесь? — вежливо наклонился Чиз к Толе Кузнецову, собираясь занять место рядом с ним.

— Иди отсюда, — оттолкнул тот грубо новенького. — Здесь Колька Недосекин сидит.

— Я сказал: в проходе, — давился от смеха Половинкин. — Приставное место. Табуреточку надо принести.

— На предпоследней парте у батареи, — подсказала Таня Опарина, которую после поздравления в газете КОС никто иначе не звал, как Татьяна Ларина.

— У батареи, — еще раз повторила она.

— У батареи Раевского, — включился в игру А. Антонов.

— На Тушинском редуте, — сказала Ленка за спиной Нади.

Чиз пошел и остановился.

— Игорь! — громко окликнула Надя. — Как ты сюда попал? Ты что, заблудился?

— Я новенький, — сказал он и показал портфель, чтобы она удостоверилась в правдивости его слов.

— Учиться будешь у нас?

— Ага, — и опять показал портфель.

В классе воцарилась тишина, как на уроке.

— Давай сюда, — забрала Надя у него портфель. — Покажу тебе свободную парту.

Чиз поплелся за девочкой к предпоследней парте у батареи. Он был очень смущен и по дороге почесывал свой приглаженный чуб то одной рукой, то другой. Смущена была и Надя. Она села рядом с ним за парту и спросила:

— А почему ты оказался в нашей школе?

— Я переехал жить к бабушке.

— А родители?

— Они сказали, что хоть немного от меня отдохнут. А бабушка очень обрадовалась. Пирог с яблоками испекла.

Получив место и оказавшись отгороженным от всего класса Надей, ее внимательным взглядом, Чиз вздохнул и улыбнулся. Его лицо приняло привычное выражение добродушной, наивной восторженности.

Прозвенел звонок. Пружинистым шагом вошел учитель математики. Ленка оборачивалась назад, подавала выразительные знаки, но Надя осталась сидеть рядом с Чизом. Она чувствовала себя в некотором роде в роли хозяйки, которая должна была позаботиться о неожиданном госте. Ребята красноречиво перешептывались. Это ее мало беспокоило. Ее больше волновал поступок Чиза. Она понимала, что за его переездом скрывается не только любовь к пирогам с яблоками.

После уроков Надя и Ленка, как обычно, дружно перебежали шоссе и зашагали дворами затылок в затылок по узенькой, расчищенной в сугробах тропинке вдоль забора детского сада.

— Перебежчица, — сказала Ленка.

Надя засмеялась, думая, что подружка имеет в виду то, что они обе перебежали дорогу перед самым носом самосвала.

— Кто он, этот тип с платочком? — зло спросила Ленка.

— Кого ты имеешь в виду? — удивленно обернулась Надя.

— Ах, ты не понимаешь!

И неожиданно сильно и грубо толкнула в сугроб.

— Ленка, сумасшедшая!

Надя хотела выбраться из сугроба, но тонкие сильные руки опять со всего размаха вонзились ей в грудь и опрокинули навзничь. Рухнувший сверху сугроб засыпал Наде лицо, шею, плечи, остренькие холодные комочки закатились за пазуху. А Ленка прыгнула сверху и стала нагребать на нее снег портфелем. Надя почувствовала, что ей нечем дышать. Она рванулась, сбросила с себя подружку, выпрямилась, но отряхнуться не успела. Ленка со смехом снова набросилась на нее, и обе упали в сугроб. Надя выронила портфель. Она вырвалась из цепких рук и крикнула:

— Ленка, ты что делаешь?

Но та не отвечала. Ревность ее была исступленной. Лежа на спине, она подсекла Надю ногами, навалилась, принялась купать в сугробе. Наде сделалось страшно. Она вдруг поняла, что Ленка не шутила, когда говорила о себе, что всем приносит несчастье.

— Ленка, перестань, сумасшедшая!

Ленка засмеялась в ответ каким-то странным замороженным смехом. Она лежала в снегу, отдыхая, и держала около себя подругу. Надя перешла от обороны к нападению. Она подмяла «фаталистку» под себя, но та сразу ослабила руки и даже не делала попытки сопротивляться. Надя нагребала снег, а она лежала и смеялась.

— Вставай, простудишься.

Надя поднялась с колен, но тут же снова была опрокинута в сугроб. Вырвавшись, она схватила портфель и побежала. Но у Ленки ноги были длиннее. Она настигла Надю и сбила с ног, очень больно толкнув в бок обеими руками. Она ничего не говорила, только смеялась. Лицо ее, тонкое, нервное, в обычные дни красивое, сейчас было искажено и обезображено мстительностью, злой улыбкой. Надя, стараясь высвободиться, заталкивала подругу в сугроб, но сильные, гибкие руки вытягивались к ней из снега, хватали за что попало и не отпускали. Надя была готова заплакать, а Ленка все смеялась и смеялась.

Путь от школы через три двора пролег для обеих через все сугробы. В последнем сугробе перед окнами дома, в подъезде которого скрылась вконец измученная Надя, Ленка долго лежала одна, раскинув руки и покусывая закоченевшие губы, на которых замерзла безрадостная ожесточенная улыбка.

— Надюшка! — всплеснула руками мать, увидев свою растерзанную дочь. — Вся холодная. Колготки порвала. Где ты была?

— Мы с Ленкой баловались, — ответила девочка.

— Пуговица где?

— В сугробе, наверное, осталась. Мы с Ленкой купали друг друга в снегу.

— Купали? Зачем?

— Это такая игра, мама.

Она проскользнула в свою комнату, выглянула из окна. Ленка лежала все в той же позе, в какой Надя ее оставила. Шапка, скомканная, засыпанная снегом, валялась по правую руку, портфель по левую. Надя пододвинула кресло, растолкала горшочки с кактусами, стала коленками на подоконник и, высунувшись из форточки на улицу, крикнула с отчаянием и гневом:

— Ленка, сумасшедшая, вставай. Последний раз говорю!

Та поднялась, надела шапку на голову, не отряхивая, подобрала портфель и, не глядя, помахала в сторону форточки:

— Пока! До завтра!

Зайдя за угол, она содрогнулась от холода и побежала домой. На глазах у нее выступили слезы.

Утром Надя проснулась с мыслями о вчерашнем происшествии. Как вести себя с Ленкой? Сделать вид, что ничего не произошло? Но ведь произошло. А что сказать Чизу? Ее разбудило тревожное чувство вины и обиды. Обиды за Ленку и вины перед Чизом. Но была и еще одна вина, о которой она не хотела, не решалась думать. Отец… Самый дорогой человек после мамы, но в тот день, когда он пошел с ней на свидание к Марату Антоновичу, она загородилась от него пьедесталом памятника. Если бы нашлись силы, которые в тот момент могли бы перенести его с площади Пушкина куда-нибудь в Новую Зеландию, она бы только обрадовалась. На обратном пути она уже так не думала. Просто сидела в метро и в автобусе и молчала. Маленькой она любила повторять двустишие: «Выходной, выходной — папа целый день со мной». Теперь она подыскивала другие слова: «Выходной, выходной — дайте мне побыть одной». «Хоть один выходной дайте мне побыть одной».

Гармония безмятежного детства уступала место сложным человеческим отношениям. Вчера ей показалось, что труднее стало находить линии для выражения чувств, вызываемых романом Льва Толстого, потому что немного другими стали эти чувства. Надя проснулась, как просыпается рано утром земля, чтобы ощутить в груди новый росток. Она еще не знала, что это: подсолнух или ячмень, каштан или рябина, но у ростка были колючки, как у кактуса, и они покалывали легонько сердце, приучая его к большой человеческой боли. Еще месяц назад ей была понятнее Наташа Ростова — девочка, стремительно вбегающая в гостиную, примеряющая свое первое бальное платье, делающая реверансы и книксены. На одном из ранних рисунков Наташа выполняет неподражаемый по легкости и изяществу поклон, держась двумя пальчиками за край платья и изгибаясь с естественностью лука. Так и кажется, что сейчас улетит, не касаясь пола. Но теперь ей ближе была другая, страдающая Наташа. Отогревшись дома после сугробов и неистовых объятий Ленки, она снова вернулась к эпизодам романа, связанным с Анатолем Курагиным, хотя эту часть считала законченной. Появился новый рисунок — Наташа Ростова, лежащая лицом вниз на софе.

Надя нарисовала, а потом и сама так лежала на кровати очень долго, пока родители не позвали пить чай. Она жила жизнью своих героев. Она была и Кутузовым, и Малашей, и Пьером, даже Наполеоном, которого изобразила молодым, со следами обреченности в жестоких и по-своему красивых чертах лица. И труднее всего ей было перевоплощаться в третьего по значению после Наташи и Пьера героя — Андрея Болконского. Школьное представление о нем не совпадало с тем, что говорил и делал князь Андрей в романе. Особенно это стало ясно после фильма, когда поступки облеклись в зримую плоть человеческих жестов. Надя расстроилась — образ этого человека в ее представлении раздваивался на героя и антигероя. А Тамара Ивановна, как нарочно, выбрала темой школьного сочинения Андрея Болконского — героя Аустерлица и Бородино. За два часа Надя успела исписать восемь страниц черновика, но в чистовик ни одной фразы не переписала. Она не могла рисовать и думать одно, а в школьном сочинении излагать другое. И, когда стали собирать сочинения, она свое скомкала и сунула в портфель.

— Надь, а ты разве не со мной будешь сидеть? — удивился Чиз.

— Нет, Чиз, — улыбнулась она ему. — У меня свое место в классе, у тебя — свое.

— А разве твое место там? Ты сидишь с этой девчонкой в синих чулках, да?

— Да, — засмеялась Надя, — с Ленкой Гришиной.

Он отошел огорченный. «Смешной наивный Чиз, — подумала Надя, — ну зачем он совершил свой «героический поступок»?»

Вошла учительница литературы, и вслед за ней, стараясь быть незамеченной, бочком проскользнула Ленка. Увидев Надю за своей партой, она обрадовалась, плюхнулась шумно рядом, придвинулась вплотную и шепнула:

— Привет! Я тебя ужасно люблю.

— Я должна с тобой поговорить, — так же шепотом ответила Надя.

— Нет, не надо ничего говорить. Я тебе стихи написала. Сейчас найду, — она склонилась над портфелем.

— Так кто же ты: Печорин или Лермонтов? — спросила Надя почти без улыбки.

— Не знаю, — счастливо засмеялась Ленка. — Вот.

На листе в клеточку, вырванном из тетради по алгебре (на обороте громоздились уравнения в квадратных, круглых и фигурных скобках), были старательно переписаны восемь строк с посвящением вверху.

— Что ты выдумываешь? Каким я тебя наградила взглядом?

— Для рифмы. Взглядом — рядом. Для рифмы, — объяснила Ленка и опять счастливо засмеялась. — А он ничего, этот бывший твой соученик. Можно, я ему закручу голову?

— Не выдумывай. Он еще совсем мальчишка.

Тамара Ивановна минуты две или три молча наводила порядок на столе, на подоконнике, у доски. Она никогда не спрашивала, кто дежурный, брала тряпку и вытирала, не замечая, что там нарисовано или написано: карикатура, какой-нибудь озорной лозунг.

— Рощина, а ты что у нас, на положение вольного слушателя перешла? — сказала она скучным голосом, возвращаясь к столу.

— Почему? — уныло подала голос Надя.

— Я не знаю, почему. Недосекин, раздай сочинения. — Она достала из своего старого, туго набитого портфеля стопку тетрадей. — Это у тебя надо спросить: почему? Где твое сочинение?

Недосекин унес тетради, Тамара Ивановна с трудом закрыла испорченный замок и опустила портфель вниз к ножке стола.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила она, не глядя на девочку и явно думая о чем-то своем.

— Потому что она укокошила бабушку и порезала на промокашки дедушку, — тихо, но внятно вместо нее ответила Ленка.

Класс испуганно замер.

— Адвокатов здесь не требуется. Пусть она сама за себя отвечает, — все так же спокойно и равнодушно проговорила учительница, глядя в окно. — И при чем тут бабушка и дедушка, если сочинение было классное?

Класс грохнул, затопал ногами, засвистел. Тамара Ивановна вздрогнула, словно пробудилась ото сна.

— Что? — крикнула она, стукнув ладонью по столу. — Что случилось? Половинкин, это ты опять смешишь класс? Рощина, встань и отвечай, когда тебя спрашивают.

Надя поднялась, Тамара Ивановна тоже встала, не понимая, что случилось с ребятами.

— Я не знаю, что отвечать. Я не написала — вот и все.

— Подожди, Рощина, пока они немного успокоятся. Теперь говори.

— Я сказала, но вы опять не услышали.

— Что значит опять?

— Вы спрашиваете, а сами не слушаете. Гришина сказала, что я укокошила бабушку и порезала на промокашки дедушку, а вы говорите, что сочинение было классным и дедушка и бабушка тут ни при чем.

По классу опять пробежал веселый смешок.

— Вот оно что… Подловили. Выходит, не Половинкин, а я рассмешила вас. Гришина, вон из класса.

— За что вы ее? — удивилась Надя.

— Пусть, я могу выйти, — лениво поднялась Ленка.

— Сделай одолжение. А ты, Рощина, может быть, все же ответишь нам, почему не написала сочинение? Я постараюсь больше не отвлекаться.

Хлопнула за Ленкой дверь.

— Вы несправедливо ее выгнали, — еще раз сказала Надя.

— Ну, об этом потом. Сейчас мы хотим послушать, чем тебя не устраивает Лев Толстой. Или кто тебя не устраивает?

— Князь Андрей, — тихо сказала Надя, опустив голову, — вернее, не он сам, а тема, которую вы дали.

— А какая же это тема? Ты не поможешь мне вспомнить?

— «Андрей Болконский — герой Аустерлица и Бородино».

— Значит, герой Бородино тебе не нравится?

— Я не говорю, что он не герой.

— Князь Андрей Болконский, любимый герой Толстого, — учительница пожала плечами.

— Да, — согласилась Надя, — так написано в учебнике.

— Может быть, ты мне скажешь и все остальное, что там по этому поводу написано, коль уж написать сочинение не удосужилась. Я ведь тебя и спрашиваю по учебнику.

— Нет, у меня есть свое мнение. Он не может быть любимым героем. Князь Андрей желчный, вредный, жестокий до тупости аристократ.

— Что это с Надькой? — громко опросил ошеломленный Половинкин.

— А ничего! — открыла дверь Ленка. — Может человек иметь свое собственное мнение?

— У каждого должно быть только свое мнение, — подскочил на своей парте Чиз.

— А ты сиди, — повернулся к нему А. Антонов. — У тебя в нашем классе еще голоса нет.

Тамара Ивановна так была удивлена, что забыла вновь выставить Гришину за дверь.

— Я так считаю, — сказала Надя, — но если все думают по-другому, я могу сесть.

— Нет уж, милочка, — почти мстительно произнесла учительница, — такое надо подкреплять доказательствами. Это все равно, что сказать уважаемому человеку «ты подлец», а потом извиниться. Нужны доказательства.

— Они в книжке.

— Дайте, у кого есть с собой, роман, — попросила Тамара Ивановна. — Что… ни у кого нет?

— Я сбегаю в библиотеку, — поднял руку Половинкин.

— Сиди, Гришина стоит у двери, она и сбегает. А мы пока послушаем в более развернутом виде новую теорию. Ну, что ты стоишь, Гришина? Иди за книжкой.

— Надь, идти? — спросила Ленка.

— Да, — кивнула она не очень уверенно и, когда за Ленкой также неуверенно закрылась дверь, добавила: — Не зря же Шмаринов его на Бородинском поле, как Наполеона, нарисовал. Помните, он стоит в траве очень прямо, одну руку заложил за спину, а другая — на груди, почти как у Наполеона. Эта иллюстрация в учебнике есть.

Ребята зашелестели учебниками.

— Точно! — обрадовался Чиз. — И треуголка на нем, как у Наполеона.

— А я думала, что это Наполеон, а это князь Андрей, — удивилась негромко Таня Опарина.

— Нарисовать что угодно можно, — напомнила ребятам Тамара Ивановна. — Ты ведь тоже, кажется, рисуешь? — обратилась она к Наде. — Имей в виду, сорванный урок за твой счет.

— Что угодно нельзя, — возразила Надя. — Наполеоном князя Андрея нарисовать можно, а Пестелем или Рылеевым — нельзя.

— Ну, что ж, я думаю, что ты в своем упорстве, в своей ложной самозащите так далеко зашла, что без разбора этого ЧП на педсовете не обойтись. Скажи, пожалуйста, я и не подозревала за тобой таких талантов.

Прибежала Ленка с двумя томами «Войны и мира». Надя, чувствуя кожей взгляды всего класса, взяла один том, потом другой. Оба тома были обжиты, как хорошо знакомый дом, как школа со всеми ее парадными и подсобными помещениями, но, оказавшись в центре внимания, Надя вдруг испугалась, что не найдет нужные места.

— Может быть, я сейчас быстро не найду, — оказала она, открывая первый том.

— Нет, уж ты, пожалуйста, найди, — потребовала с неумолимой прокурорской интонацией в голосе учительница.

— Ты не волнуйся, — придвинулась к ней Ленка, — у тебя хорошая зрительная память. Ты зажмурься и вспомни, на какой странице, вверху или внизу. А я пока буду на всякий случай листать второй том, может быть, чего-нибудь найду.

Надя кивнула.

— «Ну, давай спорить», — сказала она.

— Нет, милочка, спорить мы не будем, — возразила учительница, — до конца сорванного тобой урока осталось чуть более пятнадцати минут.

— Это я читаю слова Болконского, — не поднимая глаз от книги, объяснила девочка. — «Ну, давай спорить, — прочла она еще раз. — Ты говоришь, школы… поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное для него счастье есть счастье животное…»

— Ну и что? — спросила учительница, еще сама не решившая, какой ей смысл вложить в свое «ну и что?».

— Ничего, — ответила Надя. — Но разве так думали декабристы? — Она пропустила несколько строк и прочла дальше: — «Князь Андрей загнул третий палец. — Ах, да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели б ты жалел, что у тебя лишний работник пропал, — как я смотрю на него, а то ты из любви к «ему его хочешь лечить».

— Ну и что? Что! — сказала учительница, но на этот раз в ее словах прозвучала растерянность.

— Как что? — возмутилась Ленка. — Он говорит про народ, пусть умирают, не надо их лечить. Ничего себе!

— «Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — взволнованным голосом продолжала читать Надя, — это очень хорошо: но не для тебя (ты, я так думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют и секут и посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как прежде».

— Это что же, значит, герой Аустерлица и Бородино оставляет для себя нравственные потребности, а другие люди пусть умирают, в Сибирь и рубцы? — угрожающе спросил Половинкин, как будто Андрей Болконский был здесь и мог ответить за свои слова.

— Подождите, — постучала по столу ладонью Тамара Ивановна. — Дайте мне сюда книжку. Случайные слова нельзя выдавать за мировоззрение. Для этого мы вас и учим здесь на уроках литературы.

— Нет, — возразила Надя. — Вот здесь Толстой написал… Можно прочесть? — и, не дожидаясь разрешения, прочла: «Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом».

— Дайте же мне сюда книжку, я вас прошу.

Ей передали раскрытый том «Войны и мира», и она, нагнувшись за портфелем, где у нее лежали очки, лихорадочно соображала, что ей теперь сказать ученикам. Она совершенно не помнила слов Болконского, только что прочитанных Рощиной. И что еще хуже — не помнила самого эпизода, обстоятельств, при которых возник разговор на эту тему. Все, что здесь сейчас прочла эта девчонка, прозвучало так, словно было из какого-нибудь другого романа. Собиралась же перечитать «Войну и мир», да все некогда. И пять лет назад было некогда, и в прошлом году некогда. Детками бог наградил. И в школе и дома. Они то женятся, то расходятся, а их обстирывай, супы готовь, внуков отводи в детский сад. И преподавай в школе. Она знала, что ответить ребятам — что человека надо судить не по словам, а по поступкам. А поступки у князя Андрея все благородные… Но сначала она хотела прочесть указанную Надей страницу, чтобы вспомнить показавшееся ей странным место в книге и соотнести его со всем романом.

— Где же эти очки? — пробормотала она, косясь в раскрытую книгу. Ее рука никак не нащупывала в чреве портфеля, заполненного различными предметами, продолговатый пластмассовый футляр.

Потеряв терпение, она принялась выкладывать содержимое портфеля. На стол легла книжка в грязно-сером переплете, несколько общих тетрадей, в которых учительница делала записи в разных классах. И вдруг ее рука вознесла над столом и опустила, слегка пристукнув о крышку и придавив, чтоб не скатился на пол, кочан капусты. Класс оторопело притих. Тамара Ивановна подняла глаза, собираясь узнать, что случилось, и увидела перед собой капусту. Ее глаза и взгляды ребят скрестились на зеленых растрепанных, как у тетрадей и книжки, листьях капусты. То, что учительница тайно думала про себя, стало явным. Кочан капусты объяснил, что их грозной учительнице некогда заниматься литературой. И она преподает им Пушкина, Тургенева, Толстого на одном умении ударить ладонью по столу и сказать: «Что?!»

Рука, продолжавшая машинально шарить в портфеле, нащупала в углу, где лежала капуста, среди нескольких отставших листьев футляр овальной формы, но Тамара Ивановна не вытащила его и не надела очки.

— Я, кажется, забыла очки в учительской, — тихо проговорила она.

Сложила в портфель книжку, тетради, капусту и вышла из класса. С минуту никто не шевелился, потом Половинкин пожал плечами и присвистнул, Ленка подбежала к двери, чтобы посмотреть, куда пошла Тамара Ивановна. Один лист отстал от кочана и остался на столе. Толя Кузнецов повертел его в руках и озадаченно водрузил себе на голову вместо берета.

Одна Надя в первые минуты замешательства не участвовала в жизни класса. Подхлестнутое волнением воображение перенесло ее на могучих крыльях в Лысые Горы. А там как раз были похороны. Князь Андрей и княжна Марья пришли на могилу к маленькой княгине. И Надя вместе с ними пришла. Низко опустив голову, так что ее прямые черные волосы ниспадали на очки траурными прядями, она набрасывала на промокашке скорбную композицию. Школьное представление об Андрее Болконском и представление, вынесенное из романа, все эти дни как бы раздваивались на два различных силуэта. И после того, как она попыталась осмыслить не замечаемую многими сложность образа, оба силуэта совместились. Она увидела и выражение глаз Болконского, поняла его жесты, поступки. Его трагическую обреченность, как и Наполеона, который гениален был только для самого себя. Андрей Болконский был образованный человек, блестящий офицер и герой тоже больше для себя. Теперь она могла бы о нем писать сочинение, хотя вряд ли получила бы за него пятерку. Ее перо скользило по промокашке, радуясь живой линии, в которую она сама сумела вдохнуть жизнь.

Тамара Ивановна вошла в кабинет к директрисе тяжелой походкой больного человека. Портфель она держала не за ручку, а несла под мышкой, потому что некогда было возиться со сломанным замком.

Директриса подписывала счета на олифу, краску, новую партию лыж, футбольные и баскетбольные мячи. Завхоз выхватывал у нее из-под рук готовые бумажки и прятал в полевую сумку. Директриса в этой школе, по мнению всех учителей и учеников, была «хорошая тетка», добрая, отзывчивая, все замечающая. И эта ее широта интересов и характера была отмечена странностью в лице. У нее очень сильно косили глаза: один как бы смотрел в окно, а другой в дверь. И кто-то вместо обычной в таких случаях поговорки «Один глаз — на Кавказ…» придумал другую: «Один глаз — на вас, а другой — на нас». Эта поговорка быстро прижилась, по слухам, она нравилась и самой Ирине Александровне.

— Что случилось? — спросила директриса, не отрываясь от дела и в то же время как бы заглядывая одним глазом в лицо женщине, раздавленной тяжестью лет и своей оплошностью.

— Вот что! — Она выложила из портфеля кочан капусты.

— Они это принесли в класс?

— Не они, я это принесла в класс.

— Зачем?

Удивление ее было так велико, что она, пересилив природу, собрала глаза вместе и посмотрела прямо в лицо Тамаре Ивановне.