«Надюша, а как ты проводишь вечера? Ты нам ничего не писала об этом», — поинтересовался Николай Николаевич.

«По вечерам у нас показывают кино, в четверг и воскресенье. Недавно было «Добро пожаловать…» и мультишка чешский «Корова на Луне». Танцы бывают редко. Выучила хали-гали, медисон, лимбо, чайка».

«Не увлекайся танцами на ночь, — посоветовал отец. — А все силы на творчество и наброски. Порисуй и пейзажи и архитектуру».

Вопрос о танцах Надя в ответном письме опустила. Отец опять ее не понял. «Танцы бывают редко», значит, она не может ими увлекаться. Она догадалась, что его беспокоит. Зачем в Артеке белое платье и туфли? Надя не могла написать, что мечтает об артековском бале.

— Надия, синема? Да? — заглянула в пресс-центр Гейла.

— Сейчас письмо допишу, — показала она конверт австралийке.

— Я — будь готов!.. Там!.. Синема!

Полчаса назад стемнело, и все потихоньку тянулись на костровую площадь смотреть старый фильм «Смелые люди». Надя пришла одной из последних. Так уже было не раз. Гейла и Роберт садились в третий ряд и оставляли между собой место для переводчицы. Но сейчас это место было занято. Между ее подшефными сидел Марат Антонович, и Гейла, прильнув к плечу вожатого, заглядывала ему в глаза и громко смеялась. Надя сравнила свои прямые волосы, лицо, закрытое очками, с лицом и роскошными волосами австралийки и подумала, что на месте Марата Антоновича влюбилась бы в Гейлу. Ей стало грустно. Опустив глаза, Надя прошла мимо них к выходу, и когда застрекотал аппарат, она была далеко наверху, в беседке, увитой плющом. Она села так, чтобы видеть море и часть экрана, и вздохнула несколько раз, словно ей вдруг стало недоставать воздуха. Страшно, никогда она раньше не чувствовала, что у нее есть сердце. А сейчас оно болело, и рука сама тянулась, чтобы успокоить его, загородить от неизвестной опасности.

По экрану бегали черно-белые тени и разговаривали на весь лагерь громкими голосами. Даже шепот достигал самых удаленных уголков склона. Иногда раздавался топот копыт, и было интересно видеть плоских стремительных коней, которые вот-вот должны были выскочить из-за кипарисов и почему-то не выскакивали, а исчезали бесследно за «раем экрана, будто отправлялись в полет над морем вместе с другими тенями и облаками.

Неожиданно за спиной зашуршали кусты. Надя настороженно обернулась.

— Кто здесь?

Послышался приглушенный смех, потом кусты раздвинулись и показалось веселое лицо Тофика.

— «Я к вам пришел: чего же боле, что я могу еще сказать», — продекламировал он. — Так сказать, прошу прощения за вторжение в ваше уединение.

Надя вздохнула и отодвинулась на край скамейки, освобождая для него место на другом конце. Но Тофик уселся на перила напротив и поболтал ногами в воздухе, показывая, как ему там удобно.

— Ты почему не в кино? — спросила Надя.

— Нет времени, чаби-чараби. Я хочу сидеть и сочинять для тебя стихи. День кончается, а я тебе не вручил еще оду про природу.

Он достал из-за пазухи листочки, спрыгнул на пол беседки, с поклоном протянул листик Наде. Потом опять взобрался на перила и скрестил на груди руки. На первом листке было всего две строки:

Надя прочла и засмеялась. Тофик тоже засмеялся, радуясь, что она оценила его остроумие.

— Хорошо? Нравится, да? Две строки, а три рифмы: прощенья, вторженье, стихотворенье. Открытие новой формы.

— Нравится, — согласилась Надя. — Только такие стихи и я могу сочинять:

— Как ты сказала? Зачем? — огорчился поэт. — Твоя шутка лучше моей. Ну, ладно, читай дальше, чаби-чараби. Дальше лучше будет. Читай, пожалуйста, увидишь…

Надя склонилась над другим листочком.

— Это про колесницу Большого театра в Москве, — поторопился объяснить Тофик. — А посвящается тебе. Вверху будет написано Н. Р., как под твоими рисунками. Аполлон не сам по себе едет, он тебя везет в колеснице. Хорошо, правда?

В Древней Греции и Риме на колесницах художников не возили. На колесницах участвовали в гонках, в сражениях. Но она не сказала об этом Тофику.

— Хорошие стихи. Спасибо. Мне правда понравились.

— Это не за мои стихи спасибо, за твои рисунки и плакаты. Знаешь, какие у тебя рисунки? Исключительные! Совершенно исключительные.

— Зачем ты это сказал? — испугалась Надя. — Не надо так.

Она встала, чтобы уйти, но Тофик ее задержал.

— Честное слово, чаби-чараби! Я сегодня опять был на твоей выставке. Завтра пойду. Послезавтра тоже пойду. Каждый день буду ходить. А сегодня я придумал прочитать тебе еще одно, ох, такое стихотворение. Хочешь?

— Прочти.

— Только его нужно читать не здесь, а в одном месте. Пойдем, пожалуйста.

— Не хочу я никуда идти.

— Ну, пойдем, пожалуйста, увидишь.

Тофик помог ей спуститься из беседки на тропинку и, когда ступеньки кончились, не отпустил руку, а сжал ее крепче и потащил Надю за собой. Они свернули в аллею, потом по другой тропинке поднялись немного вверх, деревья расступились, и Тофик вывел Надю на небольшую площадь перед лестницей, ведущей в ротонду столовой.

— Все! Пришли!

Лестница заканчивалась скульптурой из белого серебристого металла, изображающей девочку, бегущую рядом с оленем. Постамент был скрыт кустами испанского дрока и синими елями, и казалось, что девочка и олень бегут по верхушкам деревьев.

— Знаешь, что это? — спросил вдохновенно Тофик.

— Диана-охотница?

— А где же колчан и стрелы?

— Или Артемида — покровительница животных.

— Нет, не знаешь, — обрадовался он.

— Ну, тогда скажи сам.

— Скажу, пожалуйста, слушай. Это не Артемида и не Диана-охотница, потому что это самая настоящая артековская девчонка.

— Правильно, — обрадовалась Надя.

Каждый день, поднимаясь по лестнице в столовую, она глядела на скульптурную группу, силясь связать ее с впечатлениями от другой скульптуры или, может, рисунка. Она никак не могла вспомнить, в каком музее или в какой книге видела подобную композицию. Слова Тофика о том, что рядом с оленем бежит простая артековская девчонка, осветили вспышкой молнии вагонное окно, утоптанную босыми ногами дорогу и девчонку, припустившуюся наперегонки с поездом. Надя поняла, что все время сравнивала скульптуру с той девчонкой.

— Она на Ольку похожа, — сказала Надя.

Тофик нетерпеливо махнул рукой.

— При чем тут Олька, чаби-чараби! Это ты бежишь рядом с оленем. Слушай стихи. Внимательно слушай… Про тебя написано, жалко, не я написал. Но ничего, слушай.

Он закончил и азартно выкрикнул:

— Последние слова слышала? Исключительно про тебя. Слава у тебя велика? В журнале «Молодость» печатались твои рисунки.

Он протянул руку в сторону Нади.

— Памятник ржавел века, — махнул рукой в сторону памятника. — И вот ты родилась. Забирай, он твой.

— Да ну тебя, — оказала она и побежала по ступенькам.

Тофик догнал ее, схватил за руку.

— Слушай, я же красиво придумал. Соглашайся, пожалуйста.

Он держал ее руку, а Надя смотрела на него очень серьезно, мудро. Тофика смутил ее недетский взгляд.

— Не уходи, давай еще погуляем, — попросил он.

Костровая площадь перестала разговаривать громкими голосами, и наступила сначала тишина, а потом прокатился гул вздохнувшей, потянувшейся, вскочившей и побежавшей к выходу детворы. Надя рывком высвободила руку.

— Кино кончилось, — сказала она. — Пора.

— Давай все-таки еще погуляем, — крикнул вслед Тофик.

Надя засмеялась и пропала за деревьями. А он остался один на поляне. Вздохнул и сказал не то растерянно, не то удивленно:

— Чаби-чараби.

На другой день Надя пришла одна к скульптуре. Она сидела на ступеньках лестницы, смотрела на девочку, бегущую наперегонки с оленем, словно бы примеряла ее судьбу. Артековка бежала босиком, платье, обжатое ветром, жарко прилипало к животу и коленкам, стремительно пузырилось сзади. И все же она никак не могла обогнать оленя. Достала до ветвистых рогов, дотянулась до них пальцами и навсегда застыла в неподвижности.

Надя положила блокнотик на колени и сделала быстрый набросок, на котором удлинила руку девочки в ситцевом платье на целую кисть. Теперь девочка должна была прибежать к финишу первой. Надя считала, что у человека достаточно для этого сил. Она чувствовала в себе эти силы…