За четыре года, прошедшие с тех пор, как судейская коллегия удовлетворила нашу апелляцию, выросли дети, выросла и я сама. Строить новую жизнь оказалось не так-то просто – ведь нас одним махом перенесло из дворца в хижину. Но я ни о чем не жалела и знала, что приняла правильное решение. У меня не было ни времени, ни желания вспоминать о той пустой и жалкой жизни, что я вела в Малайзии, и я почти не рассказывала о ней даже самым близким друзьям. Предаваясь страшным воспоминаниям и жалостью к себе, можно навсегда застрять в прошлом, а меня интересовало только будущее, и с ним было немало хлопот, учитывая, что я осталась одна с двумя маленькими детьми на руках.

Я начала работать сразу же, как только у меня появилась такая возможность. Поскольку я еще кормила Шах грудью, первое время мне пришлось искать работу на дому, и нередко у меня было по три нанимателя одновременно. Я печатала на машинке, сидела с чужими детьми, принимала участие в социологических опросах и пекла пирожные для маленькой кондитерской. Потом в дневной час пик я стала подрабатывать официанткой в соседнем кафе. Таким образом я расставалась с детьми всего на пару часов в день. В мое отсутствие с Шахирой сидела Сюзанна, а Аддин уже ходил в садик.

Но самое главное – за эти четыре года я залечила свои самые глубокие раны, поверила в то, что я не так уж беспомощна, и отчасти вернула себе чувство собственного достоинства. Последний процесс отнял особенно много времени и сил. Удивительно, но о чувстве собственного достоинства совсем не задумываешься, когда оно у тебя есть, и даже его постепенное разрушение происходит незаметно – просто в какой-то момент ты вдруг понимаешь, что потеряла себя. Уже вернувшись в Австралию, я еще долго не решалась отстаивать свое мнение, боялась не согласиться с кем-то, а в компании других взрослых с трудом подавляла желание вилять хвостом, как щенок, стремящийся заслужить одобрение хозяев. Бахрин умело запрограммировал мое сознание: я чувствовала себя никчемной неудачницей, и расстаться с такой самооценкой оказалось непросто. Что же касается моего сердца, то оно так устало и съежилось, что пока в нем не оставалось места ни для кого, кроме Аддина и Шахиры.

В Малайзии я тоже провела четыре года, четыре долгих года, когда я не знала, какую музыку сейчас передают по радио, какие фильмы идут в кинотеатрах, о каких политиках говорят и пишут в Австралии и во всем мире. Рейган и Тэтчер были для меня всего лишь знакомыми именами под слепыми фотографиями в газете; фондовый рынок с его быками и медведями казался каким-то диковинным зверинцем; электронные банкоматы, появившиеся на улицах, пугали и восхищали одновременно. И все-таки я чувствовала себя гораздо мудрее и старше большинства своих ровесников. Мы жили с ними как будто в параллельных мирах, и мне нелегко было подстроиться под их темп и ритм, но я старалась, понимая, что Аддину и Шах нужна молодая и современная мама. Только вернувшись в Австралию, я поняла, какую огромную часть юности украл у меня Бахрин или, вернее, какую огромную часть юности я своими руками отдала ему.

Еще в середине 1986 года я написала главному имаму Тренгану письмо, в котором заверяла его, что, если Бахрин захочет развестись со мной, используя традиционную мусульманскую процедуру, я не стану возражать. Этот способ обрести свободу показался мне самым простым и дешевым – мои финансы не выдержали бы еще одной битвы в суде. Я намеренно не настаивала ни на разделе имущества, ни на денежных выплатах – от Бахрина мне не надо было ничего, кроме свободы и детей. Пусть вся моя одежда и украшения достанутся семье; пока наш старый автомобиль мог довезти меня от пункта А в пункт Б, я нисколько не горевала о «мерседесах» и «роллс-ройсах». В моей новой жизни мне не требовались ни хрустальные бокалы «Уотерфорд», ни столовое серебро, а на моих новых тарелках был только один фирменный знак: «пригодна для посудомоечной машины». Единственное, о чем я жалела, – это книги. Долгие годы они были моими друзьями, учителями и единственным утешением, и я грустила, понимая, что Бахрин уже спалил их в костре. Пусть Элми носит мои бриллианты на шее и кольца на пальцах – мне они всегда казались оковами. У меня не осталось ни малейшего желания цепляться за мертвый брак и оставаться старшей женой в позорном сожительстве втроем. Я больше не хотела никому принадлежать; я только хотела понять, какую часть себя мне удалось спасти.

Бахрин прибыл в Австралию 6 сентября 1986 года и потребовал срочного свидания с детьми, нисколько не считаясь ни с их режимом, ни с нашими планами и вообще ни с кем, кроме себя. Он немедленно взбаламутил всю судебную систему и настоял на совершенно ненужном экстренном слушании, чтобы этого свидания добиться. Казалось, у него не было ни малейшего сомнения в том, что весь мир вращается вокруг его желаний и капризов, а титул принца имеет в Австралии тот же вес, что и у него на родине. На самом деле я никогда не возражала против того, чтобы дети виделись со своим отцом, и всячески облегчала им общение по телефону, впрочем, Бахрин крайне редко пользовался такой возможностью.

Думаю, весь этот надуманный вызов в суд был только уловкой, для того чтобы получить наш новый адрес. Я ничего не имела против того, чтобы Бахрин знал номер нашего телефона и мог звонить детям, но очень не хотела, чтобы ему сообщали наш адрес – в таком случае я никогда не могла бы чувствовать себя в безопасности. Давая показания под присягой, я сообщила судье, что несколько раз замечала за собой слежку и не сомневалась, что она велась по приказанию мужа. Во время перекрестного допроса Джон Удорович в конце концов заставил Бахрина признаться в том, что тот действительно поручал частному детективу фотографировать меня, но факт слежки он по-прежнему упорно отрицал. К моему возмущению, судья все-таки решил, что я должна немедленно сообщить Бахрину свой полный адрес. Мне очень хотелось вскочить с места и объяснить этому человеку, какой угрозе он подвергает меня и детей, но я сдержалась, понимая, что бороться с системой бессмысленно и что у меня нет доказательств враждебных намерений Бахрина.

На следующий день, решив, что, раз уж нас вытащили в суд, надо этим воспользоваться, Лилиан и Джон подготовили для Бахрина несколько сюрпризов. Они обратились к суду с просьбой обязать его вернуть все мое имущество, оставшееся в Малайзии, и ежемесячно выплачивать мне определенную сумму на содержание детей. Видимо, Бахрин был готов к такому требованию, потому что с первого же дня пребывания в Мельбурне стал играть роль вконец обнищавшего джентльмена. Он остановился в самом дешевом отеле города и отказался от услуг своих дорогих адвокатов, сообщив, что больше не может их оплачивать. По этой же причине он обратился к суду с просьбой предоставить ему бесплатного защитника за счет австралийских налогоплательщиков. Я ни на минуту не поверила в этот спектакль и нисколько не удивилась, когда увидела, что в перерыве Бахрин потихоньку консультируется со своим бывшим адвокатом.

Джон с легкостью разобрался со всеми этими сказками о внезапном обнищании. Перед началом заседания он подошел к Бахрину, пожал ему руку и похвалил его новые часы «Феррари», а потом, выступая в суде, не оставил камня на камне от доказательств его неплатежеспособности, а в качестве финального аккорда предложил судье обратить внимание на новые и очень дорогие часы, красующиеся на запястье у нищего.

В итоге суд обязал моего мужа поклясться на Коране в том, что он будет регулярно выплачивать оговоренные суммы на содержание детей, а также вышлет нам в Мельбурн все мои вещи – одежду, фотографии, постельное белье и посуду, – а также детские игрушки и книги. Я совершенно не рассчитывала на то, что Бахрин выполнит свое обещание, и настояла на таком решении просто из принципа. И действительно, только через десять месяцев я получила из Малайзии две коробки, в которых оказались мусульманские платья, сшитые, когда я была беременной, рваные полотенца, несколько старых костюмов для балинезийских танцев и мой свадебный наряд из красного сонкета – вещи совершенно бесполезные при моем нынешнем образе жизни. Про детскую одежду и игрушки муж предпочел забыть. Кроме того, суд постановил, что Бахрин обязан за месяц письменно извещать меня о своем желании повидаться с детьми, чтобы не нарушать своими визитами наших планов и не создавать неудобства себе и нам.

В самом конце судебного заседания Бахрин не отказал себе в удовольствии сыграть свою любимую роль оскорбленного принца. Стоя на возвышении для свидетелей, он гордо выпрямился и с пафосом сообщил судье, что объявляет свой личный джихад, или священную мусульманскую войну, с целью вернуть себе сына. Думаю, что из всех присутствующих в зале никто, кроме меня, не понял суть этого заявления. Его честь, очевидно, даже не подозревал, сколько тысячелетней ненависти кроется в этом незнакомом коротком слове (стоит напомнить, что все это происходило задолго до ужасных событий 11 сентября). Зато я отлично поняла, что Бахрин твердо решил отомстить мне. Самым гадким было то, что свою личную злобу он прикрывал мусульманской риторикой. Настоящие мужчины не объявляют джихада женщинам и детям. Джихад – это смертельная битва во имя Аллаха и ислама, и погибшие в этой битве отправляются прямиком в рай. Я попыталась посмеяться над этой патетической клятвой и согласно кивала, когда Лилиан и Джон доказывали мне, что, объявляя джихад, Бахрин просто пытался запугать судью и меня, но в мозгу застряла крошечная острая льдинка страха, которая напоминала о себе всякий раз, когда раздавался неожиданный звонок в дверь или ночью я слышала непонятный шум на улице.

Единственным позитивным результатом этого недельного визита Бахрина в Австралию стало свидетельство о разводе, доставленное из Тренгану. Оказывается, уже 3 сентября 1986 года я стала свободной, хоть и не знала об этом.

Время текло, отмечаемое первыми несмелыми шагами Шахиры, днями рождения детей с шумными гостями и шоколадными тортами, редкими поездками к морю и нарядными рождественскими елками в углу гостиной. Я закрываю глаза, и мне вспоминается то счастливое и беспокойное время, отдельные выхваченные фразы, смех, слезы, шепот и детские секреты; пикник в парке, дети и друзья, сидящие вокруг расстеленной на траве скатерти; попытки съехать с горы на лыжах – удачные у детей и катастрофические у меня; тихие вечера дома: Шах сидит на одном моем колене, Аддин – на другом, и я читаю им вслух; песни, которые мы хором распеваем в машине. Все это так свежо в памяти, будто случилось вчера. Конечно, в нашей жизни бывали и менее счастливые времена: бывали дни, когда мне не хватало терпения и я кричала на детей, а потом ругала себя; дни, когда мне становилось так одиноко, что я включала телевизор только для того, чтобы услышать взрослый голос; дни, когда я плакала, потому что не знала, как научить Аддина по-мужски пользоваться туалетом. И все-таки нам удалось справиться со всеми этими трудностями и пережить все тяжелые времена, и благодарить за это надо моих замечательных детей, а не их нетерпеливую мать.

Аддин начал ходить в садик, и я превратилась в таксиста. У него появилось столько друзей, что мне постоянно приходилось либо забирать его из гостей, либо отвозить домой его приятелей и приятельниц, гостивших у нас. Светская жизнь сына была гораздо активнее, чем моя. Он полюбил рисовать и увлекся рыцарями Круглого стола и Робин Гудом. Целыми днями они с друзьями строили у нас в саду замки и «скакали на лошадях» вокруг старого абрикосового дерева, низкие ветки которого стали прекрасным укрытием и для ковбоев, и для индейцев, и для лесных разбойников. Аддин, даже когда был совсем маленьким, изо всех сил старался помочь мне и всегда сам предлагал набрать растопки для камина, или разгрузить посудомоечную машину, или разложить по полкам выстиранное белье. Меня беспокоила такая слишком рано пришедшая серьезность – я совсем не хотела, чтобы мальчик чувствовал себя обязанным заменить отсутствующего отца. Надо было постоянно помнить о том, что, прививая сыну чувство ответственности, ни в коем случае нельзя лишать его всех беззаботных радостей детства. Став немного старше, Аддин очень внимательно следил за всем, что происходит в мире, и часто делился со мной своим мнением о только что услышанных новостях. Он очень сердился, когда что-то казалось ему нечестным, и отказывался понимать, как люди могут голодать, когда в витринах магазинов выставлено столько еды. По-правде говоря, я и сама не очень это понимала.

Шахира почти всегда на равных участвовала в играх брата и его друзей. Она вполне могла постоять за себя и очень громко протестовала, если чувствовала, что к ней относятся как к маленькой. Мы прозвали ее «И я тоже!» – фраза, которую она произносила каждый раз, когда брат с приятелями что-нибудь затевали. Она была ужасной неряхой и притягивала грязь как магнит. Мы шутили, что, если одеть Шахиру в белое платьице и запереть ее в белой комнате, она через пять минут выйдет оттуда измазанная с ног до головы. Кроме того, Шах была очень общительна и ничего не делала наполовину: нарисованная ей радуга получалась самой яркой, а ее голос в хоре – самым громким. Она не признавала ни полумер, ни запретов и любила весь мир.

Круг моего общения составляли несколько самых любимых и верных друзей. Летние каникулы мы проводили на пляже со Сью и Робом Макартурами и их сыновьями, а дождливые зимние вечера – с дядей Эриком. Праздники мы отмечали все вместе: Макартуры, Сюзанна с ее детьми, Мейсоном, Спенсером и Джозетт, семья Макменинс и их дети – Натали и Льюис, и семья Дженнер-Бейкеров. Мы сидели рядом на праздничных утренниках в школе, вместе разрисовывали пасхальные яйца и вместе встречали Рождество: пили эгг-ног, обменивались маленькими подарками и смотрели традиционный концерт по телевизору.

Бабушка всегда бывала почетным гостем на этих праздниках. Она устраивалась в самом удобном кресле и благосклонно принимала знаки внимания от детей и взрослых. Ей очень нравилось учить своих правнуков танцевать чарлстон и вальс, обнимать их и качать на коленях. Детей нисколько не смущало то, что бабушка рассказывает одни и те же истории по нескольку раз и что она все забывает. Сидя с ней на диване, Аддин внимательно слушал какой-нибудь уже отлично знакомый ему рассказ и подсказывал, если она опускала существенные детали.

Мои отношения с бабушкой к этому времени заметно изменились. Раньше я была ее обожаемой внучкой, которую она нянчила, как наседка, а сейчас она признала во мне женщину и подругу. Она откровенно рассказывала мне о своей жизни, касалась вопросов секса, поведала мне немало нового о моей матери и с огромной грустью говорила о своем сыне, родившемся мертвым. Я постепенно поняла, что бабушка считает свою жизнь неудачной и бессмысленной. Иногда она жаловалась на то, что у нее никогда не было возможности выбора, и вслух рассуждала о том, как бы ей жилось, не разведись она с моим дедом. Как-то она сказала, что прожила долгую жизнь, а в результате ей нечего предъявить, кроме меня, конечно. По мнению бабушки, мерилом жизненного успеха являлись только годовщины свадьбы и седой муж, на прогулках ведущий жену под руку; даже еженедельные визиты на кладбище она предпочла бы своему нынешнему неопределенному семейному положению. «Но сейчас все совсем по-другому, – быстро добавляла она. – У тебя столько возможностей, и никто не станет указывать на разведенную женщину пальцем».

Бабушка ошибалась. В наше время тоже хватает моралистов, косо смотрящих на неполную семью. Конечно, в глубине души мне и самой хотелось встретить мужчину, который разделил бы со мной все трудности и сделал меня счастливой, которого я любила бы и который любил бы меня и принимал такой, какая я есть. Но, как известно, мы далеко не всегда получаем то, чего нам хочется. После развода я делала несколько попыток завести серьезные отношения, но каждый раз результат не устраивал меня. Иногда я испытывала к избраннику дурацкое чувство благодарности только за то, что он проявил интерес ко мне, матери двоих детей, и ненавидела себя за это. Один мужчина, с которым я некоторое время встречалась, настаивал на том, что если мы идем в кафе с детьми, то счет надо делить на четыре части, три из которых должна оплатить я. Шах в то время было полтора года, а Аддину четыре, и ели они оба как птички. Как-то раз меня пригласил в ресторан высокий светловолосый адонис, а в результате я чуть не сошла с ума от скуки и к концу вечера уже не сомневалась, что ему гораздо приятнее целовать собственное отражение в зеркале, чем меня. Другие кавалеры раздражали меня своей незрелостью, безответственностью или душевной черствостью, но главным образом я злилась на саму себя, так как отлично понимала, что польстилась на них, только чтобы спастись от одиночества. А главное, я не желала постоянно извиняться перед кем-то за существование моих детей – чудесных, воспитанных и умных малышей, не заслуживающих того, чтобы их считали досадным придатком ко мне.

Когда родные Бахрина привыкли к мысли, что мы с детьми переехали в Австралию навсегда, я начала регулярно переписываться с некоторыми из них. Моим самым верным и любимым другом, конечно же, оставалась Эндах. Она постоянно держала меня в курсе всех семейных событий. Мы часто созванивались с ней и иногда обменивались фотографиями. Эндах переправила мне несколько моих личных фотоальбомов и шубу – все это, уезжая из Малайзии, я для сохранности оставила у нее. Ей удалось сделать это, когда она вместе с мужем приехала в Австралию посмотреть, как строится их особняк в Перте. Мы обе страшно огорчились, когда султан категорически запретил ей на пару дней заехать в Мельбурн, но Эндах не решилась настаивать – ее муж славился крутым и непредсказуемым нравом.

Раджа Ахмад, отец Бахрина, тоже время от времени писал мне письма и как-то прислал фотографию своего новорожденного сына от третьей жены. Мне казалось забавным, что у Бахрина появился брат моложе его собственных детей. В письмах моего бывшего свекра не было ни горечи, ни упреков, но как-то раз он пожаловался, что скучает по внукам. Я ответила, что он может в любой момент приехать и повидаться с ними, и о том же я писала и всем остальным членам семьи.

Я получала письма и от некоторых теток Бахрина. Тетя Розита особенно открыто выражала мне сочувствие, поздравляла с тем, что я наконец-то освободилась от Бахрина, и советовала поскорее найти ему замену. Сначала такая откровенность удивляла меня, но потом я вспомнила, что Бахрин всегда относился к ней с плохо скрываемым презрением и порицал своего дядю за то, что тот женился на китаянке. Вероятно, тетя Розита была не так наивна, как мы думали, и замечала это. Тетя Зейна держала меня в курсе всех сплетен и скандалов королевского двора и передавала приветы и новости от Мак. Еще я очень благодарна ей за то, что она снабжала меня рецептами полюбившихся мне малайских блюд, которые мне не разрешалось готовить, пока я была замужем за Бахрином. Дочь Зейны Диана писала мне довольно мало: она работала и ждала первого ребенка, и времени на переписку у нее почти не оставалось. Судя по ее коротким записочкам, она старалась держаться подальше от королевской семьи и Тренгану и даже работу себе нашла не там, а в Куала-Лумпуре. И все-таки после рождения дочери она нередко обращалась ко мне за советами, а я попросила свекровь передать ей всю детскую одежду и игрушки Аддина и Шах, оставшиеся в Малайзии.

Мак переписка давалась с трудом. Мне делалось грустно, когда я видела странички, исписанные ее детским, неуверенным почерком. Каждая фраза и слово в них говорили о неграмотности и недостатке образования. Мне было бесконечно жаль эту женщину, так плохо приспособленную к жизни, никогда не учившуюся ничему, кроме ислама, и не способную выразить себя ни устно, ни письменно.

Я хорошо представляла себе, как в доме у Мак за низеньким столиком, уставленным кувшинами с сиропом и сладостями, собираются все ее родственницы, откинувшись на подушки, подставляют ноги или плечи массажисткам и вслух читают мои письма. Я участвовала в сотнях таких сборищ, слушала их разговоры, видела, в какое радостное волнение они приходят, когда на экране телевизора мелькает одна из них. Кажется, все они искренне считали, что на свете нет и не может быть никакой жизни за пределами их уютного кружка, и, наверное, для них стало настоящим откровением то, что, вырвавшись из него, я продолжала существовать.

Ни в одном из писем от всех этих женщин я не замечала и следа осуждения или гнева. Напротив, они постоянно заверяли меня в своей любви и, кажется, иногда завидовали моей свободе, о которой сами не смели даже мечтать.

Бахрин, однако, не стремился установить со мной ни письменной, ни телефонной связи. Даже детям он звонил не чаще чем раз в несколько месяцев. Я неоднократно говорила ему, что ни в коей мере не хочу препятствовать его разговорам с детьми, но он почти не пользовался этой возможностью. Несколько раз я пыталась заинтересовать его школьными успехами Аддина, предлагала вместе принять решение о том, в какую частную школу будет ходить наш сын, но Бахрин не проявлял к этому ни малейшего интереса.

Мне хотелось, чтобы между детьми и их отцом установилась настоящая, прочная связь. Я надеялась, что ему будет легче смириться со сложившейся ситуацией, если я стану учитывать его мнение по вопросам, касающимся их настоящего и будущего. Однако все мои усилия оказались совершенно напрасными: даже в отношениях с собственными детьми Бахрин остался таким же, каким я знала его, – раздражительным, обидчивым и равнодушным. Всего один раз в год, на день рождения, он присылал подарки, да и то только Аддину. Шахира впервые в жизни получила открытку и подарок от отца, только когда ей исполнилось шесть лет.

Большую часть времени Бахрин не принимал никакого участия в жизни своих детей, а его редкие – не чаще одного раза в год – визиты как будто специально задумывались так, чтобы внести в нашу жизнь как можно больше сумятицы. И даже во время пребывания в Австралии он виделся с Аддином и Шахирой не больше пяти-шести дней, а остальное время посвящал деловым встречам и своему любимому шопингу. Детям эти ежегодные встречи с отцом не приносили никакой радости, а Аддин, возвращаясь домой, обычно жаловался на то, что Бахрин совсем не обращает внимания на Шахиру. Как-то раз, забирая их из отеля после суток, проведенных с отцом, я обнаружила, что девочка проспала всю ночь в грязном подгузнике, полном фекалий. Аддин сообщил, что уговаривал Бахрина переодеть сестру, но это оказалось без толку. Еще он рассказал мне, что ночью они с отцом спали на широкой кровати, а Шахиру уложили на пол, на одеяло. Между моими детьми всегда царили любовь и полное равноправие, и меня глубоко возмутило бездушное и демонстративно пренебрежительное отношение Бахрина к дочери. Как могла я объяснить доброму и справедливому мальчику, что его отец не считает Шахиру достойной своей любви просто потому, что она родилась девочкой? К сожалению, точно таким же образом Бахрин вел себя и во время всех последующих визитов. Я пыталась заставить его относиться к обоим детям одинаково самыми разными способами: умоляла, терпеливо и вежливо объясняла и, наконец, писала заявления в суд, но все без толку.

Полное неумение Бахрина обходиться с детьми стало совершенно очевидным, когда однажды днем мне позвонила незнакомая женщина и сказала, что Аддин и Шах застряли в лифте в отеле «Виктория». Эта женщина, туристка из Тайваня, выручила детей, и мой сын рассказал ей, что отец запер их в номере, а сам пошел за покупками. К счастью, Аддин знал наш телефонный номер и попросил туристку позвонить мне. Потом он сам взял трубку и дрожащим голосом рассказал мне, что они с Шахирой испугались, оставшись в номере без взрослых, и решили самостоятельно возвращаться домой. Я уже собиралась бежать к машине и мчаться за ними, но тут в отель вернулся Бахрин и, ничуть не смущаясь, подтвердил, что провел все утро в дорогом универсальном магазине «Джордж», который был для Мельбурна тем же, чем «Харви Николз» для Лондона или «Барнс» для Нью-Йорка. Кажется, он искренне не мог понять, отчего я так сержусь: нашему сыну уже шесть, а дочери четыре года, они уже большие и вполне могут посидеть одни.

Должна признаться, что подобная безответственность заставила меня выйти из себя, чего я обычно старательно избегала, общаясь с бывшим мужем. «Чтобы сделать ребенка, большого ума не требуется – его можно зачать даже из пробирки. А вот стать детям папой способен только настоящий мужчина!» – презрительно отчеканила я и швырнула трубку.