Ноябрь 1993 года

Как я ни сопротивлялась, но клочки и обрывки, в которые за последние шестнадцать месяцев превратилась моя жизнь, начали постепенно сплетаться сначала в хилый, а потом и в более прочный канат, и на этом канате меня тащили в будущее, не имевшее для меня никакого смысла без детей. Совсем не для того, чтобы ускорить этот процесс, а просто из необходимости иметь еду на столе и крышу над головой я вернулась к работе над документальным кино. Однако почти сразу выяснилось, что мне невыносимо тяжело общаться с незнакомыми людьми при сборе материала, выезжать на внестудийные съемки и общаться с кем-нибудь лицом к лицу, если приходилось брать интервью.

В течение года после похищения Аддина и Шах мы с Яном практически не работали и, следовательно, не получали никакого дохода: все наше время уходило на борьбу за детей и на защиту их интересов, на написание писем, на телефонные звонки, на чтение юридической литературы и поиски прецедентов. За это время мы превратили в наличность даже свои пенсионные взносы и продали все, что могли, включая и старый «ягуар». Все это было особенно тяжело для Яна, который служил мне опорой и защитой, пока его собственные надежды и профессиональные планы рушились у него на глазах. Я и сама очень изменилась: ожесточенная борьба за детей закалила меня, сделала гораздо более резкой, целеустремленной и независимой, чем раньше. Задача заново выстроить свою карьеру, после того как на целый год мы отказались от работы и если и появлялись в эфире, то не за камерой, а перед ней, казалась нам, и особенно Яну, почти непосильной. Совсем не так мы планировали наше будущее еще несколько лет назад.

Я попробовала вернуться на свой Десятый канал, на этот раз в качестве ведущей программы новостей. Такое перевоплощение потребовало от меня огромной работы и бесконечных репетиций в студии под руководством доброжелательного директора информационных программ Нила Миллера и наших операторов. В конце концов я начала выходить в эфир, и все-таки мне претила необходимость тщательно красить лицо и беспокоиться о прическе, пока, как мне было теперь известно, за стенами студии шла настоящая жизнь, а мои дети, моя собственная плоть и кровь, находились так далеко. Мне трудно было найти общий язык с коллегами, озабоченными только безупречностью своих костюмов, рейтингами программы и долговечностью новой моды на короткие стрижки.

Пока я пыталась реанимировать свою карьеру сначала в документальном кино, а потом на телевидении, правительство Малайзии отклонило требование об экстрадиции Бахрина. Премьер-министр Махатир не дал при этом никаких объяснений, но и без них любому проницательному аналитику, знакомому с политическими традициями стран Юго-Восточной Азии, было совершенно ясно, что Австралия чересчур затянула с выдвижением этого требования. Время сыграло против нас.

Бахрин за это время отрастил бороду и окончательно утвердился в роли пламенного защитника мусульманских ценностей. В прошлом остались щегольские английские костюмы, рубашки от Пола Смита, лакированные итальянские туфли и роскошные автомобили. Теперь он носил на поясе пистолет и не скрывал своей ненависти к неверным и к «Западу». Он не жалел денег на строительство новых мечетей, что, кстати, давало ему возможность продемонстрировать свой архитектурный талант, и, не стесняясь, использовал наших детей как фундамент для строительства своей политической карьеры. Новый имидж, разумеется, был выбран не случайно: премьер-министр Махатир несомненно понимал, что выдача такого верного сторонника ислама австралийским властям вызовет всплеск недовольства в стране. Бахрин, как умелый рыбак, раскидывал свои сети в мутных водах религиозного фундаментализма и вытаскивал немалый улов. Думаю, при желании он вполне мог доставить немало неприятностей светскому правительству Малайзии и самому премьер-министру.

В середине ноября из газетной вырезки, переправленной мне Министерством иностранных дел, я узнала, что Шахира попала в больницу с обширным ожогом левой стороны тела – от шеи до бедра. Причиной этому был целый чайник кипятка, который служанка вылила на девочку, когда та сидела в ванне. Еще раньше мне стало известно, что дети переехали в дом, принадлежащий Бахрину, в Куала-Лумпуре. Я так и не смогла узнать, живут ли они там со своим отцом, или с Элми, или, возможно, только со слугами. Зато теперь всем стало известно, что в ванной, где купали Шахиру, не было даже горячей воды. Новость о несчастье с дочерью стала для меня страшным шоком. Мой бедный ребенок страдал от боли и находился в больнице, где вряд ли кто-нибудь говорил по-английски! Всего несколько месяцев назад Шах не знала ни слова по-малайски – как могла она теперь пожаловаться или рассказать, где у нее болит? Я представляла себе, как она плачет и зовет маму, как боится осмотров и процедур, как лежит в палате совершенно одна. Я охотно подставила бы под кипяток свой собственный бок, если бы это могло защитить мою восьмилетнюю дочь.

При помощи хитрости и уговоров мне удалось выяснить, в какой больнице находится Шахира. И снова я часами сидела у телефона и умоляла сестер и докторов помочь мне связаться с дочерью или хотя бы сообщить о ее состоянии. Никто из них не смел нарушить инструкции и вызвать неудовольствие королевской семьи. В течение двух с половиной дней я каждые полчаса набирала номер больницы, надеясь, что хоть у одного человека найдется достаточно смелости и благородства, чтобы передать больной девочке, что мама волнуется и любит ее. Напрасная надежда. Представителям австралийского посольства также отказали в доступе к информации о здоровье ребенка.

Это происшествие широко освещалось в международной прессе, и, видимо, именно поэтому Бахрин сам приехал, чтобы спустя несколько дней забрать Шахиру из больницы и отвезти ее в Тренгану. Журналисту, который, словно услышав мой незаданный вопрос, спросил, не останется ли у девочки шрамов, он на ходу небрежно ответил: «Что ж, по крайней мере, она мусульманка, и ей никогда не придется обнажать тело». В этот момент я с радостью задушила бы его собственными руками.

Несчастье с Шахирой получило широкую огласку в средствах массовой информации, и немного угасший интерес к нашему делу вспыхнул с новой силой. Поняв, что я не могу одновременно быть новостью и рассказывать о новостях, я решила уйти с Десятого канала и распрощаться с телевидением.

Через несколько недель после принятия такого решения ко мне обратились с предложением написать эту книгу. Оно застало меня врасплох и заставило мысленно вернуться к событиям, о которых я очень давно не вспоминала. Я ничего не писала с самого детства: тогда я часто и с удовольствием сочиняла стихи, но это прекратилось в тот день, когда начались сексуальные домогательства моего отчима. Даже в десять лет я понимала, что есть вещи, которые невозможно и не нужно выражать словами, если хочешь сохранить рассудок.

Поступившее восемнадцать лет спустя предложение написать книгу о моей жизни в Малайзии и о похищении Аддина и Шахиры помогло мне по-новому взглянуть на некоторые вещи. Я поняла, что до этого времени жила или, скорее, выживала только потому, что ставила перед собой простые и конкретные задачи: дышать, есть, спать, мыться, бороться за своих детей, готовить еду, спорить с политиками, давать интервью и пытаться работать. Я уже привычно делила свою жизнь на «до» и «после», в глубине души считая, что она кончилась в тот момент, когда похитили детей. В своем новом доме я отвела две комнаты Аддину и Шах и восстановила в них всю обстановку, как будто ждала, что дети вот-вот вернутся и мы заживем как прежде. Со временем игрушки, книги и бейсболки пропитались пылью и комнаты стали напоминать мавзолей.

Я жила, окруженная горем, будто черным облаком. Но время шло, и чувство вины заставило меня прятать свое горе от друзей. Они-то продолжали жить по-настоящему: рожали детей, путешествовали, встречались и расставались. Нечестно было заставлять их вечно помнить о моем трауре и заражать своей депрессией.

Я поняла: пришло время меняться. Время понять и принять, что Аддин и Шахира теперь носят одежду других размеров и на многое смотрят уже не так, как раньше. Время разобрать и раздать наконец их вещи, оставив только самые дорогие и памятные. Время обратиться за помощью к профессионалу, который расскажет, как изменились мои дети после всего, что им пришлось перенести, и поможет мне представить их повзрослевшими. Возможность дать выход своим эмоциям в разговоре с опытным и тонким психотерапевтом, специалистом по детской психологии и лечению стрессов, принесла мне огромное облегчение. Не беспокоясь больше о чувствах окружающих и сдержанности, я смогла рассказать ему обо всех своих ночных кошмарах, вывалить все накопившееся раздражение на людей, пытавшихся утешать меня банальностями и общими словами. Все эти перемены стали фундаментом для новой жизни, которую я не смогла бы начать, если бы не познала себя, не достигла внутреннего равновесия и не запаслась предохранительным клапаном.

Я решила собрать по всему миру информацию о преступлениях, связанных с похищением детей одним из родителей, отчасти потому, что чувствовала себя такой одинокой в своем горе. И разумеется, я собиралась использовать все добытые сведения в своей борьбе за Аддина и Шахиру. Проводя расследование, я познакомилась со множеством родителей, у которых украли детей так же, как у меня. Постепенно в голове начала созревать идея документального фильма. Название придумалось само: «Пустые объятия – разбитые сердца».

Чем больше я углублялась в свои исследования, тем больше убеждалась, что незаконный вывоз из страны ребенка одним из родителей становится пугающей международной тенденцией, а не единичным преступлением, грозящим только некоторым неблагополучным семьям. По самым осторожным подсчетам, из одних только западных стран за год родители незаконно крадут более тридцати тысяч детей. Эти несчастные, разбросанные по миру дети нередко исчезают навсегда, утонув в море юридической и дипломатической волокиты. Всех их один из родителей, как правило не являющийся опекуном, увез в чужую страну, оторвав от всего, что они знали и любили.

Только в немногих странах ведется статистика подобных случаев, но по данным ведомства лорда-канцлера и британской организации «Воссоединение», оказывающей помощь жертвам таких преступлений, только из Великобритании за год родители крадут и увозят за границу около тысячи четырехсот детей. Чтобы оценить эту цифру, попробуйте представить себе, что в стране одновременно исчезают сорок детских садов. Во Франции за год появляется примерно тысяча новых «досье», но этот термин подразумевает только пострадавшую семью и ничего не говорит о количестве похищенных детей. В Австралии статистика не ведется, но официальные источники уверяют, что происходит от восьмидесяти до ста подобных случаев в год и уже много лет эта цифра остается неизменной. Соединенные Штаты являются безусловным рекордсменом в этом отношении: там число так называемых «внутрисемейных похищений детей» достигает трехсот шестидесяти семи тысяч в год. В Америке этим термином обозначается перемещение одного или нескольких детей за границы округа, штата или государства, осуществленное одним из членов семьи без ведома и согласия того из родителей, с кем ребенок проживает постоянно. При этом приблизительно в восьмистах случаях ребенка вывозят за границы Соединенных Штатов, и на эти преступления распространяется действие Гаагской конвенции.

Гаагская конвенция о гражданско-правовых аспектах международного похищения детей была принята в начале восьмидесятых для борьбы с участившимися случаями незаконного вывоза детей за границу одним из родителей. Проще говоря, если ребенок увезен из страны, подписавшей Гаагскую конвенцию, в другую такую же страну, он должен быть немедленно возвращен в страну своего обычного проживания. Конвенция касается только вопросов экстрадиции и не регулирует права опеки, попечительства и прочие. С течением времени к Гаагской конвенции присоединяется все больше государств: в 1995 году их было всего сорок две, а к 2006-му число участников выросло уже до пятидесяти шести. К сожалению, большинство стран Африки, Ближнего и Среднего Востока и Азии отказываются ратифицировать Конвенцию, а это значит, что увезенные туда дети лишены правовой защиты и помощи. Многие из бывших колоний и протекторатов европейских стран автоматически отказываются возвращать ребенка, если похитивший его родитель является их гражданином – своеобразная форма так называемого «постколониального синдрома». Кроме того, ряд стран – членов Евросоюза, подписавших Гаагскую конвенцию, тем не менее отказываются возвращать детей. Обычно это происходит, когда приоритет международных договоров вступает в конфликт с законами суверенного государства. Нередко на решение судьбы детей влияют националистические, расистские или половые предрассудки.

В результате предпринятого мною расследования мне стала известна печальная статистика, предоставленная Организацией Объединенных Наций, Государственным департаментом США, ведомством лорда-канцлера Великобритании и многочисленными агентствами и общественными организациями, занимающимися проблемой незаконного перемещения детей, а также сотни трагических историй о детях, лишенных одного из главных человеческих прав – права общаться с обоими родителями. Со всех концов земного шара мне звонили несчастные родители и, иногда со слезами, рассказывали о своей беде. А еще я узнала, что по аналогии с «оставленным супругом» я теперь официально называюсь «оставленный родитель».

После похищения Аддина и Шах меня неоднократно обвиняли в использовании средств массовой информации в собственных целях, и я не собираюсь просить за это прощения. Неужели хоть один врач после аварии, в которой пострадали его дети, будет стоять и праздно ждать прибытия «скорой помощи»? Я тоже использовала свою единственную профессию, для того чтобы помочь Аддину и Шах, а сейчас собиралась использовать ее, чтобы помочь другим детям и их родителям. Я хотела снять большой документальный фильм и рассказать в нем о том, как отцы и матери по всему миру крадут собственных детей, и о том, как реагируют на это правительства разных государств. Мне казалось важным показать социальные, эмоциональные и политические последствия таких поступков и объяснить людям, что нельзя использовать собственных детей как дубины, для того чтобы бить друг друга по голове.

Мне не хотелось, чтобы «Пустые объятия – разбитые сердца» стал просто голословным обвинением, снятым любительской камерой, поэтому я написала сценарий, включавший множество интервью и выездных съемок. Для его осуществления мне требовались хотя бы пара помощников, недели три времени, неиссякаемый запас энергии, а кроме того, не помешали бы пара отмычек и дополнительный источник душевных сил. Мы снимали фильм четыре недели в двадцати шести разных местах от Мельбурна до Марокко, от Парижа до Нью-Йорка: от Англии до Швейцарии. Я стала экспертом международного класса по уклонению от оплаты излишков багажа и по спасению самой себя из иностранных тюрем (меня арестовывали дважды, в Монако и Марокко, в тот момент, когда я преследовала похитителей детей и их сообщников). Кроме того, я овладела бесценным искусством молчать и слушать, даже когда слушать приходилось демагогов из Комитета ООН по правам ребенка.

Председательствующий судья Семейного суда Австралии достопочтенный Алистер Николсон помог мне открыть немало дверей по всему миру и прежде всего двери британского судебного ведомства. Я буду всегда благодарна ему за ту поддержку, которую он оказал мне в моем стремлении помочь главной жертве преступлений такого рода – детям. Подозреваю, что при этом в глубине души его честь питал надежду направить хотя бы часть моей маниакальной энергии в созидательное русло.

Работа над фильмом «Пустые объятия – разбитые сердца» оказалась не самым эффективным способом забыть о тоске по Шах и Аддину. Куда бы я ни ехала, мои мысли возвращались к ним, а в кармане всегда лежала их фотография как талисман, сохраняющий веру. Я помню, как однажды вечером впервые увидела Эйфелеву башню из окна своего отеля, причудливого здания на улице Риволи с миниатюрными балкончиками и скрипучими полами. Небо было того глубокого синего цвета, который встречается только в европейских сумерках, и на его фоне Париж мерцал как золотой слиток. Он был таким прекрасным, что у меня на минуту перехватило дыхание, и сразу же вслед за этим я особенно остро, будто физическую пустоту в груди, ощутила отсутствие детей. И все-таки они всегда были рядом со мной и придавали мне силы в самые трудные минуты, когда на меня наваливались усталость и отчаяние после очередных бесплодных споров с бюрократами или долгих, мучительных бесед с другими родителями, так же как и я лишенными счастья видеть, как растут и взрослеют их дети.

Сколько давления может выдержать брак, прежде чем в его фундаменте появятся трещины? Нам с Яном приходилось сталкиваться с миллионом трудностей, пока я писала эту книгу и одновременно снимала документальный фильм. Я стала резкой, упрямой и жесткой – совсем непохожей на ту женщину, на которой он когда-то женился. Я очень устала и мечтала только об одном – заснуть длинным воскресным утром рядом со своими малышами. Повторится ли это когда-нибудь в моей жизни?

* * *

В октябре фильм был закончен, а скоро я получила и первую боевую награду – во всяком случае, так я расценила приглашение выступить на Международной конференции по семейному законодательству с докладом о международном похищении детей. За это приглашение я тоже должна была благодарить судью Николсона, подсказавшего мою кандидатуру оргкомитету конференции. Приглашение, вероятно, означало, что отныне я перестала считаться просто жертвой и перешла в разряд экспертов. Перед своим первым публичным выступлением я так нервничала, что целые сутки ничего не ела. В тщательно выбранном красном костюме и черных замшевых туфлях я, дрожа от волнения, поднялась на трибуну и прочитала доклад о социологических аспектах похищения детей родителями, еще не зная того, что это лишь первая из многочисленных конференций и семинаров, которые мне придется посещать в будущем.

Пришло еще одно пустое и грустное Рождество. Я опять поставила под елку портреты детей и сфотографировала, чтобы отметить течение времени. Уже годы, а не месяцы прошли с тех пор, как я последний раз виделась и разговаривала с Аддином и Шах. Я пропустила все их дни рождения, я не знаю, когда выпал первый молочный зуб Шах, не знаю, о чем они сейчас мечтают и как смеются. Боль не стала меньше, но я научилась с ней жить. Я чувствую себя так, будто очень острым ножом кто-то вырезал большой кусок из самой середины моей души, и я так и живу с этой зияющей пустотой внутри, прикрытой только очень тонкой мембраной. Я слышала, что люди часто чувствуют боль в ампутированных конечностях. Наверное, именно это происходит и со мной.

Мою жизнь нельзя назвать ни спокойной, ни счастливой – я так и не сумела смириться с тем, что у меня отняли детей. Горе иногда накатывает на меня, наподобие прилива, а иногда отступает. В каком-то смысле я и сейчас справляюсь с ним не лучше, чем в первый год после похищения Аддина и Шах.