Jacqueline Pascarl

Since I Was a Princess

The Fourteen-Year Fight to Find My Children

Издательство выражает благодарность Mainstream Publishing и Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Jacqueline Pascarl, 2007

© Кузовлева Н., перевод на русский язык, 2008

© Издание на русском языке, оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2010

* * *

 

 

От автора

Быть принцессой – не обязательно значит принадлежать к королевской семье. Это состояние души. Каждый ребенок, живущий в этом мире, имеет право на детство и на особое место в сердце человека, который считал бы его принцем или принцессой. Родительская защита и забота играют огромную роль в формировании детского представления о мире, о себе и своем месте в жизни. Без этого мы все обречены на горькое поражение.

 

 

Пролог

Май 1999

Плач проник в мое сердце и оттуда просочился глубже в грудь, в то самое место, где соединяется боль собственная и сопереживаемая.

Я еще не понимала, откуда он доносился, но суть его уловила сразу: неизменный вечный стон тоски и боли, скорби о потере близкого. Мне были слишком хорошо знакомы эти рыдания и причины, их порождающие, я до сих пор помню глубину их отчаяния. Когда-то и я сама так плакала. На этот зов не приходило ответа, и эту боль ничто не могло исцелить. Да я и не ждала исцеления. Звуки плача буравили мои виски, накатывали тяжелой волной в затылок и в конце концов тугим комом опустились в горло. Пробираясь по усыпанной камнями равнине, на которой расположился лагерь беженцев, я удивлялась тому, что эти горестные рыдания не нуждаются в переводе независимо от того, в какой стране находился страдающий.

Теперь к стонам присоединились скорбные крики, перемежавшиеся глухими звуками, сопровождавшими появление в небе над нами военного вертолета. Вертушка скорее всего перевозила ракеты, обязательный атрибут группы рекогносцировки, или какой-нибудь другой груз для НАТО, и угадывалась в темнеющем небе еще более темным пятном. Клочок земли, на котором мы сейчас находились, был зажат между зоной военных действий в Косово и яркими огнями македонской столицы, Скопье, от которой нас отделяло каких-то тридцать километров по неосвещенной дороге. Это небольшое убежище располагалось на территории Македонии, всего в одиннадцати километрах от границы, и было скромным приютом для двадцати семи тысяч мятущихся душ, мужчин, женщин и детей, бежавших от ужасов вооруженного конфликта в Косово и безжалостного преследования военными силами Сербии.

«Стенковец-2» был одним из трех крупнейших лагерей – распределительных пунктов Македонии, организованных под защитой Высшей Комиссии Объединенных Наций по делам беженцев (ВКОНПДБ) и находящихся в ведомстве «Кеа Интернэшнл», крупнейшей международной гуманитарной организации. Условия в лагере были суровые. Он был размещен в нескольких рвах, похожих на кроличьи садки, с высокими стенами, соединенных между собой прокопанными экскаваторами канавами. Их ширины хватало ровно настолько, чтобы по ним мог пройти танк. Самой удобной точкой был небольшой холм в центре лагеря, излюбленное место детских игр в светлое время суток. Там благодаря усилиям ЮНИСЕФ, Фонда ООН помощи детям, было наскоро построено что-то вроде детского сада и школы. Бывшая каменоломня, до недавнего времени служившая стрельбищем для тяжелой артиллерии, а теперь ставшая нашим пристанищем, была лишена растительности, воды, электричества и канализации.

Лунный свет отражался от циферблата моих бывалых простеньких часов. На них светились цифры: 3:27. Мы все еще принимали и распределяли последних беженцев (или перемещенных лиц, как настойчиво рекомендовали нам называть этих людей наши политкорректные сотрудники), прибывших сюда в забитых до отказа автобусах. Первичная перепись показала, что к нам прибыло восемьсот человек на шести автобусах, рассчитанных на одновременную перевозку не более пятидесяти пяти пассажиров.

Я приближалась к месту, откуда доносился плач, обходя с тыла огромные, цвета хаки палатки – так называемые «конюшни». Я пришла к выводу, что палатки получили свое название в честь кавалерийского полка, пожертвовавшего их лагерю. Именно здесь мы размещали вновь прибывших. Каждому человеку предоставлялось пространство, шириной в метр, на котором он должен был жить, спать и размещать все нажитое за жизнь добро, в спешке рассованное по полиэтиленовым пакетам и перенесенное на себе до этого лагеря. Проход шириной в обязательные два метра делил палатку на две равные части. Пространство в палатке было организовано в соответствии с нормами для чрезвычайных обстоятельств, выработанными Всемирной организацией здравоохранения и Высшей Комиссией Объединенных Наций по делам беженцев. То есть теоретически мы придерживались этих норм, но на практике выходило так, что этой ночью почти сотня уставших и измученных беженцев будут спать в палатке, рассчитанной на тридцать человек, щека к щеке, бок о бок с совершенно чужими для себя людьми. И это была лишь одна из отрезвляющих черт реальной жизни работника гуманитарной организации: мы становились свидетелями того, как страдает человеческое достоинство, когда люди оказываются примерно в тех же стесненных обстоятельствах, что и кильки в консервных банках.

Я заглядывала в каждый уголок, стараясь отыскать плачущую женщину. Свет от шахтерской лампочки на моей голове урывками выхватывал из темноты испуганные лица и вопросительные взгляды. И везде, в каждом углу я слышала всхлипывания, стоны, иногда плакали дети. Но тот звук, источник которого я искала, отличался от всех остальных своей глубиной и силой. Мой и без того нелегкий путь осложняли то и дело попадавшиеся под ноги клубки крепежных веревок и колышки, на которых держался весь наш импровизированный городок. В конце концов я споткнулась и в попытке удержаться на ногах схватилась за проволочное ограждение. Так я нашла ту, которую искала.

Свет моего фонарика упал на ее ноги, обутые в разбитые босоножки на высоком каблуке. Она сидела на полу, прижав колени к груди и не обращая на меня никакого внимания. Я смогла рассмотреть лишь то, что ее коричневая габардиновая юбка была вся в пятнах. Теперь эта женщина издавала гортанные звуки и била себя по голове кулаком. Когда становишься свидетелем таких мук и узнаешь горе как старого знакомого, ты должен понимать, что вторгаешься в святую святых души страдающего человека. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня все сжимается в груди, а глаза наполняются нестерпимо жгучими слезами от того знания, которое получила в этот момент.

Она была коротко стриженной, мелированной шатенкой с грязными и изодранными руками и ногами. Некогда белая блузка наводила на мысль о том, что ее обладательница могла работать секретарем или учителем. Только с этим привычным образом плохо сочетались оторванные пуговицы и пятна, подозрительно похожие на подсохшую кровь. Я решила, что женщине должно быть около тридцати лет, как мне. Довольно молодая, но в то же время зрелая. Впрочем, жизнь способна менять всякое представление о нормах.

Я схватила ее за руку, готовую опуститься на лоб, и она откинула голову назад. Она приоткрыла рот, и вместе с сильным выдохом из нее вырвался глубокий стон. В это время из тени появилась еще одна женщина, старушка. За ее кофту цеплялась маленькая девчушка. Она обрушила на меня целый поток фраз на албанском, но я не уловила ни слова. Я попыталась объясниться на боснийском, и, поняв меня, старушка подозвала к нам парнишку подростка, который стоял недалеко от нас, прислонившись к стене палатки.

Несчастную женщину звали Сельма, так перевел мальчик слова старушки. Два дня назад возле границы во время проверки, которую проводили военизированные сербские подразделения, она была подвергнута досмотру внутренних полостей тела. Они нашли деньги, которые она пыталась спрятать, и в наказание за попытку контрабанды наличности за пределы Косово убили ее ребенка.

Наверное, она стояла на коленях, пытаясь защитить своего семилетнего сына. Один из военных схватил ее за волосы, другой вырвал мальчика из рук матери, скрутив тонкие детские ручки над головой, приставил дуло пистолета к основанию черепа и спустил курок.

«Его глаза… его глаза…» Обняв Сельму и прижав ее голову к своей груди, я поняла слова, которые она произносила со всхлипами. В ее памяти отпечатался предсмертный образ искаженного ужасом личика сына, навсегда оставив на материнском сердце метку, искалечив его и опечалив.

И тогда в первый и в последний раз я нарушила основное правило работника гуманитарной организации: не плакать в присутствии своих подопечных. К черту все правила! Я лила слезы вместе с ней, однако не из жалости, а оплакивая невероятную жестокость человечества, способного на такие поступки.

То было тяжелое путешествие, но я сумела вынести из него урок. Вы спросите меня, как же я оказалась в окружении подобной жестокости, нищеты, отчаяния, но не лишилась надежды? Я сама часто удивлялась тому, как простая женщина, австралийка, мать двоих детей, смогла стать связующим звеном между лагерем для беженцев у подножия балканских гор, образовательным проектом для детей кенийского племени масаи, ладными французскими фельдшерами, парижскими, от кутюр, крепкими армейскими ботинками и международным фурором, связанным с похищением детей одним родителем у другого.

Сейчас меня уже ничто не удивляет. Потягиваешь ли ты крепкую водку со льдом в частном баре палаты лордов или жадно пьешь кофе из грязной кружки возле ящиков с обезвреженными ядерными боеголовками – для хорошей беседы и приятной компании это не имеет ни малейшего значения. Сейчас я просто принимаю причудливые повороты своей судьбы как шаги, приближающие меня к моему далекому будущему. Несколько лет назад передо мной встал выбор: свернуть всю деятельность, в которой тогда заключался весь смысл жизни, надежда на счастье, и предаться своему неутолимому горю или настроиться выжить и начать жизнь сначала, превратив все плохое, что случилось со мной, в непреклонную созидательную силу. И это решение стало для меня самым важным событием с тех пор, как я перестала быть принцессой.

 

Глава 1

Что такая славная девушка, как ты…

Я знала, что пожалею о своем порыве уже тогда, когда моя дрожащая рука нащупывала на дне дорожной сумки маленький альбомчик с семейными фотографиями и вытаскивала его наружу. Скрытые в нем образы ввергали меня в неуправляемый водоворот эмоций. Они манили и ранили меня своей простотой и лучащимся из них счастьем, напоминая о жизни, которая мне больше не принадлежала, о детях, которых я уже так долго не могла обнять. Маленький альбом, лежавший у меня на руках, стал моим талисманом, символом моей решительности, будущего и прошлого одновременно. Теперь я не смогу больше спать, но память о минувшем счастье и спокойствии стоила этих жертв.

Я тихо лежу в кровати, наблюдая за тем, как всполохи света от прожекторов время от времени пролетавших вертолетов отражаются на моем окне, и жду, когда рассвет освободит меня от нежеланных мыслей. Удивительно, как быстро пролетели годы со дня трагедии и как неутолима и мучительна душевная боль, словно фантомное эхо от некогда ампутированной части тела. Ощущение времени зависит от состояния человека, который оказался в подобной ситуации. Для меня оно летело и тянулось одновременно, в зависимости от моих отношений с окружающими и того, чем я была в тот момент занята. Потеря обоих детей наделила меня непредсказуемыми способностями: ощущением боли неописуемой силы и несгибаемым стремлением выжить. Тогда я поняла, что человеческая память способна сохранить какие-либо события или дни, но психологический отпечаток этих событий, эмоции и ощущения часто стираются или запоминаются урывками.

За решение, которое я приняла в возрасте семнадцати лет в состоянии влюбленности в казавшегося мне тогда славным молодого человека, студента архитектурного факультета, раньше учившегося в альма-матер принца Чарльза, в элитной частной школе, спустя десятилетие мне пришлось расплачиваться уже вместе с детьми.

Спокойный молодой человек, картинно красивый, высокий, галантный брюнет, которого я полюбила, оказался внуком последнего султана Тренгану и наследным принцем. Теперь я понимаю, что именно во мне нравилось Бахрину: к тому времени он уже успел жениться на такой же, как он, студентке и развестись с ней, когда оказалось, что жена бросила его ради садовника-австралийца. Во мне, подростке с тяжелым прошлым за плечами, выросшем в нездоровой семейной атмосфере, мечтавшем о семье просто ради того, чтобы ее любить, он нашел податливый материал, чтобы слепить такую принцессу, какую ему хотелось. Свежая кровь с точки зрения генеалогии, лишенная родителей, которые могли бы ему помешать, вечный аутсайдер для Австралии из-за смешанной крови (австралийка, рожденная от французских, ирландских, английских и китайских предков), находящаяся в стране, пропитанной тогда ксенофобией, я изо всех сил старалась стать достойной того, что он мне предлагал: полное принятие исламской веры и надежное положение в его семье.

Мы зажили странной супружеской жизнью, влившись в семью Бахрина, ветвь королевской семьи Малайзии в Тренгану, состоятельном штате, кормившем правящую семью доходами от собственного газа, нефти и других полезных ископаемых, не считая ценных пород древесины. Я была подходящим материалом для материнства, и он решил, что мои гены удачно подчеркнут его. Когда мы заключали свой союз, десятилетняя разница в возрасте казалась несущественной, но как только всплыли наши культурные различия, брак быстро лишился позолоты. Так часто бывает с волшебными сказками. Мне не нравилось то, что он волочился за другими женщинами и избивал меня, а его бесило то, что это не нравилось мне. К тому же, как только я стала матерью, несмотря на то что я все еще была в подростковом возрасте, моя податливость исчезла, уступив место зрелому сознанию. Надо сказать, сознание было пронизано влиянием Запада, что в очередной раз доводило голубую кровь моего мужа до точки кипения.

Мой некогда прекрасный принц становился все более жестоким по отношению ко мне, но последней каплей в чаше моего терпения стал его брак со второй женой, малоизвестной певичкой из ночного клуба. Он женился спустя пару недель со дня рождения нашего младшего ребенка. Так получилось, что я с детьми вернулась домой, в Мельбурн.

В результате затяжного судебного разбирательства в Семейном суде Австралии, долго пытавшемся определиться, где именно разбирать наше дело, поскольку принц желал, чтобы меня депортировали из моей родной страны и чтобы я предстала перед Исламским судом в Малайзии, Бахрин добровольно подписал соглашение о передаче мне полной опеки над детьми. Тем самым он позволил мне и детям начать заново свою жизнь в Австралии.

Вопреки мнению некоторых средств массовой информации на принца никто не давил, ни с точки зрения юриспруденции, ни эмоционально, и у него оставалось право свободно, хоть и с соблюдением некоторых условий, встречаться с нашими детьми.

Аддин и Шахира жили со мной в Австралии с тех пор, как им исполнилось два года и пять месяцев соответственно. Мы были счастливы и самодостаточны, и это время кардинально отличалось от того, которое я провела в королевской семье. Сразу же после развода я работала официанткой, машинисткой, учительницей танцев, консультантом по связям с общественностью, и мне приходилось балансировать на грани, стараясь, чтобы моих заработков хватало на оплату услуг няни. Но все это время самым главным для меня были дети и время, которое я могла с ними провести. Мы жили небогато, но счастливо в старом покосившемся доме, который я отремонтировала собственными руками.

В те дни жизнь моих детей была легка, они светились от радости и смеялись. Я помню, как забиралась вместе с ними на старое абрикосовое дерево и как мы устраивали в парке пикники для плюшевых мишек. Наверное, в то время я взрослела вместе с ними, потому что мне, матери-одиночке, исполнилось всего лишь двадцать два года. У нас были дни, когда мы, смеясь до хрипоты, в буквальном смысле валялись в грязи, ныряли с масками в ванной и мастерили из коробок от сухих завтраков шляпы и космические корабли. Но самое главное в этом то, что мы были вместе, и каким бы скромным ни был наш достаток, дети никогда не голодали, не ходили грязными, всегда были любимы и знали об этом. И теперь мне кажется, что сейчас, после стольких лет разлуки с детьми, больше всего я скучаю именно по объятиям, мучительно тянусь к такому простому проявлению векового инстинкта – прижать к себе свое дитя и вдохнуть его нежный запах, снова вспомнить, что еле слышный стук маленького сердца возник внутри твоего тела.

Когда Аддину и Шахире было семь и пять лет, я снова вышла замуж. Это произошло в 1990 году, через пять лет после того, как я ушла от отца своих детей. Ян Гиллеспи был сосредоточием света и смеха по сравнению с моим прошлым, Питером Пеном, которого мне так не хватало в детстве. Он появился бесплатным приложением к своим детям-подросткам и работал кинорежиссером-документалистом и журналистом. Наши дети полюбили друг друга, и мы зажили счастливой суетливой жизнью в зеленом пригороде Мельбурна. Поездки на велосипедах, выходные на ферме родителей Яна, шумные праздничные ужины и суматоха в доме: что еще можно было ожидать от семьи с пятью детьми, их время от времени ночующих друзей и приходящих гостей? Наверное, мы слишком упивались своим семейным счастьем, потому что, когда на нас опустился меч судьбы и двое младших детей были похищены, нам показалось, будто было жестоко вырезано самое сердце нашей семьи.

Я помню зияющий провал пустоты и потрясение, когда эмоциональная боль и напряжение заставляли мое тело биться в конвульсиях. Я помню страдание и ничем неутолимое желание снова оказаться рядом с детьми. И это длилось месяц за месяцем под прицелом объективов средств массовой информации с воспроизведением на экранах телевизионных криминальных шоу. Моя принадлежность к королевской семье и занятость на телевидении в роли репортера и диктора разжигала их аппетит, словно кровь стаю молодых акул. Они приходили в неуправляемое неистовство, когда я пользовалась любой возможностью, чтобы обратиться к людям за помощью в поисках местонахождения моих детей сначала на территории Австралии и потом будоража политиков просьбами вернуть их из Малайзии. У Аддина и Шахиры было двойное гражданство, австралийское и малазийское, потому что после их рождения в Тренгану мы с мужем зарегистрировали их в дипломатической миссии Австралии как австралийских граждан.

Я подавала прошения, выносила свои просьбы на парламентские слушания, лоббировала оппозицию, звонила по ночам главам организаций и союзов и бывшим премьер-министрам. На меня реагировали по-разному: от открытого хамства при первой просьбе о помощи до согласия выслушать, несмотря на позднее время. Тогда я находилась под неусыпным вниманием вездесущих репортеров, которые в скором времени устали от тривиальности моей ситуации и, поискав для начала альтернативные точки зрения на происходящее, вовсе обрушились на меня с критикой в погоне за парой пунктов рейтинга. Наша семья стала пищей для таблоидов, но я понимала, что все это было необходимо для того, чтобы выиграть битву.

Я чувствовала, что должна продолжать борьбу и предстать в самом благоприятном свете для публики, чтобы завоевать симпатию и сочувствие как можно большего количества людей, заручиться поддержкой самых разнообразных международных и политических организаций и продолжить борьбу. Иногда, глядя на себя в зеркало, я испытывала к себе только отвращение и прибегала к профессиональной косметике, чтобы замаскировать круги под глазами, чистила зубы и расчесывалась (к этому времени у меня развилась острая форма алопеции) только потому, что это было необходимо для очередной встречи в эфире.

«Дорогая, хорошеньким женщинам легче тронуть сердца, чем страшным», – не раз говорил мне Ян. Зрителям не хотелось каждый вечер смотреть на женщину, страдающую бессонницей и балансирующую на грани самоубийства. Я должна была быть привлекательной для каждого мужчины и женщины и ненавидела себя за эту расчетливость, когда больше всего на свете мне хотелось закутаться в старый банный халат и плакать о детях. Отчаяние ведет человека странными путями и делает очень необычных людей его лучшими друзьями. Известность притягивает к себе самых разных спутников, и спустя некоторое время вы уже не можете вспомнить, к чему стремились в самом начале пути.

Горе и боль, связанные с утратой детей, вынуждают человека учиться показывать свои страдания, чтобы заручиться состраданием окружающих, чтобы не сломаться и не огорчить их своей слабостью. Эта боль не уходит до сих пор, не покидает меня даже здесь, в кровати, в чужой мне Македонии. Как будто огромная машина для удаления сердцевины из яблок вырвала клок моей души и заменила ее тугой мембраной, эхом отзывающейся на любое слово, любой звук, напоминавший мне о моей утрате.

Утро я встретила как обычно: слезами о том, как все могло бы быть, случись иначе, об упущенных возможностях, о важных событиях в детской жизни, свидетелем которых я не стала, о детских секретах, которых не разделила. Я плакала о воспитании, которое не могла дать, и советах, которых у меня никто не спросит, даже о вонючих подростковых носках и беспорядку в комнате, которых я никогда не увижу. Смерть ребенка отнимает у родителя будущее и рушит все мечты. Похищение ребенка истязает его пустотой и неопределенностью будущего и несбывшимися надеждами.

Годы, которые я прожила до этого момента, оказавшись посреди вооруженного конфликта на территории бывшей Югославии, были для меня неизвестной территорией, для которой у меня не было ни карт, ни компаса, но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как далеко завело меня это незапланированное путешествие.

Когда незнакомые люди спрашивают меня о жизни, я коротко и быстро рассказываю им о своем тернистом прошлом, о семье, будто бы принимая вызов.

«Девятого июля 1992 года были похищены мои дети, Аддин и Шахира, и с тех пор я ни разу их не видела».

 

Глава 2

Жизнь продолжается

С того самого дня, как мой бывший муж, Бахрин, похитил наших детей, я отчаянно пыталась вернуть их обратно. Однако лейбористское правительство Австралии как раз вело переговоры о соглашении по обороне и сотрудничеству с Малайзией, чтобы продлить пользование базой в Баттеруорте, на острове Пинанг, и Аддина с Шахирой было решено принести в жертву на алтарь стратегической дипломатии и интересам обороны страны.

Меня обвиняли в том, что я использую средства массовой информации в своих интересах, и осуждали за это. Я решила не прекращать выступления в медийных компаниях и пользовалась любыми предоставлявшимися мне возможностями, уповая уже лишь на то, что новости, что я не собираюсь сдаваться, дойдут и до Аддина с Шахирой и они узнают, как сильно я их люблю и обязательно добьюсь их возвращения.

В это русло я направила весь опыт работы с телевидением и печатными органами, свой и своих ближайших друзей. Неужели они думали, что врач станет ждать «скорую», чтобы оказать первую помощь своим поранившимся или пострадавшим детям? Вот я и бросила все имевшиеся у меня силы и знания, чтобы им помочь.

Со временем я начала использовать те же умения для того, чтобы помочь другим детям, и это стало лишь логичным продолжением моей борьбы.

Я не могла и не собиралась бежать или прятаться от той боли, которую причинило мне похищение Аддина и Шахиры. Я могла пытаться заглушить эту боль на тысячные доли секунды, но все остальное время она пожирала мою жизнь. Она составляла неотъемлемую часть каждой ее стороны, проникая в мои отношения с мужем, Яном, издевалась надо мной, пока я занималась повседневными домашними делами. Простая загрузка стиральной машинки становилась настоящим испытанием: там не было детских вещей, и это значило, что жизнь остановилась. Но на самом деле жизнь шла своим чередом, как бы я ни старалась оттолкнуть ее прочь от себя. Простое существование уже казалось мне предательством по отношению к тем страданиям и смятению, которые испытывали мои дети.

Им страшно сейчас? Пытаются ли они утешить друг друга? Неужели они каждый вечер засыпают в слезах? Когда представители австралийского правительства намекнули мне, что дети могут находиться в Индонезии, на пути в Малайзию, я чуть не перевернула землю, разослала адвокатов на все острова Индонезии, пытаясь законным способом прекратить путешествие бывшего мужа через архипелаг. Но эти усилия не увенчались успехом, в основном из-за несговорчивости моего правительства, когда серые кардиналы от политики отказывались раскрыть местонахождение детей, несмотря на то что разведка и Министерство иностранных дел располагали этой информацией.

Если быть до конца честной и погрузиться в самые темные и болезненные глубины самоанализа, то надо сказать, что я начала избегать полноценной с эмоциональной точки зрения жизни, когда нежелание произносить обычные в общении фразы превратилось в ощущение абсолютного одиночества, сколько бы людей меня ни окружало. Теперь мои списки покупок были лишены таких напоминаний, как «обязательно купить сухие завтраки» или «заскочить в аптеку за мазью от кашля для Аддина», и я изо всех сил старалась цепляться за рутину. Мне было невыносимо трудно сохранять нормальные отношения, потому что я уже была лишена части своей семьи, поэтому начала выстраивать новые границы между собой и окружавшими меня людьми, переосмысливать глубину и условия своих интимных отношений. Часть моей души затвердела, как высохшая лоза винограда, другая же непонятным образом отозвалась на давление гнетущих все мое существо обстоятельств, не позволявших мне быть той, кем я была в прошлой жизни. Эти невидимые обманчивые путы давали мне возможность расти только в одном направлении, вынуждая искать других родителей, испытывавших те же страдания и одиночество, что и я.

Я думала, что, узнав о таких же, как я, родителях, найду поддержку, совет и недостающие мне знания. В те дни мне не хватало мудрости, но благодаря настойчивым советам проницательной подруги, Мэри Мор, я поняла, что пришло время обратиться за помощью к независимому профессионалу, потому что сама выбраться из бездонной пропасти горя я уже не могла. Инстинктивно я ощущала, что мне к тому же нужна поддержка, чтобы «вырастить» похищенных детей, принять тот факт, что время идет, они взрослеют и тоже проходят через испытания. Я должна была понять, как именно это происходит и со мной, и с ними. Если я собираюсь в будущем исполнять роль их матери, мне нужно знать, как они развиваются.

Дело в том, что я балансировала на краю нервного истощения, изматывая себя до состояния, граничащего с критическим. В это время я как раз занималась написанием первой книги, «Как я была принцессой», мучилась с разработкой и составлением сценария и плана работы над фильмом, который мы должны были снимать в нескольких странах. Я неслась по жизни с лихорадочной скоростью, стараясь занять себя всем, что попадалось под руку, только чтобы не оставлять себе ни единой свободной минутки, чтобы по вечерам замертво падать на кровать. Мне становилось все сложнее игнорировать возникшее между мной и мужем отчуждение. Трещины в основании нашего брака стали напоминать состояние почвы после землетрясения. Некие силы, часть которых я пробудила в себе сама, чтобы справиться с горем, подталкивали меня к краю пропасти, и я понимала, что не смогу удержаться там, если не предприму решительных действий.

В детстве я стала жертвой сексуального насилия в доме моей матери и отчима, и позже они часто избирали меня мишенью своих манипуляций, поэтому с возрастом я стала очень скрытна в своих чувствах, особенно в страдании. Благодаря встречам с доктором Джули Джоунс, с которой мы виделись дважды в неделю, ко мне постепенно стала возвращаться ясность мысли, и я наконец смогла посмотреть на то, что со мной происходит, со стороны. Потом сумела представить себе и то, как именно я бы хотела жить и что чувствовать, когда верну своих детей.

Не ограниченная социальными условностями свобода Джули выражать чувства оказала на мою душу такое же действие, как драгоценная вода на иссохшего от жажды путника. Избавившись в конце концов от необходимости облачать свои чувства в приличествующие случаю формы выражения, которая сдерживала меня все время с момента похищения детей, я смогла разобраться в своих мучительных снах и защититься от банальности и пошлостей, которые люди считали нужным высказать мне. Что я могла ответить, когда, ощутив сочувственный взгляд и дружеское прикосновение, услышала незабываемую фразу, произнесенную дрожащим голосом: «Как я вас понимаю, у меня самой только что умерла кошка!»

Где-то в глубине сердца я понимаю, что горе многолико и одновременно едино, и только пережитое человеком позволяет ему сострадать и оценивать глубину своих и чужих страданий, поэтому научилась делать глубокий вдох и произносить в ответ на подобные слова что-нибудь сочувственное и утешительное.

К счастью, с Джули я могла поплакать и посмеяться над всем тем, что мы позже стали называть «кошачья утрата», не боясь больше нарушить врезавшуюся мне глубоко в сердце необходимость быть вежливой. Джули оказалась потрясающе чутким профессионалом, специальность которого заключалась в оказании помощи людям, погруженным в горе. Все выглядело так, будто ничто не способно смутить или сбить с толку эту женщину. Невзирая на все мои изначальные опасения, она сумела укрепить меня в знаниях о самой себе, дав силы справляться с болью. Я стояла на пороге следующего этапа своей жизни: далеких путешествий с единственной целью – рассказать о преступлениях, схожих с тем, что разрушило мою семью. Для этого мне было необходимо все новообретенное равновесие, и с помощью Джули я расправила плечи и сделала шаг вперед.

 

Глава 3

Две свечи

Я первая признаюсь вам в том, что решение отправиться в сложную поездку, в которой в течение четырех с половиной недель мы должны были отснять для фильма материал на территории двадцати трех стран, с бюджетом туже, чем корсет оперной певички, было не самым удачным, но в то время мне оно показалось вполне логичным.

Я хотела составить основательную документальную ленту о том, что такое похищение детей и как оно происходит по всему миру, каковы его эмоциональные и политические последствия. Я должна была призвать родителей не использовать своих детей в качестве инструмента для наказания друг друга. Решив снять репортаж о нескольких случаях похищения детей по всему миру – из Нью-Йорка в Израиль, из Франции в Алжир, из Бельгии в Марокко, из Сиднея в Южную Африку через Монако, из Англии в Египет, – мы хотели закончить рассказ описанием работы Комитета ООН по правам ребенка в Женеве.

Название для фильма пришло само: «Пустые объятия – разбитые сердца». В этой простой фразе заключалась вся суть моих мыслей и чувств, связанных с изнурительной бесполезностью всех моих усилий, политических, юридических и личных. Я напрасно умоляла представителей бывшего мужа позволить мне хотя бы один раз поговорить с Аддином и Шахирой.

Теперь все мои попытки сводились к тому, чтобы заставить мозг работать над фильмом, в то время как душа не переставая заходилась в беззвучном крике: «Я люблю вас! Я люблю вас, мои родные! Возвращайтесь домой!»

Итак, начало моей одиссее было положено. Для того чтобы сделать «Пустые объятия – разбитые сердца» обстоятельным и прочно основанным на фактах фильмом и не зацикливаться на чем-то одном, я разработала план съемок. Если бы я лучше представляла себе, во что ввязываюсь, то непременно включила бы в него еще помощников, дополнительные три недели времени, неиссякаемый запас энергии и набор отмычек.

К счастью, съемочная группа, состоявшая из трех человек, объединяла в себе друзей-единомышленников и Яна, который вместе со мной выступал в роли сопродюсера. Больше месяца мы четверо прожили в самой настоящей близости, если не сказать тесноте. За все это время у нас выдалось только два выходных. Бюджет был скудноват, поэтому путешествовали мы экономклассом, что было большой уступкой, учитывая, что двое из нашей группы были выше метра восьмидесяти и не заказывали одноместных номеров в гостиницах. Когда мы прибыли в аэропорт, оказалось, что наш багаж, состоявший из камер, прожекторов, звукозаписывающих систем и самого необходимого из личных вещей, насчитывал восемнадцать самостоятельных мест. Все оборудование было зарегистрировано в надлежащих инстанциях импорта и экспорта, уложено в отдельные сумки, снабжено бирками, застраховано и проведено по международным таможенным документам, позволявшим провозить его через границы без пошлин. Это таможенное соглашение являлось заранее оплаченным и заверенным обязательством, что с помощью нашего оборудования не будет производиться никакой противозаконной или коммерческой деятельности.

Ко времени окончания съемок мы побывали в двадцати шести странах и изучили систему крепления грузов во всех возможных видах авиатранспорта. В общей сложности мы взяли напрокат семь машин, один полуразвалившийся лимузин с водителем, прониклись благодарностью за спасение наших жизней к старенькому бывалому «мерседесу», прокатились на бесчисленных такси, побывали на борту французского сверхскоростного поезда, но не потеряли ничего из нашего багажа.

Во многом эта документальная лента стала вызовом моим самым сильным страхам и ночным кошмарам. И этот шаг был для меня очень важен, особенно для сохранения верности своим детям и самой себе, чтобы мы смогли встретиться в будущем. Во время путешествия я должна была с дрожью в коленках вернуться в страны, где господствовал ислам, пройтись ярким весенним днем по улицам Лондона в сопровождении мальчика, четырежды похищенного своим отцом у матери лишь для того, чтобы запугать их и сделать покорными. Часто в страдающих родителях я узнавала себя. Они были зеркалом, глядя в которое в минуты слабости я жалела о том, что не ослепла.

Широкое освещение нашей трагедии в прессе и на телевидении привело публику к заблуждению: люди решили, что я обладаю некоей властью или полезными знакомствами. В связи с этим ко мне стали обращаться другие родители, оказавшиеся в положении, сходном с моим, моля о помощи или предлагая свои истории в качестве материала для следующего сюжета. Сейчас, вспоминая о том времени, я ловлю себя на мысли: как странно было проводить исследования, не пользуясь Интернетом. Только подумайте: в 1994 году у меня не было даже электронной почты! Но я обрывала телефонные линии, звоня днем и ночью, отслеживая тонкие нити и наделяя реальными лицами и именами каждое новое свидетельство трагедии, часто напоминавшей мне о моем собственном горе.

Еще до отъезда из Австралии я познакомилась с огромным количеством разбросанных по всему миру семей, из которых были похищены дети, и оказалась посвящена в самые страшные детали их историй. Так у меня появилась мысль снять документальную ленту, чтобы они все знали: мы не одиноки в своем отчаянии. Примерно в это же время я узнала, что теперь мне следует официально называть себя: «оставленный родитель».

Я была поражена тем, что, несмотря на то что похищение детей одним из родителей чаще всего сохранялось в тайне между участниками и жертвами этих трагедий, международная статистика говорила об огромном количестве подобных случаев и стойкой тенденции к росту.

В 1994 году далеко не каждая страна вела централизованный учет случаям похищения детей за свои границы. Сейчас, в 2007 году, эта ситуация меняется и происходит формирование юридической базы для защиты детей. По данным ведомства лорд-канцлера и британской организации «Воссоединение», оказывающей помощь жертвам таких преступлений, только из Великобритании за год родители похищают и увозят за границу около тысячи четырехсот детей. Чтобы оценить эту цифру, попробуйте представить себе, что в стране одновременно исчезает сорок детских садов. Во Франции в 1994 году за год появилась примерно тысяча новых «досье», – но этот термин подразумевает только пострадавшую семью и ничего не говорит о количестве похищенных детей. В начале девяностых в Австралии не велось статистики, но официальные источники уверяли, что происходит от восьмидесяти до ста подобных случаев в год. По данным Соединенных Штатов Америки, в 1993 году более восьмисот детей были вывезены за границы страны, и на эти преступления распространяется действие Гаагской конвенции. Эти данные не включают в себя сотни случаев похищения детей, которых родители вывезли в страны, не участвующие в Гаагской конвенции.

Прошло тринадцать лет, а среднее число похищенных детей, урожденных граждан западных стран, так называемых жертв «неразрешимых» конфликтов, по-прежнему осталось на уровне 1994 года – тридцать тысяч. Многие из этих детей оказались заложниками юридического вакуума, окружившего их в совершенно чужих для них странах, после того как они были насильно лишены всего, что знали и любили.

Гаагская конвенция о гражданско-правовых аспектах международного похищения детей была принята в начале восьмидесятых для борьбы с участившимися случаями незаконного вывоза детей за границу одним из родителей.

Проще говоря, если ребенок увезен из страны, подписавшей Гаагскую конвенцию, в другую такую же страну, он должен быть немедленно возвращен в страну своего обычного проживания. Конвенция касается только вопросов экстрадиции и не регулирует права опеки, попечительства и прочее. Основной ее задачей является безопасное возвращение ребенка на привычное для него место проживания и передача дела о его правовой защите в ведение судебной системы этой страны, чтобы вопросы о попечительстве, правах и опеке решались именно там. Постепенно, за последние пятнадцать лет, к Гаагской конвенции присоединяется все больше государств. В 1995 году их было всего сорок одна, а к 2007-му число участников выросло уже до семидесяти шести. Многие страны Африки, Ближнего и Среднего Востока и Азии отказываются ратифицировать конвенцию, а это значит, что увезенные туда дети лишены правовой защиты и помощи. Аддин и Шахира не могли рассчитывать на помощь и защиту Гаагской конвенции, потому что Малайзия не подписывала соглашения, а значит, моим детям просто было не на что рассчитывать.

Кроме того, ряд стран, подписавших Гаагскую конвенцию, зачастую сталкиваясь с необходимостью исполнять договоренность, изображают смятение или просто ее саботируют. Ряд стран – членов Евросоюза, несмотря на участие в Гаагской конвенции, отказывается возвращать детей. Особенно сложны в этом отношении законы Франции и Германии, когда приоритет международных договоров вступает в конфликт с законами суверенного государства. К сожалению, этот вопрос часто мешает реализации конвенции. Нередко на решение судьбы детей влияют националистические, расистские или половые предрассудки. Многие из бывших колоний и протекторатов европейских стран, такие как Алжир и Марокко, автоматически отказываются возвращать ребенка, если похитивший его родитель является их гражданином, – своеобразная форма так называемого «постколониального синдрома».

Въезжая в Нью-Йорк со стороны аэропорта, мы увидели огромные здания Манхэттена и мириады огоньков, отражавшихся в сумерках от поверхности Гудзона. Потом, поселившись в отеле в центре города, мы взяли такси, чтобы отправиться в Бруклин.

Там, возле неприглядного дома, облицованного бурым железистым песчаником, нас ждал Ларри Лейноф, отец Одри Блум-Лейноф, исчезнувшей шесть лет назад, в 1998 году. Тогда Одри было четыре года. Ларри был тих и обладал приятными манерами, аккуратной седоватой бородкой и глазами грустной собаки. Пригласив нас в обставленную по-спартански гостиную, он просто сидел и рассказывал об Одри, не обращая внимания на работающую камеру и жаркие лучи осветительных приборов. Пока он говорил, его руки постоянно возвращались к потрепанным фотографиям дочери, расставленным на подлокотнике его кресла.

Марсия Блум-Лейноф, бывшая жена Ларри, изо всех сил старалась найти весомый повод, чтобы запретить отцу Одри, ее дедушке и бабушке видеться с ней. Суду были предъявлены безосновательные обвинения, которые все же были тщательно расследованы представителями властей и целым штатом специалистов по защите детей от насилия. Обвинения были отвергнуты, но постоянно вводя суд в заблуждение требованиями провести бесполезные многомесячные расследования, Марсия выиграла время и сумела вывезти Одри из Америки в Израиль, где мать с дочерью просто исчезли. С тех пор Ларри о них ничего не слышал. Удивительно, какой ущерб могут нанести женщины себе и обществу, выдвигая подобные ложные обвинения!

Ларри организовал веб-сайт, надеясь, что однажды его дочь сможет с ним связаться, пусть даже из чистого любопытства. Правда, если она будет думать, что он еще жив.

Первая встреча с таким же, как я, оставленным родителем наглядно продемонстрировала мне, что может сделать с человеком долгое расставание с ребенком. Боль и эмоции, обнаженные, лишенные оправ и красивых оберток, смотрели на меня глазами Ларри.

Довольно долго в обществе бытовало ошибочное мнение, что детей воруют лишь отцы. Вот только насильственное отлучение ребенка от дома не имеет никакого отношения к полу и слишком часто уходит корнями в стремление к власти и мести.

Когда в тот вечер мы покидали Бруклин, я сидела отвернувшись к окну автомобиля, чтобы никто не видел моих слез. Мы приближались к Манхэттену, и клубы пара, вырывавшегося из вентиляционных люков, чем-то напоминали мне мои собственные призрачные надежды, что я найду своих детей еще до того, как шесть лет расставания с ними оставят на мне такой же глубокий отпечаток.

На следующее утро, очнувшись от беспокойного сна, я отправилась на улицы Нью-Йорка. Поплотнее запахнувшись в черный плащ и натянув бархатную шапочку на уши, я смешалась с потоком приехавших в город на работу жителей пригородов. В тот день снимать мы должны были только ближе к вечеру, поэтому у меня появилась возможность побыть наедине с собой и со своими мыслями. С Тридцать восьмой улицы я повернула в сторону центра, перешла на Пятую авеню в поисках магазина деликатесов: мне ужасно хотелось пирожка с копченой лососиной. Но вместо магазина я наткнулась на викторианский готический фасад собора Святого Патрика. Огромное круглое витражное окно венчало вход в собор, и солнечные лучи, проходя сквозь него, падали цветными брызгами на мостовую внешнего дворика. Повинуясь странному желанию, я поднялась по ступеням, увидела открытую дверь и неожиданно оказалась внутри собора.

Я уже давно не заходила в церковь. Если не считать Рождества и похорон моей любимой бабушки, я старалась избегать мест христианского поклонения, чтобы не создавать у людей ошибочного впечатления о том, что религия играет значимую роль в моей жизни. Со времени похищения Аддина и Шахиры средства массовой информации так активно обсуждали и сравнивали христианство и ислам применительно к моей семье, что я уже боялась заходить в церковь, чтобы снова не всколыхнуть общественное мнение. К тому же мне не хотелось оскорблять религиозные убеждения моего бывшего мужа или тех его сторонников, которые считали похищение моих детей своеобразным актом джихада, священной мусульманской войны. Но здесь, в этом городе, находясь в тысячах миль от жадных людских глаз, я чувствовала себя в безопасности.

Я никогда не молилась. Просто я никогда не была верующим человеком. Мало того, из-за своих убеждений, касающихся абортов и разводов, я была исключительно далека от католицизма. Но сейчас я инстинктивно протянула руку к двум свечам. Я зажгла их и поставила рядом со множеством других свечей, мерцающих в соборе. Я опустилась на колени возле ближайшей скамьи и вполголоса обратилась с мольбами к некоей высшей силе, сущность которой не могла определить, но в существовании которой уже не сомневалась.

«Пожалуйста, верни их мне! Пожалуйста, оберегай и сохраняй их! Пожалуйста, дай им знать, что я люблю их всем сердцем и душой и никогда не забуду!»

С тех пор так и повелось: в любом месте, куда забрасывала меня судьба, кроме Австралии, я искала самый старый храм и ставила две свечи, всегда произнося одни и те же слова о своих детях. Эти простые действия стали для меня очень личным и обязательным проявлением надежды и неповиновения судьбе. Трепещущие язычки пламени свечей служили для меня древним и одновременно вечным символом находчивости и изобретательности человека и моего горячего желания защитить детей от жестокости ополчившегося против них мира.

Работа над фильмом «Пустые объятия – разбитые сердца» оказалась не самым эффективным способом забыть о тоске по Шах и Аддину. Куда бы я ни ехала, мои мысли возвращались к ним, а в кармане всегда лежала их фотография как талисман, сохраняющий веру.

Благодаря съемкам этой документальной ленты я познакомилась с людьми, ставшими моими друзьями, всячески поддерживавшими меня много лет. Самое большое значение для меня приобрело знакомство с Пэтси Хейманс. Я стала летописцем ее отчаянных семилетних поисков троих детей – Симоны, Марины и Мори, счастливо закончившихся воссоединением в 1993 году.

Пэтси – изящная, светловолосая и очень разумная женщина, щедрая духом обладательница потрясающего чувства юмора. Ярая противница косметики и легкомысленной моды, она признает лишь единственный вид украшений – бриллианты. Она не изменяет своим футболкам и выцветшим джинсам, но пальцы и шея ее всегда переливаются бриллиантовым блеском. Пэтси правит своим семейством с помощью любви, логики и доброго смеха, уживаясь в старом каменном доме, вместе с настоящим зверинцем, в Амбли, чудесной деревеньке франкоговорящей части Бельгии.

Когда я впервые познакомилась с Пэтси, она разрисовывала окна своего дома зайчиками и пасхальными яйцами, и ее дом, казалось, предоставлял тепло и кров всем, кто в нем нуждался. За время, пока троих старших детей не было дома, Пэтси и ее второй муж Уолтер родили еще троих детей – Оливера, Готье и Ноэль. Дети обожали друг друга. За время долгих телефонных разговоров о похищении детей еще до того, как я попала в Амбли, у меня появилось ощущение, что я знала Пэтси всю жизнь. Она была основной движущей силой оказания помощи оставленным родителям в Бельгии и в Европе, давала советы и помогала им всем, чем могла.

Старшие дети Пэтси были похищены ее первым мужем, жившим отдельно от нее. Это произошло в 1987 году, и все время, пока их не было рядом, Пэтси изо всех сил боролась за то, чтобы не лишиться рассудка. Она направила свою неуемную энергию на организацию обстоятельного международного поиска и проведение кампании в помощь розыску, возглавив ее вместе со своим удивительно целеустремленным отцом, Жаком, и бельгийским инспектором полиции Жаном Думсом.

В 1990 году ФБР арестовало отца детей Пэтси в Нью-Йорке, экстрадировало его в Бельгию и способствовало его тюремному заключению на три года. Все это время мужчина категорически отказывался открывать местонахождение детей. Он наслаждался местью и тем, какие страдания она приносит Пэтси. Темы насилия в семье и неожиданное для жен религиозное рвение мужей стали точками соприкосновения наших с Пэтси жизней.

Когда надежды уже не оставалось, как оказалось, ФБР изучало случайно поступившую к ним информацию и наконец отыскало детей Пэтси в одной хасидской общине в штате Нью-Йорк. Детям было сказано, что их мать умерла, а самый младший, Мория, и вовсе не помнил Пэтси. Хаим, их отец, просто-напросто бросил их в этой ультраортодоксальной общине и за все эти годы не навестил ни разу.

Пока мы были в США, я собиралась отправиться в эту общину, обычно закрытую для посещений, чтобы поговорить с ними и попытаться выяснить, почему они помогают в деле похищения детей. Особенно меня интересовало, знала ли семья, в которой жили эти дети, что участвуют в противозаконном акте, или же они были обмануты.

Мы со съемочной группой отправились на экскурсию в Бедфорд-Хиллз, в северной части штата Нью-Йорк, и для меня эта поездка обернулась самым причудливым путешествием в жизни. Нам приходилось быть очень аккуратными с деньгами, поэтому самым удобным способом совершить эту трехчасовую поездку явился наем лимузина с кузеном портье нашего отеля в качестве водителя. Когда мы все забрались в подъехавший ко входу отеля автомобиль и захлопнули за собой дверь, это неосторожное движение привело к тому, что дверь сначала соскочила с петель, а потом и вовсе выпала на асфальт. Это было плохим предзнаменованием.

Наскоро закончив с ремонтом, мы смогли покинуть город в более-менее удачное время, но, проведя несколько часов в пути и заметив сгущавшиеся сумерки, я стала беспокоиться. У нас был очень жесткий график. На протяжении ста пятидесяти миль Хуан, наш водитель из Бронкса, уверял нас, что хорошо знает место, куда мы направлялись. Но потом он неожиданно съехал на обочину и объявил, что потерялся. Я оказалась в окружении холодной зимней темени, освещенная светом автомобильных фар как испуганный заяц, выскочивший на дорогу. Я стояла возле кинотеатра, построенного из того, что выглядело как белый картон, в маленьком городке, обладавшем типичным для крохотных американских городков шармом. У меня оставалась лишь одна надежда: вдруг кто-нибудь из местных жителей покажет дорогу к общине. К счастью, продавец билетов имел относительное представление о том, куда именно нам стоит ехать, и, посовещавшись, мы отправились в дорогу по карте, нарисованной на обратной стороне кинематографического буклета, по очереди придерживая дверь, снова норовившую отвалиться на поворотах.

Мы добрались до нужного места, но поездка все равно оказалась безрезультатной. Мы ехали с черепашьей скоростью, чтобы не заблудиться в затянутом туманом ландшафте, пока не добрались до пункта назначения – обнесенного стеной бывшего санатория для больных туберкулезом. Там нас напугала неожиданно появившаяся из-за темных домов группа бородачей в черных одеждах. Агрессивная манера разговора и угрожающие жесты дали нам понять, что нас не очень хотят тут видеть. Уверения в том, что мы заранее договаривались о встрече, не принесли никаких результатов. Нам оставалось лишь забраться обратно в машину и вернуться в Манхэттен.

 

Глава 4

Тормоза

Из окна моего отеля в Париже, странного кривого здания с крохотными балкончиками и скрипучими полами на Рю-де-Риволи, я впервые увидела Эйфелеву башню. Один из самых романтических образов в мире. Небо было глубокого лазурного цвета, который бывает только в Европе, и весь Париж, казалось, был залит золотистым светом. Какое-то время я, затаив дыхание, любовалась волшебным зрелищем, но потом сердце заныло в моей груди, и снова отсутствие детей стало ощутимо почти физически.

Я машинально сунула руку в карман пиджака и коснулась фотографии Аддина и Шахиры. Их не было рядом, но воображаемое присутствие придавало мне сил, хотя постоянная борьба с бюрократией и море слез, пролитое вместе с другими оставленными родителями, которые тоже были лишены радости видеть, как растут их дети, оставляли меня опустошенной.

Чтобы устроить себе небольшую передышку, я отправилась к собору Парижской Богоматери, повинуясь тому же неосознанному желанию, которое толкало меня в храмы ставить на нефы две свечи – одну за Аддина, другую за Шахиру. Как всегда, я пробормотала свою мантру о любви и защите и вышла, расправив плечи, на улицу навстречу предстоявшей мне работе.

Наш с Яном брак распался на первой трети отведенного для съемок времени, в конце нашего пребывания в Америке. Мы были на борту самолета компании «Юнайтед Эйрлайнс», летевшем из Вашингтона в Париж, когда, где-то над Атлантическим океаном, незадолго до того, как нам стали подавать поздний ужин, Ян открыл глаза и заговорил со мной. Мне казалось, что он только что крепко спал, и в следующее мгновение я услышала его слова: «Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой». Это было сказано прямо мне в глаза с неоспоримой ясностью.

Странно, что он выбрал мусульманский способ, чтобы сказать мне об этом. Я сидела молча, не в силах подобрать слов, чтобы отреагировать на его пугающее заявление. Вслед за этим он сказал мне, что «не желает быть мужем известной женщины» и что он «серьезный журналист и ему давно пора написать первую книгу». Не было ни споров, ни объяснений сказанного. Где-то я даже понимала его: на том этапе жизни я бы сама не хотела быть своим мужем.

Я пыталась шепотом умолять его, но в переполненном людьми самолете мне было трудно найти слова, которые могли бы спасти наш брак. Ощущая себя разбитой, я ушла в туалет плакать и оставалась там до тех пор, пока турбуленция и настойчивость стюардесс не вынудили меня сесть на свободное место в другом конце самолета.

Позже Ян убеждал меня, что он имел в виду совсем другое, но я в глубине души знала, что тогда он был пугающе жестоко честен. Его слова послужили смертным приговором доверию и подорвали остатки ощущения уверенности и безопасности, которое я вкладывала и черпала из нашего брака. В моем представлении они были предательским ударом, от которого наши отношения уже не могли оправиться. Край обрыва сам подобрался мне под ноги, а я до сих пор не понимала, что уже там нахожусь.

После этого заявления мы с Яном еще некоторое время работали вместе. Мы уже не были близки, хотя все еще жили в одном доме. Благодаря тому, что открылось в самолете, мое сознание начало работать в режиме самосохранения, но для окружающих эта перемена оказалась практически незаметной. Этим я обязана своему детскому опыту, после того как стала жертвой сексуального насилия. Я просто отгородилась ото всех стеной и попыталась найти новые способы существования, новую цель и предназначение, которые не должны были иметь ничего общего с моим гибнущим браком.

На съемках сложнее всего было брать интервью у детей. Еще до того, как отправиться в эту командировку, я много часов провела с психиатром, специалистом по детским травмам, учась задавать вопросы похищенным детям так, чтобы не усугублять их страданий. Несмотря на то что эти дети сейчас уже были возвращены в свои дома, я никогда не забывала о том, что их нельзя было спрашивать, с каким из родителей им бы хотелось жить, и что решать, будут ли они отвечать на мои вопросы, в конечном счете должны были именно они. К возрасту между девятью и восемнадцатью годами, оказавшись жертвой похищения, большинство из них сталкивалось с жестокостью родителей. Некоторые из них многие годы считали своих оставленных родителей мертвыми. Я не имела права не оправдать доверия этих детей. Мне оставалось лишь представлять себе, что чувствовали Аддин и Шахира, когда двое бессердечных репортеров, не заботившихся об эмоциональных последствиях своих вопросов, брали у них интервью после того, как дети были похищены. Мой опыт работы со средствами массовой информации говорил о том, что журналист забирает у интервьюируемого часть его жизни, и то, каким именно он предстанет перед читателем, полностью лежит на совести автора.

Вскоре после похищения наших детей Бахрин вернулся в Малайзию и организовал ретроспективное слушание в Исламском суде. Даты на выдвинутых им обвинениях подтверждают, что суд действительно был проведен задним числом. Похищение произошло в 1992 году, но распоряжение суда, которое он получил в том же году, датировалось 1984 годом и представляло ему в полное попечительство обоих наших детей, хотя в то время мы все еще были женаты, а я еще носила под сердцем Шахиру. И это распоряжение об опеке над моим чревом тогда сильно меня задело, несмотря на то что я была знакома с причудами, случавшимися иногда в исламской судебной системе и королевской семье. Однако этот документ означал, что в Малайзии я уже считалась похитительницей собственных детей, и, случись мне вернуться в эту страну, меня бы немедленно арестовали. К сожалению, лейбористское правительство Австралии ясно дало мне понять, что если мне вздумается вернуться в Малайзию, в попытке ли вернуть детей или просто с ними увидеться, то вытаскивать меня из тюрьмы у них не будет ни желания, ни возможности. Выходило, что, хоть мои дети и находились в восьми часах езды от столицы, я не смогу до них добраться, даже если буду готова рискнуть попасть за решетку, – это будет лишь напрасным риском.

Мне было страшно въезжать в Марокко, но у меня на руках было еще одно странное судебное решение в поддержку этой части съемок. Для того чтобы избавиться от надоедливых дипломатических и политических требований и запросов бельгийского правительства о возвращении домой двоих похищенных детей, Карима и Мехди, девяти и семи лет от роду соответственно, суды небольшого провинциального городка Марокко постановили, что если отец детей, Чикао, отказался предъявлять их суду, значит, он их убил. На имя мальчиков были выданы свидетельства о смерти, а их отцу предъявлено обвинение в убийстве. Выйдя из тюрьмы через шесть месяцев, он вернулся в свой родной город, открыл автозаправочную станцию и стал открыто жить со своими детьми.

Валери, мать детей, бельгийка по национальности, предупредила нас о том, что ее муж завел очень хорошие знакомства в правительстве и уже не раз ей угрожал. Наверное, поэтому у нас в аэропорту власти конфисковали фотоаппарат, стоило приземлиться нашему рейсу из Парижа. Они не обратили внимания на то, что у нас были все необходимые документы на провоз аппаратуры и проведение съемок. Когда таможенные инспектора стали нас допрашивать на английском и французском языках, у меня сердце ушло в пятки.

Для того чтобы вернуть свое оборудование, нам пришлось провести несколько дней в переговорах и дважды добираться на машинах до древнего города Рабат. Все это время мы снимали на камеру рынки и обнесенные заборами части Касабланки.

Снова оказавшись в мусульманском окружении, я сильно нервничала и начала страдать от клаустрофобии. Строгие требования королевской семьи Малайзии лишили меня удовольствия от пребывания в этой яркой экзотической стране. Я чувствовала себя здесь нежеланной гостьей и не могла с уверенностью идти вперед, подобно тысячам туристов, наводнявших улицы. Инстинктивно мне хотелось укрыться под хиджабом и смешаться с толпой покорных дочерей ислама, старающихся привлекать к себе как можно меньше внимания.

Я обнаружила, что Марокко удивителен и великолепен, напоен ароматом специй и наполнен рыночным шумом. Вся жизнь города происходила на фоне выкрашенных охрой зданий с тенистыми арочными проходами и белыми колониальными строениями. Побережье Касабланки, о которое разбивались волны, обещало романтические и экзотические приключения а-ля Богарт и Бергман. Но другие члены группы не подозревали, что б́ольшая часть мужчин, которых мы встречали на улицах и на рынках, проклинали нас и поносили по-арабски, пряча свои слова за улыбкой. Я поймала себя на том, что разглядываю девочек в хиджабе и одетых полностью в соответствии с требованиями ислама, идущих по улице в окружении модно одетых друзей. Оказывается, я все это время думала о Шахире, пытаясь представить себе, что сейчас носила моя повзрослевшая дочь.

Наконец, с многодневным опозданием, мы направились в глубь страны, в город Ужда, в часе лёта на маленьком самолете на северо-восток от Касабланки. Там я договорилась о встрече со студенткой местного университета, активисткой зарождающегося феминистского движения, согласившейся выступить в роли нашего переводчика. Мы были крайне осторожны и, стараясь походить на туристов, оставили б́ольшую часть своего оборудования и вещей на сохранение. Так мы добрались до родных мест Чикао, где его многочисленная родня владела автозаправочной станцией.

Добравшись до Ужды, мы увидели, что она кардинально отличается от Касабланки и Рабата. Основным средством передвижения здесь были маленькие серые ослики, тянущие шаткие повозки с непомерно большим грузом. Скучающие мальчишки в кафтанах и растоптанных сандалиях сидели сверху, на тюках. Из сухой, пыльной земли изредка росли деревья. Казалось, что принятые нами меры предосторожности в этом месте не были лишними. Вдали виднелись горы, у подножия которых лежала граница с Алжиром. Призыв к молитве эхом проносился по городу и отмечал завершение дня.

Женщины были полностью скрыты под черными одеждами. Они быстро перебегали из одного места в другое, но без радости и веселья, окружавшего их сестер на побережье. Здесь женщина, путешествующая в сопровождении трех мужчин, вызывала удивленные взгляды, и нам не следовало покидать то место, где мы остановились, чаще, чем это было необходимо. Туалеты были покрыты коркой грязи и так невыносимо смердели, что я старалась терпеть как можно дольше, вплоть до десяти часов кряду. Наши кровати были щедро украшены волосами предыдущих постояльцев, а простыни и одеяла топорщились от грязи и тоже воняли. Мы все спали не раздеваясь и не разбирая кроватей, но даже это не спасало нас по утрам от жуткого зуда от укусов клопов.

Беркан располагался возле алжирской границы, именно в этом городе, по нашим сведениям, Карим и Мехди жили со своим отцом. Я решила, что лучший способ узнать, живы ли дети, нанести визит домой. Мы впятером забрались в разваливающийся «мерседес» и отправились в путь по ухабистой дороге. Наша переводчица, Амина, настаивала на том, чтобы этот визит был как можно короче, чтобы, по возможности, не обременять хозяев, потому что Чикао славился своим суровым нравом.

Мы легко нашли автозаправочную станцию, принадлежавшую Чикао, как и самого хозяина. Его вообще было сложно не заметить: темнокожий здоровяк, почти два метра ростом, с широкими плечами и длинными руками. Казалось, он был крайне раздражен тем, что мы остановились вблизи его заправки. Когда мы въезжали на ее территорию, я заметила маленького мальчика, которого торопливо загнали в помещение. Мне показалось, что это был девятилетний Карим, и нам удалось запечатлеть его на нескольких кадрах, пока дверь не захлопнулась. Увидев камеры, Чикао сначала согласился дать интервью и пригласил нас внутрь помещения. Пока мы разговаривали, он даже показал нам последние фотографии мальчиков. Потом, после пары ничего не значащих вопросов, я спросила его, почему он начиная с июня 1991 года не позволяет матери детей общаться с ними. Он ответил, что она этого не заслужила и что именно Валери виновата во всех его бедах.

«Если она считает, что дети мертвы, это ее проблема, а не моя», – заявил он, отмахнувшись.

Внимательно глядя ему в лицо, я спросила его сначала через переводчика, потом по-французски, не был ли мальчик, которого мы только что видели, его сыном. Он испугался, потом разозлился, проигнорировав мой вопрос. Когда он вскочил и навис надо мной, я поняла, что интервью окончено. Держа в руках фотографии мальчиков, я тихо спросила, можем ли мы хотя бы сфотографировать эти снимки, чтобы передать их Валерии в Бельгии и позволить ей убедиться в том, что они живы. Он гневно отказал нам в просьбе и стал выгонять. Проследовав за нами к машине, он выхватил ключи из замка зажигания и отказался вернуть их, крича на нас и нанося пальцами ощутимые тычки в грудь некоторым членам съемочной группы.

Затем Чикао стал требовать, чтобы мы отдали ему видеопленку, на которой был заснят он, а заодно и весь фильм целиком. Я чувствовала, как напугана Амина, находившаяся позади меня и пытавшаяся втащить меня в машину и срывающимся от волнения шепотом объяснить мне, что Чикао успел послать кого-то за полицией.

Как раз в это неподходящее время я вспомнила, что этот человек одним пинком сломал бедренную кость жены.

Ситуация развивалась стремительно. Спустя мгновение в облаке пыли и с впечатляющим разворотом машины появился полицейский и тут же прекратил наши пререкания, отведя Чикао в сторону. Для того чтобы спасти отснятый материал, мне нужно было действовать быстро. Жестом подозвав к себе оператора, я взяла у него две частично отснятые маленькие видеопленки размером где-то девять на семь с половиной сантиметров, потом быстро сунула их вместе с пленкой из камеры в свои свободные штаны и спрятала в трусах. Затем, пока остальные члены съемочной группы закрывали меня своими спинами, я тайком раскрыла упаковку с новыми кассетами и присоединила к уже спрятанным трем еще одну чистую. Поправив на себе одежду и выпрямившись, я постаралась придать себе как можно более бесстрастный вид. Как раз в это время к нам подошли офицеры полиции и потребовали отдать им пленку из фотоаппаратов и наши сумки.

Когда мы отказались выполнить их требования, нас арестовали и отвезли в местную тюрьму, где нас уже ожидали начальник полиции и мэр.

Все наши документы, включая паспорта и мое журналистское удостоверение вместе с аккредитационной карточкой от марокканского телевидения, в которой я числилась как глава нашей группы, были конфискованы. Обыскав наши сумки, начальник полиции потребовал отдать ему отснятые пленки, что мы не собирались делать. Наш отказ привел в ярость Чикао и мэра, поэтому, обыскав всех членов нашей группы вместе с водителем, они выгнали их на улицу, оставив меня за решеткой. Амину тоже выпустили, но рекомендовали подумать о том, какие последствия может повлечь за собой ее тесное знакомство с нами.

К тому моменту я была уже очень сильно напугана, поскольку марокканцы в полицейском участке вели себя очень агрессивно. Моей смелости значительно поубавилось: я представляла себе, как они проводят расследование и натыкаются на малайзийский ордер. Тем не менее я не собиралась так запросто отдавать им наши пленки.

Мэр и начальник полиции распорядились поместить меня в ярко освещенную и наполненную каким-то странным запахом комнату с земляным полом. В течение семи часов каждые девяносто минут охранники открывали дверь и требовали сказать им, где спрятаны отснятые материалы. Наконец незадолго до рассвета, прижав ухо к двери, я расслышала несколько знакомых арабских слов. Охранники говорили о том, что скоро обыщут меня, сняв с меня одежду.

Стараясь не впасть в истерику, я изо всех сил начала кричать, используя все свои знания арабского: «Я не чиста! У меня месячные! Не прикасайтесь ко мне! Я не чиста!»

Не знаю, кто из нас, я или мои охранники, в тот момент были сильнее удивлены происходящим. До этого момента все так называемые переговоры между нами происходили на ломаном английском и на французском, который я знала очень плохо. Я старалась не подавать виду, что знакома с мусульманской культурой или арабским языком, чтобы не вызывать у них излишнего любопытства. Во всяком случае, мои протесты, произнесенные на их родном языке, сыграли решающую роль. Меня перевели из той камеры, где я сидела, в основное здание полиции, где переговоры продолжились над тарелкой с персиками, которые начальник полиции нарезал ломтиками с помощью ножа с длинным лезвием и предлагал мне в знак примирения.

Разговоры переливались из пустого в порожнее, и Чикао активно участвовал в них, добавляя свое весомое мнение и обвинения. Наконец мы достигли соглашения. Я изъявила желание выдать им пленку, о которой все время говорили Чикао и полицейские, а они взамен позволят мне и моей группе беспрепятственно покинуть город. Я встала и, стараясь сохранить достоинство, отвернулась от полицейских, чтобы достать из своего тайника чистую кассету. Когда я передала ее начальнику полиции, он брезгливо взял ее двумя пальцами, словно это было что-то мерзкое, и с отвращением передал ее Чикао. Встав с победоносным видом, этот гигантский урод демонстративно вырвал пленку из ее хрупкого хранилища, а потом для пущей верности положил ее на стол начальника полиции и разбил огромным пресс-папье.

Когда я вышла из полицейского участка, то увидела возле него нашего водителя и всю группу, сидящую возле машины. Взглянув на Амину, я заметила ее мертвенную бледность и трясущиеся руки. Дрожащим голосом она предложила нам уехать из Беркана как можно скорее.

Я смогла немного успокоиться, лишь когда наш автомобиль оставил позади окраины Ужды. Теперь нам оставалось доставить Амину к дверям ее дома в целости и сохранности. Вызвавшись переводить для нас, она сильно рисковала собой и своей семьей. Мне оставалось лишь надеяться на то, что Чикао со своей когортой не станет ей мстить. Обменявшись с ней почтовыми адресами, на прощанье я обняла ее и оставила небольшую денежную премию.

Ту ночь мы провели в одном номере отеля, валясь с ног от усталости и взвинченных нервов. Я прислушивалась к шорохам сквозь сон, почти веря, что вот-вот к нам ворвутся полицейские, чтобы вернуть меня за решетку. Я считала минуты до рассвета, чтобы мы могли добраться до аэропорта и сесть на первый самолет в Касабланку, чтобы там пересесть на рейс до Лондона.

Никогда в жизни я еще не была так рада посадке в Хитроу. Мне стало даже понятно желание Папы поцеловать бетонную площадку перед ангаром, правда, я сомневалась, что его могли подвигнуть к этому три видеокассеты, спрятанные в весьма интимном месте.

Мы были похожи на табор кинематографических цыган, постоянно балансирующий на грани провала. Быстрый и краткий, почти молниеносный визит в ООН в Женеве, чтобы снять сессию Комитета по правам ребенка и взять интервью у докладчика, Марты Сантос Па. Этот опыт стал обескураживающим, потому что оказалось, что у комитета явно недоставало международного влияния и власти, но всех это, судя по всеобщей удовлетворенности, устраивало. Мы приезжали, снимали и тут же уезжали дальше. Мы пересекали Ла-Манш, мечась между Англией и Европой, снимая фильм, разыскивая похищенных детей и разговаривая с теми, кто сумел вернуться домой. Мы работали в бешеном ритме, который выматывал нас, но я стремилась вперед с маниакальной решимостью. Мы уже приближались к завершению работы.

Я теперь не спала, а лишь впустую вертелась на кровати, перебирая в памяти обрывки воспоминаний о своих детях и размышляя о том, какой была жизнь, когда мы были вместе. Каждая отснятая пленка в моем представлении приближала меня к Шахире и Аддину, к возможности однажды снова их обнять и рассказать о том, как сильно я их люблю.

С каждым днем мне становилось все труднее работать с Яном, как бы я ни старалась. Я больше не могла соглашаться с его мнением о том, что и как мне говорить перед камерой. В душе моей поселилось глубокое чувство обиды на мужа, однако я научилась его скрывать. Правда, любовь умирала гораздо дольше, чем симпатия, которая начала испаряться со дня памятного разговора в самолете. В конце концов я поняла, что Ян даже не осознавал, что причиняет мне боль. Обрушившееся на нас со дня похищения детей давление – эмоциональное, профессиональное и финансовое – кардинально изменило развитие наших отношений. И Ян предвидел это в первый же вечер после похищения детей.

Оказавшись снова в Лондоне в последнюю неделю съемок, я больше не могла игнорировать свое состояние: моя правая грудь сильно отекла и, казалось, словно горела. Во время съемок в Монако на меня напала женщина, у которой я брала интервью. Как только я стала спрашивать ее о том, как и какую роль она сыграла как платная помощница в похищении детей, она набросилась на меня и длинными острыми ногтями нанесла моей груди довольно болезненные раны. Мне пришлось пожертвовать целым съемочным днем и отправиться в госпиталь имени принцессы Грейс. Мне еще показалось, что, учитывая то, в какой стране и как я получила ранение, название госпиталя было вполне подходящим.

У меня поднялась температура, и вскоре я начала дрожать, а затем обливаться потом. Раны на груди воспалились, и мне пришлось остаться в госпитале на ночь для промывания и внутривенного введения антибиотиков.

Через три дня с негнущейся рукой и туго перебинтованной грудью я села на самолет в Австралию. Съемки были окончены.

Фильм «Пустые объятия – разбитые сердца» вышел на экраны всего мира и был отмечен как выдающийся вклад в работу ООН в Год семьи. В разных странах этот фильм использовался в качестве учебного пособия для судов и юристов, работающих над законами о похищении детей родителями и касающихся внутрисемейных отношений.

Я надеюсь, что эта лента изменила отношение людей к преступлению, совершаемому только ради того, чтобы отомстить и ощутить свою власть над другим человеческим существом. Один тринадцатилетний подросток, жертва похищения, сказал в интервью для фильма: «Я надеюсь, что каждый родитель, смотрящий этот фильм и собирающийся похитить собственного ребенка, остановится и подумает о том, как детям будет плохо. Не делайте этого».

Вот она, простая и горькая истина в устах младенца.

 

Глава 5

Сеть «Пустые руки»

Для того чтобы как-то снять напряжение, было решено закончить работу над фильмом и передать редактирование и завершающие работы в руки других людей. Мне оставалось лишь записать звуковое сопровождение, когда все будет закончено. Другим же моим способностям, таким как материнская забота и воспитание, применения больше не было.

Приближались девятый день рождения Шахиры и годовщина похищения детей, и я все сильнее впадала в депрессию. Во время работы над фильмом ощущение горя не развеивалось, а лишь накапливалось, и мне казалось, что я уже не смогу от него избавиться. Теперь я понимаю, что это происходило из-за сложных съемок и постепенного осознания того, что может пройти немало лет, прежде чем я снова увижу детей. Необходимость окунуться в воспоминания прошлого пробудила старые страхи и память о пережитом насилии. Я так и не смогла осмыслить их, и сейчас, когда не могла больше считать материнство смыслом своей жизни, они поглотили меня целиком.

По-моему, Бахрин решил, что лучшим наказанием для меня и способом разрушить мою жизнь будет разлука с детьми. Я каждый день остро чувствовала, что их нет рядом. Подчиняясь требованию Бахрина общаться с детьми только через посредничество лишенных эмоций работников адвокатской конторы в Мельбурне, я принялась выбирать подарок на день рождения Шахиры и небольшой презент Аддину. Два года для ребенка – большой срок, и, пытаясь написать поздравительную открытку, подбирая слова так, чтобы они были понятны и близки уже изменившимся вкусам моих детей, я будто бы сама тревожила старую незажившую рану. Тем более что знала: на мои слова любви не будет ответа. Со временем это превратилось в ужасную традицию, которой я следовала более десяти лет.

Доводя себя до изнеможения в течение нескольких месяцев, я приблизилась к умственному и физическому истощению. Сон по-прежнему бежал от меня или же наводнял мои сновидения кошмарами и по-прежнему неутоленной тоской по детям. Слезы настигали меня в самые непредсказуемые моменты и отказывались мне подчиняться. Иногда это происходило из-за того, что мне на глаза попадались вполне узнаваемые образы, иногда же причина, заставившая расплакаться, оставалась мне неизвестной. Постепенно я стала все чаще думать о лекарствах как о способе забыться. До того момента я категорически протестовала против любых средств, способных уменьшить мою боль. Я все время отказывалась от успокоительных пилюль, предлагаемых мне докторами или благожелательными друзьями, а элементарное снотворное не могло избавить меня от бессонницы.

«Три часа расслабленного сна, и ваше тело все вспомнит. Это равносильно тому, что вы заново выставите свои биологические часы» – так описывал мой врач эффект мягкого снотворного, ставшего символом моей капитуляции. И, поддавшись охватившему меня фаталистическому настроению и отчаянному желанию отключиться, я проглотила десять пилюль за один присест и уютно устроилась на перине в окружении подушек. Два года недосыпания сделали мысль о глубоком сне непреодолимо притягательной. К тому же у меня появилось ощущение, будто я играю в русскую рулетку: я либо не проснусь вообще, либо буду спать столько, сколько понадобится моему организму. Истощение тоже играло со мной в игры, дразня странными надеждами, что во сне я найду Аддина и Шахиру или хотя бы прикоснусь к ним и вдохну их уникальный запах. Мне почему-то казалось, что, поддаваясь действию лекарства, я обретаю способность увидеть такой сон о своих детях, в котором не будет ужаса расставания и всепоглощающего горя, окрашивавших теперь каждый день моего существования.

Понятно, почему палачи и следователи так любят лишать своих жертв сна. Спустя некоторое время несчастные утрачивают ощущение реальности, и разум постепенно отказывает им.

Даже пребывая в глубоком отчаянии, я не могла пустить все на самотек и, подчинившись стремлению управлять всем, что со мной происходило, оставила записку с объяснением того, что и почему я сделала. Там же я перечислила несколько просьб, одной из которых было не вызывать «скорую», а просто дать мне отдохнуть. Сейчас я понимаю, что это было неблагоразумно, да и излишне драматично, но в то время мне этот шаг казался органичным и вполне ответственным. Однако, когда спустя три часа меня обнаружили в состоянии глубокого и блаженно лишенного сновидений сна, тут же поднялась паника и была вызвана «скорая».

Я была бесцеремонно разбужена и очнулась на госпитальной каталке в окружении незнакомцев. Очень молодой и серьезный на вид доктор наклонился ко мне и стал требовать объяснений по поводу моей попытки самоубийства, грозясь отправить меня на принудительное лечение, если я дам ему неправильный ответ. Торопливо собрав воедино еще затуманенное сознание, я поняла, что попала в госпиталь недавно и желудок мне еще не промывали. Я всерьез рисковала оказаться в смирительной рубашке или просто на госпитальной койке, что было еще хуже. Однако страшнее всего была мысль о том, что вскоре все утренние заголовки запестрят словами: «Трагическая попытка несчастной матери похищенных детей свести счеты с жизнью! Фотографии прилагаются!» или «Принцесса принялась за пилюли!» В попытках подобрать правильные слова, которые могли бы доказать мое здравомыслие и обеспечить мне свободу, я собралась было объясниться как можно яснее, но сумела лишь неплохо сымитировать рыбу. Открывая и закрывая рот, я издала глубокомысленное «оооррррррммммм». Казалось, язык прилип к нёбу и стал слишком велик для занимаемого им пространства.

Игра в рыбу привела к тому, что ситуация стала еще серьезнее, а мое замешательство – заметно окружающим. У доктора на лице появилось снисходительное выражение, насколько я могла судить без очков, ожидавших меня дома на прикроватной тумбочке. Сосредоточившись на следующем вопросе, я поняла, что доктор говорит с сильным шотландским акцентом. Это объясняло, почему он до сих пор меня не узнал, в отличие от суетившихся позади него медсестер.

– Если вы не выпишете меня сегодня, я подам на вас в суд. – Эта фраза по меньшей мере привлекла его внимание. Я поспешила закрепить свой успех и небрежно бросила: – Я полностью отдаю себе отчет в своих действиях и состоянии и не нуждаюсь в дальнейшем лечении, благодарю покорно.

– Скажите, Жаклин, почему вы так подавлены? – спросил он.

Я поймала себя на желании осадить его, что, пока мы не представлены друг другу, ему не следует обращаться ко мне по имени, но решила попридержать язык до поры.

– Потому что мой бывший муж похитил моих детей и…

– По-моему, вы кое-что путаете, Жаклин, – перебил он меня елейным тоном, стараясь тщательно произносить каждое слово и даже тронув меня за руку. – Ваш муж не… его… он…

И тут доктора прервали, настойчиво дергая за рукав, и что-то зашептали на ухо. На его лице появилось понимание и заинтересованность. Дальше мне предстояло выбрать, на какой именно ноте закончить свое пребывание здесь: устроить разнос или показать им высший пилотаж. Я выбрала высший пилотаж.

– Если вы будете так любезны и позвоните моему доктору, – начала я, бодро произнеся его имя и номер, – то она подтвердит, что я не кандидат на лечение в смирительной рубашке, и вы сможете меня спокойно выписать.

С другой стороны, я думаю, что большинство больных, нуждающихся в таком лечении, оказавшись в моем положении, ведут себя именно так. Но я, почувствовав себя увереннее, выдала самым напыщенным тоном:

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что страдаю депрессией, и осознаю ее причины, но, при всем уважении к вам, обсуждать эту тему не намерена ни с кем, кроме моего врача. Пожалуйста, позвоните ей, немедленно. И да, то, о чем шепчет вам сестра, – правда. Я и есть та самая женщина, героиня телеэкрана и прессы. И если в средства массовой информации случайно просочится хоть слово о моем пребывании здесь, то я сочту это нарушением врачебной этики.

Меня выписали через десять минут.

Пыталась ли я на самом деле свести счеты с жизнью в тот вечер? Я и сама этого не знаю. Хотела ли я умереть, когда принимала эти таблетки? Скажем так, в тот момент мое замутненное сознание не желало просыпаться. Я слишком устала. Во всяком случае, доза, которую я приняла, была далека от смертельной.

Хвала небесам за то, что моя глупость не попала на передовицы и я смогла сохранить при себе остатки чувства собственного достоинства и рассудка. Мне предстояло выбрать: стать ли вечной жертвой, и в таком случае мне оставалось лишь забиться в угол и тихо умереть, или вынести из пережитого урок и постараться продержаться до тех пор, пока снова не увижусь с Шахирой и Аддином.

Я знала, что должна занять себя, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после исчезновения детей, и наполнить смыслом свое существование.

И тогда решила собрать все знания, которые приобрела, снимая фильм, и организовать фонд под названием «Пустые объятия». С его помощью я смогу поддержать жертв похищения, как оставшихся в родной стране, так и вывезенных за рубеж.

Мне по-прежнему звонило множество родителей, оказавшихся в ситуации, схожей с моей. И все они, мужчины и женщины, проживающие в Австралии и в других странах, просили у меня совета. Я же считала, что никто не должен проходить через весь этот ужас в одиночестве. Организация «Пустых объятий» казалась логичным поступком. Да и потом, не могла же я кричать с экранов и страниц газет о замалчивании властями и дипломатическими представительствами таких вопросов прав человека, как эмоциональные травмы похищенных детей, а потом вести себя как эгоистка.

В Австрии должна была появиться организация, аналогичная «Воссоединению» в Объединенном Королевстве и «Сети поиска пропавших детей» в Бельгии. В начале девяностых правительство Австралии не могло ни обеспечить эмоциональную поддержку постоянно увеличивающемуся числу оставленных родителей, ни выйти за рамки бюрократических ограничений. Например, если речь шла о случае, в котором участвовала страна, не подписавшая Гаагскую конвенцию, то правительство не желало даже делиться информацией, не говоря уже о поддержке в переговорах с иностранными представителями. Для оставленного родителя сбор сведений оказывался не легче, чем спуск с горы Рашмор на тросе не толще шелковой нити, одновременно с жонглированием разделочными ножами и распеванием «Чего не сделаешь ради любви».

Вот я и решила узаконить то, что и так уже делала. А мои сбережения, вместе с гонораром за первую книгу, позволили мне основать фонд самостоятельно, обеспечив полную независимость. Я решила, что «Пустые объятия» будет некоммерческой организацией, имеющей возможность заручиться помощью юристов широкого спектра, психологов и просто организаций-единомышленников, разбросанных по всему миру, с которыми успела наладить контакт во время съемок фильма. Установив связи с аналогичными организациями по всему миру и заручившись договором о взаимосотрудничестве, я могла значительно уменьшить траты на розыск для большинства оставленных родителей. В моей организации был один постоянный сотрудник – я, поэтому мне не приходилось думать о выплате заработной платы. Организация казалась мне простой и логичной. Для того чтобы ни у кого не возникло мысли упрекнуть меня в том, что я наживаюсь на чужом горе, я не стала требовать от родителей возмещения стоимости международных переговоров, которые вела по их делам, хотя это и было ощутимой нагрузкой для бюджета.

Итак, началась работа «Пустых объятий». Одним из первых международных дел стал случай с английским мальчиком Энтони, которого похитила его мать. Оставленный отец, Эндрю, позвонил мне из Ситтингбурна, города в графстве Кент, по рекомендации «Воссоединения» из Лондона.

Семилетний мальчик был похищен матерью, лишенной права опеки над ребенком, во время их короткой встречи, и вот уже несколько месяцев о них ничего не было слышно. Энтони много лет жил с отцом и практически не общался с матерью, а теперь она отвезла его в Австралию, где у нее были родственники.

Из-за недавних трат у Эндрю не было денег на проживание в Австралии на время поисков сына, поэтому я в первый, но далеко не в последний раз предоставила оставленному родителю свою гостевую комнату.

Энтони насобирал денег на перелет в Мельбурн и возвращение с сыном домой, рассчитывая на действие Гаагской конвенции. Меня охватило странное чувство, когда я ехала в полночь в аэропорт, чтобы встретить совершенно незнакомого человека. К тому времени мы пять раз разговаривали по телефону, а теперь я видела его самого. Светлокожий, светловолосый, худощавый мужчина с приятной улыбкой, которая легко появлялась на его лице, несмотря на пережитое. Когда мы шли к выходу от терминала, Эндрю удивился и сказал, что не может понять, почему все так на нас смотрят. Я пообещала объяснить ему все утром и просто усадила в машину, боясь, что излишек информации в это время суток может запутать его вконец. Разговаривая с ним по телефону, я ни разу не упомянула о том, что работаю на телевидении и что сама – оставленный родитель. Я решила, что работа «Пустых объятий» никогда не станет для меня средством взваливания моих личных переживаний на чужие плечи, и не собиралась обсуждать свои семейные дела с клиентами, за исключением тех ситуаций, когда это было неизбежно. Как в случае с Энтони. Если я хотела, чтобы моя организация работала профессионально, то должна была подходить к работе соответственно. «Пустые объятия» должны были стать опорой в борьбе, а не обществом страдающих, изливающих друг на друга свое горе людей.

Эндрю прожил в моем доме б́ольшую часть сентября и октябрь и в минуты, когда битва за сына становилась невыносимо тяжелой, прятался в отведенную ему комнату, как в раковину. Сначала он был ошеломлен деталями ситуации, в которой оказался, но постепенно привык и к моей работе на телевидении, и к причастности к королевскому семейству в прошлом. Я помогала ему в общении с генеральным прокурором, объясняла юридическую терминологию и процедуры Гаагской конвенции, координировала даты судебных заседаний и требований на предоставление доказательств и документов, ходила вместе с ним на судебные слушания, когда мы в конце концов нашли Энтони.

Машина исполнения гаагского соглашения была запущена. Эндрю и его престарелые родители в Кенте тяжело переживали все эти события. К тому же исход процедуры, связанной с Гаагской конвенцией, никогда не бывает известен заранее. Для того чтобы дать возможность Эндрю видеться с сыном уже после того, как мальчика разыскала полиция, мне пришлось взять на себя юридические обязательства и стать посредником между матерью и отцом. Одно было ясно наверняка: отец так истово любил сына, что жертвовал абсолютно всем в интересах ребенка. Ни разу, даже в самые тяжелые моменты, Эндрю не выражал желания отомстить бывшей жене и в суде настаивал на том, чтобы матери мальчика не запрещали видеться с сыном.

Поговорив с матерью Энтони с глазу на глаз, я смогла убедить ее не осложнять ход судебного разбирательства жалобами. Австралийский суд по семейным делам вынес вердикт и предписал семилетнему Энтони до исполнения его решения прожить еще несколько дней с отцом в моем доме. Принятое решение учитывало обязательства по Гаагской конвенции, и Эндрю мог вернуться с сыном домой, в Кент, к своим родителям.

Момент воссоединения Энтони с отцом стал для меня одним из самых чудесных событий в жизни. Миниатюрная копия Эндрю со светящимся от радости личиком метнулась к отцу через огромный многолюдный зал. Мальчик с радостью скользил к нам по мраморным плитам и остановился, лишь долетев до того места, где стоял отец. Эндрю крепко прижал сына к груди и улыбнулся мне сквозь слезы поверх маленькой белокурой головки. На долю секунды я ощутила призрачное присутствие Аддина и Шахиры, и у меня перехватило в горле. Потом меня посетила эгоистичная мысль: будет ли так всегда? Всегда ли я смогу сопереживать чужой радости воссоединения, и если да, то как долго это будет продолжаться?

– Мэм, жена украла у меня детей вместе с коровами!

Я сидела в темноте с трубкой, прижатой к уху, было три часа ночи, а я думала о том, что ни разу не слышала более удачного начала беседы. Коротко и по существу. Со времени первого звонка со Среднего Запада, перенаправленного мне Мередит Моррисон, работницей «Национального центра пропавших и эксплуатируемых детей», до воссоединения звонившего с сыновьями пройдет восемнадцать месяцев. И все это время оставленный отец будет представляться всем, кто помогал в расследовании его дела, той же самой неизменной фразой. Этот случай, несмотря на его сложность, навсегда запомнится мне этим неожиданным каламбуром.

Иногда со мной связывались те родители, которые похищали детей и бежали с ними в Австралию. Как ни странно, они звонили мне с просьбами о помощи прямо из своих укрытий. Этим людям было нужно мое посредничество, чтобы они могли добровольно вернуться в страну проживания ребенка и избежать обвинений по Гаагской конвенции. Для них я связывалась с социальными организациями и искала юристов в стране проживания их детей.

С 1994 по 2006 год я содействовала благополучной репатриации шестидесяти четырех похищенных детей, разбросанных судьбой по всему миру: из Гонконга в Колумбию, из Австралии в Ливан, из Англии в Малайзию, из США в Австралию, из Франции в Новую Зеландию через Австралию, из Аргентины в Иордан, из Швеции в Австралию, из Финляндии в Бельгию, из Ирландии в Индонезию, из Сингапура в Канаду, из США в Таиланд, из Англии в Гаити, из Палестины в Париж. И это не окончательный список.

В зонах действия Гаагской конвенции б́ольшая часть дел, в которых я принимала участие, разрешалась быстро и профессионально. Однако там, где затрагивались интересы граждан США, дело зачастую стопорилось. В Америке не существует федеральной юрисдикции, распространяющейся на внутрисемейные отношения, в большинстве штатов не хватает судей, знакомых со спецификой законов о семье. Один и тот же судья из Теннесси может рассматривать дело о наложении штрафа за неправильную парковку автомобиля и дело о похищении ребенка с вывозом его за границу. Подобные дела требовали огромных финансовых и временн́ых затрат от взрослых, но дороже всего обходились детям, застревавшим в подвешенном состоянии, не имея возможности пустить корни.

Следующая страна, в которой чаще всего возникают сложности с исполнением Гаагской конвенции, – Франция. Там, чтобы помешать репатриации похищенного ребенка, судьи чаще всего пользуются положениями 13 А и 13 В конвенции. Изначально эти положения были созданы для того, чтобы защитить ребенка от физического, сексуального и эмоционально неблагополучного влияния, которому он мог подвергаться в стране своего проживания, и должны были воспрепятствовать его возвращению в ситуацию, которая могла оказаться для него потенциально опасной. Французы же любят трактовать «благополучие» как интеллектуальную стимуляцию и доступ к культурному наследию.

«Зачем мне отправлять ребенка, который наполовину француз, в страну, напрочь лишенную изысканного культурного наследия (это об Австралии) и знаменитую лишь кенгуру, пляжами и фермами? – спросила меня однажды французская судья. – Франция – колыбель интеллекта и искусств, родина Вольтера».

А теперь замените Австралию любой другой страной – Америкой или Канадой, Великобританией или Германией – и вы увидите, как сложно бывает добиться исполнения гаагского соглашения в стране, где судьи, выходцы из среднего класса, имеют право ставить свое личное мнение и предрассудки выше благополучия ребенка.

«Пустые объятия» работали успешно, и мои достижения на ниве защиты прав похищенных детей были оценены, во всяком случае я так расценила приглашение выступить на Международной конференции по семейному законодательству, посвященной похищению детей их родителями. Получалось, что я уже перешла в ранг экспертов и больше не могла считать себя жертвой. Я всегда буду искренне благодарна Аластеру Николсону, верховному судье Семейного суда Австралии, который рисковал, настаивая на включении меня в списки выступающих на этой конференции. Я никогда не смогу отблагодарить его за оказанное мне доверие, потому что именно оно наставило меня на путь, изменивший мою жизнь и наполнивший ее новым смыслом.

Я так нервничала перед первым публичным выступлением, что не могла есть почти сутки. Мою презентацию открывал аудио– и видеомонтаж из коротких высказываний детей, ставших жертвами похищений. Их изображения проецировались на экран за моей спиной. Публика не смогла остаться равнодушной к тому, как детские голоса указывали на провалы в правовом аспекте похищений.

Дрожа за лекционной кафедрой в тщательно подобранном красном костюме и черных замшевых туфлях, я делала доклад о социологическом аспекте похищения детей, не отдавая себе отчета в том, что это выступление станет первым в череде многих других, для участия в которых мне придется летать в Брюссель, Сан-Франциско, Гонконг, Буэнос-Айрес и Йоханнесбург.

На третьем году со дня похищения моих детей офицеры Службы маршалов США задержали во Флориде Брайана Уолтера Уикхэма, платного сообщника Бахрина. Два других соучастника оказались гражданами Сингапура. Моей первой реакцией было восхищение старыми добрыми американцами, знающими свое дело. Эту новость мне принес поздний звонок Тима Палессена, постоянного репортера газеты «Палм-Бич пост».

Интерпол вместе со средствами массовой информации, как бы иронично это ни звучало, разыскивали Уикхэма по всему миру, начиная от Филиппин, где он подозревался в нечестивых связях, до Шотландии, где он проживал до эмиграции в Австралию. Для того чтобы принять участие в похищении моих детей, этот человек бросил в Австралии свою собственную семью, детей и жену Шейлу. Позже, однако, он решил вернуться в спасительное лоно семьи. Ни Уикхэм, ни его жена не были знакомы с моими детьми до похищения, но в дальнейшем в многочисленных интервью, которые Шейла Уикхэм давала после ареста своего мужа, она высказывалась в поддержку их насильственного разлучения с единственным знакомым им безопасным домом и семьей. Наверное, эти перемены в моральных понятиях произошли не без влияния наличных и золота, полученного ее мужем от моего в благодарность за оказанную услугу. Хотя кто знает, были ли у семьи Уикхэма изначально какие-либо представления о морали.

Брайан Уикхэм с декабря 1992 года работал на различных строительных площадках Флориды, в Уэст-Палм-Бич. Как мне стало известно, ФБР и агенты правительства США сложили воедино кусочки головоломки, отпечатки пальцев и счет за регистрацию редкого автомобиля, который заметил один внимательный офицер и связал его с Уикхэмом. Судя по всему, этот человек появился в Уэст-Палм-Бич через пять месяцев после похищения и с комфортом устроился в квартире, предоставленной ему мистером Орвилем Родбергом, местным бизнесменом, и его сыном. Связь этих людей с Уикхэмом до сих пор не находит объяснения. Итак, Уикхэм легко влился в здоровое окружение Флориды с ее бассейнами, не испытывая при этом ни малейших затруднений.

Помощник адвоката Томас О’Мейли уверил нас в том, что рассмотрение дела в суде прошло спокойно, и вскоре после ареста в США Уикхэм был экстрадирован в Австралию, чтобы предстать перед судом. Там ему было предъявлено обвинение в похищении Аддина и Шахиры.

Уикхэм – закоренелый преступник, связанный с проституцией, налоговыми махинациями и отмыванием денег, и от одной мысли о том, что этот человек находился рядом с моими детьми, у меня замирает сердце. В суде он поведал душещипательную историю о том, как сам был обманут Бахрином, и обвинил правительство и вооруженные силы Индонезии в соучастии в похищении, в котором он принимал участие только из сочувствия к огромной любви Бахрина к детям.

Пятого мая 1995 года он был приговорен к полутора годам заключения, сокращенному варианту наказания, потому что признал себя виновным. Но из этого времени он отсидел всего лишь девять месяцев, а остальные девять отбыл на поруках. Обычно за похищение приговаривают к трем годам лишения свободы. Время показало, что Уикхэм не собирался оставлять нас в покое.

Из тюрьмы он послал мне сообщение о том, что готов продать мне подробности похищения детей: что именно они говорили, что с ними делали, как они вели себя и так далее. Судя по всему, он считал свое решение признать вину исключительно умным поступком, который позволил ему избежать перекрестного допроса в суде. Таким образом, он сберег самые «вкусные» подробности похищения для того, чтобы на них заработать. Я же, по словам его посланника, была его страховым полисом.

Конечно, часть меня жаждала знать о каждой минуте испытания, выпавшего на долю моих детей. Но то, каким образом этот человек решил нажиться, вызывало у меня отвращение. Он и так уже лишил мою жизнь смысла, и будь я проклята, если он получит от меня что-нибудь еще.

Приближалось еще одно Рождество, печаля меня мыслью о том, что детей по-прежнему нет рядом. Я поставила их фотографии под рождественскую елку и сделала еще один снимок, как новую веху проденного пути. Мне не верилось, что я уже несколько лет не видела Аддина и Шахиру и не говорила с ними. Я пропустила их дни рождения, не видела, как выпадают зубы Шахиры и, самое главное, как складываются их личности, формируются характеры. Я тосковала по их смеху. Боль все не проходила, но я уже почти научилась с ней жить. Говорят, люди, потерявшие конечности, чаще всего помнят ощущение цельного тела. Наверное, со мной происходило что-то подобное.

Я закончила первую книгу о похищении и жизни, которая ему предшествовала. Мне казалось, что так я дам возможность Шахире и Аддину заглянуть мне в душу, узнать о том, что двигало мной и моими поступками. Мне хотелось, чтобы у них было доказательство моей любви к ним, пусть даже такое призрачное. Невозможно предугадать, как повернется жизнь в следующую минуту, поэтому мне казалось, что я должна была передать свои чувства бумаге. Мне думалось, что книга «Как я была принцессой» в этом нестабильном мире стала для меня чем-то вроде страховки, которая сохраняла часть моей души для детей. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем им будет это интересно. Но сейчас она словно лезвием вскрыла самые потаенные уголки моего сердца, выставив напоказ для всех желающих.

Боль из-за расставания с детьми накладывала отпечаток на мою повседневную жизнь, накатывала волнами и отступала, омывая меня словно океанскими приливами. Мне уже не удавалось справляться с ней так, как в первые пару лет. Я жила одной надеждой.

 

Глава 6

Воины-профессионалы и сила слез

Конвой из «лендкрузеров» трясся по Великой Рифтовой долине, по стране саванн, по дну высохшего озера, простиравшегося на двадцать километров во всех направлениях: сплошная сверкающая гладь слежавшейся земли, покрытой за тысячи лет волнами приливов и ветров. А над нами кружили стаи грифов в поисках ослабшей жертвы, отбрасывая странные, четкой геометрической формы тени на выжженную землю, кое-где поросшую редкими деревьями и низким колючим кустарником. Килиманджаро, самая высокая гора Африки, нависала над границей с Танзанией. Ярко-белые снежные шапки, венчавшие ее темный ломаный силуэт, появлялись, лишь когда низкие облака исчезали, будто повинуясь некоей таинственной силе.

Мы ехали по колыбели человечества, точке сотворения, по сердцу Национального парка Амбосели, месту проживания самой большой популяции слонов Восточной Африки. Здесь животные были свободны, а человек зависел от природы так же, как флора и фауна. Это было одно из тех путешествий, что вытряхивает из вас душу, делает скелет разрозненным набором костей и покрывает вас целиком, от волоска до последней нити одежды, тонким слоем красной пыли.

Звери, рогатые и бородатые, обладатели широких спин и седых шкур, замедляли движение нашего каравана. Машины притормаживали, чтобы эти диковинные животные прошли своей дорогой. Рядом пробегали бесчисленные стада антилоп, едва касаясь копытами почвы. Я проехала две сотни километров на черепашьей скорости, по камням и дорогам, б́ольшая часть которых была едва различима в пыли или в руслах высохших рек, но мне даже в голову не приходило пожаловаться. Мне хотелось вдохнуть горизонта полной грудью и протянуть руки к солнцу. Ноздри были полны густыми, пряными, чистыми ароматами Африки, время казалось чем-то органичным. На каждой остановке я открывала окно джипа и делала глубокий вдох, стараясь запомнить этот момент.

Ничто, даже стоявшая жара, не могло испортить моей радости. Африка дышала жизнью. Зебры, пасшиеся в бесчисленных стадах, бесстрастные жирафы, вышагивавшие в едином грациозном ритме, – все это наводило меня на вопрос: почему я потратила столько драгоценного времени? Почему раньше не приехала в Африку?

В январе 1995 года мой друг Билл Сирл, исполнительный продюсер сериала «Соседи», занимался разработкой новой сюжетной линии на тему благотворительности, и в ней упоминалась организация «Уорлд Вижн». Съемки сериала должны были проходить в Африке. Услышав о проекте, я легкомысленно вызвалась в нем участвовать и не ожидала, что стану частью съемочной группы и отправлюсь туда вместе с актерами. Все получилось как-то само собой. Я знала о том, что «Соседи» популярны по всему миру и что британские телевизионные компании давно его показывают, но сама никогда его не видела.

Я записала достаточно историй для шоу о стиле жизни в Австралии «В поисках дома», презентацию которого провела для мельбурнского телевидения, сделала девять прививок от различных тропических и смертельных заболеваний и стала учить суахили.

Время от времени далекие облака пыли постепенно расступались и открывали высокую худощавую фигуру, облаченную в ярко-алые или насыщенного синего цвета шука, отрез ткани в одну длину, один конец которого аборигены носили на манер саронга, а другой набрасывали на плечо как шотландский плед. Все эти мужчины без исключения держали копья не менее ста восьмидесяти сантиметров в длину и кивали нам или махали руками в знак приветствия, когда мы проезжали мимо. Это были воины масаи, проходившие ровным шагом через всю долину. Амбосели был не только местом обитания бесчисленных животных, он был частью земель масаи, родиной этого народа, представители которого должны были принять участие в съемках.

К концу дня мы добрались до болотистой местности, бурно поросшей растительностью, подпитываемой подземными водами с тающих снежных шапок Килиманджаро. Множество птиц взлетали и садились на воду, а рябь и несколько пар ушей и глаз указывали на то, что под водной гладью передвигались бегемоты. Когда мы увидели первое стадо слонов, нам всем было сложно сдержать восторженные возгласы. Слониха с детенышем играли на мелководье, плавая кругами и подняв хоботы, словно перископы. Остальное семейство купалось и брызгалось водой, в то время как маленькие белые птички перелетали с одной широкой спины на другую. Слоны очаровали меня еще с самого первого похода в зоопарк, когда я была еще ребенком. Когда же я увидела их на свободе в нескольких метрах от себя, к горлу подкатил ком. Я ощущала себя невероятно счастливой. Все торопливо достали фотоаппараты и бросились снимать этих удивительных существ, наслаждавшихся купанием в одном из водоемов парка.

Мне очень хотелось, чтобы дети были здесь со мной и видели это великолепие дикой жизни и природы. Я почти слышала, как Аддин вскрикивает от удивления и восторга, обращая мое внимание на то, как неуклюже плавает слоненок, и как звенит голос Шахиры, дергающей меня за рукав и показывающей на появившегося рядом жирафа. Ламинированные фотографии Шахиры и Аддина, как всегда, были со мной, в глубинах моего кармана. На память пришли чьи-то мудрые слова: «Сердце матери не принадлежит ей самой, а всегда следует за ее детьми».

«Тортиллис» оказался новым маленьким роскошным отельчиком, созданным так, чтобы причинять наименьший ущерб окружающей среде. Я представляла себе, как буду спать в палатке, но никак не ожидала оказаться в таком удивительном месте.

Ресторан, ресепшен, бар в комнате для отдыха находились на самом верху, выходя окнами на круто уходящую вниз долину, открывавшую незабываемый вид на Килиманджаро. Гостиница включала в себя и открытые павильоны, крытые тростником поверх потолочных перекладин, с полами полированного темного дерева. Мощеная терраса на нижнем уровне служила дополнительным жилым пространством, на котором стояли диваны из резного дерева и ротанга с мягкими подушками самых ярких цветов. Чаще всего вечерами, когда съемочный день подходил к концу, смыв с себя пыль африканских равнин, я сидела на этой террасе, потягивая холодную водку и наблюдая за группами слонов, зебр или антилоп, направляющихся к водопою, который был всего лишь в сорока метрах от этого места.

Здесь расположилась наша съемочная группа, и на ближайшие две недели этот отельчик стал для нас домом. Джеки Вудберн, играющая роль Сюзанн Кеннеди, и Бретт Блюитт, играющий Бретта Старка в сериале «Соседи», были ужасно веселыми людьми.

Джеки, интеллигентная женщина, которая знала счет времени и не тратила его на «звездные» ужимки, была родом из Ирландии и обладала таким чувством юмора, что мы все часто чуть не лопались от смеха. Бретт, тогда еще подросток, был страшно рассеянным и умудрялся оставлять бумажник с паспортом на терминалах аэропорта или просто уходить куда-нибудь в самое неподходящее время, например когда объявлялась посадка на наш рейс. К тому же за ним прочно закрепилась репутация «бедоносца», и мы все недоумевали, как ему удалось закончить съемки, сохранив при себе все части тела.

Отель находился в десяти минутах ходьбы от съемочных павильонов, до которых мы добирались по мощеной дорожке, освещенной по вечерам расставленными через равные промежутки керосиновыми лампами. Как только темнело, старик, одетый в классический серый тренчкот и масайскую шуку, направлялся по этой дорожке от одной лампы к другой, зажигая их. Он медленно поднимался на холм, и в его движениях не было ни спешки, ни суеты. Каждый жест был аккуратен и точен.

Каждый из нас жил в большом шалаше с соломенной крышей, с гостиной и верандой без внешней стены, где стояли простые стулья, кофейный столик и удобный диванчик. Пол шалаша был устлан полированным деревом, а окна с москитными сетками закрывались на молнию. Прямо напротив входа посередине комнаты стояла большая двуспальная кровать. Моему удивлению не было предела, когда оказалось, что я стала счастливой обладательницей душа, вода для которого подогревалась солнечными батареями и бралась из одного из водоемов. Каждый вечер в течение пары часов в моем распоряжении было электричество, собранное солнечными батареями. Потом единственным источником света становились факелы. Я ни разу не слышала о таком комфортабельном и стильном кемпинге. Мне иногда казалось, что вот-вот здесь появится Грейс Келли и мановением руки закажет себе чаю. Единственная сложность – необходимость тщательно застегивать на ночь все окна и входы, чтобы любопытные шестиногие жители этих мест не заползали внутрь для исследования иностранной плоти. От других обитателей парка нас отделяла лишь хиленькая проволочная ограда под током.

По утрам мы все выходили из своих шалашей и еще до рассвета отправлялись на завтрак, после которого начинали работу, иногда два часа добираясь до места назначения по каменистой дороге. Я ловила мгновения, чтобы постоять на вершине холма и полюбоваться восходом, затем торопилась присоединиться к остальным.

Жара и длительные переезды с места на место часто делали съемки утомительными. К концу дня мы возвращались в «Тортиллис» и спешили оказаться под живительными струями душа, перед тем как подняться в бар и поужинать. После еды кто-то оставался в комнате отдыха, чтобы поговорить и выпить, а кто-то выходил на террасу понаблюдать за животными. Остальные просто шли спать, чтобы набраться сил для следующего дня. Первые четыре вечера я перепробовала каждый из вариантов, чтобы уснуть, но все мои попытки оказались безуспешными. Мне было трудно не только уснуть, но и не вставать в течение ночи.

Я как по часам просыпалась в три ночи и прислушивалась к поразительной тишине буша. Безмолвие было подобно тяжелому бархатному покрывалу густо-синего цвета и будто скрывало вечные тайны. Странный крик животного и редкий шорох в темноте лишь усиливал тишину, вместо того чтобы ее нарушить. Открыв полог своего шатра, я могла различить силуэт Килиманджаро, снежные шапки которого поблескивали в лунном свете. Иногда до меня доносился едва уловимый запах проходящего рядом животного. Из других шатров не было видно ни света, ни движения теней за пологом. Ночами в Кении я была единственным бодрствующим человеком. И то, что лишало меня сна, не обладало ни формой, ни логикой, чтобы с ним поспорить.

Я почти слышала собственное сердцебиение, ощущала его медленный ритм. В нем не было страха, лишь спокойная и легкая пульсация. Но, несмотря на все мое спокойствие, я напоминала себе прозрачный сосуд с мраморными шариками. Каждый шарик был своего размера, цвета и веса и содержал в себе частичку моего существа. Я наблюдала за тем, как эти шарики поднимаются из сосуда передо мной, олицетворяя медленно уходящие эмоции. Шарики опускались на землю, образуя на ней причудливые узоры.

С осознанием эмоций пришли слезы. Они не были мучительными и не происходили от отчаяния, злобы или горя. Я просто плакала, и из моих глаз текли ручьи соленой воды. Когда я их вытирала, на смену им появлялись новые. Когда пыталась их остановить, тело страстно сопротивлялось, и все заканчивалось сотрясавшими все мое существо всхлипами. И я не стала им мешать. Почти до самого рассвета по моим щекам струились целые реки, а я «наблюдала» за африканской тишиной вокруг моего шалаша.

Пятую ночь я проспала до тех пор, пока шапка Килиманджаро не окрасилась в рассветный розовый цвет. Я спала, и мне бесконечно снились мои дети. И это не было кошмаром. Просто счастливые воспоминания. «Нечто» больше меня не тревожило.

Может быть, это случилось потому, что я слушала тишину Африки, или потому, что я наконец прислушалась к тишине внутри меня. Как бы то ни было, я почувствовала, что готова все начать сначала.

До этого чувство вины и страстное стремление к Аддину и Шахире пропитывали мою жизнь целиком, до кратчайших мгновений, когда я радовалась или была счастлива. Каждый раз, когда я сходила с тропы страдания, во мне включался какой-то механизм, заставляя бичевать себя за то, что не сберегла детей. Но здесь я изменилась. Африка позволила мне быть счастливой, однако в то же время помнить о своем горе. Я ни на секунду не забывала о детях, но могла радоваться настоящему дню, не ощущая себя предательницей. И это новое ощущение счастья было со мной, когда я впервые посетила деревню Энгконганарок.

Нас тепло приветствовали в бома, обнесенной оградой деревне масаи. В племени было целых сто шестьдесят человек, и все они вышли нас встречать, одетые в свои лучшие шука, распевая традиционные приветствия мелодичными голосами.

Деревня была построена в форме круга, и за его пределами домов не было. Внутри находилась дорога, позволявшая жителям защищать самое главное, сердце бома – огромный загон со скотиной, огороженный ветвями колючих кустарников. Там ночевал рогатый скот, источник благосостояния масаи.

Когда-то масаи были кочевниками, но нынешние жители Энгконганарок смирились с ограничением их традиционных земель обитания и охотничьих угодий и решили пустить корни. Здесь даже была пресная вода, благодаря стараниям работников гуманитарной организации, выкопавших для них колодец.

Свои дома – энгкаги – масаи строили из глины, коровьего помета и веток, выложенных в высокие округлые строения, которые, высыхая, приобретали желтоватый оттенок. Венчали их соломенные крыши. Вход в каждое жилище охраняло удивительное приспособление, изогнутое в форме латинского S, чтобы предупредить обитателей, если ночью хищник вроде гиены попытается утащить из дома ребенка. Для того чтобы войти в энгкаги, требуется определенная гибкость, потому что вам придется согнуться почти пополам, иначе вы не пройдете через S-образную прихожую. Даже внутри помещения невозможно выпрямиться. В энгкаги темно, свет проникает туда только сквозь пятнадцатисантиметровое отверстие для дыма от домашнего очага, который растапливается коровьим пометом. Каждое такое жилище вмещает семью из семи или восьми человек. Масаи привыкли спать бок о бок, прижавшись друг к другу, что и понятно в такой тесноте. Подрастая, мальчики перебираются в ближайшую бома, построенную исключительно для неженатых мужчин племени и обучения воинов.

Я стояла в окружении целого племени масаи, слушая об этих традициях и подчиняясь удивительному волшебству ярких, красных и синих, одежд, рядов плетенных из бисера и бусин украшений и раскрашенных лиц. Я чувствовала радость оттого, что мне здесь тоже были рады. Темно-шоколадного цвета кожа поблескивала на солнце, лица и руки были искусно покрыты геометрическими узорами красной и желтой охрой. Многие молодые войны использовали этот же природный краситель, чтобы покрыть им ноги и волосы. Красивые невозмутимые женщины стояли расправив плечи, некоторые на перевязях за спинами держали младенцев. Маленькие дети с любопытством и смущением выглядывали из-за родительских одежд на вторгшихся на их территорию мзунгу, белых людей. Почти у всех представителей этого племени волосы были либо сбриты наголо, либо коротко подстрижены.

В культуре масаи существовала строгая традиция: отвечать на приветствие членов этого племени на их собственном языке. Нам рассказали об этом члены комитета по сообщению между племенами, которых незадолго до этого выслали нам навстречу, чтобы узнать о наших намерениях, позиции и того, достойны ли мы знакомства с этим племенем. Каждый член нашей группы должен был ответить каждому из ста шестидесяти жителей деревни, которые пропоют нам приветствие. Масаи встали вокруг нас огромным кругом, и мы должны были ответить на приветствие каждому из них в соответствии с их полом и с использованием чего-то вроде секретного масайского рукопожатия с переплетением и сцеплением пальцев, затем пожатием ладоней и запястий. Когда мы закончили, некоторые из нас даже были удостоены первого приветственного танца.

Под пение сотни голосов и восторженных восклицаний всех собравшихся мы подошли к центру загона для скота и посреди годами накапливаемого коровьего навоза, окруженные стаями мух, начали танцевать. Прыжок, прыжок, шаг, соприкосновение плечами с другими танцующими, сплетение рук, поднятых под прямым углом к телу, и ритмичное потрясание плечами – все эти движения показывала одна из старейших женщин племени, а мы изо всех сил старались ей подражать. Судя по всему, мои танцевальные навыки (какое счастье, что я занималась танцами в детстве!) оказались не так уж плохи для мзунгу. В тот момент большинство воинов хохотали от души, но спустя пару дней я получила предложение руки и сердца в придачу к нескольким коровам в качестве колыма. Один из воинов так проникся моими музыкальными способностями, что был готов даже простить мне недостаток воспитания. А потом он вместе со всеми остальными узнал, что я умею доить корову. Этим умением я обязана моим дорогим тетушке Конни и дядюшке Кевину, владевшим молочной фермой. В детстве я проводила у них каникулы и жила по несколько месяцев кряду, когда обстановка дома накалялась.

Я помню, как в три года сидела под навесом, где они доили своих коров, на своем маленьком треногом стульчике. Из старого транзистора доносилась музыка, а тетушка учила меня доить мою любимую корову, послушную и добрую представительницу джерсейской породы по имени Баттеркап. Сначала нужно было с помощью скользящей петли привязать ей хвост к задней ноге, затем обмыть вымя теплой мыльной водой. Тетушка показала мне, как сжимать соски вымени, выстреливая молоко теплыми пенистыми струями прямо в ведро. Удивительно, как давно забытые навыки, полученные еще в раннем детстве, могут пригодиться тридцать лет спустя в Африке! Они не только положили начало хорошим отношениям, но и оказались весьма полезными с практической точки зрения.

А благодаря улыбке я приняла исцеление и чудесный дар по имени Наипанти. Я познакомилась с ней на второй день пребывания в деревне. Девочка еще издалека заговорила со мной на ломаном английском. Украшенная ожерельями из многоцветного бисера и бусин, она к тому же оказалась покрытой охрой, которой обычно пользовались девушки старшего возраста. Наипанти было одиннадцать, и ее, мягко скажем, нельзя было назвать стеснительной, но меня необъяснимо тянуло к этой девочке. Мы общались на гремучей смеси ломаного суахили, английского и языка жестов. Это была очень живая девочка, а улыбка ее сияла как тысячеваттная лампочка. Ее любознательный взгляд напомнил мне Шахиру.

Наипанти забрали из школы. Кажется, дело было в том, что ее отец потерял свой скот из-за засухи и нападения львиного прайда. И единственным способом восстановления состоятельности семьи было выставить Наипанти на рынок невест, чтобы получить за нее несколько коров и козу.

В течение нескольких дней я узнала, какая именно сумма нужна была для того, чтобы Наипанти вернулась в школу и покинула список невест на выданье. Ее отец, Муронго Оле, говорил, что его дочь умна и непоседлива, и выражал сожаление, что ему пришлось забрать ее из школы, потому что это было единственное занятие, способное заполнить ее умную головушку.

Мы с ее матерью уселись возле наружной стены их бома и с песнями и смехом, глядя друг другу в глаза, обсудили будущее ребенка, как две матери. Мы поговорили о том, что нужно для Наипанти и ее семьи для того, чтобы она закончила обучение в школе и могла пойти учиться дальше, об экономических выгодах для семьи, будущее которой могло кардинально измениться. Если Наипанти научится читать и писать, то сможет найти хорошую работу. А это означает, что у всей ее семьи будет постоянный источник для пропитания и приобретения медикаментов.

Наконец путем сложных переговоров мы пришли к соглашению: я оплачу обучение Наипанти и обеспечу доход их семье. За сумму, на которую я могу купить бутылку хорошего вина, я смогу содержать в течение месяца все ее семейство, чтобы Наипанти смогла развить свой потенциал. В качестве бонуса мне удалось добиться обещания Муронго Оле, что он не отправит Наипанти на традиционное женское обрезание, которое было ей ни к чему, если она собиралась продолжать свое образование. Не пройдя эту церемонию, она была менее привлекательна в качестве невесты среди соплеменников, но в таких развитых районах, как Найроби, куда будущее образование должно было привести Наипанти, дела обстояли иначе. Девочка сохраняла свои гениталии и клитор и получала возможность обрести свободу и независимость, о которой многие африканские женщины даже не мечтали. Ей нужно было только учиться.

Устроив ближайшее будущее Наипанти, я внезапно оказалась в новой роли приемной матери и нового официального члена сообщества масаи, жителей Энгконганарок. Наипанти следовала за мной везде по пятам, крепко сжимая мою руку в сильной своей и заполняя веселым щебетом каждую паузу.

Человек, ставший приемным родителем ребенка масаи, тепло принимается кланом как полноценный его член, независимо от того, какой он расы, вероисповедания или национальности. Мне вручили выполненные вручную украшения, камишина, надевая которые я показывала остальным, что являюсь частью деревни Энгконганарок. Это было великой честью. Масаи полагают, что они избранный народ, но с готовностью считают того, кто пришел к ним с миром и принял участие в жизни их деревни, применив свои умения и приподнеся дары, тоже масаи. Для этих людей цвет кожи определяет лишь способность человека выдерживать солнечные лучи, не более того.

Однажды за обедом Монго, высокий, великолепно сложенный воин, бегло владевший английским, суахили и итальянским (получивший образование в Риме), предложил мне отправиться с ним в местную школу. Мы вышли за пределы деревни и прошли около ста метров по направлению к Килиманджаро, вскоре выйдя на открытое пространство, где слева от меня были слоны, а справа – зебры и другая живность. Там, под тенью раскидистой акации, были ровно расставлены тридцать белых камней. Показав на них, Монго с гордостью объявил, что это и есть его школа.

После окончания учебы в университете Монго решил вернуться в свою родную деревню, чтобы помочь детям получить элементарное образование. Его народу будет легче справляться с возникающими проблемами, если он познает могущество письменного слова. И Монго смело взялся за это дело, имея в своем распоряжении потрепанный словарь, несколько карандашей и один учебник. У него не было ни тетрадей, ни цветных карандашей, ни книжек с яркими картинками, ни энциклопедий. Ядро школы состояло из одного сильного и умного мужчины, который рассказывал мне обо всем, стоя на одной ноге, по обычаю масаи.

Покрытый охрой, украшенный множеством нитей бус и бисерин и ритуальными шрамами на щеках, держащий в руках охотничье копье и хвост дикого кабана для устрашения мух, Монго тем не менее был одним из самых целеустремленных учителей, которых я встречала. Пусть его ученики будут учиться писать на земле, а правила правописания просто вызубрят на слух, но перед их глазами всегда будет пример удивительного человека, который с готовностью отдал всего себя своей цели. Я довольно быстро поняла, что нехватка элементарного оборудования с лихвой перекрывалась решимостью и преданностью Монго своему народу.

Еще будучи частью королевской семьи, я завела привычку возить с собой пару детских книжек в качестве подарка. И на этот раз у меня было четыре книжки, которые я передала Монго при первой же возможности. Через семь дней, когда съемки в деревне подошли к концу и настала пора прощаться с новой семьей, Монго снова пригласил меня в свою школу. На этот раз меня поприветствовали вставанием около тридцати детей, включая Наипанти. Каково же было мое изумление, когда она с радостью пересказала мне наизусть содержание одной из книг, которую я дала Монго. Я была потрясена. Этот учитель, нищий с точки зрения западных ценностей, за какую-то неделю сумел научить тридцать детей мечтать, пробудив их воображение.

 

Глава 7

Операция «Книга»

С того дня, как я покинула Африку, моя жизнь наполнилась таким смыслом и значением, о котором я и не мечтала с момента исчезновения Аддина и Шахиры. Я с головой окунулась в работу. Мне по-прежнему предстояло участвовать в проекте «В поисках дома», который был мне отвратителен из-за обилия рекламы, выступать в роли диктора за кадром в документальных фильмах, но для меня это был всего лишь способ заработать деньги на исполнение мечты. Вернувшись из страны масаи, я загорелась новой идеей: если четыре книги помогли этим детям научиться читать, то какую помощь окажет им целая библиотека? Для тех ребят голая земля была и учительской доской, и учебной тетрадью, что не помешало их горячему желанию учиться. Когда Наипанти и ее одноклассники держали в руках подаренные мной книжки, их лица озарялись радостью и любопытством, способными посрамить самые известные образовательные учреждения стран развитого мира.

Вернувшись из Кении, я связалась со своим австралийским издателем и уговорила его выделить мне партию детских книг стоимостью в двадцать пять тысяч долларов, чтобы передать в школы и детские дома, в которых мне довелось побывать. Отправка груза в Кению и распространение книг заставили меня побегать и поспорить, но как только мы разобрались с таможней и правилами экспорта, все оказалось не так сложно. Гонорар за мою первую книгу пошел на оплату транспортных издержек.

Одержав эту маленькую победу, я задумалась, как много значили для меня способность читать и писать и каким важным делом во благо своего народа занят сейчас Монго. Образование заложило основу моей личности: книги помогали мне развиваться, стали верными друзьями и дали уверенность, позволившую обладать собственным мнением. Если детей Африки научить читать и писать, это кардинально изменит их будущее.

Этот несовершенный проект стал для меня своеобразным мостиком к Шахире и Аддину. Когда они были маленькими, я читала им свои любимые книжки про лисенка и про многое другое. Позже я видела, какой радостью озарялись их лица, когда мы путешествовали по страницам «Хроник Нарнии». Я надеялась, что Аддин и Шахира помнят наши сказки на ночь и волшебные миры, которые могли возникнуть только благодаря чтению. Я хотела, чтобы они держались за эти воспоминания изо всех сил, что бы ни происходило с ними в будущем.

У воспитания так много разных форм, что иногда нам легко забыть на время о нуждах интеллекта и предаться удовлетворению простых физических нужд. Существует немало гуманитарных организаций, специализирующихся на предоставлении продовольствия и медицинской помощи. Но мне хотелось накормить и жаждущие детские умы.

Наделив человека способностью читать, вы даете ему возможность управлять своей судьбой. Женщина может прочитать медицинскую памятку о том, как пользоваться контрацепцией, и уведомление правительства о вакцинации детей. Становится доступно жизненно важная информация о СПИДе. Фермер может узнать об урожае и ирригации. Житель деревни – подать заявление, чтобы выкопали колодец, тем самым обеспечив всю деревню безопасным запасом воды; простой человек может принять осознанное решение о политическом будущем.

Распространение грамотности может стать своеобразным гарантом того, что данный народ не будет вечно зависеть от гуманитарной помощи. Именно этой мыслью руководствовался Монго.

Для того чтобы идея стала реальностью, необходимо привить детям мысль о том, что книги и чтение могут быть не только полезными, но и интересными, а это значит, что им необходимы образовательные и развивающие пособия. Я считаю, что лучше всего прививать интерес к чтению, вручив детям ярко иллюстрированные, хорошо написанные книги и рассказывая им истории. Переход к чтению казался мне естественным шагом в развитии такого народа с богатым устным творчеством, как масаи. Собрания женщин, на которых старейшие из племени рассказывали умопомрачительные шутки, легко могли лечь в основу книги или образовательной программы. Я всем сердцем желаю Монго исполнения его мечты.

Только как этого добиться? Я горела энтузиазмом, но не имела ни малейшего представления о том, что делать, и это сводило меня с ума.

* * *

Однажды, улучшив пару минуток, чтобы прилечь и отдохнуть, я включила телевизор и стала смотреть одно из дневных ток-шоу Опры Уинфри. Это было одно из моих тайных пристрастий, предаваясь которому я полностью забывала о проблемах собственного шоу и поглощала свою обеденную порцию шоколада. Должна признаться, я не могу без шоколада, а после пропажи детей практически прожила на одном только шоколаде со вкусом жареного миндаля и апельсиновом соке в течение более чем двадцати месяцев. В той передаче Опра призывала детей читать, убеждала свою аудиторию самим взять в руки книги и не бояться читать их, думать и задавать непростые вопросы. Еще через пару дней Опра рассказала о женщинах, занявшихся предпринимательской деятельностью и на всех парусах мчавшихся навстречу своей новой жизни. На следующей неделе она затронула сложную и грустную тему, поведав о страшной трагедии и эмоциональном исцелении. Я не помню точно, в чем именно там было дело, но мне запомнились слова Опры о том, что жизнь – это великое путешествие и что в поисках своей судьбы мы все выбираем разные пути.

Я почувствовала, как во мне что-то изменилось, будто бы сработал выключатель. Ее слова почти полностью повторяли мысли моего дорогого друга, Джона Удоровича, который не уставал повторять мне, что Господь ставил передо мной задачи и наделял уникальными способностями для их выполнения. Джон был твердо убежден в том, что все мои страдания не напрасны и боль от расставания с детьми даст мне возможность сопереживать и помогать другим так, как не сможет это делать кто-либо другой. Тогда я не придала значения его словам, но теперь они стали мне понятны. Сюжеты Опры пришлись как раз на то время, когда я пыталась составить программу повышения грамотности детей Африки. Друзья либо заявляли мне, что это нереально и невыполнимо, либо смотрели на меня непонимающим взглядом, когда я пыталась им объяснить, чего хочу достичь.

И тогда я решила перестать сомневаться и просто начать действовать, сделать так называемый «шаг в вере». Инстинктивно я чувствовала, что идея привезти в Африку тысячи книг, чтобы создать библиотеки и центры чтения, должна была сработать, и начала действовать в соответствии со своим девизом: «Живи надеждой».

Именно благодаря надежде человечество по-прежнему существует. И если найдутся люди, способные зажечь огонек надежды и поддержать его, то он засветится в глазах детей. Поэтому я взяла телефон и начала звонить всем известным мне влиятельным людям: издателям и сотрудникам фирм, занятых авиаперевозками, которые могли бы мне помочь в осуществлении идеи. Я не просила денег, потому что ответственность за них и их распределение лежала за пределами моих способностей и превратила бы мою идею в совсем другую миссию. Мне нужна была помощь в виде услуг и продукции.

Операция «Книги» родилась на свет в 1996 году как некоммерческая программа по повышению грамотности детей стран «третьего мира». Мне не нужно было выплачивать зарплат, потому что у меня не было штатных работников. Только я и те люди, которые согласились помочь мне в данную минуту. Джустина Грегов, которая работала в качестве секретаря и кризисного менеджера в программе «В поисках дома», помогала нам в свободное время. Ее увлекла моя идея, и она стала замечательной помощницей.

Впервые оказавшись в Кении, я словно «пощупала воду», а в 1996 году решила «погрузиться» в работу. Добиться помощи от ведущих книгоиздателей Австралии оказалось довольно легко, и в этом случае я с удовольствием пользовалась своим положением, открывавшим мне доступ в замечательные компании. Я понимала, что действую на голом энтузиазме, но для того, чтобы заразить людей какой-либо мыслью и подвигнуть их на поступки, я должна помочь им понять, как важна эта программа и какую роль они могут в ней сыграть. Я была приятно удивлена согласием таких ведущих издательских домов, как «Penguin», «Pan Macmillan», «Rigby Heinemann», «Random House», «Rider’s Digest» и «Macmillan Education». Они не колеблясь предоставили мне огромное количество самых разнообразных книг – от детских сказок и книжек с картинками до энциклопедий и тетрадей. В общей сложности мы отгрузили двадцать восемь тонн книг, стоимость которых превышала семьсот пятьдесят тысяч австралийских долларов.

Больше всего меня радовал тот факт, что люди, работавшее в издательствах, инстинктивно понимали значение операции «Книга» и с готовностью брались за дело. Благодаря изданию собственной книги я немного ознакомилась с тем, как обстоят дела на книжных складах. До того как на службу складам пришли компьютеры и штрихкоды, позволяющие определить количество хранимых книг и решить, пора ли их переиздавать, множество книг было напечатано с излишком. Нераспроданные остатки книг либо поступали в продажу с огромными скидками, либо шли на вторичную переработку. Я предлагала издательским домам для сокращения суммы налога за нераспроданные остатки книг передавать их гуманитарным организациям, способным полностью освободить от налогов фирмы – участницы операции «Книга». В результате издательства получали значительно большие финансовые выгоды.

Я обрушила на потенциальных жертвователей и спонсоров полный энтузиазма поток информации, и решающим аргументом послужили мои заверения в том, что я лично встречу каждый груз и отслежу его судьбу от начала проекта до конца. Другими словами, я сама стала гарантом того, что ни одно пожертвование не попадет мимо адресата и ни один спонсор не будет забыт или отвергнут.

В качестве благодарности я организовала серию статей в журналах и репортажей на телевидении и радио, в которых упоминались все компании, оказавшие поддержку проекту «Книга», который мы стали называть «Рождественский подарок детям Африки».

Многие воспринимали мою идею скептически, заявляя, что она бессмысленна и что я не сумею все организовать одна, без многолетней подготовки и огромного количества денег. Тем радостнее было видеть, как проект начал приносить плоды. Во избежание проблем с таможенными службами различных народов Африки я обратилась к послам и верховным комиссарам в соответствующих посольствах с прямым и местами дерзким заявлением. Каждый дипломат проявил активную поддержку моего проекта и сделал все от него зависящее, и даже больше, чтобы облегчить его выполнение. Поддержка посольств также избавила нас от необходимости платить взятку мелким чинушам.

Следующим шагом была сложнейшая задача: транспортировка воздухом двадцати восьми тонн груза в ЮАР, Кению, Танзанию и Эфиопию. В результате встречи с Брайаном Гарсайдом, заведующим отделом продаж «Саут Африкан Эйруэйс» в Сиднее, авиакомпания согласилась доставить меня с книгами почти на другой край земли. Я, в свою очередь, пообещала написать благодарность в их бортовой журнал и упомянуть об их участии в этом проекте. Главное, помните: если вы не можете заплатить за то, что вам нужно, проявите гибкость мышления.

Путешествуя вместе с грузом, я могла гарантировать спонсорам то, что книги достигнут своих адресатов, детей, которые в них нуждаются, и разобраться с возможными проблемами в пути. Мне одной было сложно распространить такое количество книг, поэтому я связалась с уже существующей образовательной инфраструктурой и гуманитарными организациями, работающими в Африке.

С помощью образовательных программ «Уорлд Вижн Интернейшнл» и филиалами «КЭР Интернейшнл» мы могли распространить тысячи книг в Кении. Образовательный фонд «Рид», дитя президента Нельсона Манделлы, помогал нам с распространением книг в ЮАР. Информация от этих организаций позволила мне определить, какие части Африки и какие школы нуждаются в книгах больше всего, и я отправила в каждую из них в среднем по две тысячи наименований: книги, пособия для учителей и канцелярские принадлежности. Когда мы отправлялись в поселение, где не существовало школы, то настаивали на том, чтобы для хранения книг выделили добротное здание с прочной крышей. Это было необходимо, поскольку тогда все жители получили бы доступ к книгам и появилась бы возможность для организации вечерних занятий по программе обучения чтению, которые могли посещать и неграмотные взрослые.

Большинство благотворительных организаций, с которыми я работала, оказались замечательными партнерами, но с одним из христианских обществ у меня возникли затруднения. Неприятности начались, когда я обнаружила, что оказание гуманитарной помощи и внедрение программ по детскому образованию в этом обществе тесно связано с пропагандой. Чем больше я узнавала об их работе, чем ближе знакомилась с их сотрудниками, тем больше понимала, как глубоко укоренена эта традиция. В статьях и интервью они истово открещивались от участия нашей программы и учебников в своей работе, а потом даже попытались запретить мне разговаривать с другими организациями.

Однажды я застала представителя этого общества во время запугивания жителя одной деревни, с которым я только что разговаривала. Он требовал, чтобы тот отдал мою визитку и не смел со мной связываться. В другом случае старейшина племени признал в приватном разговоре, что пение христианских гимнов и чтение молитв было непременным условием допуска детей к занятиям в школе, которую частично спонсировало это общество. У деревни, да и у правительства, не хватало денег на самостоятельные образовательные проекты, поэтому эти люди решили, что у них нет выбора, и постарались закрыть глаза на подобную практику.

Я считаю, что объединение гуманитарной помощи с навязыванием религии чрезвычайно тревожный признак. По-моему, это форма культурного геноцида, и тем более возмутительно, когда она становится условием для получения питьевой воды и образования для детей. Эти две вещи жизненно необходимы для развития и независимости людей. Я твердо убеждена, что гуманитарная помощь в любом ее виде должна быть свободна от религиозной или политической подоплеки. За нее нельзя требовать ничего взамен, только получать удовлетворение оттого, что сделал нечто полезное. И программа «Книга» прервала сотрудничество с этой гуманитарной организацией.

В Йоханнесбурге операция «Книга» произвела настоящий фурор, поскольку, по данным образовательного фонда «Траст», в беднейших районах Соуэто и Оранж-Фарм в школах не было книг. Старый режим апартеида не стремился заниматься образованием цветных жителей, строя школы, но не снабжая их необходимыми книгами. Судя по всему, апартеид опасался образованного черного большинства.

Сначала мне было страшно ездить по трущобам Йоханнесбурга, где нищета и преступность скорее были нормой, чем отступлением от нее. Тем более что дипломаты, представители правительства и друзья из местных жителей наперебой рекомендовали мне принять меры по обеспечению личной безопасности. Поэтому я не протестовала, когда полицейское управление выделило нам машину сопровождения, следовавшую за нашим микроавтобусом в самые неблагополучные районы Соуэто. В этом месте, на фоне серого каменного и бетонного пейзажа, редко встречались деревья, вернее, возле прямых и неестественно симметрично высаженных деревьев располагались жилища, зачастую представлявшие собой переоборудованные грузовые контейнеры. На дворе рядом с каждым домом горделиво высились похожие на будки туалеты. Эту идею предложило правительство после того, как пал апартеид, поскольку нужно было как-то улучшать гигиену жилищ и подавать воду в районы гетто. К домам подвели широкие асфальтированные дороги с грязными обочинами, по которым было легко добраться, но сложно выехать обратно. В этих местах никто не разводил цветов, и все вокруг напоминало о недавней открытой добыче полезных ископаемых. Конвейеры для шлаковой массы были свалены в кучу на огромных пустырях бесхозных просторов Йоханнесбурга. Здесь, в отличие от других городов, не было мягкого перехода от богатых кварталов к районам среднего класса, потом к рабочим кварталам, а затем к трущобам. Трущобы были неотъемлемым спутником города, в прямом и переносном смысле далеким от мира коммерции и дорогого образования. И эта черта жизни Африки казалась мне гнетуще несправедливым воплощением принципа «с глаз долой – из сердца вон».

Мне было неловко видеть радость на лицах детей в школах Соуэто. Часто, подъезжая к стоянке возле школы, я видела самодельные плакаты учеников с выражением благодарности программе «Книга». И каждый раз нас традиционно приветствовал хор из сотен поющих детских голосов. Когда я поняла, что в школе, рассчитанной на шестьсот учеников, может оказаться только тридцать пять учебников, я почувствовала, как удвоилось мое отвращение к бывшему правительству Южной Африки. Как может народ с прилично развитым обществом и широко представленным средним классом свести право человека на образование к вопросу о цвете кожи?

После Йоханнесбурга мысль о возвращении в Кению наполняла мое сердце радостью. Я увижу еще незнакомые мне части страны и смогу вернуться в земли масаи!

Мне предстоял трехчасовой перелет на север, в Кению. В прошлом году я уже посещала Найроби. Этот город был полон контрастов: некоторые его районы буйно цвели тропическими цветами и щеголяли идеальными лужайками. Здесь все было рассчитано для привлечения туристов. Иные же районы были грязны, запущены и заполнены детьми-попрошайками и карманниками. Пробки парализовывали движение на дорогах, а стоило мне выйти на улицу, как уши наполнял невообразимый гам тысяч голосов. В каждой беседе с местным жителем чувствовалась его неестественность и стремление к наживе, и это наводило меня на мысль о том, что существование огромных семей зачастую зависело от заработка одного человека.

Туризм и гуманитарная помощь были основными экономическими факторами жизни города. Поскольку в Кении было относительно спокойно, большинство благотворительных организаций, начиная от различных представительств ООН до небольших учреждений, разместили свои представительства именно здесь. Найроби часто выступал в роли отправного пункта для конвоев с гуманитарной помощью, направлявшихся в Восточную Африку. Там я познакомилась с настоящими ветеранами благотворительности, которые занимались всем – от управления машинами с жизненно важными продуктами питания во время голода в Эфиопии до дерзкого проникновения в Руанду, чтобы спасти осиротевших детей от геноцида и организовать эвакуацию, и выхаживания раненных в кровавых партизанских войнах. Аристократизм и изысканность голливудских представлений об Африке, проявившихся в таких фильмах, как «Из Африки», не имеют ничего общего с настоящей жизнью города, экономика которого целиком зависит от гуманитарной помощи и туризма. Но этот город дорог мне тем, что там я стала опекуном Расоа. В течение нескольких лет я отправляла деньги для нее, и во время первой поездки в Кению мне удалось немного отклониться от курса, чтобы наконец с ней познакомиться.

Перед тем как отправиться на восток, в земли масаи, я должна была доставить груз в ее детский дом, в трущобах Киберы. Расоа исполнилось четыре года, и она превратилась в проказливого ребенка с огромными карими глазами, кривоватой ухмылкой, которая не скрывала восхищения моими длинными волосами. Она была из племени кикуйу, говорила на суахили и знала пару английских слов.

В день нашей второй встречи Расоа бросилась ко мне, перебирая крепенькими ножками, и вдруг замерла, не дойдя совсем немного, ожидая, подзову ли я ее поближе. Я позвала, и она застеснялась, но все-таки подошла и взяла меня за руку. Я была счастлива увидеть ее снова после почти года разлуки и с удовольствием обняла.

Центр Мукуру, в котором живет Расоа, сочетает в себе детский дом, школу и реабилитационный центр. В Мукуру и районах вокруг него люди живут в самых ужасающих условиях, самой отчаянной нищете, какую мне доводилось видеть в мире. Там нет водопровода, канализации и электричества, люди живут в хибарах. Козы дерутся с детьми за объедки из мусорных куч, а перед их жилищами текут нечистоты. Детям негде получить медицинскую помощь, поэтому они часто погибают от малярии, бронхита и кори.

Когда я приехала, оказалось, что сарай, где хранили провизию, был почти пуст и поставок не ожидалось ближайшие две недели. Директор центра Мария рассказала, что чаще всего лишь ста двадцати детям из двухсот, проживающих здесь, удавалось получить по одной тарелке каши в день. Я не представляю, как именно Мария выбирала, когда и какого ребенка кормить.

Организация библиотеки в центре Мукуру действительно будет очень полезна для образования детей, но им была нужна еда, и я на собственные деньги накупила маиса и сушеных бобов, чтобы наполнить хранилище. Мысль о том, что Аддин и Шахира могли голодать, а мне пришлось бы выбирать, кого из них накормить, повергала меня в ужас.

Я провела два дня с Расоа и другими детьми в песнях, играх, рисуя следы разных животных, рассказывая им сказки и, конечно, читая книги. Я сидела на капоте джипа, а меня окружали дети, ахая и охая, когда я переворачивала страницы книги и на разные голоса разыгрывала описанные там истории или имитировала крики животных, чтобы оживить иллюстрации. Кто-то из детей вспомнил, как я в прошлый приезд изображала крик кукабарры, а в этот раз я привезла с собой кукол, надевавшихся на руку и изображавших живущих в Австралии птиц и животных, и фотографии австралийских пейзажей.

Трясясь по знакомой уже дороге в Энгконганарок, я не могла сдержать радости. Вот уже можно различить силуэт Килиманджаро, и издалека доносятся крики слонов. Мы были близко. Жители Энгконганарок знали, что я вернусь, но не знали когда. Все тревоги о том, что меня могут не вспомнить, исчезли в ту же секунду, как я спрыгнула с подножки автомобиля. Меня тут же окружили со смехом и объятиями и увлекли на место центрального загона для церемонии ритуального приветствия.

Мы пели и танцевали до тех пор, пока солнце не село на плечо Килиманджаро. Я осмотрела детей, которые родились за время моего отсутствия, и поиграла с теми, кого помнила с предыдущего визита. Когда стемнело, мы уселись возле костра. Голова Наипанти лежала у меня на коленях, и, опираясь спиной о спину ее матери, я слушала простые, пошловатые, но сногсшибательно смешные шутки старейших женщин племени. Там было что-то об обезьянах, холодных тестикулах и попытках стянуть пищу. Ярко светила луна, а воздух наполняли ароматы жарящейся козлятины и горящего дерева.

На следующий день переговоры велись за чашкой напитка из все еще теплой коровьей крови и молока. Я знала о том, что этот деликатес приберегался для самых почетных гостей или смертельно больных членов племени. Я не имела права колебаться, чтобы не нарушить этикета, поэтому взяла в руки чашу и выпила напиток залпом. У «эликсира жизни» был тепловатый металлический привкус, а послевкусие напомнило о моих детских попытках подоить корову. Я старательно гнала от себя мысль о том, что могу заразиться туберкулезом. Потом вдруг осознала, что окружена одними мужчинами, и задумалась о том, что могло стать этому причиной.

Потом Монго, его друг Капито и Даниэль, глава деревни, попросили меня следовать за ними в центральный загон. Там все стало ясно. Воины деревни перед всеми ее членами объявили меня почетным мужем и вручили мне связанный вручную пояс, который по традиции могли носить только мужчины. С широкой улыбкой Монго пояснил мне решение Даниэля: несмотря на то что я была мала ростом и улыбалась как женщина, ходила я высоко держа голову, то есть как мужчина. Это был лучший комплимент в моей жизни.

Самой большой наградой для меня стала возможность видеть своими глазами, как дети впервые видят книги. Они собирались группками, переговаривались и заглядывали друг другу через плечо, блестя глазами от любопытства. Спустя пятнадцать минут каждый ребенок отходил от группки, неся с собой книгу, потом садился на землю, начинал водить по странице пальцем и старательно читать. Как будто годы заучивания наизусть внезапно сложились в искру понимания и чтение настоящей книги перестало быть для них лишь мечтой.

Мне довелось пережить массу неприятных, смешных и трогательных моментов, благодаря которым я научилась держать удар, отвечая на него пожиманием плеч и быстро усвоенной шуткой: это Африка.

Однажды мне пришлось совершать аварийную посадку на удаленном заброшенном аэродроме на борту крохотного «Пайпер Чероки», за штурвалом которого сидел мой хороший друг, южноафриканский кинематографист Хэрмон Кьюсак. Дело было во время сильнейшего шторма. Я помню, как отреагировала Джой, моя помощница и спутница в долгом путешествии, увидев огромных жаб в душевом закутке нашего простого жилища в Неймлоке, Кения. А потом Джой подцепила вшей, не убрав волосы в прическу, когда раздавала книги в одном из детских домов. Жалобами на неудачи в Африке ничего не поправишь. Там ты должен трудиться, используя все, что у тебя под рукой, и придерживая крики и в озлоблении сжатые кулаки до настоящих катастроф, с кровопролитиями и воровством.

Операция «Книга» доказала мне, что даже один человек способен принести пользу. Вам всего лишь нужно быть уверенным и упрямым. Все люди, участвовавшие в проекте, внесли свою значимую лепту. Это было похоже на волну, которую поднимает брошенный в воду камень: добрый посыл порождал волны доброй воли.

К 1999 году школа Монго разрослась с тридцати человек до ста тридцати, причем многие ученики совершали двухчасовой переход по саванне, чтобы попасть на занятия. На помощь Монго правительством было отправлено три учителя, потом построена библиотека и два класса. По вечерам в деревне проходили уроки грамоты для взрослых. И все это выросло из простой идеи, четырех детских книжек и прекрасного учителя, Монго, который не собирался сдаваться, борясь за развитие своего народа.

Операция «Книга» действовала до 2000 года. В 1997 году она направилась в Боснию и участвовала в комплектации школ в районах Тузла и Сараево, пытаясь восстановить нормальную жизнь детей, пострадавших от затяжной войны. Позже мы распространяли книги в Свазиленде, Малави и Зимбабве, продолжая свое дело в Южной Африке и Кении.

Встречи с детьми стали бальзамом для моего сердца, истосковавшегося по родным чадам. Каждый год я общалась с тысячами детей, читала им книги посреди сражений или в окружении жирафов и зебр. И не знала, узнаю ли я смех Шахиры или голос Аддина. Но мне удалось сохранить веру в то, что каждый ребенок имеет право на грамотность. Наравне с питьевой водой, медицинской помощью и питанием, грамотность составляет стержень основных человеческих нужд и представляет собой инструмент для развития независимости и уверенности в себе.

* * *

Однажды я путешествовала в Африку и обратно вместе с австралийским писателем Брайсом Кортни. Брайс родился в ЮАР, в юношестве эмигрировал в Австралию и преуспел в рекламном бизнесе. Решив частично отойти от дел, Брайс занялся тем, о чем мечтал всю жизнь: он стал писать. Его первая книга «Сила личности» имела бешеный успех, стала бестселлером и была экранизирована в Голливуде. Так получилось, что на седьмом десятке Брайс сделал вторую, гораздо более успешную карьеру в качестве писателя. Отец четверых детей, Брайс знает, что такое утрата близкого человека. Его сын трагически погиб от полученного в больнице СПИДа, едва дожив до двадцати лет. Мне было очень приятно, что в беседе со мной он воздержался от банальностей в адрес меня и моих детей. Брайс меня понимал.

Мы познакомились в зале ожидания аэропорта Сиднея. Потом знакомство перешло в удивительно легкую беседу. Мы говорили о Южной Африке и Кении, и когда я рассказала ему о программе развития детской грамотности, его глаза зажглись радостью. Брайс – яркая личность, выражающая себя в широких жестах и неуемном энтузиазме. Наш рейс задерживался, и мы провели несколько приятных часов в аэропорту, потом обменялись телефонами. Затем наши пути разошлись: он летел бизнес-классом, а я – экономклассом.

Несколько недель спустя, когда я вошла в зал ожидания аэропорта в Йоханнесбурге, направляясь на рейс домой, я снова увидела его сияющее лицо и широкий взмах рук.

– Джексон, – он решил называть меня таким именем, – сюда! Ты именно та женщина, которую я надеялся увидеть!

На меня обрушился поток слов: Брайс помнил, что я должна была лететь домой одним рейсом с ним, и договорился, чтобы меня пересадили ближе к кабине пилотов. У меня не было желания ему возразить, потому что, когда Брайс решает что-то сделать, противление ему равносильно противостоянию стихии.

Мы проговорили весь перелет до Австралии: о детях, которых я видела, о школах, о странном автомобильном парке на дорогах. Но в основном мы вели речь о нашей общей любви: Африке и писательстве.

– Следуй за сердцем, Джексон, продолжай писать. Ты должна этим заниматься, – говорил он. – И продолжай делать то, что делаешь, все эти программы для детей, и для похищенных, и для остальных… и для своих тоже. Не изменяй своему сердцу и не позволяй никому себя отвлекать от твоего дела. Я тут купил тебе кое-что в Зимбабве, – продолжил он, доставая из кармана сложенный кусок бумаги бледно-голубого цвета. – Это чтобы ты не забывала хранить верность своему сердцу. И не надевай его, пока снова не полюбишь по настоящему. Храни его, ты узнаешь, когда придет его время. – И с этими словами он развернул бумагу, открыв сердце, выточенное из фиолетового аметиста размером в три карата, граненого, но не оправленного.

Опустив камень в мою руку, он широко, по-мальчишески улыбнулся.

– Я благодарю тебя от имени детей Африки, – объявил он и откинулся на спинку своего кресла.

Что я могла ответить, получив в дар этот удивительный камень и теплые слова? Сказанное им тронуло меня глубже, чем все остальное, сказанное другими людьми, вместе взятыми, раскрыло то, что я прятала за фасадом ущербных отношений. Он знал, что дома, в Мельбурне, меня ждет непростая жизнь и что мне нужно будет хранить в тайне неудавшийся брак и то, что мы с Яном живем каждый своей жизнью и вынуждены оставаться под одной крышей только для того, чтобы облегчить контакт с Аддином и Шахирой.

Брайс смог разглядеть мое одиночество и горе и обладал смелостью сказать мне об этом, несмотря на то что мы едва знали друг друга. На его лице не было ни тени двусмысленности, и я расслабилась, просто пожав его руку в благодарность.

После расставания с Брайсом, сидя в самолете, летевшем до Мельбурна, я сжимала камень в руке и думала, как дальше повернется моя жизнь. Я была матерью без детей, женщиной, защищавшейся от любви панцирем из цинизма.

 

Глава 8

Глубокая пещера

Когда такси подъехало к дому, было уже далеко за полдень. Но в этот дом мне возвращаться не хотелось. Я боялась войти и снова встретиться лицом к лицу со своей трагедией. Меня подмывало развернуться и поспешить обратно, на самолет в Кению, к людям, которые принимали меня такой, какая я есть, ничего не зная о моем прошлом, о детях. Но настало время составлять запрос на получение разрешения связаться с Аддином и Шахирой. Этот процесс превратился для меня в ритуал, который я совершала каждые три месяца, и он требовал, чтобы я некоторое время находилась в Мельбурне. Поэтому я расправила плечи и направилась в дом.

Мы переехали в это огромное двухэтажное жилище через несколько месяцев после похищения детей, отказавшись от аренды старого дома. Дейзи, лошадка-качалка, в одиночестве несла вахту на втором этаже у окна. Она была чем-то вроде маяка для Аддина и Шахиры и должна была показать им, что здесь теперь их новый дом, основательный, безопасный, окруженный большим наделом земли с маленьким садом. Дом располагался в том же пригороде, откуда увезли детей, и я надеялась, что им будет легко вернуться в него в будущем.

Теперь я жила в этих огромных комнатах с высокими потолками, выходя только на работу или в магазин за необходимыми вещами. Время от времени отправлялась в кино или театр.

Большинство людей не знают, что и думать обо мне. Я вела себя не так, как подобает жертве, потому что не желала выставлять свою боль на потеху публике. Кое-кто из сотрудников не одобрял моего затворничества. Я принимала некоторые приглашения на премьеры, рассылаемые телевизионными компаниями, но журналисты все равно злобствовали и осуждали меня. Наверное, я бы больше их порадовала, если бы вскрыла себе вены или надела бы маску вечной скорби. Они бы гораздо лучше понимали меня, если бы я не выходила за рамки предписанной мне роли жертвы. Меня осуждали за то, что я продолжала работать и зарабатывать, что не замалчивала похищение своих детей. Средства массовой информации часто стремятся очернить женщину, если она проявляет силу в трагической ситуации. Мужчине же всегда позволительно начать жизнь сначала, а сила духа и стойкость лишь покроют его славой.

Вот я и придумывала способы ограничить свои контакты с окружающим миром. Например, часто делала вид, что я – это мой личный секретарь, и это позволяло мне решать, продолжать ли навязанную мне беседу. Перенеся свой телевизионный офис в дом, я смогла избежать лишней связи с посторонними людьми. Не буду отрицать: мне очень нравилось работать для «Поисков дома», собирать материал и составлять выпуски об архитектуре, интерьере и окружающей среде. Но помимо этого мне приходилось сниматься в рекламных роликах о продаже домов, а это было скучно. Сколько можно заливаться соловьем о прелести гранитных скамеек? Мне приходилось постоянно напоминать себе, что эта работа важна с точки зрения финансов. Я бы с радостью изменила стиль жизни или перешла бы в программу о путешествиях, но на телевидении нас с Яном воспринимали как профессиональный дуэт, и нам было сложно изменить эти представления.

Наверное, нашим коллегам трудно было работать у нас «на дому». С помощью замечательной подруги Деб Гриббл я превратила новый дом в уютное, гостеприимное место, готовое в любой момент зазвенеть детскими голосами… правда, единственным ребенком на тот момент была моя приемная дочь-подросток Скай. Двоих маленьких детей, по которым я тосковала, по-прежнему не было рядом. Но для Аддина и Шахиры были приготовлены комнаты, в которых хранились все их сокровища, аккуратно разложенные в игрушечных домиках, в саду стояли велосипеды и другие летние игрушки. Я поместила их детские рисунки в рамки и с гордостью повесила на стену гостиной возле кухни. На полочках и в витринах были выставлены их достижения в скульптуре малых форм и грамоты за успехи в плавании. Везде висели фотографии – огромная доска с приколотыми снимками отражала давно ушедшую семейную жизнь. В каждой комнате что-то напоминало мне об Аддине и Шахире. Написанный рукой Аддина рецепт приготовления спагетти висел на холодильнике до тех пор, пока не выцвели чернила и не развалился листок, и когда я поняла, что мне больше не склеить его скотчем, то долго плакала.

Мой мирок был узок и изолирован. Я не расставалась с надеждой на возвращение детей, я оставалась их матерью, старшей, более сильной и способной повлиять на события. Так я себе говорила.

Однако существовали и такие вещи, на которые я не могла смотреть и мысль о которых была мне невыносима. Например, швейная машинка. Рукоделие и творчество занимали такое важное место в нашей с детьми жизни, что мне до сих пор было больно к ней прикасаться. К тому же те творческие порывы пропали вместе с детьми. Со дня исчезновения детей я пользовалась машинкой всего дважды: чтобы сшить наряд для новорожденного сына подруги, которая выходила замуж, и платье для школьного выступления Скай. Я сделала выкройку из красного крепа, выбранного Скай, прямо на обеденном столе и скрепила ее для первой примерки. Скай пребывала в восторге, знакомом только подростку, но у меня все сжималось внутри. При первой же возможности я заперлась в спальне на втором этаже, сославшись на желание принять душ, и разрыдалась. Мне хотелось шить для приемной дочери и для родных детей тоже. Я мастерила для Аддина и Шахиры со дня их рождения, это стало частью моего существа. Мне нравилось шить нарядные платья, летние сарафаны и широкие шорты, а потом из обрезков изобретать наряды для кукол.

На самом деле я сделала из дома не только убежище. Я превратила его в тюрьму и слишком боялась ее покинуть.

Уйти оттуда означало признать, что нашей большой семьи, состоящей из двух маленьких детей и троих относительно взрослых, где родители любят друг друга и живут в доме, куда с радостью приходят гости и друзья, больше не существует. К тому же это означало, что с точки зрения законов ислама я значительно сокращаю свои шансы встретиться с детьми.

Как только им станет известно о том, что я не замужем, Бахрин сделает все, чтобы меня признали падшей женщиной, которая не имеет никаких прав на своих детей. Для меня, Аддина и Шахиры будет лучше, если я по-прежнему буду сохранять видимость брака. Конечно, это был не лучший выход из сложившейся ситуации, но нужды детей всегда стояли для меня на первом месте, и даже самая призрачная надежда на то, что настанет день и мне разрешат поговорить с ними по телефону или придет письмо, помогала мне держать себя в руках.

Никто, кроме самых близких подруг, не знал о том, что кроется за благополучным фасадом. Они выслушивали меня, но не пропускали ни одного звука наружу, выступая в роли преданной и понимающей звукоизоляции. Храня мои секреты, они не осуждали ни мои страхи, ни мои безрассудные идеи. Это были лучшие в мире друзья. Особенно Деб Гриббл. Она принимала меня полностью без осуждения и с неизменной поддержкой. С Мэнди Фадж (ныне Холденсен) мы несколько лет были соседями. Мне очень повезло, что она стала моей подругой и удивительно сильным сторонником. С этими чудесными женщинами я могла смеяться, несмотря на обстоятельства, и просто быть собой. Сью Макартур, добрая душа, была моей самой давней подругой. Они вместе с мужем, Робом, стали крестными родителями Шахиры и Аддина. Эти люди просто любили меня и моих детей. Соучастница моих «преступлений», Салли Николс часто присоединялась к моим приключениям и поддерживала меня в самых щекотливых ситуациях. Позже мы стали часто путешествовать вместе, отрываясь по полной в Сан-Франциско и Вашингтоне. Хитер Браун всегда была рядом. Она позволяла мне заглядывать в свою жизнь, подсматривать за ростом и развитием лучшего друга Аддина, Джека, и гадать, каким мог быть сейчас мой сын. Но самое главное – с этими пятью женщинами я могла грустить. Они всегда позволяли мне эту роскошь. Когда я начинала сомневаться в себе, то брала телефон и говорила с дорогой Пэтси. Она всегда была непоколебимой оптимисткой и могла унять все мои страхи и снять усталость.

Покой, который я обрела в Африке, тоже был большим подспорьем, но я тогда почувствовала, что веду три практически не связанные между собой жизни. Одна – интеллектуальная, в которой я ощущала призвание к благотворительной деятельности и необходимость этой работы, поэтому не могла остановиться в придумывании различных проектов. Вторая – повседневная, когда занята приготовлением еды, работой или общением с людьми. И третья, в которой я жила прошлым, молясь и надеясь на совместное будущее со своими детьми. Я не знала, как совместить эти три жизни, и всякая попытка это сделать оставляла меня без сил.

Я продолжала борьбу за право встречи с Аддином и Шахирой. Я не сдавалась, но шли годы, я должна была умерить свой пыл и надеяться хотя бы на телефонный звонок. Теперь мне было позволено писать письма по образцу, навязанному Бахрином. Но эти письма давались мне кровью. Мне нельзя было включать в них ни одного слова о любви, как нельзя было говорить детям о том, что я хочу их вернуть домой. Я должна была отправлять их представителю Бахрина в Мельбурне, который, тщательно оценив каждое слово, решал, стоит ли отдавать письма моим детям. Вся эта великая уступка, сделанная мне в 1995 году, превратилась в грандиозную пиар-акцию для Бахрина и его адвокатов. Мне не верилось, что дети получат хоть часть того, что я им посылала через установленные каналы связи либо обычной почтой, но я продолжала писать по его формуле. Даже готовя подарки на дни рождения, я всячески старалась усыпить бдительность цензоров. Однажды я тайно поместила видеописьмо в пленку с фильмом «Звездный путь», надеясь, что детям будет позволено посмотреть фильм в одиночестве.

Отчаяние толкало меня на изобретение все новых путей общения с детьми. Я отправляла им открытки изо всех частей света, где бывала, никогда не забывая о том, что каждое слово может быть использовано против меня Бахрином. Ведь так легко извратить смысл почтовой открытки: мол, вот она, ваша любящая мамочка, развлекается, раскатывая со съемочной группой по всему миру.

Попытки, которые я предпринимала каждые три месяца, чтобы связаться с детьми, отнимали у меня колоссальное количество сил. Сначала меня охватывали гнетущие предчувствия, парализующие волю и заставляющие искать любой повод, чтобы отсрочить занятие этим делом. Потом я совершала деловой телефонный звонок представителям Бахрина в Мельбурне, прося разрешения поговорить со своими детьми. Дальше я набирала все телефонные номера известных мне резиденций королевской семьи, потом переходила к их рабочим телефонам. А затем просто сидела в спальне, вцепившись в малайзийскую телефонную книгу, которую привезла мне подруга из командировки в Малайзию, набирая телефоны всех людей, которые могли оказать мне помощь хотя бы косвенно. Я настолько привыкла молить незнакомых мне людей о помощи, что уже не замечала, как это делала: просила передать им записку или хотя бы рассказать, как выглядят и чем сейчас занимаются Шахира и Аддин. Я не стеснялась просить. Мне было наплевать на унижения, а грязная ругань, которой меня осыпали, стекала с меня как с гуся вода. Правда, злорадный смех, который я однажды услышала в трубке и из-за которого не выдержала и расплакалась, явился явным намеком на то, через что сейчас могли проходить Шахира и Аддин. Я чувствовала себя разбитой и уничтоженной: мои дети росли среди этих бессердечных людей, в окружении религиозных предрассудков и глухоты к человечности. Только один человек из всех, с кем мне довелось разговаривать, был со мной любезен, но только чтобы потом высмеять меня в Интернете ради достижения политических целей. Чем же я могла помочь своим ненаглядным детям, когда они были так далеко и их так хорошо охраняли от меня?

Этот унизительный ритуал, состоявший из бесплодных попыток узнать хоть что-нибудь о судьбе моих детей, продолжался еще шесть с половиной лет.

Наверное, если бы я с теми же усилиями и постоянством билась головой об стену, от этого было бы больше пользы. Во-первых, не так болезненно, а во-вторых, за это время у меня наросла бы мозоль. В 2006 году дети рассказали, что до них не дошло ни одного моего письма или подарка.

Однажды в субботу мне позвонила журналистка из воскресной газеты. Ее статья как раз готовилась к печати, и она желала мне сообщить о том, что взяла интервью у моего бывшего мужа в Малайзии.

«Принц сказал, что дети вас ненавидят, – ехидничала она. – И в Малайзии им гораздо лучше, чем с вами, это очевидно».

Эта женщина побывала в Малайзии, где ее приняли по-царски, чтобы дать возможность написать эксклюзивный материал. Правда, она даже не видела детей, не говоря уже о том, чтобы с ними побеседовать. Со мной она тоже не была знакома. Когда я спросила, нет ли у нее телефонного номера детей, она призналась, что он у нее есть, но дать отказалась, ссылаясь на журналистскую этику. Очень удобное прикрытие для нарушения родительских прав.

К концу разговора я уже была в ярости. Разыскать телефон ее главного редактора в выходной было непросто, но если у этой журналистки был телефон моих детей, то есть и телефон их местонахождения, который я имела право знать. В конце концов, по законам Австралии я была законным опекуном и матерью своих детей.

Однако часовой телефонный разговор оказался еще одним деморализующим и бесполезным мероприятием. Я могла «попытаться получить судебный ордер на выдачу номера телефона», иначе газета ни при каких условиях не собиралась предоставлять мне информацию о детях. Ну и что, что Аддин и Шахира несовершеннолетние, а я по-прежнему являюсь их законным представителем, – редакторы должны защищать свою информацию. Я же просто не могла позволить себе затратить необходимые силы для получения ордера через суд. На это ушло бы по меньшей мере около недели, к тому времени статья уже выйдет в печать, а Бахрин опять сменит номер телефона.

Итак, я была матерью, лишенной прав на собственных детей, и какая-то журналистка могла получить к ним доступ легче, чем я.

Я повесила трубку. В груди все сжалось, и я начала задыхаться. Я снова стала кашлять до рвоты, впервые за два года. Мне нужно было выйти из дома, уйти подальше от этого телефона, потому что я знала, что не удержусь и стану с маниакальным упорством снова и снова набирать телефон главного редактора. Мне было больно. Я больше не хотела молить незнакомцев о помощи, и было противно думать, что этим вечером я и моя семья станут темой для разговора между журналисткой и ее редактором. Они будут обсуждать меня за стаканом выпивки или тихим ужином в ресторане.

Отсутствие детей в доме было слишком осязаемым. Приближалась ночь. Я села в машину и поехала к парку, в котором дети играли в последний раз перед похищением. Он простирался вдоль реки, а с холма были видны раскинувшиеся внизу поля. Я подошла к старому дубу на вершине холма и опустилась на траву возле его ствола. Ткань моего платья цеплялась за шершавый ствол, колени были плотно прижаты к груди. Мне ужасно хотелось поддаться соблазну и исключить себя из этой игры, чтобы не позволять самовлюбленным эгоистичным журналистам делать себе имя на бедах Шахиры и Аддина. Если бы меня не стало, то история бы сама собой подошла к концу. Во всяком случае, детей бы оставили в покое.

Я просидела там почти всю ночь, под дождем, вертя в руках упаковку бритвенных лезвий. Сначала я сделала несколько горизонтальных надрезов на коже и с какой-то отстраненной болью наблюдала за тем, как из порезов медленно вытекала кровь. Я внезапно поняла, почему девочки, подвергшиеся насилию, так часто сами наносят себе увечья. В те сладостные минуты я могла направить всю свою боль и горе в одну видимую глазу часть тела. Это было облегчением, таким желанным соблазном поймать свою боль и переместить ее из души в тело.

Хватило бы у меня духу вскрыть себе вены по-настоящему? Наверное, нет. В четыре часа я вернулась к машине и поехала к другу. Эндрю открыл мне дверь и, не удивляясь моему разбитому состоянию, не задавая никаких вопросов, просто отвел в комнату для гостей. Я плакала и что-то бормотала о газетах и детях. Он взял с сушилки полотенце и футболку, передал мне, оставил меня, дав возможность переодеться, а затем вернулся с чашкой горячего чая. Эндрю велел мне лечь в кровать, укрыл меня, проследил за тем, как я пью чай, потом просто выключил свет. Я проспала пять часов.

Выйдя утром на кухню, увидела Эндрю. Он заваривал кофе. На столе была разложена газета.

– Спасибо, что впустил меня ночью, э-э-э, утром, – отважилась я.

– Не за что, подруга, – ответил он с мягкой улыбкой. – Ты уже делала для меня то же самое, когда у меня было сложное время.

И больше мы ни о чем не говорили. Это был старый друг, и он не ждал объяснений. Мы просто посидели за столом в полном молчании, а потом он стал листать чертову воскресную газету.

Что-то надо было менять. Так больше не могло продолжаться.

 

Глава 9

Глоток воздуха

– Николас ван Ваард, – представился он и слегка наклонил голову.

Я моргнула, не уверенная в том, щелкнул ли он каблуками или мне это только показалось. Он так сильно походил на карикатурного европейца, что я с трудом сдержала смешок.

Вокруг нас влиятельные особы класса «А» кружились возле роскошных столов: лобстеры, креветки, копченый лосось и скульптуры изо льда. Было семь часов утра первого вторника ноября, шел конный турнир «Кубок Мельбурна», и вся Австралия с напряжением ждала первого заезда. Посещение раннего завтрака перед открытием турнира было очень модным времяпрепровождением для знаменитостей всех мастей. У меня не было ни малейшего желания идти на ипподром, и, поднявшись ни свет ни заря, чтобы нарядиться в яблочно-зеленый, сшитый на заказ костюм и гармонирующую с ним шляпу с высокой тульей и отделкой нежно-розовыми шелковыми розами, в кремового цвета туфли на высоком каблуке с дополняющей их кремовой же сумочкой, я просто выполняла свои обязательства перед работодателем. Это был мой единственный выход в этот день. Я собиралась уйти отсюда в десять и отправиться на барбекю к моей соседке Мэнди, переодевшись в удобные джинсы и шляпку от солнца.

Некоторые из присутствовавших здесь тоже были на работе, но в бальном зале отеля «Гран Хаят» шампанское лилось рекой. Джентльмены были в утренних костюмах или простых тройках, на шляпках дам красовались перья и цветы. Вокруг легкой добычи сновали фотографы. В раннем, врывавшемся в зал через высокое, до потолка, окно свете мерцали драгоценности, а пианист ласкал пальцами клавиши слоновой кости.

Я отвлеклась от своих устриц, вилка выпала у меня из рук и с отчетливым звоном заскользила по мраморному полу. Наклонившись за ней, я наткнулась глазами на настоящую стену из серого с полосками пиджака. Я подняла глаза, но этого оказалось недостаточно: мне пришлось откинуться назад, чтобы увидеть лицо. Во мне почти сто шестьдесят сантиметров, а во владельце пиджака с широкими плечами имелось не менее двух метров. Лицо, с улыбкой смотревшее на меня, парило на такой высоте, что я могла лишь прикидывать, насколько там разряжен воздух. Однако, несмотря на разницу в росте, нам все же удалось столкнуться лбами в порыве поднять мою злосчастную вилку.

Показным движением Николас ван Ваард подхватил вилку с пола и задержал ее в руках лишь на долю секунды дольше необходимого.

В его речи я услышала слог образованного и много путешествующего европейца. Он говорил на безукоризненном английском. Мне пришлось одергивать себя, чтобы не пялиться на него: Николас был высок и умопомрачительно хорош собой: серо-зеленые глаза, аккуратно подстриженные светлые волосы, четко выверенная уверенность в себе – и все это упаковано в идеально сшитый костюм и элегантную легкость движений. Его черты нельзя было назвать точеными или симметричными, но он от этого не становился хуже. Когда он улыбался, вокруг его глаз собирались морщинки, а улыбался он все время, пока мы разговаривали.

Сначала я решила, что он немец, и только потом до меня дошло, что он голландец или швейцарец. Однако Николас опроверг все мои предположения, когда открылось, что он бельгиец, точнее фламандец. Слава богу, что бельгиец, подумалось мне. Наконец-то появилась тема для разговора, и я могла перестать молча пялиться на него, как девочка-подросток. Я тихо благословила Пэтси и свои визиты в Бельгию, где жители говорят на французском и фламандском языках. Благодаря им у меня появилось представление о тех местах, и я смогла назвать те из них, что мне понравились и запомнились больше всего. Николас был искренне удивлен тем, что я знакома и с его страной, и с университетом, который он окончил (моя подруга занимает там должность профессора).

Я сама себе изумилась, потому что никогда еще не испытывала подобной страсти, внутренней тяги к мужчине. Боюсь, что, силясь взять себя в руки, я слушала его с характерным блеском в глазах. Николас поведал, что регулярно ездит в Австралию, а потом с непостижимо гипнотической улыбкой протянул мне свою визитку. И тут я поняла, что передо мной стоит Мистер Шоколадная Индустрия. Причем не скучного промышленного шоколада и не разменивающегося на союз с другими сладостями – Николас был директором компании по производству самого замечательного шоколада в мире. Я это точно знаю, потому что являюсь страстным любителем шоколада. Именно он был моей первой любовью и верным другом с тех пор, как у меня появились карманные деньги. Я почувствовала себя изможденным рыцарем, наконец увидевшим Святой Грааль. А теперь Николас вежливо просил у меня номер телефона. Клянусь, в этот момент я увидела нимб над его головой.

Какая сногсшибательная комбинация: шоколад, Бельгия, острый ум и сексуальность! Скрипки пели, амуры пускали стрелы, над нашими головами взрывались салюты, а рядом текли шоколадные реки.

В тот момент мы расстались, смешавшись с толпами гуляющих, но потом я мельком видела Николаса, наклонившего голову с прощальной улыбкой и направлявшегося вслед за хозяевами приема к ожидавшему его лимузину.

Через четыре дня курьер принес к моим дверям десять килограммов лучшего бельгийского шоколада, упакованного в прекрасные подарочные коробочки. К нему прилагалась записка от Николаса: «Можно ли мне с тобой связаться? С уважением, Николас». Все очень просто.

Поглотив первые два килограмма за первые двадцать четыре часа, я размышляла над ответом и советовалась с верными подругами. Мы шаг за шагом обсудили мое положение. У меня не было ни малейшего желания вступать в романтические отношения под прицелом камер журналистов, к тому же я должна была проявить максимальную осторожность из уважения к Яну, особенно если речь шла о чем-то мимолетном. Николас был за тридевять земель, на безопасном расстоянии от Австралии и скорее всего ничего обо мне не знал. Почему бы мне не пофлиртовать? Да и вообще, пора уже было заняться чем-нибудь приятным, завести себе хобби, например.

Итак, мы с Николасом начали переписываться, а вскоре в моем доме стали раздаваться телефонные звонки из самых разных стран мира.

В конверте со штампом Токио могла лежать страница из бортового журнала с фотографией пушистых облаков и записанным на ней убористым почерком Николаса оригинальным стихотворением. Он мог позвонить из Буэнос-Айреса, стоя у окна отеля, чтобы описать, как пожилая пара танцует танго на мощеной набережной. Или я могла получить меню парижского ресторанчика с надписью: «Думаю о тебе и о том, что может быть».

Мысли и слова потоками устремлялись между нами в обоих направлениях, и я чувствовала, что они стимулируют интеллектуальную сторону флирта и что я поддаюсь соблазну, оружие которого – моя собственная слабость. Меня покоряли и очаровывали, и я наслаждалась каждой минутой этого не физического, но исключительно чувственного романа.

Николас писал прекрасные, восхитительные, великолепные письма.

Примерно в это время мне предложили принять участие в пилотном телевизионном проекте одной из семейных компаний Руперта Мердока под руководством Мэтта Хэнбури, племянника Руперта, и Джеки Фрэнк, редактора австралийского издания журнала «Мэри Клер». Идея заключалась в том, чтобы перевести некоторые из репортажей для «Мэри Клер» в телевизионный формат. Для первого выпуска «Мэри Клер» выбрала тему о том, как обыкновенные люди оказываются в чрезвычайных ситуациях. Пилотный проект «Мэри Клер» должны были показать на телевизионном фестивале в Каннах под названием «Лав Фест» или «Мипком», и мы рассчитывали, что этот показ станет началом новой крупной идеи слияния печатных изданий, посвященных образу и стилю жизни, и телевидения. Я согласилась участвовать в этом проекте в основном из-за того, что рассчитывала использовать его для привлечения внимания к международной проблеме похищения детей и к тому, как это отражается и на самих детях, и на их семьях.

Дженнифер, продюсер первой части пилота, появилась у меня дома в феврале 1997 года, чтобы снять меня в моем окружении и показать мою работу, связанную с розыском пропавших детей. Она и ее съемочная группа не скрывали своего разочарования, которое я наблюдала в течение двух дней съемок. Оказывается, у Дженнифер сложилось представление обо мне как об этакой спартанке, не увлекающейся украшательством, и она надеялась запечатлеть меня на фоне минималистского интерьера, лаконичного, сдержанного и обставленного в модерновом стиле. Она рассказала мне об этом с нескрываемым удивлением и смехом. Как же она поразилась, увидев, что мое жилище уставлено многочисленными семейными фотографиями, яркими картинами и другими артобъектами. Повсюду стояли свечи, предметы из внушительной коллекции каменных скульптур из Африки и ценные для меня одной вещи.

В результате мы пришли к компромиссу: меня сняли на фоне приглушенного освещения на длинном лестничном пролете в моем доме, одетую в мрачное, но длинное и обтягивающее серое платье, а дальше просто накладывали мой бестелесный голос на нужное изображение. Вторая часть съемок оказалась для меня полной неожиданностью. Не могу ли я слетать в Лондон, чтобы встретиться там с Памелой Грин, оставленной матерью, которой я помогала и которой благодаря этой помощи и моим хорошим связям в Вашингтоне удалось вернуть своих трех детей домой? Меня заверили в том, что поездка будет короткой, всего на два дня, а мистер Мердок предоставит все необходимое финансирование для того, чтобы это время я провела с комфортом, а транспорт был быстрым. Это известие меня обрадовало, потому что путешествие от Мельбурна до Лондона занимало двадцать девять часов или даже больше и было довольно изнурительным мероприятием, особенно если учитывать, что его нужно совершить дважды за два дня.

Правительство Австралии уже рекомендовало мне не перемещаться в Европу над территорией Малайзии, чтобы избежать угрозы ареста и иных дипломатических осложнений, поэтому я уже привыкла пользоваться окружным путем. В Западную Европу я летала через Россию. Итак, после лишенного событий многочасового транзита в аэропорту Гонконга я села в самолет, взлетевший около одиннадцати вечера.

Однако вскоре после взлета в салоне самолета раздался оглушительный скрежет. Пассажиры стали ерзать на своих сиденьях и нервно, но пока молчаливо обмениваться взглядами. Одна из стюардесс ответила на вызов по внутренней линии, затем положила трубку и потуже затянула ремень безопасности.

Затем в динамиках раздался голос капитана. Шасси самолета не желало убираться, и нам предстояло вернуться в Гонконг. Сначала, правда, надо будет сделать круг над океаном, чтобы сбросить излишек топлива.

«Здорово! – подумалось мне. – Я решила не убивать себя, чтобы в один прекрасный день все-таки встретиться со своими детьми, а в результате гибну в авиакатастрофе. Редкостное везенье!» И я машинально сунула руку в карман, чтобы коснуться фотографии Шахиры и Аддина.

Мои мысли прервал внезапный крик: пассажир на соседнем ряду ухитрился запутаться ножничками в волосах в носу. Раскрытая упаковка инструментов для личной гигиены из магазина дьюти-фри лежала рядом на соседнем кресле. Бедолаге ничего не оставалось делать, кроме как вытащить ножницы одним рывком. Я прикрыла рукой лицо, потому что сдержать нервный смех уже не могла. Ну и где обещанные напитки в салоне первого класса, особенно когда они так нужны?

Для того чтобы сбросить излишки топлива в Южно-Китайское море, потребовалось два часа. На экране, расположенном в самом начале салона, изображение нашего самолета нарезало бессмысленные круги над поверхностью нарисованного океана.

Наконец мы увидели в иллюминаторы множество пожарных автомобилей, выстроившихся вдоль посадочной полосы аэропорта Гонконга, которая сразу же стала напоминать рождественские украшения. Скрип и треск в самолете стали оглушающими, но для меня в тот момент самым громким звуком был стук собственного сердца, когда я со страстью и нежностью обнимала свои колени.

Самолет неуклюже и кособоко плюхнулся на полосу, и в салоне раздался всеобщий явственный вздох облегчения, а затем и аплодисменты. Экипаж торопливо бросился открывать люки выходов.

В конце нам даже позволили прокатиться по ярко-желтым резиновым аварийным трапам.

Благополучное приземление принесло мне облегчение, но никакого ужаса во время происходящего я не испытывала. Это было странно. Я просто нервничала, и все. Мне не хотелось умирать, но к жизни я уже относилась с известной долей фатализма.

Пройдя таможенный и паспортный контроль в аэропорту Хитроу, я поехала в отель. Я устала, поскольку добралась туда только к вечеру. В номере меня ждало приглашение от продюсера «второй части» проекта «Мэри Клер» Джудит Курран. Она приветствовала меня и предлагала встретиться в восемь вечера внизу, в баре гостиницы, чтобы познакомиться и составить план на следующий день.

Мне уже рассказали, что Джудит в то время трудилась над «Кружевницей», специальным документальным выпуском, посвященным Коллет Диннинган, австралийскому дизайнеру, которая в одночасье покорила французские подиумы. Она только что закончила работу над репортажем о супермоделях, включая Хелену Кристенсен, и специально выделила день в своем сумасшедшем графике, чтобы пообщаться со мной.

Потом Джудит поделилась, что благодаря телевизионным передачам к тому моменту у нее уже было сформировано представление обо мне.

– Я запомнила тебя как «ужасно несчастную женщину», – как-то сказала она мне. – Я примерно представляла, что встречусь с красивой и гламурной женщиной, и тут ты не подкачала: влетела в бар вся в черных кожаных штанах и с волосами до попы.

Надо бы мне хорошо заплатить ей за это описание!

– Ты села на стул рядом со мной и с улыбкой отказалась от бокала вина в пользу стакана ромашкового чая. Я же, разумеется, выбрала вино. Не изменять же мне своей новозеландской крови! Сначала я думала, что ты не выпиваешь из-за китайских корней, но потом поняла, как сильно ошибалась.

На самом деле я слишком устала от перелета, чтобы сидеть и прихлебывать вино, у меня и так уже кружилась голова. Кроме того, мне хотелось завязать хорошее знакомство. Джудит оказалась роскошной блондинкой с голубыми глазами и широкой улыбкой на ярко-красных губах. Она была в шифоновой темно-синей блузке, и я обратила внимание на великолепную форму ее рук и цвет кожи. Там, где у большинства женщин свешивалась плоть, у нее были мускулы. Черные, сшитые на заказ брюки подчеркивали прекрасную фигуру и длинные ноги. У этой женщины все было на месте, что заставило меня бросить грустный взгляд на свою грудь размера 32В. Она была умна и держалась с уверенностью. Я же с трудом управляла сознанием и так устала, что едва была способна произнести связное предложение. Мне оставалось надеяться, что я хотя бы выглядела адекватной, когда смотрела в лицо Джудит, в то время как она зачитывала расписание на следующий день.

Мы решили расстаться, чтобы вздремнуть часик-другой, и я помню, как стояла вместе с ней у лифта, смотрела на нее и думала, может ли эта женщина стать мне другом.

На следующее утро мы вместе со съемочной группой отправились на автомобиле в Суррей на запланированную встречу с Памелой Грин и радовались тому, что оператор Джудит, Питер Де Рис, и звукооператор Пол Блэквэлл оказались тихими, приятными попутчиками.

Когда Памела вышла на крыльцо, чтобы поприветствовать нас, она вся светилась от гордости и радости. Ей было приятно наконец познакомить меня со всей своей семьей, и все полчаса перед съемками мы обменивались новостями и рассказами о сложностях, с которыми столкнулась ее семья в попытках воссоединения и вычеркивания из памяти прошлых травмирующих переживаний.

Интервью, которое было нужно «Мэри Клер», в основном строилось на той роли, которую я сыграла в воссоединении этой семьи, и прошло без сучка и задоринки. Но для меня оно открыло ужасающую действительность: насколько жизнь Памелы теперь отличалась от моей. Памела вернула своих детей.

У Пэм был скромный достаток, а семья – большая. Похищение и отсутствие детей нанесло им всем серьезную психологическую травму. После нашего отъезда я думала о том, как удастся Памеле справиться с подростковым периодом с едва наметившимися склонностями к противоречиям у ее сейчас идеально себя ведущих детей. Я не имела ни малейшего представления о том, как обращаться со своими детьми, когда они наконец вернутся домой, но была более чем готова окунуться в эти проблемы. Мне нужно было, только чтобы они вернулись домой.

По дороге в Лондон мы с Джудит говорили о ее работе и расписании на следующий день. Ей нужно было снова заняться работой над «Кружевницей». Героиней следующего ее фильма была Пола Ейтс, икона британского телевидения. У меня был еще целый день до вылета в Австралию, назначенного на вечер следующего дня, и я испросила у нее разрешения поехать вместе с ней. Казалось, у нас стали налаживаться дружеские взаимоотношения.

В бежевом полупальто, светло-голубой рубашке и идеально отглаженных джинсах Николас ван Ваард с его сияющей улыбкой походил на шаловливого мальчишку.

– Жаклин, добрый вечер! – крикнул он через все фойе, произнося мое имя на французский манер. – Я был тут по соседству и решил заглянуть и поздороваться.

Я была захвачена врасплох и даже встряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения.

– С каких это пор Лондон стал твоим соседом? – У меня был очень тяжелый день, и предстояла не менее тяжелая ночь с устрашающим перелетом, к тому же я забыла написать ему о своей поездке.

– Ну, если пользоваться самолетом, то отсюда до Бельгии рукой подать. – Он источал смех и улыбки, как в день нашего знакомства. – Давай прогуляемся или, может, выпьем чего-нибудь? Пойдем, – он взял меня под руку, – пройдемся.

Я пыталась попасть в его шаг, но разница в росте заставляла меня чувствовать себя пони рядом с породистым скакуном. Тогда я попросила его идти помедленнее. Взяв меня за руку, он положил ее на сгиб своего локтя, и я попыталась завести легкую беседу.

Я все еще не могла отойти от удивления от его появления здесь. Письма и телефонные звонки – это одно, но живой, дышащий и движущийся рядом двухметровый мужчина – совершенно другое. И в тот момент я даже примерно не могла себе представить, что делать с этим дальше.

Мы разговаривали за крошечными дозами бренди в баре отеля «Кларидж». Взаимное притяжение, напряженное и искрящееся, по-прежнему не покидало нас. Только я чувствовала себя неловко. Если бы его глаза перестали так многозначительно блестеть, когда он смотрел на меня, я смогла бы взять себя в руки. Язык его тела говорил о том, что он расслаблен, а сам Николас болтал о всяких пустяках с определенной долей самоуверенности, которая делала его еще более очаровательным.

Наконец мы вышли в прохладный английский вечер и направились в сторону моего отеля. Николас не сводил с меня глаз, и это одновременно притягивало и лишало покоя.

Мы шли через колоннаду недалеко от Британского музея, когда в окне галереи я заметила силуэт изящной бронзовой скульптуры. Отвернувшись от окна, я вдруг почувствовала, как Николас притянул меня к себе, одна его рука оказалась у меня на талии, другая нежно охватила голову, перебирая пальцами волосы. Потом он накрыл своими губами мои. Только первое их прикосновение было робким, потом во мне будто прорвалась плотина, и я поняла, что встаю на цыпочки и крепко прижимаю его рот к своим губам, обняв его за шею и возвращая его поцелуй. Мы отстранились друг от друга, чтобы перевести дыхание, и тогда я отбросила все сомнения и коснулась пальцем контура его губ. Николас выгнул бровь – это послужило как вопросом, так и ответом на него, и быстрым взмахом руки остановил такси. В машине он гладил мое лицо и целовал мне руку. Спустя пять минут мы были в моем отеле.

Большую часть ночи мы занимались любовью и разговаривали. Впервые за очень долгое время я почувствовала себя свободной. Такое давнее чувство, что я уже забыла, что это такое. Я ощущала счастье и ни тени чувства вины.

Как оказалось, Николас был страстным и изобретательным мужчиной не только в написании писем, но и в самом интимном смысле отношений, и я была этому очень рада. Мне бы не хотелось рисковать своей репутацией только для того, чтобы считать минуты до того момента, когда я смогу избавить себя от близости, оказавшейся досадной ошибкой. До этого мне казалось, что я была почти мертва изнутри, но сейчас я ощущала, как начинаю оживать, снова становиться женщиной.

В свете первых солнечных лучей я наблюдала за тем, как, быстро приняв душ, Николас натягивает свою одежду, и пыталась привести мысли в порядок. Я спросила его, поймет ли он мое желание оставить наши отношения в тайне для моей австралийской жизни, личной и профессиональной. Я должна была защитить ее от того, что появилось этой ночью.

– Давай оставим все как есть? – попросила я, гордясь тем, что пытаюсь не повторить своих прошлых катастрофических ошибок.

– Только если мы вскоре встретимся еще раз, – ответил он, не желая обращать внимания на смысл сказанного мной. – К тому же мы оба много путешествуем. Я как раз занят ремонтом новой квартиры в Антверпене, может, подскажешь мне пару идей на этот счет.

Потом, уже мягче, он сказал, что читал мою книгу.

– Если ты прошла хотя бы через половину того, о чем пишешь, – ты все равно оказываешь мне честь своим доверием. – С этими словами он наклонился и поцеловал меня в лоб.

Эта новость снова застала меня врасплох. Мой любовник меня проверял? Каким-то непостижимым образом я почувствовала себя обнаженной и уязвимой.

– Николас, я не могу предложить тебе семью, если ты этого хочешь, но если ты сможешь принять мой образ жизни и мои переменчивые интересы, то мы просто сможем быть самими собой, со своими достоинствами и недостатками. – Я отстраненно отметила, что стала говорить как-то официально. Это было странно.

Николас наклонился и крепко меня поцеловал. Потом подхватил свое полупальто и направился к выходу. Взявшись за ручку двери, он поднес пальцы другой руки к губам для воздушного поцелуя.

– До скорой встречи. Либо я к тебе приеду, либо ты ко мне. – Он просто поставил меня перед фактом и исчез.

Я откинулась на подушки и стала думать о том, что он скоро сядет на самолет, и о том, кем мы сможем стать друг для друга. Я не была безумно влюблена в него, но этот обезоруживающий фламандец был удивительно притягателен. Он говорил на французском, фламандском, испанском и немецком, был очаровательно самокритичен и обладал недюжинным умом и огромной силой воли. К тому же абсолютный дальтоник, о чем он сам со смехом рассказал, заявив, что не имеет ни малейшего представления о том, какого цвета белье было на мне прошлым вечером.

Я встала с кровати, пошла в душ, открыла кран с горячей водой и вошла под нее, все еще продолжая думать о Николасе. Он сказал, что был заядлым спортсменом и главной его страстью был гандбол. Пару лет назад он выиграл золотую медаль в этом виде спорта. Католик, но в церковь не ходил, его семья обладала определенным весом среди политиков правых взглядов. Похоже, его отец играл весомую роль в жизни Бельгии, и вся его родня была прекрасно образована и относила себя к интеллектуалам.

Учитывая наши отличия в происхождении и воспитании, захочет ли он создавать отношения на условиях, приемлемых для нас обоих? Тем более на расстоянии? Мне не хотелось снова попадать в сети собственнических инстинктов, становиться чьим-то трофеем и тем паче отказываться от недавно обретенной независимости и цели в жизни.

Мне было известно, что мужчин во мне интересовала только одна грань моей личности, которая часто ничего не говорила обо мне как о человеке и женщине в целом. Меня считали «предметом искусства», objet d’art, самкой-производителем, сексапильной девицей. Теперь же я вступила на неизвестную территорию. Я чувствовала, что способна сделать большее, добиться многого, чтобы дети могли мной гордиться, и не желала, чтобы меня снова ограничивали условностями. Это была слишком высокая цена за обретение страсти и утешения в личной жизни. К тому же чем выше взлетишь, тем больнее будет падать.

Я всегда буду зависеть от общественного мнения в том, что касается норм поведения и взаимоотношений, но теперь я понимала, что не позволю ограничить себя рамками половой принадлежности или соображениями узколобых мужчин, желающих овладеть моей душой и телом или же просто защитить меня от «большого и страшного» мира.

Мне и так пришлось заплатить огромную цену, чтобы добиться того, что сейчас у меня было, и хотя в этой жизни не так много занятий для бывших принцесс, которым довелось пройти огонь, воду и медные трубы, я все равно не собираюсь забираться обратно в свою раковину. Кем бы я ни стала и что бы я ни сделала – я не буду этого стыдиться. Надеюсь, что мои дети не будут этого стыдиться тоже, как бы ни сложилась их жизнь.

 

Глава 10

Уэствуд, женщины и вино

Я уже забыла, как можно начинать день со счастливой улыбки. Только нанося перед зеркалом помаду, поняла, что улыбаюсь. Я схватила свою огромную дамскую сумочку и вылетела из номера, торопясь на встречу с Джудит и съемочной группой, которые ждали меня внизу. Мне было хорошо, и я радовалась возможности просто поехать с кем-нибудь «прицепом», к тому же мне была очень интересна героиня сегодняшней съемки.

Мы с Джудит болтали в машине, пока, проскочив маленькие улочки Челси, не остановились перед домом с террасой.

Дверь нам открыла молодая женщина. Нас проводили в гостиную и попросили подождать. Это была необычная комната, небольшая и тускло освещенная. Весь эркер, выходящий на тихую улочку, занимала огромная пустая птичья клетка, созданная по подобию Тадж-Махала и увитая китайскими фонариками и шелковыми цветами. Комната казалась переполненной. Камин и поверхность каминной полки были заставлены цветами, маленькими картинами маслом и русскими иконами. На диване высились горы пухлых подушек и леопардовых шкур, на деревянном полу валялись детские игрушки. Поверхности кофейных столиков и сервантов ломились от плодов детского творчества и пачек фотографий. Вазы с лилиями источали тяжелый аромат.

Джудит предложила съемочной группе заняться расстановкой освещения и камер так, чтобы не были видны вившиеся по полу кабели, и в комнате воцарилось ожидание.

Пола Ейтс впорхнула в комнату как ни в чем не бывало. Полногрудая, со стройными бедрами, со взбитыми светлыми волосами, обутая в вызывающие босоножки на завязывающихся вокруг лодыжек ремешках, в кружевном кремовом платье, облегавшем все изгибы ее тела. На любой другой женщине этот наряд выглядел бы безвкусно, но на Поле Ейтс он смотрелся как нечто само собой разумеющееся: рок-дива встречает репортера.

Похоже, Пола Ейтс была ходячей рекламой искусства Динниган. После церемонии приветствия и знакомства Пола и Джудит приступили к интервью.

Пола с готовностью отвечала на вопросы, и обе дамы казались спокойными и убедительными. С интервью было быстро покончено: в прошлом Пола была ведущей на телевидении и умела ясно выражать свои мысли и управлять ходом беседы с Джудит.

Пока Питер и Марк упаковывали аппаратуру, Пола обратила на меня внимание и спросила у Джудит, зачем я здесь и как вообще оказалась в Лондоне. Глаза Полы заблестели.

– Я слышала о тебе от подруги, – сказала она. – Хочу прочитать твою книгу.

Она намекнула, что ее развод с Бобом Гелдофом обрастал все новыми сложностями, и решила, что мы с ней во многом похожи, от чего мне сделалось неловко.

– Майкл (Хатченс, один из членов группы INXS) и Боб договорились поменяться домами, только чтобы девочкам было хорошо, – сказала она в ответ на мои слова о том, как мне нравится ее необычный дом. Дальше Пола рассказала, что ее бывший муж, Боб, согласился переехать в дом ее бойфренда, Майкла, который находился по соседству, а она и Майкл остались в доме Боба с тремя дочерьми и их общим ребенком, Тайгерлили. Это логичное и щедрое решение противоречило всему остальному, что Пола говорила о Бобе, поэтому я предпочла сменить тему разговора.

Мы говорили о детях, сравнивая опыт грудного вскармливания, горячими сторонницами которого обе оказались, и о удивительных переменах в жизни женщины, когда она становится матерью. Воодушевленная Пола увлеченно рассказывала о Майкле и своих четырех дочерях, но большей всего мы говорили о ней самой. Она очень обижалась на таблоиды, которые уделяли пристальное внимание ее повседневной жизни и общению с детьми. Она поделилась тем, как однажды папарацци сбил с ног одну из ее младших дочерей, когда они все вместе шли по улице. В результате фотография рассерженной Полы, поднимающей дочь с земли, вышла в печать с подписью: «Разъяренная Пола избивает плачущую дочь». Пола явно обожала своих девочек, и те платили ей взаимностью. Тем временем до нас донеслись звуки, свидетельствовавшие о том, что Тайгерлили проголодалась. Пола торопливо схватила клочок бумаги, достала ручку и написала свой телефон и адрес, предлагая ей позвонить и вообще поддерживать связь.

– Давай мне твой телефон! Быстрее! – потребовала она, протягивая ручку и обрывок листка в мою сторону. – Серьезно, позвони мне. Я хочу еще поговорить. Мы куда-нибудь сходим пообедаем или что-нибудь в этом роде. – Она обняла меня и поцеловала на прощанье.

Когда мы вышли за порог, Джудит рассмеялась.

– Боже, ну вы и парочка! Какая славная женщина. Жаль, не было Майкла, – сказала она, сверкнув глазами.

– Да уж, согласна. Только, по-моему, за этим фасадом кроется хрупкость и уязвимость.

Бросив взгляд на часы, я выдвинула предложение.

– Джудит, а не отправиться ли нам по магазинам? – спросила я с улыбкой, помня о том, что у нее в этот день больше не было съемок. – А там можем перекусить, перед тем как мне ехать в аэропорт.

– Давай, – легко согласилась она.

Джудит утверждает, что у нее до сих пор кружится голова от воспоминаний о нашем первом походе по магазинам. Вполне обоснованно считая себя опытной покупательницей, она, по ее словам, ощутила себя жалкой любительницей рядом с настоящим профессионалом, когда мы атаковали первый магазин в конце Кингз-Роуд в Челси.

Я горжусь тем, что делаю покупки быстро, но тогда у нас было менее полутора часов на поиск и выбор, особенно если мы собирались вместе пообедать. Я всегда говорила, что ничто так не помогает отмести лишнее в магазине от кутюр, как жесткие временн́ые рамки. Мимолетный взгляд в первый магазинчик определил мою первую покупку: черное бархатное винтажное бюстье от Вивьен Уэствуд. Дальше мы сразу же отправились в «Рассел и Бромли» за обувью, в «Джигсо» за футболками, в бутик с красиво оформленной кружевами витриной за бельем и во множество других магазинов. И все это было сделано на одном дыхании. Манящие красные буквы, складывавшиеся в волшебное слово «распродажа», в каждой витрине увеличили мою обычную скорость до почти сверхзвуковой. Я люблю сложности и могу оценить содержимое большинства бутиков прямо с порога.

По словам Джудит, за время, показавшееся нам считанными минутами, мы стали обладательницами такого количества пакетов с покупками, что нам было трудно их нести. Она быстро купила пару курток из шкуры пони, несколько сумочек и бог знает сколько пар обуви.

Затем, наконец удовлетворив свою страсть к покупкам, мы ретировались в кафе, где могли порадоваться приобретениям и накормить бурчащие желудки. Пара бокалов вина вскоре развязала нам языки, и, забыв об осторожности, мы стали говорить обо всем подряд. Джудит мягко задавала мне вопросы, а я вдруг почувствовала, как с моих плеч свалился невыносимо тяжелый груз, будто я наконец скинула свой панцирь. Я рискнула стать самой собой, и Джудит ответила мне тем же.

В том тесном и многолюдном кафе она со слезами на глазах слушала, как я изливаю ей душу. Тогда я поняла, что могу довериться Джудит безоговорочно.

Времени у меня было мало, но я все равно попросила водителя такси по дороге в аэропорт заехать на Трафальгарскую площадь.

Святой Мартин в Полях – моя любимая церковь, в этом месте я сильнее всего ощущала близость к детям. Ее башенка и часы с синим циферблатом манили меня внутрь каждый раз, когда я оказывалась в Лондоне. Неизменная мантра – мольба, произнесенная там, – и зажженные свечи дарили мне такое ощущение покоя, которое я не испытывала больше нигде.

Джулия смотрела во все глаза, когда я совершала свой самый личный ритуал. Этот день стал началом удивительной дружбы.

В тот вечер мы обе сели на самолеты, перенесшие нас по домам в разные города в Австралии, но уже через неделю созвонились и заложили начало традиции бесед, полных безудержного смеха и чистой правды. Мы до сих пор придерживаемся этой традиции, хотя чаще всего разделены целыми океанами.

 

Глава 11

Мы сами себя творим

В начале 1997 года нити моей жизни стали свиваться в полотно с любопытным узором. В течение недели после моего возвращения из Лондона меня пригласили выступить на Всемирном конгрессе по семейному праву и правам ребенка, который должен был состояться в июне. Конгресс планировали провести в Сан-Франциско, его председателем был заявлен главный судья Алистер Николсон, а почетным председателем – первая леди тех лет, Хилари Родхэм Клинтон. Организационный комитет предложил мне раскрыть тему «О похищении детей их родителями. Взгляд изнутри. Практическое руководство к действиям». И спустя всего несколько дней после этого я получила другое приглашение, на этот раз сделать короткий доклад в Государственном департаменте США, том его отделе, который специализируется на похищении детей родителями и вывозе их за границу. Государственный департамент любезно предложил мне выбрать день, который бы совпадал с моим прибытием для выступления на конгрессе.

Как иронично: правительство чужой страны пригласило меня для выступления, в то время как мое хранило гордое молчание.

Вплоть до недавнего времени стоявшее тогда у власти лейбористское правительство воспринимало меня как чирей на гладкой заднице министерского белого тела. Мои постоянные попытки подвигнуть их на какие-либо проявления гуманности и поддержки моим детям, кстати гражданам Австралии, встречали враждебность. Гарет Эванс, бывший министр иностранных дел, казалось, мало интересовался благополучием австралийцев, нуждавшихся в консульской поддержке. Все его внимание было обращено на манящую перспективу занять международный пост и покинуть политическую сцену Австралии. Тот факт, что он презирал меня и ненавидел высказанную в его адрес критику, внес немалый вклад в его несговорчивость.

Однако с прошедшими в 1997 году выборами в федеральные органы в политике Австралии произошли кардинальные перемены. Было создано новое либеральное (то есть консервативное) правительство во главе с Джоном Говардом. Через двадцать четыре часа после его утверждения во власти мне поступил телефонный звонок от Александра Доунера, нового министра иностранных дел. Он застал меня в машине, когда я возвращалась из сельской части Виктории, куда меня приглашали выступить, поэтому я съехала на обочину.

Он спросил, как, по моему мнению, его департамент и он лично могли помочь в деле похищения моих детей.

Сказать, что я была потрясена, – значит не сказать ничего о моем состоянии на тот момент. До этого сенатор Гарет Эванс всячески избегал любого прямого контакта со мной, а его позиция по отношению ко мне и моим детям со дня их похищения лишь вызывала мое негодование и распаляла наши далеко недружелюбные пикирования в средствах массовой информации. Я считала, что Эванс слишком надменен и недалек, чтобы снизойти до нас, простых смертных, поэтому личный звонок от нового министра оставил у меня ощущение какого-то астрального события. Мало того, Доунер перешел к обсуждению процедур и позиции своего департамента в вопросах, касающихся похищения детей и увоза их за границу, и консульской реакции на это преступление. Беседа продолжалась более двух часов и оставила меня в полном замешательстве, но с возродившейся надеждой. Может быть, другим родителям, столкнувшимся с эмоциональной, финансовой и юридической западней похищения детей, будет немного легче.

Кто знает, может быть, Александру Доунеру подсказали, что со мной проще совладать лаской и пряником, чем грубостью и кнутом. Тогда я буду менее язвительна по отношению к новоиспеченным политическим деятелям, обсуждая похищение Аддина и Шахиры. Я не была наивной, но в моем сердце всегда было место для надежды. Однако перемены во всемогущем Департаменте иностранных дел и торговли были заметны уже в течение первых недель, и за это я была им искренне благодарна.

Согласна, перемены были невелики, но, как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

* * *

Работая со случаем трагического похищения в рамках сети «Пустые руки», я познакомилась ближе с Робертом Гамильтоном, главой Консульского отдела австралийского Департамента иностранных дел и торговли, позже ставшим нашим послом в Мексике. Дело касалось женщины и ее троих детей, которых ее бывший муж похитил и увез в одну из стран Ближнего Востока. Старшую дочь оставили в Австралии. Я пыталась установить связь с пропавшими мальчиками, но это оказалось непростой задачей. Прямо накануне Дня матери мы получили сообщение о том, что старший мальчик, шестнадцати лет от роду, сумел бежать из деревни, где их держали, пересечь сложную местность, добраться до столицы и наскрести достаточно денег, чтобы позвонить домой, в Мельбурн. Мать оказалась перед ужасным выбором: сделать все, чтобы немедленно доставить мальчика домой, или попросить его вернуться обратно в деревню, чтобы присмотреть за братьями, которые были намного его младше.

Если мать выбирала первый вариант, то у нее не оставалось бы никаких шансов разыскать младших детей, второй – она не увидела бы уже никого. У бедной женщины была агрессивная форма рака матки.

Она решила вернуть старшего мальчика домой, и я начала делать все необходимое для этого. Когда я позвонила Роберту Гамильтону и обратилась за советом, его ответ меня поразил. Он сказал, что при новом правительстве у него есть некоторая свобода действий. И он предпринял эти действия. Ранним утром он послал работников посольства забрать мальчика оттуда, где тот прятался, и перевезти в безопасное место, потому что его уже могла искать полиция по требованию отца. С помощью факса, посланного из моего офиса и подтверждающего личность мальчика, мистер Гамильтон оформил ему временные документы для покупки билета на самолет. Если бы он не был таким находчивым дипломатом, таким гуманным человеком, то обычным путем необходимые бумаги готовились бы не менее недели.

Представители консульства отвезли мальчика в аэропорт и не отходили от него до тех пор, пока он не взошел на борт самолета, который перенес его домой, в Австралию. На рассвете Дня матери мальчик вернулся в Мельбурн, а через полчаса после посадки самолета уже обнимал мать. Она умерла спустя сорок восемь часов.

Я сохраню в сердце безграничную благодарность Роберту Гамильтону, его состраданию и мастерству. Если бы не его вмешательство, то бюрократические проволочки лишили бы мать и сына малейших шансов на встречу. Его смелость и гуманность оказались как нельзя кстати.

Незадолго перед первым официальным государственным визитом нового премьер-министра за границу, в Малайзию, его представитель позвонил мне с новостью. Премьер-министр желал походатайствовать о моих детях в личной беседе с премьер-министром Малайзии Махатхиром Мохаммадом. Не было ли у меня возражений? Возражений?! Да я каждый день, прошедший со дня похищения моих детей, мечтала о том, чтобы мое правительство изменило отношение к своим гражданам!

Представитель премьера предложил мне, если у меня возникнет желание, собрать небольшую передачу с памятными вещицами, с тем чтобы мистер Говард передал ее премьер-министру Малайзии с просьбой отдать Аддину и Шахире.

Когда разговор был закончен, я разрыдалась. Наконец-то мое собственное правительство пожелало проявить сострадание к моим детям. Для этого понадобилось каких-то пять лет и смена политического климата в стране.

Я решила послать Аддину и Шахире коллаж из фотографий: моих, бабушки и других членов семьи и друзей, подписав на тот случай, если дети их уже не помнили. Я была уверена в том, что с тех пор, как детей увезли из дома, они не видели ни одной моей фотографии. Слишком давно они не ощущали моего прикосновения и не видели моей улыбки.

Окрыленная надеждой, я принялась за работу. Я так волновалась и как одержимая перекладывала кусочки коллажа до тех пор, пока каждый из них не занял свое место.

Мне было сказано, что премьер-министр не гнался за политическим резонансом своего поступка, как не ожидал от меня цветистой и благодарной лести в средствах массовой информации. Это просто был жест добросердечия одного родителя по отношению к другому.

За все время визита мистера Говарда я не находила себе места. Ни один журналист не смог выманить у меня хотя бы слова комментария о визите премьер-министра, потому что я понимала, как много было поставлено на карту. Оставшись наедине с собой, я кусала ногти и металась из угла в угол. Я могла думать только о том, что дети наконец-то получат хрупкое свидетельство того, что я борюсь за них и люблю их всем сердцем.

Через двадцать четыре часа после возвращения премьер-министра из Малайзии я получила известия от мистера Говарда. Его помощник сообщил, что мистер Говард мягко, но настойчиво ходатайствовал о моем деле перед премьером Малайзии, прося дать мне возможность общаться с детьми, и что его малайзийский коллега пообещал ему лично обратиться к королевской семье в Тренгану с просьбой передать мой подарок детям. У меня снова появилась надежда.

В январе следующего года мне доставили посылку, в которой угадывалась большая картина в раме. Вся ее обратная сторона была покрыта надписями на малайском. Мой коллаж пролежал в приемной представительства Австралии в Куала-Лумпур, куда его доставил один из ставленников моего бывшего мужа. Было совершенно ясно, что он так и не дошел до детей. Из представительства мой подарок вернулся дипломатической почтой в Австралию, а потом ко мне.

Ну что ж, у меня хотя бы были десять месяцев счастливого заблуждения, что я с улыбкой смотрю на своих детей, пусть даже только с фотографии.

За эти несколько месяцев Николас сумел выкроить две деловые поездки в Австралию, а теперь звал меня приехать в Бельгию. Мне нравилась эта мысль, к тому же нужно было кое-что сделать в нескольких странах. Да и Антверпен мог оказаться неплохой базой для организации гуманитарной деятельности, которая увлекала меня все больше и больше, концентрируя усилия на Балканах. А еще я могла навестить Пэтси в Амбли и встретиться с Полой Ейтс и Майклом Хадсоном, чтобы обсудить одно предложение, которое сформировалось во время многих длительных телефонных переговоров. Она звонила мне сама в любое время дня и ночи. Иногда она настойчиво требовала, чтобы я больше рассказала ей о конкретных событиях, описанных в книге. Ей было мало тех скупых описаний, которые я доверила бумаге: ей были нужны мельчайшие подробности, точные оттенки чувств, которые я испытала, впервые увидев отца в тринадцатилетнем возрасте и узнав, что он умирает от рака.

Часто во время разговора ее мысль поворачивала в неожиданном для меня направлении.

– Как ты держишься, когда против тебя все ополчились? – однажды спросила она, поставив меня в тупик загадочностью вопроса. В тот раз она позвонила мне в слезах, в то время как я принимала за столом гостей. – Как они не понимают, я просто люблю своих детей, а до остального им не должно быть никакого дела! – всхлипывала она. – Я борюсь за своих девочек, и с каждым днем это становится все труднее и труднее. Как тебе искать своих.

Я так и не разобралась, о какой именно борьбе она тогда говорила: то ли с ненасытными средствами массовой информации, то ли с юридическими аспектами опекунства над детьми. У меня складывалось впечатление, что Пола металась от одной крайности к другой, то бросаясь на защиту себя и своей личной жизни перед камерами и микрофонами, то игнорируя сплетни и возмущенное общественное мнение Британии.

В Австралии все обстояло иначе. Похоже, Поле хотелось изменить представление о ней, складывавшееся на родине Майкла, разрушить инсинуации и недоверие, связанные с ее именем и почерпнутые именно из разгромных статей и слухов. Пару раз в наш разговор вступал и Майкл.

– Да достали они, все время обливают Полу дерьмом. А она удивительная женщина и прекрасная мать! – с жаром заявил он мне. – Не понимают они этого, и все. Нас не понимают! А это все очень плохо для детей, – делился Майкл своими переживаниями по поводу развода и скандала, связанного с попаданием в прессу известия об их пристрастии к наркотикам. Это были слова мужчины, полного решимости защищать свою женщину любой ценой, и он явно страдал и недоумевал из-за злобы и язвительности по отношению к ней, которыми изобиловали газеты. Для рок-звезды, привыкшей покорять сцены, эта неожиданно открывшаяся в нем уязвимость и смущение явно оказывались сюрпризом. Дело усугублялось еще и всплесками эмоций из-за отцовства.

Группа Майкла, INXS, работала в Британии над новым альбомом.

– Приезжай к нам, и мы придумаем, как именно ты будешь писать, – говорила Пола. Майкл и Пола решили рассказать мне о своей личной жизни и об их общем ребенке, Тайгерлили. – Мы дадим тебе эксклюзивное право написать статью о нас для журнала. Майкл говорит, что в Австралии нужно издаваться в «Вуманз уикли», – настаивала Пола. – Я доверяю тебе, мне нравится, как ты написала свою книгу, и мы сможем принять тебя как подругу семьи и позволить провести с нами некоторое время. Ну что, спросишь в редакции журнала? Как думаешь, они будут заинтересованы?

Мы сошлись на том, что я проведу с Полой и ее семьей пару недель и увиденное мной в то время попадет на бумагу только в том случае, если Пола и Майкл это одобрят. А потом будет интервью, если Майкл сочтет меня достойной доверия. Редактор «Вуманз уикли» ухватилась за предложение эксклюзива, несмотря на весьма эксцентричные условия сделки.

Я пребывала в некотором недоумении. К тому времени я написала всего пару статей для журналов, а сейчас в моем распоряжении оказался страстно желаемый многими журналистами материал. Да и Полу я пока что совсем не знала: обрывочные телефонные разговоры нельзя было считать сложившимися отношениями. Правда, она все время говорила мне о том, что находила нас похожими, сравнивала свою жизненную ситуацию с моей. Я же никак не могла понять, какие параллели она усмотрела в наших судьбах и что я могла сделать, чтобы унять ее невысказанную тревогу. Но в тот момент я радовалась любому предлогу отправиться в Европу, к тому же деньги для меня не были лишними.

Итак, я решила покинуть Австралию на несколько месяцев.

Сначала я отправлялась в Лос-Анджелес на встречу с моими агентами, чтобы обсудить права на экранизацию моей первой книги. На следующее утро меня ждал самолет, направлявшийся в Бельгию. Там я проведу несколько дней в одиночестве, потому что Николас в это время будет в командировке в Гонконге.

Близкая подруга Николаса была очень любезна, встретив меня в аэропорту и отвезя в Антверпен. Она дала мне ключи от только что отремонтированной квартиры и оставила в вестибюле, чтобы не мешать знакомству с новым местом жительства и живописным старым городом.

Войдя в просторную квартиру, отделанную в стиле ар-деко, я обнаружила, что единственным цветом был бежевый, во всех его мыслимых оттенках. Я тут же пожалела о том, что проигнорировала предложение Николаса взглянуть на наброски нового дизайна для этой квартиры, когда он меня об этом просил. Позже, почти через год после этих событий, во время литературного ужина в беседе с писателем и уважаемым американским неврологом Оливером Саксом, автором книги «Человек, который принял жену за шляпу», я поняла, что же такое дальтонизм. Николас видел мир не так, как все остальные. Моя светлая кожа, судя по всему, виделась ему в холодном белом цвете, как у трупа. Лестно, нечего сказать! Неудивительно, что он так просил меня отправиться в солярий.

– Я вижу только бежевый цвет, Жаклин, – говорил он мне.

Судя по всему, дизайнер принял его слова буквально. Находясь в квартире, я ощущала себя тонущей в большущей чашке кофе, причем рядом не было ни печенья, ни шоколадки, чтобы порадовать вкусовые рецепторы.

Меня ждал прекрасный город. Я влюбилась в родину великого Рубенса, в эту удивительную архитектуру. Пять дней я была предоставлена сама себе, и это дало мне возможность пройтись по узеньким улочкам, дойти до городской площади, зажатой между каменными стенами и средневековыми крышами. В древнем соборе я по обыкновению зажгла две свечи за детей. Этот храм стоял здесь уже не один век, и я слышала, как слова моей молитвы эхом отражались от его стен, смешиваясь со многими тысячами произнесенных до меня.

Я набрела на рынок и домой вернулась с охапкой длинноногих роз, несколькими сортами пряного сыра и корзинками свежей сладкой малины. Я наслаждалась отсутствием телевизора в квартире и возможностью сосредоточиться на своей книге и набегах на город. Я давно уже не баловала себя роскошью одиночества. Последние годы я все время была занята: либо на телевидении, либо с делами о похищении детей, либо собирая материал для книг. А все эти занятия требовали от меня общения с людьми. Мало того, в Австралии я не могла просто выйти из дома без того, чтобы меня не узнали и не заметили. Даже мысль о том, что я одна и мне ни с кем не надо разговаривать, приводила меня в состояние блаженства.

А потом я связалась с Полой и договорилась о том, что съезжу к ним, чтобы присоединиться к ней и Майклу во время ужина. Я села на поезд «Евростар» и взяла от вокзала такси до Челси. Старших девочек не было дома, поэтому у нас с Полой и Майклом было время поговорить перед ужином. Эта пара источала симпатию друг к другу, которая сквозила в каждом их движении. Они сидели на маленьком диванчике возле окна, а я завидовала их спокойным и расслабленным позам, когда они касались друг друга.

Это был странный вечер, заставивший меня почувствовать себя Алисой в Зазеркалье. Толпа папарацци, толкающих нас, пока мы пробирались в ресторан, общение с едва знакомыми людьми, которым хотелось урвать кусочек славы этой известной пары, стоило им только выйти за дверь своего дома. На следующий день, благополучно вернувшись в Антверпен, я размышляла о том, как дальше будет развиваться эта удивительная история. Я позвонила Энтони Уильямсу, моему наставнику и литературному агенту, жившему в Сиднее, и все ему рассказала.

– Пройди эту дорогу до конца, дорогая, – растягивая слова, произнес он. – Пройди до конца.

 

Глава 12

Галопом по Европам

Ненавижу, когда оценивают мою пригодность к чему бы то ни было. Тут же всплывают в памяти все детские страхи и комплексы, и я встаю в оборонительную стойку. Я не лошадь, чтобы мне смотрели в зубы.

За ужином с друзьями Николаса это ощущение появилось и быстро исчезло. Я оказалась в окружении новых хороших знакомых. Это была группа разномастных, но толерантных людей. Среди них был художник, редактор газеты, супружеская пара, в которой жена была сотрудником международной бухгалтерской фирмы, а муж – архитектором.

– Осторожнее с этим мужчиной! – пошутил один из них. – У него утомительная привычка избавляться от хороших женщин, стоит нам к ним привыкнуть.

Николаса этот комментарий скорее смутил, чем порадовал.

– Тише, – шепнула жена говорившего, потом добавила по-французски: – А то она сбежит, и нам придется проходить все это снова. А у нее есть мозги и манеры, слава богу!

Я продолжала улыбаться и сделала вид, что не поняла ее слов. Тактичность была неотъемлемой частью моего болезненного желания нравиться.

Правда, несколько позже ощущение беспокойства вернулось, когда в один из вечеров в ресторане возле набережной Антверпена Николас стал отпускать оскорбительные шутки в адрес сидевшей за соседним столом пары.

– Педерасты, – сказал Николас одному из своих приятелей, сопроводив высказывание гримасой. – Пошли отсюда.

Я жалею о том, что тогда оставила без внимания его тихое высказывание в компании. К счастью, мы остались за тем же столиком, но его слова отбросили тень на наши отношения. Николас оказался подвержен предрассудкам и гомофобии. У меня были друзья гомосексуалисты, и я не собиралась выслушивать оскорбления в их адрес от кого-либо, какие бы романтические отношения нас ни связывали.

Следующие несколько недель мой проект статьи о Поле и Майкле находился в режиме ожидания. Я пару раз с ними встречалась, и мы с Полой разговаривали по телефону. Она до странности часто мне звонила. Ее отношения с Майклом крепли, но злость на бывшего мужа не просто не проходила – она росла, вступала в противоречия с британским семейным законодательством. Я никак не могла понять, почему Пола так старается в чем-то обвинить Гелдофа, и пару раз едва успевала прикусить язык, когда настойчиво сравнивала его с моим бывшим мужем. Наконец я не выдержала и сказала ей, что ее страхи по поводу того, что Боб через суд отберет у нее детей, беспочвенны. Может быть, и я была наивна, но мне хотелось, чтобы она реальнее воспринимала жизнь.

– Пола, если вы с Майклом не палите из огнестрельного оружия и не бьете детей, то никто, ни британский суд, ни кто-либо другой, не сможет забрать у тебя детей. И я не думаю, что Боб, который пошел на такие уступки, чтобы его девочки жили в безопасном и знакомом им окружении, в своем доме, захочет сделать вам такую гадость. Никто не станет красть у тебя девочек, – закончила я с плохо скрытым раздражением, о котором тут же пожалела.

На другом конце провода воцарилось тяжелое молчание, и я уже ждала реплики, отсылающей меня в известном направлении. Но ее не последовало. Напротив, когда она снова заговорила, ее голос несколько минут казался спокойнее, но вскоре снова стал нервным. Закончила она разговор словами:

– Ты его не знаешь. Все эти дела с судом и все остальное – он сам дьявол во плоти!

– Пола, – простонала я. – Когда брак распадается, всем становится плохо. Только когда родители сердятся, детям от этого становится еще хуже.

– Хм, ну ладно, – ответила она и повесила трубку.

Той ночью я уснула с мыслью о том, как мог «Святой Боб», организатор знаменитого благотворительного фестиваля «Лив Эйд», пересечь кольцо огненное и стать новым адским рекрутом.

Днем у Николаса были дела, и он совершал деловые поездки в Испанию, Германию и Францию, время от времени ночуя в гостиницах, и это давало мне возможность заниматься тем, чем мне хотелось. Пару раз с юга Бельгии ко мне приезжала моя дорогая подруга Пэтси, и мы прекрасно проводили время. Чтобы удовлетворить ее потребность в чистом воздухе и открытом пространстве, мы шли гулять в парк, находившийся напротив того дома, где жили мы с Николасом, и говорили до хрипоты. Но как только Николас и Пэтси встретились, они невзлюбили друг друга с первой секунды знакомства. Причем Пэтси буквально ошеломила меня неистовостью своей враждебности. Те несколько фраз, которыми они быстро обменялись на фламандском и французском, оказались для меня загадкой. Пэтси не желала говорить по-фламандски, а Николас отказался говорить по-французски, и они вели словесную баталию, нападая и отражая атаки каждый на своем языке. Теперь мне смешно об этом вспоминать, но в тот момент такой поворот событий был, мягко говоря, неожиданным. Как будто перед моими глазами развернулось известное и длительное противостояние различных регионов Бельгии: индустриальной основы страны и говорящих на фламандском выходцев из Фландрии и фермеров, франкоговорящих представителей этого небольшого народа. Для меня это оказалось двойным сюрпризом, потому что Пэтси была замужем за фламандцем, Уолтером. Сейчас я подозреваю, что ее странная реакция была спровоцирована политическими убеждениями семьи Николаса, придерживающейся правых взглядов. Однако Пэтси и до сего дня отказывается говорить на эту тему.

* * *

Когда мы с Николасом оказывались вместе, наши отношения были прекрасны, страстны и возвышенны. Главное – держаться подальше от таких тем, как политика, гуманитарная помощь и все с ней связанное, расовые различия. Николас временами бывал непостижим, непонятен, и эта черта странным образом противоречила открытости его писем и телефонных звонков. Мы продолжали испытывать страсть друг к другу, но он никак не мог понять моей растущей активности в сфере гуманитарных проектов.

То ли я была слишком требовательна, то ли излишне чувствительна, могу сказать лишь одно: моему любовнику нужно было принять мои убеждения, а не считать их глупой прихотью. На бумаге и в постели Николас был великолепен, но в реальной жизни, особенно в жизни бок о бок… в общем, довольно скоро я завела привычку бормотать слово «фашист». Согласитесь, не самое сентиментальное восклицание. Одно дело биться на интеллектуальных боях, но допускать уродливые предрассудки – совершенно другое.

Все стало ясно как раз перед моим вылетом в Сан-Франциско.

В тот вечер мы вернулись в квартиру после официального ужина в его клубе, и он стал возражать против моей поездки в Боснию, в которой только что закончилась пятилетняя война. Я планировала отправиться туда в конце этого года. Его слова стали последней каплей в чаше моего терпения. Я сказала, что ему не стоит присоединяться ко мне в Нью-Йорке, что у нас ничего не получилось и продолжать романтические отношения между нами будет ошибкой.

Все было очень цивилизованно. Мы решили расстаться, и оба были уверены в том, что так лучше для нас обоих.

Пэтси была счастлива самым неприличным образом.

«Браво, Жаклин! – воскликнула она в телефонную трубку. – Ну и пусть его! Какое облегчение! Не переживай, он действительно фашист, как ты сама и сказала».

Итак, я села на самолет, отправлявшийся в США, без малейших сожалений. Я не жалела о времени, проведенном с Николасом. Мы были приятно честны друг с другом. После стольких лет, которые приносили мне только боль и жестокое разочарование, отношения с Николасом помогли мне восстановить самооценку как женщине. И то, что я разорвала отношения сама, позволило мне снова чувствовать себя у руля собственной жизни. Я понимала, что в отношениях можно сохранить свою личность, не подчиняя ее воле партнера. Я познала эту истину в возрасте тридцати трех лет.

Мы с Николасом могли надеяться лишь на дружеские отношения, но шоколад был божествен!

 

Глава 13

Рука на пульсе

Нью-Йорк оказался прекрасным местом для побега. Там можно было спрятаться от всего, что ограничивало меня в Австралии. Я все еще ждала от Полы и Майкла новостей, касающихся интервью. С Полой мы разговаривали почти каждый день, и она продолжала говорить о назначении дня для интервью и фотосессии для статьи. Я начала подозревать, что ей просто нравился сам процесс обсуждения статьи, но не стала развивать эту тему, чтобы не провоцировать озлобленность. Я рассказала об этом редактору журнала, но она ничего не имела против задержки и попросила меня остаться в США или Европе на некоторое время, на тот случай, если Пола все-таки созреет для интервью.

С тех пор как покинула Бельгию, я все время была чем-то занята, и это помогало мне справиться с тоской по детям. Сан-Франциско будоражил, и здесь было ужасно весело. Портовый город был красив, гостеприимен и щедр, как хорошая хозяйка. На Всемирном конгрессе я была рада встретиться со старыми друзьями и коллегами со всего мира. Мой доклад хорошо принимали, и я смогла приобрести новые ценные знакомства. Различные форумы, учебные судебные процессы с судьями, практикующими юристами и защитниками прав человека помогли мне составить более широкое представление о международной практике в деле о похищении детей родителями и запастись новыми источниками информации.

Я вызвала на конгресс свою подругу Салли Николс, и это стало для меня огромным подспорьем. На некоторые обсуждения мы ходили вместе, а после них шли по магазинам или исследовали город. Мы остановились в одном номере, где подолгу не ложились спать, смеялись, сравнивали конспекты и опустошали мини-бар. Когда мы познакомились, Салли была молодым стажером, а сейчас она – признанный специалист в вопросах международных дел о похищении детей и Гаагской конвенции. Не один час провели мы вместе, работая над розыском похищенных детей, дела которых попали к нам в руки со всех концов света.

Потом в Вашингтоне мы встретились с нашим бывшим клиентом Джимом Кэрайдсом. С ним мы познакомились, когда он приехал в Австралию в поисках своего новорожденного сына. Джим, бухгалтер из американского штата Виргиния, специализирующийся на спортивном менеджменте, дважды использовал мой дом в Мельбурне в качестве штаб-квартиры для поисков новорожденного сына Адама, увезенного матерью. У Джима на это ушло около года.

Джим оказался прекрасным гостем, несмотря на ужасный период в жизни. Опечаленный безрезультатными частными поисками, длившимися не один месяц, к которым позже подключилась полиция и целая кампания в средствах массовой информации, Джим во второй раз уехал из Австралии с пустыми руками. Салли и я приложили все усилия, чтобы уговорить его остаться.

«Джим, ну подожди еще немного! Мы уверены, что вот-вот нащупаем ниточку!» Но наши уговоры оказались бесполезными. А шесть дней спустя мы уже кричали в трубку телефона: «Адам нашелся! Приезжай как можно скорее!»

Семейный суд Австралии позволил сияющему от счастья отцу вернуться домой вместе с сыном, чтобы там начать жизнь заново. Мы с Салли проводили их до аэропорта. Пообщаться с Адамом тогда у нас не было возможности. Теперь мальчику скоро исполнится три года. Вскоре ему придется вытерпеть настоящую высадку десанта австралийских тетушек.

Для того чтобы облегчить себе жизнь, мы с Салли сняли квартиру с обслуживанием в центре Вашингтона. Там мы и встретились с Джимом и Адамом. Малыш Адам сходил с нами в Национальный зоопарк в Вашингтоне и на прогулку в парк. Удивительное ощущение испытываешь, когда держишь в ладонях ручку ребенка, который совсем недавно был беспомощным маленьким существом со сложной судьбой. Благодаря этому ощущению я поняла, как сильно должны были измениться мои дети, и снова ощутила резкую боль утраты. Тем не менее я ни в коем случае не хотела упустить возможность быть свидетелем этого чудесного воссоединения. Мне нравился Джим, и я радовалась тому, как продвигалась его карьера и как он прекрасно справляется с ролью Лучшего в Мире Папы.

Закончив все дела с государственным департаментом, мы с Салли сели в машину Джима и направились с ним в его родной город, безмятежный Виргиния-Бич. Нас ждала встреча со всей его семьей.

Это было чудесно и грустно одновременно. Мы были окружены семьей и друзьями Джима. Они устроили барбекю, чтобы отблагодарить нас, а потом отправили в качестве VIP-гостей на концерт Джимми Баффета и «Пэрротхедз». Я никогда в жизни не забуду этого погружения в мир американской музыки. Меня предупредили, что для нас куплены места в ложе, поэтому нарядилась в черное кружевное платье для коктейлей. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что вся остальная публика щеголяла в шортах, гавайских рубахах и соломенных шляпах, украшенных оперением попугаев и буйной растительностью!

После отъезда Салли мне выпало счастье побыть няней Адама, чтобы Джим мог немного отдохнуть. К тому же я открыла для себя местные деликатесы: крабы с мягким панцирем и крабовые бисквиты. Мы с Адамом устраивали долгие прогулки по живописным пригородным дорожкам. То, что мне доверили маленького ребенка, позволив сыграть роль этакой суррогатной тетушки, подарило мне некоторое утешение как матери. Время, которое мы провели с Джимом, его родителями и сестрами, дало мне еще больше уверенности в нем, его заботе об Адаме. Я поняла, что хороший родитель – это тот, кто способен отказаться от предрассудков ради блага собственного ребенка.

Матери Адама было предложено навестить сына, и Джим, стиснув зубы, сделал то, что требовалось ребенку.

* * *

Энтони (и только так, без всяких уменьшительно-ласкательных вариантов, пожалуйста) Уильямс был литературным агентом и бизнесменом от политики в международной издательской ассоциации еще задолго до того, как я стала его клиенткой, а позже и другом. Бывший глава британского литературного агентства Уильям Моррис решил вернуться в Австралию, в которой не был несколько десятков лет, чтобы организовать там дочернюю фирму при своем престижном агентстве. Энтони никоим образом не походил на алчного, готового идти по головам агента, которых любят изображать в кинолентах. Напротив, он был выдержан и вежлив, очаровательно ненапорист, весел и исключительно чистоплотен и верен в отношении тех, кого выбрал себе в друзья. На семидесятом году жизни Энтони стал коллекционировать знакомства с интересными людьми и рецепты изысканных блюд, иногда с удовольствием смешивая две свои страсти в причудливых комбинациях. Он прекрасно подмечал мельчайшие детали и, занимаясь с недюжинной долей юмора организацией моих приключений по всему миру, больше всего напоминал нечто среднее между хлопотуньей-несушкой, модным имиджмейкером и свадебным генералом.

Тщательнейшим образом Энтони размышлял над целью моей поездки за границу и тем, к кому из знакомых я смогу обратиться за помощью. Затем срочно оповещал своих близких друзей о моем приезде, наказывая им взять меня под крыло. Мне же он вкратце рассказывал историю каждого из этих людей, раскрывая их сильные и слабые стороны.

Энтони решил, что во время поездки в Нью-Йорк я смогу заняться как своей профессиональной деятельностью, так и личными проблемами и помочь мне в этом может встреча с представителем агентства Уильяма Морриса, разумеется, хорошим другом Энтони по имени Сони Мета. Сони был главой «Рэндом хаус паблишинг». Энтони дал мне список телефонных номеров, дат и времени назначенных встреч и требующих внимания дел. Там же было указание позвонить Сони Мета и еще одной паре, тоже хорошим друзьям Энтони, Эверетам, сразу же по приезде в Нью-Йорк.

«Дорогая, Сони – бог издательского дела Нью-Йорка, – подчеркнул Энтони. – К тому же он настоящий джентльмен и мой друг».

Поселившись в причудливом отеле «Уидхэм», куда я направилась по требованию Энтони, заявившего, что это место стоит своих денег и что именно там селятся британские писатели, приехавшие в Нью-Йорк, я приступила к исполнению плана Энтони. Мне предстоял завтрак с американскими агентами от Уильяма Морриса, а во второй половине дня я была приглашена мистером Метой на небольшое торжество, посвященное издательству.

Завтрак в агентстве Уильяма Морриса на Америкас-авеню оказался всего лишь болезненно вежливым действом, устроенным для меня из уважения к Энтони. Особенно неприятно стало, когда агенты, мужчина и женщина, ясно дали мне понять, что я им абсолютно неинтересна, и особенно им не нравится мое австралийское происхождение. Они ничего не собирались мне предлагать, кроме засохшего датского пирожного и растворимого кофе. Однако ближе к концу пренеприятнейшей встречи зазвонил офисный телефон. Звонили мне. Это был Энтони.

– Просто слушай меня и отвечай «да» или «нет», – начал он. – Они пригласили тебя на следующую встречу? Проявили интерес к тому, что ты делаешь в Нью-Йорке?

– Нет, – ответила я, машинально глянув в сторону агентов.

– Ну, в таком случае через пару минут сошлись на занятость и то, что тебе надо многое успеть до вечера. Обмолвись чем-нибудь вроде: «Машина Сони Мета будет ждать меня в шесть вечера» – и наслаждайся тем, как у этих снисходительных мерзавцев вытянутся лица. – Он недобро рассмеялся и повесил трубку.

– Э-э, да, хорошо. В самый раз. До свидания, – произнесла я гудкам в трубке.

Передавая телефон своим явно не заинтересованным во мне агентам, я постаралась вспомнить, о чем мы разговаривали, а потом в точности выполнила рекомендации Сони. Это было невероятно: выражение их лиц действительно изменилось в буквальном смысле. Они даже торопливо попытались пригласить меня на обед на следующий день, в тот самый знаменитый ресторан «Фор сизонс». Разумеется, если у меня найдется для этого свободное время. Не без злорадства я пообещала связаться с ними, как только уточню свои планы на завтра. Мой рейтинг как клиента явно пошел вверх.

 

Глава 14

Нью-йоркский менталитет

Мне хотелось одного: чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Ньюйоркцы глазели на меня, застрявшую между вращающимися дверями универмага «Бергдорф Гудман». Пакеты с покупками и левая рука прочно обосновались внутри магазина, а наряженное в бледно-голубой костюм тело и свекольно-красное лицо уже были на улице.

Промучившись еще пятнадцать секунд и лишившись часов от Раймонда Вейла, я оказалась на свободе. Сообразительные зрители поделились советом. «Подайте на них в суд» – таков был их вердикт. Мне же хотелось незаметно проскочить в свою гостиницу и привести себя в порядок до того, как за мной придет машина, чтобы вывести на орбиту, на которой вращался бог печатной индустрии Нью-Йорка.

Стоило мне ворваться в свой номер, как зазвонил телефон. Это был Энтони. Глянув на часы на прикроватном столике, я поняла, что в Сиднее середина ночи. О чем он хотел поговорить в такое время?

Как же я не догадалась!

– Привет, дорогая! – зазвучал привычно тягучий говор. – Скажи-ка, что ты собираешься надеть сегодня вечером?

– Э-э, я приготовила черные кружева от Динниган и пару черных шелковых вечерних туфель, – робко ответила я.

– Да, это подойдет, – решительно ответил Энтони. – Только ради бога, будь аккуратна с украшениями. У Гиты, жены Сони, самая роскошная коллекция ювелирных изделий из тех, что мне доводилось видеть. Рядом с ней ты будешь выглядеть жалкой подражательницей.

Ничто, кроме метких выстрелов мистера Уильямса, не способно так точно достигнуть цели.

– Я как раз собиралась надеть бабушкины гагатовые бусы и оставить волосы распущенными, – ответила я, всерьез размышляя о странности происходящего.

– Чудесно, – произнес Энтони. – Желаю тебе прекрасно провести вечер, дорогая. Помни об осанке и будь собой до кончика носа. – Он рассмеялся и повесил трубку.

Что бы моя бабушка подумала об этом? Она была таким тихим и радостным человеком, всегда с известной долей пессимизма придерживающимся правила: «Всяк сверчок знай свой шесток». Она впервые оказалась за границей только на моей свадьбе, и мысль о том, что ее внучка летает между континентами почти со скоростью света, и направляется в святую святых мюзиклов, на Бродвей, лишило бы ее дара речи. Верхом успешности в ее представлении было пожать руку премьер-министру, а я уже делала это не раз.

* * *

Сони Мета приветствовал меня протянутой рукой у дверей своей квартиры. Он был среднего роста и обладал приятным голосом. Выражение его глаз выдавало такой острый ум, что я тут же пожалела, что не перечитала высказывания лучших умов мировой классики накануне. В его холле я чувствовала себя самозванкой, втершейся к нему в доверие лишь благодаря общим знакомым. Но довольно быстро я поняла, что Сони мил и доброжелателен и совершенно спокойно отнесся к тому, что его старый друг Энтони попросил его взять меня под свое покровительство. Мы немного поговорили, и мне удалось украдкой глянуть на его прекрасную библиотеку, разместившуюся в огромных, от пола до потолка, шкафах.

Сони поделился, что прием устраивало издательство «Кон Наст», и высказал надежду, что это мероприятие не окажется для меня слишком скучным. А позже мы отправимся на обед с несколькими его друзьями, которые, как ему кажется, должны мне понравиться. Его жена Гита находится где-то за границей и присоединиться к нам не сможет.

Появление на коктейле и выход на красную ковровую дорожку стало для меня запоминающимся событием. Вспышки ослепляли, фотографы требовали у Сони назвать мое имя.

– Смотри, – шепнул Сони с озорным блеском в глазах и, повернувшись к фотографу, произнес: – Это принцесса Жасмин, она писательница.

Люди застыли с раскрытыми ртами, открыто пожирая меня оценивающими взглядами.

Когда мы оказались внутри здания, мистер Мета проявил безукоризненные манеры, обходя зал и приветствуя знакомых, сводя меня с людьми и обеспечивая собеседниками. Все это время его рука либо лежала у меня на талии, либо держала меня под локоть. От всех этих имен моя голова шла кругом, я ощущала некоторую неловкость, но была полна решимости не опозорить своего спутника.

В тот вечер мы обедали в центре города в ресторане, принадлежавшем моей землячке, австралийке Нел Кэмпбелл и ее партнеру, Имону. За наш широкий стол подсела Сюзанна Барч, гламурная европейская особа, встававшая каждый день в пять утра, чтобы подготовиться к вечерней экскурсии, либо приходу личного косметолога, либо мужа Дэвида. Наша беседа была гораздо более приятной и расслабленной, чем в начале вечера. За столом было произнесено столько звучных имен, которыми даже не мог похвастаться американский журнал «Вэнити фэйр»: Маркес, Лейбовиц, Видаль, Клинтон и Зонтаг. И все они произносились с легкостью, говорившей о близком знакомстве с их обладателями. Теперь я знала людей, знакомых с этими знаменитостями. Это было невероятно.

Нел решила взять меня под свое крыло и предложила мне встретиться, чтобы познакомиться с ее друзьями. По дороге в отель Сони посоветовал воспользоваться ее предложением. Я поблагодарила его за содержательный и веселый вечер, мысленно соглашаясь со словами писательницы Джоан Дидьон, однажды так описавшей моего спутника: «Он источал… интеллект и некую неотразимую галантность».

* * *

Нью-Йорк позволил мне заглянуть в себя и узнать то, о чем я раньше не имела понятия: что такое смелость и уверенность в себе. Австралийские эмигранты ни разу не спросили меня об Аддине и Шахире, позволив тем самым просто жить в своем городе, наслаждаясь почти полной анонимностью. Я научилась приносить книжку в маленький французский ресторан на улице Уэст, 58, чтобы отвадить нежеланных компаньонов. А между встречами я бесконечно бродила по музеям Метрополитен и Гуггенхайм. Статьи для «Острелиан консолидейтед пресс» позволили мне заработать на жизнь и занять время, которое я провела в ожидании решения Полы Ейтс и Майкла Хатченса. Я гуляла по улицам Нью-Йорка и каждый день подолгу задерживалась в соборе Святого Патрика, ставя свечи. Потом я всегда писала открытку Аддину и Шахире, стараясь выбрать самую красивую. Приклеивая марку, я ее целовала, стараясь отпечатать на ней свою бесконечную любовь.

Сони Мета и его замечательные друзья позволили мне познакомиться с удивительными людьми и стать частью многих событий. Одним незабываемым вечером я танцевала сальсу с четырьмя из пяти солирующих танцоров Гарлемского театра танца. Мы без стеснения заняли всю площадку и наслаждались вечером.

Более спокойные друзья Энтони Рос и Джек Эвереты, жившие в «Бикман-Плейс», тоже приняли во мне участие, постоянно приглашая на обед или ужин. Это была очаровательная пара в возрасте, приближающемся к семидесятилетию, остроумные, истинные представители «старых» ньюйоркцев. Их пентхаус соседствовал с чудесным садиком на крыше, открывавшим отличный вид на Манхэттен и остров Рузвельта. С тех пор мы с Рос поддерживаем дружеские отношения. Я никогда не забуду, как она, держа меня за руку, со слезами на глазах произнесла: «Если бы я была на двадцать лет моложе, то сама бы отправилась на поиски твоих детей».

Я полюбила Нью-Йорк с его лихорадочным ритмом и жизненной силой и никогда не опасалась гулять там в одиночестве. Однако часто меня сопровождал спутник, кандидатура которого, я уверена, была тщательно подобрана Нел Кэмпбелл и Сони.

Дэвид Риф был видным мужчиной, более метра восьмидесяти ростом, с тронутыми сединой волосами до плеч, с большими глазами, выглядывавшими из-под очков. Благодаря ковбойским сапогам, большому носу, острому уму и громкому смеху он всегда выделялся из толпы. Это был уважаемый журналист и писатель, занимавшийся вопросами о правах человека и о международных конфликтах. Он много и интересно рассказывал о Боснии, и для меня эти рассказы имели особое значение, потому что я через пару месяцев сама собиралась на Балканы. В его компании было легко и приятно. Думаю, что я позабавила его своей страстью к оказанию гуманитарной помощи. Наверное, исходя из своего опыта, он счел меня несколько наивной идеалисткой: этот человек побывал в центре кровавого конфликта в Югославии, прожив некоторое время в осажденном Сараево.

Известная фотовыставка Анны Лебовиц появилась потому, что Дэвид пригласил ее побывать вместе с ним в зоне военных действий, где она зафиксировала на пленку разруху и человеческое горе. Он же отвез ее в Руанду, чтобы она могла заснять гуманитарную катастрофу. Это все он рассказал мне в своей гостиной, где царил хаос, перебирая хранящиеся в коробках неопубликованные фотографии Лейбовиц. У меня создалось впечатление, что она не выдержала тяжести того, что увидела в Африке. Масштабы и жестокость смерти не позволили ей сфокусироваться на каком-то конкретном человеке или событии, как Анна обычно делала, и ее профессиональная уверенность была поколеблена.

Жилище Дэвида стоило особого внимания. Темная, практически лишенная солнечного света маленькая квартира была доверху забита книгами, а все горизонтальные поверхности покрыты пожелтевшими от времени газетными вырезками. Перед огромным книжным шкафом выстроилась коллекция ковбойских ботинок, стояло блюдо с украшениями из серебра и бирюзы, с которыми он никогда не расставался. Альков с кроватью находился в углу комнаты. Квартиру дополняла каморка, в которой находились покрытые известковым налетом душ и туалет, но я не обнаружила кухни. На другом конце лестничной площадки у него была еще одна квартира, которую он держал в качестве кабинета, для работы. В то святилище мне позволили лишь заглянуть одним глазком.

Дэвид, единственный сын Сюзан Зонтаг и ее первого мужа, профессора колледжа Филиппа Рифа, получил образование, обучаясь в лицеях Америки и Франции.

Несмотря на всю эту бурную деятельность, я должна была выполнить свои обязательства и выступить с докладом. Казалось, что со времени операции «Книга» меня стали приглашать все чаще. Находясь в Нью-Йорке, я узнала, что за вклад в дело розыска похищенных детей и защиты прав ребенка «Национальный центр пропавших и эксплуатируемых детей» присудил мне награду. Я была польщена честью, оказанной мне этой американской организацией, и тем, что мои заслуги оказались признанными. Успех проекта «Пустые объятия – разбитые сердца» за рубежом означал, что меня будут чаще приглашать на брифинги и лекции, за которые мне никогда не платили, но они помогали мне достучаться до сердец и тем самым уменьшить число похищений детей собственными родителями.

Из США я отправилась в Гонконг, который вскоре должен был вернуться под протекторат Китая. Там я участвовала в брифинге юристов, специализирующихся на семейном праве, обсуждавших ратификацию Китаем Гаагской конвенции. Это был важный шаг, позволивший конвенции закрепиться на ранее недосягаемой территории. А затем я быстро слетала в Бельгию, чтобы повлиять на правительство и решить дело в пользу подписания Гаагской конвенции. Как ни удивительно, но Бельгия оказалась одним из малого числа стран – членов Европейского Союза, отказывающихся подписать конвенцию. Так много детей страдало от этой политической позиции, что склонение правительства к подписанию конвенции стало важным делом лично для меня.

В то время до меня дошли хорошие новости: Британия решила закрыть брешь в своем законодательстве, легко позволявшую похищать детей и увозить их за границу. Теперь детям, независимо от их возраста, для путешествия в другие страны было необходимо иметь собственный паспорт и разрешение на выезд. Родитель больше не мог просто вписать имя ребенка в свой паспорт, чтобы вывезти его за границу. Это изменение стало большой победой, достойной празднования.

Но не все шло так гладко. Мне было сложно совладать со своими эмоциями, как и смириться с реальностью в собственной жизни. Необходимость постоянно «сохранять лицо» и вести себя профессионально, обсуждая проблемы похищения детей, статистику и стратегию юридической защиты, когда мое сердце рвалось на части, отнимала у меня много сил. Иногда я не могла уснуть, тоскуя по своим детям, а иногда грозила себе пальцем в зеркале, стараясь убедить себя в том, что эту борьбу они бы одобрили.

Вернувшись домой, я забралась в постель и провела там несколько дней, стараясь забыть о мировых проблемах. Я устала от пустоты на сердце и тоски по детям, а в квартире все напоминало мне о неспособности отвоевать Аддина и Шахиру так, как я отвоевывала других. Я плакала часами, и эти слезы отличались от тех, что пришли ко мне в Кении. Это были слезы горя и утраты.

Мне хотелось уснуть и проспать много лет, до тех пор, когда я смогу увидеть своих детей снова. Но у меня еще было много работы.

 

Глава 15

«Я веселый огуречик»

Дальше на повестке стояла Босния. Но и там мои дети были со мной.

Я присоединилась к двум крупным благотворительным организациям, чтобы понаблюдать за их работой и снять фильм, посвященный некоторым реабилитационным проектам. Мы рассчитывали, что отснятый материал в будущем мог быть использован для сбора средств на последующие программы. Еще я планировала выяснить, будет ли программа «Книга» полезна для детей этого региона. В мире, растоптавшем невинность и счастье, детям необходимо было учиться мечтать заново, а для этого нужна была безопасная среда и образовательные ресурсы, которые помогли бы ее создать. Мне оставалось лишь их найти. Статистика детских травм по Боснии и Герцеговине была ужасающей. Каждый третий потерял родителя или близкого родственника, стал свидетелем взрыва противопехотной мины или бомбы, был искалечен или сделался свидетелем смерти.

Всего несколько недель назад трагически погибла принцесса Диана, работавшая в этом регионе. Весь мир горевал о ней и был озабочен судьбой ее сыновей. Мне было очень жаль, что ее мальчики так и не смогут узнать свою мать как равную, как взрослый узнает взрослого. И она, и я прошли сквозь сложный брак с членом королевского семейства и оказались в этой ситуации в юном возрасте. Но у Дианы, этой яркой личности, был стержень, который не смогли сломать все пережитые трудности. Она взбудоражила сердца миллионов людей по всему миру, а усилия, приложенные ею в кампании против использования противопехотных мин, завоевали искреннее уважение к ней.

Когда в 1997 году мы обе были в Нью-Йорке, она позвонила мне, всего за несколько дней до знаменитого аукциона платьев в «Кристиз». Я помню ее приятный смех. Теперь я собиралась в Боснию, чтобы встретиться с людьми, с которыми она недавно общалась. В день ее похорон я была на пути к Боснии. В безликом номере гостиницы, таком же, как в миллионах отелей по всему миру, я смотрела телевизионную трансляцию ее похорон. Мне было жаль Диану, ее детей и благотворительные проекты, которым она отдавала частичку сердца. Мы родились с разницей в два года и четыре дня. Я вышла замуж за своего принца в начале 1981-го, она – в июле того же года. Наши дети родились примерно в одно время, и мы обе боролись за обретение себя в закостенелых королевских семьях. В итоге мы обе потеряли своих детей, только вот у меня еще оставалась надежда встретиться со своими. Мне было жутко от этих мыслей.

Время, которое я провела в Боснии, оставило в моем сердце более глубокий отпечаток, чем Африка. Вернее, след был другим. Принадлежность к западной стране позволяла мне относиться к происходившему в Африке с некоторой отстраненностью. В чувстве обладания высокими технологиями и развитой экономикой есть необъяснимое, неосознанное ощущение безопасности, отдаляющее туристов и работников благотворительных организаций от жителей Африки, с которыми им доводится общаться. Характер местности и нищета ничем не напоминают дом. В Боснии же проявились все негативные черты представителей Европы: предрассудки и нетерпимость, подозрительность и истерия. Разбомбленные здания, стены со следами от осколков минометных мин – все это могло случиться в любом городе западных стран. Я видела следы войны, которая вполне могла прийти и в мою страну и в мою собственную жизнь, так могли выглядеть пригороды Мельбурна. Я почувствовала, каково было в Бельгии или в Лондоне после военных бомбежек. Любая из деревушек, через которые мы проезжали или обходили пешком, могла быть дорогим мне местечком в моей мирной и безопасной стране. Военное положение – понятие чужое и незнакомое для каждого гражданина, выросшего в стране, ни разу не видевшей вооруженного конфликта на своей земле.

В Боснии воцарился настоящий ад, и это произошло вследствие крайнего джингоизма, ксенофобии и нарастающего безумия, сходного с тем, что испытывают акулы, почуявшие кровь. А мир просто смотрел на то, как разворачивался геноцид.

С подписанием Дейтонского мирного соглашения в начале этого года в регионе настал хрупкий мир, позволивший приступить к оценке необходимой помощи для несчастных выживших. Мне отчаянно хотелось чем-нибудь помочь.

Взамен разбомбленного и накренившегося моста через реку Савва, дорога из Хорватии в Боснию, стояли большие понтоны, к которым приставал гигантских размеров паром. Автомобили выстраивались в очередь, и ждать приходилось мучительно долго, но все, казалось, были готовы к этому. Один и тот же паром перевозил и пассажиров, и легковой и странного вида грузовой транспорт.

До Тузлы мы добирались на внедорожнике «тойота» в течение семи часов по гористой местности и серпантинным дорогам, пострадавшим от мин и оставленным в запустении. Часто движение шло по одной полосе, и водитель не всегда видел то, что ждало его за поворотом, а окружавшая дорогу пронзительная красота составляла разительный контраст разрухе. На стенах брошенных и наполовину разрушенных домов красовались нацистские знаки, следы от выстрелов из автоматов и плакаты с фотографиями разыскиваемых военных преступников. В основном искали Радована Караджича, бывшего лидера боснийских сербов, которому было предъявлено объявление в геноциде, преступлениях против человечности, убийствах и многочисленных нарушениях Женевской конвенции. Некогда Караджич был врачом, практикующим психиатром, и многие считали, что львиная доля психологических мучений и этнических чисток этой войны являлись его заслугой. Этот человек знал толк в мельчайших деталях и прекрасно понимал, каковы будут последствия «лагерей сексуального насилия», в которых содержались девочки и женщины в возрасте от трех до восьмидесяти трех лет. В результате этого преступления на свет родилось множество детей от нежеланных беременностей. Зачастую травмированная психика беременных женщин не выдерживала, и они совершали самоубийства или бросали своих детей, боясь подвергнуться остракизму.

Мне эта страна представлялась лоскутным одеялом, сшитым из слез и смеха, цивилизованности и жестокости, мягкости и силы.

Я попыталась освоить местный язык, прослушивая кассету, записанную мне другом, Джоном Удоровичем, семья которого эмигрировала из бывшей Югославии в Австралию, когда он был еще ребенком. Я надеялась, что знание простых формул и явно хорватское произношение помогут мне в общении.

Тузла – небольшой городок, деловой центр которого состоит всего из восьми или девяти улиц. Он расположился в долине, окруженной холмами. В его архитектуре отчетливо чувствовалось влияние Италии. Именно здесь одним погожим летним днем во время объявленного перемирия от неожиданной минометной атаки погибло огромное количество детей.

Продовольствие по-прежнему поступало с перебоями, поэтому в хранилищах был избыток одних продуктов и острая нехватка других. Полки хранилищ были аккуратно и красиво уставлены одними и теми же упаковками. В одном магазине продавался только стиральный порошок и растворимый кофе, в другом – сгущенное молоко и соль.

Жилые районы города поднимались вверх по склонам холма. Большая часть дорог была в ужасном состоянии, и я обнаружила, что по ним иногда быстрее ходить пешком, чем ездить в рычащей и дергающейся на месте машине, пытающейся подняться почти по вертикальной поверхности. Мое жилище находилось на холме, в том районе, где жили состоятельные горожане. Трехэтажные дома, покрытые следами от вездесущих пуль, прижимались к покатым склонам и ощеривались спутниковыми тарелками, размерами годившимися для того, чтобы на них летали. Именно на этот район Тузлы пришлась большая часть сербских обстрелов.

Вскоре после того, как я попала в Тузлу, меня разыскала Сандра, молодая женщина боснийско-хорватского происхождения, которой наши общие друзья передали весть о моем приезде. Она была очень высокой, стройной, с живыми голубыми глазами и светлыми волосами. Во время войны Сандра была переводчиком Красного Креста, а позже стала работать с организацией «Норвежская народная помощь». Однажды вечером, когда мы с ней гуляли по ее саду, Сандра попыталась объяснить, на что похожа жизнь в эпицентре боевых действий. Она рассказала о своем отце, о том, как он погиб во время войны и как они с матерью боролись за жизнь, отказываясь покидать дом, даже когда из-за бомбежки вылетели стекла из окон, а мины начали взрываться в их саду. В их доме сохранилась одна спальня и ванная, поэтому им было доверено принять принцессу Диану во время ее короткого визита. Обе женщины сохранили теплые воспоминания о Диане и ее врожденной способности забыть обо всем и превратиться в обыкновенную гостью. Сандра со смехом рассказывала о том, как была изумлена, увидев Диану по локоть в пене средства для мытья посуды, стоящей перед раковиной.

«Две вещи могут серьезно надоесть за три дня: это запах рыбы и задержавшиеся гости», – пошутила принцесса.

Женщины Тузлы были удивительными: большинство потрясающе красивы, светлокожие, с волосами цветом от пепельно-белого до воронова крыла. Все тщательно следили за собой и носили модную одежду. У тинейджеров были в ходу микроюбочки и высокие сапоги, а молодые мужчины и женщины носили джинсы. Воюющие стороны изначально решили, что Тузла – мусульманский город, но его жители исповедовали не только эту религию. На губах местных женщин алела яркая помада, и между уроженками этих мест и консервативными беженками из других частей Боснии явственно ощущалось различие.

Беженцы жили в ужасающей нищете. Я некоторое время проработала с детьми, слышала их рассказы, видела их рисунки, в которых они выплескивали свои ночные кошмары: окровавленные тела убитых отцов. Больше всего здесь было женщин из Сребреницы, которых под дулом автомата выгнали из селения, позволив взять с собой лишь то, что умещалось в руках. Всех мужчин и мальчиков старше семи лет, все мужское население поселка, семь тысяч человек, загнали в лес и просто уничтожили, зарыв в братских могилах в попытке скрыть эту бойню.

За этой этнической чисткой, не пытаясь ничем помочь, наблюдали силы ЮНИПРОФОР, защитных сил ООН, солдаты из Нидерландов.

Однажды в наш офис, где мы с коллегами обсуждали распределение гуманитарной помощи, вошла бледная женщина с мальчиком, которому не могло быть больше семи лет от роду.

«Простите, не найдется ли у вас мыла, я бы хотела помыть своих детей», – вежливо обратилась она к нам.

Я ответила, что это административный офис, а склад с припасами находится в другом месте. Я предложила ее мальчику печенье, и он взял его, но есть не стал. Мне это показалось странным, однако пока я размышляла о поведении мальчика, его мать упала без чувств.

Когда она пришла в себя, мы ее расспросили. Ее выдержка и немногословность внушали уважение. За чашкой чая она рассказала, что они жили прямо под мостом, что ее муж погиб, а она с детьми скитается вот уже полтора года. Я неуклюже протянула ребенку остатки печенья и решила разыскать жилище для этой женщины и ее детей.

Тот день преподал мне два урока: во-первых, несмотря на испытания, женщина способна сохранить чувство самоуважения и достоинства, как та, которая не желала отказываться от гигиены для себя и своих детей. И во-вторых: ребенок тоже способен на самообладание, как тот маленький мальчик, который не съел ни единого кусочка печенья до тех пор, пока не отнес его своим братьям.

Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) и международные стабилизационные силы ООН аккредитовали меня для наблюдения за первыми со дня окончания войны выборами. Я поступила в распоряжение одного из крупнейших контингентов вооруженных сил США на Балканах и должна была переехать из Тузлы на базу «Игл», расположившуюся возле города Брко.

В те дни дорожных знаков было немного, да и те, что были, далеко отстояли друг от друга, поэтому поездка по инструкции, записанной на клочке бумаги и гласящей: «Повернуть налево сразу после белого столба, проехать семь с половиной километров на юго-восток и искать большой камень», обещала быть непростой.

Американская база, напротив, служила рекламой американской военной мощи. Складывалось такое впечатление, будто сюда, в Боснию, аккуратно перевезли кусочек Америки. Пехотинцы размещались в основном в палатках, соединенных деревянными настилами, чтобы солдаты не пачкали ног. Меня поселили в отдельную палатку, поблизости от которой жили женщины-военнослужащие. На территории базы находились часовня, библиотека, две огромные столовые, в которых предлагали колу и жареного цыпленка, бильярдная, компьютерный центр и кинозал – все собрано из подручных материалов. Самой большой драгоценностью базы стала гарнизонная лавка, дарящая ощущение дома вне дома, магазинчик, в котором можно было купить все – от тампонов до футболки, шампуня и компакт-дисков. По правде говоря, магазин обслуживал только персонал и служащих базы, но многократно состроенные глазки и мольбы позволили и мне отправиться туда за покупками. С собой я взяла список, составленный по просьбам работников благотворительных организаций в Тузле, знавших о моем проникновении на территорию военной базы США.

Для выполнения одного из заданий ОБСЕ я выехала с базы в составе пехотного подразделения. Мы передвигались на танках и бронированных джипах «хамви». Вооруженные до зубов миротворцы всегда перемещались группами по четыре человека и в таком же составе патрулировали регион, дабы проследить за беспрепятственным ходом демократизации общества.

Первое мое знакомство с «хамви» оказалось довольно неприятным. На меня надели обязательный бронежилет и усадили вплотную к ногам солдата, простоявшего все время поездки спиной к направлению движения. Его голова и руки находились выше крыши машины, чтобы он мог в случае необходимости прикрыть тылы пулеметным огнем. Мало того, пристегнутые к центральной раме «хамви» солдатские «М-16» (американская штурмовая винтовка) смотрели мне прямо в лицо. Хуже всего было то, что близость огнестрельного оружия испугала меня только в первый день, а потом я к нему просто привыкла.

Время от времени патруль останавливался и проверял обстановку в деревне или у пункта голосования. Иногда солдаты уклонялись от правила не заводить личных отношений на службе и разговаривали с детьми, угощая их сладостями. Забавно было наблюдать за тем, как молодые американцы показывали великолепные баскетбольные броски детям из лагеря для беженцев. Несмотря на униформу и полную амуницию, в такие моменты солдаты казались немногим старше детей, с которыми они играли.

Именно во время одной из таких остановок по иронии судьбы я кое-что узнала о своих детях, так сказать, из первых рук.

Конвой остановился для осмотра маленького городка рядом с сербской границей. Серое небо изливалось моросящим дождем, и дорога была скользкой и неровной. Наши машины оставляли глубокие колеи на дороге, и я неуклюже скользила по грязи. Здесь не было ни одного дома, не отмеченного войной. Каждый фасад был разукрашен шрапнелью, в окнах не было стекол. Вместо них виднелись старые мешки из-под муки и куски полиэтилена с голубыми печатями ООН. На многих домах недоставало крыш, в стенах зияли дыры. Деревьев практически не осталось: местные жители рубили их на дрова, которыми топились ненадежные печки в лагерях беженцев. Нас с капитаном окружили четверо вооруженных солдат, и мы отправились к полуразвалившемуся от бомбежки зданию, в котором находилась кабинка для голосования. Там работали добровольцы со всей Европы. Внезапно меня окликнул человек в форме международной полиции ООН. На малайском.

Казалось, он был шокирован тем, что видит меня здесь, в Боснии, в сопровождении солдат ОБСЕ, облаченную в бронежилет. Я же была удивлена не меньше его, услышав обращение ко мне на малайском.

– Вам интересно, что происходит с вашими детьми? – спросил он. – Принц говорит, что вам нет до них никакого дела.

В считанные доли секунды я ощутила потрясение, обиду и радость. Потом решила собраться с силами и вытянуть из этого человека как можно больше информации.

Поддавшись уговорам, малайский полицейский смягчился и посмотрел мне в глаза.

– Так что, вам правда интересно? – с явной издевкой произнес он.

Я подавила в себе страстное желание врезать ему по физиономии и сосредоточилась на том, чтобы остаться спокойной.

– Да, конечно интересно. Я хочу знать, какого они роста. Я вообще хочу все знать о своих детях. Вы видели их фотографии в газете? – произнесла я на малайском.

И тогда он мне все рассказал.

Перед отправкой в Боснию его откомандировали в полицейское отделение Тренгану. Он провел довольно много времени во дворце, служа королевской семье.

– Я несколько раз охранял вашего сына, принца Аддина, – сказал он, хитро улыбаясь. Мне пришлось проявить все свое мужество, чтобы не дать коленям подогнуться.

Я должна была позволить ему вести эту высокомерную игру, чувствовать свое превосходство надо мной. И наконец он выдал еще немного информации:

– Принц Аддин очень высокий. По меньшей мере метр восемьдесят, может, даже метр девяносто.

На этом беседа закончилась, он ничего не знал о Шахире.

Я постаралась уйти с тем достоинством, что у меня осталось. Завернув за угол разгромленного здания, я оказалась в окружении изумленных солдат, не понявших ни слова из моего разговора. Как только я убралась с глаз малайского полицейского, меня скорчило и стало сотрясать от рвотных позывов и рыданий.

Я попыталась взять себя в руки и вкратце рассказать им о причине своего расстройства. Выслушав меня, сержант Ларри, крепенький двадцатипятилетний выходец из Индианы, снял каску, почесал голову и, растягивая слова, задал вопрос, который заставил меня рассмеяться и стряхнуть уныние: «Хотите, мэм, мы с ним разберемся?»

Я так и не поняла, с кем именно он предлагал разобраться, с моим мужем или офицером полиции ООН, но на долю секунды позволила себе роскошь представить, что делал бы Бахрин, увидев у себя на пороге взвод американских солдат.

Я поблагодарила Ларри, но от его предложения отказалась.

После той встречи я не находила себе места. С одной стороны, я была благодарна возможности получить хоть сколько-нибудь достоверную информацию об Аддине, а с другой, горевала о том, что эта информация пришла ко мне от незнакомца с сомнительными намерениями. Вот к чему свелось мое материнство: к жадному вниманию к сплетням.

Оставшееся время, которое я провела в Боснии, было наполнено самыми разнообразными событиями. В один день в полуразвалившейся от бомбежек школе я пою песни о кукабарре и имитирую голоса животных Австралии на все лады, на другой – встречаюсь с подростками, подорвавшимися на пехотных минах, чтобы спросить их мнение о необходимости разоружения. Я общалась с пережившими многое женщинами из разрушенной Сребреницы, разговаривала с едва достигшими двадцатилетия работниками молодежных организаций из Сербии и Хорватии и представителями боснийских сербов, отказавшихся от своей этнической принадлежности, чтобы вместе работать в антикризисном центре для нуждающихся сербов в Баня-Лука. На берегу озера с прозрачной водой, покоившегося между холмами, окружавшими Тузлу, я пила турецкий кофе и молча слушала рассказы четырех молодых мужчин. Они говорили о том, что случилось с их семьями, подругами и бывшими коллегами, ставшими частью из пятидесяти тысяч несчастных жертв лагерей сексуального насилия. На следующий день я учила детей танцевать конга и прыгать как кенгуру всего в десяти метрах от еще не разминированного поля возле их школы и внимала их радостным крикам. Все эти события составляли такой большой контраст между собой и элементарной логикой, что меня не покидало постоянное ощущение смятения.

Однажды наш караван машин с гуманитарной помощью на короткое время остался без охраны и тут же был обворован. Украли груз, детские книги, наш багаж и деньги. В другой раз, уже во второй мой приезд в Боснию, нашу машину остановили и меня и моего водителя обокрали под дулом автомата. Тогда я имела глупость отказаться от сопровождения в короткой поездке между сербской и боснийской территориями. Удар прикладом «калашникова» по голове доходчиво продемонстрировал мне мою же глупость.

Я стала свидетельницей исторического события, которое подняло мой дух по множеству причин. Одним ясным, но прохладным вечером мы шли на меченный войной Олимпийский стадион Сараево мимо стоящих в круг натовских танков и обнесенных колючей проволокой постов сил ООН. Над нашими головами кружили «АВАКи», самолеты системы раннего оповещения, защищая нас от ракетных ударов фанатиков. Такие меры безопасности все еще были необходимы, потому что людей все еще тянуло на подвиги. Когда я проходила повторный обыск, который крепенький итальянский солдат проводил методом похлопывания (кстати, довольно приятно, я даже захотела пройти эту процедуру снова), небо над головой расчертили лучи прожектора. Все это было необходимо для того, чтобы попасть на самое ожидаемое событие в Сараево со дня прекращения огня: концерт ирландской рок-группы «U 2».

В воздухе над стадионом с сорока пятью тысячами зрителей висело напряженное ожидание. Этот концерт стал символом того, что некогда осажденный город вновь зажил нормальной жизнью. Как только первый гитарный аккорд разорвал тишину, на ноги вскочили все зрители в возрасте от пяти до пятидесяти пяти лет. Зажглись и закачались в унисон тысячи зажигалок, и толпа запела. По лицу Боно, вокалиста группы, текли слезы, и он призывал людей послать войну подальше и праздновать наступление мира. На один вечер народ Боснии объединился с единой целью – послушать одну из величайших рок-рупп, появившуюся на крохотном островке, имевшем свою собственную историю внутреннего конфликта. В тот вечер жители Сараево были объединены силой, превосходящей языковые барьеры и ненависть. И имя той силы – музыка.

Я навсегда запомню тот вечер как один из самых чудесных в моей жизни. Уважение к этой группе и гражданской позиции Боно превратили меня в ее фаната. «U 2» обещали приехать еще во время кровавой войны, а когда она закончилась, без колебаний выполнили свое обещание.

На следующий вечер я оказалась внутри крепости. Она была построена на вершине холма, нависавшего над Сараево, и служила прекрасной боевой позицией, откуда можно было с успехом вести артиллерийский и снайперский огонь. Оглянувшись, я увидела у подножия холма небольшое кладбище. Сотни простых белых могильных камней отмечали захоронения. Спустившись, я обнаружила, что большинство могил были совсем свежими. Небольшие воротца прикрывали вход на огороженную зеленой изгородью территорию кладбища. Там, внутри, находились люди. Они выпалывали траву и ухаживали за надгробиями, но мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что все они были стариками. Война исказила нормальный ход жизни и смерти: родители и деды ухаживали за могилами своих детей. Многообещающие молодые люди отдали жизни в угоду гражданскому конфликту и разногласиям на религиозной почве.

Я медленно ходила вдоль рядов могил до тех пор, пока не обратила внимания на то, что в одной из частей кладбища все даты смерти были одинаковыми. В двадцати шести могилах лежали дети, погибшие в результате явно намеренно спланированного минометного обстрела. Все они были не старше Шахиры и Аддина.

Присмотревшись, я почувствовала, как воздух сгустился до такой степени, что я не могла сделать ни единого вздоха. Время будто остановилось. Я побежала от одной могилы к другой. На двух надгробиях было написано знакомое имя: Бахруддин, а в трех соседних могилах лежали девочки. Одну звали Шахира, другую – Аиша, так звучало второе имя моей дочери. Это было так страшно, так неправильно! Дети не должны умирать раньше родителей и тем более не должны становиться жертвами кровавых бойней.

Никто из нас, живущих в стороне от раздираемой конфликтами земли, не сможет отказаться от ответственности за то, что произошло с детьми Боснии. Разве мы не смотрели заставки новостных передач «Си-эн-эн» или «Би-би-си» за ужином или стаканчиком аперитива, переключая каналы, когда изображение начинало давить на нервы? И где же была наша воля и голос, когда нужно было требовать вмешательства и прекращения конфликта? Почему мы так боимся пацифизма, боимся проявлять мирную и добрую волю в урегулировании конфликтов? Почему даже сегодня, когда терроризм берет нас за горло окровавленной рукой, наши политические лидеры не прислушиваются к нашим призывам положить конец резне и решить все мирным путем? И дело здесь не в вырождающемся западном сообществе, а в том, что все сторонники религиозного сепаратизма, насилия и культурного превосходства совершают страшное преступление, прячась за понятиями о политических и религиозных интересах.

Войной мы никогда ничего не решим.

* * *

Я перебазировалась в Баня-Лука на сербской территории Боснии, чтобы наблюдать за работой Службы ООН по разминированию (ЮНМАС). Эти люди занимались разработкой способов безопасного обнаружения мин и разминированием, наблюдением за их производством и созданием образовательно-разъяснительных программ по этой теме.

Одним ясным, безоблачным утром я сопровождала группу саперов из ЮНМАС на разминирование. В основном это были британцы, что позволило австралийским вооруженным силам сэкономить значительные суммы на командировочных. Здесь находились и военные других полков: 21-го батальона полевых инженеров, 3-го вооруженного инженерного батальона и 38-го инженерного полка.

Поиск активной мины начинается с облачения сапера в массивный защитный фартук, пару огромных перчаток и шлем с защитным козырьком. Затем сапер берет в руки необходимые инструменты: длинный тонкий металлический зонд и маленькую лопатку. Процесс поиска заключается в том, что сапер становится на четвереньки и прощупывает зондом и лопаткой каждый квадратный сантиметр почвы в течение долгого времени.

Тщательно и скрупулезно.

После подписания Дейтонского мирного соглашения, когда наконец наступило хрупкое перемирие, в боснийской земле насчитывалось около трех миллионов противопехотных мин. Эти мины не разлагаются, потому что сделаны из пластика и других чудесных современных материалов. Они сохраняют свою смертоносную силу до тех пор, пока не сработают, что означает, что они могут десятилетиями дожидаться своего часа. При пересчете на современные деньги стоимость изготовления одной мины составляет три американских доллара, а обнаружение и обезвреживание – тысячу.

В то время на Балканах каждый месяц восемьдесят ребятишек, выходивших из домов на прогулку или в школу, погибали от взрывов либо становились калеками. Маленькие дети служили излюбленной мишенью минеров: взрыватели крепились в качестве смертельной ловушки на фруктовых деревьях, детских площадках и музыкальных инструментах. Дети лишались пальцев, глаз и рук.

Я провела совсем немного времени с саперами из ЮНМАС, но и за это время успела частично лишиться слуха в правом ухе. Это случилось, когда самонадеянный сербский солдат, получив приказ детонировать противотанковую мину, решил, что произведет фурор, сделав это на две минуты раньше назначенного срока, еще до того, как с места взрыва будет проведена полная эвакуация. Это делалось в надежде щелкнуть по носу британских инженеров. Так, на всякий случай. Взрыв, услышанный сквозь наушники, которые я надевала во время съемок, лишил меня способности слышать некоторые звуки правым ухом, зато наградил постоянным шумом в ушах и сложностями в поддержании беседы. Что ж, мне всегда ужасно нравились слуховые трубки, однако в них как-то странно шептать милые нелепицы, согласитесь.

Однажды вечером, в состоянии крайней усталости и страшного голода, потому что за двадцать четыре часа так и не смогла выкроить времени поесть, я поглотила целую банку местных маринованных огурчиков и забылась тяжелым сном. К утру мое лицо приобрело очаровательный зеленый оттенок, а тело – прямо-таки тропическую температуру. Я отравилась птомаином.

«Я веселый огуречик!» – прокричала я на ломаном боснийском наклонившемуся ко мне врачу, пытаясь убедить его не вырезать мне аппендикс. Дело оказалось непростым, потому что, несмотря на все мои протесты и сочтя меня неадекватной, мне все-таки вкололи серьезную дозу петидина.

Я осталась при своем аппендиксе и сумела усвоить важный урок: никогда не ешь маринованные огурцы в качестве основного блюда суток и никогда не пытайся говорить на чужом для тебя языке в чужой больнице, особенно после дозы петидина. Да, и даже в зоне военного конфликта никогда не забывай надевать нормальное нижнее белье.

 

Глава 16

Беги без оглядки

Мне так и не довелось провести то самое, так часто обсуждаемое интервью для «Вуманз уикли», хотя Пола и Майкл не уставали о нем говорить. Всего за пару недель до смерти Майкл позвонил мне из Нью-Йорка. Разговор получился странным. Майкл был расстроен, но вовсю защищал Полу. Он спрашивал, не могут ли они с Полой и четырьмя дочерьми поселиться в моем доме на несколько недель.

– У тебя же там нормальный большой дом? – спросил он. – Это может решить все наши проблемы. – И он закончил разговор словами о том, что Пола скоро со мной свяжется.

Пола не позвонила, и я поговорила с ней только после похорон Майкла. Она сидела на переднем ряду в церкви, укачивая на руках их дочь, Тайгерлили, и тихо плача. Ее окружали гламурные бывшие любовницы Майкла, включая певицу Кайли Миноуг и модель Хелену Кристенсен. Вокруг царила какая-то сентиментальная и одновременно показная атмосфера, что при этих обстоятельствах было понятно. Присутствие всех VIP-персон шоу-бизнеса и тот факт, что похороны транслировались в прямом эфире, обеспечили эту странную смесь горя и внешнего лоска. Я сидела рядом со старым знакомым, писателем и комментатором Ричардом Невиллом, а члены семейства Хадченсов размышляли о своей утрате.

Папарацци и представители таблоидов преследовали Полу после похорон, подсовывая под дверь ее номера записки и всячески пытаясь добиться от нее хотя бы слова комментария. Пола была вынуждена укрыться в Сиднее в отеле с обслуживанием по телефону. Безутешная, упрямо стоявшая на том, что Майкл не сводил счеты с жизнью. Мне удалось до нее дозвониться, и мы поговорили. За все время после похорон это случилось всего дважды.

– Не убивал он себя, ясно?! – Пола не могла остановить рыдания. – Не мог он так с нами поступить. Почему меня никто не слушает? Это был чертов несчастный случай!

– Я тоже не понимаю, как это произошло, дорогая, – сказала я немного невпопад.

– Ты же видела, как сильно он нас любил. Ведь любил же, любил! Разве не так? – Она снова и снова молила согласиться с ней, что я с готовностью делала, недоумевая о том, что могло случиться в тот вечер, когда Майкла нашли мертвым в отеле «Карлтон Ритц». Когда Майкл звонил мне, он говорил о будущем. Я не знала, чем смогу помочь Поле и Тайгерлили. Мне было известно, что она приехала с подругой, но я все равно предложила помощь в присмотре за ребенком. Правда, я не могла предпринять ничего другого, как оставить все как есть.

* * *

Вернувшись из Боснии, я часто ловила себя на мысли о боснийских женщинах, живших в невыносимых условиях. Память постоянно напоминала мне о женщине, просившей мыла, чтобы вымыть детей, и о многих других, встречавшихся мне на пути. Они не просили еды, а искали предметы женской гигиены, надеясь, что у меня осталось хоть что-то из личных запасов. Я не могла себе представить, что может быть хуже для женщины, уже пострадавшей от постоянно меняющихся, но неизменно ухудшающихся обстоятельств, не иметь доступа к прокладкам или тампонам в те дни, когда они больше всего нужны. Да что там тампоны, у них вообще ничего не было. Туалетная бумага была роскошью и часто отсутствовала на прилавках магазинов, поэтому воспользоваться ею в качестве заменителя прокладки тоже не представлялось возможным. К тому же деньги, если они у женщин были, шли на продукты питания и на топливо, на котором можно было готовить, а не на то, что мы, жительницы Запада, воспринимаем как должное.

Вот я и придумала акцию «Ангел», которая была направлена на оказание помощи женщинам и детям в зоне вооруженного конфликта. В этой акции главное было не сбор пожертвований, а подбор и распространение жизненно важных и необходимых вещей.

В 1998 году я в основном занималась сбором предметов личной гигиены, которые мне жертвовали простые австралийцы и представители деловых кругов, и их распространением по настрадавшимся Балканам. С помощью работников киноиндустрии для поддержки моей идеи был создан забавный видеоролик. Многие из этих ребят работали бесплатно. Ричард Лоуенштейн великолепно справился с режиссурой, а группа Майкла Хадченса, INXS, оказала нам удивительную поддержку, подарив песню «Будь посредником». Людям предлагалось заплатить двойную цену при покупке какого-либо продукта фирмы «Джонсон и Джонсон», а компания любезно согласилась отдавать каждый второй оплаченный продукт акции «Ангел». В качестве дополнительного стимула покупатели могли получить купон от австралийского женского журнала «Нью айдиа» и поучаствовать в конкурсе с самыми разнообразными призами. Сбор и переправка приличного количества гигиенических прокладок, мыла, дезодорантов и шампуня казались вполне выполнимым и практичным способом оказания помощи и сохранения человеческого достоинства. Акция собрала предметов гигиены на сумму около шестисот тысяч долларов и переправила их в лагеря беженцев для пострадавших от войны в Косово.

Сейчас я понимаю, что выматывала себя до предела. Я летала в Вену на встречу с руководителями несуществующей ныне компании «Лауда эйр», чтобы договориться об участии «Боинга-777» в балканской акции «Ангел». Затем практически сразу отправилась читать лекции в Скандинавию, Бельгию, Гонконг, ЮАР, Париж и Вашингтон.

Наверное, меня можно было обвинить в том, что я пыталась спастись от проблем. Я бежала прочь из Австралии, правда, это было бессмысленно, потому что от себя не убежишь. Но путешествия на время заглушали гложущую сердце пустоту.

Поэтому, когда в Гонконге дочь состоятельного семейства была похищена и увезена в Колумбию, я согласилась помочь.

Отец был готов на все, чтобы вновь увидеть свою четырехлетнюю дочь, и беспокоился из-за неприглядного круга общения дружка его бывшей жены. Этой семье повезло, потому что деньги решают многое, а денег у них было в избытке. У них появились неограниченные источники информации для подкрепления судебных исков и встречных исков. Их дело вели специалисты по международным законам из четырех стран, и оно разрешилось быстро. Им даже не пришлось самим прибегать к похищению дочери, чтобы ее вернуть. Семье с более скромным достатком никогда в жизни не добиться такого скорого разрешения вопроса. Нет, я не завидовала их капиталу, благодаря которому был достигнут такой хороший результат: если ребенок попадает в беду, он заслуживает того, чтобы на его защиту были брошены все законные средства.

Иногда на конференциях по международному праву у меня спрашивали о судьбе моих детей. Многие искренне интересовались этим вопросом, но были и бездушные функционеры, решившие сделать себе имя на новом поприще. Меня раздражало, что они относились к оставленным родителям как к объектам исследований, которых следовало разобрать по пунктам, игнорируя их страдания.

На меня в таких ситуациях накатывала волна тошноты, и я при первой же возможности извинялась и убегала в ближайший туалет, чтобы там отдышаться и унять слезы. Я должна была держать себя в руках. Я все время думала о детях, а не хранила их где-нибудь в потайном месте своей памяти, чтобы извлечь на всеобщее обозрение, как только мне требовалось изобразить страдание. За все эти годы мне не разрешили даже поговорить с детьми по телефону, но если я позволю этим людям увидеть мою боль, то тем самым лишу эффективности все мои последующие действия. Я должна была любой ценой сохранить дистанцию между собой и другими страдающими оставленными родителями, которые иногда приходили на эти конференции только в своих собственных интересах. Если в подобной ситуации я поведу себя непрофессионально, то нанесу непоправимый вред делу, которым занимаюсь. Я старалась смотреть на происходящее в целом и стремилась использовать все связи, любой проблеск уважения или внимания в интересах похищенных детей и их родителей. И кто знает, может быть, и мои собственные дети, со временем, смогут воспользоваться плодами моих усилий.

В Вашингтоне на недельной конференции, организованной «Национальным центром пропавших и эксплуатируемых детей», я познакомилась с новым игроком на поле защиты детей от похищений, настоящим генератором идей, Кэтрин Лейль, недавно вышедшей замуж за сэра Кристофера Майера, посла Британии в США. Леди Майер была элегантной умной блондинкой с русскими и французскими корнями и до замужества работала в Лондоне брокером на товарной бирже. Оказалось, что Кэтрин, как и я, оставленная мать. Ее борьба за возвращение двоих сыновей, Кристофера и Константина, которые в 1994 году были похищены ее мужем, немецким националистом, тоже оказалась бесплодной.

До расставания дети жили с Кэтрин в Лондоне, где она после развода решила начать жизнь заново. Мальчикам было семь и девять лет, когда после заранее оговоренного визита к отцу их не выпустили из Германии. Когда мы с Кэтрин познакомились, мальчикам позволялись лишь беглые контакты с матерью. Кэтрин была на десять лет старше меня и к тому времени уже испробовала все законные способы возвращения детей, доведя себя почти до нищеты. Но она не сдавалась и продолжала стучать во все двери.

Однажды поиски привели ее в офис Кристофера Майера, бывшего тогда послом Британии в Германии. Через несколько месяцев они поженились, и она оказалась на самолете, летящем в США, чтобы выступить там в новой роли: первой леди британского посольства.

Брак с дипломатом вывел Кэтрин на новые круги общения, и она сразу же зарекомендовала себя в вашингтонском свете элегантной особой и умной собеседницей. Вскоре она приняла активное участие в работе «Национального центра пропавших и эксплуатируемых детей», и в рамках этого сотрудничества Майеры предложили провести в посольстве официальный ужин и послеполуденный чай для участников конференции.

Разговорившись перед ужином, мы с Кэтрин почувствовали, как нас тянет друг к другу. Мы обе видели чужую боль от разлуки с детьми как часть проблемы глобального масштаба. Дальше мы вполне естественным образом перешли к обсуждению нашего опыта и хода расследований по нашим делам. Потом настало время идти к столу. Я помню, как к нам приблизилась высокая фигура. Кристофер заботливо приобнял жену и нежно промурлыкал ей на ухо: «Дорогая!» Она ответила ослепительной улыбкой и легким наклоном головы к его руке. Я помню, как в тот момент ощутила острый укол одиночества. Это не было одиночеством покинутой матери, это было одиночество женщины. Как бы я ни старалась выглядеть независимой, но рядом с поддержкой и явной любовью, которую источала одна из самых роскошных пар Вашингтона, вся моя гордость и борьба на секунду показались безотрадными и сиротливыми.

В конце недели мы с Кэтрин тепло обнялись на прощание и обменялись книгами собственного авторства, в которых описали похищение наших детей. О многом мы еще не были готовы говорить, поскольку душевные раны еще слишком кровоточили. Ни одна из нас не собиралась сдаваться, и мы были полны решимости бороться за благополучие самых дорогих для нас людей – наших детей. Мы оказались более чем способны позаботиться о себе, поэтому больше всего нас беспокоило влияние похищения на эмоциональное и психологическое здоровье детей.

 

Глава 17

Просто кочка на дороге

Приближался 1998 год. Казалось, время летит с головокружительной скоростью. В глубине души я была в ярости из-за того, что мои дети взрослеют без меня. Я проклинала часы, дни и недели, которые все больше отделяли меня от них.

После поездки в Кению я вернулась в Нью-Йорк, чтобы написать пару статей. Я была готова на все, лишь бы не находиться в Австралии в месяц, который ненавидела. На него приходилось сразу три даты: мой день рождения – 5 июля, день рождения Шахиры – 7 июля и день похищения детей – 9 июля. Репортеры никогда не забывали о годовщине похищения и постоянно обращались ко мне за комментариями или пытались убедить присоединиться к написанию статей или участию в телевизионных репортажах, направленных на поднятие рейтинга, а не на решение моих проблем. Все рассчитывали на эксклюзивное интервью, которое никаким образом не способствовало бы возвращению детей домой. Каждый год в этот месяц надо мной собиралась черная туча, и я готова была заняться чем угодно или отправиться куда угодно, лишь бы его избежать.

Но тогда меня разыскал мой агент, Энтони Уильямс. Он позвонил мне в отель «Уидхэм», где я всегда останавливалась, следуя его настоятельным рекомендациям. Он показался мне довольным тем, что я не попала ни в какие неприятности, а просто прогуливалась по музеям и галереям Манхэттена, и решительно запустил свою очередную кампанию. В одном из телефонных звонков он попросил меня встретиться с ним в Лос-Анджелесе, выдал очередные инструкции и проверил, есть ли у меня подходящие для Калифорнии наряды.

Я проинформировала Энтони о том, что у меня были иные планы на пребывание в Лос-Анджелесе, но он продолжил свою кампанию и реорганизовал мою бронь на гостиницу и встречи с агентством Уильяма Морриса. Начались переговоры о том, чтобы переписать мою первую книгу, но мне это предложение представлялось совершенно неинтересным. Я прекрасно знала, к чему они клонят, поскольку Голливуду подавай только хеппи-энды, поэтому от переговоров ничего не ждала.

Вихрь культурной и общественно полезной жизни, организованной Энтони, подхватил меня в первый же день приезда из Нью-Йорка. На вечеринке одной из любимейших подруг Энтони, Памелы Годфри, присутствовали почти все писатели, режиссеры и просто талантливые люди, которых Энтони знал в Лос-Анджелесе. Мы сидели в саду вокруг огромного деревянного стола, и все от души смялись, когда я рассказывала о том, на каких «свиданиях вслепую» мне довелось побывать за последние несколько месяцев. Я перевела эти неловкие моменты (на самом деле не свидания, а катастрофы) в шутки и, слегка приукрасив, рассказывала о встречах с советником Ее Величества королевы Великобритании, американским кинопродюсером и отпрыском французской аристократии. Далее последовали предложения о том, с кем меня стоит познакомить в Голливуде. Я содрогнулась от одной мысли о предстоящем испытании и взмолилась о пощаде. Ужин с эрудированным собеседником – это одно, но свидание, на которое возлагаются определенные ожидания, – совсем другое.

Большую часть следующего дня я провела с Энтони, штурмуя святилища лос-анджелесских офисов агентства Уильяма Морриса, затем поужинала с Энтони и целым миром в ресторане на крыше универсального магазина «Барни», откуда открывался вид на знаменитый холм с надписью «Голливуд». А потом мы прошлись по «Родео Драйв», где Энтони выбирал себе одежду, отпуская умопомрачительные шуточки о ходячих образцах работы пластических хирургов и о правилах маскирующего возраст камуфляжа.

Раньше мне не доводилось надолго задерживаться на «Фабрике грез», и сейчас мне было очень интересно заглянуть в чужие окна. И некоторую помощь в этом занятии мне оказала мой кумир, которым я восхищалась долгие годы, Джеки Коллинз. Меня представили Джеки во время одного из ее книжных туров по Австралии. Мы вместе обедали и много разговаривали. Она была очень добра ко мне и многое сделала, чтобы поддержать меня как писательницу.

Джеки сказала, что ее друзья будут рады со мной познакомиться, и мне оставалось лишь надеяться на то, что я не обману ее ожиданий.

Что сказала бы бабушка, узнай она об этом? Даже в самых смелых мечтах я не могла себе представить то, что со мной происходило сейчас, и чувствовала себя не в своей тарелке.

Оставшаяся часть моих гастролей в Лос-Анджелесе прошла в калейдоскопе обедов и ужинов. «Спаго», «Айви», «Цитрус» – в этих местах стоило побывать, и я наслаждалась каждой минутой этих приключений, хотя не понимала решительно ничего из того, что происходило.

В мой последний вечер в Лос-Анджелесе режиссер Дэвид Джилер предложил отвезти меня в аэропорт, чтобы я успела на вечерний рейс в Австралию. Часть дня мы провели возле его бассейна, жарили стейки на барбекю, загорали и купались. Это был прекрасный день, свободный от забот и необходимости пользоваться косметикой.

Принимая душ после купания, я внезапно похолодела. Ощупала правую грудь ближе к подмышке. Под пальцами явно ощущалось уплотнение величиной с горошину.

Черт побери!

Я уже находила у себя это уплотнение несколько недель назад, когда была в Кении. Только с того времени оно исчезло. Последнее время моя грудь была непредсказуема. То она начинала лактацию от избытка эстрогена, подскочившего из-за переживаний о детях. А неровности и припухлости я уже считала нормой.

Ну что ж, здесь, в Лос-Анджелесе, я все равно не смогу ничего сделать, во всяком случае сейчас, за пару часов до вылета домой. Поэтому я взяла себя в руки и продолжила одеваться.

Позже в аэропорту я была так занята своими мыслями, что, прощаясь с Дэвидом, даже не заметила, что он поменял мой билет на первый класс. Я почти не замечала Уэса, мужчину, летевшего в Мельбурн, с которым меня познакомил Дэвид. Мы проговорили с ним все время полета, но больше всего мне хотелось уснуть и проснуться уже без этого дурацкого уплотнения, занимавшего все мои мысли.

Во время пересадки в Новой Зеландии Уэс улегся на пол в VIP-зоне ожидания и проделал немыслимые упражнения по растяжке. Я даже не предполагала, что человек на такое способен. Люди, ставшие свидетелями этого действа, тоже не остались равнодушными: кто-то показывал пальцем, а парочка членов экипажа, просочившись мимо телохранителей Уэса, попросила у него автограф. Пребывая в каком-то забытьи, я только в тот момент догадалась, что этот Уэс был тем самым Уэсли Снайпсом, звездой боевиков.

Он отправлялся в рекламное турне, посвященное его последнему фильму. Когда мы прощались в аэропорту Мельбурна, Уэс вырвал у меня обещание прийти на его премьеру, которая должна была состояться этим же вечером, и на вечеринку после нее.

Я пошла из чистого любопытства и быстро поняла, что все, что я до этого видела в Голливуде, – тихий монашеский пикничок по сравнению с происходившим сейчас в моем родном городе, который я привыкла считать степенным. Музыка оглушала даже перед закрытой дверью в частный сектор ночного клуба. Я огляделась и почувствовала себя лишней. Это напоминало плохую пародию на жизнь баловней судьбы.

В конце концов я постыдно спаслась бегством, воспользовавшись моментом, когда команда Уэса подала заранее приготовленные «угощения» и «развлечения». Тем не менее вечер был нереально веселым, и я вспоминала его всю следующую неделю. И буду вспоминать каждый раз, когда мне захочется посмеяться.

– Выпей это, – сказала Мэнди, моя соседка, и протянула мне плошку с мисо-супом. В течение нескольких дней он был единственной пищей, удерживавшейся в моем желудке. Уплотнение оказалось более серьезным, чем я думала. Мне была быстро проведена операция, и хирург выразил надежду, что я окажусь среди тех счастливчиков, кому удается вылечиться. Но мне полагалось еще пройти курс облучения в ближайшем госпитале. Я предпочла делать это рано утром, чтобы не привлекать к себе внимания прессы.

Я упрямо заставляла себя думать только о том, чтобы как можно быстрее оправиться от болезни. Я должна была увидеть Аддина и Шахиру, и смерть просто не входила в мои планы. Я почти изолировала себя эмоционально, открываясь только близким друзьям, поддерживавшим меня все это время. Все мои силы уходили на то, чтобы тело как можно лучше восстановилось.

Я с большим сожалением отступилась от акции «Ангел». Мне было невыносимо сложно признаться в том, что я не смогу вложить в этот проект столько сил и времени, как он того заслуживал, но у меня просто не было другого выбора. К счастью, журнал «Нью айдиа», основной спонсор и промоутер этой акции, взял на себя ту работу, которую не смогла выполнить я, не дав «Ангелу» исчезнуть, причем в средства массовой информации не просочилось ни слова о состоянии моего здоровья. Банти Ависон, Сью Смитраст и Лоурел Даффи держали мою болезнь в абсолютной тайне, не пытаясь сделать из нее материал для статьи или вторгнуться в мою личную жизнь каким-либо иным образом. Их помощь и дружба оказались для меня чудотворным оазисом в безжалостном мире женской периодики.

Через двенадцать месяцев в результате переговоров этот журнал стал собирать средства в фонд информирования и раннего обнаружения рака груди. И тогда я согласилась обсудить на страницах «Нью айдиа» историю своей болезни, которая к тому времени подошла к хорошему финалу. Меня явно берегли высшие силы.

 

Глава 18

Очень много чеснока

Прошло семь лет, но грусть по Аддину и Шахире нисколько не стала меньше. Я тосковала по их запаху, уникальной дразнящей смеси ароматов, присущей только своим детям. Мне не хватало даже усталости и раздражения по мелочам, беспорядку и присущей детворе чумазости, которую видишь, только живя бок о бок со своей плотью и кровью. Умом я понимала, что Аддин и Шахира больше не малыши, но память об их пухлых ручках, обхватывающих меня за шею и гладящих мое лицо, когда я склонялась к ним с поцелуем, до сих пор была способна остановить мое сердце и стереть краски с тщательно удерживаемой маски лица. Тоска была постоянной, как и мой гнев. То, что Шахиру и Аддина захватили и увезли как охотничьи трофеи, лишили их свободной воли и общения, приводило меня в бешенство. Дети утратили право знать обоих родителей, а это было уже посягательство на основные принципы развития детского самосознания и кругозора, и я боялась того, как это могло отразиться на их жизни в будущем.

Что же касалось меня, то я понимала, что, отняв детей, у меня все же не отняли сердца и души. Мне никогда не хотелось с головой погружаться в трагедию их похищения. С первых дней после исчезновения детей мой разум и воля становились все сильнее. Я научилась принимать жизнь со всеми ее сюрпризами, примирилась с собой, перестала заботиться о том, что обо мне подумают люди, полюбила свое отражение в зеркале и свои достоинства.

Правда, я отдаю себе отчет, особенно с момента своего короткого знакомства с раком груди, что моя сила – в друзьях, близких и всех тех, с кем мне повезло повстречаться в этом мире. Эта составляющая позволила мне выработать свою позицию относительно давления средств массовой информации, формирующих общественное мнение.

Благодаря этому знанию и своему иногда раздражающему упрямству я научилась создавать различные проекты и заниматься делом, к которому лежала моя душа. Так я удерживала себя от безумия, и во мне крепла уверенность, помогавшая выстоять в самые тяжелые моменты: мы все были рождены, чтобы научиться жить. Для этого и еще для того, чтобы изменить мир там, где он нуждается в переменах. Я считаю, что, открыто высказав свое мнение, мы можем изменить мир. Промолчав, мы станем соучастниками, такими же виновными в преступлении, как и те, кто его совершил.

Я точно знаю, что один – в поле воин. Даже один человек способен изменить мир. Пусть это изменение не будет универсальным, пусть благодаря ему что-то изменится в сердце другого человека или кому-то просто станет легче.

* * *

Когда разгорелся конфликт в Косово, я стала особым послом «Кеа Интернейшнл», крупнейшей независимой международной гуманитарной организации. Я надеялась найти точку опоры, с помощью которой можно было бы что-то изменить в этом сложном вопросе. Камнем преткновения во время обсуждения моего назначения особым послом с Чарльзом Тэппом, тогдашним президентом австралийского отделения «Кеа», было мое желание работать непосредственно в зоне конфликта. К счастью, мы с Чарльзом были знакомы уже несколько лет, и он успел привыкнуть к моим не от мира сего идеям о гуманитарной помощи, поэтому не считал меня совсем ополоумевшей. Я не хотела выступать в качестве символа, который вывозят на место ради фотографий в рекламных целях. Мне нужны были гарантии, что я смогу принять участие в настоящей работе, быть рядом с теми людьми, которым помогает «Кеа». И тогда я смогу не цитировать официальный пресс-релиз, а говорить исходя из собственного опыта.

Представьте, в «Кеа Интернейшнл» состоят двенадцать стран-членов: США, Дания, Германия, Франция, Канада, Япония, Австрия, Нидерланды, Австралия, Великобритания, Норвегия и Таиланд. Руководство организацией осуществляет генеральный секретарь, находящийся в Женеве.

Каждое государство создает собственные проекты в различных регионах и участвует в программах других стран – членов «Кеа». Эта организация стоит вне какого-либо вероисповедания и политики. Для меня это было важно, потому что я не хотела, чтобы вопросы религии портили ту работу, которой я занималась. Ни политические убеждения, ни половая или расовая принадлежность не должны мешать работе благотворительных организаций.

Во время стихийных бедствий, войны или эпидемий Группа реагирования на чрезвычайную ситуацию (ГРЧС) «Кеа» действует уже через сорок восемь часов. Эти люди просто бросают все, чем занимались, получают отпуска без содержания, берут чемоданы и садятся в самолет. На месте они связываются с сотрудниками «Кеа», уже работающими в нужном регионе, и приступают к делу. Это специально подготовленные и опытные специалисты, собранные со всего мира: инженеры, логисты, медсестры, врачи, работники средств массовой информации, бухгалтеры и военные. Члены ГРЧС получают минимальную оплату труда, только чтобы покрыть расходы на жилье и купить еды в стране, куда они прибыли.

«Кеа» была основана в Америке в 1945 году как стихийный ответ на разруху после Второй мировой войны. «Заботливые посылки» рассылались из относительно изобильной Америки в страны, пострадавшие от военных действий. В этих посылках был чай, консервы и другие продукты питания. Затем, по мере развития программы, туда добавились одеяла. Зачастую эти посылки спасали человеческую жизнь, а иногда и целые семьи. За первые два десятилетия существования «Кеа» было разослано более ста миллионов посылок, сначала по Европе, потом по Азии и другим частям развивающегося мира.

«Кеа» продолжила свою деятельность, реагируя на самые страшные беды. В пятидесятых годах эта организация работала с новоопределившимися народами и использовала излишки продовольствия США, чтобы накормить голодающих. В шестидесятых одной из первых занялась оказанием медицинской помощи, а в семидесятых и восьмидесятых помогала людям, гибнувшим от страшного голода в Африке, оказывая срочную помощь и разрабатывая долгосрочные программы по развитию сельского хозяйства и лесной промышленности. С конца девяностых годов и по настоящее время «Кеа» выступает за необходимость внедрения микроэкономических программ, например улучшение качества жизни женщин посредством обретения финансовой независимости и получение образования как основное средство искоренения нищеты и детской смертности.

Штат «Кеа» насчитывает более четырнадцати с половиной тысяч человек, большая часть которых проживает в странах – членах этой организации. Подсчитано, что программы «Кеа» ежедневно поддерживают жизни более пятидесяти миллионов человек по всему миру.

Аббревиатура «Кеа» (с английского) обозначает «содружество повсеместной помощи», хотя если вы спросите об этом его работников, не входящих в центральный офис, то большинство ответит: «Не знаю. Мне не все равно».

Честно говоря, простота названия этой организации, с учетом буквального смысла, всегда мне импонировала. Слово «кеа» в переводе означает «забота». А это для меня самое важное.

Президент Джон Кеннеди как-то сказал в 1962 году: «Каждая посылка от „Кеа“ – это личный вклад в дело мира во всем мире».

Я считаю, что каждый раз, когда «Кеа» помогает человеку, она тем самым делает еще один шаг к исполнению обещания создать прекрасный мир для наших детей.

Согласившись на эту роль, я ощутила в сердце надежду. Мне больше всего на свете хотелось, чтобы мои дети могли мной гордиться и со временем разделить мои убеждения. Мне казалось, что я таким образом приступаю к строительству мостика, по которому Шахира и Аддин однажды смогут прийти ко мне.

Готовясь к работе, я закончила курсы оказания первой помощи, чтобы не очутиться бесполезной в сложной ситуации и помочь в реанимации и остановке кровотечений. Еще я занялась изучением оказания помощи при психических травмах, что было мне полезно и в основной работе, связанной с похищением детей и его последствиями.

Сначала мне пришлось выполнить взятые на себя ранее обязательства в вопросах, касающихся Гаагской конвенции и похищения детей. Я слетала во Францию на встречу с представителями ЕЭС, затем отправилась в Лондон на конференцию, посвященную изменениям положений в законе о международном похищении детей и совпавшую с выходом моей книги в Британии.

В Париже у меня выдались по полдня свободных, и я смогла встретиться с друзьями и с дизайнером Мартином Грантом, студия которого располагалась в причудливом старом квартале Парижа – Марэ. Мартин начинал в Мельбурне, сначала занявшись изучением скульптуры, а потом подался в индустрию моды и оказался в Париже, где создал себе имя с помощью элегантного классического дизайна. Мартин создает наряды, подчеркивающие изгибы женского тела, и поставляет их в такие эксклюзивные магазины, как «Харви Николс» и «Барнис». Он сшил для меня одежду, которая помогла мне выстоять против настоящего наступления прессы, начавшегося на следующей неделе. Мне было приятно проводить время с Мартином. Его внимание к деталям, манера вести себя и любовь к тканям и шитью напомнили мне о бабушке. У него была смешная привычка слегка прищуривать глаза, когда я выходила из примерочной в одном из его платьев и снова ощущала себя семилетней. Когда-то бабушка тоже мастерила мне наряды из остатков ткани на шторы.

Все, что придумывал и создавал Мартин, было простым и удобным и придавало уверенности в себе. Это была самая красивая и лучшая одежда из всего, что мне приходилось носить. Она была частью моего вооружения, моей броней, в то время как я тряслась при мысли о рекламном туре в Объединенное Королевство.

Моя поездка в Лондон совпала со сложным периодом для «Кеа». Война в Косово становилась неуправляемой, и через границы с Албанией и Македонией хлынули потоки беженцев. НАТО вмешалось в конфликт в попытке навести порядок и стало наносить бомбовые удары по Белграду. Вдобавок в Сербии были арестованы трое из работников «Кеа»: Питер Уоллес, Бранко Йелен и Стив Пратт. Президент Слободан Милошевич обвинил их в шпионаже и взял под стражу.

Я договорилась с Чарльзом Тэппом об интервью, посвященном работе «Кеа» в Косово, и надеялась собрать средства на ее деятельность во время рекламного тура в поддержку своей книги. Мне хотелось соединить прошлую жизнь с настоящей.

Следующие четырнадцать дней в Лондоне прошли в суматохе: конференция Европейского Союза, интервью, странные коктейль-вечеринки и несметное количество автографов на книгах. От лица Косово я обратилась за помощью к Объединенному Королевству и пользовалась всеми предоставлявшимися мне возможностями в прямом эфире, чтобы призвать людей пожертвовать средства в централизованный фонд, обеспечивающий деятельность Красного Креста, «Оксфам», «Спасите детей», «Кеа» и других организаций.

Все происходило в водовороте, изобиловавшем несовпадениями. Поездка на поезде в Эдинбург для общения с прессой, авиарейс в Дублин для участия в ток-шоу, начало рабочего дня в пять утра, высадка из такси перед головным офисом радиостанции «Би-би-си», где в лишенном окон бункере я дала одно за другим двадцать интервью. Выйдя наружу и щурясь, как крот на свету, я помнила только, что точно говорила о кризисе в Косово и сумела перевести несколько личных вопросов в более важное для мировых событий русло.

А еще было очень сложное интервью Тиму Себастиану для международной программы «Би-би-си» «Трудный разговор». От волнения меня выворачивало наизнанку. Я понимала, что, как и сам мистер Себастиан напомнил мне прямо перед включением камер, что Аддин и Шахира могли увидеть или услышать это интервью. «Трудный разговор» транслировали по всему миру, передавая один и тот же эпизод бесчисленное количество раз за день. Поэтому я старалась отвечать на серьезные вопросы мистера Себастиана, представляя, что сейчас мои дети смотрят на меня, видя впервые за много лет. Сердце, не в силах справиться с волнением и надеждой, выскакивало из груди.

Я испытывала целую гамму чувств, входя в палату лордов и следуя за одетым в штатское служащим к огромному кожаному креслу, усевшись в которое немедленно ощутила себя лилипутом в стране Гулливера. Баронесса Скотленд, королевский адвокат, с которой я познакомилась во время конференции о Гаагской конвенции среди стран ЕС, быстро провела меня по зданию, затем мы отправились в бар, где подавали отвратительные сэндвичи и очень хорошую водку. Патриция была первой чернокожей женщиной, ставшей королевским адвокатом и пожизненным пэром в Британии, настоящим первопроходцем. Сейчас она генеральный прокурор Англии и Уэльса в правительстве Тони Блэра. Там, в священных залах палаты лордов, я сидела вместе с двумя пэрами, один из которых был Вахидом Али, кому я была представлена недавно, и думала о своей бабушке.

Бабулю вовсе не приводил в трепет титул моего первого мужа. Для нее царская кровь могла течь только в жилах уроженца Британии или другой части Европы. Да, кто, как не бабушка, сможет опустить вас с небес на землю.

Самой большой радостью в тот день для меня стала возможность встретиться с Шакирой Кейн, с которой я познакомилась в Лос-Анджелесе. Эта потрясающе умная женщина была не просто женой известного человека. Шакира пригласила меня на ужин в ресторан «Харбор» в Челси, принадлежавший ей и ее мужу, актеру сэру Майклу Кейну. Я провела прекрасный вечер за хорошей беседой, утопая в удивительном гостеприимстве, составляющем разительный контраст с предыдущими двумя неделями непрерывной дуэли со средствами массовой информации. Ужин прошел в приятной компании и расслабленной атмосфере. Я попросила подругу, Салах Брахими, составить мне компанию, поэтому за столом развернулись интересные дискуссии.

Короткая встреча за ланчем в середине дня с управляющим директором британского «Полароида» выходила за рамки моих планов, но у меня появились кое-какие идеи о способе оказания помощи Косово, и он с готовностью откликнулся на мое предложение его обсудить.

Мы сидели в кафе «Орсино» на Ковент-Гарден и за столом, заставленным изысканными блюдами, обсуждали удручающее положение лагерей беженцев. Я рассказала о том, что маленькие дети зачастую не способны назвать свои имена и имена родителей, что осложняет воссоединение их с семьей или с теми людьми, кто небезразличен к их судьбе. Фотографирование детей могло бы значительно облегчить решение этой задачи. Но в лагерях не было электричества, поэтому проявить пленки и напечатать снимки на месте просто не представлялось возможным. «Полароид» согласился пожертвовать сто фотоаппаратов и тысячи упаковок расходных материалов, чтобы тем самым помочь Красному Кресту и другим организациям в объединении семей, разлученных войной. Последующие несколько недель я часто вспоминала этот ланч с благодарностью.

 

Глава 19

Бонд, ботинки и бастарды

Ощутив тяжесть от руки, опирающейся на спинку моего кресла, я обернулась.

«Роджер Мур», – прозвучал хрипловатый гортанный голос. Эти интонации были знакомы всему, без преувеличения, миру. Я моргнула, увидев, что он тянет руку для рукопожатия. В голове пронеслась шальная мысль: «Мур, Роджер Мур», в подражание незабвенному Джеймсу Бонду. Мне пришлось приложить все усилия, чтобы перевести внимание на щегольски одетого, поблескивающего стеклами очков джентльмена, возвышавшегося надо мной.

Он сказал, что недавно видел меня на канале «Би-би-си» и был знаком с моей историей и работой.

Мы летели из Цюриха в Скопье, столицу Македонии и командный пост, в котором концентрировалось управление большей частью гуманитарной помощи во время этой войны. Роджер с женой, шведкой Кристиной «Кики» Толстрап, направлялись в Скопье в качестве послов доброй воли от ЮНИСЕФ.

Роджер спросил у меня разрешения кое-кого мне представить. Я отдавала себе отчет в том, что выгляжу не лучшим образом, во всяком случае не так, как следовало бы девушке Бонда. Огромная футболка с надписью «Кеа» была заправлена в черные грубые слаксы, удерживавшиеся на талии благодаря поясу, а огромные бельгийские военные ботинки занимали почти все пространство под моим креслом. Но в тот момент было уже поздно думать о внешнем виде. Пару минут спустя Роджер вернулся вместе с улыбающимся черноволосым мужчиной, который оказался Тони Поповски, министром окружающей среды и градостроения Республики Македония.

«Ваше превосходительство, позвольте представить специального посла „Кеа Интернейшнл“, бывшую принцессу Ясмин, – произнес Роджер со знакомыми кинематографическими интонациями. – Она предпочитает представляться как Жаклин Паскарль», – добавил он уже почти шепотом.

Я внутренне сжалась, но улыбнулась и приподняла бровь, глядя поверх плеча министра на Роджера Мура. Тот в ответ лишь неуловимо покачал головой. Он явно знал о неправительственных организациях больше моего. Извинившись, с улыбкой на устах «агент 007» отправился к своему месту рядом с женой, предоставив министру перебираться через мои ботинки на свободное место рядом со мной.

Это, скажу я вам, была настоящая импровизация. Я понимала всю ценность личного знакомства с членом правительства страны, в которую направлялась, но к этой беседе я была совершенно не готова и ничего не понимала в политике Македонии, но мне пришлось изобразить осведомленность.

Поповски было чуть за тридцать, как мне показалось, и он был исполнен решимости очаровать собеседницу. Он много расспрашивал меня о моей роли в «Кеа» и организациях, работавших с беженцами из Косово, заполонивших Македонию. Министр, оказывается, узнал меня по фотографии на обложке моей книги, которую увидел в книжном магазинчике в аэропорту, и спросил, нет ли у меня с собой экземпляра, будто бы я находилась в рекламном туре.

Мы проговорили все оставшееся до посадки время, и Поповски настойчиво приглашал меня принять участие в некоторых дипломатических и государственных мероприятиях, запланированных на ближайшие несколько дней, в качестве его личной гостьи. «Никогда не знаешь, когда пригодится чей-то номер телефона», – подумала я, когда он вложил мне в руку свою визитку. Под его протекцией я прошла паспортный и эмиграционный контроль.

Вливаться в сработавшийся коллектив всегда трудно, а если это сотрудники благотворительной организации, исполненные решимости заставить новичка помучиться, – задача становится почти невыполнимой. Первые дни в официальном «представительском офисе» мне было довольно одиноко. Большая часть работавших в Косово людей находилась под впечатлением от ареста троих своих коллег, особенно те, кто работал плечом к плечу со Стивом Патом и Бранко Йелен еще до начала войны. Они чувствовали, что тоже рискуют своей свободой и свободой своих родных, оставленных в Косово во время эвакуации. Они сами были беженцами, пытавшимися выполнять работу по оказанию помощи в другом государстве. Глава офиса был вызван на организационное собрание, и моральный дух в коллективе пал ниже плинтуса.

Между штатом, работающим в центральном офисе, и полевыми работниками существуют явно ощутимые различия. Одни заботятся о ясности и красоте внешних атрибутов своей работы, другие – о том, какое питание им назначат и есть ли питьевая вода на месте их работы.

Я познакомилась и с первыми и со вторыми в сложной, неопределенной ситуации для всех, кто не был знаком с сущностью моей роли в «Кеа Интернейшнл». Даже я сама иногда в ней путалась, потому что мне была ближе работа по непосредственному оказанию помощи. Моя же обязанность заключалась в том, чтобы представлять «Кеа» перед средствами массовой информации, заниматься общим управлением лагерей, посещать все встречи и собрания, назначаемые ООН или представителями страны пребывания, документировать работу «Кеа» в количестве, достаточном для предоставления широкой публике, и вообще самой находить себе занятие. Добавьте дополнительные инструкции, полученные мною от генерального секретаря «Кеа» Гая Тосигнанта. Он не упускал случая впечатлить меня важностью моей миссии как специального посла и того, что я все внимание должна уделить дипломатии и общественному мнению, употребляя все полученные мною в качестве принцессы навыки и умения держать себя и вести беседу.

Мне было необходимо совместить обе стороны моей роли воедино, потому что одна без другой были нежизнеспособны. Это уже не Голливуд или теоретические измышления. Только тупицы или лихачи-ковбои могут сунуться в зону бедствия без знания инфраструктуры и плана действий. Ни одна благотворительная организация не способна взять на себя ответственность и работать в подобных сложных условиях неделями, месяцами, без перерывов, без подкрепления и смены квалифицированных работников, мастеров на все руки. Технически работа такой огромной благотворительной организации очень сложна. Все должно быть отлажено и взаимосвязано. Деньги, транспорт с достаточным для его работы запасом топлива, местные работники, поступившие на службу в эту организацию, электричество, канцелярия, компьютеры или хотя бы ручки, бухгалтерия, жилье для сотрудников – все это должно быть отлажено еще до того, как вы перейдете к «красивой» части работы непосредственно, то есть к спасению жизней.

Я ожидала столкновения с цинизмом, было бы наивно ожидать другого. Я понимала, что должна буду «заслужить свои полоски», и стремилась к этому.

В Скопье обычно проживало четыреста пятьдесят тысяч жителей, но сейчас он гудел от отрядов войск НАТО, сотен солдат ООН и других работников гуманитарных организаций, спецкорреспондентов и огромного количества беженцев из Косово, которые ютились у дальних родственников в подвалах или на полу в квартирах. Несмотря на то что множество беженцев были размещены в лагерях, расположенных за пределами города, Скопье трещал по швам.

Многие местные жители решили выехать из своих домов, сдав их вместе со всей обстановкой работникам благотворительных организаций со всех концов света. Для них этот вариант был настоящей удачей, а для нас – вполне удобным выходом из ситуации. В местную экономику стали вливаться реки наличных, но македонская инфраструктура не выдерживала колоссальной нагрузки, и это накаляло невысказанное напряжение между этническими группами в бывшей Югославии.

Землетрясения веками испытывали Скопье на прочность, поэтому его архитектурный облик состоял из смеси римских и турецких руин, ужасных глыбоподобных зданий советских времен и псевдосредиземноморских вилл. Дороги были широкими, с хорошими покрытиями, люди – доброжелательными, правда, слово оставиме, обозначавшее «оставь меня в покое», оказывало мне неоценимую услугу всякий раз, когда я слышала в свой адрес одобрительный свист или видела приближающихся ко мне молодых людей, ведомых скорее бравадой, а не здравым смыслом.

В Скопье «Кеа» отвели целый дом, но он уже был полон, поэтому я остановилась в «Роза Дипломатик», маленьком отельчике в очень тихом месте рядом с католической церковью и в шаговой доступности от офиса «Кеа». «Роза Дипломатик» была симпатичным четырехэтажным зданием всего с двенадцатью комнатами, винтовой лестницей, садиком на заднем дворе. Это был скорее пансион, принадлежавший семейной паре, чем отель. В моем номере были ванная, туалет и работающий кондиционер, поэтому я могла прятаться в своей комнате на верхнем этаже всякий раз, когда была не на дежурстве и не ночевала в лагере беженцев.

В «Розе» кормили завтраком и поили кофе, но остальное пропитание нужно было искать в многочисленных кафе и ресторанчиках Скопье. Я редко видела других постояльцев своего отеля, потому что покидала его в шесть утра, чтобы успеть на автобус в шесть тридцать, в течение получаса доставлявший меня в «Стенковец-2», второй лагерь для беженцев, который находился в ведении «Кеа». Там размещалось двадцать семь тысяч беженцев.

В то время по городу ходил анекдот о том, что работники Агентства международного развития США, проживавшие в моем отеле, на самом деле были сотрудниками ЦРУ. Разумеется, я всегда проверяла свою коробку от сухого завтрака в поисках скрытых там камер.

Прикрывая глаза рукой, я смотрела на флаг Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев, бившийся на флагштоке у меня над головой. Датчанин по имени Фред, один из штатных сотрудников ООН, работавший в лагере для беженцев, был наконец доволен. Он стоял рядом с выражением печальной задумчивости на лице. Последние несколько дней он был занят только тем, что требовал от «Кеа» выставить флагшток. Честно говоря, у нас были и более важные дела, но мир и согласие оказались дороже.

На машине я поднялась на самую высокую точку «Стенковец-2», чтобы устроить себе пятнадцатиминутный перерыв и отдохнуть от зловонного воздуха, наполнявшего проходы между палатками в секторе «G». Я пила воду из бутылки, которую всегда носила с собой в кармане брюк, как и складной нож с универсальными инструментами. Двадцать минут назад я смотрела в глаза крепкому, агрессивно настроенному мужчине, сжимавшему в руке нож, и должна признаться, что такое зрелище тяжело переносится женской нервной системой. Плохо было уже то, что в моей рации сели батарейки, и я не могла бы позвать на помощь, даже если бы мне это потребовалось. Этот мужчина разозлился в ответ на мою просьбу к нему и его семье потесниться и принять под свой тент еще одну партию беженцев. Он выхватил нож и заявил, что скорее перережет мне горло, чем пустит кого-то в свое жилище. И такое случалось не в первый раз. И не в последний. Мужчины всегда пытались сопротивляться мне, а не другим мужчинам, с которыми я работала. Может быть, некоторые из «крутых парней» считали, что женщину будет проще запугать и вынудить к соглашению, но я знала, что их блеф нельзя спускать с рук. Я считала, что они никогда не решатся на преступление, потому что тогда за них возьмется македонская полиция. Более того, я понимала, что если не отстою свою точку зрения, то подобная манера вести переговоры распространится и на других работников лагеря тут же начнется открытая охота. Ножи начнут разрешать горячие диспуты, и результатом этого станет ничем не сдерживаемая агрессия и хаос.

Небольшой холм, на котором я сейчас сидела, позволял мне видеть весь лагерь, раскинувшийся на голой земле. Деревьев не было, и пыль с песком поднималась в воздух при первом дуновении ветерка. Внутри каждого желоба бывшей каменоломни сотни тентов цеплялись за почву. Широкие высокие стены, бывшие краями старых разработок, служили нам временными дорогами, по которым мы передвигались на самой низкой скорости, чтобы избежать несчастных случаев. В лагере не было канализации, водопровода и электричества. В быту этих беженцев ничего не складывалось просто. Каждому сектору лагеря присвоили букву алфавита, а на стене каждой палатки была выведена буква с номером. Эта система позволяла нам распределять ресурсы и подсчитывать беженцев в каждом секторе, где избирался представитель для взаимодействия с работниками «Кеа» по всем вопросам жизни лагеря – от раздачи хлеба до мелких жалоб. Это было важно для того, чтобы люди, которым мы приехали помогать, сами принимали активное участие в собственной жизни. В подобных ситуациях нет места как покровительственному отношению, так и потребительскому.

Водоснабжение в каждом секторе было в лучшем случае нерегулярным, но даже его поддержание было жизненно важным, учитывая, за сколько тысяч детей и пожилых людей мы несем ответственность, особенно в эту сорокаградусную жару. В каждый сектор выходил шланг с водой, питавшийся из рифленых цистерн. Эти цистерны были чудом инженерной мысли, проявленной и воплощенной нашими экспертами в вопросах санитарии и водоснабжения из Оксфама. Вода в цистернах постоянно пополнялась из автоцистерн, поступавших в лагерь двенадцать часов в день. Не было автоцистерн – не было воды, и по этой причине я не любила, когда наш лагерь посещали высокопоставленные персоны, потому что из-за них перекрывалось движение цистерн.

На небольшом холме, прилегающем к тому, на котором я сидела, виднелась огромная желтая конструкция, напоминавшая корабль инопланетян. Это был французский госпиталь неотложной помощи, удивительное строение, которое на самом деле было не построено, а надуто, как большущий детский батут. Давление в нем поддерживали дизельные генераторы, и вся структура, без сомнения, была образцом человеческого гения и лучшим полевым госпиталем из всех, что мне доводилось видеть. В нем работала система кондиционирования, были предусмотрены жилые помещения для сотрудников, операционная, зал рентгенологии, три палаты и морг. Ночи в старой каменоломне бывали очень холодными, а дни – невыносимо жаркими, поэтому наш полевой госпиталь был настоящим спасением для новорожденных и прооперированных больных. В штате госпиталя числились военные медсестры и врачи, а также переученные в парамедиков пожарные. Они пробудут с нами всего тридцать дней – максимальный срок нахождения на одном месте, предусмотренный французским правительством.

В дополнение к госпиталю у нас была маленькая амбулатория, стоявшая в низине. Она находилась в ведомстве Международного медицинского корпуса, и в ее штате работали добровольцы, горстка врачей и медсестер со всего мира. Это была передовая, на которой и происходила б́ольшая часть работы по оказанию медицинской помощи и осмотров. «Стоматологи без границ» и «Фармацевты без границ» работали сразу в трех основных лагерях Македонии: «Стенковец-1», «Стенковец-2» и «Чегран», с которым я тоже иногда сотрудничала.

Несмотря на развевающийся над лагерем флаг Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев, присутствие в нем ООН было минимально. «Кеа Интернейшнл» получила официальное задание и контракт с ООН на организацию и управление «Стенковец-2», а также фиксированный бюджет на закупку провизии, воды, обустройство мест проживания и найма беженцев, проживающих в лагере. Это обычная процедура налаживания гуманитарной помощи в зонах военного конфликта или стихийных бедствий, позволяющая различным благотворительным организациям максимально использовать свой потенциал. Работники «Кеа» ночевали на территории лагеря и отвечали за все аспекты его жизнедеятельности и управления, включая безопасность. К тому же мы отвечали за создание отделения матери и ребенка, поскольку «Кеа» твердо убеждена в том, что в тяжелые времена малыши нуждаются в заботе квалифицированного медперсонала. Такие отделения стояли по всему лагерю и представляли собой отдельные палатки, в которых матери могли искупать детей, получить детское питание и подгузники, что было жизненно необходимо для исключения случаев инфекционных заболеваний в сложных полевых условиях. Рожениц в лагере призывали кормить детей грудью из соображений собственного здоровья и здоровья детей. Действовала специальная программа по наблюдению за детским питанием, созданная для поддержания здоровья множества детей, оказавшихся заложниками обстоятельств.

Со «Стенковец-2» и «Чегран» работали еще Международный комитет Красного Креста, взявший на себя непосильную задачу отслеживать судьбы потерявшихся детей и взрослых и воссоединять семьи, и ЮНИСЕФ, организовавший магазинчик на вершине холма на относительно свежем воздухе. Здесь же они устроили детский сад, кружок и школу для детей лагеря. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, потому что вокруг практически не росла трава.

В дневные часы в трейлере, стоящем напротив переоборудованных грузовых контейнеров, служивших нам центральным офисом лагеря, работала Международная организация по миграции. Здесь беженцы, перемещенные лица, часами ждали в очередях, чтобы подать заявление на временное гуманитарное перемещение во все точки земного шара. Все организации в лагере работали слаженно и не конфликтовали, что было совсем не похоже на жизнь за его пределами. Благотворительные организации США и Австралии постоянно вступали в конфликт из-за количества положительных отзывов в массмедиа и собранных денег. Ситуация в лагерях была совсем иной: мы работали вместе как единое целое, и мне это нравилось больше всего. Это и дух товарищества, взаимопомощи.

Тенты беженцев представляли собой странную смесь из бывших военных запасов и пожертвованных благотворителями укрытий. Меня всегда забавляло, как стояли тенты в «Стенковец-2»: странными группками и под всевозможными углами друг к другу. Чудесные, неунывающие обладатели великолепного чувства юмора, французские пожарные и солдаты, выполнили б́ольшую часть тяжелой работы, в то время как в «Чегране» немецкие военные инженеры выстроили лагерь с поистине тевтонским прагматизмом. Опираясь на данные геодезического спутника, немцы во всем стремились к совершенству, и в результате лагерь превратился в идеальные ряды палаток, стоявших по прямой, без погрешностей, линии насколько хватало глаз. «Чегран», лагерь, разбитый на месте бывшей свалки, давал приют пятидесяти семи тысячам несчастных.

Жизнь в «Стенковец-2», переполненном косовскими беженцами, была непроста. Там жили цыгане и учителя, рабочие и крестьяне, музыканты и университетские профессора, домохозяйки и владельцы магазинов, сантехники и многие другие, вынужденные существовать в невыносимо стесненных условиях, лишенные самостоятельности.

Самую большую опасность для лагеря представляли пожары. По вечерам в кромешной темноте свечи в палатках зажигать было запрещено, но это правило частенько нарушалось. Люди разводили костры, чтобы приготовить пищу, что тоже представляло собой угрозу. В лагере не существовало централизованной кухни, которая могла бы кормить людей готовой едой, поэтому мы раздавали паек, рассчитанный на два дня и состоявший из консервированной рыбы или мяса, лука и фруктов, и записывали количество в специальную карту. Из-за «поваренных» костров внутри палаток или возле них в лагере было столько пожаров, что мне до сих пор не верится, что в них никто не погиб.

Только сейчас, перелистывая страницы дневника с записями того времени, я понимаю, насколько разноплановыми были мои обязанности. Команда работала каждый день, ни на что не жалуясь. Я терпеть не могла раздавать матрасы, потому что они были на вес золота, и люди были готовы на все, лишь бы их получить. Мне чаще остальных доставалась эта работа, потому что я говорила на боснийском и нахваталась по верхам албанского, на котором говорили в Косово. Матрасы представляли собой кусок вспененного материала и раздавались по строгим правилам. А именно: их выделяли беременным женщинам, престарелым и очень больным. Правда, если в семействе было много детей, мы иногда предоставляли один матрас на целую семью. Все остальные спали прямо на полу палаток, на подстилке, расстеленной на гранитном полу. Одеяла давались при поступлении в лагерь по одному на человека. Подушек не было совсем.

Я ненавидела ту власть, которую имела над условиями жизни беженцев, как ненавидела то, что не могла дать им большего. Но сильнее всего я не выносила бурные выражения недовольства и мольбы, которые начинались в отведенный для жалоб и предложений час. Мне было тяжело наблюдать отчаяние, которое молодые мужчины испытывали за судьбы своих женщин. Похоже, их самооценка напрямую зависела от того, смогут ли они достать удобную кровать для своей бабушки или младшей сестренки. Именно в лагере для беженцев я поняла, что мужчины чаще становятся жертвами депрессии и беспомощными.

День за днем я посещала палатки и видела, как десятки мужчин лежат, отвернувшись к стенам, представляя собой немую иллюстрацию безнадежности. Они потеряли все, что успели нажить за свою жизнь, но что хуже всего – многие оказались неспособными защитить своих родственниц от сексуального насилия или истязаний при переходе границы, которая находилась под властью сербских войск. Иногда пережитое ими унижение проявлялось в виде агрессии, когда они начинали размахивать ножом и угрожать. Единственное, что они могли еще сделать для своих подвергшихся насилию женщин, – это заявить свои права на палатку и отказаться пускать туда чужих людей, хоть и собратьев по несчастью. У женщин, оказавшихся в этой ситуации, не было возможности выплакать свое горе или остаться в одиночестве. Их семья полностью зависела от них, от того, сумеют ли они отыскать еду и воду, постирать одежду и позаботиться о детях и пожилых родственниках. Различия по половому признаку были невероятно огромными, и реакции на травму вынужденного переселения, насилия и войны тоже заметно различались.

Одной из моих обязанностей было обойти все палатки в выделенном мне секторе и соотнести количество людей в них со свободным местом. «Стенковец-2» и «Чегран» официально считались транзитными лагерями в том смысле, что большинство находившихся в них беженцев ожидали дальнейшего перемещения и иммиграции в безопасные жилища, предоставляемые разными странами по всему миру.

Жители лагеря «Стенковец-2» могли провести там от пяти дней до нескольких недель. Количество беженцев колебалось в таких экстремальных значениях, что нам приходилось тщательно следить за численностью жильцов и свободных мест в палатках.

В течение двадцати четырех часов из лагеря могло выйти шесть автобусов, вывозя в другие страны по пятьдесят человек каждый. Правительство Македонии открывало свою границу по ночам, чаще всего в час ночи, и тогда у наших ворот появлялись целые караваны автобусов с конвоем из военных НАТО или македонской полиции. Рассчитанные на пятьдесят пять пассажиров, автобусы практически трещали по швам, перевозя по сто двадцать человек. Стояло жаркое лето, посадка в автобусы производилась сербскими вооруженными отрядами днем, в самый пик жары. После посадки двери автобусов закрывались. Если беженцы не успевали захватить с собой воду, то им было нечем утолить жажду.

Я оказалась совершенно не готова к первой встрече такого вот «прибытия». Человеческие лица были прижаты к окнам, люди стояли, высунув руки в маленькие форточки возле потолка на крыше автобуса. Крохотных детей держали на руках поближе к форточкам, чтобы те могли глотнуть хоть немного воздуха. Текшие по стеклу окон капельки конденсата демонстрировали, как душно было внутри автобуса. Власти Македонии не позволяли нам открыть двери всех автобусов сразу: мы должны были принимать людей строго поочередно. Мне хотелось разбить стекла и вытащить всех наружу, но мы не могли идти против требований принимавшей нас страны.

* * *

Рации ожили перед сумерками, предупреждая о приближении автобусов, ожидавшихся ночью. Весь день до нас доходили обрывочные слухи, и я уже приготовила для прибывающих палатки в секторе «А». Проживавших в них людей переместили в сектора «G» и «С». Меня предупредили о необходимости отдохнуть, но спать нужно было не раздеваясь. В полночь вдалеке послышался вой полицейских сирен, потом он приблизился. Я натянула ботинки и взяла шахтерский фонарик.

Когда подошел первый автобус с включенным освещением в салоне, я увидела лишь измученные лица людей, набившихся в автобус. Мы стояли и смотрели, как вслед за полицейскими машинами шли автобусы: один, два, три, четыре, пять, шесть штук! Они проходили мимо ворот «Стенковец-2» к «Чеграну», а значит, людям предстоит еще три долгих, жарких часа дороги. Через семь или восемь минут в наши ворота влетел полицейский автомобиль, за которым следовали восемь просевших от перегруза автобусов. Больше всего людям была нужна вода, и мы как одержимые бросились вдоль остановившихся автобусов, спотыкаясь о камни и редкие островки травы, рассовывая бутылки с водой в приоткрытые окна в ответ на отчаянные крики «Воды!», доносившиеся изнутри. Температура воздуха снаружи была самое меньшее тридцать градусов. Моя растерянность быстро превращалась в плохо сдерживаемую ярость вперемешку со слезами. Почему мы не могли просто распахнуть двери и заняться приемкой людей уже на свежем воздухе?

Наконец, спустя полчаса, когда все автобусы въехали на нашу территорию, нам было позволено направить их вокруг густонаселенной территории лагеря в сектор «А», где нам разрешили выпустить новоприбывших на воздух. Я бросилась бежать наперерез, пролезая под натянутыми канатами и стараясь не попасть в рытвины, чтобы поскорее оказаться на месте высадки. Пожарные лихорадочно налаживали прожектор на автомобильном аккумуляторе и выстраивали автобусы таким образом, чтобы осветить нам рабочую зону. У нас не было генераторов и электричества. Жители лагеря собрались, чтобы помочь нам и в надежде увидеть кого-то из потерянных близких или друзей.

Это был организованный хаос, человеческая трагедия во плоти. Первый автобус наконец открыл двери и выпустил свой груз на волю. Обезвоженные, измученные, плачущие и грязные люди вытекли из его дверей, прижимая к себе все самое ценное, что успели спасти. Я не сразу сообразила, что некоторые из свертков прятали в себе крохотных младенцев, традиционно запеленатых и перевязанных бечевой. Худенькие детские личики были бледными, с остекленевшими от жары глазами. Малыши постарше в панике жались к ногам родителей и плакали.

Парамедики и работники отряда оказания помощи быстро пошли к сидящим или упавшим людям, стараясь в первую очередь выяснить их состояние здоровья.

Вдруг закричала молодая женщина, державшая на руках ребенка. Я подбежала к ней, пытаясь разобраться в причинах ее страха. Осматривая младенца, которому на вид не могло быть больше двух месяцев, я увидела, что он едва дышит и кожа бледнее белого.

– Слишком жарко, – сказала я, вытаскивая нож и лихорадочно срезая стягивавшие сверток ленты.

Сползя на землю, я уложила ребенка к себе на колени, распеленала его и сняла последние пеленки, включая вонючий полиэтиленовый пакет, служивший подгузником. Ребенок оказался девочкой, и она безвольно лежала на моих руках. Сняв чепчик, я увидела белокурый хохолок.

– Ну же, малышка, сделай большой вдох! – просила я ее, в то время как мать плакала и дергала меня за руку.

Девочка была ужасно худенькой, с покрытой потницей кожей. Я начала растирать ее ручки и ножки и закричала, зовя на помощь пожарного-парамедика Жан-Поля. Затем рискнула и мягко подула в ее рот и нос. Нельзя было терять времени: пульс едва прослушивался. Прошли две томительно долгие секунды, и она сделала глубокий вдох, который, казалось, надул все ее крохотное тельце, и тихо захныкала, поводя личиком в поисках груди. В этот момент подошел Жан-Поль. Он заглянул мне в лицо, положил руку на плечо и сказал:

– Aucun probleme, Jacqueline, c’est OK, n’est-ce pas? – и с этими словами быстро двинулся по направлению к мужчине с огнестрельным ранением, которого только что нашли.

Мать с благодарностью забрала у меня дочь, а я жестами и на ломаном боснийском сказала ей, что в такую жару не стоит пеленать ребенка. Она кивнула и стала расстегивать блузу, чтобы накормить малышку.

Как ни грустно, забота о человеческом достоинстве сейчас сводилась к поиску подгузников для маленького ребенка и крыши над головой для него и его матери. Как могли преступники, затеявшие эту этническую чистку, довести людей до того, чтобы дети лежали в экскрементах, боролись за глоток воздуха и были лишены права расти в безопасном окружении, среди родных?

Команда работала на износ. Многие из вновь прибывших на пути к нашему безопасному лагерю спали в горных пещерах или под кустом. Родители находились в полубессознательном состоянии, дети истощены, и во всех взглядах сквозило выражение затравленности. Вселившийся в них ужас был даже сильнее горя и боли, а крайняя усталость сопровождалась подозрительностью к новому окружению.

Переходя от семьи к семье, я продолжала раскрывать спеленатые тельца, чтобы остудить перегретых и измученных младенцев. Одного ребенка скручивали судороги, и пожарные быстро перенесли его в грузовик, чтобы отвезти вместе с матерью в госпиталь на холме. У мужчины с огнестрельной раной не могли остановить кровотечение, и его тоже погрузили в тот же грузовик.

Беженцев размещали в огромных палатках, которые на ближайшие несколько дней должны были стать их домом. Они с неохотой входили в темные недра, в тесноту и отсутствие элементарных удобств, где им придется спать бок о бок с совершенно незнакомыми людьми. Мы раздали продуктовые наборы, объяснили правила и требования, запрещавшие разжигать огонь, и попросили пользоваться туалетом, а не справлять естественные надобности в палатке.

Мы оставили беженцев в темноте, отовсюду слышался плач или хныканье детей. Страдания, ужас, горе и отчаяние звучат одинаково на всех языках, а темнота лишь делает эти звуки страшнее.

Следующей ночью все повторилось снова.

С губ женщины сорвался жуткий стон. Откинув с ее лица влажные волосы, я оглянулась на своих спутников. Шахтерский фонарик на моей голове выхватил из темноты три пары озабоченных глаз. В шести метрах горел единственный прожектор, освещая ночь и длинную вереницу автобусов перед нами.

– Oui, – кивнул мне Жан-Поль. – Le temps pour pousser. – Этой женщине, только что вышедшей из автобуса, пришло время рожать.

– Хорошо, – сказала я, поворачиваясь спиной к женщине, схватившей меня за край футболки в неконтролируемом усилии.

Она опиралась спиной на колесо автобуса, в то время как Жан-Поль подкладывал под нее мою куртку и стерильную пеленку. Я заглянула ей в глаза и на ломаном албанском сказала, что она должна тужиться. Потом перешла на боснийский и произнесла guranje, для полной ясности снабдив слова звуковой имитацией. Обхватив ее правой рукой, я изобразила глубокий вдох и потуги. Слава богу, что с этого момента природные инстинкты взяли свое. Пожарные принялись хлопотать над роженицей, а я, взглянув на нее после двух сильных потуг, увидела появившуюся макушку ребенка.

– Attendez une seconde, – последовал резкий приказ Жан-Поля. Он старался не допустить у роженицы разрывов, и теперь, когда голова вышла из родовых путей, ему нужно было замедлить течение родов.

– Poor marlo, – сказала я роженице на плохом боснийском. – Тише, подожди! – И тут же поверхностно задышала, чтобы показать ей пример.

Жан-Поль снова кивнул, и мы всем многонациональным отрядом стали призывать ее тужиться. С утробным криком женщина собрала все оставшиеся у нее силы и в одной мощной потуге вытолкнула тельце ребенка на руки поджидавшего Жан-Поля.

– C’est un garson! Мальчик! – Жан-Поль сиял. В глазах его стояли слезы. Он показал новоиспеченного представителя человеческой расы матери, и крохотное существо исторгло первый возмущенный крик.

Этого ребенка не ожидали ни красивенький коврик в форме зайчика, ни модная одежка, ни пушистые полотенца. Его положили на простую стерильную пеленку, чтобы обработать пуповину и прочистить дыхательные пути. Как только Жан-Поль и остальные закончили с малышом, я стянула свою футболку с надписью «Кеа», вывернула ее наизнанку, на более чистую сторону, и передала пожарным, чтобы завернуть в нее мальчика. Как же я была рада, что на мне в тот день был надет бюстгальтер в форме маечки. Уложив новорожденного в руки матери, я помогла ей расстегнуть верх платья и приложить ленивый ротик к груди. По моим щекам теперь бежали слезы. К тому времени принесли носилки, и мать с сыном доставили в грузовик, чтобы отвезти их в госпиталь для осмотра и освобождения от плаценты. Я забралась на колесо грузовика и осторожно поцеловала женщину в щеку.

Отступив, проводила глазами удалявшиеся неровными рывками огни машины, подняла свою куртку, как могла вытерла ее о траву и натянула на себя. Нам предстояло принять еще несколько сот беженцев, и я должна была помочь им устроиться на ночлег.

За пару часов до рассвета я опустилась на свой спальный мешок, разложенный на полу грузового контейнера, с таким удовольствием, с каким бы погрузилась в пуховые перины в отеле «Плаза». Я взбила рюкзак, как подушку, чтобы поудобнее пристроить голову, проверила, куда поставила ботинки, и, не раздеваясь, просто закрыла глаза. Я знала, что вокруг мои коллеги находились в том же горизонтальном положении, и большинство из них уже посапывали. Мы втроем лежали плечом к плечу, и еще один бедолага пристроился на ящиках под окном. Со сдавленным стоном я взмолилась о том, чтобы мой несчастный мочевой пузырь продержался еще пару часов, и погрузилась в глубокий сон. Это была долгая, семидесятидвухчасовая смена.

Я проснулась от повторного петушиного крика и раскатистого пука, усиленного стесненным пространством. Прикрыв рукой рот и нос, я приоткрыла глаз и попыталась угадать, кто именно из коллег провел «артиллерийскую» побудку.

По правилам члены команды по оказанию помощи должны вести себя на работе как бесполые существа. Я вынуждена была помнить об этом, потому что часто оказывалась единственной женщиной в компании коллег-мужчин. Мне следовало вести себя по-мальчишечьи. Судя по пуку, мне это удалось, и теперь оставалось лишь воздержаться от участия в соревновании на этом поприще. Вокруг меня просыпались люди, а я усмехнулась своим мыслям о том, что всего неделю назад обедала в роскошных лондонских ресторанах со всемирно известными знаменитостями и состязалась с ними в изысканности нарядов. Удивительно, как легко может человек привыкнуть к свисту пролетающих над головой снарядов, грохоту вертолетов и вони выгребных ям, используемых в качестве туалета!

– Bonjour, Jacqueline, – прозвучало жизнерадостное приветствие, когда я вытащила мокрую голову из ведра с водой. Это была часть моих утренних омовений, которые я производила за грузовым контейнером. – Ты должна зайти в госпиталь, – сказал Жан-Поль, только что появившийся с территории соседнего лагеря, принадлежавшей французам. – Новоиспеченная мать желает, чтобы ты дала имя ее ребенку. Такова албанская традиция. – И с этими словами, широко улыбнувшись, он удалился.

Вот как случилось, что маленького мальчика из Косово назвали Бахаруддином, в честь моего возлюбленного сына Аддина, которого мне так не хватало. К счастью, семья, в которой родился мальчик, была мусульманской, и это имя было приемлемо для их традиций и не слишком необычно для их культуры.

Держа на руках драгоценное крошечное существо, я прошептала ему на ухо его имя и благословила всей любовью, на которую была тогда способна. Его мать лежала рядом на походной кровати и светилась от счастья, а у меня перед глазами всплывал образ моего новорожденного сына.

– Оставайся целым и невредимым, малыш, и расти сильным, на радость маме. Будь хорошим и добрым мужчиной, – ворковала я над Бахаруддином-младшим. Его открывшиеся всего несколько часов назад глаза уже смотрели на меня с мудростью и сосредоточенностью.

Я попрощалась с молодой матерью, обменявшись с ней объятиями и поцелуями, и поторопилась уйти, чтобы мои слезы радости не успели превратиться в слезы горя.

 

Глава 20

Вся правда о сексе в экстремальных ситуациях

Работники команды по оказанию помощи в экстренных ситуациях – забавные ребята. У большинства из нас на душе глубокие шрамы или пороки, заставляющие нас стремиться сделать мир лучше. Нас тянет приложить руки там, где властвуют смерть, болезнь и страдания.

Да, конечно, сотрудники благотворительных организаций – убежденные сторонники улучшения мира и избавления человечества от страданий, но делает ли это их чище и благороднее других людей? Разумеется, нет.

Работа по оказанию помощи другим людям лишает человека всех защитных механизмов его характера и делает его «голым» и уязвимым. Человеческие слабости выходят на поверхность, но, что гораздо более важно, становятся заметны и сильные стороны, и глубина характера. За семьдесят два часа вы сможете с невероятной точностью определить, как у вас сложатся отношения с другим членом команды. Этого времени вполне достаточно для проявления настоящей личности. Я убеждена, что несколько очень близких мне людей, с которыми я подружилась именно там, – самые надежные и верные друзья в моей жизни. Они могут рассмотреть проблему и тут же найти оптимальный способ ее решения. Они не колеблются, но всегда осторожны. В лучших из них интеллект сочетается с удивительной настойчивостью. Я без сомнений доверю им свою жизнь, что несколько раз уже случалось.

Большинству из членов команды сложно вернуться к нормальной жизни после окончания работы в горячих точках. В течение нескольких недель, попав домой после Косово, я испытывала настоящее недомогание, глядя на полные прилавки продуктовых магазинов, глупое лихачество на дорогах или на проявления человеческой жадности. После возвращения я остро чувствовала свою чуждость этой жизни, и эта отстраненность усиливалась по-прежнему не восполненной тоской по Аддину и Шахире.

Сравнивая свои записи с воспоминаниями других своих коллег по Косово, о том, что они чувствовали, оказавшись на званых обедах и ужинах, я поняла, что мы очень похожи. Требование рассказать «ну как там было на самом деле» вводило нас в ступор. В ответ на просьбу друзей за обеденным столом поведать о Судане, Боснии, Восточном Тиморе, Ираке, Афганистане или Новом Орлеане только что вернувшийся член команды по оказанию помощи в экстренных ситуациях может пойти по одному из трех путей.

Первый чаще всего выбирают опытные ветераны своего дела, излагая тщательно выверенный рассказ с хорошим концом, в котором речь идет о матери, ребенке и чистой воде или лекарстве. В ответ на слова: «Какой ты молодец, что делаешь такое благое дело. Я бы так, наверное, не смог» – этот человек лишь кивнет с мудрым видом либо просто пожмет плечами, чтобы потом быстро сменить тему.

Второй путь – рассказать правду без всяких купюр, с описанием пыток и изнасилований, гниющих ран и мук голода. А потом можно в подробностях описать свои ощущения от того, как у тебя на руках от кори умирает ребенок или как у другого малыша закатываются глаза, когда он падает в голодный обморок. Можно рассказать, как не находишь слов, чтобы утешить женщину, потерявшую в своей жизни все, и тогда гости за обеденным столом начнут ерзать на своих стульях. На лицах застынут растерянные выражения, и над столом повиснет молчание. Затем кто-нибудь предпримет беспечную попытку вас похвалить и предложит открыть новую бутылку вина, чтобы нарушить неловкое молчание. И все это время вы будете сидеть с напряженной улыбкой, сдерживая норовящее выплеснуться наружу негодование оттого, что в действительности никто не хочет знать, как там было на самом деле.

Одна из медсестер Красного Креста подала мне пример последнего, третьего пути. Общаясь с малознакомыми людьми, она постоянно лжет о своей работе. Она слишком остро реагирует на легкомысленные ремарки и неизбежные остекленевшие взгляды людей, которые узнают, чем она на самом деле занимается.

Я понимаю, что высказываю сейчас весьма спорные обобщения, но мне кажется, что честность никоим образом не может очернить искренности и решимости тех, кто помогает другим в тяжелой ситуации.

* * *

У души и разума есть пределы, и иногда необходимо давать им передышку, чтобы не сорваться. Тяжело постоянно быть свидетелем немыслимых страданий, бесчеловечности одного человека по отношению к другому и неописуемой жестокости Матери-природы к своим детям.

В горячих точках иногда происходит тихое и ничем не примечательное образование пар. Каждую неделю работники различных гуманитарных организаций могут встретиться, чтобы «стравить пар». Никаких нарядов и дискотек. Выпить из жестяных стаканчиков бутылку драгоценного «Бейлиса» возле палатки, или собраться компанией в десять – пятнадцать человек в местном кафе, или устроить тихую вечеринку, на которой приглашенные военные берут на себя львиную долю материально-технического обеспечения. Эти встречи не становятся прелюдией к какой-нибудь оргии или чего-нибудь подобного. Если и образовываются пары, то это не те пьяные совокупления в углу, которые можно часто наблюдать на разнузданных вечеринках по всему миру. То, чему я иногда становилась свидетелем, начиналось с тихих, но напряженных дискуссий в стороне от основной группы, чаще всего по поводу работы, или с выражения негодования по поводу поведения начальников и собственной усталости.

Где-нибудь посреди профессионального разговора его тематика едва заметно меняется, и пара неожиданно чувствует себя раскрепощенно, поскольку нет никакой необходимости лгать. Два лишенных на время половой принадлежности существа понимают, как сильно нуждаются во временном облегчении напряжения без собственнических замашек и брачных игр.

Кто сможет понять ужас человеческих страданий и варварства, которым вы только что стали свидетелем, лучше, чем такой же, как вы, член команды? Где еще вы сможете найти человека, который найдет в себе силы посмеяться над черным юмором ситуации, когда вы невольно топчете человеческие останки? Как еще вычеркнуть из памяти горестные стоны и звуки, которые издает человек, отдаваясь своим страданиям?

Мы с Робом познакомились на коктейле, который был устроен представительством ООН в честь визита в Македонию одной знаменитости. Нам обоим была оказана сомнительная честь представлять свои благотворительные организации, и мы не забывали о политической стороне нашего там присутствия. Меня всегда забавляло наблюдение за показательными выступлениями международных гуманитарных организаций, когда на сцене появляется кто-нибудь знаменитый, однако, может, и недостойный такого приема. Я испытывала отвращение к подобным мероприятиям, хотя и понимала, что они составляют важную часть моей работы. Тем не менее мне было неприятно думать о том, что люди, прозябающие в лишенных удобств лагерях, не оценят того, как я помогаю им, нарядившись и потягивая охлажденное вино.

По-моему, этот вечер был третьим суаре в честь одной и той же персоны, проведенным всего за несколько дней. После подъема в пять утра и целого дня работы в удушающей духоте лагеря, ходьбы взад и вперед по пыльным дорожкам при температуре, приближающейся к сорока градусам, я была покрыта запекшейся грязью еще за двадцать минут до начала приема. Мне едва удалось выбраться из ужасающе грязных ботинок военного образца, испачканной футболки «Кеа» и рабочих штанов, заскочить под душ в «Розе Дипломатик» и нарядиться в единственное платье, которое мне хватило ума взять с собой вместе с босоножками на шпильках от Гучи. Последним штрихом послужили блеск для губ, подводка для глаз и нанесение туши уже в такси, везущем меня в центр Скопье. Выйдя из него, я поправила волосы и погрузилась в кондиционируемую прохладу здания. Меньше всего мне хотелось вести светские беседы. У меня выдался отвратительный день: искала способ доставить пожилую женщину к туалету, не имея в распоряжении инвалидного кресла. Вдобавок нужно было поговорить с одним парнем из «Стенковец-1» о положении другой несчастной женщины, но ни у кого не оказалось ни номера его телефона, ни позывных его рации.

Я поняла, что приехала последней и имела несчастье появиться ровно посередине долгой и нудной речи, и стала искать глазами знакомые лица. Если не считать главы местного отделения ООН и самой знаменитости, я не знала никого, ни единой души. Смирившись с мыслью о том, что во имя долга мне придется провести скучнейший вечер, я заметила очень высокого худощавого и лысого мужчину, который стоял у противоположной стены зала. Судя по всему, происходящее развлекало его не больше, чем меня. Он был одет в бледно-голубую рубашку поло и джинсы и выглядел лет на тридцать с небольшим. Прислонившись к колонне, он время от времени бросал вокруг изучающие взгляды. В конце концов наши глаза встретились, и мы обменялись натянутыми улыбками.

Позже, получив наконец шанс покинуть свои слушательские посты, мы оказались в одной группе, где обсуждались последние проблемы с водопроводом и канализацией в наших лагерях для беженцев. Я стала рассказывать о сложностях ухода за моей старушкой и добавила пару ласковых о неуловимом «мастере» из соседнего лагеря. Заметив, что Роб расплылся в широкой улыбке, я потеряла дар речи.

– Что вы нашли в этом смешного? – не выдержала я.

– Ничего. Просто я и есть тот тип, которого вы костите.

Я принялась глупо извиняться, тут же ощутив себя еще ниже ростом, чем обычно, но его все это, казалось, действительно забавляло.

Я оглянулась и увидела, что люди стали расходиться. Ужасно болели ноги, и живот издавал довольно громкое бурчание. Один из этих звуков явно достиг ушей Роба, заставив его расхохотаться, и он спросил, не хочу ли я перекусить. Я с благодарностью приняла его приглашение, мы вышли из гостиницы, и я забралась в его машину, вездесущий и бессменный спутник работников горячих точек – джип.

Спустя несколько минут мы остановились возле местного кафе, известного своими греческими салатами и жареным мясом. За ужином, который, к моей радости, был быстро подан, мы болтали об условиях жизни в наших лагерях и о том, какую роль в их обустройстве мы играем. Беседа шла легко, еда была вкусная, и мы пользовались универсальным для наших коллег правилом: воздерживаться от скользких и неприятных тем о стрессе на работе, эмоциональном состоянии и неизбежном гневе и отчаянии, падающих на плечи каждого, кто работал в горячих точках.

Когда мы подъехали к моему отелю, было еще светло. Мы решили выпить во дворике гостиницы и с наступлением ночи оказались в моем номере. Это не было любовью с первого взгляда, речь не шла даже о страсти. Не было дрожи возбуждения или особенного притяжения друг к другу. Мы просто искали утешения и избавления от неспокойного мира, где шли глупые и жестокие войны, приносящие человеческие жертвы. Нам был нужен выходной, не день, всего лишь ночь, в которой не было бы мыслей о встрече закатов наедине, никаких обязательств или романтики и тем более взаимных ожиданий. И когда все кончилось, мы сделали первые шаги навстречу дружбе и легкому интересу друг к другу. С моей точки зрения, я вступала на минное поле. Тогда я с ужасом думала о том, что мне придется через это пройти снова.

– Так на скольких войнах ты уже побывал? – дала я упреждающий залп.

– Хм, сейчас, – задумался он и стал перечислять: – Босния, Сомали, Северная Ирландия, пара мест, о которых мне запрещено распространяться, и эта. А ты?

Я привстала на локте, подтянула простыню повыше и стала перечислять свой послужной список:

– Босния, только уже после войны, немного в Руанде и здесь, в Македонии. А до этого Восточная и Южная Африка, там просто гуманитарной помощью занималась.

Краем глаза я заметила, как Роб бросил взгляд на мою карточку с удостоверением личности от «Кеа» и значок с идентификационным номером для службы безопасности, лежавшие на ночном столике.

– Ты лучше расскажи о своей другой работе, Жак, – предложил он, кивнув на карточки. – Я знаю, что ты посол «Кеа», но сегодня мы говорили только о твоей полевой работе. Посол и это, второе, ты же не обязана была сама пачкать руки, дорогуша, – ввернул он словечко из южнобританского диалекта.

Внутри меня все съежилось, и я почувствовала желание залечь в глухую оборону. Так происходило всегда, когда мне приходилось говорить о прошлом и том, как обстоят дела в моей настоящей жизни. Кто достоверно знает, как рассказывать любовнику о прошлом, и у кого нет скелетов в шкафу? Неужели нужно вставать с кровати, укутываться в простыню и восклицать: «Когда-то я была принцессой, а для нас, павших, в этом мире не так много работы!» Или мне нужно вывернуть душу наизнанку, руша так долго и тщательно выстраиваемую защитную оболочку, чтобы объяснить, что подростком вышла замуж за мусульманина царских кровей, потеряла несколько лет жизни и что бывший муж похитил обоих моих детей, руководствуясь соображениями мести и религиозным фанатизмом? Любой из этих способов объяснения разбередит мои чувства и разрушит механизмы психологической адаптации.

Я перегнулась через край кровати и, нашаривая огромную футболку, чтобы натянуть ее, заставила себя успокоиться. Затем повернулась к Робу, который сидел опершись об изголовье кровати и закинув руки за голову.

– Лучше тебе услышать это от меня, чем из сплетен, которые неизбежно появятся среди коллег, – сказала я.

Я села, скрестив ноги и сложив руки на груди, лицом к нему.

– Девятого июля 1992 года были похищены двое моих детей, Аддин и Шахира, и с тех пор я не видела и не слышала их вот уже шесть лет десять месяцев и пару дней. – Я торопилась, чтобы не дать Робу сформулировать новый вопрос. Я рассказывала о своем прошлом и о его потерях и, слушая себя как бы со стороны, подумала, что похожа на корабль. Скорее, на боевой линкор, несущийся к цели на полном ходу. Я не останавливалась, даже чтобы перевести дух, боясь сесть на мель.

– С того дня, как мой бывший муж, Бахрин, это его короткое имя, похитил их, мне не дали даже с ними поговорить. Вообще, совсем. В то время известия об этом похищении вышли на передовицы, да и до сих пор внимание не ослабевает. Все получилось довольно грязно, и из меня вытрясли всю душу, да и до сих пор это делают. Жизнь развалилась на части, уж если быть честной, поэтому я здесь и оказалась. В общем, я даже книгу об этом написала, она только что вышла в Лондоне. Так что я появилась здесь сразу после рекламного тура и международных конференций. – Я сделала глубокий вдох и бросила взгляд на своего слушателя. – «Кеа» назначил меня своим особым послом, но на моих условиях. Вот так, теперь ты знаешь обо мне все.

Роб открыл рот и выпустил воздух.

– Да уж, черт меня дери, по сравнению с этим те истории, которые я слышал до этого, – так, баловство. Ну ладно, моя очередь. Я бывший сасовец (специальная воздушно-десантная служба Британии), долго служил в Боснии перед увольнением, кое-где наделал ошибок, да и просто устал быть на стороне тех, кто с оружием. Вот и оказался здесь, представителем НПО (неправительственной организации) в зоне военного конфликта. Вся моя команда здесь, и мы с минимальным финансированием пытаемся помочь беженцам, которым не справиться с происходящим самим. Калекам, умственно и физически неполноценным, ну и престарелым тоже. – Вздернув бровь, он добавил: – Наверное, так мое имя и всплыло в разговоре, когда ты искала инвалидное кресло для своей старушки. У меня есть на это средства, и в «Стенковец-1» мы организовали закуток, где пытаемся разобраться со «специальными нуждами», ну, знаешь, теми, кто из группы риска, о которых некому позаботиться.

Затем он почесал макушку и с интересом спросил:

– Ну, и насколько ты знаменита в Великобритании?

– Достаточно, чтобы Дэни Мак-Грори из «Таймс», которого здесь печатают, хотел при возможности со мной поговорить, потом журналисты из американского «Эн-би-си» и так далее, – ответила я и заметила, как он поморщился.

– Да уж, здорово. Слушай, я не женат, у меня никого нет, так что здесь волноваться не о чем, но я терпеть не могу таблоиды. Представляю себе заголовки: «Принцесса и десантник».

Я натянуто засмеялась и пожала плечами. А что мне еще оставалось? Он был прав, на безрыбье в новостях могли ухватиться за эту историю. К тому же это сведет на нет всю работу, которую «Кеа» делает в Македонии и на остальной части Балкан. Ни к чему было рисковать ради того, что не стало еще даже полноценной дружбой, не говоря уже о любви. Да и жалко было тратить на это силы.

– Эй, из меня получается чертовски хороший друг и коллега, – пошутила я и выключила свет. – Спокойной ночи.

– Да, тебе тоже, Жак.

Мы виделись на работе, когда он приезжал в наш лагерь или когда я заезжала в «Стенковец-1». Иногда я пользовалась его помощью, чтобы добраться до города, или мы работали над чем-то вместе, изредка вместе ели. То, что мы спали вместе и занимались сексом, просто становилось продолжением наших бесед. Опустошение и одиночество, царившие в этих местах, делало нежность огромным достоинством нашей дружбы. Мы оба должны были проявлять жесткость, не позволяя эмоциям отвлекать нас от исполнения долга, и «стравливали» эмоциональный и физический накал только в компании друг друга, часто плача в самые неожиданные моменты.

Мы охраняли свою дружбу с отчаянной решимостью, не показывая ее остальным. Мы не собирались потакать любопытству средств массовой информации.

Шли недели, и я полюбила Роба как друга, с которым иногда занималась сексом. Или так: с которым я плакала и засыпала, помимо или иногда без занятий сексом. В этих отношениях главным было доверие, передышка от напряжения, возможность раскрыться эмоционально и быть честным. Мы по сей день переписываемся по электронной почте, делясь счастьем последовавших за нашим знакомством браков и рождения детей. Помните, как поется в песне: «Но главное – я желаю тебе всего самого хорошего».

Флирт ради еды был совсем другим видом спорта и приветствовался всеми его участниками и зрителями.

Как-то день подходил к концу, а мы так и не дождались машины, которая обычно привозила нам из города обед: хлеб, сыр, фрукты и колбасу. У всех бурчали животы, а нам еще предстояло долгое вечернее дежурство. Рядом был огромный склад, битком набитый продуктами питания, но нам даже в голову не приходило прикоснуться к еде, предназначенной для беженцев. Мы грызли «энзэ» из растаявших шоколадок «Марс», которые один из спонсоров прислал нам в качестве гостинца, и пили воду, стараясь заглушить чувство голода.

Вокруг в лагере горели костры, а с соседней французской территории доносились смех и соблазнительные ароматы.

Я извлекла из недр рюкзака два пакетика мисо-супа, которые благоразумно носила с собой. Помахав ими перед носом коллег, сообщила, что у меня есть идея.

Я распустила косу и встряхнула волосами, достала крохотный флакон с духами, нанесла блеск для губ и заявила, что отправляюсь к французам за провиантом.

«Давай сделай их, Жак», – весело отозвался мой коллега Майкл, и я отправилась в путь.

Чудо-госпиталь был укомплектован настоящей кухней, способной прокормить весь его персонал. Чугунная плита с духовкой, кладовка, винный холодильник, профессиональные разделочные инструменты и посуда, – я не видела ничего подобного в мире гуманитарной помощи ни до, ни после того визита. В столовой стоял длинный стол, за который можно было усадить тридцать человек, а рядом в «аппендиксе» стояли холодильник и морозильная камера. Доверьтесь французу, и он даже на войне сумеет создать вам комфортные условия для приема хорошей еды и вина.

Поправив волосы перед тем, как завернуть за угол, я появилась в их расположении под одобрительный свист и приветствия. Я решила взять быка за рога и отправилась со своей просьбой прямо к старшему. Картинно трепеща ресницами и убийственно коверкая французский, я спросила, не смогут ли они поделиться парой яиц.

«Cetrainment, разумеется», – последовал ответ. Но не пожелаю ли я остаться и поесть с ними, за бокалом vin rouge? Я буду желанной розой среди шипов – так мне было сказано с добродушным смехом. Они окружали меня, а я старалась не смотреть на обнаженные торсы мужественных пожарных, выходящих из душа.

Я с благодарностью отказалась, посетовав на то, что все члены команды «Кеа» тоже голодны и что собиралась поделиться с ними своими запасами.

Щедрой рукой вручив мне три яйца, которые должны были стать важным ингредиентом супа, капитан настоял, чтобы вся команда «Кеа» присоединилась к ним на следующий вечер, дабы отведать надлежащим образом приготовленной пищи и хорошего вина. Со смехом я подыграла им, приняла приглашение и отправилась восвояси.

Доев суп с хлебом, команда решила, что дело стоило пущенных в ход дух́ов. Наверное, мы, сидящие сгорбившись под светом единственной свечи, представляли собой комичное зрелище, пытаясь расслышать музыку из наушников плеера, который лежал на горлышке пустой бутылки. Но здесь эти мелочи были для нас настоящей роскошью.

И снова время пришло. Я вынуждена была воспользоваться туалетом лагеря. Я научилась ценить туалет в своем гостиничном номере и всегда боялась того, что мне предстояло сделать сейчас. Там так воняло, что я терпела часами.

Еще на подходе к зданию я расстегнула пояс и достала из кармана небольшую бутылочку «Диориссимо». Затем обильно обрызгала себя духами, сделала глубокий вдох и только тогда открыла щеколду и зашла в кабинку. Я старалась не смотреть вниз и задержать по возможности дыхание на все время процедуры.

Вылетев из туалета почти задыхаясь, я услышала, как кто-то окликает меня по имени. Ко мне шел один из коллег по «Кеа», ведя за собой посыльного с огромным, перевязанным ленточкой букетом гвоздик. Еще одно нереальное событие. Мне и так хватило нестандартных ситуаций в тот день – меня умудрилась разыскать едва шевелящая языком Пола, позвонив на мобильный.

Посыльный с легким поклоном протянул мне букет и отбыл на правительственной машине. Это уже был второй букет на этой неделе, и это в лагере для беженцев!

К цветам прилагалась восторженная записка от Тони Поповски, министра окружающей среды и градостроения Македонии. Дело принимало опасный оборот. Он уже побывал инкогнито в лагере, чтобы ознакомиться с ним, но этот приезд дал мне возможность обратиться к нему с просьбой выделить нам дополнительное количество грузовых цистерн для воды и разрешить лагерю «Чегран» расшириться в сторону леса.

Я даже начала подозревать, что министр просто следил за моими действиями. Однажды вечером, когда я собиралась забраться в душ в номере отеля, мне позвонили со стойки регистрации и сообщили, что он ждет меня внизу. Я встретилась с министром во дворе и провела там полчаса, потягивая местную сливовицу и чувствуя себя ужасно неловко, затем прервала беседу, сославшись на крайнюю усталость.

Потом как-то вечером, когда несколько человек из нашей команды ужинали в местной гостинице, он неожиданно появился из ниоткуда и предложил прокатиться и осмотреть древнюю часть города. Когда я отказалась, он быстро сел за соседний столик и написал любовную записку, которую передал мне с официантом.

Поддерживать хорошие отношения с правительством принимающей страны – это одно, но иметь в поклонниках министра – это совершенно другое. Все кончилось тем, что я позвонила Энтони Роббинсу, замечательному и умнейшему журналисту, работавшему в лондонском офисе «Кеа», и попросила у него совета. Правда, могу лишь сказать, что некоторые моменты этого разговора повергали меня в почти истерический хохот, но не помогли ни на йоту. Министр Поповски оказывал нам неоценимую помощь и познакомил меня в качестве специального посла с премьер-министром и президентом Македонии, но ситуация сложилась крайне щекотливая, и я хотела выйти из нее как можно аккуратнее.

Сейчас же, смущенно вздохнув, я решила использовать то, что имела, во благо. Я собрала все пластиковые бутылки, которые нашлись в лагере, и поехала на холм, где стоял госпиталь. Разделив гвоздики, которые, кстати, никогда не были моими любимыми цветами, я составила небольшие букетики для всех пациенток госпиталя. Французские медики смотрели на меня как на слабоумную, но я решила, что женщины во всем мире достойны букета после рождения ребенка или перенесения операции, особенно если речь идет о лагере беженцев, находящемся далеко от дома.

 

Глава 21

Хлеба, не зрелищ

Мужское внимание в самой отвратительной и нежелательной форме может настигнуть женщину где угодно. На этот раз оно исходило от одного из членов организации, для которой я работала.

Он был одним из совершенно неадекватных и странных работников благотворительных организаций, которых я когда-либо встречала. Наркоман в зоне военного конфликта, он, казалось, поставил перед собой цель сбить спесь с бывшей принцессы.

Впервые он выкинул фортель, позаботившись о том, чтобы однажды вечером я не смогла найти машину, чтобы доехать от кафе, где мы все ужинали, до соседнего городка, где «Кеа» арендовала дом для работников «Чеграна». Из-за этого я была вынуждена в одиночестве пройти более трех километров по темным дорогам окраин Македонии, имея в распоряжении лишь шахтерский фонарик, чтобы освещать себе путь.

«Ублюдок!» – бормотала я, идя вдоль изрытой колеями дороги и сжимая в руке раскрытый нож. Но худшее ждало меня впереди.

Спустя пару недель, в которые он приложил все усилия, чтобы не дать мне работать, я оказалась наедине с ним в задней комнате офиса «Чеграна», где просматривала содержимое ящиков. Я выпрямилась и оказалась прижатой к стене. Он уперся в нее руками и заговорил.

– Ну что, – процедил он, – если бы у меня был з́амок, ты бы меня трахнула? – Его дыхание обожгло мне щеку.

– Черта с два! – отозвалась я.

– Ах ты самодовольная сучка, – прошипел он и попытался схватить меня за грудь и прижаться ртом к моим губам.

К счастью, в начале той недели Роб научил меня кое-каким способам самообороны, и я могу с уверенностью заявить, что доставила своему коллеге определенный дискомфорт. Сомневаюсь, что следующие несколько дней у него оставались желание или возможность приставать к кому-либо из женщин в поисках «расслабляющего секса». Да, не все работники гуманитарного фронта святые, и время от времени можно наткнуться на настоящего ублюдка.

Визит знаменитости в зону оказания помощи – это палка о двух концах. С одной стороны, это возможность привлечь внимание к трагическим обстоятельствам и пробудить сострадание в публике, которое может выразиться в финансовой поддержке. С другой – члены команд по оказанию помощи в горячих точках часто воспринимают вторжение звездного персонажа и средств массовой информации как неизбежное зло, с которым вынуждены мириться по приказу головного офиса. Они лишь будут тихо сопротивляться нарушению тщательно отлаженной рутины повседневной жизни лагеря.

Да, эти визиты действительно имеют разрушительные последствия. За время, которое я провела в Македонии, в наш город приезжал целый цирк из знаменитостей: Ричард Гир, Бьянка Джаггер, Хилари Клинтон, Ванесса Редгрейв, Роджер Мур, министр иностранных дел Германии и премьер-министр Голландии с женой, не говоря уже о других, чуть менее известных лицах, решивших отправиться в поездку в поисках фактов. Я уверена, что все они были искренне огорчены человеческими страданиями, свидетелями которых стали.

Но когда бы звезды ни наносили молниеносный визит в лагеря беженцев, как минимум три представителя благотворительной организации, с которым приезжала звезда, должны были бросить все свои дела, чтобы сопровождать, отвечать на вопросы и организовывать взаимодействие свиты, фотографов и других сопровождающих лиц. В большинстве лагерей хронически не хватало работников, и любое отвлечение от обязанностей приводило к тому, что множество дел так и оставалось невыполненными.

Когда Хилари Клинтон приезжала в «Стенковец-1», из соображений безопасности в лагерь на целый день были прекращены поставки хлеба и воды. Большинство жителей лагеря в тот день просто остались голодными, а некоторые аспекты его жизни встали намертво, когда агенты секретной службы тщательно осматривали старую каменоломню, зачищали территорию, специально припудренную, чтобы не шокировать Хилари. По-моему она не смогла получить правдивого представления о лагере, но в этом не было ее вины. Требования охраны и средств массовой информации искажали реальность, а политическое влияние Клинтон могло оказать большую помощь лагерю. Я часто думала, знают ли VIP-персоны, что такое день без пищи для людей, которые и так целыми семьями живут в едва выносимых условиях. А если бы знали, то по-прежнему бы стремились своими глазами увидеть страдания человечества?

Конечно, вершителям судеб и влиятельным лицам следует быть в курсе страданий людей и не забывать отвратительную вонь нищеты и бедственного положения, когда им нужно будет принимать судьбоносные решения. Но актерам и моделям ни к чему получать такой же допуск к тому, что часто воспринимается лишь как удачный фон для фото.

Но если бы знаменитости приезжали без фанфар, за три дня до появления журналистов, без собственного биографа, охранника или сопровождающих, только для того, чтобы распаковать гуманитарные грузы, распределить и раздать продукты питания, жить рядом с другими работниками команды… если бы все эти семьдесят два часа они провели лицом к лицу с реальностью и лишь после предстали перед объективами… Интересно, сколько из них в другой раз предпочли бы отделаться денежным взносом?

«Чегран» принимал пятьдесят тысяч лишенных дома и эмоционально разбитых человек. Сам лагерь стоял на месте сброса карьерных отходов. Уступы, вырубленные в граните, теперь размещали ряды палаток, тянувшиеся к горизонту, насколько было видно глазу.

Перед приездом премьер-министра Голландии мистера Уима Кока сотрудники различных благотворительных организаций носились по лагерю, пытаясь навести на территории порядок и наставляя всех, как следует себя вести. Наблюдая за тем, как они суетятся, словно навозные мухи, переживают о пятнах на своих футболках, я чувствовала, как меня охватывает ярость. Медицинское обслуживание снизилось до черепашьей скорости, а выгребные туалеты были обнесены загородками, чтобы не дай бог не попались на глаза премьеру. Их сочли слишком грязными для его органов чувств.

В назначенный день официальные представители выстроились в ряд, чтобы приветствовать министра, который только что осмотрел госпиталь и кое-какие из специально прибранных палаток. Я тоже была там как представитель «Кеа» и ощущала себя неряхой. Утром внезапно пошел сильный дождь, и палатки стало затапливать, так что мне пришлось выкопать дренажные канавы с помощью рук и крышки от консервной банки. Сейчас же на моей одежде красовалась подсохшая грязь, и, как я ни старалась, руки мне не удалось отмыть до конца.

Когда господин премьер-министр дошел до меня, стоящей в очереди на приветствие, он сначала убедился в том, что я действительно специальный посол «Кеа», и только потом пригласил свою жену, Риту, присоединиться к нам. По случайному стечению обстоятельств она только что прочитала мою книгу на голландском. Мы поболтали о работе в лагерях и условиях жизни в них, но потом мне словно вожжа попала под известное место.

Поймав взгляд мистера Кока, я смело спросила, не желают ли они с женой посмотреть на настоящий лагерь беженцев.

«Разумеется», – с энтузиазмом отозвалась Рита, и, к ужасу сопровождающих лиц, мистер и миссис Кок последовали за мной за пределы тщательно охраняемой зоны к общим туалетам, стоявшим всего в паре сотен метров от этого места.

По мере приближения к ним вонь становилась невыносимой, а я объяснила, что каждый блок из пяти латрин рассчитан на удовлетворение нужд около двух тысяч человек. В латринах не было никаких смывных механизмов, и они представляли собой большие ямы в земле с дощатым полом с дырками. Чета Кок была потрясена, узнав, что во всем лагере нет ни одного душа.

Затем мы заглянули в открытые палатки, стоявшие ровными рядами. Из импровизированных проемов на нас смотрело человеческое страдание – глаза с выражением страха и мук. В палатках, рассчитанных на шестерых, теснилось по двадцать несчастных.

Миссис Кок остановилась и повернулась ко мне.

– Знаете, когда я была маленькой, у нас тоже была война и я тоже была беженкой, – сказала она со слезами на глазах. – Чем мы можем вам помочь?

– Ну, мы отчаянно нуждаемся в матрасах и в средствах, обещанных нам голландским правительством, – сказала я. – Только не через месяц, а сейчас. Больным и юным жестко спать на граните.

– Уим, – сказала она, поворачиваясь к мужу. – Это надо сделать.

Премьер-министр заглянул мне в глаза и взял за руку.

– Даю вам слово, что лично прослежу за тем, чтобы все было сделано как можно скорее, – сказал он, и тут нас окружила его свита.

Служащие Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев метали в меня глазами молнии, но не посмели произнести и слова осуждения. Это был один из тех нетипичных моментов, когда тот факт, что в прошлом я была принцессой, позволил мне обойти рамки, продиктованные условностями этикета, и принести пользу.

Двадцать четыре часа спустя на счет поступили деньги из Голландии, а еще через сутки нам привезли матрасы.

Когда ездила по делам в «Стенковец-2» на разбитом стареньком грузовичке-пикапе, который мы использовали, чтобы перемещать по территории лагеря беженцев и грузы, я использовала свободное время, чтобы немного развлечься. За последние несколько недель дети и их родители привыкли к тому, что я спрыгиваю с подножки грузовика на пыльной полянке и играю с ними. Теперь, когда я проезжала по лагерю по неотложным делам, они бежали за мной, умоляя поиграть. Сейчас они хорошо знали правила.

– Кенгуру, кенгуру! – с восторгом кричали они, вставая за мной в длинную линию конги, а я во все легкие распевала «Скиппи, кенгуру из буша». Дальше шел «Хоки-поки», потом «Кукабарра сидит на старом эвкалипте», заканчивавшаяся моим безумным воплем, имитировавшим крик этой австралийской птицы. Последняя часть пользовалась особенным успехом среди наблюдавших за игрой взрослых. Мне было плевать на то, что мое поведение могло показаться глупым. Дети обожали эти игры, а я обожала смотреть на то, как их лица светлеют.

Улыбки и смех были весьма редкими гостями в стране, где страдали дети. И всякий раз, когда я наблюдала, как грустное личико расплывается в улыбке, я благословляла собственных детей, надеясь, что кто-то смешит их там, куда их увезли силой. В каждом детском лице я находила черты Аддина и Шахиры, и сердце мое тосковало по ним сильнее, чем когда бы то ни было. В тот момент общение с детьми лагеря заменяло мне общение с моими собственными.

Однажды утром в лагере появился знаменитый британский фотограф Том Стоддарт и попросил разрешения снимать в течение всего дня. «Выпас» представителей средств массовой информации в «Стенковец-2» считался моей обязанностью, и меня ужасно раздражали незапланированные заезды съемочных групп, болтавшихся у нас под ногами и мешавших работать. Они слишком часто не обращали никакого внимания на человеческие страдания, которые их окружали. Я настороженно и внимательно наблюдала за ним, когда он следовал за работниками лагеря, выполнявшими свои повседневные обязанности. Меня удивило то, что фотограф просил разрешения у людей, перед тем как их сфотографировать. Это стало приятной неожиданностью, потому что остальные просто приезжали, делали то, что считали нужным, и уезжали, словно посещали зоопарк. Том же разговаривал со всеми, присаживаясь на корточки в пыль и давая людям, живущим в унизительных условиях, вспомнить про свое достоинство. Этому человеку можно было доверять, и восхищаться им тоже.

Если наши с Томом маршруты совпадали, мы пользовались одним транспортом. Он старался избегать мест массового скопления журналистов, предпочитая везде бывать в одиночку, ища в каждом фотообъекте проявление человеческой души. Без честной фотожурналистики, с уважением относящейся к реалиям, огромное количество фактов социальной несправедливости, насилия и нужды так и остались бы неизвестными миру. По-моему, одна фотография Тома стоила больше, чем тысяча визитов именитых звезд.

Куштрим, мальчик двенадцати лет, был самым молодым добровольцем из Косово. Этот задумчивый и добрый ребенок привез свою бабушку в «Стенковец-2» на тачке. Для того чтобы добраться к нам, им пришлось преодолеть горы. Они были единственными выжившими из всей семьи. Во время расправы над его родными, Куштрим с бабушкой были вынуждены прятаться под их мертвыми телами и провести там два дня, чтобы потом бежать в Македонию. У этого подростка, больше чем у какого-либо другого, предостаточно оснований, чтобы замкнуться и затаить вечную обиду на весь мир, но Куштрим решил стать моим защитником и следовал за мной всюду, куда меня забрасывала работа.

До нас дошло сообщение о безумной супружеской паре и одичавших детях в секторе «F», и меня послали, чтобы проверить эту информацию. В сопровождении Куштрима я нашла мужчину в бессознательном состоянии, лежавшего в луже собственной мочи, и его жену, которая, судя по всему, страдала шизофренией. Она испражнялась прямо в палатке, где они жили вместе с другими людьми, а их трехлетняя дочь была отвратительно грязна и голодала, питаясь отбросами со стола других беженцев. Казалось, женщине не было никакого дела до почти бездыханного крохотного сына, лежавшего рядом с отцом. Другие беженцы сказали, что мать не кормила ребенка по меньшей мере три дня кряду. Очевидцы говорили, что раньше эта пара владела киоском печати в Приштине. Прибыв в лагерь, они как-то сумели избежать медицинского обследования и теперь не получали лекарств, ранее помогавших им держать свои психические отклонения в узде.

Мне пришлось принимать решение как можно быстрее. Я схватила бесчувственного ребенка, побежала к грузовику, сунула его в руки Куштриму и поехала к французскому госпиталю. К сожалению, слишком поздно, потому что госпиталь был уже свернут и готовился к отправке. Я развернула машину и направилась к клинике у подножия холма. На полпути Куштрим повернулся ко мне и с ужасом в глазах сказал, что ребенок не дышит. Я остановила машину и начала приводить мальчика в чувство прямо на переднем сиденье. Куштрим пытался мне помогать. К счастью, малыш сделал слабый вдох, и мы смогли добраться до клиники. Там врач Международного медицинского корпуса, выходец из Калифорнии, поставил ему капельницу и дал попить из бутылочки специального напитка, восстанавливающего водный баланс. Куштрим не отходил ни на шаг. Врач сказал, что при сложившихся обстоятельствах может только оставить ребенка в клинике на ночь, и то только из особого расположения ко мне. Утром ребенок должен будет вернуться к родителям. Я больше не могла ничего для него сделать, только договориться о визите врачей к его родителям. Мне удалось еще вырвать обещание у Международного комитета Красного Креста, что они найдут необходимые лекарства. Мне было понятно, что без помощи своих больных родителей ребенок наверняка умрет.

На одном из автобусов в наш лагерь прибыла супружеская пара. Муж едва мог поддерживать жену, сгибаясь под тяжестью свалившегося на них несчастья. На границе их разлучили с двумя маленькими дочерями. Агрессивно настроенный военизированный патруль устроил суматоху, и, как отчаянно ни сопротивлялись родители, девочек оттеснили в сторону. Мать была так сильно обезвожена, что врач с трудом нашел у нее вену, чтобы поставить капельницу. Мне пришлось прикусить щеку, чтобы не расплакаться вместе с ней, так близки и понятны были мне ее душевные боль и мука.

Прошло четыре дня, но о детях не поступало никаких известий. Я понимала страдания родителей: вдали от дома и с расстояния семи лет со дня исчезновения Шахиры и Аддина на меня смотрели мои собственные воспоминания.

Я взяла один из фотоаппаратов «Полароид» и отправилась в клинику, где все еще находилась мать. Я сделала три фотографии родителей и попросила Тома отвезти их в представительство Международного комитета Красного Креста в «Чегране» и «Стенковец-1».

Через два дня две маленькие девочки в «Чегране» узнали своих маму и папу по фотографии. Это был успех!

На следующий день счастливая семья объединилась со слезами радости на глазах. Я ощутила такое сильное облегчение, что казалось, будто моя грудь разорвется на части. Оставалось желать только одного: чтобы как можно больше историй заканчивалось благополучно.

 

Глава 22

Тонкая грань между блаженством и болью

Я покинула Македонию в июне 1999 года, когда в Косово прекратился огонь. Меня одолевали двойственные чувства, связанные с возвращением в Париж и Лондон, потому что настоящий мир был там. Меня отзывали дела «Кеа», но от этого отъезд не становился легче, а прощания – менее трогательными. Я действительно хотела остаться и помочь возвращению беженцев домой. Мне так хотелось увидеть Приштину, столицу Косово, с восстановленными домами своих новых друзей. Но «Кеа» требовалась помощь в собирании средств и общении с общественностью, и я понимала, что, оставшись в лагерях, могу сгореть на работе. Я сходила с ума от беспокойства за некоторых детей, чьи родители погибли и кто вынужден был заботиться о младших и старших членах семьи уже в возрасте десяти – тринадцати лет. Особенно меня заботил Куштрим. Я договорилась о том, что, когда придет время возвращаться, он и бабушка смогут отправиться домой на тракторе вместе с другой семьей.

Ночные кошмары об Аддине и Шахире вернулись ко мне всего через три дня после возвращения в Мельбурн. Казалось, что именно знакомое окружение и спровоцировало их возврат. Ночи перестали приносить отдых, и мне стало казаться, что я лучше спала в зоне вооруженного конфликта.

Я просыпалась от звуков, напоминавших мне детские голоса, зовущие меня на помощь, вставала и обходила дом. Я понимала, что это была лишь жестокая шутка моих кошмаров, но тоска по детям, отзывавшаяся физической болью в утробе, заставляла меня верить, что связь между нами еще не пропала.

Я подпрыгивала, когда в мой почтовый ящик приходило очередное письмо. Что это, правда или ложь? Заголовок гласил, что письмо от Аддина, только этот Аддин почему-то почти ничего не знал о своей семье. В отчаянном желании поверить, что наконец-то мои дети сумели со мной связаться, я была готова объяснить все что угодно. Прошло столько лет, может, у детей осталось только смутное воспоминание о жизни в Мельбурне? Сердцем я цеплялась за любую надежду, в то время как разум не советовал обольщаться. А пока сердце и разум боролись за власть над моим духом, я ощущала, как меня покидают силы.

Всякий раз, когда я появлялась на экранах или обо мне упоминали заголовки газет в Австралии, у публики снова просыпался ко мне интерес. Либо какой-нибудь начинающий журналист решал по-новому подать историю о похищении моих детей и старался подобраться к «страдающей матери» под личиной верного друга, либо кто-нибудь из нездоровых сограждан решал выдать себя за одного из моих детей и связаться со мной через Интернет.

Дома я ответила очередному «Аддину», как всегда, с осторожностью, задав несколько вопросов и проводя следующие дни в ожидании ответа и сомнениях. Через четыре дня «Аддин» снова появился и стал просить: «Вытащи нас отсюда. Найми кого-нибудь сильного и с оружием и спаси нас!» И потом подстрекатель проговорился: «Ты спрашивала, помню ли я дедушку. Да, конечно помню и очень боялся спросить, как у него дела. Верни нас с Шарихой домой, чтобы мы могли его обнять. Только верни нас домой. С любовью, твой сын Аддин».

Дедушка моих детей умер еще до их рождения. Мне было четырнадцать, когда папа умер в Сингапуре от рака носоглотки. К тому же в письме было неправильно написано имя моей дочери.

Конечно, я не смогла бы определить, кто за этим стоял, журналист или пацан, надеющийся разжиться деньгами. Статья о том, как я собираю вооруженную группу для вызволения детей, могла бы попасть на первые полосы. Но у меня не было ни времени, ни желания уделять этому извращенцу еще сколько-нибудь внимания. «Соберись в кулак и двигайся дальше» – вот каков был мой девиз, позволивший мне выжить.

Одно во мне осталось неизменным: убеждение в том, что мои дети – это бесценные, редкостные дары, уникальные личности, которых я любила всем сердцем и душой. А еще я надеялась, что настанет день, когда они смогут найти дорогу домой, ко мне.

 

Глава 23

Крокодил и пуля

В зловещем зеленоватом свете телеэкран показывал, как безумная мать подбрасывает ребенка над высоковольтными проводами и его по чистой случайности ловит кто-то из представителей ООН. Глаза, полные ужаса и мольбы, запечатленные с помощью ночной съемки сетевой видеокамерой, отражали состояние жителей Восточного Тимора.

Мне стали звонить друзья со всей Австралии, обеспокоенные тем, что они видели по телевизору. Этот ужас происходил буквально на пороге их собственных домов, всего в двух часах лёта от Дарвина, города на севере Австралии.

На следующий день на радио стали звонить фермеры, учителя, торговцы, ветераны, подростки. Их реакции на происходящее удивительным образом совпадали, несмотря на возраст, политические убеждения и финансовую состоятельность. «Только не в мое время, только не у меня за спиной, мы должны это остановить».

Ничем не сдерживаемая жестокость, свидетелем которой оказался мир, стала возможной из-за потрясающего своей немыслимостью референдума, координируемого ООН и проведенного 30 августа 1999 года. Изначально все создавалось для того, чтобы дать жителям Восточного Тимора право на независимость от Индонезии в случае, если проведенное голосование покажет значительный перевес голосов в пользу этого решения. Нынешний президент Индонезии, мистер Хабиби, заявил, что его правительство не станет препятствовать голосованию и примет его результаты. Индонезия захватила бывшую португальскую колонию, Восточный Тимор, сразу после выхода оттуда португальцев в 1975 году, после более трехсотлетней бытности колонией.

Все двадцать пять лет власти Индонезии на Восточном Тиморе царил кошмар. Люди исчезали за высказанную критику в адрес оккупантов, появилось активное сопротивление, рискнувшее бороться против попирания принципов демократии. Сопротивленцы жили на холмах, поддерживаемые отчаянными жителями деревень, передававшими им еду и новости от борцов, скрывавшихся в джунглях.

Государственным и образовательным языком был установлен индонезийский, несмотря на то что до этого люди разговаривали на португальском и тетуме (австронезийский язык). Правительство Индонезии стало проводить политику принудительной миграции, чтобы избавиться от неуправляемых и не идущих на сотрудничество людей и увеличить индонезийскую популяцию на этой территории, заселенной в основном католиками.

Четвертого сентября 1999 года, когда Генеральный секретарь ООН, которым тогда был Кофи Аннан, объявил, что подавляющее большинство населения Тимора проголосовало за самоопределение и освобождение от влияния Индонезии, на всей территории Тимора воцарился хаос. Неуправляемый, вооруженный ружьями и мачете бандитизм был спровоцирован проджакартски настроенной милицией, к тому же были основания предполагать его связь с индонезийскими вооруженными силами. На улицах начались беспорядки, учиняемые милиционерами-линчевателями, а тех, кто пытался им сопротивляться, похищали и, скорее всего, убивали. Города лежали в руинах.

Австралийские благотворительные организации, включая «Кеа», стали готовить план по оказанию помощи Тимору, дожидаясь возможности его осуществить и надеясь на ее появление.

Вооруженные силы Австралии провели полномасштабную эвакуацию представителей ООН и многих жителей Тимора, опасавшихся за свою жизнь, переправив их в Дарвин. Там появился огромный палаточный городок, и все местные мотели и городки жилых автоприцепов были заполнены беженцами. Бесчисленные работники групп по оказанию помощи направились в северную столицу.

Австралийцы хорошо понимали жителей Восточного Тимора, и это взаимопонимание возникло еще во времена Второй мировой войны, когда борцы за свободу Тимора оказали помощь вооруженным силам Австралии и союзников в борьбе против японских завоевателей. Эта помощь дорого обошлась им и их семьям. Позже, в 1975 году, в маленьком городке Балибо было убито несколько австралийских журналистов, пытавшихся донести до мира правду об индонезийской оккупации Восточного Тимора, наступившей сразу после ухода португальских колонистов. Множество жителей Тимора, воспротивившихся захвату родной земли, поселились в Австралии, и теперь они хорошо известные и уважаемые граждане. Сейчас десятки тысяч австралийцев вышли на улицы, требуя от правительства действий по восстановлению порядка и доставке гуманитарной помощи крохотному соседу.

Когда мы высадились в Дили, я ощутила, как на меня обрушилась волна тропической жары, лишая возможности дышать. Я тут же намокла от влаги, которой был насыщен воздух. Шел восьмой день действия ИНТЕРФЕТ, санкционированного ООН миротворческого объединения «Международные силы Восточного Тимора». По летному полю прохаживались пара коз и лошадь. На мгновение на меня нахлынули воспоминания о жизни в Малайзии, и я задумалась о том, как Шахира и Аддин выносят этот постоянный зной.

Во всем городе осталось одно-единственное здание, сохранившее стекла в оконных рамах, – это была резиденция изгнанного индонезийского правителя. Отступающие вооруженные силы Индонезии перебили все остальные стекла и заполнили канализационные стоки гудроном и цементом, стараясь причинить как можно больше ущерба. Электростанции были разрушены, школы снесены, а водохранилища отравлены. Город превратился в нагромождение выжженных домов с ввалившимися крышами и стенами, покрытыми ругательствами в адрес сил ИНТЕРФЕТ и австралийцев. В страстном желании отомстить индонезийцы уничтожили весь урожай.

В представительствах «Кеа» в Дарвине, Канберре и Мельбурне мы готовились к операции по распространению гуманитарной помощи и строительных материалов. Сейчас мы проходили блокпосты ИНТЕРФЕТ, выставленные на равном расстоянии друг от друга, наблюдая за тем, как австралийские солдаты из патруля качали на руках свое оружие.

Хитрые заграждения на дорогах охраняли вход в центр города, самую безопасную зону столицы. Каждую пару сотен метров наши документы тщательнейшим образом проверялись дотошными гурскими солдатами, что было нормальным явлением для операции, в которой участвовали солдаты двадцати двух национальностей. Гурки славились своим легендарным неистовством и педантичностью, поэтому им было доверено зачищать зоны, прилегающие к баракам, где остатки индонезийского контингента дожидались своей окончательной эвакуации.

От скуки и враждебности некоторые индонезийские военные притащили к ограде вокруг бараков белильные чаны и выставили их рядами. Усевшись на них, они, не снимая словно приклеенных к головам красных беретов, устраивали настоящее шоу, точа огромные боевые ножи и делая вид, что перерезают ими кому-то горло. Мне было приятно знать, что наши защитники превышали их численностью, и индонезийцам нужно было преодолеть по меньшей мере три поста, чтобы добраться до расположения сил ООН.

* * *

Центр «Кеа» в Дили располагался в четырех бывших классах сожженной школы. Над нами почти не было крыши, а пол под ногами покрывали гарь, пепел и грязь, оставшиеся после разгрома. Вдоль стен стояла покореженная мебель. Не было ни электричества, ни воды. В одном из классов установили шесть палаток-шатров, в каждой из которых стояло по две складных госпитальных кровати. Палатки были единственным способом спастись от ужасных мошек, неспособных проникнуть через антимоскитные сетки. Солнце село, но жара все еще не спала. На купола палаток забрались маленькие гекконы, отбрасывающие в лунном свете причудливые удлиненные тени. Каждое утро мы просыпались и отряхивали свои вещи от тонкого слоя пыли, и лишь спустя шесть недель бледный от ужаса офицер, отвечавший за здоровье и безопасность ИНТЕРФЕТ, сообщил нам, что мы спали посреди вредного хризотил-асбеста и что нам следует сменить место обитания.

Нам пришлось творчески подойти к приготовлению пищи, поскольку в нашем распоряжении были только керосиновая плита с одной горелкой, двухсотлитровая бочка, пластиковая миска для мытья посуды и шкаф, наполненный консервированным тунцом, сардинами, крекерами и местным рисом. Когда темнело, мы пользовались светильником и парой ламп. Днем температура и условия, в которых мы раздавали еду, были настолько невыносимы, что мы становились овощами еще задолго до девяти утра. Мы вынуждены были подниматься до рассвета.

Однажды ночью, вооружившись шахтерским фонарем, я отправилась на улицу, в туалет. Нашему инженеру по сантехнике удалось сконструировать туалет, в котором смыв осуществлялся водой из ведра. Там был даже импровизированный душ: подвешенное над грузовым поддоном ведро с водой и прикрепленная к нему цепочка. Воду мы получали из цистерн ИНТЕРФЕТ, заправлявшихся у пожарных гидрантов.

Моргая, чтобы приспособиться к лунному освещению, я разглядела на нашей территории троих или четверых мужчин, которые о чем-то шептались. Легкий шорох рации дал мне понять, что передо мной солдаты. Я узнала голос одного из координаторов службы охраны «Кеа», Боба Макферсона. Он говорил чуть слышно. На фоне ночного неба вырисовывались контуры бинокля ночного видения на голове одного из солдат. Меня не обеспокоило их присутствие, потому что солдаты ИНТЕРФЕТ патрулировали местность день и ночь, заботясь о нашей безопасности.

Заметив меня, солдаты кивком поздоровались и развернулись, чтобы беззвучно исчезнуть в тихой ночной темноте. Боб объяснил, что на соседней территории ожидали появления индонезийцев, решивших поиграть в разведку боем. Я не стала спрашивать, вооружены ли они, потому что на самом деле мне не хотелось этого знать.

Я хорошо владела индонезийским, поэтому выступила в роли переводчика, а также помощника координатора по размещению и специального посла. К тому же мне в обязанность вменялось поддерживать связь между «Кеа Интернейшнл» и Гражданским вооруженным координирующим центром на ежедневных брифингах, чтобы мы всегда были в курсе того, какие зоны для перемещений можно считать безопасными и где и какие действия предпринимают военные и милиция.

Казалось, работа в Дили никогда не кончится. Нам катастрофически не хватало свободных рук, но, объединив усилия, мы были вознаграждены переменой местной жизни к лучшему. Иногда я видела, как озаряются лица людей, чьи семьи нам удалось воссоединить, и мне каждый раз приходилось подавлять в себе желание вообразить мою семью на их месте. Мысли о личном почти не оставляли меня в покое, и я понимала, что с географической точки зрения я приблизилась к Шахире и Аддину. Я надеялась, что известие о моем присутствии в Восточном Тиморе каким-то образом просочится к ним в Малайзию, потому что репортажи о непрекращающихся пожарах в этих местах не сходили с экранов и передовиц. В моей борьбе за общение с детьми до сих пор не было никаких перемен.

Дорога вдоль побережья, по которой я вела небольшой пикап с припасами, была узкой и каменистой и проходила по краю глубоких расщелин. Мы направлялись в Бакау, двигаясь в составе конвоя ИНТЕРФЕТ. Этот маршрут часто становился объектом разовых нападений милиции, что делало его небезопасным для прохождения без вооруженного сопровождения. Наш военный эскорт решил воспользоваться случаем и провести учения: устроить импровизированную засаду, чтобы показать работникам «Кеа», как вести себя в подобных ситуациях.

Быстро притормозив на обочине, как только прозвучал условный сигнал, и следуя указаниям старшего офицера, я спрыгнула с подножки пикапа. Соприкоснувшись с землей, я услышала хруст и ощутила острую боль в левом колене. Я не сдержала вскрика, но смогла взять себя в руки и дохромать до охраняемой зоны. Когда учения закончились, я доковыляла до пикапа и водрузила себя на водительское место. К концу дня боль в колене усилилась, скорее всего от трехчасовой езды туда и обратно.

Когда мы вернулись в лагерь, американский военный врач присвистнул, глядя на мою распухшую коленку, которая в тот момент напоминала перезревший арбуз. Мне привязали к колену холод, кое-что дали выпить из армейской аптечки и сказали, что какое-то время я буду ходить на костылях, потому что умудрилась надорвать крестообразную связку.

Каждый день в Тиморе давался с трудом. Из-за влажности было невыносимо тяжело передвигаться, а количество работы, необходимой для того, чтобы восстановить жизнь, было удручающим. Все наши сотрудники жили в тех же условиях, что и местные, однако видеть вокруг себя решительных коллег было одновременно прекрасно и мучительно больно.

Постепенно условия жизни стали меняться к лучшему, и новые члены «Кеа» прибыли нам на смену. Региональным директором «Кеа Интернейшнл» в Восточном Тиморе стал канадец Стив Гвинн-Вахан, опытный работник по оказанию гуманитарной помощи, свободно владевший португальским, английским и французским. Его почти двухметровая фигура вызывала безудержное веселье среди местных коллег, рядом с которыми он казался просто гигантом. Он был наделен прекрасной сообразительностью и логикой, что позволяло ему «смотреть в корень» каждой проблемы и не попустительствовать глупости и непрофессионализму.

У нас появился и новый глава службы безопасности: Крис Аллен, отставной майор, красавец с веселой кривоватой улыбкой и солдатским юмором. Он служил в элитном Третьем десантном батальоне резерва СВ и был командирован со специальной авиадесантной службой Великобритании в Африку и Северную Америку. Получив несколько ранений, он оставил службу и отправился учиться в университет. Крис увидел в новостях сюжет о событиях в Тиморе и обращение за помощью к добровольцам, пошел в «Кеа» и подал заявление на работу в Дили. За то время, пока мы вместе работали в Восточном Тиморе, мы с ним пару раз хорошенько сталкивались лбами, но эти стычки лишь заложили основу крепкой дружбы, которая жива и по сей день. Я несколько раз вверяла свою жизнь в руки Криса, а он поддерживал мои безумные идеи и никогда не позволял себе обращаться со мной как с «хрупким сосудом». Я вообще сомневаюсь, отдает ли он себе отчет в том, что я – женщина, потому что зовет меня Пиж. Несмотря на все протесты, он выволок свой бивуак на улицу и поставил его перед входом в нашу спальню, заявив, что так сможет присматривать за нами, когда мы будем спать. Я же подозреваю, что немалую роль в его решении сыграли выпускаемые нами газы и ночное скрипение зубами, которыми все страдали из-за диеты, состоявшей из консервированной рыбы и крекеров.

Будучи помощником координатора по размещению, я руководила возведением лагеря для тысяч сломленных беженцев, многие из которых были серьезно больны вследствие проведенных в джунглях без еды и воды недель. Ядро лагеря располагалось в руинах католической школы для мальчиков, Дом Боско, ставшей свидетелем активных действий милиции.

Превращение пожарищ в жилье оказалось грязной работой. Необходимо было проверить шаткие стены, вычистить после боев пол и обязательно защитить жилища от непогоды с помощью непромокаемого брезента, выделенного Комиссией ООН по правам человека. Приближался сезон дождей. Я изобрела крепление с бутылками из-под воды, наполненными землей, чтобы не сдувало импровизированные крыши. Моряки с судна канадских вооруженных сил «Протектор» и американские морские пехотинцы, направленные мне в помощь, были бесподобны. Они забирались на коньки шатких крыш и укрепляли балки. Правда, я бы предпочла, чтобы они делали это не будучи полностью вооружены, потому что чудом увернулась от случайной пули, пущенной одним из моряков. Мы отдыхали, и пуля со свистом вонзилась туда, где только что была моя голова. Но если не считать этого досадного недоразумения, мы очень весело проводили время, работая молотками и обмениваясь шутками.

Как я ни старалась, мне так и не удалось открыть обгоревшую дверь, ведущую куда-то из центрального зала, который мы расчищали, поэтому я позвала на помощь пару крепышей из американских зеленых беретов. Один мощный удар – и дверь слетела с петель.

Я вошла в небольшую комнатку с метлой и лопатой и застыла, пытаясь понять, сколько времени мне понадобится на ее расчистку. Вместе с сержантом мы стали разбирать упавшие на пол обломки крыши, и не прошло и пяти минут, как моя лопата наткнулась на что-то мягкое. Находка оказалась почерневшими человеческими останками. Я отступила и, присев возле входной двери, стала вглядываться в кучу обгоревшего мусора, покрытую пеплом и грязью. Потом сняла с плеча рацию и вызвала штаб ИНТЕРФЕТ, стараясь говорить как можно беззаботнее на этой открытой частоте. Меньше всего нам хотелось сейчас собрать вокруг этого места огромную толпу из местных жителей, которые будут стараться опознать погибшего. К тому же такое зрелище слишком тягостно для людей, потерявших своих близких.

Чем же мы тогда отличаемся от других людей, способных без угрызений совести разрушить жизнь другого человека? А что заставляет человека нанести первый удар, когда им овладевает паника? Я считаю, что толпа излучает психический импульс, снимающий у людей чувство вины и позволяющий им действовать так, как они никогда бы не решились поступить в иных обстоятельствах. Здесь трусость и малодушие проявляются по максимуму.

Появились следователи, и мы, мрачные, отошли, чтобы не мешать им работать. Несколько священников и монахинь по-прежнему числились пропавшими без вести, а некоторые из них до исчезновения прятались именно здесь. Я посчитала, что мы нашли место их казни. Позже из этой маленькой комнаты вынесут два мешка с телами. Мне так и не удастся узнать, кого я побеспокоила, но в тот день я направилась в большую белую церковь в центре Дили и зажгла там четыре свечи. По одной за своих детей и еще две – за бедные души, которые приняли такую страшную смерть. В этот раз я молилась о том, чтобы знакомство моих детей с войной ограничивалось только книгами.

Открытый стадион в Дом Боско стал первоначальным пунктом приема тысяч перемещенных лиц, стремящихся вернуться в Дили. Именно там в октябре, ноябре и декабре 1999 года бесчисленное количество беженцев высаживалось из всевозможных средств передвижения, включая тиморские мусоровозы, битком набитые престарелыми и детьми.

К полудню первого дня работы нашего транзитного лагеря беженцы вдруг всполошились. Завязалась драка. Толпа разразилась гневными и кровожадными воплями: «Милиция! Милиция!»

Пробившись сквозь толпу, я увидела двоих мужчин, лежавших неподалеку от машины «Кеа». На них постоянно обрушивались удары руками и ногами.

Рядом быстро появились два солдата из новозеландского представительства ИНТЕРФИТ, с которыми я разговаривала пятнадцать минут назад, и я как можно спокойнее рассказала им о том, что происходило. Я не могла определить, были ли эти два лежащих на земле человека милиционерами, но нам необходимо было что-то предпринять, пока их не растерзали на части. Помощь должна была подойти не раньше чем через пятнадцать минут.

Я забралась на подножку джипа и принялась кричать на индонезийском и плохом тетуме, призывая толпу успокоиться. Я сообщила о том, что здесь находятся солдаты ИНТЕРФИТ, которые сейчас заберут обоих обвиняемых в штаб для проведения расследования.

Едва солдаты усадили двоих мужчин в кузов автомобиля и встали, заграждая их своими телами и оружием от ревущей толпы, я стала умолять людей не превращаться в негодяев из милиции. Когда наконец доверие и уважение к ИНТЕРФИТ взяли верх, толпа отошла на пару шагов. Я с трудом завела машину и медленно поехала сквозь возмущенную толпу по направлению к огороженному посту военной полиции.

Иногда размах операции по оказанию помощи оказывает на тебя такое большое влияние, что ты не выдерживаешь, и тогда те люди, которым ты стараешься помочь, из личностей превращаются в толпу. А иногда ваше сердце проникается горячей и искренней заботой о каком-то конкретном человеке или семье. Бывает, между вами и другим человеком возникает связь с первого взгляда, или вы понимаете, что эта женщина или мужчина при других обстоятельствах могли бы стать вам друзьями. Или же какой-то человек становится для вас сосредоточием всего ужаса, насилия и несправедливости, свидетелем которых вы были, и вы преисполняетесь таким сильным желанием ему помочь, что способны свернуть горы ради этого.

В Восточном Тиморе такое со мной происходило дважды, и оба раза таким человеком для меня становились женщины по имени Мария. С первой Марией я познакомилась, когда прогуливалась вдоль волнореза и делала фотографии, чтобы впоследствии привлечь средства в фонд «Кеа». Я снимала временные жилища, которые беженцы построили в порту Дили. У Марии были две маленькие дочери и сын. Это оказались подвижные улыбчивые дети с живыми глазами, и этим они напомнили мне Шахиру и Аддина. Мы разговорились, и Мария рассказала, что только что вернулась с детьми из Западного Тимора. Ее муж погиб от рук милиции, и все ее пожитки сейчас умещались в большую полосатую сумку со сломанной молнией. Рядом с ней лежал стандартный репатриационный набор от Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев: желтая упаковка дневного пайка, ведро, канистра с водой и кастрюля.

Мария и ее дети направлялись домой, и я подвезла их на джипе «Кеа». Мы ехали по задворкам пригорода, недалеко от кладбища. Когда Мария впервые увидела руины своего дома, ее лицо сморщилось, но она взяла себя в руки и не позволила детям увидеть своих слез.

Семью действительно ожидало мрачное будущее: Мария не могла бросить своего грудного сына и еще маленьких дочек, чтобы обеспечить семью хотя бы самым необходимым для жизни, и у нее никого не было, чтобы ей помочь.

Я обняла ее и пообещала скоро вернуться. Начальник склада Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев был хорошо со мной знаком и сделал вид, что не заметил, как я взяла отрез непромокаемого брезента, моток веревки и листы пластика для окон, а потом добавила к ним два одеяла. Сложив все на заднее сиденье джипа, я направилась в ЦВГО (Центр военно-гражданских операций), где выпросила антимоскитные сетки. Вернувшись в машину, я услышала глухой стук: в кузове джипа оказались еще и две складные армейские кровати. Никаких слов, только кивок и подмигивание дружелюбно настроенного майора – это все, что удалось мне увидеть в зеркало заднего вида. У меня не было привычки просить об одолжении, и этим людям оказалось достаточно того, что я пришла в ЦВГО с просьбой о помощи. Дальше во французском контингенте ИНТЕРФЕТ я получила несколько дополнительных пайков, два килограмма риса, буханку хлеба и фруктов, включая свежие апельсины, только что разгруженные с продуктовой баржи из Дарвина. К этому добавились метла, еще одна кастрюля, острый нож от тайского контингента, мыло, светильник и новая зубная щетка от американских моряков.

Четверо американских зеленых беретов с ящиком инструментов запрыгнули в «хаммер» и вместе со мной вернулись к дому Марии. Со времени нашего расставания прошло всего полтора часа. Ошеломленная Мария наблюдала за тем, как солдаты забрались на то, что осталось от ее крыши, и накрыли ее непромокаемым брезентом. Потом они занялись окнами и подвесили антимоскитную сетку к обугленным потолочным балкам. После того как пол был подметен, в доме появились армейские складные кровати. Мало того, крепкие солдаты присели возле колес своей огромной машины и смастерили игрушку «музыка ветра» из лезвий, проводов и кусочков стали и повесили ее высоко над входной дверью, чтобы их не достали детские пальчики. Дети же с огромной радостью наблюдали за их действиями. Мы сделали немного, но когда закончили, Мария и ее дети были защищены от непогоды и стали обладателями нехитрого скарба для того, чтобы начать жизнь сначала.

То, что я сделала, противоречило правилам, но я ничем не обделила других беженцев. Иногда правила просто необходимо нарушить.

Вторая Мария держала на руках крохотный сверток. Все происходило в задней комнате Дома Боско, где священник дал приют женщине, вернувшейся из Западного Тимора. Вокруг головки ребенка было намотано полотенце. Спросив у матери позволения, я убрала пеленки и полотенце и обнаружила крохотного мальчика. Он был слаб и почти ни на что не реагировал, но все же сосал материнскую грудь. Голова ребенка была уродливо деформирована и размерами напоминала баскетбольный мяч. Эта пара явно нуждалась в осмотре доктора, поэтому я связалась с медиками ИНТЕРФЕТ. Они поставили ребенку диагноз: гидроцефалия. Это заболевание лечилось только в развитых странах с помощью операции. Проблема заключалась в том, что ИНТЕРФЕТ не могла вывезти маленького ребенка из Тимора без заранее заключенных договоренностей и ожидающей команды хирургов-педиатров. У нас просто не было денег на эту операцию, поэтому, обсудив возможные варианты с Марией, я отправилась в отель «Туризмо». Я искала журналиста из «Ньюз лимитед», которому хотела предложить эксклюзивное интервью в обмен на кампанию по сбору средств на операцию для ребенка Марии и оплату их проезда и проживания в Австралии. Мой план удался, и через три дня после публикации статьи в Австралии один из хирургов-педиатров вместе с операционной командой после консультации с медиками ИНТЕРФЕТ вызвался провести операцию. Майор Марк Маккей из ЦВГО помог собрать все необходимые документы, и к концу недели Мария и ее сын уже отправились в Мельбурн. Это был один из тех прекрасных моментов, когда все участники этого события были счастливы оттого, что внесли посильный вклад в важное дело.

Оказалось, что ребенку Марии поставили неверный диагноз. В Восточном Тиморе у врачей просто не было необходимых диагностических инструментов, и в Австралии обнаружилось, что у ребенка была анэнцефалия, врожденное отсутствие головного мозга. Ствол спинного мозга управлял всеми основными рефлексами, но у этого ребенка не было ни малейшего шанса развиться до нормального состояния. Анэнцефалия – это врожденный дефект, который часто можно предотвратить простым уколом с фолиевой кислотой перед зачатием и во время первого триместра беременности.

Тот факт, что ребенок был все еще жив, свидетельствовал о материнской любви Марии, которая каждый день спасала жизнь ребенка, в буквальном смысле не спуская его с рук и кормя его по первому требованию. Обычно дети с анэнцефалией погибают в первые дни после рождения. К сожалению, доктора в Мельбурне ничем не могли ему помочь, и Мария с сыном отправились домой, в Восточный Тимор, чтобы вместе со всеми ожидать неизбежного.

* * *

Самым большим удовольствием в Восточном Тиморе для меня были утренние купания. У нас с Робом, работником голландского представительства «Кеа», завелась привычка вставать на час раньше всех остальных и ездить в лагуну с соленой водой на восточной окраине города. Входя в неглубокие воды, мы наблюдали за тем, как встает солнце и рыбаки вытягивают свои сети в устье лагуны. Эти купания были редким удовольствием, позволявшим нам ощутить себя освежившимися перед тяжелым днем. Мы не оставили эту привычку, даже когда оказалось, что лагуна стала пристанищем огромного индотихоокеанского крокодила. Сейчас я понимаю, что это было довольно глупо с нашей стороны, потому что мы оба были близоруки и не увидели бы приближающегося людоеда, даже если бы смотрели прямо на него. Но нам казалось, что желанная прохлада воды и красота тех мест стоили риска.

После того как работа лагеря была налажена, настало время заняться распространением гуманитарной помощи в отдаленные районы. Было крайне важно, чтобы семена были доставлены в сельскохозяйственные районы до начала сезона дождей, которые лишили бы нас дорог. Я вела груженые машины по крутым горным дорогам острова. Поставка продуктов была непостоянной, и работники гуманитарных организаций, как и сами жители Тимора, часто голодали. Большинство из нас быстро теряли в весе из-за болезней и плохого питания. До приезда в Дили я весила 53 килограмма, а вернувшись в Австралию через одиннадцать недель, уже 47 и выглядела иссохшей.

Тропики повлияли на каждого из нас довольно похожим образом. Один за другим мы становились жертвами всяческих болезней – от пневмонии (которая за это время была у меня дважды и ослабила сердечную мышцу) до дизентерии, лихорадки Денге и малярии, типичных тропических заболеваний, переносимых комарами и расцветающих пышным цветом в местных жилищных условиях.

В конечном счете меня отправили в Австралию на оглушительно шумном транспортном самолете «Геркулес С-130» для лечения от повторной пневмонии. Вынужденный перерыв заставил меня обдумать последние годы моей жизни и с трепетом и надеждой размышлять о грядущем и желанных переменах.

Отсутствие детей теперь растянулось на два века.

 

Глава 24

Свобода любить

Пятница, 16 марта 2001 года, 15.41.

Ярко-голубые глаза вдумчиво, с легким намеком на насмешку, смотрели на меня, потом распустился бутон крохотных розовых губок. Заглянув в эти потрясающие глаза, я наконец поняла, что теперь все будет в порядке. Мир стал правильным, и ничто в нем больше не казалось пугающим или страшным. И у нас с этой крохой все будет прекрасно.

Моя дочь, Верити Изабель, родилась с золотистыми вьющимися волосами и пальцами пианистки. Спустя месяцы хлопот и волнений я была счастлива узнать, что девочка была неприлично здорова и весила 3 килограмма 710 граммов и была 55 сантиметров ростом. Она обещала вырасти высокой. Ее ресницы очаровали меня. Длинные и роскошные, они касались ее щек и вздрагивали в такт ее снам.

Она повернулась к моей груди спустя мгновение, бросив лишь первый взгляд на меня, и принялась уверенно и с аппетитом сосать.

– Ну вот, – сказал профессор Майкл Беннет. – Я же говорил, что у тебя все получится. А знаешь, я еще никогда не принимал роды прямо на полу, так что тебе оказана особая честь.

Я заверила его, что его репутация грозного главы Королевского женского госпиталя не пострадала ни в малейшей степени. Удивительно, но Майкл оказался мужчиной, который помог мне пережить довольно непростое время.

Беременность была тяжелой. Несколько раз меня клали в больницу с осложнениями и подозрениями на преждевременные роды. Я провела по меньшей мере три месяца беременности лежа в кровати и принимая лекарства от болезни сердца, которую получила в Восточном Тиморе.

В начале беременности мне снова стала звонить Пола. Иногда она с трудом выговаривала слова, но они всегда были полны боли. Вскоре наши беседы стали случайными и очень короткими. Она всегда была грустной и постоянно говорила о любви к дочерям. Пола самым трагическим образом неслась навстречу смерти в сентябре 2000 года, когда ее нашли мертвой после передозировки. Ее бывший муж, Боб Гелдоф, оказался человеком, обладающим по-настоящему глубокой способностью любить и сострадать. Он стал опекуном Тайгерлили и вырастил ее вместе с тремя ее сестрами в доброй и спокойной семье.

Через неделю после смерти Полы я получила посылку, внутри которой лежал крохотный детский костюм леопардовой раскраски и подходящие под него пинетки. Все это было завернуто в подарочную упаковку. Пола сделала подарок ребенку, которого я носила.

Сейчас по щекам Сары Хикс, моей драгоценной подруги и помощницы в родах, текли слезы. Мы подружились с того момента, как нас познакомила Джудит, и со временем наша дружба лишь крепла. Сара – самая добрая душа среди всех моих подруг. Это она поддерживала мне спину, когда я рожала свою дочь. Две другие мои подруги, Валери и Фиона, тоже присутствовали при рождении Верити, и их глаза тоже блестели от слез.

Все страхи о том, что я не смогу быть прежней, безгранично любящей матерью, испарились, как туман в солнечный день. Сомнения в себе из-за эмоциональной травмы, пережитой во время беременности, тоже исчезли. В глубине души я чувствовала, что похищение моих детей не причинило мне того ущерба, которого я боялась, и я все еще способна на глубокую любовь к своему ребенку, составляющую сущность каждой матери. Это знание стало для меня откровением и облегчением. Умом я понимала, что механика материнства не составит для меня никакого труда, но боялась за способность привязаться к ребенку эмоционально.

Но Верити родилась, чтобы исцелить мое истерзанное сердце. Я никогда не считала ее заменой старшим детям. Дети не взаимозаменяемы, они уникальны и индивидуальны и не являются продолжением эго своих родителей.

Неумные люди часто высказывались о том, что Верити появилась в качестве восполнения утраты потерянных детей. Как мало же они понимали и как мало знали о крохотном, но решительном человечке по имени Верити.

«Да уж, истина во плоти», – часто бурчала я, смягчая свои слова улыбкой. Ни один ребенок не может заменить другого, и, несмотря на то что я радовалась рождению этой малышки, ее брат и сестра никогда не покидали моих мыслей и моего сердца.

Я любила свой Орешек, так я называла Верити до последних месяцев беременности, с того самого момента, как увидела ее ровно бьющееся сердце на мониторе ультразвукового аппарата. Это произошло всего через несколько недель после зачатия, и мой партнер держал меня за руку. Невзирая на то что я определенно являюсь сторонником абортов, сама я никогда о нем не думала. Эта беременность стала для меня сюрпризом, учитывая мою историю болезни и все сопутствующие риски. Сначала врачи сомневались, что я смогу выносить ребенка до положенного срока, потому что до нее у меня был выкидыш на сроке в десять недель и замерший плод в двадцать шесть.

Даже сейчас я говорю Верити о том, что она – чудо, посланное Богом, один из величайших даров жизни. С самых первых дней я шептала ей на ушко, укрывая одеялом на ночь:

– Мама решила вырастить тебя в своем животике. Я люблю тебя так сильно, как дует ветер, который колышет листья деревьев во всем мире. Люблю всем сердцем и душой, и всегда буду любить, что бы ни случилось.

А позже, когда она познакомилась с мужчиной, который стал ей настоящим отцом, мы добавили и его к нашим ежевечерним благословениям:

– И папа сам решил стать твоим папой, что делает тебя еще более драгоценной. А он любит тебя до Луны и обратно десять миллионов раз!

Дело в том, что Верити не родная дочь моего мужа, Билла, но он для нее настоящий отец, как она – его дочь в полном смысле этого слова. Он менял ей подгузники с тех пор, как ей было всего несколько месяцев от роду, баюкал ее, когда она температурила и капризничала после прививок. Он носил ее всюду в детском рюкзачке и гордо расправлял плечи, когда люди делали комплименты ее красоте. Я даже подозреваю, что он влюбился в Верити задолго до того, как его дружба со мной переросла в любовь.

Когда Верити исполнилось одиннадцать месяцев и пару недель от роду, всего за восемь дней до нашей свадьбы, нам сказали, что девочка, возможно, больна лейкемией, и Билл держал на руках ее вырывающееся тельце, пока доктора искали вену, чтобы взять кровь на анализ. По его лицу струились слезы. Он был рядом и в плохие, и в хорошие времена, и когда ее рвало по ночам, и когда она с гордостью делала первые шаги и успехи. Поэтому во всех отношениях, по всем критериям, которыми ребенок измеряет свою безопасность и строит самооценку, Билл – отец Верити.

Мне трудно об этом писать, потому что я понимаю, какую обильную пищу даю для сплетен и досужих домыслов. Но делаю я это по одной-единственной причине: я знаю о том, что некоторые средства массовой информации находят эту часть моей личной жизни интересной. Наша Верити все еще очень мала, и я надеюсь, что вы, читающие эти строки, позволите нам самим найти время и способ поговорить с дочерью на эту важную и глубоко личную тему и не станете превращать мои слова в сплетни или материал для таблоидов, что, конечно же, осложнит всю ее оставшуюся жизнь.

Во время зачатия Верити я состояла в отношениях, которые считала серьезными и длительными. Мы с биологическим отцом Верити планировали после ее рождения поселиться в Вашингтоне. Я перекроила всю свою жизнь, чтобы быть рядом с ним. Я сделала это потому, что он меня об этом попросил, но потом, на восьми с половиной месяцах беременности, он решил пересмотреть суть наших отношений.

Он объявил, что заново оценил наше будущее и теперь выбор был за мной: я должна была либо отдать ребенка на усыновление сразу после родов, либо согласиться на разрыв.

Мне было сложно, но я выбрала последнее и никогда не жалела о своем решении. Я глубоко и искренне любила отца Верити, без тени сомнений и с верой в то, что у него доброе сердце и грубое понимание моего прошлого. Я любила его, и мои самые осторожные друзья поддерживали во мне это чувство. И все они до сих пор пребывают в недоумении и шоке из-за того, как закончились эти отношения.

Когда я спросила его, зачем он вообще их начал, он перед друзьями сказал, что воспринимал меня как вызов себе и считал меня интригующей. А потом он навсегда ушел из моей жизни. С тех пор я его не видела, он ни разу не просил о возможности встретиться с Верити.

Это один из самых болезненных и унизительных эпизодов моей жизни, и я приложила огромные усилия для того, чтобы снова подняться на ноги и продолжить свой путь.

Но в тот теплый мартовский вечер я погрузилась в сон рядом с новорожденной Верити, устроившейся на сгибе моей руки. Тогда мне хотелось лишь одного: чтобы у нее была чудесная, полная жизнь и чтобы в один прекрасный день она познакомилась со своими старшими братом и сестрой.

 

Глава 25

Интуиция и сальса

Короткий сон на удобной кровати в отеле после душа и датского пирожного означал, что Билл запаздывает. Поэтому он не успевал в ресторан на верхнем этаже Всемирного торгового центра.

Он позвонил мне, когда в Австралии была ночь.

– Это, наверное, один из туристических самолетов, я тут их много над городом видел. – Не успели эти слова сорваться с его языка, как оператор поймал в объектив второй самолет, на этот раз реактивный, врезающийся во второе здание. Изображение пошло в эфир, пересекая сразу две временн́ые зоны.

Башни Близнецы пали, Пентагон горел.

Мы остались на линии. Я спросила Билла, во что он был одет. Я превратилась в работника команды по оказанию помощи в зоне конфликта.

– Отправляйся в Австралийское консульство и зарегистрируйся. В случае необходимости они помогут тебе эвакуироваться. По дороге сними как можно больше наличных со своего счета в банкомате, потому что скоро они могут отключиться. Купи несколько бутылок минеральной воды, – продолжала напутствовать его я. Что же будет дальше?

Потрясенный и обеспокоенный, Билл последовал моим указаниям и пошел пешком в центр города. Мимо него текли людские реки, они направлялись в противоположную сторону. Жители Нью-Йорка, покрытые пеплом, пылью и грязью, мертвенно-бледные от шока, двигались подобно мигрирующему стаду. Небо за ними темнело, а воздух заполнялся едким запахом гари.

Позже он сумел добраться до своего отеля, набрал мой номер в Австралии, и на этот раз я ответила, держа Верити на руках.

– Когда я вернусь, если я вернусь, мы с тобой поженимся, – заявил он, а я не стала возражать.

Девятого марта 2002 года перед собравшимися со всего мира друзьями мы с Биллом поженились. Это было днем, в прекрасном парке, в украшенной шифоном ротонде, под музыку уличного квартета. Верити, Билл и я станцевали наш первый семейный танец под мелодию Ван Моррисона «Такой, как ты». Учитывая смысл слов этой песни, я не могла не улыбаться при мысли о том, что выхожу замуж за «мальчика по соседству».

Мы решили устроить именно такую свадьбу, как хотелось нам обоим. В качестве особой любезности священник, проводивший церемонию прощания с бабушкой и крещение Верити, архиепископ Филипп Ньюман, согласился обвенчать нас в саду, а не в церкви. Церемония была исключительно личной и смешной. Теплое чувство юмора Билла – одна из самых чудесных черт его характера.

На мне было платье с лифом без бретелек, бледно-розового цвета, из «атласа герцогини». В мои волосы были вплетены свежие гардении, а в руках я держала бледно-розовые розы от Дэвида Остина. Верити, наш цветок, была великолепна в детском платье того же оттенка и атласных туфельках. Всего за четыре дня до этого события с нее был снят диагноз лейкемия, и у нас появился настоящий повод все отпраздновать. Прием тоже проходил в парке и был довольно свободным и нецеремониальным мероприятием с обильным угощением на постоянно обновляющихся подносах. Наши замечательные друзья Джейн Аллен и Джейсон Маклин провели в парке все утро, присматривая за тем, как украшали ротонду белым шифоном и букетами роз. Когда стало темнеть, зажглись сотни свечей, чтобы осветить тропинки. Это была заслуга наших трудолюбивых друзей, Доун и Мартина Бредли. Я кормила Верити грудью под деревом и наблюдала за тем, как наши родные и друзья танцуют под ритмы сальсы. Для дорогих родителей Билла, Антона и Элизабет, мы смешали латиноамериканские ритмы с греческой музыкой, что превратило танец гостей в любопытную версию сиртаки Зорбы: юбки, галстуки и ноги взмывали вверх в радостной сутолоке. Бабушки подхватывали под руки роскошных молодых красавцев, радостные крики время от времени перемежались восклицаниями «опа!», и круг танцующих продолжал вращаться под лунным светом. Это действо напоминало нечто среднее между кадрами из фильмов «Моя большая греческая свадьба» и «Босиком в парке». Я размышляла о том, что подумали бы Аддин и Шахира об этом дне и о феерическом соединении людей и музыки. Мне очень хотелось поделиться с ними этим счастьем, тогда бы этот день стал бы просто идеальным.

* * *

Свадьба – событие очень личного характера, и видеть на ней мы хотели только тех людей, которых приглашали сами. Поэтому мы отвергли предложения корреспондентов, желавших за деньги разместить наши фотографии в средствах массовой информации.

Но журналисты были полны такой решимости прорваться, что расталкивали на своем пути наших гостей, некоторые из которых были весьма почтенного возраста. В это время мы с Биллом давали друг другу клятвы. В результате на свадебных фотографиях мы хмуримся, глядя на что-то, не попавшее в кадр. Наконец они были изгнаны, и счастливый день пошел дальше своим ходом в гораздо более спокойной обстановке.

Через несколько дней мы узнали о том, что не так страшен ад, как разъяренный репортер. Меня злобно высмеивали в прессе за то, что я повторно вышла замуж, описывая мой свадебный наряд как ярко-желтый. Женщины, читающие эту книгу, поймут, каким мерзким был этот удар. Я отвратительно выгляжу в желтом. Другая газета разместила статью журналиста, который даже не был на церемонии, и позже была вынуждена опубликовать извинения, потому что мы подали на них в суд. Билл категорически не публичный человек и находил интерес журналистов к моей жизни отвратительным.

По странному стечению обстоятельств мы с Биллом ходили в одну среднюю школу в Мельбурне, где я проучилась пару классов. Много лет мы жили в квартале друг от друга и часто виделись на улице и на различных мероприятиях вроде концертов и ярмарок. Мы ходили в одни и те же места, у нас были похожие вкусы, схожий жизненный опыт, но самое главное – мы часто и много смеялись.

Как только до Пэт дошли слухи о нашей помолвке, она тут же настояла на том, чтобы прилететь в Австралию и устроить Биллу тщательную проверку. После нее она заявила, что я наконец-то что-то сделала правильно. Каждый из моих замечательных друзей, полный желания меня защитить, подвергал Билла тщательнейшему исследованию, которое он, как благородный человек, позволял. Джудит особенно отличилась в истязании Билла. Удивительно, как он не послал их всех по конкретному адресу.

Мы с Биллом встретились после рождения Верити. Я поняла, что хочу осесть в Австралии. Мельбурн казался идеальным местом для воспитания ребенка, к тому же там жили мои лучшие друзья. Верити будет веселее расти в окружении «дядюшек» и «тетушек».

В Сиднее, где я в тот момент проживала, по рекламному объявлению в газете я выбрала дом. По описанию он подходил мне по всем статьям, и я доверилась друзьям в том, чтобы они осмотрели его и одобрили покупку. С помощью электронной почты и серии телефонных разговоров я заключила договор о годовой аренде. Хозяин показался мне приятным человеком. Он родился в доме, который я у него арендовала, а теперь купил заброшенный дом по соседству, который перестроил для себя.

Солнце отчаянно пыталось выйти из-за туч в тот день, когда два грузовика с мои скарбом и моя машина остановились перед домом. Мы с Верити начинали новую жизнь. Я взяла ее на руки из детского кресла и пошла по улице навстречу вышедшему поприветствовать меня хозяину дома, Биллу.

– Добро пожаловать! – сказал он. – Я взял на работе выходной на тот случай, если вам захочется выпить чашечку чаю или в тихим месте переодеть ребенка.

Итак, за последующие месяцы Билл стал моим другом. Он гулял со мной и Верити по знакомым улицам, толкая перед собой коляску.

Я решила не сбивать с толку Верити и не заводить временных отношений. Всем будет лучше, если я останусь одна, так мне казалось. Но иногда я ловила на себе взгляды Билла, которые заставляли меня нервничать. Наконец я просто сказала ему, что не стоит со мной терять время и что я не хочу менять друга на любовника. А еще я посоветовала ему отправиться в поездку за границу, о которой он так часто говорил.

– Езжай и найди себе роскошную шведскую блондинку или греческую красавицу, – сказала ему я. – Ищи девушку без проблем.

Две недели спустя Билл отправился в двухмесячное путешествие, тепло и с некоторой тоской обняв на прощанье нас с Верити. И почти сразу мы поняли, что это решение было ошибкой.

– Я не должен находиться здесь в одиночестве, – сказал он мне по телефону. – Вы с Верити должны быть вместе со мной.

А остальное, как говорится, уже в прошлом.

 

Глава 26

Тук-тук.

Кто же там на самом деле?

Я никогда не говорила о том, что занимаюсь благотворительностью по религиозным соображениям. Напротив, делала все, чтобы в тех проектах, которыми занималась, я как можно меньше соприкасалась с религиозными организациями. Я считаю, что худшие человеческие поступки проистекают из желания одного человека оценить достоинство другого по религиозным убеждениям. В Африке, на Балканах и в Восточном Тиморе я отказывалась подразделять людей по этому принципу и негодовала при мысли о том, что мир может быть разделен по соображениям веры.

Неужели мы и правда движемся навстречу миру, в котором будем мы и они, христиане и мусульмане, и если так, то что тогда нас будет объединять?

Разве не станет тогда воссоединение с Аддином и Шахирой еще менее вероятным?

Потом наступило одиннадцатое сентября. Я надеялась лишь на то, что фанатизм никак не коснется жизней Шахиры и Аддина. Наступило и прошло Рождество. Я получила удовольствие, украшая рождественскую ель и наблюдая за тем, как пляшет радость в глазах Верити, наблюдающей за тем, как каждое украшение извлекалось из упаковки и водружалось на свое место. Как обычно, на верхушку ели я поместила фею, которую мы много лет назад смастерили с Аддином и Шахирой.

– Ша, ша, – сказала Верити, протянув мне маленькую рамку с фотографией Шахиры.

Я изогнулась, чтобы не помять ветку, но мне пришлось снова повернуться, когда Верити стала дергать меня за юбку.

– Аддин! – требовательно заявила она, уверенно протягивая фотографию брата.

Верити знала, кто они такие. Фотографии Аддина и Шахиры стояли по всему дому, и с самого ее рождения я рассказывала ей об их детстве. Теперь же меня охватило пронзительное чувство грусти. В это время года я больше всего скучала по детям.

Наклонившись, чтобы дотянуться до очередного украшения, я вскрикнула от боли: ребенок, которого я носила под сердцем, наградил меня ощутимым пинком. Шел шестой месяц, и эта беременность протекала значительно легче, чем с Верити. Правда, мне по-прежнему приходилось очень тщательно следить за состоянием сердца. Ребенок должен был родиться в конце апреля и уже стал воплощением наших с Биллом мечтаний. Мы сразу решили, что не хотим, чтобы Верити росла единственным ребенком в семье. Да, у нее были брат и сестра в Малайзии, но они были гораздо старше ее, и даже если они смогут вернуться домой уже завтра, то все равно не станут для нее товарищами по играм.

На этот раз материнство было удивительным и прекрасным, правда, признаюсь, я все это время буквально валилась с ног от усталости.

Я уселась в кресло перед включенным компьютером. Первым делом проверила почтовый ящик «Пустых объятий», который открыла для дел, связанных с похищением детей. В этом ящике я не числилась получателем корреспонденции.

В ящике оказалось письмо от абонента с именем «Любовь – это иллюзия» под заголовком: «Помогите найти мою мать». Меня оно слегка заинтересовало, и я открыла сообщение, думая, что его прислала жертва похищения, находящаяся в чужой для себя стране.

Я чуть не упала со стула.

Казалось, письмо пришло ко мне прямиком от моей дочери, Шахиры. Что-то в нем было особенное, неуловимое, что отличало это письмо от остальных. Тон его был уважительным, и среди строк не читалось никакого скрытого смысла.

Неужели это очередной розыгрыш? Я снова перечитала письмо, на этот раз уже медленнее:

Меня зовут Шахира, и я пытаюсь разыскать свою мать, Жаклин. Я бы хотела с ней поговорить и надеюсь, что вы сможете помочь мне ее разыскать. Нас с братом увезли из Австралии много лет назад, и этот электронный адрес я получила от ****.

Шахира.

С уважением,

Как бы я ни пыталась себя успокоить, я уже почти задыхалась от одной мысли о том, что на этот раз со мной действительно могла связаться Шахира. Я старалась взять себя в руки, и ребенок зашевелился в утробе, отзываясь на выброс адреналина.

Я позвала Билла и попросила его прочитать это письмо. Билл был настроен гораздо более скептически, чем я, и его это письмо не убедило. Но он предложил мне узнать об адресате побольше, если я считаю, что это может действительно оказаться Шахира.

Все еще дрожа, я тут же позвонила Элизабет Курран в Новую Зеландию и обо всем рассказала. Из соображений самосохранения я должна была оставаться недоверчивой и тщательно обдумать ответ автору этого письма.

Джудит предложила стать посредником в переговорах между этой новой «Шахирой» и мной. Мы договорились, что она отправит ей письмо и несколько вопросов, на которые сможет ответить только Шахира.

Я тут же принялась придумывать вопросы, стараясь не задавать те, на которые сама отвечала во время тысяч интервью со дня исчезновения детей. В первой книге ответов на них тоже не было.

Набросав черновик, я неоднократно его проверила. Вот какие вопросы в нем содержались:

Как звали вашу куклу? (Если можете, пожалуйста, опишите ее.)

Какого цвета была антимоскитная сетка в вашей комнате?

Помните ли вы, какой язык изучали в школе в Австралии?

Нравилось ли вам спать в своей кровати? Пожалуйста, опишите ее.

Помните ли вы свой последний день рождения?

Сердце выпрыгивало из груди, когда я снова позвонила Джудит и попросила ее открыть новый почтовый ящик на имя «Лаборатория шоколада». Я не могу жить без шоколада, к тому же имя показалось удачным. Оттуда мои вопросы нужно было переслать пользователю «Любовь – это иллюзия».

«Боже мой, – думала я. – Если это Шахира, то что должно было с ней случиться, чтобы она взяла себе такое циничное имя. И это в семнадцать лет?»

Я задержала дыхание и скрестила на счастье пальцы, на всякий случай на руках и на ногах. Сами ноги я скрестить не могла, потому что была слишком беременна. Прошло три дня. Я делала вид, что совсем не волнуюсь, но на самом деле очень переживала, по нескольку раз в день проверяя содержимое своего ящика.

Был уже конец января, приближался день рождения Аддина. Я думала о том, передадут ли ему мой подарок и поздравительную открытку. Может быть, круглая дата подвигнет его на поиски меня? И тут поняла, что уже целых три часа не проверяла почту. С волнением я села за компьютер. Меня ожидало письмо от Джудит.

Дорогая Джек.

Джуджу ****.

Я получила это письмо сегодня через «Лабораторию шоколада». Я скрестила пальцы. Дай мне знать, как только все определится.

С любовью,

Когда я открывала приложение, у меня дрожали руки. С надеждой я стала просматривать содержимое.

Для «Лаборатории шоколада».

Моя любимая кукла была сделана из формочки для кекса и пахла клубникой.

Прочитав первую строку, я задрожала. Сердце мое учащенно забилось, и я не сдержала слез. Они застилали мне глаза, и я почти ничего не видела на мониторе. Ни один посторонний не мог знать о том, что пятилетняя Шахира везде носила с собой игрушку, которую я называла Куклой-кексом. Это была крохотная веснушчатая фигурка в юбке, сделанной из резиновой формы для кекса и напоминающей кринолиновое платье. Когда Шахира ее переворачивала, она походила на фруктовый кекс и пахла ягодами.

Поливая клавиатуру слезами, я перешла к следующему ответу.

Моя сетка от комаров была ярко-розового цвета, ее для меня сшила мама.

Эта сетка тогда вызывала у меня удивление. Когда Шахире было четыре года, она стояла в магазине тканей и категорически протестовала против нежного оттенка розового, который я ей предлагала. «Нет, мама, я хочу вот этот, флюоресцентный!» – твердила моя дочь, обожавшая розовый цвет. Выбранный ею оттенок был таким ярким, что мы в шутку предлагали ей носить солнечные очки, чтобы не быть разбуженной им посреди ночи.

Кажется, я изучала итальянский язык, но я уже не помню.

Действительно, это был итальянский. Все происходящее казалось мне таким неправдоподобным. Неужели спустя одиннадцать с половиной лет после похищения это все-таки произошло?

Моя кровать была очень высокой. Только это была не двухэтажная кровать, а просто кровать на очень высоких ножках, выше мамы, я забиралась туда по лестнице.

Только человек, видевший эту кровать, мог бы ее описать. У Аддина была такая же, но он предпочитал спать внизу на матрасе, чтобы по ночам к нему могла присоединяться наша собака. Ни на одной опубликованной фотографии не было видно устройства этих кроватей. Даже если бы она случайно попала бы кому-то на глаза, ее просто сочли бы двухэтажным спальным местом.

К тому времени как я добралась до ответа на вопрос о ее последнем дне рождения, я уже не сомневалась: это Шахира!

Мы ходили в развлекательный центр и рисовали там. Кажется, тогда шел дождь.

Я снова и снова перечитывала письмо, заливаясь слезами радости и облегчения. Наконец, убедившись в том, что я не галлюцинирую, я разыскала Билла и все ему рассказала. Я плакала, а он задавал мне вопросы. Уверена ли я в том, что никто другой не мог знать ответов на эти вопросы? Никто, уверила его я. Только Шахира и Аддин.

«Это чудесно, дорогая. Что ты хочешь делать теперь? И где мы их разместим?»

Я покачала головой. Я действительно этого не знала. Шахира ни словом не обмолвилась о том, что хочет вернуться в Австралию. Она даже не была уверена, что нашла меня. Теперь мне было немного страшно. Мне хотелось произвести на нее хорошее впечатление. Это напоминало свидание вслепую, только с ребенком, которого я больше не знала.

Я решила ответить ей утром, а пока мне нужно было покормить Верити ужином и уложить ее спать. И, что важнее, я должна была собраться с мыслями и все хорошенько обдумать.

В ту ночь я спала крепко и счастливо. Правда, когда мне снилась Шахира, на месте ее лица зияла пустота, да и очертания тела были относительными. Только я точно знала, что это она: девушка держала в руках куклу-кекс и была вся в ярко-розовом.

 

Глава 27

Вот вышло солнце

Из-за двери кабинета до меня донеслась мелодия, открывающая детское шоу канала «Эй-би-си» «Плей Скул». Верити будет занята по меньшей мере в течение получаса. Электронная няня была незаменимым помощником.

Сначала я открыла пустой бланк электронного письма на адресе «Лаборатория шоколада», который нельзя было отследить и связать со мной. Я понимала, что переписку Шахиры могли отслеживать, и не хотела ставить ее под удар. Потом я замерла, уныло глядя на монитор.

Всего полчаса, чтобы написать одно из самых важных писем в моей жизни, письмо ребенку, выношенному в моей утробе и почти незнакомому. И которого, скорее всего, настраивали против меня всеми возможными и невозможными способами. Одиннадцать лет мучений, надежд и любви должны были уместиться в одном электронном послании.

Я понимала, что оно может оказаться единственным письмом, которое прочтет моя дочь-подросток. Я сделала один вдох, потом другой. Промедление лишало меня сил. Это письмо Шахира точно получит спустя долгие годы изоляции. Но меня не покидала мысль о том, что, если даже это письмо не будет перехвачено, приватность нашей переписки все равно может быть нарушена. Я не знала, насколько Шахира доверяла отцу и как много ему рассказывала. Это письмо стало для меня своеобразным испытанием, и я понятия не имела, пройду его или нет.

Нет проблем, все будет очень просто, не надо давить. Просто напиши лучшее письмо, на которое ты способна, и все. Но я все равно не могла справиться с дрожью. «Вот вышло солнышко и высушило дождь. И Инси-уинси, паучок, снова по трубе пополз», – вспомнились мне слова детской песенки. Я слышала, как Верити радостно хлопает в ладоши в соседней комнате. Эти звуки помогли мне встряхнуться и выйти из ступора и отбросить сомнения. Я пела эту песенку всем троим моим детям, изображая, как паучок ползет по моей руке, словно по трубе. Я собиралась написать письмо своей дочери. Может быть, она решит не отвечать, но у нее все равно останутся воспоминания о детском восторге, с которым она наблюдала за тем, как мама показывает дождь, и солнце, и паучка, только чтобы рассмешить своих детей.

Я расправила плечи и начала печатать, осторожно рассказывая о своей любви и радости, которую ощутила, когда получила ее ответы на вопросы. Меня охватило сильнейшее желание рассказать Шахире о том, что я до сих пор не оставила попыток связаться с ней и ее братом, как хочу услышать ее теперь уже взрослый голос и увидеть, как они с Аддином теперь выглядят.

Но сейчас было не время осыпать обвинениями ее отца, и я решила проявить осторожность.

Что ей теперь нравится? Есть ли у нее хобби? Какую музыку она слушает? Она по-прежнему предпочитает розовый всем остальным цветам? У Аддина еще остался светлый локон на затылке? Вопросам не было конца.

А дальше я просто излила свое сердце.

Что бы ни случилось, я не смогу, да и не стану притворяться кем-то другим. Я такая, как есть, и я – твоя мать. Все эти годы я любила тебя и тосковала по тебе всем своим существом, всей душой….Целую вас миллион, биллион, триллион раз и люблю бесконечно…

Я еще написала, что не хочу привлекать к нам внимание средств массовой информации и очень беспокоюсь о том, что наше общение может стать катализатором новой волны интереса к нам журналистов. Объясняя ей то, как отказалась давать интервью, стремясь вести тихую и спокойную жизнь, я надеялась, что она сможет разделить мои чувства.

А потом я стала описывать дом с террасой, где мы сейчас живем, и сад. Я решила не упоминать в письме номер своего телефона, потому что не хотела ставить Шахиру в ситуацию, слишком сложную для нее эмоционально. Я лишь отчаянно надеялась получить от нее ответ. Нажав кнопку «Отправить», я заставила себя встать из-за стола и выйти из комнаты, бросив лишь один мимолетный взгляд в сторону компьютера.

Следующие двадцать четыре часа я изо всех сил старалась сосредоточиться на делах и не дать себе думать об электронной почте. Бедняжка Верити чувствовала, что мои мысли витают где-то, и требовала больше объятий.

Вдобавок ко всему у меня случились преждевременные схватки, и мне пришлось отправиться в роддом посреди ночи, чтобы проверить состояние ребенка. Я вернулась домой измотанная, получив указания соблюдать постельный режим. Какой глупый совет для матери подвижного маленького ребенка. У меня не было возможности проверить почту до середины следующего дня. Я снова села за компьютер благодаря «Плей Скул».

Я закрыла глаза и постаралась сдержать свое возбуждение, но сердце жаждало чуда. Я напомнила себе, что Шахира и Аддин живут в стране с культурой, значительно отличающейся от моей. Шахира может просто своевольничать, и первая попытка установить со мной связь может оказаться пределом ее смелости. Но и одно это уже было настоящим поступком для девочки, выращенной в королевской семье, которую я так хорошо знала. Вероятно, это первое письмо было простым проявлением подросткового любопытства, которое не выдержит прямого контакта с действительностью.

Все еще одолеваемая противоречивыми чувствами, я протянула руку к мышке и открыла почтовый ящик.

Руки задрожали. В моем ящике лежало письмо от Шахиры.

Дорогая мамочка, да, это правда, я – твоя Шах, и я тоже тебя люблю. Я так сильно по тебе скучаю…

И все. Я рыдала, пытаясь прочитать строки драгоценного послания. Железная хватка, которой я держала себя последние десять лет, исчезла без следа, и мне оставалось лишь уцепиться за тоненькую ниточку надежды. У меня стало сводить скулы от широкой улыбки, в которой я расплылась сквозь слезы. Она назвала меня мамочкой и сказала, что любит и скучает по мне. Какие слова смогут с этим сравниться? Даже сейчас, когда я пишу эту главу, вспоминая день, когда Шахира впервые ответила на мое письмо, на моем лице сияет счастливая улыбка. Сколько бы лет ни отделяло меня от этого момента, я легко возвращаюсь к этим воспоминаниям.

Я нашла Билла в саду и не смела даже прошептать ему о своих новостях, чтобы никто нас не услышал. Я затащила его в дом и заплакала в его объятиях. Потом отвела к компьютеру и попросила его прочитать письмо, однако в то же время боясь его отпустить от себя. В тот момент мне было необходимо ощущать его рядом.

Лишь несколько раз прочитав письмо Шахиры, я поняла, что она прикрепила к нему свою фотографию и Аддина. И снова нахлынули слезы, и я увидела своих детей, впервые за одиннадцать лет. Странно и удивительно, но перед моими глазами предстали те же самые мои малыши, только теперь обладающие взрослыми телами. И они были потрясающе красивы. Шахира подписала каждый, даже смутный образ. Там был один снимок, на котором она была без хиджаба, и я смогла увидеть цвет ее волос и прическу.

Я вспомнила, в письме она говорила, что теперь ее любимый цвет – зеленый, и это знание снова наполнило мои глаза слезами. Я даже почувствовала раздражение от своей слезливости, но потом забыла об этом и просто наслаждалась счастьем.

Мне по секрету говорили, что я похожа на тебя и что волосы у меня такого же, как у тебя, цвета. Я правда похожа на тебя? Очень на это надеюсь!!

Гибкая девочка-подросток с глазами оленя, сияя красотой юности, смотрела на меня с экрана. В ее лице я угадывала и свои черты, но Шах была самой собой и не нуждалась в сравнении со своей восторженной матерью. К письму была приложена фотография Аддина, которую она сделала со спины. Да, у него все еще была светлая прядь на затылке, та самая, с которой он родился.

И тут меня снова ждало удивление: достигнув двадцатилетнего возраста, мой сын стал походить на моего отца. Исчезли длинные нескладные ноги и руки, и из неуклюжего мальчика вырос крепкий молодой человек, красивый и какой-то серьезный, взрослый, что ли. И у него была борода!

Это было лучше, чем я смела надеяться! Теперь, даже если контакт прервется, у меня останутся фотографии детей! Сейчас я знаю, как выглядят мои ненаглядные Аддин и Шахира, и, судя по всему, они оба выше меня!

Шахира писала, что Аддин передавал мне привет, но он немного стеснителен, однако обещал вскоре написать. Может ли она получить мой номер телефона, чтобы позвонить, когда появится такая возможность?

«Конечно», – написала я в ответ, с любовью и удивлением. Я как можно аккуратнее рассказала Шахире о существовании Верити и моем браке с Биллом. Далее я добавила новости о людях, которых они могли еще помнить, и еще всякие милые сердцу мелочи, которые, как я надеялась, смогут избавить ее от неловкости в наших отношениях.

Осталось обсудить одну немаловажную деталь.

«Знает ли ваш отец о том, что ты связалась со мной?» – напечатала я. В глубине души я в этом сомневалась, но инстинктивно боялась его реакции на это известие.

В тот момент и в течение всего того дня я позволила себе роскошь: ощутила себя матерью двоих взрослых детей и одной малышки. Я радостно обняла Верити и прижимала ее к себе до тех пор, пока она не закряхтела и не вырвалась из моих рук.

Что за удивительный день! Всего несколько минут изменили мою жизнь. После всех этих лет я наконец получила реальное представление о том, какими стали мои похищенные дети.

 

Глава 28

Луддит, младенец и исцеление

– Мамочка! – произнес женский голос сквозь треск телефонной линии. – Здравствуй, мамочка, это я, твоя Шах! – Ее голос звучал напевно и немного вопросительно.

– Шах? О боже, Шах! Это правда ты? У тебя такой взрослый голос, милая! – Это все, что мне удалось сказать, перед тем как меня бросило в слезы. Дальше я могла только всхлипывать.

– Мамочка, не плачь, все хорошо, – успокаивала меня Шахира.

В моей голове тут же возникли мириады сложных и противоречащих друг другу мыслей. Я расстроилась из-за того, что не узнала голос дочери, и ощущала облегчение оттого, что исполняется моя мечта, и панику, потому что не знала, о чем говорить с этой незнакомой мне женщиной.

Не нужно было мне волноваться. После того как мне удалось успокоиться, мы просто стали разговаривать. Да, сначала разговор был неуклюжим, но это все равно было чудесно. Я поняла, что этот первый звонок требовал от нас искренности и всей легкости, на которую я была способна спустя одиннадцать лет шесть месяцев и пятнадцать дней с момента нашего расставания с дочерью. «Запросто», – говорило что-то внутри меня. Черт побери!

Шах была замечательной, умной и в то же время наивной, проницательной, смешливой и страдающей – все это слышалось в ее голосе. Одиннадцать лет разлуки со мной и отсутствие возможности самостоятельно принимать решения о своей судьбе сделали свое черное дело. В нашем разговоре была некая уязвимость и нерешительность, будто бы нам обеим нужно было примириться с реальностью.

Умом я понимала, что со времени их похищения я прожила целую жизнь, как и Шахира. Я больше не была для нее авторитетом. Давно прошли те времена, когда ей было шесть лет, а я была для нее самым важным человеком. Я должна была помнить об этом все время, пока мы разговаривали, плакали и снова разговаривали.

Я пыталась говорить спокойно, но потерпела фиаско. Однако, должно быть, что-то я все же сделала правильно, потому что наши отношения, робкие поначалу, стали развиваться. В тот день мы обе сделали шаг вперед и рискнули занять место в жизнях друг друга. Шахира всегда жила в моем сердце, со дня ее рождения. Но мне приходилось все время напоминать себе, что для нее я могу быть лишь тайной отдушиной, занимающей только крохотную часть ее мыслей.

Годами я тешила себя надеждой о том, что мои дети вырастут и приедут повидаться со мной, но я не ожидала, что они предпримут какие-либо шаги раньше двадцатисемилетнего возраста. Я подсчитала время, которое уйдет на получение образования, потом добавила годы, необходимые им для того, чтобы утвердиться в карьере или в браке, найти свое место в жизни и освободиться от подавляющего влияния отца и королевской семьи Тренгану. Да, двадцать семь лет казались мне вполне реальным возрастом для начала самостоятельной жизни.

Теперь мне стало ясно, что я недопонимала возможностей Интернета и вдвойне недооценила силу воли и сообразительность моей дочери. Девочка явно пошла в свою мать, став источником головных болей для отца и мачех, которых он приставил к моим детям. Признаюсь, узнав об этом, я испытала определенное чувство удовлетворения.

Новейшие технологии подарили миру ранее неизвестное измерение! Нас разлучили с детьми и исключили из жизней друг друга, подвергая строгой цензуре. Но Шах немного «погуглила» и разыскала меня сама. Она узнала о моей работе в благотворительных фондах и всем остальном. И теперь благодаря свободе, подаренной оплаченным заранее мобильным телефоном и которую невозможно отследить третьим лицам, перед нами открывались новые перспективы.

Больше всего я беспокоилась о секретности и безопасности наших отношений. Какое счастье! Но я была вынуждена хранить молчание, хранить тайну от окружающего мира. Шахире еще было далеко до возраста, который в Малайзии считался совершеннолетием. Там молодой человек становится взрослым, достигнув двадцати одного года, и даже тогда член мусульманского королевского семейства серьезно ограничен в выборе. Аддин тоже не был взрослым с точки зрения закона. Одному Богу известно, что мог сделать отец, если до него дойдут слухи о нашем контакте. Во время разговора с Шахирой я поняла, что Бахрин действительно был способен впасть в ярость, узнай он об этом. Я очень боялась того, что Шахиру выдадут замуж против ее воли, и тогда она утонет в омуте королевской жизни.

После первого разговора с Шахирой я составила список друзей, кому могла доверить эту новость. Дело было не в том, что круг моих близких был так широк. Нет, просто любой из моих знакомых, узнав об этой прекрасной новости, мог позволить ей просочиться на сторону, и в результате информация могла попасть в прессу. И все это не по злому умыслу, а от радости.

Сью Макартур была первым номером в моем списке. Она – крестная мать Шахиры. Мне было очень жаль Роба, мужа Сью, крестного отца Шахиры и Аддина, который скончался во время войны в Косово. Я не смогла присутствовать на его похоронах. Сью знала Шахиру со дня ее рождения и любила ее и Аддина преданно и беззаветно. Когда я поделилась с ней своими новостями, она разрыдалась, но следом за этим заявила: «Тебе нельзя об этом никому говорить. Это слишком опасно для Шахиры».

Моя дорогая подруга хорошо понимала риск нашего положения и не стала говорить о Шахире даже своим сыновьям, Нику и Бену. Эти ребята росли рядом с моими детьми, считавшими их своими кузенами.

Следом шла Пэтси, счастливо проживавшая в Бельгии. Я знала, что она поймет мои чувства и разговор с ней выйдет очень коротким. Она сама поймет то, о чем я промолчу. Дальше – Барри Гудман, мой дорогой друг, вернувшийся в Лондон. Незабвенный Энтони Уильямс познакомил нас с Барри за обедом, подозревая, что мы с ним поладим. В результате мы с Барри обменивались книгами, вели беседы и радовались взаимному доверию. Барри обладает замечательным умом и удивительной прозорливостью. Это он позаботился о том, чтобы первый выход Верити в моем сопровождении в ресторан и Галерею искусств произошел в возрасте восьми дней. Барри стал прекрасным крестным для Верити и сыграет ту же роль и для второго нашего ребенка. Разумеется, я поделилась новостью с Деб Гриббл, как с сестрой, которой у меня никогда не было. Она поддерживала меня в самые трудные часы моей жизни, наступившие сразу после похищения детей, и тоже любила Шахиру. Она тоже плакала. Я связалась с Джудит Курран в Новой Зеландии, чтобы ввести ее в курс дела. Она как раз собиралась на самолет, вылетавший в какую-то экзотическую страну на съемки документального фильма, но тут же отвлеклась от сборов и разделила со мной смех и слезы радости. Эта никогда не теряющая головы женщина первым делом спросила: «Хочешь, я сегодня же слетаю туда и помогу тебе привезти ее домой? Что еще я могу для вас сделать?»

Мои дорогие крестные, тетушка Конни и дядюшка Кевин, ставшие мне отцом и матерью, ответили на мой звонок из кухни городского частного дома, куда они переехали после продажи фермы.

– Дорогая, это же прекрасная новость! – сказала тетушка Конни. – Береги себя тоже, не только детей. Мы вас всех очень любим.

Аристократичная Хетер Браун разрыдалась прямо над кухонной раковиной, когда я поделилась с ней новостями.

– Черт возьми, – всхлипывала она. – Не может быть! Нельзя никому об этом говорить! Я жила в Малайзии и знаю, чем это может для вас обернуться. О, как же это замечательно!

Как я жалела, что моего дорогого Энтони Уильямса не было в живых. Я обязательно поделилась бы с ним своей радостью. Он умер за три месяца до этих событий от агрессивной формы рака. Но могу поклясться, что я слышу его тягучий голос: «Пройди эту дорогу до конца, дорогая. Просто пройди до конца. Разве у тебя есть другой выбор?»

К концу этого дня я ужасно устала и, ложась спать рядом со свернувшейся калачиком Верити, уснула глубоким и счастливым сном. Правда, ближе к рассвету меня охватило холодное, скользкое чувство страха. Я тут же легла рядом с Биллом.

С этого момента я должна быть крайне осторожна. Я должна буду кривить душой в ответ на неизбежный вопрос: «Вы говорили со своими детьми?»

Как же мне избежать этих невинных, но очень опасных вопросов? И тогда я придумала стратегию, маневры, которые позволят мне выбраться из сложных ситуаций и найти ответ, способный удовлетворить самых любопытных. Столкнувшись с этим вопросом, я буду слегка менять тему, как это делают политики и дипломаты по всему миру. «Мне бы очень хотелось их обнять. Прошло столько лет, но я не перестаю думать о том, как прекрасно было бы их обнять. Я не могу об этом говорить сейчас, вот-вот расплачусь. Вы должны меня понять» – вот что я скажу в ответ на этот вопрос. Может, коснусь его или ее руки в благодарность за понимание и подводя черту под разговором.

Мне приходилось убеждать себя в том, что эти слова даже не будут ложью. Я стану говорить чистейшую правду, только избегая ответа на заданный мне вопрос. Самое главное – я обязана защитить своих детей. Их интересы и безопасность должны стоять на первом месте, а не мои сложные отношения с совестью и прессой.

Как мы с Биллом потом узнали, это оказалось весьма непросто. Мне пришлось свести нашу социальную жизнь либо к большим событиям, вроде крещения или свадеб, либо к камерным встречам в тесном кругу людей, которые знали о том, что происходило. Нам было очень сложно хранить наш секрет, но все это было сделано ради безопасности моих детей и тех робких шагов в жизни, на которые они решались.

Мой первый контакт с Аддином сначала получился куда более сумбурным, чем с Шахирой. С ней мне было проще перейти к женским разговорам.

К счастью, я знала, что подросткам и молодым людям очень сложно выразить словами свои эмоции. Я могла себе представить, насколько это трудно для моего сына. В западном обществе юноши его возраста отчаянно старались разорвать узы, связывавшие их с родителями, но Аддин все еще находился в зоне строгого влияния моего бывшего мужа.

Аддин был очень стеснительным в детстве, к тому же обладал врожденным чувством осторожности. Он редко совершал что-либо, не обдумав хорошенько сначала все риски и свои шансы на успех. Он всегда был вдумчивым, склонным взвесить все за и против, и я могла только строить предположения, какие проблемы могут образоваться в его относительно стабильной жизни с моим появлением. Мне хотелось узнать и понять юношу, в которого превратился мой сын, и я решила, что, общаясь с ним, должна ясно показать ему, что принимаю его как взрослого человека.

Я как никто другой должна показать свое уважение к нему, потому что у меня были основания полагать, что мой бывший муж, конченый манипулятор, по-прежнему стремится управлять всеми сферами жизни наших взрослых детей. Умный молодой человек нуждается в уважении и признании его как равного родителями. Без родительского доверия личности и уму ребенка не разовьется и его самооценка.

Я решила взять быка за рога и позвонила Аддину сама. Шахира призывала меня это сделать и дала его номер телефона. Я помнила, что Аддин не любил писать, когда был ребенком. Ему ставили легкую форму дислексии. Выходит, лучше всего было начать наше общение с короткого телефонного звонка. Кроме того, ему исполнялось двадцать лет, и я больше не могла пропустить ни один из его дней рождения.

Я несколько раз набирала номер и давала отбой еще до того, как устанавливалось соединение. Я старалась успокоить нервное бурление в животе и наконец решилась.

Я должна была говорить быстро, точно и с любовью. Кто знает, выдастся ли мне еще один шанс перемолвиться с ним словечком?

На той стороне линии ответили на звонок.

– Здравствуй, Аддин, это мама. Прости, что так вторгаюсь в твою жизнь, мне совсем не хочется ставить тебя в неловкое положение, но мне очень, очень хотелось услышать твой голос. Я люблю тебя и безмерно скучаю, и мне весьма жаль, что я не смогла вернуть вас домой. Я пыталась, я чрезвычайно старалась, но это было невозможно. (Я быстро втянула в себя воздух.) Я посылала вам подарки, письма и открытки, только вот не знаю, получали ли вы их. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я необычайно горжусь тобой, тем, что ты – мой сын, и буду любить тебя, как бы ни сложилась твоя жизнь. (Я снова втянула воздух и всхлипнула.) Хорошо, я сейчас закончу. Прости, что тебя побеспокоила. Я тебя очень люблю и…

– Мам, не вешай трубку! Прости, что я не писал тебе писем и не звонил, когда Шах нашла тебя. Мама, я просто не знал, что сказать или как написать. Мне страшно, мама, и я тебя тоже люблю!

Это был самый неуклюжий, путаный, сложный, но самый лучший телефонный разговор в моей жизни. Когда я услышала, как мой сын говорит, что любит и помнит меня, я ощутила удивительный мир и покой. Пока мне было этого достаточно.

 

Глава 29

Лизандр Великолепный

Для меня было очень важно понять, какими выросли мои дети. Их похитили вместе, и мне следовало удерживаться от того, чтобы воспринимать их двоих как единое целое. Я должна была принять каждого из них как самостоятельную личность. Они многое пережили за эти годы, и их опыт, в зависимости от пола, успеваемости в школе, послушания и способности адаптироваться, во многом различался. Постепенно, шаг за шагом, в письмах и разговорах я все больше узнавала этих дорогих мне людей.

В то же самое время Верити росла и развивалась у меня на глазах, превращаясь в веселого человечка, расточающего улыбки и преисполненного уверенности в том, что она горячо любима мной и Биллом. Она с удовольствием купала большого пупса, которого мы с Биллом купили ей, чтобы дать возможность привыкнуть к мысли о появлении брата. Она прижималась губами к моему животу и разговаривала с малышом о еде, рисовании и обо всем другом, что приходило ей в голову. Она смотрела со мной видеозапись своего рождения, и этот процесс не только не смутил, но и очаровал ее. Ей очень нравилось, что она выросла внутри моего живота, и даже еще помнила, как я кормила ее грудью.

Шахира тоже, пусть издалека, но была пленена рассказами о том, как шевелится еще не рожденный ребенок, и фотографиями, которые я ей отправила, где я с животом и Верити. Моя беременность стала поводом для меня рассказать Шахире, что я чувствую к ней, что помню о ее рождении и какой она была в детстве. И я часто разговаривала с ней об этом. Судя по всему, ей была очень важна эта материнская любовь, пусть даже издалека. Верити и Шахира даже подружились. Они недолго болтали по телефону, и Шахира придумала прозвище для своей младшей сестренки: она называла ее Ви.

Боль кругами расходилась от низа спины. Я облокотилась предплечьями о край кровати и покачивалась из стороны в сторону, а Билл массировал мне спину. Сью читала вслух статью из газеты. Наступило 21 апреля 2003 года, и я рожала своего четвертого ребенка.

Верити мы отправили к бабушке с дедушкой, родителям Билла, и она дожидалась там рождения своего брата. Я точно знала, что они избалуют ее до неприличия. Дедушка и бабушка души не чаяли в Верити, своей первой внучке. Билл со смехом жаловался на то, что вся строгость пресловутого греческого воспитания исчезла в неизвестном направлении, когда дело коснулось Верити.

Шли часы, я ходила и раскачивалась, стараясь ускорить ход родов. Потом позвонила Шахире в Малайзию.

– Мама! Ты уже родила? – вскрикнула она, не дав мне даже поздороваться. Она тут же отбросила свои дела и потребовала рассказать, как я себя чувствую. Удивительные эмоции наполнили меня, когда я слушала, как дочь по телефону уговаривает меня поскорее родить ей брата.

С детьми не всегда получается так, как ты планируешь. Вот и с Лизандром произошло то же самое. Я инстинктивно почувствовала, что с родами не все в порядке. Боли усиливались, но все равно не шли ни в какое сравнение с настоящими болями при родах. Схватки длились уже двенадцать часов, интервал между ними теперь составлял девяносто секунд, а я все еще могла разговаривать, шутить и даже прогуливаться. К тому времени я уже должна бы лишиться дара речи от боли и приближаться к потугам, но внутри у меня что-то не заладилось.

Врач осмотрел меня, и новости оказались нерадостными. Ребенок запрокинул голову назад и уперся ею в кость над родовым каналом. Его сердцебиение по-прежнему было сильным, но мое сердце стало проявлять признаки усталости. Рожать самой при таком странном положении головы и слабости сердца не представлялось возможным. Мне собирались делать кесарево сечение, то, чего я боялась больше всего на свете.

Не прошло и двадцати минут, как я уже лежала в операционной, не чувствуя своего тела от поясницы до пальцев ног. Я лишь ощущала, как меня раскачивают и тянут из утробы сына. Билл сидел возле моего левого плеча, по его лбу стекал пот. Я знала, что он волнуется, и боялась, что он упадет в обморок, увидев столько крови. Но тут появился Лизандр Антонио, и Билл растворился в эмоциях. Это произошло 21 апреля в 21.21.

Билл перерезал пуповину, и мне дали возможность поцеловать маленький лобик Лизандра, который разразился басовитым воплем.

Меня окатило волной хмельной радости, и я расплакалась. Я все еще находилась в дурмане от наркоза и обезболивающих, но потом мир сжался в горошинку. У меня началось кровотечение.

Билла унесли из операционной вместе с Лизандром, и хирурги вновь принялись за работу.

Два часа спустя, заштопанная и по глаза накачанная морфином, я впервые взяла Лизандра на руки и смогла его рассмотреть. Билл не отходил от кровати, потому что я не могла удержать ребенка без его помощи. Мальчик родился потрясающе красивым и просто огромным!

Лизандр стал самым крупным из рожденных мной детей: 3 килограмма 900 граммов и 62 сантиметра ростом! Помню, я тогда подумала, что нам уже пора откладывать деньги на обувь нестандартно большого размера. Узнав, что его голова 37,5 сантиметра в окружности, я почувствовала радость и благодарность за кесарево.

У Лизандра были ярко-синие глаза, светлые волосы и удивительно длинные пальцы на руках и ногах. Он с жадностью припал к груди и довольно урчал, засыпая.

Билл протянул мне телефон и сказал, что на проводе Шахира, которой он позвонил, чтобы поделиться новостями. У нас получился очень эмоциональный разговор. Одурманенная лекарствами, я была так счастлива, что могла только плакать. В тысячах километров от меня со мной вместе плакала моя дочь, а я вспоминала счастье, подаренное мне при рождении каждого из моих удивительных детей. Я лишь надеялась, что вскоре смогу познакомить их друг с другом.

 

Глава 30

Взлеты и падения

Теперь моя жизнь была наполнена счастьем. Я с головой окунулась в радости материнства, воспитывая двух маленьких детей. Верити и Зан горячо любили друг друга, конечно не считая тех моментов, когда ссорились, как делают все братья и сестры.

Верити начала ходить в детский сад и была от него в восторге. Лизандр превратился в жизнерадостного, спокойного крепыша со светлыми кудряшками и блестящими голубыми глазами. Верити при малейшей возможности садилась рисовать и могла провести за этим занятием весь день, и оба малыша всегда были готовы слушать, когда им читали.

Иногда я ловила себя на мысли, что мир стал меняться к лучшему, только когда я снова получила возможность растить детей. Наконец-то моя жизнь наполнилась покоем и любовью.

Дети подрастали, и я стала писать статьи для журналов. Постепенно начала принимать постоянное участие в работе австралийского Отдела иностранных дел и торговли, выступая в качестве консультанта. Я учила дипломатов с сочувствием обращаться с пострадавшими людьми, например с оставленными родителями, обратившимися к ним за помощью. Мне показалось удивительным то, что несколько лет назад я выполняла похожую работу для Вашингтона. Австралия весьма неспешна на перемены, но в моем случае благодаря работе в АОИДТ я поняла, что ветер перемен сдувает с него пыль косности и несговорчивости. И тогда я стала гордиться своей причастностью к работе этого отдела и произошедшими в нем переменами.

В то время я лишь изредка появлялась в сфере помощи похищенным детям. Я поняла, что перегорела, но испытывала глубочайшее чувство удовлетворения от того, что за эти годы Европейский Союз, Управление министра юстиции Австралии, Ведомство британского лорд-канцлера, Гонконгская юридическая ассоциация и американские судьи, специализирующиеся в семейном праве, учли мои рекомендации. И теперь к этим организациям присоединился и АОИДТ.

Билл тоже сильно изменился. Он отошел от должности топ-менеджера многонациональной телекоммуникационной фирмы и, обладая уже ученой степенью, вернулся в университет, чтобы продолжить свои исследования. В то же время он исполнил свою мечту и организовал собственную фирму в любимой отрасли – строительстве. Он не упускал из виду развитие новых технологий и оказывал консультации крупным фирмам.

Мы решили, что нашей растущей семье нужно больше места, к тому же мы не отказывались от мысли, что Аддин и Шахира могут приехать к нам с визитом. И Билл занялся перестройкой дома, стоявшего по соседству с нашим. Был надстроен еще один этаж, и одноэтажный викторианский дом с террасами превратился в светлый просторный современный дом с четырьмя спальнями. Он сам занимался им, а в 2005 году нанял бригаду. А я готовила для них всех обеды. Мой удивительный свекор в возрасте за семьдесят настоял на активном участии в этой стройке. Его внуки, Верити и Лизандр, обожали своего деда и наслаждались его обществом.

Я скучала по работе по оказанию гуманитарной помощи, но переноситься в зону стихийных бедствий или гуманитарных катастроф в мановение ока, когда у тебя есть семья, особенно с маленькими детьми, не представлялось мне возможным. После цунами в юго-восточной Азии я занималась привлечением средств в фонд «Кеа» и была рада тому, что могу внести и свой маленький вклад в благое дело. Я надеюсь, что мои дети, узнав о моей благотворительной деятельности, станут гордиться своей матерью.

Связь с Аддином и Шахирой становилась все сильнее, богаче и ближе. Мы изо всех сил старались держать ее в секрете. Хранить эту тайну было очень нелегко, потому что каждый день приходилось лгать в лицо людям, желающим нам добра, но я постоянно напоминала себе о том, что безопасность детей для меня важнее.

Постепенно с гордостью поняла, что Шахира начала мне доверять и я стала Аддину другом. Какое удовольствие было получить эсэмэску от Аддина с поздравлением с Днем матери и словами о том, что я лучшая мать на свете. Рождественские поздравления и даже простой звонок, чтобы поболтать, уже были настоящим счастьем. Простая повседневная роскошь получения сообщения или поздравлений с днем рождения имела для меня колоссальное значение. Мне приходилось скрывать острые уколы зависти, наблюдая за тем, как люди вокруг меня принимают эти простые знаки внимания, символизирующие покой, любовь и благополучие. Теперь, когда это богатство вернулось ко мне, я поклялась, что никогда не стану воспринимать любовь своих детей как должное.

Шахира поступила в университет, чтобы изучать архитектуру. Ее саму эта специальность не интересовала, и я расстроилась, потому что у девочки не хватило смелости не только на то, чтобы последовать за желаниями своего сердца, но даже определиться с ними. Но некоторые аспекты ее жизни, такие как хиджаб и образование, находились под жестким контролем отца.

К этому времени мы с Шахирой придумали друг другу прозвища. Ей очень нравились «Маленькие женщины» Луизы Мэй Элкотт, и я в свое время пролила немало слез над этой книгой. Мы часто говорили о семействе Марч, и я постепенно превратилась в Марми, а она в мою Йо-Герл.

В это время Аддин пытался встать на ноги и найти свое место в мире. Я была очень горда им, когда в 2005 году он наконец нашел свою отдушину и средство выражения себя – фотографию, а также решил следовать своему выбору, несмотря на недовольство отца. Для того чтобы противиться воле королевской семьи, требуются недюжинная сила духа и мужество.

 

Глава 31

Паучок Инси-уинси

– Мама, я поеду в Лондон и Париж с аба (отцом) и другими детьми, на недельку. Что мне делать? Я буду присматривать за всеми пятерыми, потому что их матери не едут с нами. – Шахира говорила о своих сводных братьях и сестрах, детях бесчисленных жен ее отца.

Боже мой, что же она имеет в виду?

У Шахиры были очень сложные отношения с отцом, потому что она не всегда была послушна, как того требовали традиции. Детям никогда не позволялось путешествовать самостоятельно, и вопрос о паспорте всегда был одним из самых сложных. Но тут Бахрин предлагал Шахире поездку за границу, пусть в мертвый зимний сезон и на противоположный от матери конец света. Судя по всему, Бахрин до сих пор стойко избегал упоминаний обо мне в присутствии детей, потому что за все эти годы до них не дошло ни одного письма или подарка от меня. Вероятно, он считал, что внушение и строгая дисциплина очистили их умы от моего влияния. Он по-прежнему не подозревал о том, что Шах и Аддин общаются со мной, иначе он тут же пришел бы в ярость. Этот человек подбирал одежду для своих жен и детей так, чтобы она сочеталась с его гардеробом!

Он впервые сделал Шахире такое предложение, и я тут же начала прокручивать в голове возможные сценарии событий. Была ли эта поездка отвлекающим маневром, призванным отвлечь девочку от разочарования в ее строго ограниченной жизни?

И Шахира, и Аддин сказали, что очень хотят вернуться домой в Австралию, но разрыв с отцом оказался для них эмоционально труднее, чем мы все предполагали. Поездка на встречу со мной была бы открытым проявлением бунта против их отца и всего того, что было привито им насильно. В культуре, пропагандирующей почтение к родителям и безусловное повиновение отцу, подобное поведение будет считаться оскорблением власти и бесчестьем для Бахрина как в семейном кругу, так и в масштабе государства.

Сами мысли о том, чтобы уехать из Малайзии, были настоящим подвигом для Аддина и Шахиры, потому что, кроме этой страны, они никакой другой не знали.

У меня не было такого достатка, чтобы открыть детям счета и простым росчерком пера предложить им начать жизнь сначала. Да, я могла купить им билеты, да, предоставить крышу над головой и питание, а еще безграничную любовь и понимание. Вот только не могла обеспечить им стиль жизни и развлечения, к которым они уже привыкли. Ни один из них никогда не работал. Члены королевских семей не работают после школы в «Макдоналдсах». Шахира подтягивала друзей по разным предметам, чтобы получить мелочь на карманные расходы, но то, как она жила, не имело ничего общего с реальностью студенческой жизни в Австралии. И Шахира, и Аддин привыкли к немалым суммам, которые им давал Бахрин, пусть даже с определенными условиями. Как они смогут привыкнуть к жизни дома, в Австралии?

С получения первого письма от Шахиры прошло два года, и за это время то Аддин, то Шахира выказывали готовность рвануть на свободу, в Австралию, но ни разу они не делали этого одновременно! Мы успевали провести часть подготовки к отъезду одного из них, потом кто-либо отказывался ехать без брата или сестры, и все откладывалось на неопределенное время.

Теперь же, стараясь говорить как можно спокойнее, я предложила Шахире организовать ей поездку в Австралию из Парижа или Лондона. Ей всего лишь нужно будет добраться до австралийского посольства, и мои друзья ей во всем помогут. Я напомнила ей, что по законам Австралии она уже была взрослой и имела право делать то, что хотела. «Девочка, да ты можешь попросить меня катиться на все четыре стороны, и я ничего не смогу с этим сделать», – сказала я ей.

Она стала нерешительно спрашивать, что именно для этого нужно. Она боялась, что заблудится одна в Париже или Лондоне, и я дала ей телефоны моих друзей Пэтси и Барри. Им обоим можно было полностью доверять. Они бросят все свои дела и тут же возьмут ее под свое крыло. Барри жил в центре Лондона, а Пэтси в любую секунду придет Шахире на помощь в Париже.

За два дня постоянных телефонных переговоров мы с Шахирой составили план действий. Если она будет достаточно уверенно себя чувствовать, то сама выйдет из отеля в Лондоне или Париже так, чтобы ее отец не узнал о ее побеге, предупредив об этом Пэтси или Барри. Или она может просто зайти в примерочную «Харродза» или «Принтемпс» и исчезнуть.

Далее я позвонила в Министерство иностранных дел. Я была несказанно рада тому, что работала когда-то в министерстве, что позволило мне напрямую обратиться к старшему офицеру, занимавшемуся консульской поддержкой. Он тут же приступил к рассылке уведомлений в различные инстанции за границей, готовя безопасное ее пересечение.

Барри и Пэтси ждали сигнала. Я скрестила пальцы и стала молиться о чуде. Но еще мне пришлось скрывать свое волнение и делать вид, что ничего особенного не происходит.

В середине путешествия Шахиры по Европе мы переехали в новый дом. Ремонт был уж закончен, только кухня осталась недоделанной. Я была вынуждена ограничить приготовление пищи до барбекю. Слава богу, стояло лето.

Мы с Заном и Верити нарядили рождественскую елку и украсили ее верхушку видавшей виды феей. Увидит ли ее Шахира на этот Новый год?

Приближалось Рождество. Барри позвонил мне за два дня до наступления праздника. Я затаила дыхание.

Да, Шахира звонила ему со своего мобильного несколько раз, но с тех пор все было тихо.

Я уняла слезы, на десять минут запершись в ванной. «Я столько лет мирилась с разочарованием, – сказала я своему отражению. – Ничего, потерплю».

Еще оставалось время, в которое Шахира могла реализовать наш план, но я предчувствовала, что не настал тот момент, когда я смогу прижать к груди старшую дочь. Я вновь обратила свое внимание на младших детей, в суматохе носившихся среди подарочных упаковок и обрывков клейкой ленты, когда снова позвонил Барри.

Позже Шахира расскажет, что просто не посмела бросить своих младших сестер без присмотра в большом и незнакомом им магазине. А еще ей было страшно, она не смогла решиться на этот шаг. Я успокоила ее, сказав, что все в порядке, что это решение должна принимать она сама и что я на нее не сержусь. Я любила ее независимо от того, далеко она или близко, без всяких условий и требований немедленно оказаться у меня в гостиной. Я встречусь с ней тогда, когда она будет к этому готова.

 

Глава 32

Вот пошел дождь

Вторник, 14 февраля 2006 года, начался как обычно. За пару дней до этого Верити пошла в первый класс в старой школе Билла, которая находилась буквально за углом нашего дома. Она гордилась тем, что идет по стопам отца, о чем с радостью объявляла каждому встречному. Я никак не могла привыкнуть к тому, как быстро летит время. Вот только что Верити исполнилось пять лет, а теперь она превратилась в крохотную первоклашку.

Лизандр переживал не лучшие дни: три дня назад ему под общей анестезией провели трехчасовую операцию на челюсти. Детская программа, записанная на диске, сумела вызвать у него улыбку и некоторую заинтересованность, но он прилагал все усилия, чтобы я поставила ему фильм про зенитную ракету «Тандерберд», заявляя, что у него слишком больно во рту, чтобы идти гулять. «Хитрюга», – подумала я с улыбкой. Я как раз вела переговоры о замене фильма игрушечным поездом, когда зазвонил телефон.

– Мама! – взмолил плачущий голос. – Я хочу вернуться домой! Прямо сейчас, мам! Хватит, я больше не могу!

– Шах, что случилось, дорогая? Что с тобой? Тебе плохо? – Я уже паниковала.

– Нет, мам. Я просто не могу больше заниматься этой архитектурой. Я ее ненавижу! Я хочу домой, хочу увидеть тебя, сейчас же!

Я постепенно успокоила ее, и мы стали думать, как ей до меня добраться.

– Шах, у тебя еще остался паспорт, с которым ты ездила в Европу?

– Да, остался, но что, если папина служба безопасности пометила его и меня остановят, как только я попытаюсь покинуть страну?

Да, ее отец мог это сделать, потому что по законам Малайзии Шахира все еще была слишком молода, чтобы путешествовать самостоятельно.

Я искала нужные слова, но смогла произнести только это:

– Дорогая, если ты хочешь вернуться домой, то так тому и быть.

Она все еще была расстроена, но настаивала на том, что хочет вернуться домой. Мне лишь оставалось придумать план.

– Дай мне время до завтрашнего утра, я все расставлю по местам. Но я считаю, что ты должна готовиться к отъезду прямо сейчас. Если мы не хотим, чтобы твой отец узнал о том, что мы замышляем…

– Я не могу ему рассказать, – заплакала она. – Он тогда точно не даст мне уехать и отправит назад в Тренгану. Тогда я точно не увижу тебя и даже не смогу разговаривать с тобой. Он не понимает, – продолжала она. – Я несчастна здесь и не могу заниматься архитектурой потому, что он хочет, чтобы я была похожа на него. Мне так нужно увидеть тебя, мама. – Глубокий вздох прервал ее всхлипывания. – Я хочу домой, я хочу быть самой собой.

– Хорошо, милая, – утешала я ее. – Сначала ты должна понять, что если ты думаешь, что отец следит за твоими передвижениями, но все равно хочешь уехать, то тебе нужно в первую очередь добраться до моста.

Этот мост соединял малайзийский полуостров с Республикой Сингапур. Он находился в нескольких часах езды на машине от того места, где жила Шахира. Здесь границу пересекало бесчисленное количество автобусов и автомобилей с дешевой рабочей силой из Малайзии в богатый Сингапур. Там у Шахиры было больше шансов выехать. Малайцы обычно ездили в Сингапур на день за покупками, и все можно было подстроить так, будто Шахира отправилась на невинный шопинг. Если ее поймают в пути без багажа, тогда все будет выглядеть так, будто она просто позволила себе развлекательную поездку за безделушками без разрешения отца. Меня разозлила уже сама необходимость получения этого разрешения в возрасте двадцати лет. Она уже взрослая, даже я уже не имела права управлять ею.

– Ты должна будешь перейти границу очень рано утром, – говорила я Шахире. – За тобой все еще следует охранник?

– Нет, уже нет. Во всяком случае, я его не видела, пока училась в университете. Но аба договорился, чтобы тут за мной присматривали.

– Хорошо, тогда ты должна будешь стать очень смелой и организованной и делать все в точности, как я тебе скажу, Йо-Герл. Ты никому не должна говорить о том, что ты делаешь, и тебе нельзя брать с собой ничего, кроме маленького рюкзачка, будто ты едешь на день.

– Моя подруга считает, что я должна сказать аба о том, что я бросаю университет. Она говорит, что поедет со мной, только я боюсь.

– А ты этого хочешь, дорогая? Как думаешь, что будет, если ты расскажешь обо всем отцу? – Я проклинала эту наивную подругу, которой Шахира уже доверилась, а потом подумала, что эта девушка прекрасно знает, что делает.

– Я не хочу говорить с аба, но Аддину собираюсь сказать. Вдруг он поедет со мной.

– Хорошо, как скажешь, только ты все должна делать быстро, и я тоже позвоню твоему брату.

Мигом переведя дыхание, я выдала еще пару пунктов плана, складывавшегося в моей голове.

– Тебе нужно будет узнать расписание автобусов, следующих из Куала-Лумпур до султаната Джохор или Сингапура, а потом сказать мне, на каком ты скорее всего поедешь. У тебя есть деньги?

– По-моему, на автобус у меня хватит, но не больше, Марми. – Она вроде успокоилась, что встревожило меня еще сильнее.

– Об остальном не переживай, я приготовлю для тебя билет из Сингапура в Мельбурн, – уверила ее я. – И свяжусь с властями Австралии, посмотрим, чем они смогут нам помочь.

Думая о часовых поясах, я быстро подсчитала разницу во времени и попыталась понять, кому стоит звонить в первую очередь.

– Я уже должна идти. Держи телефон при себе, я тебе перезвоню.

Дальше я зависла на телефоне. Беседа с Министерством иностранных дел в Канберре пришлась на конец рабочего дня, но была очень содержательной. К счастью, я имела дело с Трейси Уандер из консульской службы, и она просто отменила все ограничения, чтобы помочь мне в сложившейся ситуации. В Сингапур были немедленно направлены телеграммы по дипломатическим каналам, хоть я специально предупредила, что план может сорваться и что звонившая мне Шахира была движима эмоциями.

Через несколько часов я перезвонила Шахире с конкретным планом действий и контактным номером Австралийского консульства в Сингапуре. Разговаривая с консулом, Росс Тайсо, я была поражена тем, насколько она чутка, уравновешенна и сострадательна.

К счастью, мой бывший муж уехал по делам в Дубай, поэтому едва ли мог остановить ее физически, как я того боялась.

«Мам, моя подруга хочет подвезти меня в Сингапур, чтобы там попрощаться», – объявила Шахира, и я снова прикусила язык, чтобы не выразить своего раздражения этой вездесущей подругой. В любом случае Шахира сама решала, что делать, и я готова была на все, лишь бы она безопасно добралась до поста и связных в Сингапуре.

Было решено, что границу нужно переходить на рассвете. Дипломатическое представительство Австралии находилось в режиме готовности вместе с авиалиниями «Квинсленда» и «Северная территория». Они знали о том, что в ближайшие пару дней на их борт до Австралии может взойти особенный пассажир. Мы договорились о том, чтобы Шахиру взяли на любой рейс до нашей страны, потому что для нас важным было вывезти дочь из того региона. Если бы в салоне самолета не нашлось лишнего места, Шахира летела бы в кабине персонала, которая считалась территорией Австралии и не подчинялась законам другой страны.

– Все, больше никаких звонков о посылке, миссис Паскарль, – объявил помогавший мне человек, имитируя тон агента «М». – Вокруг слишком много интересующихся ушей, – таинственно добавил он.

– Ты все еще хочешь это сделать, милая? – спросила я Шахиру в следующем разговоре и стала ждать ее ответа затаив дыхание.

– Да, мама, – ответила она без колебаний. – Мне нужно вернуться домой. Я хочу стать свободной.

– Хорошо, если ты все решила. Теперь я хочу, чтобы ты купила себе новую SIM-карту и положила на нее денег, это на будущее. Когда ты благополучно выедешь из Куала-Лумпур, ты должна будешь вынуть старую и выбросить ее подальше.

Вроде бы мы всё обсудили?

В ту ночь я почти не спала. Всего несколько часов оставалось до того момента, когда мы узнаем, сработал ли наш план и смог ли он положить конец четырнадцати годам ожидания.

Следующий день, 15 февраля, был двадцать третьим днем рождения Аддина. Я решила позвонить ему позже, когда он точно будет один. Мне не хотелось отягощать его лишней информацией, если он не собирался никуда ехать. Меньше всего я желала подставить его под обвинения в отъезде Шахиры. В представлении Бахрина покрывательство приравнивалось к явной лжи, а нейтралитет был запрещенным и наказуемым поведением.

На следующий день начиная с одиннадцати утра по летнему времени Мельбурна мы с Шахирой разговаривали каждые три часа. В Малайзии было на три часа меньше, и весь день я с ужасом смотрела на то, как медленно ползут стрелки по циферблату. Билл развлекал Верити и Лизандра, предоставляя мне свободу действий. Я подскакивала каждый раз, когда звонил телефон, но не отходила от экрана компьютера, улаживая последние детали с Министерством иностранных дел.

Каждый раз, когда я разговаривала с Шахирой, она колебалась между решимостью и сомнениями. Едва она начинала паниковать, я пыталась ее успокоить.

– Йо-Герл, дорогая, все будет хорошо, тебе только нужно быть смелой и помнить все, что надо сделать. Все будет в порядке, милая, ты умная, взрослая женщина и все решения принимаешь сама. Я люблю тебя, моя хорошая, Верити и Лизандр тоже, они ждут не дождутся, когда увидят тебя. Держись, дорогая, и скоро мы сможем хорошенько обнять друг друга. У тебя все получится, моя хорошая, просто будь храброй.

Скоро я уложила малышей спать и попыталась унять беспокойство, читая им сказку за сказкой. Лежа между ними, я прислушивалась к их ровному дыханию и посапыванию и постепенно успокаивалась. Я пыталась представить себе, каково это будет, когда следующим вечером к нам присоединится Шахира. Какими будут ее объятия? Или она будет слишком стесняться, чтобы позволить себя обнять? Я уснула, и мне снилось, как я касаюсь рукой ее лица.

Я встала с кровати, чтобы поздравить Аддина и серьезно с ним поговорить. Он сказал, что пока не собирается возвращаться домой. А еще он очень волновался из-за отъезда Шахиры.

– Аба просто будет в ярости, мам. Я не хочу, чтобы он во всем обвинил меня.

Что я могла ему сказать? Лишь попросить, чтобы он не препятствовал тому, что собралась делать его сестра.

– Я очень тебя люблю, мама. Спасибо за поздравления и извини, что я не могу сейчас вернуться домой. Но я обязательно приеду, обещаю.

Прошло несколько часов. Внутри у меня все переворачивалось, будто я неслась по американской горке, все мои нервные окончания были страшно наэлектризованы. Вылет должен был состояться в полночь по малайскому времени, или в три часа ночи по Мельбурну.

Шахира звонила час назад, в десять тридцать, и я уже начала волноваться. Подруга, вызвавшаяся подвезти ее до Сингапура, пыталась убедить ее попрощаться с семьей еще одной подруги, с которой Шах была близка. Неужели мы никогда не избавимся от вмешательства посторонних людей в нашу личную жизнь?

В час ночи зазвонил телефон. Это была Шахира, и она пребывала в полном смятении. Подруга настаивала, что нельзя уезжать не попрощавшись с отцом, и у Шахиры стали сдавать нервы. Девица отказалась везти мою дочь до Сингапура и поехала по объездной дороге, стараясь ее запугать. Я была в ярости. Эта так называемая подруга явно руководствовалась собственными интересами, и ей было наплевать на Шахиру. Моей дочери столько лет говорили, чт́о именно она должна делать, что даже сейчас она была абсолютно не способна взять свою жизнь под собственный контроль.

Я была в отчаянии, и тут снова зазвонил телефон.

– Аба! – истерически кричала Шахира. – Аба приехал, чтобы увидеться со мной! У меня ничего не получится, он вернулся раньше срока. Я не могу, мама, слишком поздно. Ой, мамочка, прости, прости меня, я очень тебя люблю, но приехать к тебе не смогу.

Я услышала громкий стук в дверь, голоса и звуки потасовки.

– Мамочка, прости, что я так долго ждала, я лю… – И связь прервалась.

Я была раздавлена страхом и начала всхлипывать, раз за разом набирая номер телефона Шахиры. В ужасе от того, что может произойти с моей дочерью, я попыталась вспомнить в точности, что именно слышала во время последнего разговора. Кто-то явно предупредил ее отца о том, что она задумала, и он тут же вернулся с Персидского залива. У меня были на этот счет подозрения, но теперь было поздно что-либо предпринимать. Ее задержали, обманули и лишили сил, а потом просто вышло время.

Я в потрясении смотрела в пустоту, дожидаясь восхода солнца. Как будто Шах украли у меня во второй раз, и то, что мы были так близки к победе, уже не утешало.

Я больше была не в состоянии снова ждать, брать себя в руки и продолжать жить дальше, проклиная высшие силы, которые забавлялись тем, что дергали за ниточки моей судьбы.

 

Глава 33

Жизнь в подвешенном состоянии

В Бельгии было два часа ночи, и голос Пэтси был сух и невыразителен. Ее удивительный, потрясающий муж Уолтер внезапно потерял сознание и умер, так и не приходя в себя.

Уолтер был крепким, здоровым мужчиной чуть за сорок. Он только что вернулся из похода. Там он подхватил ужасную инфекцию, убившую почти все его органы. Пэтси плакала.

Я хотела вылететь ближайшим рейсом в Бельгию, но Пэтси настояла на том, чтобы я повременила.

– Давай ты приедешь попозже, когда я останусь совсем одна. Ты первая, кому я об этом сказала, потому что знала наверняка, что мы поймем друг друга. Я только что вернулась из больницы, и скоро здесь будут все остальные. После похорон, когда они уедут, вот тогда и прилетай в Амбли.

Мы с Биллом разговаривали с Уолтером всего пару недель назад. Теперь, услышав новость, Билл сделался мертвенно-бледным. Они подружились с Уолтером благодаря Интернету, были во многом похожи и часто подкалывали друг друга.

Мельбурн охватила спортивная лихорадка. Весь город занимался организацией Игр Содружества, прибыли лучшие спортсмены со всего мира. Одновременно с этим открылся фестиваль искусств, настоящий праздник цвета и формы. Город купался в осенних лучах солнца, градусник показывал тридцать пять градусов в тени, и люди высыпали на пляжи и в парки Мельбурна.

В этот чудесный день повсюду слышался радостный шум. Уличные певцы вносили свою лепту в общую какофонию, где звуки джаза переплетались со смехом и криками детей, строящих песочные замки на искусственном пляже, устроенном на время возле арт-галереи. Небо было голубым и безоблачным, а солнце ярким и жарким.

На прогулке мы встретились с лучшей подругой Верити – Лавинией, ее старшей сестрой Кьярой и их матерью Андреа Таларико. Лизандр и девочки хихикали, с удовольствием возясь в песке, а мы с Андреа сидели и наблюдали за всеобщим весельем. Девочки сдружились за два года в детском саду, а теперь пошли в одну школу.

Я почувствовала вибрацию в кармане брюк и не сразу сообразила, что это звонит мой мобильный. Нащупав его и вытащив, я увидела на экране номер Шахиры.

Со дня неудавшегося побега мы почти не общались. Лишь через несколько дней после этого события я узнала, что с Шахирой все в порядке, но ее положение очень шатко. С тех пор прошло уже несколько недель, и я успокоилась.

Шахире как-то удалось скрыть от отца всю правду, и он до сих пор находился в неведении по поводу того, что они с Аддином тайно поддерживают со мной отношения. Бахрин счел задуманную Шахирой поездку за покупками капризом, прихотью глупой и непослушной девчонки. Он не имел ни малейшего представления о том, кем была наша дочь и что ей было нужно. Сомневаюсь, что, глядя на нее, он видел что-нибудь еще, кроме собственного отражения.

– Привет, мам! А когда дни рождения Верити и Лизандра? Да и Пасха тоже? Когда? – спросила она ни с того ни с сего.

Я встала, жестами показала Андреа, что хочу отойти в более тихое место, чтобы поговорить.

Я назвала даты, оглянулась на Верити и Зана, а потом спросила, как у нее дела.

– Марми, у меня все прекрасно! Я приеду к тебе в следующую субботу! Аба покупает мне билет!

Так, сейчас среда. «Пристегнись, – предупредила я себя, – все начинается снова».

– Мам, ты меня слышишь? На этот раз я точно приеду. Я сказала аба, что хочу тебя увидеть, и он разрешил мне съездить ненадолго.

Как же мне хотелось закричать! Это дурацкое «разрешил»! Ей же двадцать лет! Ей не нужно было никакого разрешения, особенно чтобы навестить свою мать, у которой ее похитили. Эта поездка, разумеется если она произойдет, будет лишь на три месяца раньше ее двадцать первого дня рождения. Это возраст совершеннолетия даже в Малайзии.

Каким-то образом мне удалось изобразить сдержанный энтузиазм, чтобы не разочаровывать Шахиру, которая казалась такой счастливой. Меня обуревало двойственное чувство относительно развивающихся событий, слишком уж все было хорошо, чтобы оказаться правдой. Если только Бахрин не собирался подразнить Шахиру, чтобы потом, в самом конце, спутать все карты.

– Ты рада? Я успею на день рождения Верити! – снова сказала Шахира.

– Конечно, милая, но как это все могло случиться? Что знает о нас твой отец?

– Немного. Он думает, что я только пару недель назад начала с тобой разговаривать.

– Ну что ж, это прекрасная новость, милая, поблагодари за меня своего отца!

Мы еще немного поболтали, и она повесила трубку.

Я не могла не заметить, что следующая суббота приходилась на первое апреля, День дурака. Что это, жестокая шутка Бахрина?

На следующий день я снова прошла через процедуру рутинных телефонных звонков в Министерство иностранных дел, составила новый план действий с помощью замечательной Трейси Уандер, обладавшей прекрасным чувством юмора и ясным умом. Я боялась, как бы эта поездка снова не оказалась ложной тревогой, поэтому объяснила ей все сложности ситуации и на всякий случай извинилась.

Если Шахира действительно приедет сюда через два дня, то меньше всего нам нужно провоцировать суету в средствах массовой информации. Иммиграционный контроль дал добро и позволил ей не проходить регистрацию в общем зале со всеми остальными пассажирами. В схему был вовлечен даже управляющий аэропортом Мельбурна. Он организовал мне разрешение на парковку в конце терминала, подальше от любопытных глаз. Я могла подождать Шахиру в правительственной комнате ожидания, где нас не увидел бы никто из тех, кто мог догадаться, что к чему. Офицеры таможенной службы проводят Шахиру от трапа самолета прямо в эту комнату. Для того чтобы меня никто не узнал, было решено, что я приеду за два часа до прибытия самолета Шахиры и обоснуюсь в комнате ожидания для VIP-персон.

Чтобы добраться до аэропорта к нужному времени, мне следовало встать в полпятого утра, и мы с Биллом решили, что не станем будить Верити и Зана. Билл останется с ними дома, а в аэропорт со мной поедет наш друг Питер Уоллес. Верити и Зану было лучше оставаться в неведении о возможном приезде Шахиры. На субботу было назначено празднование дня рождения Верити, и ранний подъем мог осложнить и без того наполненный событиями день. К тому же если Шахира не приедет, а Верити будет ее ждать, девочка расстроится, и это испортит ей праздник. Вот мы и решили не менять своих планов.

Друзья семьи должны были прийти к началу праздника, и с них было взято клятвенное обещание хранить тайну. Тем, кто придет позже, Шахира будет представлена как не говорящая по-английски студентка, приехавшая по программе обмена. Итак, в моем распоряжении было двадцать четыре часа для организации праздника для двадцати пяти детей, для которых следовало приготовить угощение. Я засучила рукава и принялась за работу. Если Шахира действительно прилетит этим рейсом, у меня не будет времени на приготовления, а для Верити было очень важно, чтобы все удалось как намечено. С точки зрения психологии, если мы отменим ее праздник, это не будет ассоциироваться со старшей сестрой, с которой она еще ни разу не виделась, однако появление которой навсегда изменит ее жизнь. Но все же чем меньше поводов для ревности и ссор, тем лучше.

В пятницу вечером я с трудом уложила в кровати Верити и Зана и позвонила Шахире. Когда она сказала, что держит в руках билет, я чуть не заплакала.

В семь сорок пять служба австралийского иммиграционного контроля подтвердила наличие у Шахиры действительной визы, зарегистрированной в их системе.

В восемь тридцать я снова поговорила с Шахирой: она все еще паковала вещи и никак не могла решить, что взять с собой.

В восемь сорок пять начали звонить наши друзья. Хитер позвонила, чтобы уточнить, все ли остается в силе. Она сказала, что не сможет уснуть до тех пор, пока не узнает, что Шахира села на самолет, и заставила меня пообещать, что я позвоню ей, перед тем как лечь в кровать.

В восемь пятьдесят позвонила Сью с вопросом о том, не было ли каких-нибудь известий.

В девять вечера я разговаривала с Джудит из Новой Зеландии, которая стала уговаривать меня не волноваться.

В девять десять Деб захотела знать, добралась ли Шахира до аэропорта. Я сказала, что нет и что я все еще жду новостей.

С нервным смешком я поняла, что вся эта суета сильно напоминает приближение родов, срок которых известен друзьям. Все звонили, чтобы узнать, не отстает ли природа-мать от графика. В этом же случае мы все были заложниками отца Шахиры и того, не помешает ли он ей в последний момент сесть на самолет.

К девяти тридцати Шахира закончила укладывать вещи и уже собиралась отправиться в аэропорт. Я сказала, что следующий раз позвоню только в одиннадцать вечера по моему времени.

В девять сорок семь я разговаривала с Аддином. «Не волнуйся, мама, Шах вылетит сегодня. Люблю тебя, очень. Я скоро тоже приеду, мам, обещаю».

В десять часов позвонил дежурный управляющий аэропортом, чтобы уточнить кое-какие детали для оформления пропуска на мою машину. Он был очень услужлив и тоже радовался за нас.

Я села к компьютеру и начала рассылать письма с благодарностью всем тем, кто помогал нам с «доставкой посылки». Мне хотелось дать им понять, что я признательна им за их усилия и помощь, независимо от результата.

В письме, которое я отправила в тот вечер Барри, сказано все:

Что ж, в эту субботу все может случиться… Я не буду знать об этом наверняка до полуночи. Лучше один раз увидеть, как говорится, и это случится в восемь утра в субботу!!!!!!!!!!!! Меня то сковывает, то мутит от волнения.

Жак ***.

А пока занимаюсь приготовлениями к празднованию дня рождения Верити, назначенного на тот же день на два часа дня. Погружена по самую макушку в медовые сладости и шоколадное печенье! А еще мне надо испечь торт «Русалка»!

Буду держать тебя в курсе.

С любовью,

Все мои мысли и чувства находились в смятении, и я снова и снова повторяла Биллу:

– Она не приедет, нет, ей просто не дадут сесть на самолет.

Все механизмы моей психологической адаптации включились в режим защиты.

Билл тоже очень волновался, но больше говорил о Уолтере.

– Я всегда думал, что, когда наступит этот момент и вернутся взрослые дети, я все обсужу с Уолтером и спрошу у него совета. Он бы обязательно сказал мне, что делать дальше, потому что прошел через то же самое. Больше я таких людей не знаю.

Когда я позвонила Пэтси, она сказала, что Уолтер смотрит на всех нас сверху и делает все для благополучного исхода нашей истории.

Но моя паника никак не желала униматься.

– Она не приедет. Она не сядет на этот самолет.

Время подошло к одиннадцати тридцати, и я снова позвонила Шахире.

– Мам, привет! Я только что зарегистрировалась! Это действительно происходит!

– Скорее, – заторопилась я, – назови мне номер своего места. Я должна передать его знакомым в аэропорту, а ты не выходи до тех пор, пока за тобой не придет офицер из таможенной службы. Хорошо, милая?

Я записала номер ее места и сказала, что очень ее люблю.

– Я тоже тебя люблю, – ответил радостный голос. – Мамочка, милая, я скоро буду с тобой! Увидимся утром! Верити ведь не знает о моем приезде? Я очень хочу, чтобы это было для нее сюрпризом на день рождения!

Я уверила Шахиру в том, что так оно и будет, и отключила связь. Только тогда поняла, что вся дрожу. Да, для Зана и Верити ее приезд действительно станет сюрпризом, но доживет ли мое несчастное сердце до утра?

Я набрала номер телефона, специально выданный мне в Министерстве иностранных дел.

– Посылка будет ожидать курьера на месте 7С. – Получив ответ, подтверждающий принятие информации, я повесила трубку.

Мы с Биллом сели смотреть кино, но мне было никак не расслабиться, и, чтобы как-то отвлечься, я решила заняться восковой эпиляцией. Я пристроилась на кухонном табурете и начала мазаться обжигающе горячим воском, а Билл морщиться, когда до него стали долетать мои сдавленные стоны. И все это время я чуть слышно бормотала: «Она не полетит в этом самолете. Он ссадит ее в последнюю минуту».

После полуночи я получила эсэмэску:

До встречи утром! С любовью, Йо ***.

Усталые, мы потащились наверх. Завтрашний день обещал быть либо очень плохим, либо очень хорошим. Как бы то ни было, у нас точно будет празднование дня рождения Верити и целая банда детей, бегающих по дому. Дел будет по горло, а там будь что будет.

Поцеловав в щечку Верити и в лобик Лизандра, я поправила их одеяла и тихо закрыла дверь. Если утром все пройдет хорошо, то их жизни тоже навсегда изменятся – отношения внутри семьи и каждый из нас, но мы все примем эти изменения с любовью. Я молча помолилась о том, чтобы у меня наконец появилась возможность совершить эти перемены.

Но сначала, как ребенок в канун Рождества, я должна заставить себя немного поспать, чтобы утром увидеть, что принес мне Санта-Клаус.

 

Глава 34

Инси-уинси, паучок, снова по трубе пополз

В дверь зала ожидания постучали, и она распахнулась. Вошли два офицера таможенной службы в форме, а за ними Берни Монаган, дежурный управляющий аэропортом. Он держался в стороне, ничего не упуская из виду.

– Здравствуйте, Жаклин, меня зовут Пол, а это Мик, – сказал тот офицер, который повыше. – Вы меня не помните, но вы с моим братом ходили в начальную школу.

– Конечно, я помню вашего брата, – ответила я с нервной улыбкой. – Как у него дела? – В тот момент я не помнила даже собственного имени.

– В общем, я хотел только сказать, что мы уже много лет следим за новостями о вашей семье, – продолжил Пол. – И сочувствуем вам и вашим детям. Мы оба, – он кивком указал на своего коллегу, – надеемся, что этим утром у вас все пройдет благополучно. Мы хотели сказать, что самолет сел, и сейчас мы направляемся к воротам. Там все будет ясно. Скрестите пальцы, ладно? – И он ободряюще улыбнулся.

Я робко кивнула и искренне поблагодарила их. Я не поверю, что это правда, до тех пор, пока не увижу Шахиру собственными глазами. Все еще могло оказаться жестокой шуткой.

Дверь распахнулась и закрылась, и мы с Питером остались сидеть в тишине. Внезапно я подумала, что очень хорошо, что Питер хирург-травматолог. Если мое сердце остановится от радости или горя, он точно будет знать, что делать.

– Взбодрись! – сказал он. – Все будет скоро известно. – Он потянулся ко мне и крепко обнял, потом посмотрел на табло прибытия. – Тут сказано: «Высадка».

Питер был моим другом с четырнадцати лет, знал Бахрина и был свидетелем того, как росли Шахира и Аддин до похищения.

– Кстати, я смотрю, ты при полном параде, – хихикнул он, показывая пальцем на мою прическу и тщательный макияж. – Решила принарядиться?

– Ну, не каждый день доводится заново знакомиться с собственным ребенком. Я просто хотела создать о себе хорошее впечатление, – напряженно и со скованной стыдом улыбкой объяснила я.

Нескончаемо тянулись минуты. Я слышала равномерное тиканье часов на противоположной стене. Ожидание и волнение разрывали меня на части. «Ее нет на самолете, и поэтому она не может из него выйти», – повторяла я про себя снова и снова.

И тут в двери громко постучали. Мы с Питером вскочили на ноги.

Я была уже на середине комнаты, когда дверь распахнулась и навстречу моим объятиям рванулся коричневый вихрь.

По комнате разнесся истошный крик, будто от боли:

– Маааааамааааааааа!

Я не видела ее лица, только ощутила, как ее руки обхватывают меня за талию. Каким-то образом я пересекла комнату, и теперь мы, плача, стояли в дверях, не давая им закрыться. Питер мягко подтолкнул нас на середину комнаты и крепко закрыл дверь, оставляя нас наедине.

Объятия не ослабевали. Мы не отпускали рук, в то время как из наших глаз изливались слезы, сдерживаемые целых четырнадцать лет. Издалека до меня донеслись причитания, звуки давно подавляемого горя, и постепенно я поняла, что мы с Шахирой и есть их источник. Мы выли, как баньши – привидения-плакальщицы. Я и не представляла, что человек может озвучить такую волну эмоций, не говоря уже о том, чтобы делать это вдвоем и не сойти с ума.

Не было никаких слов, только снова и снова повторялось:

– Мама.

И мой ответ:

– Шах-Шах.

Голова Шахиры лежала на моем правом плече, а я яростно прижимала ее к себе, боясь отпустить.

Мы стали слегка раскачиваться в странном танце боли и утешения.

Мы плакали и плакали. Слезы продолжали течь сами собой.

– Шея затекла, меняемся, – то ли засмеялась, то ли всхлипнула я, и мы одновременно поменяли положение. Нам по-прежнему ни к чему были слова, и мы не собирались друг друга отпускать.

В какой-то момент дверь приоткрылась и быстро захлопнулась снова.

– Я даже не знаю, как ты выглядишь, – наконец произнесла я, когда наш плач стих до редких всхлипываний и шмыганий носами. – Давай на счет «три» посмотрим друг на друга? – предложила я.

– Нет, нет, еще рано, – запротестовала Шахира. – Постоим еще чуть-чуть.

И я еще недолго ее покачала. Плечи Шахиры подрагивали, а волосы были мокры от моих слез.

– Раз, два, три, – посчитала я и чуть отстранилась, чтобы посмотреть на своего ребенка, которого я родила так много лет назад.

Она была удивительно красива.

Темно-карие миндалевидные глаза, покрасневшие от слез, взглянули в мои глаза. Тонкие черты и узкие запястья, водопад черных волос и застенчивая улыбка.

Я взяла ее лицо в свои ладони и поцеловала каждый его сантиметр. Проведя рукой по волосам, я отвела их за уши. Они были такими же, эти маленькие ушки, как те, с которыми я играла, когда она еще малышкой засыпала у меня на руках.

В самолете она сняла хиджаб – так она сказала мне, проведя рукой по волосам. Мне хотелось расспросить ее обо всем, но вопросы могут подождать.

Дверь снова открылась. Заглянул Питер и сказал, что нам пора уходить. Мы еще раз обнялись и рука об руку двинулись к выходу. В коридоре два офицера таможенной службы смотрели на нас с улыбкой и слезами на глазах. Я обняла каждого из них, и Шахира последовала моему примеру. Через кордон охранявших нас людей мы вышли из терминала прямо к ожидавшей нас машине. Шахиру защищало от холода мое огромное стеганое пальто. Я опустила голову и шла как можно быстрее. Питер осторожно усадил нас на заднее сиденье, и мы быстро отправились в путь. Нас никто не видел за тонированными стеклами, пока мы ехали по пустынной дороге.

Шахира сразу же вытащила из рюкзака пачку фотографий и стала комментировать мне некоторые события из тех, что произошли за прошедшие годы. Мы все время улыбались друг другу, и я почувствовала, что у меня болят скулы.

Я по-прежнему не могла поверить в происходящее.

– Ты действительно здесь, – повторяла я. – Как же я по тебе скучала!

А потом я вспомнила о том, что надо рассказать Шахире о дне рождения и гостях. Шахира посмеялась над тем, что ей предстоит изображать студентку, не говорящую по-английски, и стала смотреть в окошко.

– Все здесь кажется таким правильным: и деревья, и цвет листьев. Малайзия всегда казалась мне странной. Вот как должен выглядеть дом, который я помню.

Я понимала, что она имела в виду. Когда я жила в Малайзии, сочность красок и изобилие зелени представлялись мне удушающе излишними. Подозреваю, что многие путешественники тоже это ощущают, только не могут определить, что же именно их смущает. Наверное, поэтому многие люди, отправившиеся за границу на заработки, со временем возвращаются назад. В Австралии и деревья, и небо выглядят иначе.

Когда мы подъехали к дому, Шахира бросила на меня нервный и неуверенный взгляд. Мои дети вот-вот познакомятся друг с другом.

– Мама! – послышался в домофоне восторженный крик.

А потом Шахира услышала голос Билла:

– Мама приготовила для вас сюрприз. Может, пойдете и посмотрите, что это?

Ворота отворились, и навстречу нам выбежали Верити и Лизандр.

– И где сюрприз? – спросили они.

Тогда к ним вышла Шахира и присела, чтобы поздороваться.

– Здравствуй, Верити! Здравствуй, Зан! Это я, Шах-Шах, я приехала к тебе на день рождения!

– Ура! – взвизгнула Верити, прыгая Шахире на руки и почти сбивая ее с ног. – А подарок мне привезла?

– Та-Та, – сказал Зан, подошел к Шахире и взял ее за руку.

– Здравствуй, Шахира, добро пожаловать, – поприветствовал ее Билл. – Долгая была дорога домой! – И он быстро обнял ее.

Мы вместе с шумящими детьми и багажом всей толпой ввалились в двери. Шахиру невозможно было увести, чтобы показать ей ее комнату, пока малыши тянули ее за руки, желая продемонстрировать свои любимые вещички.

Уставшая и счастливая, я прижалась к Биллу и облегченно вздохнула.

– Я дам им пять минут, а потом пойду спасать Шахиру, – сказала я ему.

В конце концов я утянула Шахиру от Зана и Верити и отвела ее в отведенную ей комнату, быстро показав сначала дом. Девочка не спала в самолете, поэтому я протянула ей уютный зеленый халат, купленный специально для нее, и ночную рубашку.

– У тебя есть пара часов, отдохни до приезда твоих крестных.

Когда она переоделась, я укрыла ее легким пуховым одеялом. Целуя ее и гладя по щеке, я постаралась запомнить этот момент, по-прежнему сомневаясь в реальности происходящего. Когда впервые за четырнадцать лет я прошептала ей на ухо пожелания доброго отдыха, как в детстве, на мои глаза снова навернулись слезы.

– Сладких снов, милая, благослови тебя Господь. Я люблю тебя бесконечно.

Остаток дня прошел в счастливой суматохе: шарики, «тетушки» со слезами на глазах, друзья, радость Шахиры, обнаружившей на праздничном столе шоколадное печенье и медовые пирожные, любимые ею с ее дней рождений. Лизандр усердно фотографировал все события, а его старшая сестра Шахира сидела рядом с ним на корточках, Верити счастливо вздыхала, открыв подарок Шахиры: розовый наряд феи и аксессуары к нему, а еще был торт «Русалка».

В доме царили мир и счастье. Среди бегающих и прыгающих пятилетних ребятишек стеснительная Шахира улыбалась мне, своим брату, сестре и всем своим друзьям.

Восьмидесятитрехлетний дядюшка Эрик, крестный Шахиры, плакал, когда ее увидел, а его объятия, казалось, застыли навечно. Сью о чем-то секретничала с Шахирой, и ее глаза тоже блестели весь день. Даже сдержанная Хитер долго обнимала меня и плакала. В тот день самой нужной вещью в нашем доме были носовые платки и салфетки.

Мне казалось, будто я парю над собственным телом, наблюдая за праздником и наслаждаясь им.

Те друзья, кого я не успела предупредить заранее, отзывали меня в сторону и задавали массу вопросов. «Эта твоя японская студентка подозрительно похожа на тебя», – говорили они, а потом, когда всё понимали, их лица светились радостью.

Я все время повторяла, что мы не хотели связываться со средствами массовой информации. Но самым важным было то, что я инстинктивно чувствовала: за всей бравадой Шахиры скрывается тонкая и сильно израненная душа. Нам жизненно важно было получить время и место, чтобы узнать друг друга получше, а детям и всей семье необходимо было привыкнуть к переменам. Нашествие журналистов помешает нам и сделает и без того сложную задачу почти невыполнимой.

А в моей голове уже начался обратный отсчет времени, которое Шахире было позволено провести с нами: двадцать восемь дней. Как же я ее отпущу?

Я решила не думать об этом и просто наслаждаться. Будем решать проблемы по мере их поступления.

Гости ушли, праздник Верити удался на славу, и теперь, когда все было убрано, пришла пора ложиться спать.

Лизандр и Верити забрались в двуспальную кровать Верити, чтобы послушать вечернюю сказку. Я лежала между ними, а Шахира нашла себе местечко в ногах, поперек кровати, и укуталась пледом. Я читала «Волшебство опоссумов», книгу, ставшую частью как прошлого детства Шахиры, так и настоящего Верити и Лизандра. Едва малыши уснули, мы с Шахирой тихо вышли из комнаты. Когда мы спускались, Шахира задала мне вопрос:

– Мам, а можно мне принять ванну? У нас там нет горячей воды, и я очень скучала по ванной.

– Конечно, милая, ведь это и твой дом, – ответила я.

И тогда, стесняясь, она задала еще один вопрос:

– Мамочка, – произнесла она, и ее личико в форме сердца покраснело. – А ты можешь принять ванну со мной?

Подавив в себе панические мысли о том, как я покажу свое сорокалетнее с небольшим тело незнакомке, я согласилась. Дело было не в том, что я стеснялась обнаженного тела. Малыши принимали душ и ванну со мной все время, и мы делали это с Шахирой и Аддином много лет назад. Просто я была немного застигнута врасплох тем, что Шахира ощущает себя достаточно комфортно, чтобы предложить эту идею, учитывая ее религиозное воспитание. Я лишь беспокоилась о том, что разочарую ее или даже напугаю видом своего тела. Если бы она росла рядом со мной, то она привыкла бы к моему старению, к тому, как моя кожа теряет эластичность молодости. Это дало бы Шахире представление о том, как с годами будет выглядеть ее собственное тело. Я уже видела, что у нас были практически идентичные фигуры, разве что мой бюст стал шире и ниже того, каким он был раньше. Все-таки я выкормила четверых детей. Но если Шахира хочет принять со мной ванну, так тому и быть.

В ванной я зажгла свечи и достала самые ароматные соли, которые у меня были. Я открыла кран на полную мощность, набирая горячую воду и благословляя то, что новая ванна была большой и роскошной.

Мы уселись во вспенившуюся воду, и, посидев в ней некоторое время, Шахира начала изливать свою душу. Она заполняла пробелы, оставленные украденными у меня годами, рассказывая о том, как с ней обращалась первая мачеха, Норелла. Для того чтобы сломать характер маленькой девочки, она годами твердила моей красавице дочери, что она уродлива, ненормальна и бесполезна. Моего ребенка украли, увезли в чужую страну, далеко от родной матери, так почему бы Норелле не проявить любви или хотя бы сострадания? Мы коснулись и темы похищения, о которой Шахире не хотелось говорить даже четырнадцать лет спустя. Мы говорили о ее жизни в Малайзии. Несмотря на то что Бахрин взял на себя труд украсть своих детей, их воспитание он оставил в ведении других людей. Шахира и Аддин даже не жили в его доме: он поселил их в гостевых комнатах дома своей матери, по соседству.

Когда я услышала о его методе воспитания маленьких детей, то пришла в ужас. Шахира рассказала о том, как ее наказывали за невежливый ответ мачехе. Едва темнело, Бахрин сажал дочь в машину, отвозил ее на кладбище и оставлял там до утра. Маленькую девочку, в кромешном мраке, на целую ночь. Аддина подобное наказание обошло, но его постоянно били палками.

– Иногда, – говорила Шахира бесцветным голосом, – я бежала за его машиной. Я даже помню, как цеплялась за колеса.

Но больше всего меня расстроила ее короткая фраза, завершавшая этот леденящий душу рассказ:

– Наверное, я заслужила это, споря с Нореллой.

Моя бедная дочь не понимала, что ни один ребенок, особенно травмированный похищением, не заслуживает того, чтобы его оставляли на ночь на кладбище.

То, что с ней сделали, было отвратительно, и в большинстве стран родителей за такое обращение с детьми сажают в тюрьму.

Шахира могла пересчитать людей, которые были добры к ней, по пальцам на одной руке. И только трое сказали ей обо мне что-то хорошее, хотя и они старались делать это шепотом, так, чтобы не услышал Бахрин.

Оказалось, я была права: похищение было совершено не вследствие проявления любви, а из-за желания обладать. Я не стремилась ни спорить, ни оправдывать его. Больше всего в этот момент мне хотелось взять в руки волшебную палочку и стереть из памяти моих детей всю боль и все страдания, которые они перенесли.

Когда вода в ванне остывала, мы наполняли ее снова и снова и в результате провели там три часа. К тому времени, как мы выбрались из воды, наша кожа напоминала по виду сушеную сливу.

Для меня и Шахиры эта ванна стала символом своеобразного возрождения. Мы снова превратились в мать и дочь. Но еще мы сделались женщинами, объединенными не только генетикой и обстоятельствами.

– Останься со мной, мам, мне страшно спать одной, – попросила Шахира.

Мы продолжили беседу, расположившись на целой горе подушек на ее кровати. А потом болтали еще и еще, до тех пор, пока мой голос не охрип и я не взмолилась о перерыве на сон.

Когда я пристроила голову рядом с сонным личиком Шахиры, уже близилось утро. На память мне пришел детский стишок:

Выходит, что если ты будешь держаться как можно дольше, то обязательно выйдет солнце и дождь закончится.

 

Глава 35

Стервятники

Следующие два дня были блаженством. Самые нормальные в самом ненормальном смысле этого слова. Список желаний Шахиры не включал в себя осмотр достопримечательностей, потому что она не считала себя туристкой. Она хотела побывать в местах, которые раньше были ей знакомы. И мы отправились к нашим прежним домам, в ее школу и детский сад. Мы останавливались везде, где ей казалось, что она что-то узнает, и она пристально вглядывалась в предмет или место, привлекшее ее внимание, и пыталась вспомнить, что именно у нее с этим связано. Мне приходилось извлекать из закоулков своей памяти одну за другой истории о конкретных событиях, которые она помнила.

Однажды утром, к огромной радости малышей, мы заехали в Королевские ботанические сады покормить уток и лебедей. Эта забава глубоко отпечаталась в памяти Шахиры, потому что, когда она была маленькой, мы часто прогуливались здесь.

Я лежала на траве и смотрела на нее. И мне казалось, что передо мной снова та шестилетняя Шах, освещенная неярким солнцем на огромном открытом пространстве. Лебеди и утки подплыли к детям и стали бесстрашно принимать угощение прямо из их рук.

В понедельник у нас выдалось время для женских радостей. Сначала мы отправились к моему парикмахеру и подруге Ники Рейд, с которой я знакома более двенадцати лет и которая работала на дому. Когда я представила Шахиру Ники, та заплакала, и ничто не могло остановить поток слез. Мало того, из-за новости, что мы с Шахирой снова воссоединились, Ники вздыхала и рыдала в течение часа, который мы провели у нее.

Но нашему покою не суждено было длиться долго. Когда в понедельник Шахира позвонила отцу, Бахрин обмолвился, что сообщил о ее поездке в Мельбурн журналистам. Пару часов спустя прозвонилась подруга с известием о том, что по радио активно обсуждается возвращение моей дочери.

Потом звонки не прекращались. Для большинства печатных изданий уже поздно было размещать материал на передовицах и в анонсах, но я представляла себе, что это означает. Отведя Билла в сторону, я сказала, что нам лучше будет упаковать вещи и уехать, пока ситуация не стала серьезнее, но он был непреклонен: мы останемся среди знакомого нам окружения.

«Ты не понимаешь, что будет», – спорила я, но он не отступал, поэтому я смирилась и стала думать, как сделать большее из зол меньшим. Я очень волновалась за младших детей. У Шахиры явно имелось некоторое представление о средствах массовой информации, но вот малышам совсем не полезно сидеть в четырех стенах ни для ума, ни для сердца.

Мы уменьшили громкость телефона и отправились спать.

Но к семи утра следующего дня степень интереса к нам журналистов стала предельно ясна. Звонки в дверь раздавались снова и снова у нас и у наших соседей, от которых хотели получить любую информацию или сплетню. В окна соседнего дома беспардонно заглядывали, наш телефон едва звонил и разъединял связь. Автоответчик заполнился в течение часа. Мы не раскрывали штор и прятались в доме.

Шахира пришла в ужас, расплакалась, бросилась в свою комнату, легла на кровать и просто молча смотрела в потолок. Она и так много вынесла за последние годы, а эта осада лишь углубила травму.

Съемочные группы и фотографы перекрыли движение по улице, и к половине десятого по ней стало просто невозможно проехать. Живущие здесь люди не могли добраться до своих домов или выйти из них ни пешком, ни на машине. Мы вызвали полицейских, а те принялись выписывать штрафы направо и налево, но это не помогло. Репортеры и фотографы знали, что их работодатели возместят все убытки, и просто отказывались уходить.

Смешно было только то, что все эти люди осаждали пустой дом по соседству, и их длинные суперобъективы держали под прицелом не те окна. Но это продолжалось недолго, потому что полицейский, пожелавший с нами поговорить, позвонил в дверь, и нам пришлось открыть.

Так я поняла, что Бахрин специально вынес эту историю на обозрение прессы. Он был единственным человеком, кому был известен неверный номер дома. В последнюю минуту перед отъездом Шахиры он попросил у нее мой адрес, и она ненамеренно ошиблась с номером дома.

За четыре дня моему новому литературному агенту, Деборе Калаган, позвонили несколько сот раз. Наверное, вся ее работа встала. А потом, из-за отсутствия комментариев с нашей стороны, пресса стала брать интервью у Бахрина. Шах позвонила ему и попросила прекратить это преследование, описав настоящую осаду, которую нам устроили, но он вопреки всему раздувал интерес журналистов.

Я считаю, что Бахрин хотел испортить поездку Шахиры домой, чтобы она сочла меня жадной до сенсаций и подумала, что я хочу использовать ее в своих интересах.

В отчаянии мы снова обратились за помощью к полиции, и она попыталась очистить улицу, но Верити по-прежнему приходилось ходить в школу прикрыв лицо, и Лизандру тоже.

По ночам папарацци проявляли дьявольскую настойчивость. Нацепив лыжные шапочки от холода, они бросали нам в окна камни, надеясь, что кто-нибудь из нас откроет шторы и выглянет наружу, дав им возможность сделать хотя бы размытый снимок. Малыши были в ужасе от их проделок, и мне пришлось приложить массу усилий, чтобы уложить их спать. Друзья, навещавшие нас по вечерам, чтобы принести нам еды, должны были проходить через настоящие журналистские кордоны.

Шахире делалось все хуже, а я быстро приходила в состояние плохо контролируемой ярости. Лизандру стало так страшно, что он принялся заклеивать пластырем свою дверь, чтобы не проникли «невоспитанные люди». Верити находилась в смятении и требовала много внимания. Ее школе пришлось поставить у дверей охранника, потому что журналисты и там пытались найти материал для публикации.

Мы должны были это прекратить. Нам было ясно, что пресса не оставит нас в покое, пока мы не дадим им хотя бы часть того, чего они хотят. Я поняла, что большинство из них не настроены по отношению к нам злобно и даже рады за нас, но жаждут сделать несколько снимков.

В это время к нам прилетела Джудит из Новой Зеландии. Она хотела познакомиться с Шахирой и стала глотком свежего воздуха в этом сумасшедшем заточении.

Мы решили взять себя в руки и согласиться на видеосъемку и одну фотографию, где мы с Шахирой будем вместе. Мы не были заинтересованы в эксклюзивах или гонорарах, хотя и застыли в изумлении от размеров предлагаемых сумм. Но мы приняли решение, что лучше будет, если эти фотографии разойдутся по всем средствам массовой информации Австралии и любым другим по всему миру, проявившим к нам интерес. Более четырнадцати лет люди были добры ко мне и выказывали поддержку, и таким образом наша семья выразит им всем свою благодарность.

Мы вышли из дома впервые за пять дней.

Пара папарацци попытались сделать снимки, но в остальном нас наконец оставили в покое.

Больше всего нас трогала доброта узнававших нас людей. Незнакомые нам люди бежали к нам через дорогу, чтобы обнять и поплакать. Когда мы заходили в магазин, на нас постоянно сыпались поздравления. Многие родители детей из детского сада и школы, которые в прошлом держались с нами отчужденно, подходили и выражали нам свою радость за нас. Оказывается, все эти годы они старались избегать разговоров со мной, потому что просто не знали, что сказать или как помочь нашей беде.

Такого Шахира никогда не видела. Она рассказывала, что в Малайзии по большому счету к ней относились как к королевской прихоти и все эти годы пренебрегали их личностями. Человеческая доброта стала для нее настоящим откровением, и от этого мне еще сильнее хотелось плакать.

Пасха стала для нас прекрасным семейным праздником. Мы спрятались у подножия ледника в бревенчатом срубе и организовали замечательную игру «Поиск пасхальных яиц». С нами были наши друзья Хитер и Грэхем Браун. Мы купались в реке, дети носились вокруг, и мы просто замечательно провели время. Если нас кто-то узнавал, то старался выразить свою радость и оставить нас в покое.

Мои девочки, несмотря на шестнадцать лет разницы, умудрялись азартно ссориться. Им было трудно свыкнуться с существованием друг друга. Нет, любви им хватало с лихвой, – они конкурировали по части привлечения моего внимания. Пока Верити и Шахира препирались, я старалась исключить всякие поводы для ревности и дать им время для самостоятельного разрешения этого конфликта. Они только начинали познавать то, что моя любовь легко растяжима, чтобы охватить всех четверых детей. Любому ребенку сложно влиться в уже сложившуюся семью.

Постепенно жизнь подчинилась ровному ритму, и я стала замечать, как Шахира набирается уверенности и расцветает. Это было великолепно.

Обыденность нашей повседневной жизни была так восхитительна, что я отказывалась смотреть на нее сквозь линзы фотоаппарата и за это время сделала минимальное количество снимков. В моем представлении обыденность и есть ключ к счастью и самый большой подарок жизни. Если бы я провела все это время с камерой в руках, я бы пропустила все эти разнообразные и небольшие проявления любви, которые и соединяют семью воедино.

Однажды вечером, ближе к концу отпущенных нам двадцати восьми дней, Шахира, Билл и я смотрели боевик по телевизору. Во время сцены, в которой главный герой стрелял из пистолета, Шахира показала на экран и сказала:

– Такой, как у меня!

– В каком смысле? – Я была поражена.

Шахира рассказала, что через несколько дней после похищения ее и Аддина научили стрелять. Когда они по дороге в Малайзию остановились в Индонезии, им дали ружья и научили стрелять по консервным банкам. А потом сказали, что их обучили защищаться от меня на тот случай, если я за ними приеду. После этого Бахрин проследил за тем, чтобы они набили руку, стреляя из пистолетов, опять же специально для встречи со мной. Аддин и Шахира до сих пор ездят на полигон, чтобы расслабиться.

«Прекрасно, – пронеслось у меня в голове. – Мои дети не только знают толк в оружии. Их даже учили стрелять в родную мать!»

Мне было очень страшно оттого, что Шахира так спокойно относилась к оружию и стрельбе.

– Аба всегда носит с собой пистолет, и охранник тоже, – сказала она нам.

И я в буквальном смысле стала биться головой о диван. Какая тайна малайского воспитания моих детей откроется следующей?

День отъезда Шахиры неумолимо приближался.

– Мамочка, поверь, я действительно скоро вернусь, – сказала она, когда я попыталась улыбнуться.

Шах сидела на полу правительственного зала ожидания, положив голову мне на колени, а Верити и Зан крепко цеплялись за ее ноги.

Да, она должна была уехать, потому что дала слово отцу. К тому же, если она не сдержит своего слова, за это поплатится Аддин. Тем не менее приглашение на посадку звучало как-то жутко, окончательно, что ли.

– Мы все скоро увидимся. Я вас всех очень люблю! – Теперь она всхлипывала.

А потом управляющий аэропортом Дэвид Джордж увел ее к посадочному выходу.

Когда она исчезла, я ощутила ужасную пустоту и заплакала. Билл и малыши изо всех сил успокаивали меня, и мы все вместе отправились домой.

 

Глава 36

Плыви, плыви, плыви, лодочка

А потом, через восемь дней после отлета, позвонила Шахира.

– Мамочка, мне здесь не место. Теперь я это точно знаю. Я хочу вернуться домой навсегда. Ты можешь мне помочь?

И через двадцать четыре часа Шахира снова сошла с трапа самолета, на этот раз чтобы начать новую жизнь в Австралии. Она как раз успела ко Дню матери.

Она имела полное право самостоятельно принять решение о том, где она будет жить и что будет делать. Шахира уже взрослая и способна сама строить свою жизнь. Она должна выяснить, что может и хочет дать этому миру и как может это воплотить. Ей необходимо разобраться в своих наклонностях и желаниях, вкусах и побуждениях без того, чтобы на нее оказывалось моральное давление. Ей нужно просто жить, окруженной любовью и поддержкой близких, делать собственные ошибки и учиться на них. Но главное – она должна знать, что мы любим и будем любить ее, несмотря ни на что.

Нам выпала радость отметить двадцать первый день рождения Шахиры у нас дома, и я сама испекла торт, который она заказала. Это был наш традиционный семейный торт на день рождения: двойной кофейно-шоколадный бисквит. Список подарков на день рождения был определенно невещественным и давал представление о ее интересах. Она попросила книги с уроками игры на гитаре и фортепьяно, объясняя это тем, что хочет наверстать то, что большинство австралийских детей прошли еще в раннем возрасте. Она исследует себя, чтобы узнать, как именно ей надлежит развиваться.

Я всегда улыбаюсь, когда слышу, как она поет у себя в комнате. Музыка – это ее недавнее открытие.

Я тоже учусь быть матерью взрослой женщины. Я должна наловчиться сдерживать инстинкты самосохранения и не пытаться ничего предугадать или пересмотреть. Мы все учимся жить в нашей новой семье, и малыши тоже.

Забавно наблюдать, как Верити и Шахира совершают набеги на мой гардероб и открыто вожделеют к моей коллекции обуви, вечерних сумочек и конкретным экземплярам моих нарядов. Они жарко спорят о том, кто и куда наденет их первыми. В результате этих перепалок все в комнате стоит вверх дном и в радиусе двадцати шагов все вокруг засыпано блестками, но я очень дорожу этими «нормальными» эпизодами отношений матери и дочерей.

Мне выпало исполнить свой материнский долг хотя бы в одном: я научила Шахиру ходить на шпильках, не качаясь и не заваливаясь на сторону. Для большинства людей это мелочь, пустая и ничего не значащая, но для меня это стало настоящим материнским триумфом. Особенно после того, что я пропустила.

Иногда присутствие в доме настоящей принцессы может быть довольно хлопотным. В Шахире явно ощущается отсутствие домовитости и хозяйственности. Нам пришлось махнуть рукой на обучение домашним обязанностям, потому что Шахире никогда в жизни не приходилось заботиться о материальной части жизни и заниматься самообслуживанием. Однако я с гордостью думаю о том, что она сама нырнула в неизведанное с головой: работала официанткой и секретарем, пытаясь найти себе применение. Я искренне верю, что когда она найдет свой путь, то посвятит ему себя целиком. И я буду ей в этом всячески помогать.

Внизу поднялась жуткая суматоха. Я была уже почти одета, торопясь, чтобы не опоздать в школу. Двадцать второе августа 2006 года, вторник. Этот день окажется весьма богатым на события.

Малыши взволнованно звали меня снизу. Я выскочила из спальни и увидела, как ко мне поднимается плотная мужская фигура.

За ней танцевала Верити, прыгал Лизандр и виднелась Шахира.

– Мама, – сказал мне мужчина.

– Аддин! – взвизгнула я и пошатнулась на верхней ступеньке.

Он поймал меня, а я заплакала. Он целовал меня и держал в своих удивительно сильных объятиях.

Я находилась в полном замешательстве, была растеряна, лишена дара речи. Лишь постоянно касалась его лица и снова и снова хватала за руки.

Аддин старался сдержать свои слезы и все время повторял:

– Все в порядке, мама. Я теперь здесь. Я теперь дома. Это правда я, мама, я уже дома. Не плачь, мам, все будет хорошо. Я теперь дома, я правда дома.

Я покоилась в его огромных руках, как ребенок. Мы поменялись ролями.

В моей голове роились сотни вопросов.

– Как? Когда? – смогла только выговорить я.

– Мне помогла Шахира, мама. Я хотел сделать тебе сюрприз. Получилось? – с надеждой спросил он.

Должно быть, ответ был написан на моем изумленном лице.

Как раз в этот момент к нам прямо из душа вышел Билл. Он и бровью не повел, просто протянул руку и сказал: «Добро пожаловать». А потом засмеялся и покачал головой.

Верити презентовала брату рисунок, только что созданный в его честь.

– Это тебе, Аддин, – стесняясь, сказала она и села рядом, чтобы разглядеть его.

На рисунке красовалась надпись: «Добро пожаловать домой, Аддин!» – и были изображены брат, наш дом и солнце, которое на нас всех светило.

Зан же смотрел на Аддина с благоговением. Я подозреваю, что он считал, что его брат был размером не больше фотографии, а тут перед ним сидел вон какой оригинал, да еще с бородой. С самого первого момента мой младший сын ходил за старшим, как утенок за уткой, пожирая его светящимися обожанием глазами.

Я смотрела на Аддина во все глаза, а он засмеялся и сказал:

– Да сбрею я ее, мам. Я просто хотел тебе показать.

Меня это тронуло: молодой бычок демонстрировал матери, что он теперь взрослый.

Прошло некоторое время, и Аддин сказал:

– Мама, если придут журналисты, давай сразу дадим им то, чего они хотят. Я не хочу тратить на них ни одной лишней минуты.

Мне стало грустно от того, как стал прагматично относиться к миру Аддин. И тогда я подошла к нему, чтобы еще раз его обнять.

Боже милостивый, как я, хрупкая женщина, могла родить такого великана? Это было удивительно и прекрасно.

Потом я стала всех подгонять:

– Давайте все собирайтесь. Я хочу хотя бы раз в жизни дойти до школы всей семьей!

И вот ярким весенним утром мы все шли рука об руку: Билл, Зан, Верити, Аддин, Шахира и я. Мы провожали Верити в школу, и это было просто чудесно. Действительность оказалась прекраснее, чем самая смелая моя мечта.

Первый журналист связался с нами уже через несколько часов. К счастью, на этот раз нам помогал уравновешенный опытный агент по рекламе, и с его помощью мы составили план действий. Журналисты приняли его и отнеслись к нему с уважением. У Аддина наступили короткие каникулы, всего десять дней, и мы не хотели терять ни секунды времени.

Бахрин созвал конференцию, на которой объявил о том, что великодушно разрешил детям нанести мне короткий визит. Это было жалкой попыткой сохранить лицо, но Шахиру очень расстроило его отношение к свободе их воли.

Мы решили, что я со старшими детьми выйду к воротам на фотосессию и краткое интервью. А потом пресса действительно оставила нас в покое, несмотря на то что мы отклоняли все последующие предложения.

Мы много разговаривали, заполняя белые пятна украденных лет, но Аддин стремился жить настоящим, а не прошлым. Он не сомневался в том, что я не прекращала свою борьбу за него и сестру. Мой сын сказал, что то, как далеко заходил их отец, чтобы вычеркнуть из их голов память обо мне, лишь доказывало мою преданность этой борьбе.

У Аддина тоже был свой список желаний, которые он хотел бы исполнить за визит в Мельбурн. И многие из них сводились к тому, чтобы я приготовила его любимые с детства блюда. А еще он хотел повидаться со старыми школьными друзьями, купить в магазине «Квиксилвер» одежду для серфинга, и, как Шахире, ему хотелось навестить памятные места.

Время его приезда совпало с запланированной для меня на пятницу небольшой операцией, но мы сумели побывать в центральном магазине «Квиксилвер» накануне. Благодаря прекрасной женщине, миссис Джеральдин Ло, представительнице «Квиксилвер», которая договорилась о том, чтобы мы смогли побывать там в сопровождении менеджера магазина, Аддин с пользой провел там время. Я была счастлива сделать приятное своему старшему сыну после четырнадцати лет пропущенных дней рождений и праздников.

Мы с Аддином частенько разговаривали после того, как все в доме ложились спать. Уютно устроившись на диване, я слушала, как Аддин рассказывает о своем увлечении фотографией и подводным плаванием. Я наблюдала за тем, каким энтузиазмом озаряется его лицо, и благодарила небеса за то, что мой сын сумел отыскать себя. Он был решительно настроен закончить обучение искусству фотографии, а потом хотел заняться подводной съемкой. Так ему удастся объединить обе свои страсти.

За день до его отъезда я договорилась о погружении к акулам в аквапарке Мельбурна. Лизандр и Верити смотрели как зачарованные на старшего брата, плавающего в огромном стеклянном аквариуме с акулами и скатами. Я же с замиранием сердца наблюдала за языком его тела: он разместился на самом дне аквариума, а разноцветные рыбки плавали вокруг него и играли пузырьками, идущими от его маски. Он был так спокоен, что походил на подводного Будду.

Как истинный мужчина, Аддин оставил выражение своих эмоций и чувств ко мне на самую последнюю минуту. За четыре часа до взлета его самолета он внезапно вспомнил обо всем том, о чем мне не сказал. Он взял меня за руку, удостоверился, что все мое внимание обращено на него, и лишь потом заговорил:

– Мам, я тебя очень люблю, я хочу, чтобы ты об этом знала. Я собираюсь закончить обучение и вернуться жить сюда. Только я хочу сам зарабатывать себе на жизнь. Я вернусь, – подчеркнул он. – Мама, я очень горжусь всем тем, что ты сделала в других странах, чтобы помочь людям. Я испытываю чувство гордости, что у меня такая мать. И я правда очень тебя люблю. Я знаю, что ты никогда не сдавалась, что все время боролась за нас. Я в курсе того, что ты испробовала все, пытаясь вернуть нас домой.

– Да, так и было, так и было, – сказала я, пытаясь остановить слезы.

– Мам, обещай, что поверишь мне: я вернусь. Мы встретимся на следующих каникулах. Ты не виновата в том, что с нами случилось, мама, я в этом уверен. Договорились? Ни в чем из этого. Я люблю тебя.

Мы крепко обнялись. Я до сих пор странно чувствую себя в объятиях сына. Я так сильно его любила. Как же мне хотелось попросить его остаться. Но позже, когда я смотрела, как он проходит регистрацию, я гордилась тем, что удержала себя от этих слов.

Теперь я была матерью взрослых детей, и мне надо было учиться отпускать Аддина и Шахиру во взрослую самостоятельную жизнь, чтобы они могли вернуться ко мне когда захотят.

Еще недавно самой большой моей мечтой было познакомить моих детей друг с другом, протянуть руку и коснуться их теплых щек, а не призрачной дымки в моих снах. Хвала небесам, этот день настал, и это было прекрасно.

Сейчас же я хочу немногого. Я мечтаю вырастить Верити и Лизандра, стать свидетельницей их взросления и расцвета. Моя заветная мечта сбылась, когда я стояла на кухне и наблюдала за тем, как все четверо моих удивительных, потрясающих, красивых и замечательных детей вместе сидели за обеденным столом, шутили, смеялись и ждали, пока я накормлю их обедом, который сама приготовила. Ничто не может быть лучше того, что в моем представлении является высшей наградой жизни, – моих детей.

Мои дети, Аддин и Шахира, всегда заслуживали присутствия обоих родителей в своих жизнях. Да, я много и долго мучилась, но в первую очередь страдали мои дети, и больше всего я переживала о том, как они это вынесут. У них сложные отношения с отцом, но я не говорю им, что он не заслужил той любви и верности, которую они хранят ему. И как бы тяжело и неприятно мне ни было, я должна принимать и уважать их чувства. Бахрин – их отец, так же как и я навсегда останусь их матерью. Став взрослыми, наши дети сами строят свои отношения, и мы, родители, должны принять их выбор, даже если с ним не согласны. В отношениях для меня важна любовь, а не власть.

В будущем я буду говорить всем родителям, которые обратятся ко мне за помощью в поисках украденного ребенка, что ежели они всегда воспринимали своего ребенка как личность, а не собственность и любили и уважали его, и в первую очередь его нужды, а не свои, то придет день, когда любовь преодолеет все границы и предрассудки и ребенок вернется…

Не расставайтесь с надеждой…

 

Эпилог

Я рассчитываю, что эта книга, как и ее предшественница, «Как я была принцессой», будет полезна родителям, оказавшимся в разлуке с детьми или в кризисе отношений. Поймите – месть и злоба бесполезны и очень опасны. Использование детей в качестве оружия против бывшего супруга в первую очередь навредит вам и детям, а не их отношениям с оставленным родителем. Многолетний личный опыт лишь подтвердил это мое убеждение: украденные дети при первой же возможности возвращаются домой. А в отношениях детей с похитившим их родителем со временем появляется отпечаток того, как с ними поступили в детстве.

Семейное право – сложный вопрос, и ошибки в его применении могут повлиять на дальнейшую жизнь как взрослого человека, так и ребенка. Непроизвольный, необдуманный подход к разрешению некоторых ситуаций далеко не всегда является правильным, особенно когда речь идет об отношениях в семье. Пусть даже эти отношения привели к отчуждению и обидам. Когда человек после развода закладывает основания для новых отношений, самую добрую службу ему сослужат такие ориентиры, как чувство собственного достоинства и единства с партнером.

Физически управлять ребенком можно, только пока он мал. От того, как поведет себя родитель, будет зависеть, станет ли он потом вмененной обязанностью и обузой или активным и желанным участником взрослой жизни выросшего ребенка.

История моей жизни открыла передо мной бесчисленные возможности. Какими-то из них я воспользовалась, от каких-то отказалась. А от иных просто спасалась бегством.

Каким бы странным это ни казалось, но я ощущала себя как дома, потягивая чай в масайской хижине из глины и коровьего навоза и в баре британской палаты лордов. Я общалась с кинозвездами в зонах военных конфликтов и ела лапшу быстрого приготовления с коллегами из команды оказания неотложной гуманитарной помощи под свист пуль и грохот разрывающихся снарядов. Я много раз повидала мир, путешествуя на всех известных видах транспорта – от роскошных самолетов с салонами первого класса до бронированных армейских автомобилей и вонючих мусоровозов в Восточном Тиморе. Я купалась в обитаемой крокодилами лагуне и нежилась в голливудских ванных. Обедала в посольствах и придорожных забегаловках. И каждое из этих приключений помогало мне открыть для себя новые свойства человеческой души.

Во время долгих четырнадцати лет, которые я провела без Шахиры и Аддина, я стала свидетелем лучших и худших порывов души окружавших меня людей. Но самое главное – я узнала, что люди всего мира похожи между собой. И это знание дает мне надежду на то, что эта наша схожесть и станет для нас спасением. Какой бы сложной ни была жизнь в этом непростом мире, глубоко в сердце каждого из нас есть потайной уголок, в котором мы независимо от своих рас, убеждений и национальностей храним надежды на светлое будущее для наших детей и внуков. Я верю, что в основе каждого человеческого существа лежит одно и то же стремление – ценить жизнь как таковую. Объединившись, мы сможем радоваться нашей схожести и общности, а не воевать из-за наших различий.

За четырнадцать лет упорной и изобретательной борьбы я усвоила множество важных уроков. Но три из них имеют для меня особую ценность.

Во-первых: никогда никого и ничего нельзя принимать как должное. В особенности это касается наших детей. Мы просто не можем рассчитывать на то, что у нас будет еще завтрашний день, чтобы сказать им: «Я тебя люблю!»

Во-вторых, я поняла, что никогда нельзя сдаваться.

И в-третьих, у всех событий есть положительная сторона.

Жизнь – это процесс развития, и самое важное – найти для себя в ней место и не бездействовать.

 

Благодарности

Мне в жизни невероятно повезло встретить и подружиться с удивительными людьми, без которых эта книга просто бы не появилась. В то время как моих детей, Шахиру и Аддина, прятали вдали от меня, только друзья поддерживали во мне желание жить. Именно им я выражаю глубочайшую и искреннюю благодарность и любовь.

Еще я благодарю своих старших детей, Аддина и Шахиру, за то, что они доверились моей любви и совершили великий шаг веры. Верити, моя солнечная девочка, чудесный ребенок, ты была так терпелива со мной, позволяя мне писать эту книгу. Спасибо тебе за море любви, которым ты меня окружила. Лизандр, хоть тебе нет еще и четырех лет, в глубине твоих глаз я вижу мудрую душу. Я тебя очень люблю. Билл, ты стал для меня благословенным светом в конце тоннеля. Ты терпеть не можешь публичность, поэтому я не буду вдаваться в подробности. Спасибо тебе!

Дорогие друзья, я перечисляю вас здесь в произвольном порядке. Все вы были моими спутниками в этом нелегком путешествии: Сью Макартур, Деб Грибби, тетушка Конни и дядюшка Кевин Кавердейл, Гэвин Макдугал, Дин Уайт, Хитер Браун, Сэлли Николс, Майк Фадж, Барри Гудман, Пэтси Хейманс, Джудит Курран, Крис «Гиб» Аллен, Сара Бирд, Андрю и Каролина Блэкмен, Чарльз Тэпп, Доун и Мартин Брэдли, Джейн Аллен (нынешняя Маклин) и Джейсон Маклин, Валери Харди, Мария Балинска и Джон Удорович (который всегда говорил, что солнце снова взойдет).

Особая благодарность моей удивительной подруге и литературному агенту Деборе Калаган за магическую формулу «я смогу, я смогу, я смогу» на финишной прямой.

Благодарю Джеймса Фрейзера, Сони Мета, мисс Джеки Коллинз, Трейси Чапмен, Джона Джаджа, Шакиру Кейн, Стивена Кандриса, дядюшку Эрика Уолтера, Ричарда и Джоанн Уоллер, Ингрид Баттерс, Соню Паттерсон, Энтони Блэра, Мартина Гранта, Джоселин Митчелл, Дрю Болман, Джейн Хилл, Софи До и Нейла Майлна. Спасибо Роуву Макманусу за музыку Белинды Эммет, которая придавала мне сил и напоминала о том, что я должна быть честной и могу быть несовершенной. Огромная признательность дорогой Марианне «Мим» Хенневельдт, которая помогала занимать Лизандра, пока я писала б́ольшую часть этой книги, и Элизабет Лью за шестнадцать лет поддержки. Благодарю Роба и Жаннин Голдштейнов, Лиин и Гарольда Джосселов и весь ваш клан за то, что были моей южноафриканской командой поддержки, когда я в этом нуждалась.

Некоторые из моих любимых фотографий были сделаны талантливыми Томом Штоддартом, Люком Харди и Джефри Сайлс, – спасибо, что «драли мне зубы» без боли.

Спасибо за замечательную поддержку и непоколебимую ответственность Фионе Браунли и Биллу Кэмпбелу из «Мейнстрим паблишинг» и за великолепную работу моему редактору Деборе Уорнер.

Благодарю людей, работавших с «Кеа» в прошлом и настоящем времени, Энтони Блэра, Хлою Байрам, Стивена Гвин-Вохана, Гай Тусинант и Джефри Дениса.

Люди, с которыми мне выпала честь встретиться по работе с благотворительными организациями, по писательской деятельности и в путешествиях, – я ваша должница. Вы позволили мне выслушать ваши мысли и записать ваши истории, которые теперь напоминают моим читателям о том, что жизнь куда шире, чем наши гостиные и экраны телевизоров.

Я должна искренне поблагодарить тех людей, которые желали добра моей семье и беспокоились о нас и о том, чем же закончится эта некрасивая история. Ваша доброта, ставшая фоном моей жизни, придавала мне сил в пути.

Спасибо вам всем.