Следующие две недели пролетели быстро и незаметно. Каждое утро, после завтрака, металлический голос в репродукторе вызывал Элфоса на третий ярус, в Центр спецподготовки, где два суровых, неразговорчивых инструктора, похожих словно братья-близнецы, интенсивно обучали вице-сержанта самым эффективным приемам рукопашного боя. Затем, после обеда, он переходил в полутемный тир, обитый звукопоглощающими резинопластовыми панелями, и до одури, до боли в обеих руках стрелял из всех существующих видов огнестрельного оружия. Когда онемевшие пальцы уже не в состоянии были нажимать на курок, его переводили в глубокий бассейн с ледяной водой и до зеленых кругов в глазах тренировали в обращении с различными типами аквалангов и плавании в ластах.

Так что когда вконец обессиленный Эми возвращался в свою комнату, сил его хватало только на то, чтобы принять обжигающий душ, проглотить нехитрый ужин и добраться до постели. Со штаб-сержантом они почти не общались и, откровенно говоря, ни тот, ни другой об этом особо не переживали. Элфос похудел, точнее подтянулся, в его глазах появился злой лихорадочный блеск, а движения стали точными и стремительными. Спал он без сновидений.

Только однажды, ночью невероятно напряженного дня, когда после долгих часов изматывающих тренировок старший из инструкторов (а Эми, хоть и с трудом, уже научился их различать), изобразив на своем, словно вырубленном из гранита лице, подобие улыбки, похлопал вице-сержанта по плечу и хрипло сказал: «Курс окончен. Молодец, парень, далеко пойдешь», Элфосу приснился сон.

Сон был странный и тревожный. Эми снилось, что он, совершенно голый, сидит в большом стеклянном ящике, похожем на аквариум, только без воды. Ящик установлен на людной улице города и длинная вереница людей движется мимо него взад и вперед. Элфосу неуютно в ящике, стекло скользкое и холодное, он невольно сжимается в комок, подтягивает колени к животу и обхватывает плечи руками.

А людей вокруг становится все больше и больше. Многие торопливо проходят мимо, бросая равнодушные взгляды на сверкающие стеклянные грани, некоторые задерживаются на мгновение, а иные подолгу стоят, уставившись белыми пятнами лиц в скорченную фигуру. Таких становится все больше, вот уже вокруг всего ящика протянулась цепочка бледных соглядатаев. Они все равнодушно-одинаковые в своем любопытстве, словно ждут чего-то, что должно вот-вот произойти.

И вдруг, среди этих молчаливых пятен Эми с удивлением замечает узкое лицо с лихорадочно горящими черными глазами. Молодая темноволосая женщина глядит на него взглядом, полным такой нечеловеческой муки и жалости, что Элфос невольно поднимает к ней голову.

Женщина начинает что-то торопливо говорить, но ни звука не доносится в стеклянную коробку, тогда она начинает кричать, и этот страшный беззвучный крик заставляет дрожать толстые прозрачные стены. По искаженному страданием лицу женщины ручьями текут слезы, она резко изгибает тонкую фигурку и начинает бить в стекло маленькими, судорожно сжатыми кулачками.

Удары следуют один за другим, разбитые в кровь костяшки пальцев оставляют бурые пятна на стенках, но женщина, судорожно закусив губу, бьет и бьет не переставая, и вот стеклянная броня покрывается густой сетью мелких трещин, трещины извиваются, становятся все длиннее, и, наконец, вместе с искрящимся водопадом осколков в камеру к Эми врываются крики, шум, порыв свежего воздуха. Он вдыхает его полной грудью и просыпается.

Эми Элфос лежал на спине и смотрел в темноту. Странный сон, так неожиданно нарушивший размеренный ритм его существования, не давал ему покоя. К чему этот сон? О чем он? И где он уже видел раньше эту женщину, освободившую его из стеклянной темницы? То, что он ее уже видел раньше, было несомненно, но вот когда и где?

Вокруг него, курсанта Национальной Школы, а затем стажера Стальной когорты и восходящей спортивной звезды, всегда вертелось немало доступных девчонок, хоть он и проявлял к ним удивлявшее его приятелей равнодушие, но эта была совсем другая. Другая… но кто? Элфос долго ворочался с боку на бок, пока наконец, уже под утро его засыпающий мозг не принес ему ответа: женщиной, разбившей стекло, была его мать…

На утро у Эми все валилось из рук. С трудом заставив себя подняться, он принялся ожесточенно проделывать разминочный комплекс, стараясь неистовым напряжением мускулов заглушить роящиеся в голове неприятные и тяжелые мысли. Но это слабо помогало, и, бросив отработку комбинации «блок-удар», Элфос вернулся в комнату. Биг уже куда-то ушел, и Эми впервые пожалел об этом. Постояв нисколько минут под пульсирующими струями обжигающего душа и нехотя прожевав завтрак, он прихватил чашку кофе и, передвинув кресло, уселся за письменный стол. Некоторое время он сидел неподвижно, уставившись невидящим взором в пространство, затем поставил обжигающую пальцы чашку на полированную, сразу же запотевшую поверхность и принялся бесцельно нажимать кнопку на правой тумбе, заставляя калейдоскопом сменяться пейзажи на экране. Но вот что-то привлекло его внимание, и чехарда живых картинок внезапно прекратилась. На окне-экране пологий песчаный берег вдавался белоснежным языком в лениво расступающуюся лазурно-зеленую океанскую гладь. Над водой стремительно метались чайки, похожие на швыряемые ветром клочья морской пены. Эми закрыл глаза и вспомнил их пронзительно-тревожные крики пятнадцать лет назад…

Тогда он, шестилетний щенок, а точнее «белый волчонок», вернулся домой, с ног до головы перемазанный в песке и глине, но распираемый гордостью — он и двое его приятелей, тоже «волчат», рассеяли и обратили в бегство с пляжа целую толпу (человек десять!) головастиков из местного лицея I ступени. Конечно, им и самим досталось (Эми потрогал набухшую шишку на лбу), но зато Воспитатель сказал, что из них получатся настоящие «Белые Волки», а Эми похвалил: «Молодец!».

Мальчик старательно отряхнул комбинезончик, пригладил растрепанные волосы так, чтобы прикрыть шишку, и поднявшись по широкой лестнице, вошел в распахнутую дверь дома. Тихонько проскользнув в квартиру, он вдруг ощутил незнакомый запах и с любопытством завертел головой, пытаясь понять, чем же это пахнет. Потом, на долгие годы этот запах — запах мази для армейских ботинок, станет для Эми знакомым и привычным, а трижды в день размазывать самым тщательным образом густую жирную пасту из тюбика по сияющей поверхности шнурованных голенищ будет для него так же необходимо, как чистить зубы или двести раз отжиматься от пола перед сном.

В комнате у распахнутого окна, за которым, докуда хватало глаз, расстилалась безбрежная гладь моря, стояла мать Эми. Она глядела в окно и не оглянулась даже тогда, когда хлопнула входная дверь; очевидно, сердилась на сына за опоздание. Он немного посопел носом и уже совсем было собрался зареветь, как вдруг заметил на стуле у кровати аккуратно сложенную форму кадета Национальной Школы. Под стулом стояли высокие ботинки, распространявшие восхитительный военный запах.

Завизжав от восторга, мальчуган кинулся к стулу, лихорадочно дергая заевшую как на зло застежку комбинезона.

— Эми! — мама повернулась от окна и посмотрела на него большими сухими глазами. — Успокойся, сядь.

— Но ма, я хочу померить! — заканючил он.

— Сядь, сынок, — повторила она настойчиво, и Эми присел на стул, дрожа от нетерпения и украдкой поглаживая форму ладошкой. Мать подошла к нему и, опустив руку, погладила всклокоченную голову сына. Ее тонкие пальцы нежно коснулись царапин и синяка на лбу, их прохладное прикосновение уняло боль и жар разгоряченного лица.

— Эми, — медленно и задумчиво заговорила она, — с завтрашнего дня ты будешь учиться в школе, у тебя начинается новая жизнь. Будет нелегко, очень нелегко, но ты должен стараться, чтобы стать настоящим солдатом, доблестным защитником Родины… — мать судорожно вздохнула и с ненавистью на черное ухо Службы Патриотического Контроля, зиявшее в углу над столом. Она вновь погладила сына по голове и сдавленно добавила:

— А я буду приходить к тебе, часто, очень часто…

Эми слушал непонятные мамины слова и мечтал, чтобы поскорее наступило утро…

На следующий день, едва проглотив завтрак, он вместе со стайкой таких же новичков, одетых в необмятые еще мундирчики и громоздкие стучащие ботинки, выскочил из дома и бросился к нетерпеливо гудевшему на автостраде черно-желтому армейскому школьному автобусу. Отбежав шагов на двадцать, он оглянулся, чтобы помахать матери рукой. Она помахала ему вслед, попытавшись улыбнуться окаменевшим лицом…

Эми отхлебнул глоток остывшего кофе и продолжал вспоминать.

В Школе ему поначалу пришлось трудно, пожалуй, потрудней, чем большинству из его новых товарищей, и часто, после отбоя, накрывшись с головой тонким колючим одеялом, он тихонько плакал, вспоминая нежный голос и ласковые руки мамы. Но постепенно длинная вереница однообразных дней, до отказа наполненных утомительными физическими упражнениями и зубрежкой, выветрила из его детской памяти острый запах водорослей, выброшенных на берег штормом, восхитительный кисло-сладкий вкус хрустящих белых корешков какой-то травы, которые они выкапывали на долгих прогулках по песчаным дюнам, дробный стук летнего дождя по днищам перевернутых лодок, под которыми так здорово и так страшно было прятаться во время грозы… Все реже он вспоминал и мать. Первое время она приезжала довольно часто, в дни разрешенных свиданий и в другие дни, просто, чтобы посмотреть сквозь высокий решетчатый забор, как ее сын марширует по чугунным плиткам плаца, старательно вытягивая тонкую шею и звонко цокая подковками ботинок; потом все реже и реже и, наконец, после того, как Комбинат, на котором она работала, перевели на один из островов Оловянного архипелага, визиты совсем прекратились.

Стыдно сказать, но тогда Эми был даже рад этому. В тот последний ее приезд он как раз был дневальным и не мог выйти из казармы. Стоя на посту у визофона, он сквозь приоткрытую дверь видел, как она торопливо ходила мимо стальной решетки забора, напряженно вглядываясь внутрь. Потом остановилась и спросила о чем-то у шатающихся группой по двору кадетов. Эми видел, как вперед выступил здоровенный рыжий детина из седьмой роты по кличке Губошлеп и что-то ей ответил. Слов не было слышно, но, судя по непристойному жесту, который их сопровождал и по бешеному хохоту двух его неразлучных приятелей Гута и Могута, это было что-то мерзкое. Мать вздрогнула, как от удара, и, повернувшись, медленно пошла прочь, провожаемая выкриками прильнувших к забору кадетов.

Эми не смотрел ей вслед. Ему почему-то стало стыдно и неприятно, захотелось, чтобы все поскорее кончилось, чтобы она ушла, ушла, совсем… Но после вечерней поверки, когда Элфос в умывальной наводил глянец на свою обувь, к нему подошел ухмыляющийся Губошлеп и, нагло глядя выкаченными глазами, сказал:

— Слышь, ты, тут твоя мамаша приходила, своего сыночка искала, видать, хотела тебе сиську дать, так вот я ей и говорю… — он не успел закончить фразы, так как сверкающий никелем кастет, мгновенно выхваченный Эми из кармана, врезался ему прямо в разинутый слюнявый рот. Захлебнувшись кровью, кадет повалился навзничь и, стукнувшись головой о писсуар, затих в углу.

Гут и Могут молча бросились на Элфоса, но он защищался и наносил удары с такой бешеной яростью, что, напуганные, они покинули поле боя. Эми умылся, посмотрел в зеркало на свое разбитое лицо и быстро опухающие губы, ощупал языком во рту острые обломки зубов и вдруг заплакал навзрыд, во весь голос, как в детстве…

История эта наделала много шума. Губошлеп почти два месяца провалялся в медчасти и потом долго еще ходил с пластиковой шиной на сломанной челюсти, а Элфоса вызывали в Совет Наставников и к самому Начальнику Школы. Дело пахло как минимум исключением «при нежелательных обстоятельствах», но, к удивлению Эми, все обошлось. Как он потом узнал, Инспектор, к которому попало на разбор его дело, прочитав бумаги, долго смеялся, а потом сказал Начальнику: «А шустрый малый этот Элфос! Дрался один против троих и всех троих уделал! Вот такие парни нам и нужны. Всыпьте ему как следует и пусть учится дальше». Кроме того, немалую роль сыграло и то обстоятельство, что Эми уже тогда был лучшим крайним нападающим в первенстве Национальных Школ, да и вообще, никому особо не хотелось выносить сор из избы. Так что, отсидев две недели в карцере и вставив четыре выбитых зуба, Элфос вернулся в свою роту, встретившую его как героя. Школа еще долго гудела, обсуждая эту историю, но тут вскоре произошло новое событие, заставившее позабыть драку, — рапорт.

Во время очередного ежегодного визита в 108-ю Школу, Генерал-инспектор Абистренч обнаружил в своем портфеле бумагу, в которой от имени кадетов высказывались жалобы на царящие в «Белых Волках» порядки. Прочитав рапорт, генерал усмехнулся и передал его Начальнику Школы, а тот, разъяренный как тигр, приказал капрал-наставнику Байстренчу, на долю которого приходилась солидная часть жалоб, разобраться и найти «писателей». Вяленый Лошак, что называется, «рыл землю», допрашивал кадетов вместе и порознь, обещал награду тому, кто поможет выявить «сучьих гадов», но так ничего и не добился. Среди особо подозреваемых был и Эми, и его спасло только то, что в день подачи рапорта он находился на игре в соседней Школе, за 350 миль от дома. В общем, концов так и не нашли, и начальство ограничилось тем, что на полгода лишило всех кадетов увольнительных в город. Кормить, тем не менее, стали лучше.

Шесть месяцев, которые Элфос вместе с другими безвылазно провел в Школе, окончательно оборвали его связь с матерью, а впоследствии, когда он пару раз пытался установить место ее пребывания, это ему так и не удалось. И с каждым годом он вспоминал о ней все реже и реже, как собака, которая щадит больную лапу и старается не ступать на нее. Это удавалось Эми, удавалось до нынешней ночи…