Когда Маджи подросла, то обычно ходила через дорогу на вокзал, чтобы встретить Фреда. Темными зимними вечерами она несла в руке фонарь. Фред приезжал домой из города на поезде в девять четырнадцать. Маджи была для своего возраста очень маленькой, говорила Энгис, но ее красное пальтишко тонкого сукна с воротничком из овчины, щекочущей ей ушки, все равно было ей мало, и высовывающиеся из рукавов запястья с потрескавшейся кожей обычно леденели на гулявшем по перрону холодном ветру с мокрым снегом, а проволочная ручка от фонаря больно впивалась в замерзшую ладошку. Когда она шла к вокзалу, от страха у нее всегда ползали мурашки по спине, по рукам и ногам, она постоянно боялась, что Фред снова, как это бывало не раз, появится «не в себе», с красным лицом, что он опять будет шататься и спотыкаться и она не поймет, что это он бормочет. Как это ужасно! Мистер Бемис, сутулый кассир, часто шутил по этому поводу, разговаривая с большим Джо Хайнесом, путейцем, который постоянно вертелся здесь, на вокзале, в то время, когда должен был прибыть поезд, а Маджи старалась выйти на перрон из здания, чтобы не слышать их обычных подначек.

– Могу побиться об заклад, что и сегодня Фред явится в таком же разобранном виде и от него будет разить спиртным на милю!

В таком состоянии он, конечно, нуждался в помощи Маджи с ее фонарем, так как до дома приходилось идти по скользкому и узкому дощатому тротуару. Когда она была совсем маленькой, то думала, что он так смешно ходит, выйдя из вагона, потому что очень устал после этой чудовищно тяжелой работы в городе, но когда ей исполнилось то ли восемь, то ли девять, Энгис объяснила ей, что иногда мужчины напиваются, хотя делать этого не следует. Поэтому как только показывались огни поезда, идущего из Озон-парка по длинной эстакаде, всякий раз опасения будоражили ей душу.

Иногда он вообще не приезжал, и она возвращалась домой вся в слезах; но когда все было хорошо, он обычно живо соскакивал с лесенки вагона, такой большой, широкоплечий, в своем широком пальто, пахнущем трубочным табаком, и, наклонившись над ней, быстро поднимал ее и, целуя, сажал себе на плечо вместе с фонарем.

– Ну как ты тут поживаешь, маленькая миленькая папочкина дочурка?

Какой счастливой, какой гордой она чувствовала себя, ухватив его за шею, когда они проходили мимо этого гадкого старика Бемиса, и Фред говорил тому своим гортанным глубоким голосом через толстый вязаный шарф: «Спокойной ночи, командир!» Окна вагонов, освещенные желтоватым светом, медленно удалялись, красные огни состава на хвосте, как глаза гусеницы, становились все меньше и меньше, затем вообще сливались в один, а вскоре и сам поезд исчезал с эстакады и теперь мчался где-то, невидимый, по направлению к Хеммелсу. Она все время подскакивала у него на плече, когда он вдруг, убыстряя шаг, переходил на бег по узкой деревянной тропинке, и чувствовала, как напрягаются его мышцы, когда он сильнее прижимал ее к себе, чтобы она не упала. Он еще издалека кричал Эгнис: «Ну, оставили мне хоть что-нибудь поужинать?» – а Эгнис подходила к двери, широко улыбаясь и вытирая руки о фартук, и большая кастрюля с супом уже дымилась на печи, а на кухне было так тепло, чисто, так уютно, и они разрешали Маджи допоздна сидеть с ними, покуда у нее не начинали слипаться веки, словно этот дрема, песочный человек, пришел посыпать ей песочком глаза, чтобы она скорее засыпала. Ему, по-видимому, тоже хотелось послушать увлекательные рассказы Фреда о бильярде, о тотализаторе, о скачках на ипподроме и об ужасных драках в городе.

Потом Эгнис относила ее в кроватку в холодной комнате, а Фред стоял, склонившись над ней, покуривая трубочку, рассказывал ей о кораблекрушениях у Огненных островов, как он служил в береговой охране, а она его внимательно слушала, слушала, покуда яркий свет, проникавший сюда из кухни через щели в двери, не становился все более рассеянным, и Маджи, несмотря на все свои потуги не засыпать, так как ей ужасно нравилось слышать мурлычущий голос Фреда, уже ничего не могла поделать с собой, – очевидно, этот песочный человек сегодня опоздал на свой поезд и теперь стоял за спиной отца, готовый еще подсыпать песочку ей в глаза, и тогда она все же засыпала.

Она становилась старше, уже училась в начальной школе в Роквей-парк, и былое удовольствие доводилось получать все реже. Фред все чаще и чаще приезжал пьяным или вообще не приезжал. И тогда Эгнис начинала рассказывать ей занимательные истории о давних днях, о том, как тогда было весело, и тут Эгнис вдруг неожиданно обрывала свой рассказ и начинала плакать, но, поплакав и успокоившись, продолжала рассказывать Маджи, какие они были закадычные подружки с ее матерью, о том, как обе они работали продавщицами в магазине «Сигел Купер», торговали искусственными цветами, как ходили по воскресеньям на пляж в Манхэттене, который был куда лучше пляжа на Кони-Айленде, но не такой дорогой, как у «Ориент-отеля», – на тот небольшой пляжик, на котором Фред служил спасателем.

– Видела бы ты его тогда, его мускулистое загорелое тело, он был там самым красивым мужчиной изо всех…

– Но он и сейчас красивый, Эгнис, не так ли? – с тревогой в голосе спрашивала Маджи.

– Конечно, дорогая, конечно, но нужно было поглядеть на него тогда, в те далекие годы…

Потом Эгнис рассказывала ей о том, как ему всегда везло на скачках, скольких людей он спас на водах и все спасенные им, если у них были концессии, ежегодно выписывали ему премию, и у него в карманах всегда было полно денег, и он всегда так весело, так беззаботно смеялся, он такой милый парень.

– Но у него был один недостаток, который его и погубил, – объяснила Эгнис. – Он никогда не мог никому отказать, твердо сказать «нет».

Эгнис рассказывала ей о свадьбе, о флердоранже, и о свадебном пироге, и о том, как умерла ее мать при родах.

– Она отдала свою жизнь за твою, никогда не забывай об этом, – сказала Эгнис, и Маджи сразу стало не по себе, просто ужасно.

И вот однажды, когда она, Эгнис, пришла с работы домой, она увидела его – он стоял напротив ее дома на тротуаре, в котелке, в нарядном черном костюме и предложил ей выйти за него замуж, потому что она лучшая подруга Марджери Риан, и они поженились, но Фред так и не сумел пережить своего несчастья, не мог никому сказать «нет». Поэтому начал пить, потерял свою работу на Голландском пляже, и никто больше его не брал ни на одном из пляжей из-за его дурной репутации, потому что он слыл пьяницей и драчуном, и тогда они переехали в Брод-Чэннел, но зарабатывали немного на продаже наживки рыбакам, на аренде гребных лодок, на обедах, которые они время от времени устраивали прямо на берегу. Тогда он нашел себе работу в салуне с баром на Ямайке, потому что у него такой заразительный смех и он такой пригожий, и всем он так нравился. Но это еще быстрее губило его.

– Во всем мире нет лучшего человека, чем Фред Доулинг, когда он трезвый, такой, как обычно… Никогда не забывай об этом, Маджи.

И тогда они обе начинали плакать, а Эгнис все время спрашивала, любит ли она ее так же крепко, как мать, а Маджи сквозь слезы отвечала, что да, люблю, Эгнис, дорогая.

– Ты всегда должна любить меня, – продолжала Эгнис, – потому что, очевидно, Богу было угодно лишить меня своих детей.

Маджи каждый день ездила в школу в Роквей-парк на поезде. В школе она училась хорошо, ей нравились учителя, учебники, ей нравилось петь в хоре, но дети дразнили ее, так как на ней была грубая домотканая одежда, к тому же очень смешная, и еще она была ирландкой, католичкой и жила в доме на сваях. После того как однажды на Рождество она сыграла роль Золотистого лютика в школьной пьесе, отношение к ней сразу изменилось, и теперь ей было даже лучше в школе, чем дома.

Дома всегда так много работы, Эгнис приходилось все время что-то стирать, гладить, скоблить, так как теперь Фред вообще почти не приносил денег домой. Он, пошатываясь, входил в комнату, пьяный, грязный, от него разило прогорклым пивом и виски, и начинал ругаться, ворчать по поводу еды, упрекал Эгнис за то, что она не может приготовить ему на ужин хороший кусок мяса, как бывало прежде, когда он возвращался с работы из города, а Эгнис только расстраивалась и бормотала: «Ну что я могу сделать, если нет денег?» Тогда он начинал ее оскорблять, всячески ее обзывал, а Маджи убегала к себе, в свою спальню, с силой захлопывая за собой дверь и иногда даже придвигая к ней комод. Потом ложилась в постель и долго еще дрожала. Иногда, когда Эгнис, торопясь, ставила на стол завтрак для Маджи, чтобы та не опоздала на поезд в школу, у нее под глазом красовался синяк, лицо было распухшим там, где Фред проходился по нему кулаком, и вообще у нее всегда был какой-то робкий, затравленный взгляд, который Маджи просто ненавидела. Следя за банкой сгущенного молока на плите, Эгнис цедила сквозь зубы:

– Бог видит, я делаю, что могу, так стараюсь, что даже сдираю кожу с пальцев ради него… Клянусь всеми святыми, так больше продолжаться не может.

Маджи мечтала только об одном: как бы поскорее убежать из дома.

Летом они порой развлекались, но всегда были настороже, опасаясь, как бы Фред не хлебнул лишнего. В первый день весны Фред вытаскивал из эллинга шлюпки и принимался работать как заведенный: весело насвистывая, конопатил их, красил зеленой краской, а то отправлялся ни свет ни заря за съедобными моллюсками или с бреднем за морскими звездами для наживки, и тогда в доме появлялись деньги, в больших кастрюлях на печи кипела густая рыбная похлебка по рецептам Лонг-Айленда или Новой Англии, а Эгнис со счастливым видом что-то напевала, ловко и быстро готовя обеды и сэндвичи для рыбаков, а Фред учил Маджи плавать в чистой протоке под железнодорожным мостом или брал с собой на берег, и она шлепала босыми ногами по мелководью, где водились моллюски и крабы с мягкими панцирями, а отдыхающие, бравшие напрокат лодки, в красивых модных жилетках, довольно часто протягивали ей двадцатипятицентовую монетку. Как было им всем хорошо летом, когда у Фреда наступал период трезвости! Они с удовольствием вдыхали запах теплой травы, свежесть прилива, пробивавшего себе путь через узкую бухточку, чувствовали приятное пощипывание от соленой воды и загара. Но как только появлялись деньги, Фред начинал пить, и теперь глаза у Эгнис были постоянно красными, и весь их бизнес шел к чертям собачьим. Маджи ужасно не нравилось покрасневшее, подурневшее лицо Эгнис, когда та начинала плакать, и она давала себе зарок, когда станет взрослой, никогда не плакать, что бы ни случилось.

Когда наступала хорошая везучая полоса, Фред говорил, что хочет доставить своей семье удовольствие, и все они, вырядившись, уходили из дома вместе с отцом Джо Ханса. – стариком Хансом, с густыми седыми усами, прыгающим на деревянной ноге. Они ехали на поезде на пляж и потом шли по деревянному настилу до парка развлечений в Холландс.

Там всегда было полно народу, и Маджи очень боялась, как бы невзначай не запачкать чем-нибудь свое красивое платьице. Там было так жарко, вовсю сияло солнце, а загорелые мужчины и женщины с пышными прическами лежали под наваленным на них сверху горячим песком, а Фред с Эгнис бродили вокруг в своих купальных костюмах. Маджи очень боялась больших пенистых волн, разбивающихся прямо у нее над головой. Даже когда Фред крепко держал ее, она все равно боялась и не хотела, чтобы он далеко заплывал.

Потом они одевались и, чувствуя, как чешется тело от песка, возвращались домой по деревянному широкому настилу, с обеих сторон которого стояли тележки, с которых торговали арахисом и воздушной кукурузой, и запах соленой воды смешивался с запахами «хот-догов», горчицы, пива, гремел прибой и пыхтела паровая машина, разгонявшая карусель, а эта ужасная толпа толкалась, пихалась, наступала на ноги. Она была слишком мала, и ничего не могла видеть поверх голов. Лучше было, когда Фред брал ее на плечи, хотя она, конечно, уже большая девочка и ей не к лицу ездить на папиной спине. Несмотря на то, что она такая маленькая, она постоянно одергивала подол своего светло-голубенького платьица, когда он у нее вдруг поднимался ветром, натягивая его на колени.

Больше всего на пляже ей нравилась одна игра, когда нужно было по узким лаковым дощечкам закатывать мячик в луночки с указанными над ними числами, а там стоял япошка в белой накрахмаленной рубашке, а за его спиной полки с самыми заманчивыми предметами, которые выдавались победителям в качестве призов: чайнички, маленькие фарфоровые фигурки китайцев, которые все время кланялись, вазочки для цветов, целые ряды красивых японских кукол, у некоторых даже с настоящими ресницами, чашки, миски, кувшинчики. Однажды Маджи там выиграла маленький чайничек в виде слоненка и долгие годы хранила его. Фреду с Эгнис, по-видимому, не нравился этот маленький япошка, раздававший призы, но Маджи находила его очень симпатичным – у него такое гладкое лицо, такой смешной едва слышный голос, а губы и веки так резко очерчены, как у куклы, и к тому же у него были длинные-длинные ресницы.

Маджи вдруг захотелось уложить его к себе в постель, как куклу. Когда она сказала об этом Фреду с Эгнис, те покатились со смеху, так что ей даже стало стыдно.

Но больше всего ей нравился здесь, на Голландском пляже, театр водевилей. Как только они туда входили и за ними закрывалась стеклянная дверь, сразу же умолкали смех, шум, галдеж толпы. Когда они вошли, шел кинофильм. Кино ей не нравилось, больше всего на свете она любила следующий номер программы – песни с иллюстрациями, когда зрителям демонстрировали картины, изображающие красивых мужчин и женщин в ярких как цветы, нарядах, в шляпках с широкими полями, а рядом с ними написанные слова песен вперемешку с ромашками и незабудками. Женщина с мужчиной на сцене пели их, обращаясь к затемненному залу.

После этого начинался водевиль. На сцене появлялись акробаты, дрессированные моржи, мужчины в соломенных шляпах, откалывающие смешные шутки, а девушки танцевали. Однажды это были девушки из «Веселой вдовы» – в своих больших черных шляпах, лихо сдвинутых на лоб, в узких, облегающих платьях голубого, зеленого, фиолетового, желтого, оранжевого и красного цветов с длинными шлейфами, а красивый молодой человек в сюртуке-визитке по очереди танцевал с каждой из них вальс.

Но при посещении Голландского пляжа их могла подстерегать одна неприятность. Дело в том, что Фред мог там встретить друзей и тогда время от времени то выходил через вращающиеся стеклянные двери, то снова возвращался в зал, и у него уже весело поблескивали глаза, изо рта густо пахло виски и маринованным луком, и тогда хорошее настроение пропадало, все было испорчено, и Маджи снова видела знакомый тревожный, затравленный взгляд Эгнис. Становилось ясно, что на сегодня развлечения закончились. В последний раз, когда они пошли туда все вместе, то потеряли Фреда на пляже. Они его искали повсюду, но так и вернулись домой без него. Эгнис так громко рыдала, что все в поезде на нее оглядывались, а Эд Отис, знакомый кондуктор, друг Фреда, утешал ее, уговаривал не принимать всего так близко к сердцу, но от его добрых слов Эгнис заливалась еще громче. Маджи стало так невыносимо стыдно, что она решила либо немедленно убежать, либо покончить с собой, как только вернется домой, чтобы больше никогда не видеть эти осуждающие их лица попутчиков.

Фред так и не объявился и на следующий день, как обычно бывало. Пришел Джо Хайнс и сказал, что один его приятель видел как Фред кутил в Бруклине, и что, вероятно, скоро домой он не вернется. Эгнис отправила ее в постель, и она еще долго, несколько часов слышала на кухне их тревожные голоса. Маджи проснулась, вздрогнув оттого, что Эгнис в своей ночной рубашке укладывалась спать рядом с ней. Щеки у нее пылали, и она только повторяла:

– Какие у него расшатанные нервы, разве он может быть путевым обходчиком? Маджи… Ну разве возможно и дальше выносить такую собачью жизнь, скажи мне, милая девочка?

– Я уверена, что когда он вернется, то снова станет куролесить, все начнется сначала, как это ни ужасно, – сказала Маджи.

– Да, что-то в этом роде… Ах, как все же это ужасно! Я просто не могу больше этого выносить. Бог видит, как я мучаюсь, от работы у меня слезает кожа с пальцев…

Вдруг Маджи весело воскликнула:

– Ну и пес с ним! Кошки нет, мышки радуются! – Она страшно удивилась, как громко смеялась ее присказке Эгнис, хотя вскоре после приступа смеха она снова расплакалась.

В сентябре, когда Эгнис приводила в порядок платья Маджи к новому учебному году, к ним пришел человек от хозяина и потребовал уплатить за квартиру за три месяца. От Фреда не было никаких известий, кроме одного письма, в котором он сообщал, что ввязался в драку, его арестовали, он провел две недели в тюрьме, но теперь у него есть работа и он будет очень скоро дома, вот только все придет в норму. Маджи знала, что они задолжали пять долларов за квартиру и еще двадцать бакалейщику за продукты. Эгнис вернулась на кухню после нелицеприятного разговора с этим человеком с искаженным, опухшим от слез лицом, сказала, что они переезжают в город.

– Я всегда говорила Фреду Доулингу: наступит такой день, когда я уже больше не выдержу. После всего этого пусть остается здесь один, если хочет.

Какой это был отвратительный день, когда они со своими двумя чемоданами и ужасно старым прогнившим от сырости сундуком добрались до вокзала с помощью Джо Хайнса, который всегда оказывался под рукой, когда Фред вдруг исчезал с горизонта, и всегда как мог помогал Эгнис. Поезд доставил их в Бруклин. Оттуда Эгнис сразу направилась к отцу с матерью, которые жили на Фултон-стрит, под наземной железной дорогой, в задних комнатах небольшого магазинчика обоев. Старик Фишер был обойщиком и штукатуром, и потому весь его дом провонял клейстером, известкой, скипидаром. Это был маленький седовласый человечек, и его жена, миссис Фишер, очень походила на него, только у него были седые висящие усы, а у нее их не было. Они выделили Маджи матрац, положив его на пол в гостиной, но по их хмурому виду она сразу догадалась, что будет им в тягость. Они ей тоже сразу не понравились, и вообще она ненавидела этот Бруклин.

Какое же они испытали облегчение, когда однажды вечером, еще до ужина, Эгнис вернулась домой в своем модном городском платье, такая стильная, и сообщила, что нашла себе место поварихи в обеспеченной семье на Бруклин-гейте и теперь собирается отправить Маджи на учебу к сестрам-монахиням.

За все время пребывания в монастыре, с той минуты, когда она впервые вошла в вестибюль этого мрачного серого каменного здания с белой мраморной скульптурой в центре, Маджи никак не могла преодолеть глубоко засевшего в ее душе страха.

Маджи никогда особенно не привлекала религия, и она постоянно пугалась сестер в их черных одеяниях до пят, с их бледными руками, торчащими из-под белых жестких накрахмаленных отворотов, пугалась большой темной церкви, в которой было полно свечей, стояла исповедальня и громко читался катехизис, пугалась звона маленького колокольчика во время мессы, когда всем полагалось закрыть глаза, ибо на них нисходила Божья благодать, сам Спаситель среди ангелов и голубей, в ярком своем янтарном свечении. Как, однако, смешно! Эгнис позволяла ей гонять по дому голышом, а там, в монастыре, даже когда она раз в неделю принимала ванну, сестры заставляли ее купаться завернутой в простыню, приходилось даже намыливаться вслепую, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидал ее обнаженного тела.

Вся зима, по сути дела, были длинной прелюдией к Рождеству, и все девочки оживленно рассказывали о том, чем будут заниматься в дни праздника, и только для Маджи Рождество ничего хорошего не сулило – поздний скучный обед с Эгнис и со стариками, да один-два подарка. Эгнис была такой бледной, она, по-видимому, смертельно устала, стряпая праздничный обед для семьи, у которой работала. Но она все же принесла ей чулок в сеточку, набитый конфетами, и красивую куклу с золотистыми волосами, которая умела открывать и закрывать глаза. Но Маджи все равно было не по себе, ей хотелось плакать. Нет даже елки! Сидя за столом, она придумывала, что скажет девочкам, когда вернется в монастырь. Нужно только побольше воображения.

Эгнис поцеловала ее на ночь, пожелав спокойной ночи, и уже облачалась в свою поношенную коротенькую шубку, чтобы вернуться на работу в Бруклин-гейтс, как вдруг неожиданно к ним закатился Фред под очень большой мухой и пригласил их всех на вечеринку. Они, конечно, никуда не пошли, а Эгнис, расстроившись от его пьяного появления, расплакалась. Маджи лежала на своем матраце в гостиной стариков и думала, как все же отвратительно быть бедной да еще и иметь такого отца, как Фред.

Как ей было невыносимо противно слоняться из угла в угол в доме родителей Эгнис все каникулы! Там не было места для игр, и старики сурово бранили ее за малейшую шалость. Как здорово оказалось все же вернуться в монастырь, где по крайней мере есть спортивный зал, и можно поиграть в баскетбол и похихикать на переменке с подружками. Зимний семестр стремительно приближался к Пасхе. Незадолго перед этим было ее первое причастие. По такому случаю Эгнис сшила ей белое платье, а сестры, вытаращив от удивления глаза, смотрели на нее, удивляясь, какая она ладненькая, какая красивая с этими ее золотистыми завитушками и голубыми, как у ангелочка, глазами. Миннетт Харди, курносая девушка постарше ее, вообще словно чокнулась и теперь постоянно снабжала ее на площадке для игр жевательной резинкой в шоколадной облатке, завернутой в клочки бумажки, на которой были нацарапаны нежные послания: «Золотистому лютику от любящей ее Миннетт» – ну и что-то еще в этом роде.

Как ей не хотелось, чтобы кончался учебный год, но конец все же наступил. Не имея никаких определенных планов на лето, она, следовательно, не могла поделиться ими с подругами. Она очень выросла за это лето, стала довольно долговязой, а грудки ее начали заметно выпирать. Жаркая душная погода, казалось, никогда не кончится, и ей приходилось изнывать от жары и безделья в доме стариков. Как все же ей было с ними противно! Старая миссис Фишер постоянно напоминала ей, что на самом деле она не родная для Эгнис, и ее дочь, по ее мнению, совершает большую глупость, воспитывая ребенка от такого неуправляемого человека, как Фред. Они старались загрузить ее домашней работой, чтобы тем самым хоть как-то оправдать ее содержание, а в результате постоянно вспыхивали перебранки, ссоры, лились слезы.

Какой же счастливой почувствовала себя Маджи, когда однажды, наконец, пришла Эгнис и заявила, что теперь у нее новая работа и они вместе поедут в Нью-Йорк, где отныне и будут жить.

От радости громко завопив, она запрыгала:

– Как здорово, как хорошо, Эгнис, мы с тобой разбогатеем!

– Хлипкая надежда, – возразила Эгнис, – но все равно лучше, чем быть служанкой.

Отправив свои чемоданы и дорожные сундучки багажом через транспортную контору, они поехали до Нью-Йорка на электричке, а потом сели на метро, чтобы добраться до верхней части города.

Улицы на Вест-Сайде казались Маджи поразительно длинными, широкими и солнечными. Они теперь будут жить вместе с семьей Франчини в небольшом доме на углу того же квартала, где на Амстердам-авеню находилась пекарня, где и будет работать Эгнис. Им выделили на двоих маленькую комнатку, но там стояла клетка с канарейкой, на подоконниках множество горшков с цветами, а чета Франчини – толстая веселая парочка – к каждой еде подавала пирожки с глазурью. Миссис Франчини была сестрой Фишера, отца Эгнис.

Они не разрешали Маджи играть с ребятами, живущими в их квартале. Франчини утверждали, что это небезопасно для таких девочек, как она. Ей позволяли выходить из дома только раз в неделю, в воскресенье вечером. Все вместе они доходили до Драйва, оттуда до гробницы генерала Гранта и обратно. От такой медленной прогулки по людным улицам со стариками на буксире у нее ужасно болели ноги. Все лето она мечтала о роликовых коньках, но все же была вынуждена отказаться от этой идеи, настолько ее запугали Франчини и монашенки, постоянно твердившие об опасностях, подстерегающих молодых девушек на улицах. Она, правда, не знала, чего ей там так уж бояться. Ей нравилось помогать Эгнис и Франчини в пекарне.

Осенью она вернулась в монастырь. Однажды днем, вскоре после возвращения с рождественских каникул, к ней пришла Эгнис. Как только Маджи открыла дверь в гостиную для свиданий с родителями и близкими, то сразу заметила, какие у нее красные глаза, и тут же поинтересовалась, в чем дело. Оказывается, в пекарне все радикальным образом изменилось. Несчастный мистер Франчини внезапно скончался от сердечного приступа прямо У печи, а его жена теперь собирается уехать жить в деревню к своему дяде Джо Фишеру.

– Но есть еще кое-что, – загадочно добавила Эгнис и тут же, улыбнувшись, густо покраснела. – Только пока я тебе об этом не скажу. Ты, пожалуйста, не думай, что твоя Эгнис такая плохая, такая злая женщина, просто я не могу выносить одиночества.

Маджи едва не запрыгала от радости.

– Значит, возвращается Фред?

– Нет, дорогая, дело не в этом. – И, поцеловав ее на прощанье, Эгнис вышла.

На Пасху Маджи пришлось остаться в монастыре на все каникулы. Эгнис написала, что сейчас не может ее взять. Но в школе остались и другие девочки, и вместе им было весело. Однажды Эгнис приехала за ней. Привезла с собой прямо из магазина коробку с новым темно-синим платьем, маленькой соломенной шляпкой с розовыми цветочками. Как приятно все же слышать шелест тонкой оберточной бумаги, когда открываешь коробку! Маджи сбегала в спальню, надела новое платье, и сердце ее сильно застучало от счастья – в самом деле, такого красивого взрослого платья у нее еще никогда не было. Ей было всего двенадцать, но даже если судить по тому, что она увидела в маленьком зеркальце, которое воспитанницам только и дозволялось иметь здесь, она выглядит уже совсем как взрослая. Спускаясь бегом вниз по серой каменной лестнице, она споткнулась и упала прямо в объятия сестры Элизабет.

– Ты куда так торопишься?

– Моя мама приехала, чтобы забрать меня. Она повезет меня на вечеринку с отцом и вот купила мне новое платье.

– Ах, какое красивое, – улыбнулась сестра Элизабет. – Но все же не стоит…

Но Маджи уже и след простыл. Она прыгала от радости в гостиной перед Эгнис, обнимала ее, целовала.

– У меня никогда еще не было такого красивого платья, ей-богу!

Когда они ехали в Нью-Йорк по надземке, она только и болтала о новом платье.

Эгнис предупредила ее, что ланч у них будет в одном ресторане, где обычно собирается театральная публика.

– Как чудесно! – воскликнула Маджи. – Я еще никогда не бывала в настоящем ресторане. У него должно быть много денег, он богач.

– Ты права, он зарабатывает кучу денег, – ответила, как ни странно, заикаясь Эгнис, когда они пошли от станции к западной части города по Тридцать восьмой улице.

Но в ресторане Фреда не оказалось. Из-за столика им навстречу вышел высокий смуглый мужчина с длинным прямым носом, по всему виду исполненный собственного достоинства.

– Познакомься, Маджи, – сказала Эгнис, – это Фрэнк Мандевилл.

Маджи и вида не подала, что разочарована, что она всю дорогу рассчитывала увидать кого-то другого.

Актер, пожав ей руку, поклонился, как взрослой.

– Почему ты, Эгнис, никогда не говорила мне, что она такая красавица?… Какие глаза, какие волосы! – сказал он торжественным тоном.

У них был просто чудесный ланч, и после этого они поехали в театр Кейта и сели на свои места в партере. Маджи была так взволнована! Она сидела тихо, затаив дыхание. Еще бы – рядом с ней настоящий актер! Он сказал, что завтра уезжает на двенадцать недель на гастроли; это будет представление с пением и игрой на фортепиано, и Эгнис поедет с ним.

– А после нашего возвращения, – добавила Эгнис, – мы найдем хороший дом для моей маленькой девочки.

Маджи находилась в таком возбужденном состоянии, что вначале не вникла в смысл сказанного ею. Только позже, когда она лежала в своей кровати в пустом общежитии монастыря, до нее дошло, что все это значит, – выходит, ей придется проторчать все лето здесь, у сестер.

Осенью следующего года она навсегда покинула монастырь и теперь жила вместе с мистером и миссис Мандевиллами, как они обычно называли себя, в двух комнатах большого старого дома из песчаника с высоким крыльцом на Семьдесят девятой улице, снятых ими в поднаем у одного хиропрактика. Жить там Маджи нравилось, и она отлично ладила с театральным людом. Все они жили в апартаментах наверху, всегда так хорошо одетые, настоящие городские жители. Эгнис все время предупреждала ее быть поосторожнее, чтобы, не дай Бог, ее не испортили, потому что все актеры обращали внимание на ее голубые выразительные глаза, на ее кудряшки, как у Мэри Пикфорд, на ее свежее, абсолютно спокойное, неподвижное лицо, даже когда она рассказывала что-нибудь очень смешное.

Фрэнк Мандевилл обычно спал до полудня. Эгнис с Маджи приходилось довольно рано завтракать одним, и они осторожно перешептывались, чтобы его не потревожить, не разбудить. Они вместе смотрели через окно вниз, на улицу, на грузовики, экипажи, фургончики, а Эгнис рассказывала Маджи о театральных спектаклях, однодневных гастролях, о том, как она счастлива, потому что ведет теперь такую веселую, такую беззаботную жизнь, которую никак не сравнить с ее ежедневной нудной рутиной в Брод-Чэннел, о том, как она встретилась с Фрэнком Мандевиллем, когда он оказался на дне, ужасно хандрил и уже подумывал, не включить ли ему на кухне газ.

Он приходил к ним в пекарню каждый день, обычно часа в два дня, когда там уже не было посетителей, чтобы перекусить. Он жил неподалеку, на углу Сто четвертой улицы. Когда у него в кармане не осталось ни гроша, она сама платила за его завтраки и очень его жалела, а он, хотя и безработный, всегда вел себя как истинный джентльмен, а когда у него начался плеврит, угрожавший перейти в туберкулез, то она, такая одинокая и несчастная, решила наплевать на всех, на то, что о ней подумают, и переехала к нему, чтобы ухаживать за больным, да так с тех пор у него и осталась, и теперь вот они для всех друзей мистер и миссис Мандевилл, а он зарабатывает большие деньги, играя в своем мюзикле. Маджи расспрашивала о его партнерах – о Флориде Шварц, крупной женщине с грубым низким голосом и золотисто-каштановыми волосами, об этом ужасном восемнадцатилетнем молодом человеке с осиной талией, который вообще не обращал никакого внимания на нее, Маджи. Хиропрактика, жившего внизу, под ними, все называли Индейцем, и он был любовником Флориды, поэтому все они и оказались в его доме.

– Люди сцены все с причудами, – говорила Эгнис, – но у них просто золотые сердца.

Днем в передней комнате, где стояло пианино, они репетировали мюзикл Мандевилла. Актеры играли на разных инструментах, распевали песенки, а Манни, сценическое имя которого было Эдди Келер, исполнял какой-то эксцентрический танец и ловко подражал Хейзл Дауну. Все это казалось Маджи каким-то чудом, и она чуть не умерла от охватившего ее восторга, когда вдруг однажды за ужином, доставленным им из кулинарии, Мандевилл сказал, что ребенку нужно брать уроки пения и танца.

– Напрасная трата денег, Фрэнк, – сказал Манни, обгладывая куриную ножку.

– Манни, думай, о чем говоришь! – огрызнулась Флорида.

– Ее отец в прошлом неплохо пел и танцевал, – робко вступилась за своего прежнего мужа Эгнис.

В Нью-Йорке все строили свою карьеру, почему же она, Маджи, должна быть исключением? Теперь она каждый день ходила по Бродвею в студию, расположенную в том же здании, что и «Линкольн-сквер театр». В октябре там две недели подряд шел мюзикл Мандевилла. Почти каждый день после уроков за ней заходила Эгнис, и они, подкрепившись сэндвичем и стаканом молока в молочной, шли смотреть представление.

Эгнис всегда с восторгом отзывалась о миссис Шварц – какая она молодая, какая красивая на сцене и какой печальный, исполненный собственного достоинства Фрэнк, когда он выходит из-за кулис в своей накидке.

Зимой Эгнис тоже нашла себе работу – теперь она заправляла в артистическом кафе между Бруклином и Семьдесят второй улицей, вместе с мисс Фрэнклин, рыжеволосой дамой, теософкой, которая вложила в предприятие свой капитал. Им обеим приходилось там много работать, поэтому они с Маджи виделись только по вечерам, когда Фрэнк, Флорида и Манни, перекусив что-нибудь на скорую руку, бежали в свой театр на спектакль.

Они играли мюзикл Мандевилла в Ньюарке, когда Маджи впервые в своей жизни вышла на сцену. Она появлялась в середине спектакля «Все это умеют» с обручем, в голубом муслиновом платьице, которое ей не нравилось, потому что в нем она казалась совсем крохой, не старше шести лет, а на сцене нужно выглядеть достаточно взрослой. Она катала обруч по сцене, потом исполняла несколько па рэгтайма, потом поклон, как учили в монастыре, – и убегала за кулисы.

Фрэнк все время заставлял ее репетировать свою сцену. Довольно часто на репетициях она вдруг начинала «плавать» – уж больно язвительные замечания кидал в ее адрес этот противный Манни.

Ожидая вызова на сцену, Маджи трусила, ее сердце громко стучало в груди, но все кончилось так быстро, что она и понять толком ничего не смогла. Она выбежала из мрачных темных кулис на ярко освещенную сцену. Ее предупредили, чтобы она не смотрела на публику. Только раз она бросила взгляд в этот черный зев зала, на ряды бледных, словно чуть напудренных лиц и тут же забыла пару строчек своей песенки, скомкала всю свою сцену, а прибежав в свою уборную, горько расплакалась. К ней пришла Эгнис, пыталась ее успокоить, говорила, что все прошло очень мило, что Фрэнку понравилось, он все время улыбался, глядя на нее, Маджи, и даже этот гадкий Манни воздержался от своих обычных наглых комментариев. В следующий раз, когда она выходила на сцену, сердце у нее уже не колотилось так бешено. Все, что она делала на сцене, любая мелочь, вызывала ответную реакцию со стороны этих расплывчатых рядов бледных лиц. К концу недели ей уже сопутствовал такой успех, что Фрэнк решил перенести сцену поближе к финалу.

Флорида Шварц сказала, что имя Марджери – это слишком вульгарно и не подходит для сцены, и ее тут же переименовали в Маленькую Марго.

Всю зиму и все лето они гастролировали. Приходилось спать в «пульманах», в отелях. Они побывали в Чикаго, Милуоки, Канзас-Сити и еще во многих городах, так что Маджи и не могла упомнить их все. С ними поехала и Эгнис, теперь уже в роли реквизитора. К тому же она обеспечивала транспорт для актеров, сама таскала их вещи, заботилась обо всех. Она всегда что-то стирала, гладила, готовила суп из консервов на спиртовой плитке. Маджи иногда было стыдно за нее. Как бедно она одета по сравнению с Флоридой Шварц! С ней рядом и показаться-то на улице неудобно. Когда она встречалась с другими девушками, выступающими на сцене, и они спрашивали, кто ее кумир в театральном мире, она не задумываясь отвечала: Фрэнк Мандевилл.

Началась война, и труппа мюзикла Мандевилла вернулась в Нью-Йорк в поисках новых контрактов. Однажды Фрэнк поделился с ними своими планами: сделать их спектакль настоящей сенсацией, переделать его в оперетту. Такая мысль пришла ему в голову после того, как он крупно поссорился со Шварцами из-за начавшейся войны. Фрэнк в разговоре упомянул, что Мандевиллы происходят из знаменитого рода французской знати, а все немцы – варвары и свиньи и понятия не имеют, что такое настоящее искусство. Шварцы страшно обиделись и в ответ сказали, что все французы – дегенераты, что им нельзя доверять никаких финансовых дел, и что он, Фрэнк, наживается на них, Шварцах. Они подняли такой гвалт, что соседи стали громко стучать им в стену, и даже из подвала поднялась какая-то дама с лицом, похожим на морду верблюда, в домашнем халате с большими красными и голубыми маками, в бигуди, чтобы призвать их к порядку. Эгнис расплакалась, а Фрэнк визгливым голосом потребовал, чтобы они немедленно вышли из его комнаты и чтобы больше здесь ноги их не было. А Маджи только хихикала, наблюдая за этой бурной сценой. Чем больше Эгнис ругала ее, тем неуемнее она смеялась, никак не могла унять этот нервный приступ, Она успокоилась только после того, как Фрэнк ласково обнял ее и долго гладил по головке, вытирая ладонью капельки пота с ее лба. Ложась в кровать, она чувствовала, что позывы к смеху не прекратились до конца, и ей трудно дышалось, так как резкий запах лавровой воды и египетских сигарет, которого она нанюхалась, прижимаясь к груди Фрэнка, все еще щекотал ноздри.

Осенью снова наступили тяжелые времена, было очень трудно найти контракты для водевиля, к тому же у Фрэнка теперь не было партнерши. Эгнис вернулась в кафе к мисс Фрэнклин, а Маджи пришлось отказаться от своих уроков пения и танца. Они перебрались в одну комнату, и Маджи теперь приходилось спать в закутке за занавеской.

В этот год выдался очень теплый октябрь. Маджи до чертиков надоело бесцельно слоняться из угла в угол, к тому же почему-то в их доме все не отключали паровое отопление, и в комнате было невыносимо жарко даже с открытым настежь окном. Она все время чувствовала, как устала. В доме пахло завивкой, кремами по уходу за кожей лица, кремом для бритья: все комнаты в доме снимали люди из театра, и в любое время дня, направляясь в ванную комнату, она постоянно сталкивалась с актерами с отяжелевшими веками, в халатах или кимоно. Когда она проходила мимо, они похотливо, навязчиво пялились на нее, и от этих откровенных взглядов ей становилось ужасно смешно.

Больше всех на свете она любила Фрэнка. Эгнис всегда такая злая, вечно торопится на работу или возвращается домой, валясь с ног от усталости, а Фрэнк, несмотря ни на что, всегда обстоятельно, серьезно разговаривает с нею, словно она взрослая дама, ему ровня. Редкими вечерами, когда он оказывался дома, он давал ей уроки актерского мастерства и рассказывал увлекательные истории о том времени, когда они гастролировали вместе с Ричардом Мэнсфилдом. Он давал ей отрывки из пьесы, она их выучивала наизусть и читала ему, когда он возвращался из театра. Если она не знала их назубок, он с холодным видом, расхаживая большими шагами по комнате, недовольно бурчал:

– Дело, конечно, твое, моя дорогая, но если ты стремишься к карьере, нужно много работать… У тебя дар от Бога, и не один… Но без кропотливой работы все это чепуха… Надеюсь, ты не хочешь всю свою жизнь провести в кафе, как несчастная Эгнис?

Она подбегала к нему, обвивала его шею руками, целовала и порывисто говорила:

– Честно, Фрэнк, честно, я буду ужасно стараться!

Он смущался от ее искренних объятий, от того, что она взлохмачивала его волосы, и только повторял:

– Нет-нет, пожалуйста, не позволяй себе таких вольностей! – И предлагал ей прогуляться с ним по Бродвею.

Порой, когда у него в кармане оказывалось немного денег, они вместе отправлялись на каток Сент-Николас. Когда у них заходил разговор об Эгнис, они всегда называли ее не иначе как «бедняжка Эгнис», словно та была немного чокнутой. В Эгнис на самом деле было что-то провинциальное.

Большую часть своего времени Маджи либо слонялась без дела, либо читала журналы или лежала на кровати, чувствуя, как отвратительно медленно ползет время, час за часом, по чайной ложке. Она мечтала о кавалерах, которые будут водить ее в театр и по ресторанам, о том, какой будет у нее роскошный дом, когда она станет великой актрисой, какие будет носить дорогие украшения, или же вспоминала, как этот Индеец, хиропрактик, массировал ее, когда она страдала от сильных головных болей. Он, такой сильный, смуглый, жилистый и в своей неизменной жилетке, энергично растирал ей спину своими большими руками с твердыми костяшками пальцев. Только от его глаз ей становилось не по себе. Она чувствовала на себе пристальные взгляды этого Индейца, когда он не отрываясь смотрел на нее, идущую по Бродвею. Заметив его, она прибавляла шагу и не осмеливалась даже оглянуться, чтобы удостовериться, не глядит ли он все еще ей вслед. Она прибегала домой запыхавшись, ужасно испуганная.

Однажды теплым днем поздней осенью Маджи лежала на кровати, читая журнал «Смарт сет», который купил ей Фрэнк, хотя Эгнис вырвала у нее обещание его не читать. Услышав скрип шагов, она подскочила и тут же засунула журнал под подушку.

В дверях стоял Фрэнк и смотрел на нее. Нетрудно было догадаться по его виду, что он выпил. На фоне как обычно бледного лица глаза его сильно покраснели.

– Ага, на сей раз попалась, Маленькая Марго! – воскликнул он.

– Ты, наверное, думаешь, что я не выучила свою роль? – спросила Маджи.

– Мне и своей роли учить не хочется, – ответил он. – Я только что подписал самый вшивый контракт за всю свою жизнь… Весь мир скоро увидит Фрэнка Мандевилла на грязной заплеванной сцене в комическом бурлеске.

Он сел на ее кровать, не снимая фетровой шляпы, закрыл ладонями глаза.

– Боже, как я устал…

Оторвав ладони, посмотрел на нее в упор своими покрасневшими глазами.

– Маленькая Марго, ты пока не знаешь, слава Богу, что такое выслуживаться перед миром.

Маджи, хихикнув, возразила, сказав, что очень даже много чего знает. Она села рядом с ним, сняла с него шляпу, отбросила со лба его промокшие от пота пряди волос.

Что-то внутри подсказывало ей не делать этого, но она не могла с собой совладать.

– Все так ужасно, – сказал он и вдруг, порывисто притянув ее к себе, поцеловал ее в губы.

У нее тут же закружилась голова от запаха лавровишневой воды, сигарет, виски, клевера и его пота под мышками. Она резко отстранилась.

– Фрэнк, прошу тебя, не надо, не надо!

Он крепко обхватил ее. Он дрожал, сердце его под жилеткой бешено колотилось. Одной рукой он сгреб ее, подвинул к себе, а второй стал стаскивать с нее одежду. Теперь голос его был совсем не похожим на голос Фрэнка.

– Я не причиню тебе вреда, детка. Не причиню тебе вреда. Не бойся! Не думай об этом. Все это ерунда. Но я не могу больше выносить этой муки.

В ушах ее звенел его завывающий умоляющий голос.

– Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста!

Она не осмеливалась громко кричать – ведь могли прийти люди и все увидеть. Сцепив зубы, она била сжатыми кулачками по его большому лицу, царапала его, а он все крепче прижимался своими влажными толстыми губами к ее рту. Силы вдруг покинули ее, она почувствовала себя словно во сне. Коленом он раздвинул ее ноги.

Когда все кончилось, она даже не плакала – не осмеливалась. А он, рыдая, ходил взад и вперед по комнате. Она встала, поправила смятое платье.

Он подошел, встряхнул ее за плечи.

– Смотри мне, если только проговоришься, я убью тебя, ты, проклятое отродье… Кровь идет?

Она отрицательно покачала головой. У рукомойника он вымыл лицо.

– Ничего не мог с собой поделать. Я ведь не святой… В последнее время постоянно нахожусь под таким стрессом…

Маджи услыхала скрип ступенек. Это по лестнице поднималась Эгнис. Она тяжело дышала за дверью, пытаясь нащупать ручку.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – спросила она, входя в комнату.

Она все еще задыхалась от быстрой ходьбы.

– Эгнис, пришлось побранить твоего ребенка, – сказал Фрэнк трагическим тоном. – Я вернулся домой смертельно уставший – и что я вижу? Она читает этот грязный журнальчик! Нет, я здесь такого не позволю… по крайней мере до тех пор, пока она находится под моей опекой…

– Ах, Маджи, ведь ты же обещала… А что это у тебя с лицом?

Фрэнк вышел на середину комнаты, вытирая лицо полотенцем.

– Эгнис, мне нужно кое-что рассказать тебе. В даун-тауне вспыхнула ссора. У меня был такой изнурительный день… Нервы ни к черту, подвели. Что скажешь, если я сообщу тебе одну неприятную новость?… Я подписал контракт с театром бурлеска.

– Ну и что? Очень хорошо, – невозмутимо отреагировала Эгнис. – Нам ведь нужны деньги. И сколько?

– Стыдно сказать… двадцать баксов в неделю…

– Что ты, я так рада… А я-то думала, что произошло нечто ужасное. Может, Маджи теперь возобновит уроки.

– Если только будет послушной девочкой и не станет тратить свое время на чтение непристойных журнальчиков.

Маджи дрожала всем телом, как холодец, чувствовала, как ее прошибает холодный пот. Она побежала наверх, в ванную комнату, заперла дверь на два поворота и, наклонилась над унитазом. Ее вырвало. Потом она долго сидела на краю ванны. Она думала только об одном – о побеге. Однако никак не могла на это решиться.

На Рождество друзья Фрэнка нашли ей работу – роль в какой-то детской пьесе. Она получала по двадцать пять долларов за каждое представление и вскоре стала любимицей всех светских дам. От такого повышенного внимания ей становилось неловко. Ее чуть не застукали с мальчиком, который играл в этом спектакле рыцаря, за одним из старых задников, где они с ним занимались любовью, когда в театре было темно и шла репетиция.

Теперь ей было невыносимо жить в одной комнате с Фрэнком и Эгнис. Она ненавидела их обоих. По ночам просыпалась в своем закутке душной комнаты, прислушивалась. Они, конечно, старались все делать потише, чтобы она ничего не слышала, но как только до нее доносился слабый скрип пружин старой расшатанной кровати, на которой они барахтались, она уже не могла спать, слух ее невольно напрягался и у нее перехватывало дыхание. Она становилась вредной, язвительной, все время пикировалась с Эгнис и никогда не делала того, что та требовала. Ее было так легко довести до слез.

– Пропади ты пропадом, мерзкий ребенок! – причитала она, вытирая слезы. – Я не могу ничего с ней поделать. По-видимому, небольшой успех в театре так вскружил ей голову.

В ту зиму она все чаще замечала Индейца у двери его смотрового кабинета, когда проходила мимо по коридору. Он стоял, смуглый, крепкий, жилистый, в своем белом халате, всегда не прочь поболтать с ней, показать ей какую-нибудь картинку или вообще обратить на себя ее внимание каким-либо иным способом. Он даже предложил бесплатно полечить ее, но она только насмешливо глядела в его необычные черно-синие глаза и подшучивала над ним. Но однажды, когда у него не было пациентов, она вошла к нему в кабинет и, не говоря ни слова, села ему на колени.

Но больше всех в их доме ей нравился один парень, кубинец Тони Гарридо. Он аккомпанировал на гитаре двум южноамериканцам, которые танцевали максикс в ресторанчике на Бродвее. Она часто встречала его на лестнице, знала все о нем и возомнила, что сходит по нему с ума задолго до того, как они впервые разговорились. Он такой молодой, почти юный, у него большие карие глаза, гладкое овальное лицо, кожа на щеках с легким кофейным оттенком, крупные продолговатые скулы. Интересно, а какого цвета у него тело? Такого же? У него были застенчиво-вежливые манеры, низкий голос, как у взрослого мужчины. Впервые он заговорил с ней однажды весной, вечером, когда она стояла на крыльце, мучительно раздумывая о том, что бы ей предпринять, только бы не подниматься к себе, в их комнату. Она знала, что он тоже неравнодушен к ней. Она подшучивала над ним, однажды спросила, чем это он красит свои ресницы, отчего они у него такие черные-черные? Тем же, чем пользуется и она, ответил он, тем, что делает ее такой красивой, такой золотистой. Не хочет ли она пойти с ним поесть мороженого с содовой? После кафе-мороженого они пошли на Драйв. Он хорошо говорил по-английски, правда, с чуть заметным акцентом, который делал его речь такой своеобразной. Вскоре они перестали подначивать друг друга, и он с серьезным видом стал жаловаться ей, как скучает по Гаване и как ему безумно хочется вырваться отсюда, из Нью-Йорка, а она рассказала ему о своей ужасной жизни, о том, как все мужчины в их доме так и норовят ее ущипнуть, прижать на лестнице, что ей до чертиков надоело жить в одной комнате с Эгнис и Фрэнком и что, если ничего не изменится, у нее только один выход – броситься в реку с камнем на шее. Ну а что касается Индейца, то она никогда не позволит ему дотронуться до нее и пальцем, пусть он окажется хоть самым распрекрасным человеком на земле.

Наступало время прощаться, так как Тони нужно было идти на работу в ресторанчик. Вместо ужина они снова съели по порции мороженого с содовой. Когда они с ним выходили из кафе-мороженого, какая-то женщина сказала подруге:

– Ты только посмотри, какая красивая молодая парочка!

Она летела домой как на крыльях.

Само собой, Фрэнк с Эгнис подняли по этому поводу ужасный шум. Эгнис плакала, а Фрэнк громко орал и так завелся, что обещал поколотить этого черномазого, если он хоть пальцем дотронется до красивой чистокровной американской девушки. Маджи в ответ орала, что будет делать то, что ей заблагорассудится, и обзывала его всякими оскорбительными словами, какие только приходили ей на ум. Лучше всего для нее в такой накаленной обстановке было выйти замуж за Тони и убежать с ним на Кубу.

Тони, кажется, совсем не нравилась идея семейной жизни, но она прибегла к хитрой уловке. Как только в полдень Фрэнк уходил на работу, она поднималась к Тони, в его маленькую спаленку, будила его, нежно его ласкала, дразнила своим красивым телом, доводила до отчаяния. Ему страшно хотелось овладеть ею, но она ему этого не позволяла. В первый раз, когда она отбила его атаку, он сильно расстроился, заплакал и сказал, что расценивает такое ее поведение по отношению к нему как оскорбление; на Кубе женщины никогда так не поступают. «Впервые в жизни женщина отвергла мою любовь», – печально констатировал он.

Маджи ответила, что ей наплевать, что она ничего ему не позволит, покуда он на ней не женится и они не уедут из этой вонючей дыры. Наконец она его доконала своими соблазнами, и он согласился. Она тут же сделала себе красивую высокую прическу, надела платье, в котором выглядела совсем взрослой женщиной, и они поехали на метро в брачную контору.

Они чувствовали себя ни живыми, ни мертвыми, когда им пришлось убеждать чиновника в том, что жениху – двадцать один, а невесте – девятнадцать, но все, слава Богу, обошлось.

Она украла деньги из кошелька Эгнис, чтобы заплатить за разрешение.

Однако им пришлось ждать несколько недель до истечения срока контракта Тони, и ей казалось, что она с ума сойдет от этого томительного ожидания. Но вот однажды в мае, когда она, постучавшись, вошла в дверь его спальни, он показал ей две купюры по сто долларов, которые ему удалось накопить.

– Все, сегодня у нас свадьба… А завтра уезжаем в Гавану. Там можно заработать кучу денег. Будешь танцевать, а я петь и играть на гитаре! – И для большей убедительности он побренчал своими тонкими пальцами по воображаемому инструменту.

Сердце у нее бешено заколотилось. Она побежала к себе. Фрэнка не было, он уже ушел в театр. Она нацарапала на картонке из прачечной, которую вытащила из одной выстиранной и отглаженной его рубашки:

«Эгнис, дорогая!

Только не сходи с ума. Сегодня мы с Тони поженились и уезжаем с ним в Гавану, на Кубу, где будем жить. Сообщи об этом отцу, если он вдруг объявится. Буду тебе часто писать. Привет Фрэнку. Твоя благодарная тебе дочь

Марджери».

Быстро побросав свои вещи в английский чемодан из свиной кожи, который Фрэнк только что выкупил из ломбарда, она сбежала по лестнице вниз, прыгая через три ступеньки. Тони ждал ее, стоя на крыльце, такой бледный, с гитарой в футляре в одной руке и с чемоданом в другой. Он дрожал.

– Ладно, плевать на деньги. Поедем на такси, – сказал он.

В машине она взяла его за руку. Такая холодная, просто ледяная. В городской мэрии он настолько смутился, стушевался, что забыл английский язык, и ей пришлось все делать и за него. Они взяли напрокат кольца у мирового судьи.

Вся церемония завершилась через несколько минут, и они снова оказались в такси на пути в отель. Маджи потом так и не могла никак вспомнить, какой это был отель, она помнила только одно – у них был такой растерянный, смущенный вид, что клерк не поверил им, что они на самом деле новобрачные, и, чтобы доказать это, пришлось сунуть ему под нос брачное свидетельство, большую грамоту с разбросанными по полям незабудками. Поднявшись в номер, они наспех поцеловались, приняли душ, как перед спектаклем, и поехали обедать в ресторан «Шенли». Тони заказал бутылку дорогого шампанского, и они оба долго хихикали, сидя с бокалами в руках.

Он все говорил ей, какой богатый город Гавана, как там народ умеет ценить артистов, что богачи и глазом не моргнув будут платить ему по пятьдесят, по сто долларов за игру на вечеринке.

– Ну а с тобой, дорогая моя Марго, мы будем зарабатывать в два, в три, в шесть раз больше… И мы снимем уютный домик на Ведадо, в этом фешенебельном районе столицы, а слуги там ничего не стоят, и ты у меня станешь настоящей королевой. Вот увидишь – у меня там много друзей и там полно богатых людей, таких, как я.

Маджи, откинувшись на спинку стула, разглядывала ресторан, хорошо, модно одетых дам и джентльменов, официантов с их привередливыми лицами, сверкающую повсюду серебряную посуду, длинные ресницы Тони, хлопающие о его розовые щеки, а он увлеченно говорил ей о том, как тепло у него на родине, какой там дует с моря мягкий ласковый бриз, какие там растут пальмы и чудные розы, сколько там попугаев и певчих птиц в клетках, как щедро, легко тратят свои деньги все в Гаване. Казалось, что у нее никогда не было в жизни счастливых дней – только один этот.

Они отплывали на пароходе на следующий день, и у Тони хватило денег только на билеты второго класса. Чтобы сэкономить на такси, они ехали в Бруклин на наземке. Маджи пришлось тащить оба их чемодана, так как Тони сказал, что у него болит голова и он очень боится уронить футляр со своей гитарой.