Марго Доулинг вышла замуж за Тони в шестнадцать лет. Ей очень понравилось путешествие до Гаваны на пароходе. Море почти все время волновалось, но она не чувствовала никакой морской болезни, ни минуты, чего нельзя сказать о Тони. Он с желтовато-бледным лицом лежал на своей койке в каюте и лишь жалобно стонал, когда она пыталась вывести его на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Впереди показался этот остров, и только тогда она заставила его одеться. Он настолько ослабел, что ей самой пришлось его одевать как маленького ребенка. Он лежал с закрытыми глазами, с провалившимися щеками, а она завязывала ему шнурки на ботинках. Потом выбежала на палубу, чтобы посмотреть, что же это за Гавана, столица Кубы.

Море все не успокаивалось. Волны разбивались о крутые скалы под маяком, поднимая целые водяные столбы. Молодой третий штурман с тонким лицом, который неизменно в течение всего путешествия был с ней отменно любезен, показал ей замок Морро за маяком и маленькие рыбачьи лодки с черными или коричневыми фигурками на них. Их то и дело подбрасывало на громадных волнах, резко кидало вниз. Выцветшие, похожие на карамельки дома, казалось, возвышались прямо из ревущих валов. Она спросила у него, где же Ведадо, и он, указав рукой над туманным маревом пенистых волн, сказал: «Вон этот самый красивый жилой район». Солнце сияло вовсю, и в небо одно за другим плыли большие облака.

Они наконец вошли в спокойную воду бухты, миновали выстроившиеся в ряд большие шхуны на фоне крутого холма, освещенные солнцем форты старинной крепости. Она вернулась в их тесную каюту, чтобы поднять с койки Тони и закрыть собранные чемоданы. Он все еще был ужасно слаб, и у него кружилась голова. Она помогла ему спуститься по трапу.

На обветшавшей пристани было полно людей с черными, как бусинки, глазами, в белой или коричнево-желтой одежде. Все они суетились, громко и невнятно тараторили. Казалось, что все они собрались здесь, чтобы встретить Тони. Старушки в наброшенных шалях, прыщавые молодые люди в соломенных шляпах, какой-то старик с белыми, кустистыми седыми усами, в панаме. Детишки с темными кругами под глазами путались у всех под ногами. На всех желтая или цвета кофе одежда, у всех черные глаза, одна седая старуха негритянка в розовом платье. Все они громко кричали, взмахивали руками, целовали и крепко обнимали Тони. А на Марго никто не обращал никакого внимания. Вдруг все старухи сгрудились вокруг нее, принялись и ее целовать, разглядывать в упор, что-то кричать по-испански, указывая на ее волосы и на глаза, и она чувствовала себя ужасно глупо, так как ничего не понимала, ни единого слова, и только спрашивала у Тони, где его мать, но Тони, ошеломленный встречей, забыл свой английский. Наконец, он все же ткнул пальцем в дородную старуху в шали и сказал, что это его мама, и Марго с удовлетворением отметила, что она не цветная.

«Если вот это самый красивый их жилой район, – подумала Марго, когда все они гурьбой вышли на улицу, пропитанную запахами подгоревшего масла, и после довольно долгой поездки на трамвае по шумным улицам, вдоль рядов покрытых пылью домов, фургонов, повозок, запряженных мулами, и свернули в раскаленный солнцем переулок, покрытый булыжной мостовой, – то в таком случае я богатая наследница с миллионом долларов в кармане».

Они вошли под высокую арку в ветхой облупившейся оштукатуренной розовой стене с узкими решетчатыми окошками до самого тротуара, в маленький дворик, а из него в прохладный зловонный патио с плетеными стульями и растениями в горшках. Попугаи в клетке завопили в знак приветствия, а маленькая лохматая белая собачонка облаяла Марго. Старуха, которую Тони назвал своей мамой, подошла к ней, и, обняв за плечи, тараторила без умолку по-испански. Марго стояла, переминаясь с ноги на ногу. В патио толпились соседи, не спуская с нее любопытных, как у обезьянок, глаз.

– Послушай, Тони, разве трудно тебе перевести, что она мне говорит? – зло проворчала Марго.

– Мама говорит, что это твой дом и она рада тебя здесь видеть. Добро пожаловать! А теперь скажи ей «мучас грасиас, мама»!

Но Марго ничего не сумела вымолвить. К горлу подкатил комок, и она вдруг заплакала.

Слезы вновь полились у нее, когда она увидала свою комнату – большой темный альков с порванными вышитыми шторами. Большая железная кровать с пятнами ржавчины, покрытая большим желтым стеганым одеялом. Слезы сразу высохли, и она захихикала, когда увидела, что из-под большой кровати выглядывает ночной горшок с нарисованными на нем крупными розами.

Тони явно был раздражен.

– А теперь веди себя приличнее, – предупредил он ее. – Мои говорят, что ты очень красивая девушка, только дурно воспитана.

– Ах, пошли они все к черту! – огрызнулась Марго.

Все время пребывания в Гаване она жила в этом алькове, с экраном перед стеклянной дверью, ведущей во двор. Тони все время где-то пропадал с приятелями. Он никуда ее с собой не брал. Но хуже всего ей стало, когда она поняла, что беременна и у нее скоро будет ребенок. День за днем она лежала на кровати, уставившись в потрескавшуюся штукатурку потолка, прислушиваясь к режущей перепонки пронзительной болтовне женщин в патио и в вестибюле, к галдежу попугая и лаю маленькой противной собачонки по кличке Кики. Тараканы беспрепятственно бегали по стенам и проедали дырки в одежде, когда она забывала немедленно убрать ее в сундук.

Каждый полдень в комнату через стеклянную крышу проникал жаркий солнечный свет, и этот прямоугольник падал вдоль кровати, на изразцовый пол, отчего в алькове было очень светло и душно.

Родные Тони никогда не позволяли ей одной никуда выходить, только в сопровождении старух, и это обычно были визиты либо на рынок, либо в церковь. Как она ненавидела эти выходы на рынок, такой грязный, вонючий, на нем полным-полно суетливых, потных негров и китайцев, которые громко вопили над разложенными на прилавках клетками для домашней птицы и липкими, скользкими кучками рыбы. Его мать, тетка Феличиана, Карна, все эти старухи негритянки просто обожали туда ходить. В церкви все же куда лучше. По крайней мере люди там были одеты опрятнее, а на алтарях с блестящими накидками часто стояли свежие цветы. Она регулярно исповедовалась, хотя священник не понимал тех испанских слов, которые ей пока удалось выучить, а она не улавливала смысл его ответов. В любом случае там все же лучше, чем сидеть целый день в душной комнате и нюхать прогорклые запахи из вестибюля, разговаривать со старухами, которые никогда ничего не делали, а просто болтали без умолку, обмахиваясь веерами, а маленькая белая собачонка дремала на грязной подушке на продавленном стуле и время от времени щелкала зубами, пытаясь схватить на лету муху.

Тони теперь не обращал на нее никакого внимания, да и трудно было его в этом винить, – теперь ее было не узнать: постоянно распухшее от слез лицо, красные глаза. Тони часто якшался с пожилым толстяком с лицом ребенка, в белом костюме, с громадной двойной золотой цепью, болтавшейся у него над брюхом. Все его почтительно величали сеньором Манфрэдо. Он был брокером на сахарной бирже и собирался отправить Тони в Париж учиться музыке. Иногда он подолгу сидел в патио на плетеном стуле, держа массивную трость с золотым набалдашником между своих жирных колен. Марго всегда казалось, что в облике сеньора Манфрэдо есть что-то особое, очень смешное, но она никогда этого ему не высказывала и всегда старалась быть с ним отменно любезной, как только могла. Он тоже не обращал на нее никакого внимания, почти не сводил своих масляных глаз с черных длинных ресниц Тони.

Однажды она решилась на отчаянный шаг и убежала в Центральный парк, куда как-то старухи водили ее, чтобы послушать военный оркестр. Все мужчины на нее оглядывались. Там она приметила американскую аптеку. Она зашла в аптеку, когда там было немного народу, купила на все свои деньги касторки и хинина. Когда возвращалась домой, не было ни одного мужчины, который бы прошел равнодушно и не задел ее, пытаясь то заговорить с ней, то взять ее за руку.

– Идите к черту! – гневно бросала она этим навязчивым ухажерам по-английски и только прибавляла шагу. Она заблудилась, чуть не попала под машину, но все же добралась до дома, запыхавшись от быстрой ходьбы. Старухи ее все же засекли и подняли отчаянный визг.

Когда Тони вернулся домой, они ему наябедничали, и он устроил дикую сцену, пытался даже ее избить, но она была сильнее его и поставила ему черный фингал под глазом. Он, зарыдав, бросился на кровать, все время прикладывая к распухшему глазу холодные компрессы, чтобы тот не распух еще больше. Потом она, успокоившись, легла рядом, стала нежно его ласкать, и им было уютно и хорошо вдвоем, кажется, вообще впервые после приезда в Гавану. Но старухи разузнали, кто ему подбил глаз, и теперь все его отчаянно дразнили. Об этом происшествии стало, кажется, известно всем на их улице, и все теперь дразнили его, называя маменькиным сынком. Мама не простила этого Марго и после этого случая всегда старалась ее побольнее задеть, уязвить. Если бы не ребенок, Марго, конечно, давно бы убежала из дома. Касторка ей не помогла, только вызвала ужасные колики, а от хинина у нее началось гудение в ушах. Ей удалось украсть на кухне остро заточенный нож, она хотела покончить с собой, но у нее не хватало духа вонзить его себе в грудь. Тогда она решила повеситься на простыне, но и на это у нее не хватило сил. Теперь она хранила нож под матрацем и лежала целыми днями, думала о том, чем она займется, если вернется в Соединенные Штаты, об Эгнис и о Фрэнке, о водевилях и шоу, и о катке Святого Николаса. Она уговаривала себя, доказывала себе, что вся ее жизнь здесь – один бесконечный кошмар, и как ей будет хорошо дома, как будет приятно лежать на своей кровати.

Она писала Эгнис регулярно, каждую неделю, и та иногда присылала ей во вложенном в конверт письме пару долларов. Ей удалось скопить пятнадцать долларов, которые она хранила в своем кошельке из крокодиловой кожи: его подарил Тони, когда они только приехали в Гавану. Однажды он, заглянув в кошелек, вытащил из него все деньги и сам пошел на вечеринку. Она так расстроилась, что даже не стала бранить его, когда он вернулся после вечера, проведенного в каком-то вертепе, с черными кругами под глазами. Ей тогда было так плохо, что не хотелось зря портить себе нервы.

Когда начинались предродовые схватки, никто даже не подумал, чтобы отвезти ее в больницу. Старухи сказали, что они прекрасно знают, что делать, и две сестры милосердия в больших белых наколках стали таскать туда-сюда тазы и кувшины с горячей водой. Такая суета царила весь день, всю ночь, и еще часть следующего дня. Она была уверена, что непременно умрет. В конце концов она так громко кричала, звала доктора, что они куда-то пошли и привели к ней какого-то старика с желтыми, узловатыми от ревматизма руками, с бородкой, желтой от табака. Они сказали ей, что он доктор и все сделает.

Осмотрев ее, тот заявил, что все в порядке, что все идет нормально, а две старухи стояли рядом, широко улыбаясь и покачивая головами. У врача на ленточке висели очки в золотой оправе, они то и дело спадали с его длинного носа. Но боли вскоре возобновились, и теперь она вообще ничего больше не чувствовала, кроме сильной постоянной боли.

После того как все закончилось, она лежала на кровати, ужасно ослабев, чувствуя, что обязательно вот-вот умрет. Они принесли ребенка, чтобы она посмотрела на него, но она не могла даже взглянуть на свое дитя, такой была разбитой и обессиленной. На следующее утро, когда она проснулась, то услыхала, что кто-то плачет рядом с ней, но никак не могла вспомнить, кто это. Не могла даже повернуть к ребенку голову. Старухи горестно покачивали головами, но ей было теперь все равно и она не интересовалась, в чем дело. Старухи сказали ей, что она не сможет сама кормить ребенка и придется прибегнуть к бутылочке. Ей было абсолютно все равно.

Пару дней ужасная усталость не проходила. Она выпила немного апельсинового сока, горячего молока. Наконец, смогла поднимать голову и, опершись на руку, смотреть на ребенка, когда его приносили к ней. Она была такая маленькая, совсем крохотная, такая ужасно маленькая девочка. У нее было какое-то сморщенное, старческое личико, как у обезьянки. К тому же у нее что-то происходило с глазами.

Она попросила снова послать за доктором, и он с торжественным, самодовольным видом сидел на краешке постели и все время вытирал, вытирал свои очки большим и чистым носовым платком. Он все время называл ее маленькой «ниньой» и в конце концов сообщил ей, что девочка слепа, что у ее мужа тайная болезнь и что ей тоже нужно лечь в клинику на лечение, как только почувствует себя получше. Она не заплакала и ничего ему не сказала, просто лежала молча, глядя на него, чувствуя, Какие горячие у нее глаза и какие ледяные руки и ноги. Она не хотела, чтобы он так быстро ушел от нее. Только об этом и могла думать. Она попросила его рассказать ей все об этой болезни, какое требуется лечение, и только ради того, чтобы он не уходил, не оставил ее одну, притворялась, что не понимает его испанский.

Через пару дней старухи, набросив на плечи свои самые лучшие черные шелковые шали, понесли девочку в церковь крестить. Ее маленькое личико в кружевном чепце было ужасно синим. К вечеру оно почернело. Утром девочка умерла. Тони горько плакал, а старухи держались. Им пришлось ухлопать кучу денег на маленький белый гробик с серебряными ручками, на похоронную повозку и на священника для похорон. Пришли сестры милосердия и молились, стоя у ее кровати. Позже пришел и священник, который разговаривал со старухами прекрасным трагедийным голосом, точно таким, как у Фрэнка, когда он выходил утром в халате. Марго тихо лежала в постели, надеясь, что и она тоже умрет вслед за своей девочкой, закрыв глаза, плотно сжав тонкие губы. Кто бы ни обращался к ней, она не отвечала и не открывала глаза.

Когда ей стало легче и она могла сидеть в кровати, она не пошла лечиться в клинику, как Тони. Она не разговаривала ни с ним, ни со старухами. Делала вид, что не понимает, что они говорят. Мама лишь злобно поглядывала на нее, качала головой и говорила «лока», то есть сумасшедшая.

Марго писала отчаянные письма Эгнис: ради всего святого, пусть раздобудет для нее где-нибудь пятьдесят долларов, чтобы она смогла вернуться домой. Этой суммы вполне достаточно, чтобы добраться до Флориды. Там она устроится на работу. Ей все равно, где работать, кем устроиться, главное – это вернуться домой, вернуться во что бы то ни стало. Тони превратился в настоящего бродягу. И ей нечего делать здесь, в Гаване. Ей здесь очень не нравится. Она ни словом не обмолвилась о своем ребенке и о том, что сама больна.

Однажды в голове у нее возникла мысль: ведь она американская гражданка, разве не так? В таком случае нужно пойти к консулу, спросить, не смогли бы они отправить ее домой. Только через несколько недель ей удалось улизнуть из дома без сопровождения старух.

Надев свое лучшее платье, она отправилась в американское консульство, но двери его оказались закрытыми. Какое невезение! Во второй раз она встала с утра пораньше, когда все старушки гурьбой отправились на рынок за покупками, и ей удалось застать там клерка, какого-то белобрысого американца, выпускника колледжа. Боже, какое все же удовольствие разговаривать на своем родном языке с соотечественником!

По его глазам она сразу заметила, что произвела на него сногсшибательное впечатление – такая красотка, хоть куда! Он ей тоже сразу понравился, но она и виду не подала. Она объяснила ему, что больна, что ей позарез нужно как можно скорее вернуться в Соединенные Штаты, что прибыла сюда она обманным путем, так как ей пообещали работу в Альхамбре.

– Альхамбра, – задумчиво повторил за ней клерк. – Черт возьми, это не место для таких порядочных девушек, как вы.

– Да, вы правы, – согласилась она.

Его звали Джордж. Он сказал, что если она вышла замуж за кубинца, то он помочь ничем не сможет, так как она утратила свое американское гражданство, заключив брак с иностранцем. Ну а если они, по сути дела, не женаты? Нет, она не похожа на обманщицу, снова повторил он. Она начала что-то неразборчиво бормотать в ответ, говорила, что ей наплевать на то, какая она девушка, порядочная или непорядочная, ей нужно только одно – поскорее вернуться домой. Он попросил прийти еще раз, они в консульстве посмотрят, что можно для нее сделать. Не хотела бы она попить с ним чайку в «Майами» сегодня днем?

Она согласилась прийти к нему на свидание, а сама побежала поскорее домой. Сейчас ей было так хорошо, как еще никогда не бывало. Оказавшись у себя в алькове, она вытащила из чемодана свое свидетельство о браке и разорвала на мелкие клочки, выкинула их в старый грязный унитаз желтого цвета в уборной в глубине дворика. На сей раз ручка спуска сработала, и все клочки ненавистной, постоянно напоминавшей о себе бумаги исчезли в канализации.

Днем она получила письмо от Эгнис с чеком на пятьдесят долларов, выписанным «Нейшнл Сити бэнк». Она так разволновалась, что, казалось, сердце ее остановилось, больше не бьется в груди. Тони дома не было – он наверняка где-то шатается, пристает к девицам вместе со своим сахарным брокером. Приколов булавкой к подушке записку ему, чтобы он ее нигде напрасно не искал, она незаметно выбежала из дома. Правда, пришлось подождать, покуда старушки угомонятся и задремлют, как обычно, в час наступившей сиесты.

Она сюда уже не вернется. Всей одежды у нее только то, что сейчас на ней, плюс в сумочке несколько дешевых побрякушек, которые подарил ей Тони, когда они поженились. Она отправилась в «Майами», заказала себе по-английски мороженого с содовой – пусть все знают, что она американка и здесь поджидает своего кавалера, тоже американца, по имени Джордж.

Она так боялась, как бы не упасть в обморок, а такое, по ее убеждению, могло произойти в любую минуту. А вдруг Джордж так и не придет? Но он все же пришел, и, когда она показала ему банковский чек, он, конечно, обрадовался, так как, по его словам, у консульства нет фондов, предусмотренных для таких случаев, как у нее. Он пообещал получить деньги по ее чеку на следующий день утром, помочь ей приобрести билет, ну и все такое. Она похвалила его, назвав истинным денди. Вдруг, наклонившись к нему, положила руку на его белую лайковую перчатку, поглядела в его такие же синие, как у нее глаза, и прошептала:

– Джордж, вы должны мне оказать и другую помощь. Не могли бы вы меня где-нибудь спрятать… Я так боюсь этого безрассудного кубинца. Они все такие ревнивцы, просто ужас…

Джордж, слегка покраснев, начал откашливаться, что-то мямлить, а Марго рассказала ему историю о том, что произошло на улице на днях, как один мужчина, армейский офицер, придя домой, обнаружил свою дорогую женушку с другим мужчиной, ее любовником. Она рассказывает ему все так, как было, и надеется, что это не очень смущает Джорджа, он не такой парень. Так вот, они беззаботно развлекались в постели, и дикий офицер разрядил весь магазин своего револьвера в соперника, а потом гонялся за этой женщиной по улице с ножом для разделки мяса, и нанес ей пять ударов прямо на площади. Понимая, что она слишком живо все ему представила, она начала хихикать, рассмеялся за ней и Джордж.

– Вам, конечно, смешно, понимаю, но тогда этой несчастной было не до смеха. Она умерла на месте, прямо у всех на глазах, в чем мать родила.

– Ну ладно, посмотрим, что можно будет сделать для вас, – сказал Джордж, – чтобы и вас не постигла такая страшная участь и в ход не пошел большой нож для разделки мяса.

Они поехали на трамвае в Матансас и там сняли номер. Поужинали, выпили немало шипучки из джина. Он сказал, что зайдет за ней утром, чтобы она вовремя успела на пароход, а шипучка на него так подействовала, что он впал в романтическое настроение: он любовался лунным светом, прислушивался к лаю собак и кудахтанью петухов на шестке в сарае. Обнявшись, они гуляли по тихим, облитым лунным светом, словно меловым, улочкам, и он опоздал на последний трамвай до Гаваны. Марго не думала ни о чем другом, кроме того, что вот сейчас ей придется оказаться одной в этом большом загаженном отеле с белыми оштукатуренными стенами, когда так ярко светит луна, и ей так хорошо с Джорджем. Он ведь ей нравился.

На следующее утро за завтраком он предложил дать ей в долг еще пятьдесят долларов, чтобы она ехала в первом классе. Она сказала, что, честное слово, вернет ему долг немедленно, как только устроится на работу в Нью-Йорке. Пусть только пишет ей почаще, каждый день.

Он торопился на работу в офис и уехал на первом утреннем трамвае, а она позже, уже одна, шагала по ярко освещенному солнцем зеленому предместью, слыша гудение мириад насекомых. Потом взяла такси и покатила на нем через всю пристань к месту стоянки парохода. Джордж уже ждал ее, в руках у него был ее билет и маленький букетик орхидей, первый в ее жизни, и пачка банкнот, которые она засунула не пересчитывая в кошелек. Стюарды на борту были явно все удивлены, что у нее нет никакого багажа, и она попросила Джорджа объяснить им, что она уезжала в такой спешке, всего пять минут на сборы, так как ее отец, очень состоятельный человек, заболел в Нью-Йорке. Они с Джорджем прошли в ее каюту, и ему было очень грустно оттого, что она уезжает. Он все время повторял, что она самая красивая девушка, которую он когда-либо видел, и он будет часто писать ей, каждый день, но она слушала его невнимательно, все время пугливо озиралась, опасаясь, как бы сюда, на пароход, не заявился Тони в поисках своей жены.

Наконец раздался звон рынды, и Джордж, охваченный отчаянием, крепко поцеловав ее на прощание, сошел на берег. Она не осмеливалась выйти на палубу, пока не услыхала звонки в машинном отделении и не почувствовала, как весь пароход задрожал и медленно стал отчаливать от пристани. Выглянув в иллюминатор, она заметила какого-то смуглого, франтовато одетого молодого человека – может, это был Тони. Он, отбившись от наседавших на него копов, бежал, вопя и размахивая руками по пристани.

Может, во всем виноваты букетик цветов, ее привлекательная внешность или ее трогательный рассказ о болезни вымышленного отца, но капитан пригласил ее к своему столу за обедом, а все офицеры, сбиваясь с ног, старались ей во всем угодить. Да, такого она еще никогда в жизни не испытывала, это было ее самое запомнившееся путешествие. Беда только в том, что днем она не выходила на палубу, так как у нее было только одно платье, то, что на ней.

Она попросила Джорджа послать за нее телеграмму, и Эгнис встретила ее на пристани в Нью-Йорке. Стояла поздняя осень, а на Марго – лишь легкое летнее платьице, поэтому она решила отвезти Эгнис домой на такси. Только в машине Марго заметила, что на ней траур. Эгнис объяснила, что две недели назад в больнице «Бельвю» умер Фрэд. Его подобрали мертвецки пьяного на Двадцать третьей улице, и он скончался, не приходя в сознание.

– Ах, Эгнис, я ожидала такого конца… На пароходе у меня было какое-то тяжкое предчувствие! – рыдая, говорила Марго. Вытерев глаза, она повернулась к Эгнис, внимательно на нее посмотрела. – Послушай, Эгнис, дорогая моя, как ты потрясающе выглядишь. Какой у тебя элегантный костюм. Неужели Фрэнк нашел работу?

– Нет, что ты, – ответила Эгнис. – Просто кафе мисс Фрэнклин процветает. Дела у нее идут очень хорошо. Она расширяет свои предприятия и сделала меня менеджером своего нового отделения на Тридцать четвертой улице, и я теперь получаю семьдесят пять долларов в неделю. Ты еще не видела нашей квартиры на Драйве… Ах, Маджи, что же тебе пришлось там пережить, могу себе представить. Просто ужас.

– Да, – безучастно ответила Марго. – Там, конечно, не жизнь. Его родичи все неплохо устроились, их все там хорошо знают, но очень трудно привыкнуть к их образу жизни. Тони стал настоящим бродягой, и я его ненавижу всем сердцем, больше любого человека на свете. Но все равно – такой опыт не забывается… Но жалеть о сделанном не приходится. Я, конечно, никогда не буду скучать по Гаване.

На пороге их встретил Фрэнк. Он сильно потолстел после их последней встречи, у него поседели виски, что придавало ему какой-то почтенный вид, словно перед тобой министр или посол.

– Маленькая Марго… Добро пожаловать домой, дитя мое… Какой же красивой женщиной ты стала! – Он, крепко обняв ее, поцеловал в лобик, и она сразу почувствовала знакомый запах лавровишневой воды и джина.

– Разве тебе Эгнис не сообщила, что я уезжаю с миссис Фиске? Мы дружили с дорогой Минни Мэддерн еще в детстве.

Квартира была небольшой, темноватой, с гостиной, столовой и двумя спальнями, с большой красивой ванной комнатой и кухней.

– Прежде всего я приму горячую ванну, – сказала Марго. – Я не сидела в ванне с тех пор, как уехала из Нью-Йорка!

Эгнис предусмотрительно взяла в своем кафе выходной и теперь отправилась на рынок, чтобы купить кое-что к ужину, а Марго пошла в свою маленькую спаленку с обитыми мебельным ситцем стенами, сняла свое мятое летнее платьице, в котором так продрогла, надела стеганый халат Эгнис. Сидя в гостиной в большом кресле с откидной спинкой, она пудрила своими россказнями Фрэнку мозги, а тот все приставал к ней с расспросами о ее жизни в Гаване.

Он понемногу осмелел и даже сел рядом с нею на подлокотник кресла. Он все время твердил, какой красивой, какой привлекательной женщиной она стала. Вдруг неожиданно сгреб ее в свои объятия. Она, конечно, ожидала с его стороны такого развязного поведения и, вскочив на ноги, отвесила ему звонкую пощечину. Он отпрыгнул. Потом, тяжело дыша, подбежал к ней. Она почувствовала, что с ней вот-вот начнется истерика.

– Убирайся от меня, ты, старый козел! – завопила она. – Убери свои грязные лапы, не то обо всем расскажу Эгнис, и мы с ней вытащим тебя отсюда за уши! – Она, как ни старалась, не могла успокоиться, прервать свои вопли. – Убирайся от меня подальше! – не унималась она. – Там, в Гаване, я заразилась опасной болезнью. Если не прекратишь приставать ко мне, то и тебя награжу ею!

Фрэнка настолько ошарашило ее признание, что он, задрожав всем телом, рухнул в большое кресло, теребя длинными пальцами свои черные волосы с сединой на висках. Она, с грохотом захлопнув дверь в свою спальню, заперла ее на ключ. Сидя на кровати, горестно думала о том, что уже никогда не увидит Фрэда и, может, у нее на самом деле на пароходе было тяжкое предчувствие, когда она заявила там всем, что у нее заболел отец. На глаза ее навернулись крупные слезы. Несомненно, тяжкое предчувствие, что же еще? Уютно гудела батарея парового отопления. Она лежала на спине на мягкой кровати, на подушке в чистой наволочке, с шелковым шарфиком на шее. Долго плакала, пока не заснула.