Уильям Рандолф Херст был единственным сыном, единственным птенцом, вскормленным в роскошном гнезде из драгоценных перьев заботливыми мамой и папой – Джорджем и Фиби Херст.

В тысяча восемьсот пятидесятом Джордж, распрощавшись со своими родителями, семьей на ферме в графстве Фрэнклин, штат Миссури, погнал упряжку волов в Калифорнию

(в сорок девятом весь Запад охватила «золотая лихорадка»

молодые люди того времени вовсе не желали ходить за плугом, выращивать свиней, поить их помоями или обмолачивать собранную пшеницу

тем более когда «золотая лихорадка» бушевала на тихоокеанских холмах. Холера шла за ними по пятам, прямо по колеям проложенным их воловьими упряжками. Они умирали от этой ужасной болезни у лагерных костров, в сколоченных на скорую руку хижинах, в которых кишмя кишели клопы, их захватывали и уводили в плен воинственно настроенные индейцы, они отрубали друг другу головы в пьяных драках)

Джордж Херст оказался одним из тех немногих счастливцев, которым повезло;

он изобрел хитроумное приспособление для промывания золотоносного песка;

как у истинного старателя у него был наметанный глаз на кварцевые золотоносные жилы;

после семи лет, проведенных в графстве Эльдорадо, он уже стал миллионером, компания «Анаконда» только приступала к своей деятельности, он владел шестой частью акций «Офир-Майн»

В шестьдесят первом он вернулся домой в Миссури с карманами, набитыми золотыми самородками, женился на Фиби Андерсон и повез ее на пароходе, а потом на фургоне через всю Панаму в Сан-Франциско – новую, расположенную на величественных холмах столицу старателей-миллионеров, там купил ей просторный особняк, рядом с Золотыми воротами, на неоглядном туманном побережье Тихого океана.

Он владел обширными лесными угодьями, множеством ранчо, выращивал домашний скот, беговых лошадей, вел разведку на золото в Мексике, на его шахтах, в имениях трудились пять тысяч человек, он отважно заключал безумные сделки, терял на своих шахтах целые состояния, возвращал их, любил поиграть в покер по сто баксов за фишку, никогда не выходил из дома без мешочка со звеневшими золотыми, чтобы помочь старым друзьям, оказавшимся на мели, он умер в Вашингтоне,

сенатор

этот необработанный бриллиант, похотливый, любимый всеми белобородый старик с большим, как клюв, носом и с глазами ястреба-перепелятника, как и подобает первопроходцу по неизведанным тропам, с нависшими рыжими бровями, прикрытыми широкими, опущенными полями черной мягкой фетровой шляпы

старомодный ветеран-консерватор

Миссис Херст родила мальчика в шестьдесят третьем.

Разве плохо для единственного сына?

Херсты с ума сходили от своего мальчишки;

этот высокий долговязый молодой человек с серьезными глазами упрямый и своенравный, рос среди слуг и наемных рабочих, он пользовался абсолютным доверием прислуги, надсмотрщиков, прихлебателей и старых пансионеров; бабушка с дедушкой сильно его баловали, и он всегда делал все, что хотел. «Сынок миссис Херст должен иметь все самое лучшее» – таков был девиз в семье.

В ней никогда не ощущалось нехватки в золотых самородках, двадцатидолларовых золотых монетах, больших серебряных монетах, достоинством в один доллар.

У мальчика было мало друзей для игр; он был слишком богатым и не ладил с другими детьми, где правила демократии в те дни в Сан-Франциско обычно устанавливались грубой физической расправой. Он был слишком робким, слишком высокомерным, таких там не любили.

Его мать это совсем не волновало, она всегда могла ему нанять сверстников для игр за мороженое, заморские конфетки, дорогие игрушки, пони, фейерверки, которые можно было зажечь в любую минуту. Но таких друзей, которые продавались матери, он презирал, он страстно желал попасть в компанию других, неподкупных.

Он был большим любителем всевозможных грубых шуток, обожал подшучивать над взрослыми. Когда открывался новый «Палас-отель», где устраивался большой прием в честь генерала Гранта, он с друзьями забросал птичьим пометом стеклянную крышу над внутренним двориком к великому изумлению больших шишек и чванливых чинов, стоявших внизу.

Куда бы ни направлялась чета Херстов, деньги всегда обеспечивали им достойный королевский прием, в поездках на юг и на север по Калифорнийскому побережью, в Неваде и Мексике,

во дворце Порфирио Диаса;

старик всегда жил на виду, он запросто общался как с бедняками, так и с богачами, бродил по шахтам, где было похуже ада, пробирался по давно не хоженным тропам на спине смирного нагруженного мула. Всю свою жизнь мальчик миссис Херст страстно мечтал о такой жизни, о таком внешнем мире, мире, закрытом для него пеленой миллионов;

у этого мальчика были хорошие мозги, он не жаловался на аппетит, у него была властная воля, но он так никогда и не смог выпустить из рук позолоченные помочи;

его приключениями стали изобретательные проделки.

Его послали учиться в пансион Сент-Пол, в Конкорд, штат Нью-Гэмпшир. Но его проказы вызвали там бурю негодования. Его исключили.

Он учился дома, а потом поехал продолжать образование в Гарварде, где вызвал дикий ажиотаж как бизнес-менеджер сатирического журнала «Памфлет», зарекомендовал себя блестящим заводилой. Сам много не пил, всегда отличался мягкими манерами, чаще молчал; однако заставлял пить других, платил за выпивку, покупал фейерверки, чтобы отпраздновать с размахом вступление в должность президента Стивена Кливленда, нанимал духовые оркестры,

покупал пирожные которые швырял в актеров из ложи в театре «Олд Ховард»,

хлопушки, чтобы задувать свечи в фонарях омнибусов,

шампанское для хористок.

Вначале его временно исключили из Гарвардского университета, а потом и насовсем, как говорят, за то, что он послал каждому из профессоров по ночному горшку с аккуратно выгравированным на нем портретом владельца.

Он поехал в Нью-Йорк. Он сходил с ума по газетам. Он и прежде, в Бостоне, любил слоняться по редакциям газет. В Нью-Йорке он целиком увлекся идеей новой журналистики, проповедуемой Пулитцером. Он не хотел стать писателем, он хотел быть журналистом. (Журналисты составляли неотьемлемую часть того мира с пока еще размытыми для него контурами, мира, который он хотел разглядеть пояснее, почетче, мир реальной жизни, которую он видел искаженной туманом миллионов отца, грубый, неокультуренный мир американской демократии.)

Сын миссис Херст станет журналистом и демократом. (Журналисты видели, слышали, ели, пили, прикасались ко всему своими руками, ездили на лошадях, шутили, ребячились, общались с настоящими реальными, не выдуманными людьми, их с удовольствием обслуживали проститутки, – вот это, я понимаю, житуха!)

Он вернулся домой в Калифорнию, этот молодой человек с мягкими манерами и серьезными глазами

одетый по последней лондонской моде.

Отец спросил его, чем он хочет заняться в жизни, и он ответил, что хочет издавать «Икзэминер», эту дышащую на ладан газетенку в Сан-Франциско, которую его отцу отписали за большой долг. Старик никак не мог взять в толк, зачем его отпрыск вдруг захотел заполучить в руки именно этот грязный листок, а не, скажем, золотоносную шахту или большое ранчо, но сын миссис Херст всегда делал то, что хотел.

В один прекрасный день в редакции газетенки «Икзэминер» появился молодой Херст и все перевернул вверх дном. У него был тонкий нюх на блестящих талантливых молодых людей, он умел искусно соотносить свой похотливый зуд, свои страстные желания с похотью и завистливыми желаниями простых мужчин и женщин, обитающих на дне жизни без цента в кармане, тех кто не вылазит из трущоб, видит только проституток, притоны, где торгуют наркотиками, грабежи, разборки; но этого ему вполне достаточно и он, возвращаясь в верхнюю часть города, авторитетно заявляет, что знает жизнь рабочих кварталов;

таков самый низкий общий знаменатель;

та унавоженная почва, на которой можно взращивать свою карьеру,

гниль демократии.

И вот из всего этого, из этого зловония, выросла газетная империя. (Может быть, он мнил себя молодым Юлием Цезарем, разбрасываясь миллионами, срывая привычные символы и разрушая прочные традиции, строя рожи облаченным в тоги привилегированным аристократам, чопорным надменным шишкам, восседавшим в роскошных офисах; бросая вызов монополии;

Ведь жизнь Цезаря, как и жизнь его, Уильяма, была жизнью проказника-миллионера. Может, У.-Р. читал кое-что о республиках, погибших в прошлом;

Алкивиад ведь тоже был большим «практическим» шутником.

Сан-францисский «Икзэминер» вдруг пошел в гору, его тираж рос, он раздражал, вызывал интерес, большой интерес у бедняка без цента в кармане, разжигал его похотливые страсти и стал «Королем ежедневных газет».

После смерти старика миссис Херст продала принадлежавшую ей «Анаконду» за семь с половиной миллионов долларов и отдала эти деньги сыну, чтобы он как следует развернулся в Нью-Йорке. Там он купил «Морнинг джорнэл»

и начал гонку с Пулитцерами

чтобы доказать кто больше сможет нажиться

на примитивных эмоциях читателей выражаемых всего несколькими словами: Вот так-так! Вот здорово! Вот так штука!

В политике он всегда был демократом от народа; в девяносто шестом голосовал за Брайана; на побережье вел ожесточенную борьбу с железной дорогой «Саутерн пэсифик», с нанятыми компанией адвокатами, принадлежащими ей предприятиями, против всех, кто, по его мнению, стремился отобрать штат Калифорнию у первопоселенцев; в день выборов президента в девяносто шестом три его нью-йоркские газеты вышли общим тиражом в полтора миллиона экземпляров – абсолютный рекорд, заставивший владельца «Уорлд» снизить свою цену до одного пенни.

Если нет никаких новостей их нужно делать. «Обеспечьте меня картинками, я обеспечу войну» – такую, как говорят, телеграмму он отправил Ремингтону в Гавану. Вся беда в том, что Куба была бездонным колодцем для увеличения тиражей, но все изменилось, после того как Марк Ханна привел к власти Мак-Кинли и национальная политика резко изменилась.

По указанию Херста один из его смышленых молодых людей организовал побег из тюрьмы Эванхелисты Сиснерос, красивой кубинской революционерки, которую посадил за решетку Уэйлер, даже устроил в ее честь громадный митинг на Мэдисон-сквер.

Не забывайте крейсер «Мэйн»

Когда Мак-Кинли заставили объявить войну Испании, у У.-Р. появились свои планы. Он хотел купить английский пароход и затопить его в Суэцком канале

но испанский флот не пошел этим маршрутом.

Он нанял «Сильвию» и «Буканьера» и сам отправился на Кубу с переносным печатным станком и в сопровождении целого флота буксиров

размахивая шестизарядным пистолетом он высадился при сильном прибое на баркасе на берег, где захватил двадцать шесть безоружных чуть было не утонувших испанских моряков и заставил их опуститься на колени на песок и поцеловать американский флаг

перед фотокамерой

это происшествие в Манила-Бей немедленно увеличило тираж его «Морнинг джорнел», доведя его до одного миллиона шестисот тысяч экземпляров.

После того как вздули испанцев, нападать больше было не на кого – оставались одни мормоны. Полигамия возбуждала всех, всех интересовала сексуальная жизнь богачей, сделанные пером рисунки женщин в нижнем белье и доисторических чудовищ в цвете. Он разыскал женщин-репортеров, больших мастериц по части сенсационных и душещипательных статей: Энни Лори, Дороти Дикс, Беатрикс Фейрфакс. Он развернулся вовсю с комиксами. Появились новые серии – Катценджэммер Кидс, Бастер Браун, Крейзи Кэт.

Публика возбуждена и тебя тоже охватывает возбуждение;

его передовицы зло нападали на преступников, сколотивших целые состояния, на тресты, на «Великую старую партию» (республиканцев), они не щадили ни Марка Ханну, ни самого президента Мак-Кинли, и когда его убили, то большинство республиканцев были убеждены, что это злодейское убийство – дело рук Херста

Херст тут же ответил на обвинения, переименовав свою газету «Морнинг джорнел», теперь она стала «Америкэн», а сам он вышел на авансцену к самой рампе

носил черный сюртук, шляпу с десятью галунами как у президента,

кандидат-миллионер от простого американца.

Брайан сделал его президентом Национальной ассоциации клубов демократов и посоветовал начать издавать газету в Чикаго.

После второго поражения Брайана на президентских выборах Херст сблизился с Чарлзом Ф. Мерфи в Нью-Йорке и был избран членом конгресса США.

Его избирательный штаб находился в Холланд-хаусе, и в ночь своего избрания он устроил грандиозный фейерверк на Мэдисон-сквер-гарден; одна мортира взорвалась, и в результате было убито и ранено около ста человек; это была единственная новость, которая так и не была напечатана на первых полосах газет Херста.

В палате представителей он не пользовался популярностью; там было все так, как и когда-то в школе: легкое мимолетное рукопожатие, скорее прикосновение, серьезные глаза, близко посаженные к длинному носу, презрительная улыбочка на вялых губах, – все это активно не нравилось развязным вашингтонским джентльменам, демонстрирующим показное дружелюбие. Он себя чувствовал там не в своей тарелке без своей обычной нанятой за деньги банды.

Ему было куда приятнее развлекать участников всевозможных премьер и любимчиков сцены в своем Холланд-хаусе.

В те годы, когда Бродвей заканчивался на Сорок второй улице, Миллисент Уилсон танцевала в шоу «Девушка из Парижа» вместе со своей сестрой; она выиграла конкурс популярности в его «Морнинг телеграф» и в придачу руку и сердце Уильяма Рандолфа Херста.

В девятьсот четвертом он истратил кучу денег, чтобы его имя в электрических лампочках появилось на съезде демократической партии в Чикаго, где он выставил свою кандидатуру на пост президента страны, но судья Паркер при поддержке Уолл-стрит увел у него из-под носа такую заманчивую должность.

В девятьсот пятом он выставил свою кандидатуру на пост мэра Нью-Йорка по списку муниципальных собственников.

В девятьсот шестом он чуть не стал губернатором, но все же уступил серьезному усатому Хьюгу. По всей стране стали расти как грибы после дождя клубы с лозунгом: «Херста – в президенты». Он продолжал пробивать свою дорогу в политике под мелодию «Повальсируй со мной снова, Уилли», не жалея собственных миллионов.

Ему удалось привлечь к судебной ответственности своего конкурента Джеймса Гордона Беннета за размещение в «Нью-Йорк геральд» непристойных объявлений, за что тот был оштрафован на двадцать пять тысяч долларов, и этот его подвиг, нужно сказать, не стяжал ему большой славы в некоторых кругах.

В девятьсот восьмом печатал разоблачительные статьи о деятельности «Стандард ойл», а его «Письма Арчиболда» доказали, что тресты дают крупные взятки на лапу видным политикам. Он стал кандидатом в президенты от партии Независимости, которая, как утверждают, почти целиком состояла из его служащих.

Такие же миллионеры, как и он, считали его предателем своего клана, но он так отвечал на эти яростные обвинения:

Вы хорошо знаете, что я верю в частную собственность, и вы хорошо знаете, какую я занимаю позицию в отношении личных состояний, но разве не лучше, если в этой стране интересы недовольных буду представлять я, чем. кто-то другой, такой, у кого нет такой реальной собственности, как у меня?

К девятьсот четырнадцатому, несмотря на то, что он стал крупнейшим владельцем газет в стране, несмотря на то, что ему принадлежали сотни квадратных миль горных разработок в Калифорнии и Мексике, десятки крупных поместий, его дела находились в таком расстроенном состоянии, что порой он не знал, где ему занять миллион долларов, а с политической точки зрения все его считали крысиным ядом.

Все его миллионы, с которыми он расставался так легко, все его искусство вкладывать свои собственные мысли в голову простого человека так и не смогли стать мостиком через узенький Рубикон, отделявший политика-любителя от политика-профессионала (может быть, он слишком быстро забывал все свои разочарования после того, как покупал первоклассного журналиста, или вышитые шлепанцы, по преданию, принадлежавшие Карлу Великому, или позолоченную кровать, в которой, как утверждают, спала любовница короля).

Иногда ему удавалось стать над схваткой и увидеть все как есть на самом деле, ясно. Он использовал всю мощь своих газет все свои блестящие способности издателя чтобы не допустить в стране военного психоза и чтобы она осталась нейтральной в первой мировой войне;

он выступал против предоставления займов союзникам, поддерживал Брайана в его одинокой борьбе за интересы Соединенных Штатов Америки, которые должны быть выше, по его мнению, интересов банков Морганов и бизнесменов-англофилов на Востоке; за такую деятельность его всячески высмеивали, клеймили как прогермански настроенного американца, а когда Америка все же вступила в войну, то среди его слуг появились шпики,

агенты секретных служб шарили в его личных бумагах, неслышно на толстых резиновых подошвах бродили возле' его столовой на Риверсайд-драйв, чтобы проверить слухи о каких-то странных разноцветных огнях в его окнах.

Он выступил против мирного Версальского договора и Лиги Наций

он доказал, что он такой же патриот, как и все другие, явившись на призывной пункт

печатая газеты с красно-бело-голубыми полями на страницах и маленькие американские флажки с обеих сторон строки даты

постоянно вызывая беспорядки по ту сторону Рио-Гранде

пытаясь всем доказать, что не так страшно пугало «Янки Дудл», как его малюют

самый большой в мире военно-морской флот.

Нью-Йорк поддержал его, избрав на пост мэра выдвинутого им кандидата Неподкупного Джона Хайлана, но Эл Смит в свою бытность героя уличных тротуаров дал ему по рукам, когда Херст предпринял новую попытку вскарабкаться на демократический Олимп.

Несмотря на громадные расходы, связанные с печатанием фальшивых документов, ему так и не удалось начать войну с Мексикой.

Несмотря на сотни тысяч долларов, вложенных в киностудии, ему так и не удалось сделать свою любимую дивой Америки, кинозвездой.

Все чаще король газетной империи удалялся в свое феодальное поместье Сан-Симеон на тихоокеанском побережье, где создавал свой личный зоопарк, продолжал вмешиваться в кинопроизводство, собирал коллекцию складов, набитых гобеленами, мексиканскими седлами, всевозможными безделушками, фарфором, парчой, дорогой вышивкой, старинными комодами, столами и стульями, трофеями поверженной Европы,

он построил себе дворец в андалузском стиле с банкетным залом в мавританском стиле, где провел три последних года своей жизни в умиротворяющей компании восхваляющих его до небес кинозвезд, рекламодателей, сценаристов, представителей по связям с общественностью, колумнистами, издателями, миллионерами

король этого нового Эльдорадо

где все искусственно раздуваемые грезы о всех гетто

пропадают в опиумном тумане

куда более опасном для человека без пенни в кармане

куда более приятном для миллионеров

стареющий Херст на закате жизни это Херст тех лет, когда в «золотой лихорадке» трясло графство Эльдорадо

(его империя печатного слова не теряет прежнего могущества по инерции из-за своей громадности; но его власть над грезами молодежи всего мира

усиливается и отравляет молодой организм как раковая опухоль)

и вот из этого тумана по западному побережью разносится

старческий брюзжащий голос

призывающий к налогу с продаж

обливающий грязью защитников гражданских свобод рабочего человека;

красных в тюрьму,

восхваляющий удобства и уют Баден-Бадена под кровавым с полицейскими дубинками правлением этого милого Адольфа (собственное любимое изобретение Херста самый маленький общий знаменатель из гнили демократии возвышается и приходит к власти)

радующийся высоким подоходным налогам в Калифорнии,

визжащий об опасностях свободомыслия в колледжах.

Выслать из страны; посадить в тюрьму.

До самой его смерти великолепные никогда не знающие остановки печатные гудящие машины выплевывали для него печатный материал, жужжащие проекторы выбрасывали для него картинки, а иссякший Цезарь старея и по-прежнему соря деньгами так и не стал человеком способным перейти Рубикон.