В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, когда агент Томаса Эдисона устанавливал первый телефонный аппарат в Лондоне, он поместил в газете объявление о вакансии секретаря или стенографистки. Ему позвонил какой-то молодой англичанин кокни с торчащими бачками. Он только что потерял работу курьера. В свободное время он сам изучал стенографию, бухгалтерское дело и писал под диктовку английского издателя «Ярмарки тщеславия» по вечерам, а также стенографировал для газет речи депутатов парламента. Он был выходцем из среды мелких торговцев и теперь бился своей яйцевидной головой о крепкую структуру высшей касты, которая обрекала молодых людей его класса на нищенскую жизнь, на вечное ношение дешевых пиджаков, подневольный труд каллиграфа, унизительное подчинение. Получить работу в американской фирме – это означало поставить свою ступню на ступеньку лестницы, ведущей наверх, к самым облакам.

Он делал все, чтобы стать в глазах окружающих просто незаменимым. Когда началось телефонное обслуживание в Лондоне, ему позволили с полчаса посидеть за коммутатором. Эдисон отметил его образцовые ежедневные доклады о состоянии электрического снабжения в Великобритании

послал за ним и назначил своим личным секретарем.

Сэмюел Инселл сырым мартовским днем в восемьдесят первом сошел с парохода в Америке. Его немедленно отвезли в Монло-Парк, показали несколько небольших лабораторий. Он увидел горевшие неровным светом лампочки накаливания, ярко освещавшие заснеженную территорию, – все они снабжались энергией от первой в мире электростанции общественного пользования. Эдисон немедленно посадил его за работу, и он просидел на своем рабочем месте за полночь. Наутро он вновь сидел как ни в чем не бывало за своим столом. Эдисон никогда и слышать не хотел всего этого вздора о нормированном рабочем дне, об отпусках и отгулах. Инселл проработал у него начиная с этого времени до семидесятилетнего возраста без перерыва; никакого этого вздора о нормированном рабочем дне, об отпусках и отгулах. Электрический ток превратил его лестницу успеха в скоростной лифт.

Юный Инселл сумел сделать себя человеком незаменимым для Эдисона и все больше и больше занимался сделками своего шефа. Он не знал усталости, жалости, был всегда надежен и точен, по словам самого Эдисона, как прилив и отлив, и решительнейшим образом настроенным на карьеру.

В девяносто втором он заставил Эдисона послать его в Чикаго и сделать президентом его чикагской компании. Теперь он был предоставлен сам себе. «Мое инженерное искусство, – говорил он в одной из своих речей, когда уже стал уверенным в себе царем Чикаго и мог позволить себе роскошь разговора начистоту, – касалось главным образом инженерного искусства выжимания всего что только возможно из доллара». Этот высокомерный жесткий человек с красной физиономией жил на Лейк-шор-драйв и каждое утро появлялся в своем офисе в семь часов десять минут. Ему понадобилось пятнадцать лет, чтобы слить пять электрических компаний и создать эдисоновскую компанию Содружества.

Очень рано я открыл для себя, что главное у нас, как и в любом другом общественном бизнесе, это управление производством как единой монополией.

Когда его власть в электрической области укрепилась, он завладел газом, направив его по окружающим маленьким городкам на севере Иллинойса. Если у него на пути возникали упрямые политики, то он их просто покупал. Его могущество росло не по дням, а по часам, просто невероятно. Он с презрением относился к банкирам, адвокатов он нанимал. Он сделал своего адвоката советником корпорации и через него управлял городом Чикаго.

Когда он к своему великому изумлению увидел что в Чикаго есть люди неподкупные (и среди них даже пара молодых адвокатов Рихберг и Айкс), он решил организовать шоу для публики: Большой Билл Томпсон, строитель;

дайте по носу королю Георгу,

охота за рыбками ползающими по веткам деревьев,

чикагская опера.

Все было очень и очень просто; у публики есть деньги, среди этих людей каждую минуту кто-то рождается, и после основания в девятьсот двенадцатом предприятий общественного пользования он стал использовать деньги публики для расширения своей империи. В его компаниях организовывались открытые встречи акционеров, процветала назойливая и шумная реклама, на таких собраниях мелкие акционеры могли сидеть целый день и слушать разговоры больших шишек. Профсоюзы компаний гипнотизировали своих рабочих и служащих; каждый из них должен был покупать акции своей компании, служащим предписывалось распространять и продавать акции всем, курьерам, сборщикам у конвейера, водителям трамваев. Даже Оун Д. Янг его опасался.

Мой опыт говорит мне, что самым большим помощником в увеличении производительности труда является длинная очередь безработных у ворот фабрики.

Война заставила заткнуться всех прогрессивно настроенных деятелей (какой смысл в такое время говорить о банкротстве трестов, контролировании монополий, общественной пользе) и забросила Сэмюэла Инселла на самый верх.

Он стал председателем иллинойского совета по обороне.

Теперь, с восторгом говорил он, я могу делать все что хочу.

Вместе с такой уверенностью пришло время паблисити, он постоянно был в центре всеобщего внимания, очень скоро вошел во вкус и полюбил имперскую пурпурную мантию. Если кому-то не нравилось то, что делает Сэмюел Инселл, то он автоматически становился предателем. Весь Чикаго быстро научился держать язык за зубами.

Компании Инселла расширялись, сливались, вытесняя из бизнеса конкурентов и в конце концов в руках Сэмюэла и его марионетки брата Мартина сосредоточился полный контроль за холдинговыми компаниями, директоратами и партиями акций вне контрольного пакета электростанции угольные шахты и городской транспорт в Иллинойсе, Мичигане, обеих Дакотах, Небраске, Арканзасе, Оклахоме, Миссури, Мэне, Канзасе, Висконсине, Виргинии, Огайо, Северной Каролине, Индиане, Нью-Йорке, Нью-Джерси, Техасе, Канаде, Луизиане, Джорджии, Флориде и Алабаме. (Было подсчитано, что один доллар в предприятиях общественного пользования на Среднем Западе осуществлял свой контроль за каждой тысячей семьсот пятьюдесятью долларами, вложенными в дочерние компании, которые, по сути дела, и занимались производством электроэнергии. Умело жонглируя голосами в тресте, контролирующем активы двух ведущих холдинговых компаний, он лично контролировал двенадцатую часть всего объема производимой в Америке электроэнергии.)

Сэмюел все чаще убеждал себя в том, что он всем этим владеет точно так же как и пачкой долларов в заднем кармане.

Он всегда с презрением относился к банкирам. Он, правда, и сам владел довольно многими банками в Чикаго. Но нью-йоркские банкиры готовили для него ловушку; они считали его пройдохой, перешептывались, утверждая, что его финансовая структура ненадежна. У них чесались руки чтобы поскорее завладеть тем рычагом, с помощью которого Инселл так ловко манипулировал жизнями людей демонстрировал свою силу, свою сверхсилу, как он любил повторять.

Некий Сайрус С. Итон из Кливленда, бывший священник-баптист, и стал тем Давидом, который победил Голиафа. Как говорят, он сумел убедить Инселла в том, что Уолл-стрит его поддерживает. Трудно сказать, было ли так на самом деле.

Он начал скупать акции в трех его чикагских компаниях. Инселл запаниковал в страхе потерять свой контроль, стал скупать на рынке свои же акции. Наконец преподобный Итон в сговоре со своими дружками-банкирами перепродал Инселлу его же акции по заниженным ценам, и в результате старик Инселл потерял двадцать миллионов долларов.

Крах на бирже.

Акции стремительно обесцениваются. Во всех компаниях Инселла царила такая неразбериха, распутать которую было не под силу никакому бухгалтеру, будь он семи пядей во лбу.

Воздух со свистом выходил из разорванного шарика. Инселл, отбросив в сторону свою имперскую гордыню, пал на колени перед банкирами.

Банкиры добились того, чего хотели. Чтобы спасти лицо царя, сидящего на шатающемся троне, они сделали его управляющим его же обанкротившихся компаний. Но старик никак не мог расстаться с опасной иллюзией, что все деньги – это его деньги. Когда вскрылось, что он использовал денежные фонды своих акционеров, чтобы заплатить по брокерным счетам своего брата, то такая наглость поразила даже федерального судью.

Инселла вынудили подать в отставку.

Он занимал директорские места в восьмидесяти пяти компаниях, был председателем правлений еще шестидесяти пяти, президентом еще девяти; на подписание всех прошений об отставке ему пришлось затратить целых три часа.

В качестве вознаграждения за его услуги, оказанные монополии, его компании назначили ему ежегодную пенсию размером восемнадцать тысяч долларов. Но общественность не унималась, требовала проведения расследований всех его финансовых преступлений. Когда он взятками заткнул рот газетчикам, на него окрысились политики. Сэмюел Инселл сразу понял, откуда дует ветер, и тут же смылся с женой в Канаду.

Начался долгий процесс его выдачи. Тогда он улетел в Париж. Когда и там власти стали нажимать на него, он незаметно выскользнул из Франции в Италию, оттуда на самолете долетел до Тираны, потом на другом до Салоник и, наконец, поездом до Афин. Там хитрый старый лис лег на дно. Деньги в Афинах творили такие же чудеса, как и в Чикаго в старые добрые времена.

Американский посол предпринял демарш, чтобы Афины выдали его Америке. Инселл тут же нанял целый хор эллинов – адвокатов и политиков, – а сам спокойно сидел в холле отеля «Великобритания», ожидая, когда они заведут посла в такие темные дебри мошеннической юриспруденции, которые были похуже той непреодолимой неразберихи, царившей в его холдинговых компаниях. Потомки Демосфена торжествовали. Зуд предков к правосудию по-эллински временно стих. Сэмюел Инселл прекрасно обосновался в Афинах. С волнением наслаждался величественным Парфеноном, с удовольствием наблюдал, как пасутся козочки на Пентеллийских холмах, посещал здание античного ареопага, восхищался мраморными фрагментами статуй, приписываемых знаменитому ваятелю Фидию, вел переговоры с местными банкирами о реорганизации общественных предприятий в Греции, как утверждают, даже занимался разработками бурого угля в Македонии. Его имя было у всех на устах, в Афинах в его честь звучали застольные тосты; мадам Куриумджу-оглы, живая, деятельная жена одного купца из Багдада, посвятила всю себя созданию его душевного комфорта. Когда первая попытка его выдачи провалилась, он, задыхаясь в крепких объятиях своих четырех адвокатов, заявил в зале суда: Греция – маленькая, но великая страна.

Эта идиллия прервалась, когда администрация Рузвельта начала давить на греческое министерство иностранных дел. Адвокаты в Чикаго уже собрали горы необходимых показаний и теперь требовали все более сурового наказания.

Наконец, после множества задержек (он нанял не только адвокатов, но еще и кучу врачей, которые взывали к небесам, клялись, что их пациент немедленно умрет, стоит ему только покинуть Аттическую долину с ее редчайшим живительным климатом)

ему было предписано как нежелательному элементу в течение двух суток выехать из страны к величайшему негодованию всего балканского общества и ужасно расстроенной мадам Куриумджу-оглы.

Тогда он нанял «Майотис», небольшое грязное грузовое судно, и всполошил все средства массовой информации, отбыв на нем в неизвестном направлении.

Появились слухи, что новоявленный Одиссей плывет в Аден, на острова южных морей, что он приглашен в Персию. Однако через несколько дней он, измученный морской болезнью, – на Босфоре, по пути в Румынию, куда ему посоветовала отправиться мадам Куриумджу-оглы под защиту ее приятельницы Ла Лупеску.

По просьбе американского посла турки с большим удовольствием сняли его с борта греческого грузового судна и отправили в тюрьму без особого комфорта. Снова деньги пачками самым таинственным образом стали поступать из Англии, поток целительного денежного бальзама не иссякал, вновь нанимались адвокаты, переводчики с пеной у рта доказывали правоту своей трактовки, доктора ставили опасные диагнозы;

Турки даже не позволили мадам Куриумджу-оглы сойти на берег и поговорить с арестованным на пути домой из Бухареста, где она подготовила все для его прибытия туда. Когда она устроила потасовку с должностными лицами на борту парохода, ее бесцеремонно столкнули в воду, правда, потом выловили в Босфорском проливе.

Поняв, что его загнали в угол, старик сам позволил, как послушная овечка, доставить его домой на «Эксилоне». Он начал писать мемуары прямо на борту, очаровывал всех пассажиров, и в Сэнди-хук его сняли с судна и быстро доставили в Чикаго, где ему предстояло предстать перед судом.

В Чикаго правительство распорядилось упечь его на пару дней в тюрьму; как утверждают журналисты, какие-то совершенно незнакомые ему люди выступили с инициативой взять его на поруки под залог в двести пятьдесят тысяч долларов. Он был переведен в больницу, которую сам выбрал для себя. Ничего не скажешь, солидарность. Ведущие чикагские бизнесмены фотографировались рядом с ним в палате. Даже сам Генри Форд нанес ему визит.

Сам суд стал превосходным зрелищем. Обвинение утонуло в технических тонкостях. Судья оказался довольно дружелюбно к нему настроенным. Таким образом Инселлу удалось обратить это шоу себе на пользу.

Приехала масса его родственников, все они охотно улыбались, позировали перед фотографами и каждый день подъезжали к зданию суда на автобусе. Конечно, множество инвесторов разорилось, но ведь такая же горькая судьба постигла всех Инселлов, разве этого никто не знает? Капитан пошел ко дну вместе со своим кораблем.

Старик Сэмюел Инселл что-то несвязно бормотал стоя на кафедре для обвиняемого, рассказывал историю своей жизни, начиная от мальчика-курьера до крупнейшего электрического магната, распространялся о своей борьбе за место под солнцем, о своей любви к дому, к деткам. Он, конечно, совершал ошибки, кто же это отрицает? Разве другие их не делают? Но его ошибки всегда были честными и искренними. Сэмюел Инселл плакал, рыдал. Его брат Мартин плакал, рыдал. Адвокаты пустили слезу. Взволнованными голосами, чуть не задыхаясь от нахлынувших эмоций, крупнейшие представители чикагского бизнеса, имена которых постоянно присутствуют в аршинных заголовках, говорили с кафедры для свидетелей о том, как много сделал он, Инселл, для расцвета бизнеса в Чикаго. После их выступлений ни у одного из присяжных не оставались сухими глаза.

Наконец, когда обвинитель окончательно припер его к стене, Сэмюел Инселл выпалил: «Да, виновен!» – он на самом деле допустил ошибку в несколько десятков миллионов долларов, но это была честная ошибка.

Приговор: невиновен.

Улыбаясь сквозь слезы, все родственники Инселла направились к своему автобусу под восторженные вопли толпы. Тысячи разоренных инвесторов, по крайней мере так утверждали газетчики, которые потеряли все сбережения, накопленные за всю жизнь, сидели дома с газетами в руках и обливались горючими слезами при мысли о том, сколько пришлось выстрадать этому несчастному мистеру Инселлу. Банкиры были счастливы, они получали всю его недвижимость.

В атмосфере святости низложенный монарх сверхдержавы, бывший курьер, сделавший невиданную карьеру, наслаждался старостью, уходящими один за другим годами, растрачивая двадцатитысячную ежегодную пенсию, которую его старые компании должным образом восстановили.

«После пятидесятилетнего труда можно, наконец, сказать, что работа сделана» – таков был его последний афоризм.