Прошел почти месяц, а Джулиус так и не откликнулся на мое письмо. Ни ответа ни привета. Не откликнулись и разнообразные издательства, которым я разослала свое резюме, приукрасив его по мере сил. Тем не менее я продолжала маниакально проверять почтовый ящик и в один прекрасный день получила-таки радостную весточку, хотя и не ту, которой ожидала. Письмо было от Майлса: он сообщил, что возвращается из Гонконга в Лондон, где купил букинистический магазинчик. Что еще лучше, он предлагал мне работу.

Ладно, положим, когда я окончила университет и, раздуваясь от гордости, получила диплом по специальности «английская литература», мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я буду работать продавщицей в книжном магазине. Скорее, я полагала, что когда-нибудь окажусь в числе номинантов на литературную премию. В те времена я была так непоколебимо уверена в своем высшем предназначении, в том, что судьба приготовила мне путь, усыпанный розами, что я рождена для великих свершений, для чего-то такого, что выделит меня из общей серой массы. Но те времена давно прошли, а сейчас я смотрела на себя и на мир совершенно иначе, и выбирать мне было особенно не из чего. Конечно, я не совсем утратила порывы и устремления, но запал у меня уже был не тот, вернее, его вообще не осталось — меня как из розетки выключили. Я по-прежнему хотела заниматься чем-то осмысленным, иметь цель в жизни и, разумеется, завоевать профессиональные высоты (и, конечно, думала, что они гарантируют мне уважение папеньки), но с тех пор как я забросила карьеру в издательской сфере, я потеряла веру в себя и собственное будущее.

Получив предложение Майлса, я вздохнула с облегчением. Наконец-то у меня опять будет хоть какая-то работа! В глубине души я сочла, что молитвы мои оказались услышаны в основном благодаря записочкам с просьбами к ангелам-хранителям, которые я втайне от всех строчила на хорошенькой цветной почтовой бумаге и клала на ночь под подушку (записочки больше напоминали список желанных подарков на Рождество). Однако Люси и Джесси отнеслись к новостям с прохладцей и даже с предубеждением.

— Майлс — это палка о двух концах, не пойми меня неправильно, — пробурчала Джесси. — Он, конечно, пойдет на акцию милосердия, но ты все-таки не забывай, что он такой же, как все современные мужики за сорок: больше всего на свете боится увязнуть в длительных отношениях, а в глубине души — эгоистичный, испорченный и черствый сукин сын.

— Во-первых, — возразила я, схлебывая пенку с капучино, — если мне и приспичит перепихнуться, я не лягу в постель с мужиком, который пойдет на это из жалости. Кроме того, я не намерена спать с Майлсом. Ни за что. Это уже практически инцест. Во-вторых, тебе просто завидно, потому что у меня появится симпатичный холостой приятель, с которым можно будет показаться на публике и вообще развлекаться.

— Верно, — поддержала меня Люси. Потом покрутила на пальце обручальное кольцо и спросила: — А может, Майлс и есть тот, с кем мне стоит завести романчик?

— Ты все еще не отказалась от этой идеи? — удивилась я, ощутив укол смутного отвращения. Я-то думала, Люси перебесилась. — Вообще-то Майлс терпеть не может прилипчивых женщин.

Люси посмотрела на меня более чем выразительно.

— Извини, я не хотела тебя обидеть, не принимай на свой счет, но ведь если это твоя первая связь на стороне, то тебе волей-неволей потребуется много внимания и ты будешь на этом настаивать.

— В таком случае, Майлс — это именно то, что доктор прописал. — Джесси жизнерадостно потерла руки. — У него, скажем так, всегда будет полный рукав козырей — он ведь наверняка успел перепахать половину дамочек Гонконга и Юго-Восточной Азии. Нахватался всяких приемов.

— О-о, вот это меня точно оттолкнет, — замахала руками Люси. — Еще начну сравнивать себя с его эскадроном шлюх и ломать голову «неужели она делала это лучше, чем я?» и «правильно ли я это делаю?». Нет, увольте.

— Согласна! — хихикнула я. — В койке хороши те мужики, которые придерживаются золотой середины: не устраивают тебе смотр на секс-пригодность и не раздражаются, если ты в чем-то отклоняешься от постельного сценария их мечты. Но при этом они ведут себя уверенно и знают, что делают. Женщине приятно знать, что она нравится мужчине сама по себе.

— Господи, какие вы обе зануды! Ну ни грана авантюризма! — презрительно фыркнула Джесси. — Что плохого в том, чтобы удовлетворять свои желания? Нужно просто понять, чего хочешь, а потом попросить об этом. Вслух, отчетливо и внятно, не надеясь на телепатию. Проще простого.

— А знаешь, — задумчиво проговорила Люси, — за десять лет брака с Эдвардом я ни разу не попросила его в постели: «Сделай то-то и то-то».

Джесси чуть не поперхнулась кофе.

— Лично я никогда не считала нашего правильного Эдди виртуозом по этой части.

— Эдвард — совершенно нормальный мужчина, просто он… он такой предсказуемый, — пожаловалась Люси. — В постели у нас в принципе никакого общения не получается.

— Один из важнейших аспектов орального секса — это умение разговаривать в постели, — наставительно сообщила я. — Если партнер спрашивает «ну как, тебе понравилось?», значит, он напрочь не умеет улавливать твои ощущения.

Люси с Джесси дружно рассмеялись.

— Кто бы говорил! Ты же от воздержания уже на стенку лезешь, — пошутила Джесси.

— Нет ничего лучше простого, обыденного секса, — подвела я итог.

— Так почему Майлсу взбрело в голову купить книжный магазин в Пимлико? — поинтересовалась Люси. — Не то чтобы очень выгодная затея. Я-то подумала, что он вернулся в Англию, чтобы жениться и остепениться.

— Вот именно, и полагает, будто владелец букинистического магазинчика — притягательная добыча, — предположила я. — Рассчитывает, что бабы валом повалят, как мухи на мед слетятся на его интеллектуальное обаяние и чувствительность.

— С чего бы это? Он что, ходил в Гонконге на актерские курсы? — Джесси скорчила гримаску. — Нет, правда, Майлс же трахает все, что движется, так что сексуального он видит в букинистическом магазине? Будет уговаривать девушек перепихнуться на груде старых книжек? «Дорогая, я подложу под тебя сонеты Вордсворта, это так возбуждает!» — так, что ли?

— Может, он наконец повзрослел… — предположила Люси.

— Скорее, у него проснулась совесть, — уточнила Джесси. — Так, Дейзи, вернемся к твоим делам. Раз ты у нас теперь девушка работающая, тебе придется съехать от мамы и поселиться в городе. Хочешь пожить у меня, пока дела не устаканятся?

— Спасибо, ты настоящий друг! — обрадовалась я. — Вот увидишь, я наведу у тебя в берлоге такой порядок — все блестеть будет.

— А как ты стерпишь постоянный наплыв Джессиных случайных мужиков? — сухо спросила Люси. — Они же так и будут мелькать туда-сюда. И все время разные.

Джесси промолчала, слегка обескураженная. Однако Люси была в чем-то права — несмотря на нетипичную для нее язвительность.

— Ну, может, я с кем-нибудь познакомлюсь на новой работе, — поспешно сказала я, чтобы разрядить накалившуюся атмосферу. — Майлс обещает поставить меня продавщицей в отделе эзотерической литературы и книжек по самопомощи.

— Умоляю, дорогая, только не связывайся с психами, которые покупают такие книжки! — воскликнула Джесси, посылая мне прощальный воздушный поцелуй, и ушла. Я с огорчением заметила, что с Люси она даже не простилась.

Вечером я села писать ответ Майлсу, вошла в электронную почту и… сердце у меня ухнуло куда-то в район желудка. Джулиус все-таки ответил!

«Ди, поверь, я женюсь на Алисе не вслепую и вовсе не с тем блаженным бесстрашием, с которым любитель адреналина прыгает с тарзанки. Сейчас она — та, кто мне нужен, потому что Алиса не будет бросать мне вызов, провоцировать и так далее. В отличие от тебя она предсказуемая и спокойная. Можешь сколько угодно верить, что созрела для меня, но я не готов к тебе. Мне жаль тебя разочаровывать, но вот что я тебе обещаю: когда мы оба состаримся, то обязательно встретимся. Я куплю домик где-нибудь в теплых краях, и мы будем коротать остаток дней на солнышке и рассказывать друг другу свою жизнь. Так что начинай готовиться прямо сейчас, чтобы у тебя была в запасе хорошая история. Удачи тебе, целую, Дж.»

Нет, подумала я, даже не утирая слезы, катившиеся по лицу, люби меня Джулиус, он ни за что не заставил бы меня ждать.

Получив такой афронт от Джулиуса, я впала в состояние неописуемой прострации, и обеспокоенная Джесси созвала дома у моей мамы совет-девичник. На дворе стояла дивная весенняя погода, мы устроились в саду под магнолией, Люси гладила меня по спине, а Джесси щекотала мне пятки травинкой, но я все равно продолжала уныло стенать все на той же ноте:

— Разве я когда-нибудь кого-нибудь еще так полюблю?!

— Насчет Джейми ты тоже была уверена, что любишь его, — и глядь, прекрасно это преодолела, — как бы между прочим напомнила Джесси.

— Не-ет, — тихо прохныкала я, перебирая в пальцах восковые лепестки магнолии, усыпавшие траву. — Насчет Джейми я думала, что влюблена в него, а Джулиуса я люблю. Я точно знаю. Это же день и ночь! Между влюбленностью и любовью колоссальная разница! Как вы не понимаете! Сравнивать влюбленность и любовь — все равно что сравнивать лилипута с коленопреклоненным человеком!

— А как насчет коленопреклоненного лилипута? — засмеялась Джесси. — Это какой вид любви будет по твоей классификации?

— Самый настоящий.

Люси сняла руку с моего плеча и уселась поудобнее.

— Дейзи, ты теперь одинока и свободна, и уверяю тебя: как только ты выскочишь замуж и обзаведешься детьми, ты тут же пожалеешь о былых деньках свободы, о том, что так быстро с ней рассталась. Я по себе знаю. Мои незамужние подружки рассказывают мне, как они только и делают, что порхают с вечеринки на вечеринку, спят до полудня, и к тому же с кем вздумается, в любой момент могут прокатиться отдохнуть в Европу, всласть занимаются карьерой и тусуются на корпоративных мероприятиях, читают горы книжек и журналов, потому что у них есть на это время, могут пойти в кино, когда им вздумается… и, чтобы выбраться на вечер из дома, им не нужно проворачивать сложную схему, в которой задействованы няня, детский ужин, помывка и укладывание детей в постель, — и они даже не представляют, как это все выматывает! И вот эти незамужние барышни плачутся мне на то, как им одиноко и как они хотят замуж, замуж, замуж и детей, детей, детей. Меня уже тошнит от этих разговорчиков об их разбитых сердцах и беспросветном одиночестве, потому что я вижу кое-что совсем другое: они неприлично свободны, вольны потакать любому своему капризу и вообще делать, что заблагорассудится.

— Я тебе об этом годами твержу! — подхватила Джесси. — Никогда не понимала женщин, которые приходят ко мне на прием и хотят детей так страстно, как я хочу разве что пописать, застряв в пробке. Прямо-таки зоологическое отчаяние.

— Брак — это не ответ, а загадка, — печально сказала Люси. — Непознаваемая тайна того, как двое пытаются ужиться вместе.

— А может, брак — это такая дерзкая форма оптимизма? — с надеждой предположила я.

— Проходит время, и брак превращается просто в давнее знакомство, — с горечью отозвалась Люси. — Просто в почву, из которой произрастают дети и взаимное неуважение.

— Тебе настолько плохо с Эдвардом? — поразилась я.

— Не настолько, но… — Люси помолчала. — Не то чтобы наша совместная жизнь вызывает у меня полное отвращение, но и нравиться вовсе уже не нравится.

— Ты вступаешь на опасный путь! — предупредила ее Джесси. — Самый ужасный вариант — это долгий, но неудачный брак. Такой был у моих родителей. Знаете, когда супруги считают себя обязанными сохранять брак ради детей и он превращается в пожизненное заключение в двухместной камере. И при этом оба супруга одиноки.

Мы с Люси уставились на Джесси. Она редко говорила о своей семье, и, хотя мы знали, что она боится привязанностей как огня, я никогда не слышала в ее голосе такой печали, как сейчас.

— Ты жалеешь, что они не развелись? — осторожно спросила я, прекрасно понимая, что, как бы несчастны ни были в браке мои родители, я бы все равно предпочла, чтобы они не разводились, — вернее, это бы предпочел мой балованный и эгоистичный внутренний ребенок.

— Конечно. Я тебе об этом уже говорила, — сказала Джесси. — Когда мне только стукнуло тридцать и папа умер от сердечного приступа, я испытала что-то вроде облегчения. Подумала: вот, мама наконец заживет своей жизнью. Но, к сожалению, было уже слишком поздно. Ей едва исполнилось шестьдесят, а она уже считала себя старухой. Мама просто не представляла себе, как можно жить своей жизнью, потому что слишком долго была прикована к отцу. Я абсолютно уверена, что именно поэтому она и сдалась раку. Все эти долгие годы подавления собственных эмоций в конечном итоге ничего ей не дали. В чем тогда смысл исполнять супружеский долг — в такой форме? — Джесси захлебывалась словами. — Люси, ни в коем случае не сохраняй семью только ради детей. Если хочешь остаться с Эдвардом ради себя, тогда оставайся, а так — не надо!

— Легко тебе говорить, у тебя вообще никаких обязанностей нет! — сердито ответила Люси.

— Зато я точно могу тебе сказать: когда дети подрастут и поумнеют, они почувствуют, что ты принесла себя в жертву ради них, и воспримут эту жертву как свою собственную, — объяснила Джесси. — Иногда меня так мучает совесть — просто спасу нет.

Меня прямо-таки обожгло стыдом: я-то до сих пор жаждала, чтобы родители были вместе, просто ради внешнего благополучия, ради парадного фасада «у нас все хорошо», ради пресловутого ощущения стабильности. Мне до сих пор было жалко, что, когда мы с мамой сплетничаем, устроившись за кухонным столом, этой сцене не хватает привычного шуршания папиной газеты и время от времени — его насмешливого фыркания. Хотя папа никогда особенно не участвовал в нашей жизни, меня успокаивал сам факт его присутствия — несмотря на то что нередко оно меня раздражало.

— Да, но есть еще другая сторона вопроса. Когда родители расходятся и твоя мать остается одна, сразу ощущаешь, что тебе на плечи легла еще большая ответственность, — сказала я. — Мне так хочется, чтобы мама кого-то встретила! Ведь я желаю ей счастья.

На этих самых словах в сад выплыла мама с подносом, заставленным чашками и плюшками.

— Вот вам, девочки: лучший сорт «Тетли» и мои фирменные слоеные плюшки. Вам определенно не помешает сладкое. Вы, конечно, прелесть что за девочки, но все на нервах, а сладкое успокаивает. Вам бы научиться просто жить, а не пережевывать каждый свой шаг. — Она поставила поднос на столик. — Ну, я отчаливаю на групповую терапию. Увидимся.

Джесси прямо подпрыгнула.

— Ушам своим не верю, миссис Доули! — воскликнула она. — Дейзи уговорила вас записаться к психотерапевту?!

— Что ты, лапочка, нет, конечно! — улыбнулась мама. — Это собачья терапия.

— Собачья? — недоумевающе переспросила Люси.

— Вы разве не слышали про такое? Общество анонимных хозяев нервных собак, — объяснила я. — Двенадцатишаговая система психотерапии, групповые встречи. Во всех графствах есть. Само собой, собираются только отчаянные собакоманы. Представляете, сидит кучка чокнутых собаководов в каком-нибудь унылом сельском клубе и делится переживаниями по поводу того, что Черныш грызет себе лапы, а Рыжик немотивированно воет каждый раз, как его хозяину вздумается поиграть Рахманинова на расстроенном пианино.

— А вам-то туда зачем ходить, миссис Доули? — удивилась Люси.

— Дуги захворал, — с полной серьезностью сказала мама. — У него собачье компульсивное расстройство, симптомы тревожности. По данным профессора-ветеринара из Индианы, это расстройство встречается у двух процентов собак.

— И в чем оно выражается у вашего песика?

— Он трется лбом о кокосовый половичок в передней, и у него уже облезли брови.

— Ему нужно научиться просто жить и не пережевывать каждый свой шаг, — пошутила я. — А тебе — перестать анализировать собак.

Мама помахала невротику Дуги, который лаял на нас в кухонное окно, и умчалась.

— Бедная сдвинутая мамочка… то есть собачка, — вырвалось у меня.

Не знаю, плюшки на нас подействовали или что, но от хохота мы просто повалились на траву. Мы распили две бутылки вина, и я впала в типичное состояние «звонка по пьянке», но подруги крепко держали меня за руки.

— Не смей звонить! — завопила Джесси и отобрала у меня телефон. — Ни в коем случае больше не разговаривай с Джулиусом! И не пиши ему! А то он решит, что ты его преследуешь.

— Общаться — не значит преследовать! — провозгласила я. — И вообще, я не Джулиусу хочу позвонить, а Майлсу. Завтра он приедет к нам на ленч.

— Отлично! — Люси просияла. — Тряхну стариной, вспомню, каково это — кокетничать.

Прежней дамской триадой плюс Майлс мы выпивали в саду после развесистого воскресного ланча. Лужайка была усеяна пустыми тарелками, бокалами и бутылками. Когда я пошла в дом, чтобы приготовить кофе, Люси нагнала меня и ухватила за воротник.

— Я и забыла, что Майлс такой сексуальный! — с придыханием сказала она. — Даже с похмелья и то — зашибись.

Я рассматривала Майлса сквозь кухонное окно. Он как раз излагал очередную главу своей вчерашней эпопеи самца-завоевателя, и Джесси, сидевшая напротив него на лужайке, вдруг запрокинула голову и заливисто расхохоталась — не иначе, над какой-нибудь особенно смачной деталью, на какие Майлс всегда был щедр.

Люси была права. В первый миг, когда улыбающийся от уха до уха Майлс появился на пороге, я сказала себе: «Это моя добыча!» Несомненно, добычей он был и желанной, и во всех отношениях лакомой, и, когда мы общались, я чувствовала, что физическое влечение добавляет нашей дружбе пыла и перца. В воздухе все время висело непроизнесенное «мы в любой момент можем это сделать», и мы постоянно балансировали на грани, что придавало отношениям особую пикантность и укрепляло их. Однако, хотя фантазировать о том, каков Майлс в постели, мне нравилось, рассудок твердил одно: у нас с ним ничего не получится. Получилась крепкая дружба с мужчиной, который мне нравился, — и, в конце концов, найдите мне хоть один пример дружбы между мужчиной и женщиной, которая была бы совершенно и абсолютно платонической и бестрепетной!

Люси прижала ладони к заалевшим щекам.

— Как, по-твоему, у меня есть шансы понравиться Майлсу?

— Ты же сама слышала, как он тут вещал о своем страстном желании перепихнуться с цветущей семейной дамой, — напомнила я. — Поди посмотрись в зеркало, если сомневаешься. Цвести ты цветешь, фигура у тебя до сих пор — полный отпад, более того, как раз в его вкусе. Почему бы ему на тебя не запасть?

Люси прикусила губу.

— Ой, Дейзи, ты даже не представляешь себе, как годы семейной жизни и однообразного супружеского секса убивают самооценку. Когда день за днем спишь с мужчиной, который не замечает даже твою новую прическу, я уж не говорю о том, что не замечает, сделала ли ты интимную стрижку… Вот смотрю я на Майлса, который прямо излучает жизнелюбие, и чувствую себя старой, толстой и скучной.

— Но тогда разве интрижка с ним тебе поможет? Ты действительно думаешь, будто, изменив Эдварду, почувствуешь себя бодрее, моложе и желаннее? Возможно, измена сойдет тебе с рук и муж о ней так и не узнает, но ты-то будешь знать, что натворила. Как ты будешь жить, помня об этом? — спросила я. — Думаешь, у вас с Эдвардом никак не выйдет начать все с начала?

Люси плюхнулась в кресло.

— Дейзи, ты не хуже моего знаешь, что самое страшное одиночество — это то, которое испытываешь в браке с человеком, переставшим тебя радовать.

Я кивнула.

— Ты права. Самое худшее — это когда просыпаешься, смотришь на спящего рядом мужчину и понимаешь, что ты его переросла. Когда понимаешь, что у него свои мечты и надежды, а у тебя свои, то и спать с ним больше не можешь, потому что это уже как инцест, — торопливо сказала я и добавила: — Так что надо найти партнера, с которым ты будешь себя чувствовать не выше и не ниже, а на равных, и чтобы вы развивались на равных.

— После помолвки с Эдвардом у меня было твердое ощущение, будто я выиграла какой-то очень важный приз. — Люси вздохнула. — А теперь я знаю, что важно не выиграть, а понимать друг друга. Эдвард перестал меня понимать, он вообще не знает меня теперешнюю.

— А ты его знаешь? Понимаешь? Может, ему так же плохо и одиноко, как и тебе.

— Как ты можешь такое говорить — ты же бросила Джейми! — Люси явно начинала сердиться. — Ты прекрасно понимаешь, каково это, когда не можешь достучаться до мужа.

— Понимаю. На своей шкуре испытала, — тихо ответила я. — До Джейми тоже было не достучаться — все его чувства как будто прятались под бронированным панцирем, а когда я пыталась пробиться сквозь него, вкладывая в это всю силу своей любви, то лишь изматывалась — а он по-прежнему был как за крепостной стеной. Я просто хочу сказать тебе, что, если отношения действительно сошли на нет и все чувства умерли, ты непременно это ощущаешь. Точно попадаешь в какую-то мертвую зону, где всегда холодно, где вы уже не возбуждаете друг у друга страсти и ежедневно убиваете друг друга фальшивой вежливостью. Обмениваетесь репликами вроде: «Хочешь, я пропущу тебя в ванную первым?» — «Нет-нет, после тебя, я не тороплюсь». Как только ловишь себя на том, что заворачиваешься в полотенце, стоит мужу увидеть тебя голой, — это конец. Не знаю, может, у вас с Эдвардом еще не дошло до этого.

— Тебе просто-напросто не хочется уступать мне Майлса! — засмеялась Люси.

— Может, ты и права. Главным образом мне не хочется, чтобы тебя обижали. Майлс до сих пор сторонник мимолетных связей. Так сказать, предпочитает Мак-Секс, быстрый незатейливый перепихон, после которого тебя подташнивает и ощущение такое, будто ничего и не было.

Люси поднялась и опять посмотрела на Майлса — теперь он, в расстегнутой рубашке, растянулся прямо на траве.

— Знаешь, иногда и гамбургер поднимает настроение… и оказывается именно тем, что надо, — сказала она.

Хотя приступать к работе в магазине Майлса мне предстояло отнюдь не завтра, подготовиться я решила заранее и как можно тщательнее, поэтому принялась перелопачивать все книжки по самопомощи и эзотерике, какие только можно. Кое-что из своих пожитков я перевезла на квартиру к Джесси, в комнату, которую она мне щедро предоставила. Казалось бы, наше с ней сосуществование под одной крышей грозило в самом скором времени превратиться в круглосуточный праздник непослушания с пьянками и бурным весельем, но нет — я держала себя в руках и часами штудировала развивающую литературу по Интернету. Когда Джесси впервые застала меня за этим занятием, довольно поздно вернувшись с работы, она глазам своим не поверила. Как она ни соблазняла меня, но я не поддалась на уговоры и не пошла с ней в ближайший бар, а осталась сидеть за своим ноутбуком.

— Спасибо, но сегодня вечером я лучше займусь расширением сознания, чем талии. Постараюсь опьяняться мечтами, — заявила я.

— Слушай, ты уже и так подсела на всю эту американскую муру, — буркнула Джесси, закуривая.

Я помахала ладонью, разгоняя дым.

— Вообще-то я как раз читала о саттве, могуществе бытия. Тебе бы не помешало набрать какой-то запас саттических сил. Суть в том, что саттва — это внутреннее равновесие, которое позволили Будде сидеть под священным баньяном, деревом боддхи, пока он не обрел просветление. Эту силу ощущаешь в храмах и в лесу.

— И в психушках тоже? — саркастически поддела меня Джесси.

Вдруг раздался звонок в дверь. Это оказалась Люси, и, едва я ее увидела, все мое внутреннее равновесие пошло псу под хвост. Выглядела она ужасно: лицо опухшее от слез, по щекам — потеки размазанной туши, а от безупречной прически и воспоминания не осталось. Мы с Джесси и слова вымолвить не успели, как Люси бухнулась прямо на пол, свернулась в позе зародыша и принялась раскачиваться туда-сюда, точно стараясь убаюкать свою невыносимую боль. При этом она громко стонала.

— Я вызываю «скорую», — решительно заявила Джесси. — Успокойся и постарайся дышать глубже и ровнее. У тебя, наверно, приступ аппендицита.

Люси заколотила по ковру кулаками.

— Да если бы!!! — прорыдала она. Я села рядом и участливо взяла Люси за руку. Джесси уже наливала ей бренди. Когда судорожные рыдания слегка утихли, Люси набрала в грудь воздуха и завопила:

— Он скотина! Паршивый неблагодарный говнюк! Вот кто он!

— Кто — Майлс? — испуганно спросила я, а в голове у меня пронеслось: «Ну вот, приехали. Этого я и ожидала: он с ней переспал и тут же ее бросил».

— Да не Майлс! Эдвард! — выкрикнула Люси и принялась самым натуральным образом рвать на себе волосы.

Джесси ухватила ее за руки.

— Люси, что стряслось? Ну-ка выпей глоточек и расскажи, в чем дело.

Люси послушно хлебнула бренди, потом опять глубоко вздохнула и начала:

— Значит, так. Шел девятый час утра. Эдвард всегда уходит на работу в шесть, чтобы успеть к открытию биржи. Иногда звонит, когда девочки завтракают, чтобы пожелать им доброго утра, но чаще всего — чтобы выдать мне очередные распоряжения. И вот звонок, я выскакиваю из душа, беру трубку и говорю: «Да, милый, что на сей раз?» А на том конце такая подозрительная пауза, и потом женский голос спрашивает: «Это миссис Примфолд?» Голос приличный, вроде даже нашего круга, ну я и решила, что это одна из мамаш из школы, просто я с ней еще не знакома. Может, ей нужна компания для пробежек или там посоветоваться. «Да, — говорю, — Люси Примфолд слушает, чем я могу вам помочь?» Честно говоря, я в тот момент сидела на краю постели, мокрая и замотанная в полотенце, и намазывалась кремом, поэтому как-то не очень сосредоточилась. А эта и говорит: «Знаете, мне ужасно жаль вот так вас огорошивать». Тут у меня сердце ухнуло: беда. Даже странно, как это нутром все сразу знаешь, даже пока голова еще не сообразила. Я мигом почуяла, что звонит-то мне не школьная мамаша. Спрашиваю: «А с кем я говорю?» — а она опять молчит. У меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Потом эта говорит: «Меня зовут Сюзи, и мы с Эдвардом встречаемся уже два года». — «То есть как — встречаетесь?» — спрашиваю я как полная дура, а она в ответ: «Мы любим друг друга. Извините, мне очень жаль, но вам пора отпустить его на волю».

Люси вновь разразилась рыданиями.

— Хладнокровная дамочка, — заметила я.

— Сначала я ей просто не поверила, — шмыгая носом, сдавленным голосом продолжала Люси. — Сидела на кровати с трубкой в руке и была как в тумане. То есть я осознавала, что девочки играют где-то рядом, на лестнице, но у меня было такое жуткое чувство, знаете, когда внутри все кричит: «Стоп! Этого не может быть! Только не со мной!» Знаете, как кусочек из кино, который видела сто раз, но на себя примерить не можешь, потому что тебе и в страшном сне такое не приснится. Дальше звоню Эдварду на работу и спрашиваю, что за Сюзи такая. Он долго молчит, причем я даже на расстоянии чувствую, как он испугался, и понимаю — все правда. В общем, я не стала дожидаться, пока он начнет оправдываться, бросила трубку, оделась и повезла девочек в школу. И все это на автопилоте. Совершенно не помню, как вела машину, что говорила дочкам — ну напрочь. Прямо как под наркотой.

— Вот в такие моменты ангел-хранитель тебя и оберегает, — вставила я.

— Да что ты говоришь! — резко сказала Джесси. — Что ж твой крылатый друг не уберег ее от измены муженька?!

— Эдвард изменил мне! — провыла Люси. — Вы представляете? И не просто изменил — он мне изменял два года подряд! Наш брак — просто пшик! — Она налила себе еще бренди и одним глотком опустошила рюмку. — Я потратила столько времени зря, хранила Эду верность, а он в это время развлекался на стороне! Какая же я уродская дура! В зеркало смотрю и вижу старую уродскую дуру!

— Это он дурак, — тихо сказала я, обняла Люси и стала укачивать, а она плакала мне в блузку. Поплакав, она отстранилась и сказала:

— Знаете, что самое обидное? — Голос у нее был невыносимо тоненький, совсем детский. — Что Эдвард мне изменил, пока я только фантазировала, как бы ему изменить.

— Люси, ты слишком порядочна, чтобы обманывать кого бы то ни было, а тем более — отца своих детей, — сказала я, сглатывая слезы. — Это были просто фантазии, и ничего больше.

— Я для него всем пожертвовала — даже карьерой, я превратилась в статусную жену, потом в мамашу-наседку и идеальную хозяйку, я всегда его поддерживала и никогда ни в чем не отказывала. Но самое страшное, что я всегда ему доверяла. До самой глубины души.

Мы с Джесси только кивали. У Люси вырвался дребезжащий смешок.

— Я отвезла девочек в школу, вернулась домой. Было такое ощущение, что и дом тоже бросили, что и он тоже потрясен. Такая мертвая напряженная тишина. И тут на меня нашло. Знаете, что я сделала? Схватила нож и ну кромсать картины — все эти драгоценные Эдвардовы полотна, всех его старых мастеров в гостиной. Знаете зачем? Чтобы, когда он придет, ему было так же больно, как и мне!

Джесси захлопала в ладоши.

— Ну и как, тебе стало от этого легче?

— Пока резала, ощущение было потрясающее. Они рвались с таким треском! По-моему, это был самый бунтарский поступок в моей жизни. — Люси взялась за виски. — Господи, эти картины стоили целое состояние! Что же мне теперь делать?

— Они наверняка застрахованы, — сказала я. Картин было жалко — как-никак старые мастера, — но Люси было жалко еще больше, живой человек все-таки.

— Застрахованы? Если только от грабителей, но никак не от обезумевших жен! — все с тем же надтреснутым смешком сказала она. Потом всхлипнула. — Как я со всем этим справлюсь? Как мне жить дальше?

— Люси, — мягко начала Джесси, — ты так долго прожила за Эдвардом как за каменной стеной, так долго была просто мужней женой, а теперь попытайся стать самостоятельной женщиной и увидишь, что получится.

— Да, Люси, ты ведь у нас сильная! — поддержала я Джесси. — Ты справишься. Тебя так просто не взять. Одного не пойму: почему эта цыпочка вдруг вздумала звонить тебе?

— А, так я же вам еще не все рассказала! Выяснилось, что Эдвард купил своей фифе квартиру. Уже полтора года как. Она сама сказала. Половину времени, когда он не на работе, он у нее. То есть живет на два дома. А сегодня, видите ли, тот самый день, когда он пообещал, что переедет к ней насовсем.

По своему печальному опыту я знала, что Люси проснется спозаранку, — горе, как и одиночество, дотягивается своими щупальцами даже в сон и не дает спать дальше. Я уже испытала то самое, что сейчас переживала Люси, — когда ушла от Джейми и сделала аборт от Троя: проснулась в чужой постели, в гостевой комнате у подруги (у Джесси), с опухшим от вчерашних слез лицом, с ломотой во всем теле от недосыпа и мышечного напряжения. При этом мысли скачут, совесть болит, сердце колотится от страха, хотя как ему колотиться, если оно разбито. Еще не пробило и шести утра, когда я крадучись проскользнула из гостиной, где ночевала на диванчике, в гостевую комнату, неся чашку чаю. Как я и подозревала, Люси уже проснулась и смотрела в потолок. И казалось, что под потолком черной тучей клубится ее отчаяние.

Я забралась ей под бок и протянула чашку сладкого чаю (сахара я не пожалела, вспомнив мамины наставления насчет стресса и сладкого). Люси села в постели, сделала глоток-другой и сказала:

— Мне сорок лет, и я никогда не позволяла себе расплыться. Я следила за кожей, волосами и фигурой. Эдвард ни разу не видел меня с немытой головой, неподкрашенными корнями волос, в прыщах или с небритыми ногами. Да что там говорить, я никогда не показывалась ему, не сделав интимную стрижку! Я каждый день делала пилинг! Позволь я себе расслабиться, позволь я мужу хоть раз увидеть меня с целлюлитом или потрескавшимися пятками, заметить у меня усики или учуять хотя бы дуновение пота, — тогда я бы еще поняла его поступок. Но ведь я была безупречна. Не понимаю! Предать меня, меня, которая так старалась для него — хорошо выглядеть, воспитывать детей, вести дом, любить его… Нет, это невыносимо!

Одеяло вокруг Люси было усеяно мокрыми комочками бумажных платочков. Я собрала их, бросила в мусорную корзину и протянула подруге свежие. Люси повернулась ко мне. По лицу ее потоком бежали слезы.

— Я этого не заслужила!

— Нет, конечно же, нет! — отозвалась я.

— Знаешь, что меня больше всего пугает? — всхлипнула она. — Ощущение, что у меня не хватит мужества справиться с болью потери, и сил бороться за Эдварда и отбить его обратно тоже не хватит.

— А мне кажется, ты вовсе его не потеряла. Он сделал все, чтобы потерять тебя, но, стоит тебе пожелать, и ты его вернешь.

— Ты что?! Простить Эдварду эту квартиру, купленную любовнице тайком от меня? Простить ему, что он признался в любви какой-то фифе и обещал ей, что уйдет от меня? Ну уж нет! — Люси откинулась на подушку. — Мне так стыдно! — вздохнула она. — Что я скажу родителям? А дочкам? А друзьям? Ведь я ничего дурного не сделала, а мне так стыдно, потому что это такой позор для семьи! Для моей жизни! — Она замолотила кулаками по одеялу. — Как эти ублюдки, мужики, не понимают?! Сходив на сторону, они не просто предают нас — о нет, они делают кое-что похуже! — Она зарыдала, лицо ее покраснело, она уже не понижала голос. — Эти сволочи заставляют нас сомневаться в себе. Когда муж тебе изменяет, ты перестаешь верить в собственную адекватность, в способность судить здраво. Все разваливается на кусочки — образ мужа, семья, вся эта сладкая иллюзия насчет «жили долго и счастливо» — и разваливается всего лишь ради того, чтобы он в обеденный перерыв кинул палку где-то на стороне и почувствовал себя суперсамцом.

Приступ ярости утих, и Люси продолжала уже спокойнее:

— Понимаешь, ранит не сама ложь и обман и даже не то, что он трахался на стороне. Меня убивает то, что он лежал в постели в обнимку с другой. Просыпался рядом с ней. Когда позволяешь кому-то видеть, как ты спишь, — это куда интимнее, чем просто общение и даже секс. Во сне тебя видят как есть, без всяких масок: уязвимым и одиноким. — Люси вздрогнула, как от боли. — Ну как я это переживу? Мне в жизни не было так страшно и одиноко!

— Когда я ушла от Джейми, мне было страшно зажить самой по себе, — призналась я, поглаживая руку Люси. Бедняжка все еще всхлипывала, но не перебивала. — Все, что остается, — это жить дальше, дистанцироваться и размышлять. Меня, например, страшно унизила необходимость жить у мамы — последняя капля, — но при этом в бушующем океане отрицательных эмоций были крошечные островки покоя, когда я чувствовала, что наконец-то в гармонии с собой. Сначала эти островки не дольше минуты, потом они начинают расти и превращаются в часы, а там, глядишь, и в дни, а потом вдруг осознаешь, что уже живешь новой жизнью и она лучше прежней, невзирая на обстоятельства. Почему лучше? Потому что ты многое поняла и вернула себе самоуважение — хотя и с трудом.

Люси высморкалась.

— Хотела бы я быть такой же храброй, как ты, Дейзи. Мне так нужна эта новая жизнь. И внутренняя гармония.

— Знаю, — отозвалась я. — Мы все этого достойны.

* * *

С рокового для Люси утра прошло три недели. Она уже успела отвезти дочерей к своим родителям — там девочек будут холить и лелеять, а ей страстно хотелось по возможности оградить их от происходящего. После этого Люси практически поселилась у Джесси. Точнее, у нас с Джесси. Мы часами анализировали участь Люси, стараясь помочь ей выпустить пар и справиться с болью.

Люси как раз пустилась в очередной заход самоанализа, когда я раскрыла журнал Hello! и чуть не рухнула. Пять страниц было посвящено репортажу со свадьбы Джулиуса и его блондиночки Алисы — ну как же, главная свадьба года в высшем обществе! Я изучила каждую фотографию и каждую строчку чуть ли не через лупу, как полный маньяк, но при этом с горечью осознала, что, даже если бы меня пригласили на этот раут, надеть мне было бы решительно нечего. Все дамы щеголяли дизайнерскими шляпками — теми, что стоят целое состояние каждая, а еще — фамильными драгоценностями. Настоящими, без дураков, — знаете, бабушкин жемчужный ошейник в три ряда, то есть, простите, колье, а также бриллиантовое кольцо прабабушки свекрови, бриллиантовые сережки-слезки, принадлежавшие еще тете Далии. Что касается гостей, это были не просто аристократы высшей пробы, из круга Джулиуса и Алисы, — аристократы из старых семей со старыми деньгами, но еще на свадьбе блистал причудливый цветник аристократов с континента и лиц из светской хроники, которые перепархивают с одной вечеринки по высшему разряду на другую. Я твердила себе, что, женись Джулиус на мне, свадьба выглядела бы отнюдь не так шикарно, а мои родители смотрелись бы в этой светской толпе жалкими и бедными. Да-да, они выглядели бы просто нищими стариками на фоне этих лощеных и холеных господ. И все равно репортаж меня просто подкосил! Я рассматривала фотографии Алисы, неотразимой и изящной в атласном платье стиля ампир и цвета слоновой кости, со сверкающей диадемой на голове (такое сооружение должно весить не меньше тонны), и пыталась утешить себя тем, что победа-то ее сомнительна, прямо скажем, Пиррова победа, потому что по натянутой улыбке Джулиуса и дураку ясно: невесту жених не любит. Но в глубине души я понимала, что потерпела поражение. Да, чего уж там, взглянем правде в глаза: аристократка победила.

Рыдать до бесконечности невозможно, поэтому периодически, когда мы с Люси осознавали весь идиотизм своего положения, на нас накатывали приступы смеха. Нам по сорок, мы не замужем, мы ревем в три ручья — ну ничего похожего на благополучное замужество Алисы. Вроде бы ничего смешного, а мы катались от хохота, словно вернувшись во времена молодости, когда мы жили под одной крышей. Особенно тонизировало и бодрило то, что наше с Люси затянувшееся гостевание ничуть не мешало Джесси приводить домой очередного кавалера. Как-то вечером мы с Люси вернулись из кино и обнаружили в кухне голого мужчину, готовившего тосты. Без единого слова он обмотался кухонным полотенцем и, подмигнув нам, поставил на поднос чайный прибор и тарелку тостов, после чего удалился в спальню к Джесси. Я повернулась с Люси и объяснила:

— Это ее очередной. В общем, секс с доставкой на дом.

— Кажется, я начинаю проникаться Джессиными принципами. По крайней мере, стала улавливать их прелесть, — откликнулась Люси, наливая воду в чайник. — Ты видела, какое телосложение, а? — Она лихо подмигнула мне, подражая прекрасному незнакомцу, и нас согнуло от смеха. — И чего мы с тобой маемся, ищем каких-то постоянных отношений, если куда проще трахаться, когда приспичит, а остальное время блаженствовать в постели одной?

— Ты лучше меня знаешь, что у нас мозги не под это заточены… — вздохнула я. — Ну, пробовала я этот случайный секс, и ничего такого особенно сексуального в нем нету.

— Да, но чем больше любишь мужчину, тем больше открываешься и тем сильнее он может тебя обидеть и предать, — с горечью сказала Люси.

— Посмотрим-ка, что говорит на эту тему книжная премудрость. — Я наугад раскрыла затрепанную «Карму свиданий» и зачитала вслух: — «Чтобы влюбиться, хватает мгновения. Чтобы человек понравился, нужен час. Чтобы полюбить, нужен день, а чтобы забыть — всей жизни не хватит».

— Отлично! — мрачно сказала Люси. — Значит, у меня впереди депрессия длиною в жизнь.

— Ну, будет тебе, — возразила я. — Просто неудачно открылось. Я и не сосредоточилась толком, так что не считается. Попробуем еще разок. — Я прижала книжку к груди и зажмурилась, потом открыла глаза и опять распахнула «Карму…» наугад. Вот что выпало: «Пословица „Что имеем — не храним, потерявши — плачем“ верна, однако с тем же успехом можно сказать и так: мы не знаем, что теряем, пока не приобретем это что-то». Зачитав цитату, я торжествующе воскликнула:

— Вот видишь! Нужно сохранять позитивный настрой и верить в чудо, потому что никто не знает, что принесет завтрашний день!

Мне завтрашний день должен был принести очередной ленч с папой все в том же занюханном тайском ресторанчике, а потом — встречу с Люси и Майлсом, поскольку она попросила нас обоих составить ей компанию — Люси нужно было заглянуть домой и забрать кое-какие вещи днем, пока Эдвард на работе.

Папенька уже сидел на своем обычном месте, погруженный в какую-то научного вида книгу и, не глядя, запихивал в рот лапшу. По подбородку у него стекал соевый соус. Внезапно он показался мне ужасно старым и ненадежным, и я внутренне ощетинилась. Мне-то хотелось, чтобы отец был сильным, настоящей опорой для слабой женщины, то есть для меня. И еще я вдруг поняла, как устала от того, что оба моих родителя выглядят как записные психи, то есть так, что их с распахнутыми объятиями примут в любую ближайшую психушку. Ну почему папаша не может выглядеть образцовым джентльменом в накрахмаленной рубашке, с газетой «Ивнинг Стандарт» под мышкой? Таким, по виду которого сразу понятно, что у него есть запасец на счете в банке, таким, который планирует на пенсии объездить весь мир, останавливаясь в шикарных отелях? Почему папа такой запущенный и неэлегантный, что за него стыдно на публике? Он же выглядит почти как бомж! Да и ведет себя не лучше. Ну типичный рассеянный ученый, который полагает, будто одежда — дело десятое, и твердо держится этого принципа. По его мнению, главное — это интеллект, а галстук с жирным пятном или обтрепанные манжеты — это все ерунда, если в мозгу вспыхивают гениальные идеи. Папенька до сих пор носит ужасные ботинки старомодного фасона, купленные на распродаже в каком-то комиссионном магазине тридцать лет тому назад. На подошве у них некогда был резиновый накат, теперь почти стершийся, но папаша все равно их носит, потому что ученая братия обожает обувь, которая шлепает, а не топает по коридорам университета, — это для них и есть самый шик. Что совсем странно для англичанина, папенька предпочитает косить под американского преподавателя и одевается больше в стиле Новой Англии, поэтому сегодня на нем была хлопковая фуфайка с длинным рукавом, причем заштопанная во многих местах. А его часы! Это вообще было какое-то позорище в пластиковом корпусе, с аляповатыми цифрами на циферблате и с поддельными бриллиантами. Подарочек от коллеги из Южной Кореи. Они что, издевались, эти корейцы? Или они понимали, что единственный, кто напялит их изделие, — это рассеянный чудаковатый профессор-англичанин, который истово верит, что не нужно заботиться о собственной одежде.

Я подбежала к столику и выдохнула:

— Пап, привет, извини, что опоздала.

— Это ты извини, я уже тут без тебя приступил, — ответил папенька, едва замечая меня. — Ты представляешь, плату за парковку повысили! Просто до неприличия. У меня машина простояла до без четверти двух, а набежало целых шесть фунтов.

Да, шесть фунтов за парковку и почти восемь за эту тайскую гадость — и вот ты уже чувствуешь себя чуть ли на разоренным, папенька! Неужели я никогда не узнаю, каково быть балованной папиной дочкой? Я опустилась на стул напротив папаши.

— Осмос — это нечто потрясающее, — без перехода начал он. — Знаешь ли ты, что, когда клетка делится…

И зачем мы тянем эту волыну, недоумевала я. Какой смысл изображать живую картину на тему «папа и дочка», если он меня в упор не видит, не слышит и, главное, не желает понять. Это что — общение?! Да, мы обмениваемся какими-то фразами, но они для нас ничего не значат.

Я встала.

— Извини, я больше так не могу.

Папаша наконец-то воззрился на меня в изумлении. Ага, задергался! Наконец-то мне удалось потрясти его, добиться хоть какой-то реакции!

— Но, Дейзи, как же ты уйдешь, если за обед уже заплачено? — промямлил он. — Целых семь фунтов девяносто девять пенсов.

Вид у него был по-настоящему обиженный. Ну да, по его понятиям бросить десятку на ветер — это значит потратить большую сумму. Пришлось мне сесть обратно. Я уронила голову в ладони, не зная, плакать мне или смеяться. Потом подняла голову и увидела — о чудо! — что папенька отложил вилку и внимательно изучает меня, не то чтобы встревоженно или озабоченно, но, скорее, с лабораторным интересом, как химик лакмусовую бумажку.

— Папа… — вздохнула я. — У меня такое чувство, будто ты вообще перестал меня понимать. Ты просто не знаешь, кто я. Зачем тогда нужны эти наши встречи? В чем их смысл?

— Смысл? Смысл… — задумчиво пробормотал папенька, точно пытаясь вылущить из этого слова тайный подтекст. — А что, у всего обязательно должен быть смысл? В науке это совсем не так. Порой мы не задаемся таким вопросом. Когда Майкла Фарадея однажды спросили… — Папаша поймал мой вопросительный взгляд и пояснил: — Фарадей, детка, — это изобретатель электричества. Так вот, когда его спросили, в чем смысл электричества, он парировал: «А в чем смысл новорожденного младенца?» Ловко. — Папенька восхищенно хмыкнул. — А вот когда этот же вопрос Фарадею задал сам Гладстон, ученый ответил: «Электричество можно обложить налогом!» — Он раскраснелся от удовольствия, заколыхался от смеха, и я невольно смягчилась.

— Пап, ты однажды сказал мне: «Дейзи, разница между нами в том, что тебя люди интересуют, а меня нет», — напомнила я. — Так вот, мне кажется, что ты не особенно мной интересуешься, потому что я человек. У меня такое ощущение, — я глянула папе прямо в глаза, — будто мы утратили всякую связь.

— Ты совершенно права, — гордо кивнул он, — люди мне неинтересны. — И ухмыльнулся так, будто только что сказал: «Семья для меня важнее всего, а профессиональный успех и признание коллег — дело десятое».

— Но как ты поддерживаешь отношения с людьми, если они тебе неинтересны? — спросила я.

— Я поддерживаю отношения с их работой, с их деятельностью. Мне интересны не люди, а художники, юристы, ученые…

— Да, но я-то как профессионал не бог весть что, так как насчет меня? Как насчет наших с тобой отношений? Они есть или их нет? — я говорила это, а сама понимала, что, по обыкновению, произвожу впечатление обиженной на весь мир. Дейзи, уже взрослая дама, и все равно это все та же я, как раньше, и даже еще больше.

Папа отпил воды из стакана — обычной воды, разумеется, на большее он не взошел, и сказал:

— Я восхищаюсь тобой, Дейзи, потому что ты всегда стремишься наладить с окружающими отношения, даже рискуя обжечься. — И продолжал своим обычным лекторским тоном: — С тех самых пор, как мы с твоей матерью… как бы это сказать…

— Развелись? — пискнула я.

— Да. С тех пор как мы с ней развелись, я стараюсь уклоняться от общения с просто людьми. Книги и теории кажутся мне надежнее. А вот ты всегда идешь на отчаянный риск, какими бы ни были последствия. Ты все время в поиске, потому что, судя по всему, любовь и подобные виды отношений для тебя очень важны. Такая настойчивость и отвага достойны восхищения.

Позже, по дороге к метро, я почему-то ощутила прилив необъяснимой эйфории. Да, мой отец не богач и не щеголь в полосатом костюме, галстуке от «Гермеса» и итальянских ботинках, ну и что? Да, он не осыпает меня комплиментами и чеками по первому требованию, и утритесь. Все равно он, как и мама, на свой чокнутый манер любит меня и напоминает мне об этом. А разве не в этом величайшая ценность родительской любви и заботы?

С Люси и Майлсом мы встретились в четыре пополудни на углу ее улицы.

— Как прошел ленч? — спросила она.

— Лучше, чем я ожидала. Папа старался вовсю, и я тоже. В кои-то веки.

На подходе к дому Люси мы с удивлением обнаружили, что на крыльце сидит прехорошенькая блондиночка в просторной блузке в цветочек. Люси застыла как вкопанная.

— Так, еще не хватало. Явилась. Этого я и ожидала. Вполне соответствует своему голосу.

— Кто?

— Любовница Эдварда, — прошипела Люси и добавила значительно громче: — Та самая стерва, которая затащила в постель моего мужа.

Майлс вдруг бросил сумку, взбежал на крыльцо и воскликнул:

— Сюзи, ты что здесь делаешь?

— Сюзи? — оторопела я. — Ты что, тоже с ней спишь?

— Еще чего, — отозвался Майлс. — Ты не помнишь Сюзи? Мою сводную сестру?