— В Нидаросе монастырь — не чета тому, что в Оксбю. В Оксбю шестеро братьев и два послушника живут как одна семья. Возможно, когда-нибудь Оксбю станет столь же велик, как монастырь в Нидаросе, кто знает? В Нидаросе нас, послушников, было пятнадцать человек. С самого начала к нам приставили наставника — так обыкновенно делают в больших монастырях. В Оксбю иначе, потому что там всего двое послушников и братья сами их учат. В большом монастыре ни у братии, ни у гвардиана нет времени заниматься с новициями. У нас был отдельный от братьев дормиторий, однако трапезничали мы все вместе, это весело у миноритов, потому что, в отличие от других монахов — бенедиктинцев, что живут на острове Мункхольм, или от цистерцианцев с Тётры, они не должны хранить молчание, вкушая пищу.

С самых первых дней сдружились мы с Гёде, племянником Сольвейг, и с Эстейном, сыном Скюле из Оппсдала. У нас было множество обязанностей. Эстейн работал на кухне. Меня и Гёде определили в скрипторий — мы оба знали латынь и умели писать, если и не очень красиво, то по крайней мере разборчиво.

Главным в скриптории был брат Август. Он заметил, что я могу рисовать, и начал учить меня растирать пигменты и смешивать краски, золотить обрезы и литеры. Брат Мойзес в то время был простым монахом и работал в скриптории. Он знал руны и делал с них списки, ему требовался помощник с твердой рукой, вот меня и приставили к нему. Мы записывали стихи, саги, древние песни — в общем, работы у нас было в достатке у всех троих: и у нас с Гёде, и у Эстейна. И все же мы находили время и силы, чтобы валять дурака. В последнем мы столь преуспели, что вскоре стали предметом зависти всех прочих послушников, которые проходили постулат одновременно с нами, но не решались нам подражать.

— А что вы делали? — спросила Вильгельмина.

— Да почти всё, что было запрещено. Братья сквозь пальцы смотрели на то, что мы вытворяли, потому что мы старались учиться и не пропускали служб. Наставник, брат Ульв, разумеется, бранил нас, если узнавал, что мы ходили купаться на фьорд или вылезали на крышу колокольни. Но в основном наши приключения оставались для него тайной. Самое странное, что, когда мы сбежали в город в первый раз, никто этого не заметил, хоть мы и не особо прятались. У Гёде было немного денег, мы же еще не дали обета не касаться их. Мы купили бочонок пьяного меда и печенье, принесли в наш дормиторий и ночью, когда брат Ульв ушел, устроили попойку. Было очень весело, но бочонок скоро опустел. Надо было как-то вынести его из дормитория.

Мы с Гёде были трезвее остальных, к тому же это была наша затея — кому и расхлебывать, как не нам? Мы благополучно выбрались из дормитория, прошли через клуатр и ступили в сад, когда кто-то вдруг тихо окликнул меня. Я обернулся — это был брат Мойзес. Глядя на нас с улыбкою, он спросил, что мы тут делаем. Я и объяснил всё начистоту. А как начал говорить, понял, что готов провалиться сквозь землю — вот прямо тут, у сандалий брата Мойзеса. Он же рассмеялся, не стал нас ни в чем упрекать. Сказал только, чтобы мы шли спать, а бочонок забрал с собой. Гёде боялся, что он предъявит его гвардиану, но я точно знал, что брат Мойзес никогда этого не сделает. Мы вернулись в дормиторий. Наутро у всех болели головы, и наш лекарь даже подумал, что среди послушников распространилась какая-то неведомая хворь.

После случая с бочонком мы с Гёде почувствовали себя пристыженными и стали очень прилежны, так что вскоре наставник рекомендовал нас к принятию новициата. Нам выдали хабиты, как настоящим монахам. Но тут пришла весна, и нам снова снесло головы.

Иногда мы бывали в городе под присмотром наставника: ходили за милостыней, а по большим праздникам — на мессу в собор Святого Олафа. Мы видели, как прекрасен Нидарос, и мечтали познакомиться с ним поближе.

У Тормода, одного из новициев, старший брат служил в Нидаросе в дружине какого-то рыцаря, и Тормода отпускали иногда с ним повидаться. Тормод выпросил у брата старую лодку, привел ее под стены монастыря к берегу Нидельвы и спрятал там в кустах. Мы заново просмолили лодку, выкрасили ее синей краской и плавали на ней вдоль берега, поднимались вверх по течению. Это было весело. Мы много гуляли по городу и вскоре выучили все его улицы и закоулки, закутки и торговые лавочки. Однажды я видел на улице Кольбейна. Мне не хотелось открывать ему, как я провожу время, поэтому я спрятался за углом; до сих пор стыдно вспоминать.

Стурла навещал меня иногда, когда наезжал в Нидарос, но он тоже не догадывался, какой оболтус его воспитанник.

В мае пришло распоряжение назначить брата Мойзеса гвардианом в новой общине в Оксбю, на берегу Снёсы. Было известно, что в Оксбю нет даже церкви. На ее строительство были выделены средства, и брат Мойзес и брат Кристофер отправились в Оксбю вместе с плотниками.

К августу церковь была почти готова. Брат Мойзес попросил прислать ему меня и еще нескольких резчиков для завершения работ. Мы пошли в Оксбю, и я прожил там до самого ноября.

Это было самое прекрасное время, Мина, из двух лет, проведенных мною в монастыре. Мы молились вместе с братом Мойзесом, много разговаривали. Иногда он спрашивал, уверен ли я, что иду своею дорогой, что монашество — мое призвание. Расспрашивал о родителях, о работе резчика, о тех, кого я оставил в Эйстридалире, о Стурле, о тебе. Я не мог понять, к чему всё это. Я никогда еще не был так убежден в правильности своего выбора и думал, что, вернувшись в Нидарос, положу конец прежним своим детским выходкам.

Мы украсили алтарь. Брат Мойзес просил меня сделать крест — он хотел, чтобы это была целиком моя работа. Стояла ранняя осень, листья горели золотом и отражались в темных водах озера, я вспоминал рассказы о святом отце нашем, брате Франциске. Ему бы понравилось у нас, ведь он знал, как хороша земля и как она поет Господу своей красотой.

Я закончил крест, и мы установили его на колокольне. Тут пришли несколько братьев из Нидароса, которые посланы были с какой-то миссией на Воронов мыс, им было велено взять с собою и меня, они должны были нести тяжелую поклажу. Я пошел охотно — мне было всегда интересно, что там, за холмами.

На Вороновом мысе мы пробыли неделю. На обратном пути я попрощался с братом Мойзесом и сказал, что упрошу отправить меня в Оксбю, когда принесу вечные обеты. Он же в ответ высказал надежду, что у меня хватит ума не делать этого. Я не понял тогда, почему он это сказал, и, пожалуй, обиделся бы, не знай я так хорошо брата Мойзеса.

— А потом ты снова вернулся в монастырь в Нидаросе? — спросила Вильгельмина.

— Ну да.

То ли Торлейв приуныл, вспомнив, что было дальше, то ли ему просто тяжело было говорить на подъеме, но он умолк.

Они остановились на самом верху. Внизу, за зарослями карликовой березы, извивалась лента дороги. Было видно, как по ней едут маленькие сани, запряженные будто игрушечной лошадкой — отсюда она казалась не крупнее мыши.

— Давай передохнем, — попросила Вильгельмина. — Что-то я устала.

Торлейв кивнул.

Огонь разгорался плохо, больше шипел на сырых поленьях, чем грел. Торлейв отгреб снег и расстелил плащ. Они сели, вытянув ноги к костру. Вильгельмина вынула лепешки и мех с пивом — то, что дали монахи в дорогу.

— Я вернулся в Нидарос другим, — внезапно продолжил рассказ Торлейв. — Гёде сразу принялся дразнить меня занудой и спрашивал, что со мною сделали в Оксбю. Я не мог ему ответить. Я так полюбил монастырские службы, даже утренние часы, когда надо вставать в полной темноте ноябрьской ночи и идти на хоры. Свечи горят ясно, звуки голосов летят к стропилам и возвращаются оттуда — точно ангелы вторят тебе сверху.

На Пасху собирался я уже принять постриг и думал только о себе и о своем призвании. Между тем с Гёде начало что-то происходить. Он совершенно перестал интересоваться монастырской жизнью. Не раз нам с Эстейном приходилось скрывать от брата У льва отсутствие Гёде на хвалитнах. Я решил поговорить с ним, но все откладывал: неловко было лезть не в свое дело. Как-то раз, не найдя Гёде во время вечерни на хорах, я тоже тихо ушел из церкви и отправился его искать. Гёде не было в храме, не было в дормитории, не было в клуатре. Я бродил по всей обители, пока не догадался пойти к нашей лодке.

Я увидел его сразу. Была ранняя весна. Гёде сидел в лодке и стругал ножом ивовые прутья. Обстругав прутик, он выкидывал его в воду и принимался за новый. Вокруг в месиве грязи, воды и льда плавало уже немало стружек, часть их уносило течением во фьорд.

— У тебя появилась своя Изот? — спросил я Гёде. — И ты, подобно новому Тристраму, хочешь с помощью стружек дать ей знать, что ждешь ее в условленном месте?

Гёде посмотрел на меня с яростью.

— Что ты здесь делаешь? — прошипел он сквозь зубы.

— Я искал тебя. Брат Ульв не слепец. Он видит, что твое место пустует, сколько бы мы с Эстейном ни пытались заслонить его своими хабитами. Тебя отошлют домой.

— О, — фыркнул он. — Как я испугался!

— Что с тобою, земляк? — спросил я, потому что Гёде тоже родом из Хёдмарка.

— А тебе какое дело, земляк? — отвечал он. — С тобою-то все в порядке. Ты не пропускаешь служб, ведешь себя примерно, со дня на день удостоишься тонзуры и скапулира.

— Гёде, я же не враг тебе. Если ты не хочешь идти этой дорогой, кто заставляет тебя? Ты говорил, что сам выбрал этот путь, никто тебя не неволил.

— Да, представь себе! — буркнул Гёде. — И тетка моя Сольвейг и дядя Никулас были против того, чтобы я становился монахом, но я настоял на своем. И вот теперь я понял, как были правы они и как неправ я. И что мне делать? Если я добровольно уйду из монастыря и вернусь домой, они-то будут довольны! И снова придется мне выслушивать дядюшкины речи: дескать, Гёде, коли не будешь таким дураком, как я, примешь рыцарское достоинство из рук конунга, получишь золотые шпоры и тебя станут величать господином Гёде… Не теряй тогда головы и помни, что простые люди ничуть не хуже тебя.

— Не вижу в этом ничего дурного, — отвечал я. — Почему бы тебе и не стать рыцарем?

— Я нарочно выбрал орден миноритов, дабы мне никто не напоминал о знатности моего рода. Я и без дядюшки знаю, что простые люди ничем не хуже. И почему он думает, что может распоряжаться моею судьбой? Он не отец мне, он даже не родной мой дядя.

— Видит Бог, я все же не понимаю, в чем беда.

— Сказать тебе, в чем? — крикнул он с вызовом. — Ты был прав, когда говорил о Тристраме и Изот. Я познакомился с девушкой, ее зовут Хилле. Я болтался по Нидаросу, а она покупала себе ленты в лавке. Были ранние заморозки, мостки у входа в лавку обледенели, она поскользнулась и подвернула ногу. Я помог ей дойти до дому. Пока я ее провожал, я окончательно понял, что монастырская жизнь не для меня. Мы договорились встретиться. Теперь мы с нею видимся раз в неделю, и она любит меня так же, как я ее.

— Так пускай твой дядя пошлет сватов к ее отцу, — посоветовал я. — Может, меня даже отпустят из монастыря погулять на вашей свадьбе.

— Отец Хилле — простой кузнец, — сказал он, продолжая яростно строгать ивовую ветку. — Ремесленник и бюргер. Почтенный член гильдии.

— Тем более он не должен быть против.

— Мой дядюшка Никулас будет против! Он любит поговорить о том, как все равны перед Богом, от лейлендинга до короля, но при этом не раз повторял, что я должен найти себе знатную невесту — упрочить свое положение в обществе! И отец Хилле внушает ей то же самое. У него нет сыновей, и он хочет выдать ее за своего старшего подмастерья, чтобы дело не уходило из семьи. И ему плевать, какого я рода. Ох, Торлейв, видел бы ты мою Хилле! Она так мила, так добра и прекрасна!..

— Она правда была такая? — поинтересовалась Вильгельмина.

Торлейв пошевелил палочкой угли догоравшего костра.

— Нам надо идти, если мы хотим до ночи добраться до какого-нибудь жилья. Завтра к вечеру мы будем на Вороновом мысе. Остальное расскажу по дороге.

Торлейв старался выбирать места простые для спуска, но ветер с каждой минутой крепчал, налетал сбоку и сверху, швырял в лицо комья снега. Иногда Вильгельмине казалось, что ее сейчас сдует, точно букашку, со скользкого каменистого склона. Однажды она едва не сорвалась с кручи, но Торлейв схватил ее за ворот и поставил на ноги.

— Держись!

— Торве, я как мешок! — пожаловалась Вильгельмина. — Без меня ты уже сто раз дошел бы до Воронова мыса!

— Ты хочешь сказать, что лучше б ты осталась с сестрой отца Магнуса в его усадьбе? Но, знаешь, я не жалею, что ты пошла со мной. Может, здесь и опаснее, зато я уверен, что сумею тебя защитить.

У подножия горы бежал торопливый ручей. Ветер разогнал облака, над головами посветлело, и на небосклоне вдруг показалось яркое солнце.

— Так Гёде женился на Хилле? — спросила Вильгельмина, едва они спустились с горы.

— Я не могу бежать так быстро и говорить! Не понимаю, откуда ты берешь силы?

— Солнце и ветер дали мне их! — рассмеялась Вильгельмина.

— Ладно, слушай, — сказал Торлейв. — Дай только отдышаться.

На другой день после нашего разговора Гёде снова исчез. Не было его и ночью, но, когда мы с Эстейном пришли на хоры ранним утром, Гёде сидел на своем месте. Глаза у него были злые. После утрени мы расспросили его, что и как. Поначалу он только рычал на нас, но потом чуть не расплакался. Сказал, что кузнец узнал об их свиданиях. Кто-то доложил ему обо всем, и он обещал Хилле подстеречь ее возлюбленного и отколотить его.

— Но я решил: не мне бояться какого-то кузнеца, — нахмурился Гёде. — Я сам пошел к нему. На дворе меня встретили мрачные подмастерья. Я объявил, что хотел бы поговорить с местером Свейном. Младший подмастерье проводил меня, а остальные стояли и недобро смотрели мне вслед.

Кузнец глянул на мой хабит и сказал, что если я пришел побираться, то у него осталось немного объедков после обеда. Я отвечал: «Я Гёде, сын Кари, сына господина Гёде Рисволло из Эйдаскога. Дед мой был рыцарского званья, а отец не успел удостоиться его потому лишь, что погиб в войне с шотландцами. Я собираюсь оставить монастырь и вернуться к светской жизни, и я хочу просить у вас руки вашей дочери». Кузнец расхохотался так, что затряслись стены, и сказал: «Убирайся, мальчишка, я не стану марать об тебя руки, коль скоро ты пришел и все честно мне рассказал. Мне все равно, какого звания был твой дед. Тебе не видать Хилле, она давно сговорена за другого! Да и ни за что я не выдал бы ее за неровню, чтобы потом мужнина родня попрекала ее как мужичку». Мне нечего было возразить, потому что во многом он был прав. Я повернулся и ушел. Подмастерья следовали за мною два квартала, но потом отстали.

— А что же Хилле? — спросил я.

— Я скоро нашел ее, — пробурчал Гёде. — Она сидела на берегу и плакала. Я рассказал ей о разговоре с ее отцом, и она заревела еще горше. Я велел ей замолчать, — сказал Гёде. — Если она хочет, может бежать со мною, а нет — пусть возвращается домой и выходит за своего подмастерья. Она сказала, что любит меня, но боится отца. Я сказал ей: «Выбирай!» Она попросила день — подумать. Я согласился: «Хорошо. Завтра на нашем обычном месте, как стемнеет, дашь мне ответ.

И либо мы убежим с тобою вместе, либо это будет последняя наша встреча».

— Бедная девушка, как ей, должно быть, было тяжело! — воскликнула Вильгельмина. — Я не знаю, что бы я сделала на ее месте! И что же ты сказал ему на это?

— Поздно было что-то менять. Я сказал: «Хорошо, Гёде, но я пойду с тобой, ибо не хочу оставлять тебя одного». «Тебя только там не хватало, — отвечал он. — Ты монах, ты уже отрекся от мира. Что понимаешь ты в настоящей жизни и в настоящей любви!»

На другой день Гёде объявил в обители, что уезжает, снял послушнический хабит, надел ту одежду, что была на нем, когда он пришел в монастырь два года назад. Нам с Эстейном позволили его проводить, и мы отправились в Нидарос на вполне законных основаниях. Гёде хотел нас прогнать, но мы сказали, что не вернемся в монастырь, пока он не поговорит с Хилле.

— Так ты ее видел? — спросила Вильгельмина. — Она и впрямь была так красива?

— Я ее не видел, — усмехнулся Торлейв. — Они должны были встретиться за церковью Святого Мартейна в сумерках…

— В сумерках! — воскликнула Вильгельмина. — Будь я отцом девушки, ни за что бы не отпустила ее на улицу в такой час.

— Верно, Мина. Видимо, кузнец тоже так думал. Гёде сидел на колоде за церковью, а Хилле все не шла. Стемнело. Мы с Эстейном догадывались, что нас давно хватились в монастыре, но не могли же мы бросить Гёде. Наконец послышались шаги. «Это она!» — сказал Гёде. «Воистину, Гёде, — удивился Эстейн. — Она шагает, как стадо телков у нас в Оппсдалене».

— Подмастерья! — Вильгельмина прижала к щеке руку в красной рукавичке.

— Да, это были они. И впереди всех — старший подмастерье, жених Хилле, здоровенный парень в кожаной ольпе. Они сразу узнали Гёде, хотя тот сменил наряд и сидел, молодец молодцом, в бархатном кафтане. Подмастерья вынули из-под плащей мечи и дубинки и заявили, что сейчас отобьют у Гёде охоту бегать за девицами. Мы с Эстейном подхватили его и бросились бежать втроем по узким улочкам Нидароса — вниз, к пристаням, к устью Нидельвы. Я надеялся, что там будет народ: как раз настало время весеннего лова сельди, и лодочники и рыбаки толклись в гавани постоянно. Действительно, на пирсе были портовые люди, они громко спорили, в руках их горели факелы. Мы просили их о помощи, объясняли, что за нами гонятся пятеро с мечами и дубинами. «Ну, так защищайтесь, трусливые монахи!» — расхохотались они. Они предвкушали развлечение, даже перестали спорить и встали полукругом, подняв факелы, чтобы лучше видеть, как нас будут бить.

Кузнецы уже бежали по деревянному настилу, так что сотрясалась вся пристань. Портовые люди преградили нам дорогу к отступлению и улюлюкали. Они тыкали в нас своими факелами и кричали: «Деритесь, трусы!»

Я успел много всего передумать, пока кузнецы бежали к нам. Вспомнил тебя и Стурлу, вспомнил, как ты радовалась той лошадке, что я вырезал для Яслей на позапрошлое Рождество. Вспомнил, как мы с тобой играли в заводи, как ты купалась, маленькая смешная ящерка, и брызгала в меня водой. Я увидел, как ты бежала через выгон мне навстречу в синем платье: ветер перепутал твои светлые волосы, и они закрыли тебе лицо, и ты смеялась. И я понял в этот момент, что должен вернуться к тебе. Не то чтобы я просто затосковал, а я совершенно стал уверен, что мне без тебя не будет никакой жизни. И тут кузнецы подбежали, и Гёде вынул меч. Я встал между ними и Гёде.

— Постойте! — крикнул я. — Вас много, и вы вооружены, а нас только трое! Драться так — не по чести.

— Убирайтесь в свой монастырь, нищие монахи, вы нам не нужны, — отвечали подмастерья. — Нам нужен этот щеголь.

Я возразил, что мы не можем уйти, потому что Гёде — наш брат.

— Предлагаю биться один на один, — сказал я.

Не уверен, что я вообще понимал, что говорю. Я хотел выиграть время и заставить их думать, потому что они вообще-то были нормальные парни, не разбойники и не убийцы. Просто очень злы на Гёде, особенно жених.

— Хорошо, — выкрикнул жених. — Этот длинный в рясе прав. Я и один разделаю поганца, на куски порублю!

— Нет! — возразил я. — Зачем же на куски? Это будет честный поединок до первой крови. Так дрались наши деды.

Подмастерья обсудили мое предложение и согласились.

— Так тому и быть, — проговорил жених.

И они с Гёде скрестили мечи.

— Страшная история, — вздохнула Вильгельмина. — Теперь я понимаю, почему ты не любишь ее вспоминать. И что было дальше?

— Кузнец оказался силен как бык, но Гёде учился искусству боя у мастеров. Кузнец сражался, точно дрова рубил. Гёде плясал вокруг него, переходил из одной стойки в другую, защищался грамотно и довольно скоро ранил кузнеца в левую руку.

— Всё! — закричали мы вместе с подмастерьями. — Битве конец!

Однако жених рассвирепел от вида собственной крови и не слушал нас. Другие подмастерья поняли, что дело плохо, попытались его остановить, но он раскидал их и вновь бросился на Гёде. К ночи подморозило, деревянный настил пирса местами обледенел. Гёде поскользнулся, кузнец ударил его в плечо. Кровь хлынула на кафтан Гёде, меч выпал из его руки и по льду подкатился прямо мне под ноги. Кузнец схватил Гёде за волосы. Я понял, что он сейчас просто снимет с Гёде голову. Надо было что-то делать. Я поднял меч Гёде и подхватил удар кузнеца, успел в последний момент. Мы обменялись несколькими ударами, потом он решил поразить меня сверху. Стурла называл такую позицию «стойка гнева» — кузнец и верно был в гневе. Только он распрямился для замаха и воздел меч над головою, как я прыгнул и ударил его обеими ногами в живот. Этому тоже учил меня Стурла, он называл это «прыжком на умбон». Так делают, чтобы сместить щит и открыть противника для удара. Но у кузнеца щита не было, и я прыгнул ему на живот.

Кузнец согнулся пополам, завалился вбок и головой вниз рухнул с пирса в ледяную кашу. Я бросился к Гёде — один из подмастерьев уже стягивал его рану своим кушаком.

Кузнец все еще барахтался в ледяной каше, он никак не мог вылезти на мостки. Вместе с двумя подмастерьями мы вытащили его за ворот ольпы. Все его бешенство прошло: холодная вода отрезвит кого угодно.

Наши участливые зрители меж тем поняли, что увеселение закончено, и разбрелись. Кто-то из подмастерьев сказал, что знает хорошего лекаря, и согласился нас проводить. Мы с ним и Эстейном несли Гёде на руках. Ему было совсем худо. Я боялся, что не донесем его живым, но обошлось. Местер Маурициус оказался умелым лекарем. Уже после я узнал, что он принимал участие во множестве военных походов, бывал даже в Святой Земле, как и брат Мойзес.

— Брат Мойзес был в Святой Земле? — удивилась Вильгельмина.

— Он много лет жил в Иорсалаланде и в самом Иорсалиме, — кивнул Торлейв.

— Что же дальше было с Гёде?

— Местер Маурициус зашил и перевязал его рану. «Ему нужен покой, — сказал он. — Пусть пока останется у меня. С ним все будет в порядке, если рана не воспалится».

Наутро мы вернулись в монастырь, сразу пошли к гвардиану и рассказали ему всё как было. Он выбранил нас, сказал, что мы вели себя как неразумные дети и должны быть наказаны как неразумные дети.

— И вас правда наказали?

— Не сказать чтобы чрезмерно, — усмехнулся Торлейв. — Мы с Эстейном месяц чистили монастырские нужники, только и всего. Конечно, мы с ним провоняли насквозь и нас дразнили другие послушники, но мне было все равно.

Я знал, что Гёде выздоравливает, знал, что скоро увижу тебя, Стурлу, Агнед, наш херад. Мысль о Городище, о том, как пройду по его улицам, сорву горсть вишен, свисающих над плетнем старого Гуннара, была приятна мне. Я пробыл в монастыре до завершения срока нашего наказания — ровно месяц. За это время Гёде выздоровел, мы с ним возвращались в Хёдмарк вместе.

— А что же Эстейн?

— Эстейн остался в монастыре, я навещал его прошлым летом. Он настоящее чадо святого Франциска — радостный, неутомимый и смиренный. Мне бы никогда не стать таким. Думаю, ему пошло на пользу все, что тогда с нами приключилось. Это укрепило его дух.

— А кузнец и его подмастерья? А Хилле?

Торлейв покачал головой.

— Кузнец, отец Хилле, предлагал Гёде оплатить лечение. Но Гёде это не нужно было, он и сам не беден. А вот чувства Гёде к этой девушке, похоже, остыли. Полагаю, так было лучше и для него, и для нее.

— Боже мой, Торве, как же ты рассудителен! — воскликнула Вильгельмина.

— Да, когда речь идет не обо мне, — усмехнулся Торлейв.