Раннее утро окрасило тропинку солнечными пятнами. Тени рябиновых листьев трепетали под босыми ногами Хольгера, плясали по его загорелым коленкам.

Некоторое время он стоял в нерешительности — так далеко от дома он никогда не заходил. Он сделал еще несколько шагов по тропинке и, далее не задумываясь, побежал вперед. Тонкие мальчишеские ноги несли его по лесной тропе, птицы неумолчно пели над головой. Сквозь листья пригревало солнце, золотило русую его макушку.

Вообще-то он ничем не рисковал. Заблудиться в лесу он не мог. Не потому, что знал каждую тропинку — эта часть леса была ему незнакома, — а потому, что внутри у него, в самом его сердце, точно жила маленькая стрелка, что всегда безошибочно указывала ему, где дом, где Гломма, где горы и озеро. Мать и отец не скоро его хватятся — крошечная новая сестра, что родилась две недели назад, отнимает почти всё их внимание. До обеда никто не станет его искать. А к обеду он вернется — кто же захочет пропустить обед? Только не Хольгер: уж что-что, а поесть он всегда не прочь. Дед все удивляется: что ж он так худ, хотя за обедом ест за двоих?

— Это потому, что он растет, — говорит мать.

— Это потому, что он весь в своего тощего отца, — говорит дед и треплет внука по макушке.

А Хольгер лишь улыбается, слушая их слова. Ему-то все равно! Ему нравится есть, и он ест. Быть худым ему тоже нравится — он легок как перо, скор как кузнечик, проворен как ящерка. Иногда ему кажется: раскрой он руки пошире, втяни живот и встань на носки — и полетит над хутором, над горами, над Гломмой. Далеко внизу останутся усадьбы и хутора, а он будет лететь и лететь, точно птица. Нет во всей округе другого мальчика, который столь же ловко карабкался бы по скалам и деревьям. Он лазит на крышу точно кошка, даже ловчее кошки, и сидит там, распевая песенки. Хольгеру нравится сидеть на крыше, но когда приходит отец, и смотрит на него снизу с широкою своей улыбкой, и говорит: «Ну, теперь слезай!» — то это Хольгеру тоже нравится. Он спускается на плечи отцу, и тот несет его через двор. Отец высок, и плечи у него широки! И он несет Хольгера и бросает в стожок, и оба смеются.

В этом году отец подарил Хольгеру нож и научил вырезать свистульки. Теперь Хольгер дарит их всем, кого видит, — красивые свистульки, с птичьими головками. Он сделал такую матери, и отцу, и деду, и Агнед, и младшей сестре Ракели. Он вырезал бы свистульку и самой маленькой сестре Кольфинне, той, что родилась две недели назад, но ему сказали, что она слишком мала и не сумеет в нее дуть.

— Подожди, пока она подрастет, — сказала мать.

Отец научил его вырезать простой узор — Хольгеру нравится, как выходит он из-под лезвия ножа. Сам-то отец может вырезать всё. Нет ничего, что было бы ему не по плечу. Он может построить дом, или даже корабль, или даже церковь, не то что простую баню срубить. И может покрыть что угодно затейливой резьбой. Так приятно бывает провести пальцем по тем завиткам, что выходят из-под отцова резца.

Когда-то отец сделал ему лошадку, на которой можно раскачиваться взад-вперед, но Хольгер давно уже отдал ее Ракели: зачем ему игрушечная лошадь, если можно хоть целыми днями ездить на настоящих? Дед научил его держаться в седле и посылать коня рысью и галопом.

Два года назад, когда Хольгер был еще маленьким, отец вырезал большой крест и собрался нести его куда-то в горы. Дед пошел вместе с ним, и еще священник, отец Магнус. Хольгера они тоже взяли с собой, он сидел на плечах то у деда, то у священника, а у отца — нет, потому что тот нес на себе крест. Отцу было бы тяжело нести и крест, и Хольгера одновременно. Они нашли в горах кучу камней, и отец Магнус кропил ее и крест водою и пел красиво на непонятном языке, как в церкви. Потом они выкопали яму и установили в ней крест. И отец Магнус снова пел. Когда они закончили, дед вытер слезы и сказал: — Упокой, Господи, с миром душу раба Твоего Сэмунда.

И отец сказал:

— Аминь.

Всю дорогу домой отец объяснял Хольгеру, что же пел отец Магнус. И Хольгер выучил несколько тех слов, которые взрослые называют латынью. Так уж устроен Хольгер: всё, что слышит, запоминает быстро. За два года он уже выучил немало таких слов, и знает теперь и все буквы, и даже может писать и читать.

Старая Йорейд как-то, глядя на Хольгера, сказала матери: — Вымоленный мальчик, потому такой шустрый.

Но Хольгер не понял, о чем она говорила. Он всегда немного побаивался старухи и при виде ее прятался за материну юбку.

Он поднимался по склону; в траве и во мху алела земляника. Он рвал ее, набивал ею рот. Тропа становилась все уже, все извилистей. Меж камнями пробиралась она, меж густыми елями и колючими кустами, покрытыми нежным бело-розовым цветом. Пели кузнечики, шмели и пчелы жужжали над цветами.

На одной из полян он остановился передохнуть и долго валялся в траве, раскинув руки. Солнце согревало его смуглые коленки, пекло засохшие ссадины — следы вчерашних подвигов. Высоко над макушками елей кружил ястреб, и крылья, разведенные крестом, казалось, оставляли след в жарком синем воздухе.

Хольгер встал, чтобы продолжить путь. Хотелось пить; едва он подумал об этом, как услышал тихое журчанье и припустил вверх по склону, прыгая с камня на камень. Ручей вытекал из-под большого валуна и стремительно летел вниз по песчаному руслу, сверкая и переливаясь. Солнце сияло из каждой выбоинки, с каждого мокрого камня; воздух кругом полон был веселых золотых брызг, радужных капель. Хольгер бросился под них со смехом. Скоро его рубашка и короткие потрепанные штаны пропитались насквозь этой сверкающей влагой, а он хлопал руками по мокрым камням и смеялся.

Он напился из ручья вволю и пошел дальше. Он понимал, что, если хочет вернуться к обеду, надо бы уже спешить в обратный путь, однако тропинка всё уводила вверх, всё сулила что-то новое, манила, будто еще немного — и откроется его взгляду какое-то чудо, что-то, не виданное никем и никогда. Что-то, возможно, похожее на то, что смутно чувствует он, когда отец склоняется над маленькой книгой в кожаном переплете и читает вполголоса, а слова звучат так просто, мужественно и красиво, что у Хольгера начинает щемить сердце:

Отец не знает, но Хольгер давно уже помнит наизусть все эти слова, хотя некоторые ему пока что непонятны. Он шепчет их, играя или засыпая; вспоминает и теперь, когда взбирается по тропе меж замшелых камней.

— Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря! — громко говорит Хольгер.

Внезапно склон кончился, тропа нырнула в молодой ельник и потерялась там. Хольгер понял, что добрался до вершины.

Он сделал еще несколько шагов; пушистые елочки кололи его ободранные коленки. Взобрался на большой плоский камень на самом краю и замер от восторга.

Небо раскинулось от края и до края, от одной зубчатой гряды до другой; в лиловом мареве плавились белые вершины далеких гор. Внизу, многоцветная, как картинка на бересте, лежала прекрасная долина — темные и светлые острова зелени, широкая синяя полоса Гломмы. Как на ладони открылись перед ним и озеро, и дороги, и тропы, что взбирались по склонам и отрогам. Увидел он крошечные коробочки хуторов на склонах, и Городище, и Еловый Остров, который он унаследует, когда станет взрослым. Шпиль колокольни Святого Халварда, далекое Таволговое Болото — хутор бабушки Йорейд, которой не так долго осталось жить на этом свете.

Далеко на западе растекалась по горизонту туманная дымка; за ней, за горами и долинами, скрывалось то самое, покуда неведомое Хольгеру море. «Возьму ли крылья зари…» Хольгеру чудилось, что на губах он ощущает солоноватый его привкус. Там было море, на край которого переселится он. Стремительный корабль по волнам понесет его в далекие страны, и они откроют свои чудеса его радостной душе. Все это будет — много лет спустя.

Он сел на разогретый солнцем камень, свесив вниз загорелые босые ноги и шевеля маленькими пальцами.

Внизу под самым холмом золотилась лента ручья. Хольгер вдруг с удивлением понял, что ручей, из которого только что пил он, — тот же, что течет через их выгон, тот самый, в котором мать и Агнед полощут белье. Проследив тонкую нить потока, он увидел линию изгороди, зеленый выгон, коров — Пеструху и Белку, — овец, лошадей, своего мерина по имени Карий. Все они казались крошечными, точно букашки, что ползают по листу. А вот и дом, и баня, и стабур, и пивоварня, и отцова мастерская. Отец стоял там в белой рубашке — по рубашке Холь-гер и догадался, что это он. А маленькая точка, что движется по двору, — сестричка Ракель. Мать вышла на крыльцо: наверное, ждет его, зовет. Но он далеко, не слышит ее голоса.

Хольгер вздохнул. Помедлил еще немного. Так хорошо было сидеть на плоском теплом камне, так не хотелось покидать вершину.

Что-то прошуршало в кустах за его спиной. Он оглянулся без страха: чего ему здесь бояться? Хрустнула ветка, другая, и, продравшись сквозь ельник, вышел к нему черный, облепленный репьями Буски. Жарко задышал над ухом, свесил набок розовый язык. Шерсть его, согретая солнцем, была на ощупь горяча как огонь.

— Буски! — обрадовался Хольгер. Он вытащил репейник из косматого уха пса. — Ты нашел меня! Ну что, домой?

Он спрыгнул на тропинку и побежал вниз, легко перескакивая с камня на камень, — ноги сами несли его. Он был рад, что пес его отыскал. Вдвоем куда веселее.