Спектакль, который труппа дает 20 декабря 1915 года в пользу русских жертв войны, начинается в четыре часа пополудни с исполнения национальных гимнов Швейцарии и России. В «Боже, Царя храни» к оркестру присоединяется Русский хор, солирует Фелия Литвин. Великая певица, в свое время составившая славу императорского Мариинского театра, в конце первой части вновь выйдет на сцену с подборкой мелодий Рахманинова, Мусоргского, Чайковского и Франка.
«Карнавал» и «Половецкие пляски» из «Князя Игоря» относятся к числу балетов, прославивших труппу Дягилева. Зрители женевского Большого театра, по крайней мере те, кому повезло присутствовать на русском сезоне в Париже или в другом месте, смотрят эти номера с не меньшим удовольствием, чем новые. «Голубая птица» Петипа, заявленная под названием «Спящая красавица», принадлежит к великой классической традиции. Она никакого удивления не вызывает. Напротив, «Полуночное солнце» – это премьера. Женевские критики ждут ее с повышенным интересом.
По словам корреспондента «Журналь де Женев», спектакль граничит с чудом. Словно «целая коробка пестро раскрашенных, сверкающих золоченой бумагой русских игрушек вдруг ожила и рассмеялась. Забавные костюмы крестьян, крестьянок и шутов; а среди них – Бобыль, скоморох в белой рубахе, и Мясин, хореограф, снискавший бурные овации, в образе краснощекого паяца с бубном». В неменьшем восхищении и Люсьенна Флорентен, критик из «Ля Сюисс», которая отмечает идеальный сплав героики и гротеска, бытового и лирического. И восторгается «этими комбинациями огромных линий, [этими] размашистыми движениями, когда цветные массы перемещаются, проникают друг в друга, разъединяются и перестраиваются вновь; где все соединяется согласно логике игры, чье разнообразие сперва очаровывает, а потом приводит в замешательство. Здесь мы соприкасаемся с невинным, простодушным и неслыханно утонченным народным искусством: какой волшебник поднимает порой до истинно возвышенного эти гротескные танцы в барочных костюмах, чьи кричащие краски и золото в ином случае выглядели бы вульгарно?»
Леонид Мясин в «Полуночном солнце», «краснощекий паяц с бубном» («Журналь де Женев»). Фото Мориса Сеймура
Волшебник носит фамилию Ларионов. Но, говоря по правде, это его первый опыт, и он совершенно не учел требований танца! Артисты весьма неохотно украшали себя различными деталями костюмов – безусловно зрелищных, но очень неудобных: «толстые накладки на поясе, тяжелые ткани, русские головные уборы – кокошники, вечно съезжающие набок и никак не желающие держаться прямо», по словам Соколовой.
В последнюю минуту их пытались подогнать. Но что можно было сделать, не затронув серьезно саму эстетику балета? Факт, что костюмы весьма громоздки, найдет подтверждение и позже: по словам Мясина, один итальянский критик назовет постановку «экстравагантной и глупой».
Для него самого Ларионов придумал сверкающий костюм, богато изукрашенный цветной вышивкой. К рукам крепятся резинкой два золотых солнца с красной зубчатой окантовкой. На голове фантастический убор из красных солнышек, на щеках сияют два больших красных пятна.
Исполнение Мясиным главной роли в один голос хвалят все. Он, весьма чувствительный к успеху, не скрывает своей радости. «Я не слышал, чтобы они сильно восторгались», – сухо роняет Дягилев, давая понять, кто здесь главный. Тем не менее он тоже в восторге: в очередной раз он угадал. Несколько дней спустя Дягилев скажет своему другу, критику Валериану Светлову: «Вот видите, из талантливого человека можно во мгновение ока сделать хореографа!»
Федор Стравинский, в то время восьмилетний мальчик, присутствует на концерте 20 декабря 1915 года, где его отец дебютирует в качестве дирижера. «Мальчик с богатым воображением и чувствительный к зрелищу, каким я, наверно, был, широко раскрытыми глазами впитывал в себя все вперемешку – занавес, сцену, зал, люстру, румяна, позолоту; зал погружен в темноту, сцена сияет в огнях рампы, а рядом со мной в литерной ложе – моя мать, такая красивая в бледно-голубом платье. А потом оркестровая яма, большая черная дыра с огоньками, откуда вдруг под аплодисменты выныривает гибкая, легкая фигура отца. Одним прыжком он оказывается за пультом. Низко кланяется, поворачивается – и не спеша, намеренно, ломает дирижерскую палочку. У меня перехватило дыхание… она просто показалась ему слишком длинной!»
Первое появление композитора в качестве дирижера вполне убедительно. «Ля Сюисс», соглашаясь, что ему не хватает навыков профессионала, отмечает, что во всяком случае «жесты его точны и гибки, а спокойная уверенность оказывает на музыкантов оркестра поистине магическое воздействие».
Люсьенна Флорентен, явно желая пролить немного бальзама на раны водуазца Ансерме, подвергавшегося нападкам женевского начальства, делает в его сторону глубокий реверанс: «Без него, без его тонких и умных усилий, «Русский балет» никогда бы не приехал в Женеву. Среди того бурного энтузиазма, с каким принимали всех исполнителей, мы, быть может, забыли, чем обязаны добросовестному созидателю этого творения, этому исключительному музыканту, наконец, прекрасному артисту с его неутомимой верностью и самоотверженностью. Сейчас, когда г-н Э. Ансерме покидает нас, отправляясь в далекое путешествие, которое, надеюсь, будет овеяно славой, уместно напомнить о том, что он сделал и кто он такой».
Этот русский утренник – не только событие в искусстве, но и блистательный светский раут. На нем присутствует не только «вся Женева», но и международное сообщество. Г-н Фелькнер, торговый атташе при российской миссии в Берне, первый секретарь посольства Франции в Берне и г-жа де Шатонёф, Маккьоро Вивальба, генеральный консул Италии, Огюстен де Кандоль, консул Великобритании, княгиня Капече-Дзурло, граф и графиня де Лафоре-Дивонн, князь Топюссун, маркиза де Полатчи, г-н и г-жа Гирс, г-жа Будберг, графы Тышкевичи, г-н Полежаев, семейство Боткиных…
Цветы и программки продает целый рой юных красавиц; некоторые из них в русских костюмах. Во время антракта в гостиной Административного совета Женевы, где принимают дипломатов, хлопают пробки от шампанского. Сборы от спектакля бьют все рекорды – 13 200 франков. Три тысячи франков выплатят музыкантам оркестра, 3400 франков будут направлены на благотворительные цели.
Адольф Больм (Золотой раб) и Флора Реваль (Зобеида) в «Шехерезаде»
За вычетом всех затрат – зал был предоставлен в распоряжение труппы бесплатно решением Константена Бруни, директора Большого театра, – русским жертвам войны в итоге достанется около 6 000 франков.
22 декабря труппа на поезде выезжает в Париж. На следующий день она начинает репетировать в Опере. В поездке принимает участие и Стравинский. На Рождество он играет первую сцену «Свадебки» на набережной Вольтера, 29; рояль принадлежит Мизии Серт, покровительнице искусств и музе художников. Страницы партитуры переворачивает Мясин – впрочем, с некоторым трудом. Ему нелегко следить за исполнением композитора. Гранд-Опера, закрывшаяся примерно на полтора года по причине войны, вновь открылась 9 декабря. «Это скромное возобновление работы стало, однако, для Парижа настоящим событием – словно первая дрожь возрождающейся парижской жизни; похоже, лучшие времена не за горами».
Русские артисты в Париже«Фигаро», 2 декабря 1915 г.
В память о счастливых временах и в преддверии грядущих триумфов русские артисты, прежде чем отбыть в Америку, заедут на день в Париж… Они не захотят отправиться в земли, более благосклонные к их игре, не засвидетельствовав свою признательность городу, оказавшему им столь блистательный прием. И г-н Сергей Дягилев, в ответ на приглашение г-на Руше, любезно предоставил в его распоряжение своих артистов, всех своих артистов, свои декорации и лучшие спектакли для представления в пользу британского Красного Креста.
Клоун Божий
Именно во время этого второго турне проявятся первые признаки болезни Нижинского. Волей-неволей в 1917 году он еще свозит Русский балет в Латинскую Америку. Затем поедет отдыхать в Швейцарию, в Сент-Мориц. И здесь понемногу замкнется в тревожной немоте.
19 января 1919 года – в день своей «свадьбы с Богом», по его собственному выражению, – он даст последний сольный концерт в бальном зале крупного отеля «Сувретта Хаус». Танцует страдания войны с «искаженным страхом или ужасом лицом» [206] (по словам Мориса Сандоза, потрясенного свидетеля этого патетического выступления), а затем внезапно начинает ожесточенно жестикулировать и странно гримасничать на глазах застывшей в оцепенении публики. Профессор Блёйлер, знаменитый цюрихский психиатр, к которому обратились за консультацией, диагностирует неизлечимое умственное расстройство. Нижинский будет помещен в госпиталь «Бельвю» в Крейцлингене, а позже – в Мюнзингене.
Он пробудет в Швейцарии около двадцати лет. Во время Второй мировой войны его жена Ромола увезет его в Венгрию. Но угаснет он в Лондоне, 8 апреля 1950 года, (почти) всеми забытый.
Конечно, о большом вечернем спектакле речи не идет. Не самое подходящее время кичиться нарядами. Художник Жак-Эмиль Бланш напишет, кстати, что публика была хмурая, «скверно одетая, неинтересная и современная»… Действительно, мрачные краски туалетов и мундиров придают залу более строгий, чем прежде, вид. В итоге, как и в Женеве, объявляют утренник. Организованный Союзом за Бельгию и союзническими и дружественными странами при поддержке парижского отделения британского Красного Креста, он проходит под высоким покровительством президента Республики, короля и королевы Великобритании, а также королевы Александры, вдовы Эдуарда VII. Среди членов исполнительного комитета числятся графиня Греффюль и писатель Пьер Лоти.
Дягилев чувствует себя словно на раскаленных углях. Он не может недооценивать значение этого единственного гала-концерта для репутации его антрепризы в Париже. Неполный успех чреват тяжелыми последствиями. Публику представляют по большей части снобы и светские люди, готовые сжечь все, чему поклонялись вчера. И действительно, некоторые не откажут себе в этом удовольствии.
«Дорогой маэстро, вы вовремя отошли! – восклицает молодой редактор популярного журнала в адрес импресарио Габриеля Астрюка. – С этим искусством покончено! «Шехерезада» покрылась морщинами. Больше кубизма на сцене!»
У многих на устах имя Нижинского. «Вместе с Нижинским из этой труппы ушла душа», – слышит Ж.-Э. Бланш. Тем не менее парижская публика встречает программу с восторгом, а «Фигаро» называет ее «беспрецедентным художественным триумфом». Спектакль, данный в присутствии лорда Берти оф Тейма, представляющего английского короля, и барона Гийома, направленного королем Бельгии, слегка отличается от женевского утренника.
Помимо нескольких русских песен в исполнении Фелии Литвин, концерт в Опере включает симфонический антракт Римского-Корсакова «Сладость власти», третью часть сюиты «Антар», «Полуночное солнце», пляски из «Князя Игоря». Классическое па-де-де в великолепных декорациях Бакста также включены в афишу, зато место «Карнавала» в ней занимает «Шехерезада», а Стравинский дирижирует исполнением своей «Жар-птицы» целиком, в балетной версии.
Тот факт, что Бакст заказал изготовление новых декораций и костюмов к «Шехерезаде» в Париже, объясняет, почему у Дягилева их не было в Женеве. Так что Флора Реваль дебютирует в роли фаворитки султана, приговоренной к казни по его легкомыслию, на сцене «Пале-Гарнье». В воскресенье, 26 декабря, она еще пела в Женеве партию Мюзетты в «Богеме». Константен Брюни действует как расчетливый игрок: он дает согласие на то, чтобы молодая певица прервала сезон и отправилась в Америку с «Русским балетом».
Что касается «Жар-птицы», то оркестровая яма достаточно велика, чтобы вместить все необходимые инструменты. Игорь Стравинский уже увереннее держится за пультом. А главное – пользуется плодами подготовительной работы, проделанной Ансерме. Как мы видели, водуазский дирижер, вопреки предварительным договоренностям, не может остаться в Париже и дирижировать спектаклем. Тем не менее он соглашается провести репетиции в среду 22-го и в четверг 23 декабря. Озабоченный весьма низким качеством оркестра, он считает нужным предупредить Стравинского: «Ситуация для вас трудная, оркестр посредственный, репетиций недостаточно». За пультом его сменяет Рене-Батон.
Утром в субботу, 25 декабря, Ансерме садится в поезд до Бордо и в тот же вечер отплывает на борту «Турени».
Обычно поездка по морю занимает неделю. Однако из-за шторма она продлится на четыре для больше, к великому огорчению музыканта, спешащего познакомиться с оркестром, с которым ему предстоит работать на протяжении четырех месяцев. Он слегка обеспокоен: «Судя по тому, что я видел на корабле, американцы не говорят обо мне ничего хорошего».
Такой распорядок работы навязал ему Генри Рассел, в свое время основавший бостонскую Оперу, а ныне представляющий «Мет». Рассел находится в Париже и следит за приготовлениями. Его задача тоже нелегка. Дягилев задает ему жару. 23 декабря, ссылаясь на некую сумму, якобы не полученную из России, он извещает Рассела, что если в тот же день, самое позднее к 16 часам, ему не выплатят 8000 франков, то «труппа 1 января в Америку не уедет».
Несмотря на авансы, поступившие из «Метрополитен-опера компани», у Дягилева нож приставлен к горлу. В начале декабря дом Мари Мюэль уведомил его, что ни одного костюма он без предварительной оплаты из мастерской не получит. Видимо, терпение Мари Мюэль лопнуло: ей надоели просроченные, но так и не погашенные вексели Дягилева.
На Рождество Рассел вынужден просить Нью-Йорк о выделении нового аванса в размере 40 000 франков. Из этой суммы 15 000 должны быть немедленно выплачены Мари Мюэль за поставку костюмов по эскизам Бакста к «Шехерезаде», «Спящей красавице» и «Жар-птице». Поскольку руководство «Русского балета» явно не в состоянии оплатить еще и аренду четырех лондонских складов, где хранятся декорации и костюмы, Рассел разбирается и с этой проблемой.
Дягилев и Мясин по прибытии в Нью-Йорк (в Америке фото будет напечатано с подписью: «Мистер Дягилев и его слуга»!)
24 декабря он излагает сложившуюся ситуацию в письме к Джону Брауну, своему нью-йоркскому начальнику. Помимо содержимого вышеуказанных складов, в Бордо для погрузки на судно должен прибыть реквизит из Лозанны и Женевы. Но невозможно сказать, прибудет ли он вовремя и удастся ли доставить его на борт «Лафайета» – пакетбота, на котором 1 января разместится вся труппа.
«Г-н Ансерме объяснит вам, с какой путаницей и с какими трудностями мне приходится сталкиваться, – пишет Генри Рассел. – По-моему, когда Балет наконец снимется с якоря, я завалюсь спать на неделю». То же чувство в свой черед испытает и Джон Браун, «бизнес-менеджер» «Мет», после прибытия антрепризы в Нью-Йорк: «Я никогда не встречал более беспорядочного конгломерата, чем сотрудники Дягилева». Быть может, то, что он пережил с «Русским балетом», навсегда отвратило его от мира сцены? Спустя несколько месяцев Браун покидает «Мет» и переходит в нью-йоркское отделение компании «Пежо»!
Отто Кану и его штабу не терпится узнать, какой прием оказала «Русскому балету» парижская публика. В этом отношении Рассел может их успокоить. В самом деле, успех утренника, состоявшегося в холодную, пасмурную погоду на 513-й день войны, превосходит все ожидания. Кассовые сборы достигают 126 000 франков – рекордная сумма! И чествуют не только труппу: в частности, Баксту устроили настоящую овацию.
Мисс Друиден, парижская подруга Уильяма Гуэрда, в ответ на просьбу высказать свое мнение о художественных достоинствах спектакля, шлет следующую телеграмму: «Новые танцовщики столь же превосходны, как и прежние. Мужчины лучше женщин. Выделяются Мясин и Больм. Лучшая балерина – Маклецова, еще Чернышева. Новизна «Полуночного солнца» произвела сильное впечатление (…) Фантастический успех у света».
В Нью-Йорке все-таки сомневаются. До сих пор вся реклама строилась на именах Нижинского и Карсавиной. Но когда «Лафайет» снимается с якоря, ни того, ни другой на борту нет.
Напрасно Дягилев ссылается на то, что и без «звезд» билеты на гала-концерты в Женеве и Париже были распроданы за несколько дней до спектакля: Кана это не убеждает. К тому же показатели кассовой выручки сразу понижаются. «С самого начала выступлений, – напишет Ансерме спустя несколько недель, – нас стали упрекать в отсутствии звезд. «No stars!», – и тыкали нам в нос Мордкина и Павлову», двух звезд первой величины, снискавших огромный успех в Соединенных Штатах во время первого их турне в 1910 году.
Еще один повод для беспокойства: Лидия Лопухова не подает признаков жизни. Эта петербургская балерина присоединилась к Дягилеву пять лет назад. Ей доводилось заменять Карсавину в «Карнавале» и «Жар-птице». Теперь она живет в США. Дягилев хочет, чтобы она срочно подтвердила свое участие в американском турне. В начале января он телеграфирует Брауну: «Лопухова не отвечает. Если вы ее еще не ангажировали, прошу забронировать для нее место».
Эта задержка вполне может показаться легкомыслием, и по ту сторону Атлантики ее не одобряют: «Г-н Дягилев не понимает условий, которые действуют в этой стране». При цене билета в 5 долларов подобное турне, по американским критериям, требует участия «имен» иного уровня, нежели Лопухова. Тем не менее балерина в конечном счете появится и с радостью займет свое место в труппе, к большому огорчению Маклецовой, которой теперь придется делить с ней роли.
Соперничеству двух танцовщиц, к которому добавились еще и денежные запросы Маклецовой – лишних 150 долларов за спектакль, – будет жестко положен конец. В бостонском Театре Дягилев на глазах у всей труппы выгонит Маклецову вместе с сопровождающей ее несносной мамашей. Что, впрочем, будет стоить ему судебного иска из-за незаконного расторжения контракта.
Энрико Чеккетти (в центре) с несколькими солистами Русского балета. Во втором ряду, за ним – балетмейстер Сергей Григорьев
Тогда Дягилев решится вновь начать переговоры с Анной Павловой, незабываемой исполнительницей «Сильфид». Однако попытка сближения ни к чему не приводит. Быть может, потому, что, как иронически замечает Дягилев, «она вела разговор о том, чтобы мы взвалили на себя ее дивную труппу»; возможно также, что финансовые притязания с ее стороны оказались завышенными. Из того же письма Дягилева: «Однажды русский Император сказал мне: «это дороговато, даже для меня». И уж точно потому, что Анна Павлова и слышать не хочет про «Мет». Последствия какого-то старого конфликта? Во всяком случае, договариваться с Отто Каном она отказывается. Тогда Дягилев снова обращается с предложениями к Карсавиной. Кроме того, он пытается обеспечить участие в турне Балашовой, балерины московского императорского Большого театра, но тоже тщетно.
Руководитель «Русского балета» не без страха всходит на борт «Лафайета». Двумя неделями раньше гражданский пароход «Анкона» был потоплен австро-венгерской подводной лодкой. Все одиннадцать дней, пока длится переезд, Дягилев не выходит из каюты и почти не притрагивается к еде, которую ему приносят. А для того, чтобы сделать несколько шагов по трапу, надевает спасательный круг!
Его новый администратор Рандольфо Барокки обладает, среди прочих достоинств, еще и умением его развлекать. Дягилев добивался его сотрудничества в американском турне. Барокки, итальянец по происхождению, прожил много лет в Соединенных Штатах и прекрасно говорит по-английски. Он даже помогал Генри Расселу, когда тот показывал в Америке оперную труппу из Неаполя. Дягилев предчувствует, что сотрудничество может оказаться весьма ценным на переговорах с собеседниками, не говорящими ни по-французски, ни по-итальянски, ни по-русски.
А пока он наслаждается бесконечными театральными анекдотами, которыми Барокки, будущий муж Лидии Лопуховой, расцвечивает свои многословные рассказы. Дни проходят быстрее, а море кажется не таким бурным…
11 января «Лафайет» окутывает туман. Когда начинают реветь сирены и туманные рожки, Дягилев впадает в панику и в сопровождении Мясина срочно устремляется к закрепленной за ним спасательной шлюпке. И тут выясняется, что корабль приветствует Статую Свободы! Толпящиеся на набережной фотографы и репортеры толкаются, стараясь подняться на борт. Дягилев соглашается позировать на трапе. Но публикация одной из этих фотографий с подписью «Мистер Дягилев и его слуга» повергнет его в негодование. Пресловутый слуга – не кто иной, как Леонид Мясин!
Дягилев объясняет журналистам, что не все семьдесят членов труппы, готовящиеся сойти на берег, – танцовщики. Среди них есть рабочие сцены, а еще Энрико Чеккетти, учитель Павловой и Лопуховой! Но большинство труппы составляют «бывшие артисты русских Императорских театров, прошедшие подготовку в Царском балетном училище и у самого Дягилева».
Спускаясь на берег в разгар суровой нью-йоркской зимы, русские кутаются в свои толстые меховые шубы. У Адольфа Больма, которому предстоит исполнять роли Нижинского, ангина. Недоброе предзнаменование, ведь премьера назначена через шесть дней! Гончарова и Ларионов в турне не едут, скорее всего, из-за недостатка средств. Мясин может только сожалеть об этом. В письме к Большакову, своему московскому учителю рисунка, он рассказывает обо всем, чем обязан этим художникам, особенно Гончаровой, на которую, однако, рассчитывает для подготовки «Литургии». Бакст в какой-то момент решил присоединиться к труппе в феврале, но, опасаясь подводных мин, отказывается от этой мысли. Стравинского на судне тоже нет. Однако он стремится к признанию в Америке и также лелеет надежду приехать позже.
Декорации и костюмы к балетам, включенным в премьерную программу, находятся на борту «Лафайета». Со всеми таможенными формальностями будет покончено на следующий день, 12 декабря, когда в порт прибудет «СС Паннония», другой пароход, на который погружен остальной реквизит. Иными словами, у участников остается очень мало времени, чтобы распаковать реквизит, осмотреть, смонтировать и починить декорации, привести в порядок костюмы. Некоторые ящики открывали последний раз полтора года назад! «Метрополитен-опера компани» решила, что открытие сезона «Русского балета» состоится не в «Мет», а в театре «Сенчури» на 62-й стрит. От технического персонала «Сенчури» также требуется много усилий.
Репетиции начинаются 12 декабря, в 14 часов; первыми идут «Сильфиды» и «Послеполуденный отдых фавна». Мало-помалу труппа «прогоняет» весь репертуар: «Жар-птицу», «Петрушку», «Карнавал», «Призрак розы», «Половецкие пляски», «Шехерезаду», «Павильон Армиды», «Клеопатру», «Тамар», «Нарцисса», а также «Спящую красавицу» – иными словами, па-де-де Голубой птицы и принцессы, – и, конечно же, «Полуночное солнце».
Рекламная кампания в самом разгаре. Эдвард Л. Бернейс, в то время молодой пресс-атташе, ошеломлен: «Я никогда не думал, – напишет он много лет спустя, – что личные отношения между членами одной группы могут быть настолько запутанными и сложными: сплошные средневековые интриги, запретные влюбленности, неуместная страсть и агрессия». И действительно, в момент, когда к труппе присоединяются Нижинский и его жена Ромола, напряжение достигает предела.
Отто Кан никогда не оставлял надежды добиться освобождения Нижинского. Он смиряется с его отсутствием на время первого нью-йоркского сезона «Русского балета» в «Сенчури Тиэтер». Но в апреле труппа, совершая турне, вернется в город, и на сей раз выступления пройдут в престижной «Метрополитен-опере», в то время еще расположенной на Бродвее, между 39-й и 40-й стрит. Участие Нижинского, живой легенды, благоприятно сказалось бы на бизнесе.
7 февраля 1916 года Отто Кан получает телеграмму от государственного секретаря Роберта Лансинга. Из нее он узнает, что американский посол в Вене добился от правительства Австро-Венгрии разрешения для Нижинского и его жены выехать в Нью-Йорк при условии, что Вашингтон гарантирует его возвращение по окончании контракта. Соединенные Штаты – нейтральная страна, пока еще сохраняющая хорошие отношения с империями Центральной Европы. В войну она вступит только 6 апреля 1917 года.
И действительно, семья Нижинских – отец, мать и дочь – вскоре получают разрешение выехать на поезде в Швейцарию. Однако в Фельдкирхе, на австро-венгерской границе, дотошные чиновники вынуждают их прервать путешествие. На время, пока их бумаги проходят проверку, им приходится поселиться в гостинице.
«Раз в день ходили на станцию справляться, когда нам разрешат покинуть Фельдкирх, – вспоминает Ромола, – но дежурный офицер качал головой: «Я не знаю».
Когда терпение уже подходит к концу, Нижинским разрешают сесть в поезд, предварительно подвергнув их досмотру и обыску. «Не могу передать наши чувства, когда мы пересекали мост, отделявший Австрийскую империю от Швейцарии».
Они едут в Берн, где располагалась русская дипломатическая миссия. Посол по поручению министерства вручает им дипломатический паспорт. Из отеля «Бернерхоф» танцовщик сообщает о своем освобождении Дягилеву, который в то время находится в Милуоки. Тот немедленно шлет Отто Кану телеграмму с просьбой направить в Берн Рассела: Нижинского нужно проводить до Бордо. 1 марта с Нижинским связывается Габриель Астрюк и советует ему обратиться к графу Даниелю де Прадеру, советнику испанского посольства, который постарается ускорить его отъезд в Америку.
Два дня спустя Рассел сообщает из Монте-Карло о своих опасениях: возможно, Нижинского не удастся посадить на корабль до 11 марта. «Метрополитен-опера компани» в очередной раз придется раскошелиться. Она выплачивает 20 000 французских франков, чтобы семейство, ссылающееся на неуплаченные долги, могло ехать дальше. Но дело обстоит еще хуже. Отто Кан узнает, что по новому закону Нижинский подлежит призыву на военную службу.
Дягилев заверил дипломатическую миссию России в Берне, что Нижинский, как старший сын в семье, свободен от любых военных обязательств. Но выясняется, что он младший. Если он отправится во Францию, союзную державу, его могут арестовать! 11 марта Кан просит Дягилева воспользоваться своими связями в Петрограде, чтобы танцовщику разрешили выехать в Америку.
И, словно специально, чтобы еще больше усложнить ситуацию, в дело вмешивается Стравинский. Музыкант глубоко разочарован и задет тем, что не участвует в американском турне. На афише – два его балета, «Жар-птица» и «Петрушка». Так что, когда Нижинский, покинув Берн, останавливается в «Лозанн-Палас» (в районе 9 марта), Стравинский отправляется его повидать.
Несмотря на сдержанное отношение к хореографии «Весны священной», Вацлав Нижинский остается для него несравненным исполнителем «Петрушки», «самым волнующим существом, когда-либо появлявшимся перед [ним] на сцене». Кроме того, Стравинский, сам отец семейства, «тает» в присутствии маленькой Киры. Он ведет Вацлава и Ромолу показать им все кафе Лозанны. «Вацлав вел себя как семилетний мальчишка, – вспоминает Ромола, – наконец-то он был с другом, с художником, с которым говорил на одном языке и находил понимание».
Стравинский и Нижинские встречаются несколько раз, как в Лозанне, так и в Морже, на вилле «Роживю». Однажды вечером Стравинский делится своей досадой: Дягилев обещал ему устроить приглашение, чтобы он мог дирижировать своими произведениями в Нью-Йорке, но больше об этом и не заговаривает. Авторские гонорары, которые он ему перечисляет, не приносят утешения. Стравинский жаждет знать, как принимают его музыку. Он даже просит Ансерме слать ему «все, что вы сочтете интересным, вырезки из газет, иллюстрированные журналы и пр. Я ничего не знаю о том, что у вас происходит… мне никто не пишет. Это удручает».
Его нетерпение тем сильнее, что, по сообщениям Ансерме, ряд американских издателей проявляют интерес к его произведениям. Ссылаясь на былую дружбу, Стравинский подсказывает Нижинскому поставить новое условие своего приезда в Америку – вместе со Стравинским.
«Мы отправились на почту, откуда послали телеграмму в Америку, – свидетельствует Ромола. – К счастью, оба не знали английского и попросили меня помочь; я сумела перевести довольно резко составленную депешу Отто Кану в вежливую просьбу». Поскольку Отто Кан на эту просьбу не отвечает, Стравинский меняет тактику. Судя по всему, он внушает Нижинскому, что в нынешней ситуации он не может ехать через Францию, не подвергаясь опасности быть арестованным.
Семейство Нижинских – Ромола, Вацлав и их дочь Кира – в Нью-Йорке. Весна 1916 г.
Дни идут. О том, чтобы Нижинский уехал 11 и даже 18 марта, уже нет и речи. Надо ли говорить, что Дягилев мечет громы и молнии. 17 марта он из Кливленда сообщает Кану, что «хорошенько намылил шею Стравинскому и с нетерпением ждет новостей из Швейцарии от всей этой шайки». Впрочем, в другой депеше Дягилев уже не уверен в кознях Стравинского. И подозревает, что Рассел сидит в Монте-Карло и не поехал встречать Нижинского в Берн, как его просили. Якобы сам Рассел, видя, что танцовщик колеблется, ехать ли ему дальше, подстроил весь этот шантаж. «Ничто меня так не бесит, как человеческая глупость», – возмущается Дягилев.
На самом деле Рассел ездил в Лозанну. Но как раз в Лозанне Нижинский узнал от своего английского адвоката сэра Джорджа Льюиса, что выиграл процесс против «Русского балета», затеянный в Лондоне в 1914 году. Британское правосудие подтверждает его право на выплату искомого полумиллиона золотых франков в счет неполученной зарплаты. Так зачем ему спешить в Нью-Йорк? Теперь у него козырь в рукаве. Опасения Дягилева оказываются обоснованными.
Он предостерегал «Метрополитен-оперу» против любых выплат Нижинскому. Подавленный, к тому же утомленный жестким ритмом турне, он выбит из колеи. «Я вижу, что Нижинский получил достаточную сумму, чтобы год прожить в Швейцарии. Я слишком хорошо его знаю и не поверю, что при таких условиях он станет себя утруждать и менять весну в Лозанне на весну в Нью-Йорке. (…) То, что после года мучений, нечеловеческих трудов и нежданных успехов нас лишают плодов наших величайших усилий, просто непростительно».
Отто Кан осознал, какой совершил промах. Он шлет Стравинскому телеграмму следующего содержания: «Меня окончательно уверили, что Нижинский получит формальную увольнительную, которую требует, но следующая суббота – последний срок отъезда для прибытия его сюда в нужное время; поэтому я беру на себя смелость просить вашей помощи, чтобы уговорить его выехать, даже и не имея формального разрешения. Нью-йоркская публика настоятельно желает видеть этого выдающегося артиста, и поскольку всем известно, что он на свободе, его отсутствие вызовет живейшее огорчение и даже недовольство».
И, чтобы усилить нажим, к Стравинскому, в свою очередь, взывает его друг Ансерме: «Положение Нижинского совершенно невозможно, заставьте его приехать, иначе все будущее под вопросом, учитывая недоверие и интриги». Дягилев делает еще одну, последнюю попытку: добивается, чтобы русское посольство в Вашингтоне просило своих коллег в Берне «немедленно отправить Нижинского в Нью-Йорк на празднования в честь русского Красного Креста». Быть может, этот демарш победил колебания семьи Нижинских? Или же они, вооружившись приговором британского суда, собираются взять Дягилева за горло? Так или иначе, в середине марта они в конце концов выезжают в Бордо через Париж.
Надежды оставить Киру на попечение Стравинского терпят крах. Музыкант «сказал, что он сожалеет о том, но он не может взять ребенка, ибо он боится заразы и не хочет отвечать за смерть моей маленькой Киры». И посоветовал оставить девочку на одну из гувернанток, которая будет жить в отеле. Вацлав не хочет и слышать об этом. Ему приходится взять Киру, которой нет и двух лет, с собой. Однако в июне 1917 года Кира все же вернется в Лозанну и проживет полгода в лечебном пансионе при клинике д-ра Серезоля.
Вацлав, Ромола и Кира едут в сопровождении Генри Рассела, горничной и няньки, за ними следуют шестнадцать чемоданов; пользуясь короткой пересадкой в Париже, они обновляют свой гардероб. Затем – Бордо, и вот они на борту старого трансатлантического парохода «Эспань». На сей раз плавание занимает около двух недель. Иными словами, Нижинский не может 3 апреля участвовать в премьерном выступлении «Русского балета» на сцене «Мет»: его пакетбот причаливает к пристани только на следующий день.
«Спускаясь по трапу, мы увидели группу встречающих с цветами – представителей «Метрополитен-опера», некоторых моих бывших школьных друзей, артистов «Русского балета» и впереди всех – Дягилева, – вспоминает Ромола. – Я сошла первой – он склонился в низком поклоне, поцеловал мне руку и протянул прекрасный букет. Вацлав с Кирой на руках шел следом. Сергей Павлович по русскому обычаю трижды расцеловал его в обе щеки, и Вацлав быстрым жестом усадил дочку ему на руки. Дягилев растерялся и передал ребенка кому-то, стоявшему рядом. Дробецкий улыбался во весь рот. Сергей Павлович отошел с Вацлавом в сторону, и я молилась о том, чтобы это оказалось знаком дружбы».
Эта «розовая» версия встречи Дягилева и Нижинского решительно опровергается письмом Ансерме к Стравинскому, где он комментирует: «С самого приезда [Нижинский] вел себя ужасно, с немыслимой жесткостью и упрямством. (…) Встреча [с Дягилевым и Мясиным] была просто трагедией». Что позднее подтвердит и молодой танцовщик: «Нижинский очень изменился. Он полностью под влиянием своей жены».
Нижинский не нашел ничего лучшего, как первым делом заявить, что не имеет контракта с «Русским балетом» и потому удивлен, что его имя фигурирует в рекламе его бывшей труппы! Кроме того, на первой же встрече с Отто Каном Ромола уведомляет, что ее муж готов танцевать в «Мет», но не с «Русским балетом» – по крайней мере до тех пор, пока антреприза не выплатит те полмиллиона золотых франков, которые ему задолжала! В бой немедленно вступают юристы. Через несколько дней компромисс достигнут. 11 апреля Дягилев смиряется с тем, что ему придется заплатить Нижинскому 13 000 долларов в счет задолженности. Кроме того, Нижинский будет получать по тысяче долларов за каждый из 11 запланированных спектаклей; сумма значительная.
Нижинский также выговаривает себе право контроля за распределением ролей, составлением программ и освещением. Тем более он не откажет себе в удовольствии вносить коррективы в постановку – как в хореографию Фокина, так и в собственный «Послеполуденный отдых фавна», который, по его мнению, несколько извращен. Все эти прерогативы танцовщик буквально вырывает с боем. На его стороне, среди прочего, то преимущество, что он может устроить скандал, которого Дягилев любой ценой стремится избежать. Дело в том, что американская пресса пристально следит за развитием событий.
Дягилев и Мясин на американском вокзале. Фото Валентины Кашубы
«Нью-Йорк Трибьюн» выходит с заголовком: «Нижинский дебютирует в роли забастовщика: бывший военнопленный и пальцем не пошевелит, покуда…» Ей вторит «Нью-Йорк Таймс»: «Нижинский атакует «Русский балет». Знаменитый танцовщик утверждает, что художественные и финансовые обязательства по отношению к нему не были соблюдены». Как отметит позднее Ричард Бакл, Дягилев не мог защититься. Заявить публично, что во времена их связи он содержал Нижинского, оплачивал ему жилье и одежду, заваливал подарками и на протяжении четырех лет возмещал все расходы танцовщика и его матери, было немыслимо.
Конечно, до сих пор Дягилев всегда спокойно относился к скандалам. А иногда, возможно, даже к ним стремился – как с «Весной священной» или «Послеполуденным отдыхом фавна». Однако там речь шла о скандалах художественных и светских. Совсем другое дело – выставить на всеобщее обозрение свою личную жизнь и банковские счета. Под давлением Отто Кана (и, быть может, при его финансовой поддержке) Дягилев идет на эти унизительные уступки.
Итак, топор войны официально зарыт, и Нижинский больше не может оттягивать свой выход на сцену. Его участие в «Призраке розы» и «Петрушке» заявлено в дневном спектакле 12 апреля.
Но в какой он физической форме, какова его техника? Нетрудно представить, что время, проведенное в плену, курортная жизнь в Швейцарии и переезд через Атлантику не слишком располагают к регулярным тренировкам. Но балет – самое требовательное из искусств. Все, чего танцовщик достиг за долгие годы, он может растерять за несколько месяцев. Лидия Соколова считает, что танцевать он стал гораздо хуже. Он располнел, у него грустный вид. Однако в глазах американцев Нижинский по-прежнему остается легендарной довоенной звездой. За оставшиеся две с половиной недели этого сезона он вновь выступает во всех лучших партиях своего репертуара: не только в «Призраке», «Шехерезаде» и «Петрушке», но и в роли Поэта из «Сильфид», Арлекина в «Карнавале», а также в «Нарциссе».
Публика и пресса в один голос поют ему хвалу. Все сходятся на том, что его приезд оживил труппу. «Нижинский вдыхает новую жизнь в «Русский балет», – комментирует «Нью-Йорк Таймс». Картину омрачает только одно: его исполнение «Призрака розы» и «Нарцисса» сочли слишком женственным. Конечно, Нижинский не обладает мужественностью Больма или Мордкина. Однако в «Призраке», по замыслу Фокина, на сцене должно было появиться абсолютно бесполое существо.
Незадолго до этого морализаторская мания дошла до того, что «Геральд Бостон» вышла с заголовком: «Труппа состоит из прекрасных грациозных женщин и мужчин без капли женоподобия»!
Дягилеву не раз приходится сталкиваться с этими проявлениями пуританства. Еще 25 января, до окончания первого нью-йоркского сезона, его вызывают к судье. Проблемы с «Послеполуденным отдыхом фавна» и «Шехерезадой»… Якобы они задели чувства какой-то части зрителей. После заседания Дягилев, в котором веселье борется с раздражением, делает заявление для прессы: «По-моему, у меня и у тех, кто задумал эти балеты и исполнял их, ум менее испорчен, нежели у тех, кто подал эту жалобу». Тем не менее он соглашается слегка смягчить наслаждение «Фавна». И в тот же вечер иронически бросает в адрес руководства «Метрополитен-оперы» во главе с Гатти-Казаццей, которое присутствует на спектакле: «Америка спасена!»
Дягилев в окружении своих артистов перед отъездом из Чикаго. Слева направо: Адольф Больм, Сергей Григорьев, Леонид Мясин, Лидия Соколова, Хильда Бьюик, Лидия Лопухова, Любовь Чернышева и Ольга Хохлова (будущая жена Пабло Пикассо)
В отношении «Шехерезады» Дягилев более сдержан. «Не понимаю, что такого значительного я мог бы изменить, – отвечает он судье по существу дела. – Ибо сердечные дела в гареме довольно трудно превратить в дамское чаепитие».
Поборников «благонравия» возмущает еще и тот факт, что на сцене вместе с белыми людьми присутствуют и цветные – вернее, загримированные артисты! Дабы успокоить брожение умов, спектакль тем не менее пошел с купюрами, хоть это и грозило сделать балет – и без того являвший собой лишь тень изначального замысла, – приторным и плоским. Барон де Мейер, знаменитый фотограф, сравнивая две его версии, видит в последней «лишь жалкую уменьшенную копию изумительной, ошеломительной оргии», которую он видел в Париже.
Однако на этом сюрпризы для Дягилева не кончаются. Когда специальный поезд, везущий танцоров, музыкантов, декорации и костюмы сквозь суровую зиму Восточного побережья, прибывает в Бостон, выясняется, что там действуют «нормы морали» мэра Курли. Нет, тот ничего не имеет против босых ног на сцене. Но о том, чтобы показывать голые ноги выше ступней, не может быть и речи. И вот шеф бостонской полиции просит труппу прикрыть конечности, дабы не нанести публике моральной травмы!
Зато в Чикаго «Шехерезада» идет почти без искажений, разве что грим «негра» в спектакле слегка осветлен. Тут уже газета может выходить с заголовком: «Чикаго смотрит «Русский балет» без изъятий. Никаких признаков полицейской цензуры». Тем не менее сладости запретного плода не хватает, чтобы привлечь зрителей. Две недели, проведенные на берегу озера Мичиган, оборачиваются финансовым провалом.
В общем и целом турне не оправдало расчеты Кана. Расходы значительны, а выручка явно ниже, чем было запланировано. «Метрополитен-опера компани», похваляясь сугубо художественными соображениями, предполагает к концу года пустить труппу по более длинному маршруту. Нынешнее турне каждый считает всего лишь попыткой найти контакт с новой публикой, своего рода прощупыванием почвы. «Если мы на том и остановимся, это будет провал», – полагает Ансерме.
Начиная с осени, труппа должна посетить пятьдесят три города, тогда как в этот первый приезд в Северную Америку – всего семнадцать. Это неподъемная цифра для Дягилева, который прежде никогда не устраивал турне подобного рода. И это обычное дело для Отто Кана, чье разочарование будет вполне соразмерно его амбициям. За период с октября 1916 по февраль 1917 гг. он понесет убытков на сумму около 250 000 долларов.
Отношения Дягилева и «Метрополитен-опера компани» испортились. Поведение русского импресарио, явно не внушающее доверия, то, с каким трудом он выполняет взятые на себя обязательства, «старые и новые интриги и соперничество, из-за которых в труппе постоянно царит разлад, надоели узкой группе деловых людей, финансирующих турне», – пишет ежедневная бостонская газета.
Тем не менее стороны достигают соглашения: за весьма существенные «отступные» Дягилев соглашается на пять месяцев доверить свою труппу Нижинскому. Это второе турне по Северной Америке, а затем еще одно, по Америке Латинской, станут единственным периодом за двадцать лет существования «Русского балета», когда у него будет другой руководитель. Благодаря предложению «Мет» Дягилев, избавившись на время от денежных затруднений, волен вернуться в Европу и готовить там будущие сезоны.
Нижинский отнюдь не обделен… по новому соглашению ему обеспечен доход в 60 000 долларов. «Метрополитен-опера компани» берет на себя издержки, связанные с переездами артиста, его супруги, горничной и массажиста. И, помимо спального вагона, ему предоставлен в личное распоряжение салон-вагон первого класса.
В самом деле, нередко случается, что по окончании спектакля танцовщики прямо из театра отправляются на вокзал. Они спят в поезде и просыпаются в следующем пункте назначения. Декорации разбирают в спешке, в неменьшей спешке укладывают все четыре сотни костюмов. Случается, это приводит к серьезным проблемам. Где-то сцены огромные, где-то крошечные. В Детройте «Шехерезаду» приходится «буквально сложить пополам». Крашеные холсты страдают от такого варварского обращения.
Преодолев поездом 700 километров, труппа прибывает в «Конвеншн Сентер» Канзас-Сити со значительным опозданием. Зрителям приходится ждать больше двух часов, стоя под дождем… Директор театра тщетно умоляет Дягилева начинать: тот непоколебим. Первым делом нужно установить декорации и наладить освещение. Впоследствии начальник полиции рассказывал журналисту:
«Пока не подняли занавес, захожу я к Доглифу – как его там, Доглиф или Доглейв, черт, никогда не мог упомнить имена, – а он ни слова по-английски не понимает. Ну, я и сказал одному парню (переводчику): «Мы тут люди честные, нам все это умничанье и разврат ни к чему. Валяйте показывайте вашу штуку, только смотрите, помягче… И еще я сказал, что, конечно, угрожать не хочу, но если эта ваша шняга очень уж тухлая, я лично полезу на сцену и заставлю опустить занавес».
Афиша, о которой мечтала «Метрополитен-опера компани» в 1915 году…
Ансерме также работает в условиях, весьма далеких от идеала. Так, в театре Милуоки очень холодно, и он простужается. Приехав в Сент-Пол, он чувствует себя настолько плохо, что вынужден лечь в постель. Осмотревший его врач запрещает ему вставать за пульт раньше, чем через неделю. Музыкант соглашается – для проформы. Извещают Дягилева, тот вне себя. Панический страх перед болезнью мешает ему войти в комнату, но он кричит из-за двери: «Ансерме, вы же не подставите меня вечером?» И дирижер отвечает: «Нет, можете на меня рассчитывать, поставьте только кресло перед пультом». Вечером, заняв свое место в этом кресле, он чувствует, как кто-то кладет ему руку на плечо. «Это был мой врач, он сказал: я здесь, не бойтесь, я за вами слежу».
В Вашингтоне гала-концерт удостаивает своим присутствием сам президент Вильсон. Дягилев посоветовал Ансерме спуститься в оркестровую яму заранее, чтобы дирижировать американским национальным гимном, когда глава государства войдет в зал. Вдруг рабочий сцены передает ему, что его срочно вызывает Дягилев. Рабочий явно не понял, что ему было сказано. Ансерме покидает яму и идет на сцену, но за занавесом – никаких следов Дягилева. Еще бы! Звучат первые такты «Звездно-полосатого флага»: музыканты играют без дирижера… «В панике я бросился вон со сцены, чтобы попасть за пульт. Добраться туда можно было только через зал. И в эту минуту я сбил кого-то с ног в коридоре. Это был президент Вильсон».
Опасения Ансерме не подтвердились: оркестр, отобранный и подготовленный Нэйаном Франко, оказался великолепным. Между прочим, в число музыкантов входит первый гобой Ковент-Гардена и даже один кларнетист из Женевы. Отношения дирижера с музыкантами неизменно прекрасные. Проблемы связаны только с одним – нехваткой материалов. «У меня нет ни партитуры «Сильфид», ни партитуры «Карнавала», я дирижирую «Жар-птицей» по известной вам неисправной рукописи, – пишет он Стравинскому, – а «Петрушкой» – по типографским корректурам, где не обозначен темп, и еще многое другое».
Пресса не забывает отдать должное достоинствам дирижера и оркестра. «Настоящее откровение в необычно трудной музыке Стравинского и в блистательной партитуре Римского-Корсакова». Во время антрактов в коридорах театров звучат лестные отзывы. Некоторые меломаны предлагают даже сохранить новый коллектив на постоянной основе.
«Поистине выдающийся по своему звучанию оркестр исполнил вчера вечером все произведения на таком уровне, к какому мы не приучены нашими местными балетными постановками». «Сан» увенчивает Ансерме лаврами. Но швейцарский дирижер открывает для себя еще одну новинку – зарождающуюся индустрию звукозаписи. Ему представляется возможность выпустить свои первые пластинки.
Вместе с оркестром «Русского балета» он записывает четыре диска на 78 оборотов, которые выходят в фирме «Коламбия» к началу турне во главе с Нижинским. Они содержат фрагменты из «Карнавала», «Сильфид», «Полуночного солнца», «Павильона Армиды» и «Шехерезады». Мог ли он представить, что за свою будущую невероятную дискографическую карьеру будет записывать «Шехерезаду» еще трижды – в 1952, 1958 и 1961 годах!
Если в целом Ансерме оценивает представший его взору американский континент весьма жестко – «Америка – это скопище скотов», – то во всяком случае он смягчает свой вывод одним сделанным там открытием: «в глубинах этой необъятной страны таится забытая или утерянная душа, которая обретается в неслыханной музыке, звучащей в тамошних кафе!»
Пока Ансерме открывает для себя джаз, Флора Реваль вкушает радости звездного статуса. Отто Кан увлечен ею, ходит на все спектакли с ее участием и посылает ей розы. В обществе молодая женщина производит сенсацию, время от времени демонстрируя свой новый амулет – детеныша рептилии…
Ей так приходится по душе «американский образ жизни» (American Way of Life), что она решает провести лето в Блю Маунтин Лейк, излюбленном курортном месте обитателей Нью-Йорка, и даже собирается принять американское гражданство. Она отнюдь не прочь продолжить свою карьеру певицы в «Мет».
Но в данный момент она занимается танцем. К тому же она оказывается в центре нового конфликта между Дягилевым и Нижинским. Последний настаивает на том, чтобы она заменила Чернышеву в партии главной нимфы в «Послеполуденном отдыхе фавна». Дягилев не хочет и слышать об этом: Чернышева – жена его верного Григорьева! Кроме того, Нижинский рассчитывает на участие Флоры Реваль в «трансконтинентальном» четырехмесячном турне, которое пройдет под его руководством. Значит, ей придется вновь вернуться к ролям, в которых она некогда блистала. Партия Клеопатры настолько ее впечатляет, что она теперь всюду появляется со своим фетишем, змеей. В отеле «Коупли» в Бостоне едва не началась паника, когда она театрально появилась в нем с рептилией, обвившейся вокруг руки…
Флора Реваль обогатит свой репертуар, исполнив также партию в «Тамаре» и приняв участие в новой постановке Нижинского – «Тиле Уленшпигеле» на музыку симфонической поэмы Рихарда Штрауса (премьера состоится 23 октября 1916 года в Нью-Йорке под руководством Пьера Монтё).
Невероятное приключение
Война, а затем и революция 1917 года отрезают Дягилеву путь на родину. Он делает решительный поворот к авангардному искусству Западной Европы. Отныне к созданию своих балетов он будет привлекать множество живописцев – в частности, Пикассо («Парад», «Треуголка», «Пульчинелла», «Квадро фламенко», «Меркурий»), Матисса («Песнь соловья»), Мари Лорансен («Лани») и де Кирико («Бал»). Несколько специфически «русских» спектаклей, которые он продолжает ставить, вновь потребуют сотрудничества Гончаровой и Ларионова («Русские сказки», «Шут», «Байка про лису», «Ночь на Лысой горе»), а также Стравинского и Прокофьева. Но Дягилев привлекает также Сати («Парад»), де Фалью («Треуголка»), Пуленка («Лани»), Мийо («Голубой экспресс») и Орика («Докучные», «Матросы», «Пастораль»).
После его смерти в 1929 году его артисты рассеются по Европе, как Лифарь или Долин, и Соединенным Штатам, как Баланчин и другие, оказав тем самым плодотворное влияние на множество трупп и школ. Это невероятное приключение в искусстве даже получит продолжение: спустя десяток лет возникнут «Русский балет Монте-Карло» (с Мясиным и Нижинской) и «Русский балет полковника де Базиля» (в частности, с Фокиным).
6 мая все танцовщики «Русского балета», кроме Нижинского и Флоры Реваль, вновь садятся на корабль. Переезд получается весьма ярким: из-за панического страха, который внушает Дягилеву вода, близким приходится постоянно его успокаивать. В придачу поблизости засекают немецкую подлодку.
Когда «Данте Алигьери» наконец причаливает к берегу в Кадисе, Дягилев встает на колени и целует землю. Он слишком счастлив добраться до порта, и его не слишком волнует утрата декораций к «Тамаре». Один из контейнеров упал в воду. По приглашению Альфонса XIII он проводит лето в Испании, нейтральной стране, где собирается космополитическое общество. Когда его первый раз принимают при дворе, король, к его удивлению, приступает к нему с расспросами о том, какую роль он играет в труппе.
– Вы не дирижируете. Не танцуете. Не играете на фортепиано. Так какого же черта вы делаете?
– Я, как вы, Ваше Величество. Я не работаю. Я ничего не делаю. И тем не менее без меня не обойтись.
По зову Дягилева к нему в Мадриде присоединяются Стравинский, Гончарова и Ларионов. Мясин в восхищении открывает для себя сокровища Прадо, начиная с полотен Эль Греко. В начале сентября, по окончании серии выступлений в «Театро Реаль», а затем в Сен-Себастьяне и Бильбао, с ним остается десяток танцовщиков, тогда как остальные возвращаются в Нью-Йорк. Именно благодаря этому ядру верных соратников – в числе которых Чернышева, Хохлова, Войцеховский и Идзиковский, – Мясин снова имеет возможность ставить спектакли.
Они берут курс на Италию: Дягилева влечет артистическая атмосфера, царящая в Риме. Ларионов, Гончарова, Бакст, Пикассо присоединяются к нему; время от времени приезжает даже Кокто. На пьяцца Венеция этот «Русский балет-2» работает над «Женщинами в хорошем настроении» (на музыку Скарлатти), «Русскими сказками», а главное – над «Парадом».
Нижинский наконец в Америке! Фото Валентины Кашубы
Ансерме же едет в Швейцарию. Он собирается вернуться к своей работе на посту главы женевских «Концертов по абонементам». Самое большее, о чем он просит, – это предоставить ему право в случае необходимости найти себе замену на один-два концерта. «Не то чтобы я намеревался (или имел интерес) будущей зимой разъезжать по свету. Но один из важных уроков, которые я вынес из своего турне, это понимание того, насколько важно для артиста не замыкаться в слишком узком кругу».
При поддержке Пикте де Рошмона он постепенно создает то, что позже превратится в Оркестр романской Швейцарии, и при этом не порывает тесных контактов с Дягилевым. Весной 1917 года он стоит за пультом парижского театра Шатле, по случаю премьеры «Русских сказок» и «Парада». На протяжении следующих шести лет он возглавляет оркестр на первых постановках «Треуголки», «Пульчинеллы», «Шута», «Байки про лису», а также «Свадебки», постановка которой поручена Нижинскому. Мясин, рассчитывавший, что хореографом будет он, покинул «Русский балет».
В 1923 году из-за художественных разногласий Ансерме вынужден разорвать сотрудничество с Дягилевым. Однако он навсегда сохранит благодарность к человеку, который открыл ему двери в мир; к человеку, который, сумев спасти «Русский балет» среди хаоса войны, обеспечил светлое будущее сценическому искусству.