Стоял самый светлый, самый ясный день лета. Каждый глоток воздуха веселил и радовал, а легкий привкус соли будил все твои чувства. Если бы мы с Капитаном сидели на крыльце, закрыв глаза, лучшего бы дня мы не придумали. Однако запах и воздух услаждали, чего нельзя сказать о видах.

Вода из гостиной сошла, но во дворе еще стояла вровень с крыльцом. Из грязи торчали пики изгороди, гигантские сучья, ловушка для крабов, обломки поплавков, хижин, лодок и…

— Что это? — схватила я Капитана за руку.

— Гроб, — ответил он как ни в чем не бывало. — Бывает так, вывернет из земли. Ничего, вернем на место, — он явно думал не о покойниках. — Смотри-ка, сейчас до меня не дойти. Вернемся, поможем твоей маме.

Мысль о том, что стало с нашей гостиной, давила меня, как кусок свинца в ловушке.

— А вы не хотите посмотреть, что с вашим домом?

День годился для приключений, а не для черной работы.

— Успеется, когда вода сойдет, — сказал он и вошел в двери.

— У меня же есть лодка!

Ну конечно! Мы ведь могли, помогая багром, пробраться между обломками, как между льдинами. Он задумался. Скорее всего, он не был уверен, что мой утлый ялик пережил бурю.

Сперва мы не могли разобраться. Все исчезло под водой, стоявшей во дворе на ярд, не меньше; по ней плавал тот же мусор, что и перед домом. Вчера утром папа привязал лодку не к сосне, как привязывала я, а к двум деревьям — смоковнице с одной стороны, кедру с другой. Деревья стояли, как раньше, только напоминали свежеподстриженных мальчиков. С крыльца я разглядела натянутые веревки, а потом — и самый верх бортика.

— Она тут! — крикнула я и кинулась бы вниз, если бы Капитан не удержал меня.

— Что ты предпочитаешь, — осведомился он, указывая на мои голые ноги, — простуду, столбняк или то и другое вместе?

На радостях я не обиделась.

— Ладно, — сказала я. — Сейчас, минутку.

Он подождал, пока я обула папины старые сапоги. Уходя посмотреть, как там лодка и крабы, папа надел хорошие, новые.

Мы вытянули ялик. Капитан прираспустил веревки со стороны дома. Хотя протоки еще видно не было, я влезла в мою лодку, добралась до кедра, перебирая руками по веревке, и распутала узел. Капитан принес из кухни багор, подал мне, сел в лодку ко мне лицом, крепко скрестив на груди руки.

Выбираться он предоставил мне, и я петляла среди обломков, а он и головы не повернул. Тыкая багром, я вела лодку, как мне казалось, по канавке. Разглядеть ничего я не могла, вода была слишком грязная, да и ту было еле видно из-под мусора. Багор входил в воду примерно на фут, но вдруг провалился на все три, и я поняла, что мы выплыли.

Капитан был так мрачен, что я представляла: египетский раб везет фараона по разлившейся дельте Нила. В пятом классе, по истории мы очень много занимались этими разливами в древнем мире. Так вот, я — из этих ученых рабов, которые знают грамоту и дают господам советы. Сейчас, например, я могу сказать, что потоп — это дар богов. Когда он отступит, обнаружится плодородная земля, а на ней вырастет неслыханный урожай. Амбары будут полны, как в те времена, когда фараону помогал сам Иосиф.

Раздумья мои прервало какое-то жалобное кудахтанье, доносившееся из хрупкой халупки, проплывающей мимо нас.

— Эй! — сказала я. — Да это же курятник Льюисов.

Обитатели были живы, но изливали свою беду, плывя по водам.

Буря оказалась своенравной. Одни крыши сорвало, другие — нет, а у соседей остались целыми и дверь, и забор, и амбар. Чуть подальше люди пытались собрать и очистить то, что прибило к забору. Я окликнула их и помахала рукой.

Они тоже мне помахали, крича что-то вроде:

— Ну как. Лис? Все в порядке?

А я отвечала им:

— Да ничего. Дом цел.

Здесь, на острове, люди редко бывали со мной так приветливы. Я кивала, махала, улыбалась. В то утро я любила всех.

Удачно миновав последний дом селенья, я поняла, что сбилась с курса. Сейчас началось болото. Солнце светило по правому борту, так что прямо передо мной должен был стоять капитанов дом.

Я странно пискнула. Капитан удивился.

— Что с тобой?

И повернулся туда, куда смотрела и я. Смотрела я в пустоту. Там ничего не было — ни дерева, ни доски, ни знакомого дома.

Мы не сразу все поняли. Я поплавала вокруг, верней — пыталась поплавать. Багор уходил слишком глубоко. Определить, что под нами — болото или дом — мы не смогли. Всюду был залив.

Сперва я просто уставилась на грязную воду. Потом посмотрела на Капитана. Глаза у него остекленели, левой рукой он теребил бородку. Заметив, что я гляжу, он откашлялся.

— У нас были коровы, — сказал он. — Не слышала?

— Слышала.

— «Поколебалась земля», — пробормотал он, — «и горы двинулись в сердце морей».

Мне хотелось сказать, как мне его жалко, но я же не маленькая. У меня даже багор цел, а у него пропало все.

Капитан еще крепче скрестил руки и, глядя искоса на меня, хрипло произнес:

— Так-то вот.

Поворачивая лодку, я старалась понять, что он имеет в виду, и наконец спросила:

— Где вы теперь будете?

Он скорее фыркнул, чем засмеялся. Я положила багор в лодку, села лицом к Капитану и сказала:

— Ужас какой!

Он помотал головой, словно стряхивая мою жалость. Глаза у него поблескивали. Руки лежали на коленях. Он был в папиной синей рубахе и грубых штанах, немного для него тесных. Большим пальцем правой руки он почесывал костяшки на левой. Старый, седой, он напоминал маленького мальчика, который вот-вот заплачет. Мне было страшно увидеть слезы и, главным образом — поэтому, я слезла со скамьи, подползла к нему и его обняла. Рубашка была шершавая; острые колени утыкались мне в живот.

И тут что-то случилось, сама не знаю что. Я никого не обнимала с младенчества. Может быть, я отвыкла от таких прикосновений. Я просто хотела его утешить, но, услышав запах пота, ощутив у щеки жесткость бородки, я перепугалась. Меня окатило жаром, сердце чуть не выскочило. «Отползи ты, дура», — говорило что-то во мне, а еще что-то, другое, почти неуловимое, велело сильнее прижаться к нему.

Я резко отшатнулась, приладила между нами доску, схватила тяжелый, твердый багор, встала и сунула его в воду. Говорить я не решалась, тем более — смотреть. Что он обо мне думает? Я знала, что такие чувства и помыслы — смертный грех. Но сейчас меня больше трогало не мнение Бога, а мнение Капитана. А вдруг он надо мной смеется? А вдруг он кому-нибудь скажет? Крику… или, не дай Господи, Каролине?

Я решилась взглянуть на его руки. Он нервно барабанил пальцами по колену. Никогда не замечала я, какие эти пальцы длинные. А ногти — широкие, снизу — кружочком, подстриженные и чистые. В жизни не видела у мужчины таких аккуратных ногтей. Прямо с рекламы, где какой-нибудь дядька надевает на дамскую, мягкую от крема ручку бриллиантовое кольцо. Почему я не замечала, что у него красивые руки? Мне хотелось взять одну своими, обеими, и поцеловать кончики пальцев. О, Господи, я с ума схожу! Теперь я его не касалась, только смотрела, а с какими-то тайными местами тела творилось то же самое.

Орудуя багром, я старалась думать только о том, как быстрей добраться до дома, но то и дело застревала в обломках. Конечно, Капитан понимал, как я волнуюсь. Я ждала, что он что-нибудь скажет. Он ничего не говорил.

— Да, — наконец выговорил он, и сердце у меня подпрыгнуло. — Да.

Он коротко и тяжко вздохнул.

— Так-то вот.

«Как?» — вопило у меня внутри. Я подвела лодку к черному ходу, выскочила, привязала ее к столбу. И, не оглядываясь, кинулась в дом, в святилище своей спальни.

— Что с тобой, Лис?

Какое там святилище! Негде мне укрыться. Казалось бы, юркнула в постель, сунула голову под подушку, а нет, пристает.

— Господи, Лис! Что с тобой творится?

Ответить я не пожелала, и, закончив одеванье, она пошла вниз. Оттуда слышались голоса, не слишком ясно сквозь подушку. Я ждала, когда кто-нибудь засмеется, но потом, постепенно, поняла, что он в жизни не скажет ни маме, ни бабушке о том, что случилось в лодке. Крику с Каролиной — может быть, а другим — нет.

Хорошо, не скажет, но мне как с ним быть? При одной мысли об его запахе, коже, руках, меня обливало жаром. «Он старше бабушки», — повторяла я. «Когда она была маленькой, он был почти взрослый». Ей шестьдесят три, на вид — вся сотня, но вообще-то шестьдесят три. Это я знала; папу она родила в шестнадцать. Капитану лет семьдесят, не меньше. Мне, Господи прости, четырнадцать. Семьдесят минус четырнадцать — пятьдесят шесть. Пять-де-сят шесть! Но тут я вспоминала, какие у него ногти, и вспыхивала, как сосновая смола.

Я услышала, что с парадного крыльца вошел папа, спрыгнула на пол и попыталась прихорошиться перед нашим неровным зеркальцем. Притвориться я не могла, ведь не сплю же, а все бы очень удивились, что я не иду слушать его рассказ. Словом, я провела гребешком по моим непослушным волосам н затопала по лестнице. Все обернулись. Я успела заметить, что Капитан улыбается. Конечно, я вспыхнула, но никто на меня уже не смотрел. Им не терпелось узнать, что в гавани.

— Лодка в порядке, — сказал папа.

Собственно, это было самое главное.

— Слава Тебе, Господи, — сказала мама, тихо, но с такой силой, что я ушам не поверила.

— Не всем так повезло, — продолжал папа. — Те лодки, что не утонули, совсем разбиты и изорваны. Тяжелый будет для многих год.

Наш крабий домик снесло, и поплавки, но лодка у нас осталась.

— Пристань здорово тряхануло, но дома есть у всех.

— Кроме Капитана, — сказала сестра так быстро и громко, что никто и встрять не успел. Мне казалось, нечестно лишать его такого права, он должен сам рассказать о своей беде. «Своей». Больше ничего своего у него нет. Что поделаешь — Каролина! Ей закон не писан.

— О, Милостивый! — сказал папа. — А я еще радуюсь, как нам повезло. Совсем ничего не осталось?

Капитан кивнул, снова крепко скрестив руки.

— Земли, и той нету, — сказал он.

Мы притихли. Бабушка перестала качаться. Потом Капитан сказал:

— Когда я был маленький, там был выгон. Мы держали коров.

Мне стало неловко, что он опять про них говорит. Неужели для него это так важно?

— Да… — сказал папа. — Да-а…

Он подошел к столу и тяжело опустился в кресло.

— Поживите пока с нами.

Капитан открыл было рот, чтобы отказаться, но бабушка его опередила.

— Откуда тут место? — сказала она. Действительно, места не было, но я ее чуть не убила. Взглянув на Капитана, я поняла, что сердце у меня сейчас выскочит.

— Девочки могут поспать вместе, — сказал папа бабушке. — А вы — у них, на второй кровати.

Бабушка крякнула, но он усмирил ее взглядом и сказал:

— Луиза поможет вам отнести вещи.

— Не хочу вас затруднять, — сказал Капитан кротким, печальным тоном, которого я от него не слышала.

— Какие тут затруднения! — громко сказала я, пока бабушка не встрянет. Потом кинулась к ней, мигом вынула все из комода и отнесла к нам. Я и лопалась от радости, что он будет так близко, и жутко боялась. Видимо, я потеряла всякий контроль над собой, это я-то, которая так кичилась своей сдержанностью! Свои вещи я засовала в сумку и поставила сестре под кровать, а бабушкины вещи как можно аккуратней положила в мой ящик. Я вся тряслась. Бабушка топала по лестнице, себя не помня от гнева.

— Ну, учудил твой папаша! — сказала она, отдуваясь. — Пустил этого нехристя в дом. В мою комнату. О, Господи! Прямо ко мне в постель.

— Да замолчи ты! — сказала я тихо, но все-таки сказала. Она фыркнула, отвернулась и пошла на мою постель. Естественно, уступить должна была я, не Каролина же!

— Я отдыхаю, — заявила бабушка. — Если кому-то это важно.

Я погромче закрыла комод и отправилась вниз. Как она смеет его обижать? Он потерял все на свете. Я вспомнила, как ласково чинил он старые стулья своими красивыми руками. Он так трудился над этим домом. Все мы трудились — он. Крик, я. Только не Каролина. Это не ее дом, а наш. Но когда я вошла в гостиную, сестра угощала его кофе, чуть на него не навалившись. Потом она налила себе и уселась рядом с ним, жалостливо сияя голубыми глазами.

— Хочешь кофе, Луиза?

— Нет, — резко сказала я. — Кому-нибудь надо помнить, что это не пикник.

Бежать было некуда, не осталось даже болота, где я могла бы посидеть одна на бревне, посмотреть на воду. Мне хотелось кричать и плакать и чем-нибудь швыряться. Однако, сдержав себя, я взяла метелку и ожесточенно сражалась с песком, прилипшим, словно цемент, к углу гостиной.