Галифакс — отвратительный город. Следовало бы отменить все средства сообщения — как морские, так и воздушные — Европы с Западом через Галифакс. Тем, кто пользуется услугами Сабены или САС, еще ничего, но горе тем, кто переплывает океан на старом теплоходишке. Несколько дней вы бесцельно шатаетесь по верхней палубе, но в конце концов вам становится так тошно, что вы уже проклинаете Европу, вас мучительно тянет на какую угодно, но твердую землю; тогда-то, после долгих часов ожидания, проведенных на верхней палубе под голубыми облаками, плывущими с северо-востока вместе с течением, как будто их гонит не ветер, а вода, появляется Галифакс.

Здесь начинается американская болезнь. Ее можно назвать западной разновидностью сплина. Унылый город, аккуратно разрезанный на ровные квадратики, сразу же вызывает слезливые сентименты ко всему, что осталось по ту сторону океана.

Герберт помнил, что после старта в Галифаксе он никак не мог уснуть. Он так все это отчетливо представил, что ему показалось, будто он все еще летит на той же машине и худая бледная стюардесса вот-вот принесет ему коктейль.

Воспоминания бывают разные. Что вообще стоит вспоминать? Ничего. Что чувствует сытый человек, когда ему показывают хороший фильм? Ему попросту хорошо. А когда воспоминания врываются в память непрошеными и причудливо переплетаются, получается плохой монтаж кадров: город, бесноватые огни центральных улиц, скамейка в лунном свете, паутина меж ветвей, волосы девушки, ее ноги, внезапный смех и телефонный звонок, и опять город — но уже провинциальный, и все мелькает как фейерверк на церковном празднике.

И на фоне этого хаоса воспоминаний была одна ясная мысль — Доротти. Опять Доротти. Он думал о ней не как мальчишка, глупеющий от одной мысли о девушке. «Да… если бы все сложилось иначе, если бы она была свободна, я бы женился на ней». Об этом он не переставал думать.

Но Доротти приехала в Чикаго с Карлом и дочкой. Это его не огорчило и не разочаровало. Совсем наоборот. Он был рад, что она приехала, что они могли ездить на озеро, на пустой пляж, когда Карл был в офицерской школе или на аэродроме. Он сказал ей как-то: «Поедем со мной в Европу, побродим по Риму, Неаполю, Базелю и Венеции». — «Поедем, если Карл не будет возражать». Но Карл возразил, и опять Герберт не почувствовал ни огорчения, ни разочарования. Он полетел один, довольный, что может лететь, что ему есть куда лететь и на что лететь, и этого ему было достаточно.

Год назад Карл написал: «Приезжаю». Но когда и куда — понять было трудно.

И вот однажды, спустя несколько недель, Пирсон позвал:

— Герберт, к телефону.

Герберт устроился в кресле, аппарат поставил на колени.

— Алло!

— Герберт?

— Алло! Кто…

— Доротти, помнишь?

— Боже мой, что за вопрос — конечно!

Это было вечером. Утром Герберт поехал в отель, но Карла не застал, он не вернулся еще из школы. Доротти приготовила кофе и коктейль. Просила Герберта рассказывать, но он сам хотел послушать.

— Карл говорит, — начала Доротти, закуривая сигарету, — что на родине он никогда не научится летать на реактивных самолетах. У нас нет таких машин. И вот мы в Чикаго. Утром я была в больнице — обещают взять на полставки. Когда мы снимем квартиру и возьмем для ребенка няню, нам всем будет здесь хорошо. Замечательно, что мы опять встретились.

— Только поздно.

— Почему?

— У тебя Карл и дочка.

— Ну и что? Это не помеха. Нам всем будет чудесно. Карл милый, только честолюбив чересчур. Ну зачем ему эта офицерская школа? Мог бы летать дома на гражданских линиях.

— Он хочет стать первоклассным летчиком. Так пусть учится. Здесь этому можно научиться. Во всяком случае, есть на чем учиться. Я это по себе знаю.

— Ты тоже летаешь? Я слышала, что ты способный конструктор.

— Сейчас летаю. Нужно испытывать то, что конструируешь. Почему другие должны ломать шеи на моих ошибках.

— Ну что ты болтаешь.

— Я не болтаю. А летать приходится, потому что фирма приказывает.

— Вот как ты рассуждаешь. А для Карла летать — это все.

— А ты?

— Я потом, в свободное время.

— Почему ты меня не дождалась?

— О, долго пришлось бы ждать.

— Это, пожалуй, верно. Но я тебя любил.

— Я тоже.

— Доротти! Не шути так.

— Да нет же, я не шучу.

— А сейчас?

— Перестань, девочка может проснуться и услышать, тогда…

— Помнишь колокол?

— Какой?

— Колокол. На рейде, когда мы возвращались на пароходе.

— Нет, зато я помню, как мы танцевали.

— А я помню все.

Герберт почти каждый день встречался с Карлом и Доротти. Чаще с Доротти, у нее было больше свободного времени. Она охотно ездила с ним за город. Они отыскивали укромное местечко на берегу, где можно было спокойно посидеть, вспомнить родину, лагерь в деревеньке и многое другое.

У Карла было гораздо больше летных часов, но Герберт быстро его нагонял. Кроме того, Герберт летал на новейшей, необлетанной машине, на машине опытной, которая еще только должна была поступить в серийное производство.

Вскоре он получил удостоверение летчика-испытателя и даже среди профессиональных летчиков-испытателей прослыл человеком с талантом. «Он чувствует машину, — говорили о нем, — носом чует любую неполадку. Еще ничего не случилось, а он уже знает, что машина неисправна. Но ведь нельзя же, гром его разрази, угадать это только умом и ощущением пальцев?»

Но Герберт как-то угадывал. Случалось, что летчики бросали машину и с парашютом прыгали в поле, на аэродром или совсем далеко от полигона, а на базу возвращались поездом или автомашиной. Он же всегда предвидел аварию и посылал рапорт: «Прошу разрешения возвратиться на аэродром, обеспечьте аварийную посадку». В ответ он слышал: «Сообщите данные». И тогда докладывал: «Чтоб ей пусто было. Чувствую, хоть левая собачка еще тявкает, но скоро сдохнет, возвращаюсь, жалко старушку».

И как только Герберт возвращался на базу, тут же вызывал товарищей конструкторов. Они развешивали чертежи, просматривали записи, проверяли расчеты и эскизы и через несколько дней находили причину неполадок.

Фирма была довольна Гербертом. Только здесь он понял, как много у него конкурентов — молодых, способных людей, стремящихся работать на благо мировой авиации. И все они рано или поздно встречались в военной фирме; здесь неплохо платили, но зато не давали ни минуты покоя: у фирмы всегда были под рукой деньги и новые предложения.

С огромным трудом Герберт добился этого отпуска и поездки в Европу. Видно, поверили, что для поправки здоровья ему необходимо выехать на другой континент, — иначе бы не отпустили.

Вот тогда-то он сказал Доротти об отъезде. Они сидели в маленьком баре недалеко от больницы, где она работала. Герберт уже знал, что, если бы все сложилось иначе, она бы стала его женой.

Они молча пили кофе. Доротти торопилась на дежурство. А Герберт был совершенно свободен. У него было состояние депрессии после многих месяцев работы за чертежной доской и в кабине пилота.

— Поедешь со мной?

— Куда?

— Сначала в Рим.

Она задумалась. Он был уверен, что ей хочется поехать. Но она не знала, как отнесется к этому муж. Портер не очень-то баловал свою очаровательную супругу. «Наверное, не поедет».

Она говорила с мужем. Тот возразил. Герберт тоже говорил с ним. Карл ни за что не хотел, чтобы ребенок в течение нескольких недель находился на попечении няньки.

И Герберт поехал один.

Накануне отъезда он встретился с Доротти.

Ни из бара, ни с узкой улочки они не могли увидеть неба. Поэтому пошли в парк. Собственно, это был не парк, а всего несколько деревьев, еще не вырубленных предприимчивыми владельцами земельных участков в центре города.

Дул южный ветер, теплый и ласковый, он нес запахи, наверно, с самих низовий Миссисипи, с далеких ферм, раскинувшихся по ее широким берегам.

Он купил бутылку манхеттена. С трудом они поймали такси и поехали по шоссе на Рейсен.

Он поглаживал пальцы Доротти. Они улыбались друг другу. Им казалось, что этот южный ветер несет запахи спелой пшеницы, которыми был напоен воздух в деревеньке над озером.

Они увидели впереди рой болезненно вздрагивающих огоньков, казалось, дрожат не они, а нагретый воздух. Это был Эванстон. Как только выехали за Эванстон, Герберт дотронулся до плеча шофера.

— Направо, вниз.

— К воде?

— Ну да.

Остановились на перекрестке, вышли из машины. Герберт нес сетку с бутылкой, пуддинг и коробку пирожных.

Тропинка, как ручеек, круто бежала вниз среди густых кустов с острыми иголками на ветках. Слева высился глухой забор, затянутый сверху колючей проволокой. На углу блестела лампочка, тусклый свет ее падал на тропинку и кусты.

Внизу виднелась голубая, почти бирюзовая вода. Лунный свет растекался по ее глади.

Спустившись по тропинке вниз, они уселись на берегу. Доротти поджала ноги и накрыла их краем юбки. Герберт выбил пробку и налил в стаканы вина.

— На, пей.

Она сначала пригубила, потом выпила все. Герберт один за другим выпил два стакана. Теперь они молча сидели, глядя вдаль и прислушиваясь к долетавшим звукам. Стук электрички напоминал о том, что уходит время. То в одну, то в другую сторону бежали освещенные вагончики. Когда поезд замедлял ход, грохот превращался в шум, как будто ветер сеял по улице листья.

Вдали справа молочно-розовое зарево повисло над Чикаго. Воды Мичигана только у берега серебрились в лунном свете, а дальше совсем сливались с ночью, приобретали свой обычный темный цвет…

Но самое главное было то, что пахло пшеницей, а когда ветер волной набегал с озера, тянуло гнилью, травой, водорослями.

— У меня голова кружится.

— Ну…

— Очень кружится, Герберт, держи меня.

Она оперлась о его ноги, и он привлек ее к себе, чтобы она могла положить голову ему на колени.

— Уедешь?

— Да.

— Жаль.

— Почему?

— Так.

— В бутылке есть еще немного, хочешь?

— Нет, у меня и так уже голова кружится. Как хорошо.

— А сейчас?

Он наклонился и коснулся губами ее щеки. Она не отвернулась и не спрятала губ, и он долго-долго целовал их, пока они не стали влажными, мягкими, усталыми.

Тогда она поднялась и сказала, что нужно возвращаться.

— Поедем в Уорренвилл.

— Что ты, Карл ночует дома.

— Ну и что?

— Не могу. Кто будет купать ребенка?

— Иди сюда.

— Нет, здесь — нет.

— Почему?

Но она не ответила и пошла по дорожке.

Он быстро догнал ее, да она и не собиралась убегать.

Они стояли, обнявшись, и вдруг услышали голоса.

Шли рыбаки на вечерний лов. Они сказали «добрый вечер» немного не так, как обычно говорят «добрый вечер».

— Если бы не Карл или если бы все сложилось иначе, я бы женился на тебе. Я всегда об этом думаю, когда смотрю на тебя.

— Ты поздно об этом вспомнил. Идем.

— Хорошо.

— Привези мне кирпичик из Колизея.

— Там нет кирпичей, там камни, и их сторожат.

— Ну, не привози ничего. Когда будешь целовать красивую девушку, подумай обо мне. Если вообще сможешь в такой момент думать.

— А ты передай привет Карлу. Хотел бы я быть сегодня на его месте.

— О! Тогда бы ты сначала читал книги, потом долго мылся в ванной, опять читал и в полночь заснул бы в своем кабинете.

— Так поедем в Уорренвилл.

— Нельзя. Кто знает, может быть, как раз сегодня он не захочет читать.

— Все это ерунда, галчонок. Вы чудные оба, и я очень вас люблю, хоть Карл и помешался на дальних полетах.

Потом, в вагоне, они уже не разговаривали. Оба чувствовали легкое опьянение.

Герберт прекрасно помнил этот вечер. Он не знал только, думал ли о нем по пути из Галифакса в Европу или возвращаясь с континента в Новый свет с его пошлой столицей.

Но разве это имеет какое-нибудь значение?