«Огни реклам. Ошалевшие автомобили, как ножницами, разрезают улицу на две длинные полосы. Прохожие пытаются проскочить между шеренгами фар. Открытые бары. Толпа на Корсо… Так это еще будет?

Оливковые рощи. Виноградные гроздья, забравшиеся на плечи деревьев. Стук колес экспресса, серые глыбы Апеннин, крохотные селения на холмах, забавно петляющее шоссе. Духота в вагонах и перебранка в коридорчиках. И это будет?

Солнце над Монте-Марио…

Белье, развешанное на веревках, протянутых поперек улиц.

Кошки, греющиеся на солнце в корзинах с фруктами.

Лотки с макрелью и всякой зеленой пакостью.

Оборванцы-карманники, шныряющие в толпе.

Все это еще раз спасено для меня?»

После недавнего приступа изредка пробирала нервная дрожь.

Раф вел машину очень точно, хотя и без воодушевления. То и дело он поглядывал на Герберта. Наконец решился.

— Господин майор?

— Гм?

— Спустимся перекурить?

— А как внизу?

— Облака.

— Спускайся.

— Понял.

Раф аккуратно сделал все, что полагалось для снижения. Потом рука его снова легла на рукоятку сектора газа. В кабину, как сквозняк в комнату, ворвался свист. Внизу посветлело. Бездонное ночное небо постепенно приобретало едва заметные очертания, это уже был фиолетово-синий свод.

— Двенадцать тысяч, — доложил Раф.

Облака были уже совсем близко. Они напоминали огромный клубок змей.

«А в городишке, — думал Герберт, — даже шоферы, развозящие ночью товары, уже плетутся, усталые, домой. Рыбаки возвращаются с ночного лова. Последние пешеходы этой ночи. Уже на рассвете вывалятся солдаты из некоего каменного дома и из другого, стоящего напротив. Эти дома обычно покидают на рассвете. В это время первый хозяин натягивает цветную маркизу у витрины своего магазина. Солдаты атакуют хозяина, и тот неохотно достает бутылку рома, выбивает пробку, и первая утренняя порция живительной влаги наполняет солдатское брюхо, мускулы которого отяжелели от ночной работы.

В полночь я вернусь в городишко на тряском автобусе. Боже, с каким наслаждением я растянусь на кровати!»

— Девять тысяч, — докладывал Раф, — восемь тысяч пятьсот… семь тысяч… шесть тысяч пятьсот.

Машина вошла носом в первые клочья растрепанного облака. Молочно-синего, искрящегося. Облако мягкое, как губка, как пушистый снег, самолет вошел в него и уничтожил, как только струи газа из камер сгорания вонзились в его губчатое тело.

Теперь они шли по огромному голубому заливу среди медных облаков с посеребренными краями. По сторонам, внизу, ниже машины, мчались невысокие холмы, одинаковые, как булыжники мостовой. Машина быстро снижалась.

— Шесть тысяч, — доложил Раф. — Ах, черт! — крикнул он и показал рукой.

Герберт приник к стеклу и всмотрелся. Перед ними стеной стояло грязно-бронзовое облако. Машина вошла в него на полном ходу. Дрогнули приборы. Кресла задрожали, закачались. Обоим показалось, что свет внезапно погас.

— Черт побери!

— Пять пятьсот.

— Попробуй спуститься ниже.

— Понял, пять двести.

Раф включил щетки, которые стремительными движениями принялись счищать воду со стекол.

— Четыре шестьсот. Трясет.

— Трясет.

— Черт!

— Сейчас нельзя включать автомат. Попробуй спуститься еще ниже.

— Четыре двести. Тройка вышла из режима.

— Слышу. Ерунда.

«Может, в городишке наконец-то льет, — подумал Герберт. — А в общем-то какое это имеет значение! Да и до городишки отсюда несколько часов полета. Там сейчас — душная ночь, наполненная шумом оживающего плоскогорья. Доротти спит… Доротти спит… Уже недолго».

Они встречались часто. С кем можно встречаться в городишке? Пока Карл еще летал, они раз или два в неделю устраивали дружеские вечеринки. Обычно — в доме Портеров. Приходили офицеры. Теперь из их компании остался только Герберт. Пили ром, изысканные вина. Магнитофон раскручивал ленты с хорошей музыкой. В большой комнате мебель отодвигалась к стенам и посреди можно было танцевать. У стола с закусками столбом стоял табачный дым. Захмелевшие мужчины уже в который раз проклинали базу и свою окаянную работу и задавали один и тот же вопрос — когда всему этому придет конец. От подобных разговоров их не могло отвлечь даже очарование глаз Доротти. Каждая такая встреча походила на поминки.

А Дороти вдруг ни с того ни с сего заинтересовалась Майком. Карл догадывался, что в те часы, когда он сидит в машине, Доротти, прихватив одеяло, отправляется с Майком за город, туда, где растут рахитичные деревца, толстые и огромные агавы. Портер узнал об этом, но скандала не произошло, потому что Майк «закашлялся насмерть» где-то над морем.

А еще позже Портера забрала карета. Доротти хотела немедленно уехать из городка. С нее было достаточно. Правда, теперь ей не нужно было волноваться за Карла — он больше не летал. Но она волновалась за Герберта, Ленцера, Бланша, Карста. Герберт вел ее под руку, когда на кладбище везли прах кого-нибудь из их товарищей. Если же очередного забирала карета, они совсем не показывались в городке, сидели в комнате, пили ром, молчали.

— Три девятьсот.

— Держи так. Попробуй включить автомат.

— Ага!

Прошел год, а Доротти все еще жила в городке. Ее мать писала ей коротенькие письма с родины. Доротти хотела вернуться к ней. Но Герберт знал, что будет не так. Они уедут вместе. С тех пор как забрали Карла, они оба знали, что уедут вместе. Наверно, уже тогда, в заброшенной деревушке, у озера, им суждено было не разлучаться. Они никогда не говорили об этом, но оба так думали.

В этот вечер Герберт послал ей записку. Сначала он хотел написать все, что решил сказать, потом передумал. Он предпочел объясниться, глядя ей в глаза.

Завтра она придет в «Новые астры».

Они сядут за маленький столик, закажут мороженое и коктейль.

Тогда он закурит и скажет: «Мы ведь поедем вместе. Постарайся объяснить все это дочке. Хорошо?»

Доротти, наверно, не ответит, только опустит глаза, но потом взгляды их встретятся, как это обычно бывает в пошлых кинофильмах.

Они вернутся домой вдвоем. Впервые они вернутся домой вместе, думая только о том, что уезжают, ушлют девочку играть в садик и останутся одни. Именно об этом ему хотелось сейчас думать. Они будут одни. Вдали от базы, от ее людей, от машин, от вонючего плоскогорья, от каменных холмов.

«Полковник обещал заняться моим переводом на гражданские линии. Может быть, через несколько недель я уже буду водить пассажирские самолеты в Афины, Рим, Вену, Варшаву…»

Он расстегнул замки привязных ремней. Снял наушники со шлема, а потом и шлем. Перед этим он выключил кислородный аппарат. Наушники он надел снова и посмотрел на Рафа. Тот тоже уже управился со шлемом и освободился от ремней. Он сидел теперь боком, небрежно, как сидят в кресле в клубе базы, и с наслаждением болтал ногой. Глуповатая улыбка словно приклеилась к его лицу, она делала его похожим на типичных «нормальных людей» с континента, Раф полез в карман, достал пачку сигарет. Протянул Герберту.

Лучше бы закурить свои, у Рафа были слишком крепкие. Но ведь это был символ — протянутая рука с пачкой сигарет, совсем как в клубе — с рюмкой рома.

Герберт щелкнул зажигалкой.

Они быстро и глубоко затянулись — несколько раз подряд.

Дым синими полосками поплыл по кабине.

— Поздравляю, — сказал Герберт.

— Спасибо, господин майор. Ну, этот полет мы сделали.

— Почти сделали.

— Придете ко мне? Ребенка надо окрестить, а самое главное — будет выпивка.

— Ну, конечно. Пойдем на похороны Ленцера, а потом к тебе. Крестины так крестины.

— Перестало трясти.

— Вышли из болтанки.

— Посмотрите-ка, господин майор. Вон те рыжие пятна на синей земле. Города.

— Да-a. Еле стветятся, как сквозь туман.

Огоньки сигарет заблестели веселей.