Один за другим они спустились с подножки на бетонные плиты и беспорядочной группой направились к убежищу.

Снаружи оно напоминало длинный вал вспученной земли, покрытой чахлой растительностью. Совсем как картофелехранилище гигантских размеров.

Бетонные ступени вели в командный пункт. Служебные и подсобные помещения, штабные кабинеты, холлы, клубы, салоны — все здесь было оборудовано скромно, удобно и изящно, работающие тут люди не ощущали, что они живут в огромной кротовой норе.

Шарообразные светильники напоминали о знойном юге, но воздух под землей был прохладным. Здесь всегда было одинаково прохладно — и в июльский день, и в декабрьскую ночь, даже когда пустынное плоскогорье покрывалось узорным инеем.

Герберт простился с капитаном и направился в лазарет.

— Добрый вечер, доктор.

— Здравствуйте. У вас сегодня ночной полет? Прошу.

— Не стоит, доктор.

— Мне за это платят. Снимите, пожалуйста, рубашку.

— К сожалению, я совершенно здоров.

— Ничего, мы только проверим пульсик, давление и все. Дайте-ка руку. Что вы видите там на стене?

— Ничего интересного. Полка, плакат, немного грязи.

— Почувствовали что-нибудь?

— Укол.

— Точнее.

— Два легких укола — один за другим.

— Можете лететь. Сейчас запишем в книжечку.

Когда Герберт уже открыл дверь, врач спросил:

— Вы не волнуетесь, майор?

— С какой стати мне волноваться?

— Нет, нет, ничего. — Врач задумчиво покачал лысеющей головой.

Герберт подумал, что врач что-то скрывает от него. Но он не любил этого старого фанатика-покериста и, ни о чем не спросив, вышел из кабинета.

Он доложил о своем прибытии офицеру-диспетчеру, тот приказал ему одеваться к полету.

Оставалось немного свободного времени, и Герберт заглянул в клуб.

— Добрый вечер, господа.

Никто не отозвался. Герберт расположился поудобнее в неглубоком кресле. Молчание продолжалось. Тогда он громко выругался и сказал:

— Два месяца такая отличная погода, что все внутри переворачивается. Ну хоть бы раз отложили мой полет из-за погоды.

Но и тут никто не отозвался. Это стало удивлять его.

— Вы что? Мумии?

— Вы ничего не знаете? — спросил молоденький щуплый лейтенантик, казавшийся мальчишкой среди атлетически сложенных офицеров.

— Что случилось?

— Ленцер!

Герберт понял. Он уставился на блестящие носки своих ботинок, оперся ладонями в колени. Сам не зная зачем, спросил:

— Как?

— Разве в городе ничего не знают?

— Нет. Я прямо из столовой.

— Странно, что в городе еще не знают.

— Как это было?

— Очень глупо, — заговорил лейтенант. — Он взлетал при боковом ветре. Поднялся на несколько десятков метров и попал в чудовищную «яму». Я сам видел, как он плюхнулся на взлетную дорожку. С неба будто что-то соскользнуло. И сгорело в несколько секунд. В детстве я видел такие пожары, я вырос в деревне. Идешь, бывало, из лесу или с реки, тащишь банку, удочки, пустую сетку и вдруг — гриб дыма вылезает из-за деревьев и расходится над домами. Бежишь, задыхаясь, и всегда уже поздно — ни дома, ни огня, только толстая баба воет, вся измазанная даже не черной, а темно-синей сажей, да парень обтесывает уцелевшие тлеющие бревна. Ленцер еще быстрее горел. Всего несколько секунд.

— Глупая история, — сказал Герберт.

— Невероятно глупая, — подтвердил капитан, высокий полнеющий брюнет.

Лейтенант снова затараторил пискливым тенорком:

— А я как раз с Ленцером договорился. Он обещал пойти со мной завтра к нотариусу. Как свидетель. Мне надо оформить один важный документ. Теперь я уже не смогу этого сделать завтра. Скотская жизнь.

— И кончают здесь не лучше, — снова загудел капитан.

Теперь уже все беспорядочно заговорили:

— Пятый экипаж в этом году.

— Уже пятый?

— Вот именно, пятый. Сначала разбился Франк, потом Шредер не вернулся на базу, за ним Майковский где-то над морем закашлялся на смерть. Ханке — прямо на взлетной дорожке, и вот сегодня — Ленцер.

— Вы забыли, господа, еще о трех офицерах.

— Разве?

— Ну, конечно. Портер, Бланш, Карст. Эти уже совсем глупо кончили.

— Теперь они грызут утыканную стеклом стену.

— Помните, как Портера санитары выволакивали из машины?

— Ну и здоровый же был парень. Одного санитара отделал так, что тот сразу помчался на перевязку.

— Его втискивали в карету, как ошалелого петуха. Я думал, что сам ошалею, когда санитары тянули его за волосы и заталкивали ногами в карету. Все это время надрывалась сирена, чтобы заглушить вопли Портера.

— Пять экипажей — это, пожалуй, многовато. Вам не кажется? Учтите, до нового года еще далеко.

— Ленцер сегодня глупо кончил.

— Ему повезло… Теперь он уже предстал пред Христовы очи.

— Пред дерьмовы очи он предстал! — взорвался Герберт.

Собеседники с любопытством посмотрели на него. Все время, пока он сумбурно и торопливо, не договаривая слов, бросал фразу за фразой, в клубе стояла тишина, нарушаемая лишь треском помигивающей люминесцентной лампы. Только один раз щелкнула чья-то зажигалка, и дым окутал сидящих фиолетовыми петлями.

— О каком Христе речь? Он появляется всего два раза в году, и то в нормальном мире. На рождество и на пасху. Правда, каждый раз перед пасхой его оплакивают во время поста, но он все равно живет, потому что о нем помнят. Потому что благодаря ему люди имеют отпуска, хорошую жратву на столе и хотя бы пару дней без семейных скандалов. Если бы бога не было, у людей не было бы праздничных отпусков. Но в этой дыре, на краю плоскогорья, среди этих известковых холмов? Нет, я лично предпочел бы не видеть неба. Самый ничтожный, замшелый клерк и тот из кожи вон лезет, чтобы после смерти сделать посадку на небе. И знаете почему? Ему осточертела его улица, дом, толстая жена, распутная дочка, болтовня соседа, лай пса во дворе и вечные ссоры с почтальоном, которому неохота тащиться на пятый этаж. Поэтому его рахитичные мозги вздыхают о небе. Но мы, мы, господа офицеры, мы же не жалуемся на однообразие? Еще бы! В небе каждый блудный пастырь, которому господь бог на смертном одре простил грехи онанизма, будет тыкать в нас пальцем и опять бубнить проповеди. Не нужно мне памятника — ни при жизни, ни после смерти. Меня раздражают эти пальцы, указующие на меня всему остальному райскому сброду. Никто из нас не думает о смерти, а если бы пришлось задуматься, я бы лично не мог не вспомнить эти пальцы, направленные на меня, как дула пистолетов. Я не хочу, чтоб меня расстреливали каждый день. Даже фашисты и те расстреливают только один раз, а потом засыпают землей. Рай — для нормальных людей, а мы возим «мандарины»… Hallo, Fräulein! — крикнул он кельнерше-немке. — Zwei Rum, bitte!

Все офицеры внимательно изучали носки своих ботинок. Один только майор, уже пожилой человек, поддакнул:

— Герберт прав. Я тоже не помню, чтобы в священном писании что-нибудь говорилось о спасении таких душ, как наши.

— Однако, майор, — возразил капитан, — Христа забросали камнями за спасение и наших душ.

— Вы ошибаетесь, капитан. Христос кончил на кресте, и вовсе не за нас. Попросту господь бог просчитался. Вы играете в шахматы, капитан?

— При чем тут шахматы?

— Сейчас объясню. Вы, конечно, знаете, что такое жертва в шахматах? Вы отдаете фигуру, рассчитывая на выигрышную позицию. Потом вы убеждаетесь, что просчитались. Господь бог не умел играть в шахматы. Вот оттого все и получилось. На кресте прикончили человека — одного, заметьте, — а две тысячи лет спустя мы возим «мандарины»! Какого же черта его распяли?

Кто-то возразил:

— А хотя бы затем, чтобы мир мог дождаться двадцатого века, пусть мы и возим «мандарины». — Последние слова говоривший произнес с ударением.

— Да не в этом дело. «Мандарины» мы возим недавно, а твой двадцатый век и без того гроша ломаного не стоит… И вряд ли Христос вернется на землю.

— А зачем? Теперь ведь не распинают. Сегодня его раздавил бы на шоссе какой-нибудь подвыпивший молокосос или он умер бы в больнице от рака. Студенты вскрыли бы труп — и все. А если бы он отважился назваться Христом, его заткнули бы туда же, куда засадили Портера, Бланша и Карста.

— А я вам говорю, что это все оттого, что господь бог не умел играть в шахматы!

— Идите вы к черту со своими шахматами!

— А вы со своим Христом! Я им сыт по горло! Все это просто глупая болтовня, а Ленцер погиб на самом деле.

Застекленная дверь тихо скрипнула, и офицеры повернули головы.

Вошедший майор крикнул:

— Кому сегодня лететь?

— Мне, — ответил Герберт.

— Скажите, что у вас расходились нервы. Идиотский день!

— Что случилось? — спросил кто-то, и офицеры, как по команде, поднялись с кресел.

Майор объяснил:

— Хайфе кружит над аэродромом. Тройка у него кашляет. Сейчас будет садиться. Я лопну от смеха, если его угораздит шмякнуться на ту кучу мусора, которая осталась от Ленцера.

Не говоря ни слова, все бросились из комнаты и взбежали по каменной лестнице наверх.

Была уже ночь, терпкая, холодная, бесконечная и в то же время мертвая, как вода залива, подмывающего склон. Она казалась еще темнее, потому что была рассечена светящимися клинками прожекторов. Один из них наносил косые удары по звездам, и они тут же гасли, а другой настойчиво искал что-то в зените, будто силился найти там сокровенную правду небесных глубин.

Тянул ровный ветер. Он нес с собой горький запах сожженных трав с остывающего плоскогорья. Издалека донеслись гортанные крики ночных птиц. Днем, слепые, они укрывались от смертельного зноя, а ночью, прозревшие и голодные, вылетали на промысел. Герберт бросил в небо ненавидящий взгляд. Ему хотелось увидеть темные громады облаков, которые не появлялись уже много дней.

Низко над землей он заметил два огонька — один возле другого. Красный и зеленый. Они неслись быстро, свободно, плавно. «Хайфе садится с кашляющей тройкой», — подумал он. Огоньки опишут круг над аэродромом, уйдут к горизонту, чтобы потом еще ниже прижаться к земле. Потом они прильнут к бетонной полосе, сейчас она сверкает, совсем как лунная дорожка на воде.

Но цветные огоньки не обежали аэродром. «Видимо, горючее кончается, — подумал Герберт. — Сейчас он выключит двигатели и будет садиться».

Все вглядывались в след, прочерчиваемый огоньками машины. Она скользила теперь над горбатыми холмами, над кустарником, над стеной, окружающей базу. Хайфе шел против ветра, поэтому звуки относило назад. Свист машины не был слышен.

«Если двигатель сейчас закашляет, машину собьет с курса, и ему придется рвануть вверх. Но вряд ли он сможет это сделать. Не думаю, чтобы эту беспомощно падающую массу можно было рвануть. Но ветер небольшой, по крайней мере здесь, внизу. Тянет равномерно, лучшего и желать нельзя».

Теперь уже можно было видеть, что огоньки прильнули к серебристо-стальной поверхности бетонной реки.

Еще несколько сот метров, и Хайфе выбросит парашют. Тогда уже никакая сила не стянет его с бетонной полосы на изрезанный грунт, покрытый мягкой и мелкой травой. В нем машины, зарываясь по самые оси, вспахивали глубокие борозды. В этих случаях самолет неизбежно переворачивало вверх колесами.

Хайфе выпустил парашют, который тянулся теперь за машиной, совсем как издевательски привязанная сзади тряпка. Он сбивал скорость, сметая с бетонной полосы занесенные ветром стебли трав.

У входа в командный пункт заворчал джип и рванулся в темноту.

— Поехали за Хайфе. Представление окончено.

Герберт попрощался со всеми и направился к другому входу. Ему, однако, пришлось еще раз остановиться. С посадочной полосы длинной вереницей возвращались пожарные и санитарные машины. На сей раз они не понадобились. «Хайфе сидит на бетоне, снимает, наверно, свой блестящий шлем, отирает пот с лица и вдыхает холодный воздух нормального давления».

В эту минуту сзади раздались поспешные шаги и голос молодого лейтенанта:

— Господин майор!

— Ну?

— Не согласились бы вы пойти завтра со мной к нотариусу? Ленцер обещал, но вы же видели, что он натворил. Дело спешное, а тут такое невезенье!

Мысли Герберта все еще были с Хайфе, поэтому он не отозвался. Лейтенант истолковал это по-своему.

— Ох, прошу прощения. Я только сейчас сообразил. Я забыл, что у вас ночной полет.

— Что такое? — Герберт понял и возмутился. — Зелены вы еще соображать! — Потом внимательно посмотрел на смущенного лейтенанта. — Хорошо, завтра я пойду с вами к нотариусу. Позвоните мне. — И не дожидаясь выражений признательности маленького лейтенанта, он пошел прочь.

«Почему я терпеть не могу этого клопа? Такой же офицер, как все мы, и так же не известно, когда ему будет конец, как и всем нам».

По лестнице, как колодец уходившей вниз, он снова спустился в убежище, миновал часовых и толкнул раздвижные двери раздевалки. Молча обменялся рукопожатиями с членами экипажа.

Второй пилот, старший сержант Раф, подал ему комбинезон, затем помог натянуть высотный костюм. Герберт тщательно зашнуровался.

— Вы уже слышали, что сегодня натворил Ленцер? — спросил Раф.

— Да.

— Счастье еще, что у него не было «мандарина».

— Ему-то теперь уже все равно, а для нас было бы лучше, если б он был.

— Что вы!

— Тогда базу закрыли бы по меньшей мере на неделю, и я бы съездил в нормальный мир посмотреть на нормальных людей.

— Да, может, вы и правы.

Герберт повернулся к радисту.

— Пожалуйста, захватите мой шлем в машину.

Он застегнул замки-молнии на штанинах и подтянул ремешки на ботинках. Сколько бы раз он ни надевал этот костюм, он всегда казался себе камерой, вложенной в автомобильную шину. Его смешило, что, садясь, он не ощущал кресла. Летчики, выпив рома после благополучной посадки, тузили друг друга по толстым задам, хохотали до колик и орали: «Ни черта не чувствую, двинь-ка посильнее!»

Из коридора донесся голос:

— Майор Герберт!

Чье-то анемичное лицо заглянуло в дверь.

— Майор Герберт?

— Да.

— Вас вызывает комендант.

— Какого черта?

— Не могу знать. Велел вызвать майора Герберта.

Наконец Герберт справился со своим обмундированием и заковылял за вестовым.

Они прошли длинным коридором с многочисленными поворотами и спустились этажом ниже. Высотный костюм затруднял движения. Встречные оглядывались на Герберта, хотя все штабисты отлично знали людей в резиновой броне.

Герберт стал гадать, зачем его могли вызывать в комендатуру. Он перебирал в уме все служебные поручения последних недель, поданные рапорты, даже частные разговоры. Городишко сплетен и болезненно настороженных штабистов. Здесь каждое слово могло стать предметом серьезного внимания и нескончаемых домыслов руководства базы. «Слишком много я болтаю в последнее время, и ко мне стали хуже относиться. Стал грубым, раздражаюсь из-за всякого пустяка и слишком много пью кофе. Все из-за кофе. И из-за этой рыжей пустыни! Чтоб ее солнце совсем сожгло!»

Он знал, что напрасно копается в памяти. Все равно он будет продолжать болтать то, что не нужно, возмущаться по пустякам и исходить злобой. «А ведь именно теперь, — подумал он, — я должен быть спокойным. Именно теперь, когда я послал записку и окончательно решился…»

Комендант кивнул на кресло.

Это был длинный, тощий, как щепка, человек в чине полковника. На удивление подчиненным, он ни за что не хотел расстаться с пышными, мягкими, вечно нерасчесанными поседевшими усами. Лысый череп он оберегал от солнца, и поэтому кожа у него на голове была такой же белой, как усы.

— Прошу, майор.

Герберт доложил и стал устраиваться в кресле. У него было такое ощущение, будто он повис в воздухе над креслом. Воздушные полости в костюме отделяли его от сидения.

— Полет?

— Как видите.

— Огорчил вас Ленцер?

— Я над этим не задумывался.

— Я был в штабе… — начал комендант.

Герберт подался к столу. Он ожидал известия с гораздо большим нетерпением, чем офицеры, подавшие рапорт об отпуске.

— Я говорил о вашей просьбе.

— И…

— Обещали, что рассмотрят в ближайшее время.

— Только и всего?

— Обещали.

— Немного. Если вы помните, господин полковник, несколько месяцев назад они сказали абсолютно то же самое.

— Припоминаю. Действительно. Тогда мне сказали то же самое. Что же делать, майор!

— Не знаю. Не хочу знать. Я больше не могу.

— Насчет этого лучше помалкивайте. Этим вы можете серьезно навредить себе.

— Хорошо, я буду молчать, хотя мне чертовски хочется выругаться.

— И все же подумайте, ведь вы получаете уйму денег. О таком доходе мечтает не один мелкий хозяйчик во Франции или в Италии. Вам не так уж плохо живется. Разве что работа немного нервная.

— Вы это довольно мягко определили, господин полковник. Но привлекать внимание к себе я не буду, А деньги — это ерунда. Сейчас меня интересуют гражданские линии и больше, пожалуй, ничего.

— Я еще имел неофициальный разговор с одним человеком. Есть некоторые шансы, что вас переведут на гражданские линии.

Герберт вышел из комендатуры окрыленный надеждой. Правда, рапорт его лежал в штабе уже несколько месяцев. «Но если меня все-таки отпустят, не жаль потерянного времени». Внезапно им овладело странное, злорадное чувство. Он с радостью поиздевался бы над всей компанией из офицерской столовой. Ему всегда казалось, что он среди этих людей — чужой человек, попавший в этот городок по ошибке. И вот теперь он покидает вонючую базарную площадь, пыльное плоскогорье с обожженной травой, аэродром, откуда время от времени увозят гробы с прахом товарищей. Иногда только воспоминания и знаки отличий. А чаще всего только знаки отличий. Прах брали просто из кучи пепла, которая оставалась от разбившейся машины. Щепотки настоящего праха от кого-нибудь из членов экипажа нельзя было бы сыскать и под микроскопом.

Герберт направился в диспетчерскую.

И вдруг перед его глазами возник огромный вокзал Термини в Риме. Вот он выходит из экспресса. Носильщик тащит чемоданы. Герберт садится в такси и едет через Корсо на Монте-Марио. Потом, опершись на балюстраду бульвара, он ожидает захода солнца. Стаями проносятся автомобили. Маленькие юркие фиаты с курносыми носами. Толпы женщин и молодых людей заполняют бульвар, бары; на белых скамейках под деревьями рассаживаются старички. Туристы стрекочут кинокамерами и показывают друг другу на забитую машинами узкую улочку, которая замыкается Иглой Клеопатры. А когда стемнеет, фонари зальют янтарным светом площадь перед собором святого Петра, взметнутся фонтаны реклам, справа замигает глазок телевизионной вышки.

Когда он будет спускаться с Монте-Марио по крутой узенькой улочке, в неосвещенных автомобилях будут целоваться влюбленные парочки.

Потом он возьмет билет до Базеля, а оттуда отправится в Вену. Выпьет кофе в подвальчике возле оперы. Накупит безделушек у знакомого продавца сувениров. До изнеможения будет фланировать по Кертнерштрассе в штатском костюме.

Он объездит, наверно, всю Европу, где живут в общем-то нормальные люди.

Может быть, это поможет ему хоть на миг забыть известковое плоскогорье, городок среди камней, кислый запах обугленных кустов вокруг базы.