Едва ощутимая тошнота подкатывала к горлу. Машина лезла вверх, увеличивая скорость. Герберт дал газ до упора. Насосы теперь качали топливо во все камеры сгорания, поддерживая в них непрерывное горение. Указатель высоты показывал все новые и новые цифры. Земля уже теряла свои очертания. Отсюда, сверху, все внизу казалось светло-желтым, песчаным, потом затянулось янтарной дымкой. Стрелка радиокомпаса подошла к красной черте и чуть подрагивала. Но в машине эта ничтожная вибрация совсем не чувствовалась.

— Должно быть, сильный ветер, — сказал Раф.

— А внизу было совершенно тихо, помнишь? Когда ты курил сигарету, дым вился вокруг нас, а потом уплывал со слабым ветром, предвещавшим еще дня два ненужного спокойствия.

— Да.

Вскоре земля совсем утратила свой песчаный глянец. Теперь это был тусклый платок, брошенный в пространство. Зато небо все гуще наливалось чернотой. Совсем исчезла та темная синева, которая открывалась со стартовой площадки. Все вокруг было черной бездной, и глубина ее казалась беспредельной оттого, что вся она была пронизана лунным светом. Сверкающие снежнобелые потоки его падали косым, мертвенно холодным дождем. Металлический свет полосами кружил по кабине, задевая лица, теряясь в коричневых комбинезонах, ложась на приборы, ослепляя пилотов.

Коротким уверенным движением Герберт повернул штурвал. Машина легла на крыло. Будто мгновенно исчезли все сверкающие воздушные шарики. По крайней мере так показалось пилотам… В кабине как-то сразу стало тихо. Обернувшись, можно было увидеть, что крылья по-прежнему окаймлены сиянием, а луна заглядывает в кабину через другое стекло. Она постепенно переместилась вперед. Стрелка радиокомпаса сдвинулась на шкале. Когда она вернулась к красной риске, Герберт выровнял машину. И еще раз он повторил свою игру с луной.

Теперь на очереди был указатель высоты. Как только его стрелка дошла до нужной цифры, Герберт разрешил двигателям отдохнуть. Скорость тоже была такой, какая полагалась. Но вдруг стрелка радиокомпаса дернулась и приняла обратное положение. Это они прошли радиомаяк.

Герберт доложил в микрофон:

— Контроль! Контроль! Достиг боевой высоты. Прошу сообщить время старта.

В наушниках трещали цифры. Герберт даже не смотрел на часы — все они работали точно. Одни показывали время на часах на командном пункте, другие — длительность полета до цели, третьи — время по Гринвичу, четвертые не показывали ничего, пока в них не было необходимости. Эти часы, как говорили пилоты, были рассчитаны на психа. Это были аварийные часы. Ими никогда не пользовались. Даже при аварии. Потому что пилоту надо было тогда одновременно сделать столько движений, что он обычно забывал включить эти часы.

— Перехожу на местный контроль. Связь кончаю.

Он получил подтверждение того, что его рапорт принят, и выключил микрофон. Микрофон больше не был нужен. Потом он выключил и радиокомпас. Задумавшись, откинулся в кресле. Посмотрел на Рафа. Поблескивающий серебром зайчик, казалось, хотел прожечь его шлем.

Он обернулся, но не увидел радиста. В глубине кабины царил такой же мрак, как и за ее стеклами.

Чуткие пальцы Герберта лежали на штурвале. Он не ощущал ни малейшей вибрации.

— Раф!

— Да.

— Включаю автопилот.

— Понял.

Теперь машину вел автомат.

Герберт скрестил руки на груди и глубоко вдохнул насыщенный кислородом воздух из прохладного горла дыхательного аппарата. Полулежа, он чувствовал, как расслабляется все его тело. Теперь он мог совершенно спокойно перебирать в памяти события вечера: последние минуты неуверенности в офицерской столовой; конверт с запиской, переданный через толстуху кельнершу; приятное возбуждение, будто он только что выпил горячего кофе; автобус, трясущийся на потрескавшемся асфальте, а вокруг — известковые складки, вонь бензина и чад от сгоревших трав; история с Ленцером; ссора в клубе; суеверные бредни Рафа, когда они ждали вторую машину. Часы бессмысленной болтовни там, на земле, в городке и на базе, казались еще более бессмысленными, совсем нестоящими по сравнению с теми немногими минутами изнурительного душевного напряжения, которые приходилось испытывать здесь, в машине. Тем более, что он ведь решился послать в конце концов записку, и вдобавок комендант обещал поддержать его просьбу о переводе на гражданские линии. Точно ли он сказал, что поддержит? Герберт уже не помнил. Но ему все-таки казалось, что старый полковник говорил что-то в этом роде. Или, может быть, ему, Герберту, хотелось услышать эти слова?

Не все ли равно? Они должны удовлетворить его просьбу. Ведь иначе все кончится глупо. Ему совсем не хотелось кончать так глупо, как Портер или Карст. Это было бы хуже всего… хотя, как правило, то, что случается с человеком, именно и есть наихудшее. Вот Раф — отец! Дай ему бог здоровья! Как он может быть отцом и летать вместе со мной? Видно, в его голове это все же укладывается.

— Раф!

— Да.

— Ты хотел бы удрать отсюда?

— Нет.

— Почему?

— Я могу летать еще с год. Я так оцениваю свои нервы. Потом я уеду с женой и ребенком куда-нибудь в нормальный мир.

— Все-таки уедешь?

— Конечно. А как же вы думали, господин майор? Мне совсем не хочется кончить так, как Портер.

— Понятно.

«Значит, и он, — думал Герберт. — Никто не хочет здесь оставаться. Странно. Интересно было бы поговорить с полковником. Неужели он тоже мечтает удрать домой? Черт его знает. В конце концов, меня это не интересует. Главное, меня интересуют гражданские линии. Пусть хоть все они тут свернут себе шею и кончат так же, как кончил Портер. Пусть этот городишко ящерицы сожрут, пусть эту пустыню солнце сожжет, пусть всю базу трясущиеся руки разнесут, пусть море поглотит все их «мандарины». Я все равно удеру отсюда.

Вот луна, которая ослепляет, как полуденное солнце. Надо мной черное небо, которого не знают люди, никогда не бывшие летчиками-высотниками. Внизу должна находиться земля. Я ее не вижу — разве что вот эта набрякшая темно-синяя часть неба и есть земля? Как раз такая, как небо, каким его видят люди нормального мира. Местами пространство внизу чуть желтеет, а там, где дрожат пучки огоньков, становится янтарным, искрится в лунном свете, как настоящая пустыня. Это мешает ориентироваться. Кажется, что летишь между двумя сомкнутыми куполами. Эти купола заполнены лунным светом, который создает ощущение пространства и заставляет помнить, что ты летишь с чудовищной скоростью, а не повис неподвижно над базой…

Еще несколько изнурительных часов, и я вернусь к ним на землю. Я мог бы смело сказать: я нигде не был. Это ведь не ложь. Ведь я действительно замкнут внутри двух куполов — черного неба и темно-синей земли…

Как приятно было бы тешить себя иллюзией, что я повис в бесконечности над базой и все, что происходит, просто милая игра для взрослых детей. Увы! Я хочу перейти на гражданские линии именно потому, что не верю в сказки. Портер был романтик и вдобавок фантазер. Поэтому-то он так глупо кончил. Но это не имеет значения. Я отсюда удеру. Портер тоже так говорил. Но ведь ему отказали перед тем, как его втиснули в карету. Портер тоже хотел перейти на гражданские линии.

Это будет, наверно, замечательное чувство, когда я смогу убедиться, что я самый обыкновенный, нормальный летчик. Как все другие. Те, что летают со скоростью новорожденной улитки. И висят совсем низко над землей. Ночью они различают ленточки поездов с желтыми полосками окон. Они размышляют как нормальные люди. Курят в кабине, просят стюардессу: «Принеси-ка черного кофе». Боже мой! Почтенные, добрые винтовые утки. Хорошо было бы стать извозчиком… или развозить молоко… Поздно… Вместо того чтобы спокойно развозить молоко, я стал отличным пилотом дальней авиации. Жаль! Пропади она пропадом, эта дальняя авиация! Сейчас я торчу над базой. Это абсолютно точно. Лысая башка луны качается за стеклом. Жаль, что облака ее не прикроют. Внизу, наверно, катятся валы облаков. Но на той высоте, на которой нахожусь я, луна вечно выставляет морду и сует лапы в кабину. А теперь она ощупывает мой комбинезон. Чего вытаращила бельмы, идиотка! Пустить бы в тебя «мандарином» — сразу бы переменила мнение насчет рода человеческого. Ручаюсь, такой «мандарин» вышиб бы тебе один глаз на веки вечные. А два — оба глаза, и перестала бы ты пялиться после захода солнца на лижущихся дураков на Монте-Марио. Дай тебе бог здоровья! Пока ты безлюдная пустыня, ты хоть можешь быть уверена, что тебя никто не поздравит «мандарином». А на земле тесно стало, вот люди и придумали большие потолки, и я должен мучиться в высотном костюме, в котором так трудно двигаться. Ужасно смешно — сидеть в кресле и не чувствовать его задом. Интересно, Портеру тоже было смешно?»

— Раф!

— Да?

— Летим?

— Да.

— А зачем?

— Не стоит, господин майор, говорить лишнее, ничего хорошего из этого не получится. Помните, как на ленту записали ту речь, что Портер произнес в машине?

— Портер был большой глупец.

— И глупо кончил, — добавил Раф.

— А мы не глупцы.

— Но мы ведь тоже летим?

— Это верно, мы тоже летим.

Герберт опустил руки на колени. Посмотрел на свои ладони. «Все это неправда. Очень легко определить, что правда. Вчера я послал записку — это правда. Комендант говорил, что поддержит мою просьбу. Это тоже правда. Я перейду на гражданские линии. А перед этим куплю билет до Рима. После всей этой глупой истории — иначе не назовешь мои развлечения на базе — хорошо будет поехать в Рим. Это город, где живут нормальные люди, которые плодятся уже тысячелетия, о чем убедительно говорят старинные развалины возле площади Венеции!»

Герберт посмотрел на часы.

«В это время там, на площади, царит всеобщее оживление. Молодые девушки идут с работы или спешат на свидание. Старые ловеласы не прочь увязаться за ними. Троллейбусы вышвыривают людей у белой лестницы Мавзолея. Полиция, лучшая в мире полиция, если судить по мундиру, прогуливается вдоль тротуаров. Форма не мешает им любезничать с женщинами, которые сами управляют автомобилями. Уж такая это дрянь, полиция. Вот это все — правда. Я поверну в сторону площади Венеции, смешаюсь с оживленной толпой. Мы пойдем вместе. Вчера я послал записку — это сущая правда; и мы удерем отсюда».

Для Герберта наступали привычные часы одиноких бесед с самим собой. Он боялся мыслей об аэродроме, о полете, о душном автобусе и чадящем плоскогорье.

«Но почему же я должен бояться всего, что составляет понятие «база». Может быть, если я сумею еще раз прочесть эту сказку, эту чудную сказку о нормальном человеке, которым я, безусловно, был когда-то, может быть, тогда я быстрее пойму, что правда, а что только глупая история. Даже если это не даст ничего, все равно стоит прочитать. Скоро мы сбежим отсюда вместе, и нужно соединить то, что было давно, и то, что ждет нас впереди, в одно целое. Так будет лучше, во всяком случае спокойнее».

Он все охотнее поддавался этой обманчивой правде. Теперь он старался вспомнить, с чего нужно начать, чтобы быть уверенным, что это действительно было начало.