Пальмовое вино широко распространено в Конго. Оно не похоже ни на одно вино мира ни по виду, ни по вкусу. Цвет у него темно-коричневый, европейцу оно кажется горьким. Не многие приезжие привыкают к пальмовому вину, но местные жители любят его. Банановое вино, несмотря на то что стоит дешевле и проще изготовляется, не так широко распространено. Крепость его значительно ниже. Больше же всего любят араку, беловатый спиртной напиток, приготовляемый путем перегонки бананового вина. Когда ее наливают в стаканы, она пенится. Арака — очень крепкое вино, оно известно среди местных жителей под названием «молоко леопарда».

Однажды несколько наших слуг напились араки, и пять или шесть из них вышли шеренгой на дорогу с намерением силой останавливать все проезжавшие мимо машины. Было разбито несколько голов, но ни один из их владельцев не отважился обратиться в госпиталь. Они предпочли отлежаться в джунглях без медицинской помощи, страдая от полученных ушибов и похмелья.

Алкогольные напитки — не единственное зло в лагере Патнем. Как-то раз, охваченная рабочим азартом, я приказала нескольким слугам навести порядок в лагере. Во всех закоулках и за некоторыми постройками разрослись сорняки, это придавало участку неприглядный вид. Кроме того, я боялась, что их заросли будут способствовать размножению вредителей. Местные жители занялись расчисткой, однако я заметила, что они не трогают некоторые кусты. Я спросила, почему они это делают.

— Будет плохо, если мы их срежем, — отвечали они.

— Но что особенного именно в этих кустах? — удивилась я.

— Это банги, Мадами, банги.

Вот все, что я могла добиться от них. Когда к нам заехал сельскохозяйственный агент, я провела его во двор и показала эти кусты.

— Это банги, мадам Патнем, — сказал он.

— Очень хорошо, — фыркнула я. — Пусть это банги. Но скажите, ради бога, что это такое.

— Культурное название этого растения — марихуана, — объяснил агент, — но не очень культурно употреблять его.

Позднее я поняла, в чем дело. Маленькие глиняные трубки курильщиков с чашечкой, насаженной на конец длинного бананового черенка, в некоторых случаях набиваются вовсе не табаком. Пат рассказал мне, что пигмеи часто сушат листья марихуаны и курят их.

— Иногда они возбуждаются от курения настолько сильно, что во время плясок падают в костер и получают ожоги, — сказал он. — Мне пришлось лечить массу таких курильщиков.

На следующий день кусты банги были срезаны. Я не пуританка, однако мне не хотелось мучиться от угрызений совести, если какой-нибудь пигмей изжарится, накурившись моей марихуаны. Пусть ищут ее в лесу. Эти растения очень распространены. Кажется, что они растут всюду, где бы ни находилась пигмейская деревня. Вы можете почти точно определить границы заброшенной стоянки пигмеев по молодым всходам марихуаны, которые начинают подниматься после их ухода.

Спустя два дня Пат получил сообщение о том, что группа пигмеев, живших на другой стороне Эпулу, поймала молодого окапи.

— Отправляюсь туда немедленно, — заявил Пат, ожидая носилки. — Если мне повезет, то я успею добраться до него прежде, чем он умрет, наткнувшись на копье.

— Почему ты не пошлешь за ним Агеронгу или кого-нибудь еще? — спросила я, полагая, что опрометчиво пускаться в путь в его болезненном состоянии и вновь испытывать большие волнения.

— Это слишком рискованно, — ответил он, выходя на тропинку, которая вела к дороге через мост и далее в лес.

На следующий день Пат вернулся с прелестнейшим теленком окапи. Задние ноги его, как у жирафы, были гораздо короче передних, и поэтому казалось, что окапи стоит передними ногами на земле, в то время как задние находятся в яме. Шея у этого животного — не такая длинная, как у обычной жирафы. Кремовые и темно-бордовые полосы на ногах делали его похожим на арлекина. Ночь он провел в загоне для коз, а Пат на всякий случай все время дежурил неподалеку.

На следующий день рабочие под руководством Агеронги соорудили высокий частокол из бревен, которые связали друг с другом прочными лианами. Пат приказал это сделать, боясь, что окапи выберется из загона или туда проникнет какой-нибудь хищник. В одном углу огороженного участка был сделан решетчатый, крытый листьями навес, дающий тень. Там же была поставлена поилка из выдолбленной колоды, которую можно было наполнять водой, не заходя в загон.

Существует около двенадцати видов деревьев, листья которых ест окапи. Большинство их росло поблизости от нашего лагеря. Пат велел Абазинге и другим рабочим нарвать листьев этих деревьев для нового жильца зверинца. Они вернулись после полудня с огромной охапкой зелени, которую свалили в угол загона. Окапи понюхал ее, презрительно фыркнул, но есть не стал. К вечеру Пат не находил себе места от беспокойства. У него было одно из редчайших животных джунглей, здоровое и невредимое, но оно отказывалось есть листья, которые были его излюбленной пищей. Пат сильно мучился над разрешением этой проблемы, не помогали ему в этом случае ни его высшее образование, ни длительный опыт работы в Конго. Негры (в том числе и Абазинга), умеющие хорошо ухаживать за домашними животными, точно так же были в затруднении. Сама я совершенно ничем не могла помочь.

— Может быть, у окапи что-нибудь повреждено внутри? — высказала я предположение.

— Эта женщина просто невыносима, — зарычал Пат. — Мне и без твоих прогнозов тошно.

Мы беспорядочно толпились вокруг загона и ломали головы, ища выход из создавшегося положения. В это время к нам пришел Сейл. Абазинга рассказал ему о нашем затруднении. Сейл выслушал его внимательно и немного застенчиво, с таким выражением, точно считал по меньшей мере странным недоумение всех этих «настоящих» людей по поводу столь ясного для него самого вопроса.

— Ты ведь не ставишь свою чашку на землю, когда ешь? — спросил он Абазингу.

— Нет, — пробормотал тот, не догадываясь, к чему клонит Сейл, — я ставлю ее на стол или держу в руках.

Сейл глубокомысленно кивнул. Он подошел к костру, вытащил пылающую головню и направился в лес. Через некоторое время он вернулся, держа свернутую лиану длиною с бельевую веревку. Он вскарабкался на ограду, привязал наверху один конец лианы, а другой перебросил на противоположную сторону загона. Забравшись на забор с другой стороны загона, он туго натянул лиану и закрепил второй конец ее. Затем он вошел в загон, взял несколько листьев и повесил их, как выстиранное белье, на лиану.

Когда Сейл вышел за ворота, Пат начал улыбаться, а Абазинга удивленно покачал головой. Окапи осторожно выбрался из дальнего угла, понюхал висящие над головой листья, обернул свой длинный язык вокруг одного из них, стянул его с лианы и проглотил. Он двигался вдоль лианы, ловко и с удовольствием собирая свою пищу, как будто он ощипывал молодые побеги в джунглях. С тех пор Ауса, помощник Абазинги, всегда развешивал таким образом листья, и окапи поедал их. Пат в награду за то, что Сейл разрешил эту проблему, дал ему десять франков и большую порцию пальмового масла.

Через некоторое время Моке и Сейл нашли в лесу только что родившегося окапи и принесли его мне на воспитание. Его пуповина была еще мокрой, и он едва мог ходить. Я отвела окапи угол в своей спальне и в течение первых двух недель ухаживала за ним, как за ребенком. Я готовила ему смесь из сахара и воды и даже вставала среди ночи, чтобы скормить ночную порцию.

Теленок окапи так привязался ко мне, что ходил за мной повсюду, а когда я была очень занята — свободно бродил, где хотел, но всегда возвращался, по крайней мере, к вечеру. Гости и туристы часто фотографировали меня, когда я кормила теленка из бутылки.

Когда окапи подрос и я уже не могла держать его в спальне, Агеронга построил для него небольшой домик. Но я думаю, что он не особенно нравился окапи. Однажды нам показалось, что окапи убежал совсем. Я созвала всех рабочих и пигмеев. Начали поиски в районе от берега реки до родника в лесу. После тщетных поисков в течение нескольких часов я совсем упала духом. Но все же решила напоследок заглянуть в его домик. Там на груде соломы, в темном углу, словно понимая, что он является виновником суматохи, лежал окапи. Вскоре после этого он ушел в джунгли, и больше мы никогда его не видели.

Туристы без конца восхищались тем окапи, которого мы держали в загоне, особенно они любили смотреть, как он ест. Со своего излюбленного стула на крыльце я могла наблюдать за окапи. Вряд ли во всем мире в неволе содержится более дюжины этих животных. Сомневаюсь также, что есть другая женщина на земле, которая удобряет свой огород навозом окапи.

Наш зверинец стал довольно значительным по размерам. В нем были две редкие лесные антилопы, два ручных шимпанзе и две другие обезьяны, дикая рыжая свинья, ручной аист и две мангусты, которые уничтожают змей.

Очень хорошо, что Пат увлекался своим зверинцем. Не думаю, чтобы он смог выдержать напряженную и однообразную работу в госпитале, если бы не развлекался возней с животными. Казалось, он никогда не уставал ухаживать за ними, и постоянно просил пигмеев доставлять ему все новые редкие экземпляры. Однажды Пат приобрел годовалого шимпанзе и отдал его мне на воспитание. Обезьяну назвали Каталиной. Я измучилась, приучая ее к порядку. Зато когда она запомнила, где находится ее ящик с песком, и поняла, для чего он существует, она стала чудесным зверьком. Как все представительницы женского пола, Каталина была неравнодушна к вещам с ароматным запахом. Если я куда-нибудь надолго отлучалась, то, возвращаясь, находила свою пудру рассыпанной по всей спальне, а зубную пасту выдавленной и размазанной по туалетному столику, зеркалу и кровати. Иногда обезьяна спала в клетке, но чаще — на балке над кроватью. Очевидно, место это привлекало ее тем, что здесь, под лиственным покровом, скапливался теплый воздух от очага. Она немилосердно дразнила «Мадемуазель» до тех пор, пока однажды собака, притворившись спящей, не поймала обезьяну и не изгрызла ей ухо. С тех пор Каталина оставила собаку в покое. Каталина любила ткани, особенно яркой окраски. Любым куском материи, старым или новым, она могла играть часами. Она подолгу сидела, поглаживая какое-нибудь поношенное, выброшенное мной платье или обертывая вокруг головы и шеи кусок старого материала, словно клиент у фотографа перед зеркалом. Когда что-нибудь исчезало, я прежде всего шла к ее клетке и в девяти случаях из десяти находила вещь на дне клетки под спящей обезьяной.

Когда Уильяму Д. было около трех месяцев, Пат занялся осуществлением проекта постройки плотины на речке, которая впадала в Эпулу выше лагеря. В это лето ему помогали двое молодых мужчин — Колин Тэрнбал, шотландец, и Ньютон Бил, американец, которые путешествовали по Африке на мотоциклах. Их, как и Пата двадцать лет назад, очаровала местность, где был расположен лагерь, и они задержались у нас. Колин умел чинить различные механизмы. Когда зашла речь о строительстве дамбы, он вызвался выполнить большую часть работы по установке механизмов.

Как-то утром, покормив мальчика и уложив его спать, я попросила двух слуг из гостиницы присмотреть за ним, а сама решила пойти на строительство. Когда я выходила из дому, ко мне обратились две негритянские девочки с просьбой дать им возможность заработать один-два франка. Я поручила им навощить и отполировать мебель на веранде, где мы обедали. Затем я отправилась к дамбе. Примерно час спустя прибежали эти две девочки и шепотом сообщили мне:

— Каталина схватила ребенка.

У меня душа ушла в пятки, а сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Опрометью бросилась я к дому. Вбежав в спальню, я увидела, что шимпанзе держит обеими лапами маленького Уильяма, крепко прижимая его к себе. Ребенок весь посинел и едва дышал, но тем не менее не плакал. Личико его было в крови. Я выхватила Уильяма из крепких объятий обезьяны и помчалась к госпиталю. К этому времени туда подоспел с дамбы Пат, который из-за болезни не мог быстро ходить. Он очень внимательно осмотрел Уильяма, но, кроме глубоких царапин на лице, не обнаружил никаких других внешних повреждений. Он смазал царапины йодом, но даже после этого ребенок не заплакал.

— Не знаю, есть ли у него какие-нибудь внутренние повреждения, — сказал Пат. — Все, что ты можешь сделать, это отнести его домой и попробовать напоить теплым молоком.

Как только бутылка согрелась, я дала Уильяму соску, и он выпил немного молока. Затем заснул крепким сном. Весь день и всю ночь я провела возле детской кроватки, моля провидение, чтобы у ребенка не оказалось никаких повреждений. Уильям проспал большую часть ночи, ни разу не проявив никаких признаков беспокойства.

Выяснить подробности случившегося я смогла лишь утром. Работники рассказали мне, что Каталина, сорвавшись с цепи, принялась исследовать дом. Увидев одеяла и простынки, в которые я обычно заворачивала ребенка, она схватила их, а вместе с ними и ребенка. Как раз в этот момент одна из девочек, работавших на крыльце, увидела ребенка в руках у шимпанзе и пронзительно закричала. Это либо вывело из себя, либо напугало обезьяну, и она оцарапала мальчика. Сбежались слуги, но они не решались что-либо предпринять, опасаясь еще более ухудшить положение ребенка. Как раз в это время прибежала я.

У маленького Уильяма все еще были на лице два следа от царапин, когда он и Каталина стали лучшими друзьями. Обезьяна полюбила маленького мальчика. Она вертелась около Уильяма, готовая в любой момент защитить его, и с любопытством наблюдала, как я кормлю его и купаю. При всей своей преданности она не смогла, однако, защитить ребенка от врага, который подстерег его, когда ему было около года, — от полиомиелита.

Как обычно, болезнь пришла неожиданно. Два месяца назад, как раз в то время, когда мальчик научился ползать, мы отправили его погостить к бабушке. Она, должно быть, заснула, и маленький Уильям, оставшись без присмотра, упал спиной в костер и обжегся. Однако ожог был небольшой и быстро прошел. Я не вспомнила бы об этом несчастном случае, если бы Уильям не заболел полиомиелитом. Однажды утром Уильям, едва проснувшись, начал капризничать. Обычно с утра до вечера он был полон радости и веселья. В этот день, без сомнения, ребенок был нездоров. К концу дня мне показалось, что у него отнялась левая нога. «Неужели ожог повредил мускул?» — удивилась я. К ночи стало ясно, что у мальчика полиомиелит. Установил это Пат. Диагноз подтвердил его помощник по госпиталю, который работал во время вспышки этой болезни в Браззавилле несколько лет назад. Он рекомендовал нам давать Уильяму атабрин.

— От него не станет лучше, — сказал он при этом. — Он никогда не помогает.

— Тогда зачем же давать его ребенку? — воскликнула я.

— Мадами, — ответил ассистент, — должны же вы хоть что-нибудь давать ему.

На следующее утро я заявила, что намерена отправиться с попутной машиной в Ируму. Там был хороший врач, и я хотела сделать все возможное, чтобы спасти ребенка. Пат возразил, назвав это напрасной тратой сил. Он предупредил также о том, что поездка может неблагоприятно сказаться на течении болезни. Он был уверен, что паралич далее не распространится и едва ли будут другие осложнения.

— Его мать умерла, — горячилась я, — и никто не может позаботиться о нем, кроме меня. Я хочу отправиться с ним в Ируму на попутной машине.

Наш старый «шеви» был как раз «не в настроении», и иного выхода я не видела. Я решила взять с собой также бабушку Уильяма и одного пигмея, который вместе с ней пришел навестить мальчика и вызвался сопровождать нас. Мы вышли к дороге и стали ждать попутную машину. Мимо проезжали легковые машины, но все они следовали в Стэнливиль. Вдруг мимо быстро пролетел большой щеголеватый автомобиль, такой блестящий и новый, что я замешкалась и плохо просигналила, однако все-таки успела что-то крикнуть. Водитель заметил мою жестикуляцию, нажал на тормоз и остановился. Чудо из чудес — он оказался врачом из Костерманвиля. Тут же, на дороге, он осмотрел маленького Уильяма, которого я держала на коленях.

— Совершенно уверен, что это полиомиелит, — сказал доктор. — Требуется одно: уложить его в постель и соблюдать полный покой. Когда ему станет лучше, можете массировать мускулы ноги. Не думаю, чтобы были дальнейшие осложнения.

Я отнесла ребенка домой и уложила в постель. Малыш, казалось, не испытывал никакой боли, и у него был хороший аппетит. Доктор Ле Гранд из Ируму остановился у нас спустя неделю после начала болезни. Он внимательно осмотрел мальчика.

— Ему повезло, — сказал Ле Гранд, — он может двигать пальцами. Это говорит о том, что мускулы повреждены незначительно. Думаю, что это пройдет и в ближайшее время он будет ходить, как ни в чем не бывало.

Как только доктор Ле Гранд уехал, из пигмейской деревни пришел Херафу и принес свою трехлетнюю внучку. Ее настоящее имя произносилось трудно, и мы звали девочку просто Элизабет. Она тоже заболела полиомиелитом. У нее были поражены обе ножки и уже имелись явные признаки отмирания мышц. Выяснилось, что она заболела на несколько недель раньше нашего Уильяма, однако об этом никто не сообщил ни Пату, ни мне. Мы лечили обоих детей горячими ваннами и массажем. Уильям поправлялся очень быстро, но с Элизабет дело обстояло хуже. Одна нога ее была сильно парализована, и девочка почти не могла ею двигать.

Эмиль, старший слуга из гостиницы, убеждал нас испытать старое народное средство против полиомиелита. Он рассказал, что у людей племени мубуду (одного из племен, у которых существовал обычай бинтовать головы своих детей, отчего череп их деформировался и принимал цилиндрическую форму) применяется успешный метод лечения этой болезни. Он состоит в том, что больного по пояс опускают в специально вырытую яму. Затем яму засыпают и утрамбовывают землю вокруг больного. Несмотря на сильнейшую усталость, человек, являющийся жертвой этого метода, должен простоять в таком положении четыре часа. По истечении этого времени его отрывают и купают в такой горячей воде, какую он только сможет вытерпеть. Эта процедура повторяется несколько раз в день в течение целой недели. По словам Эмиля, как бы долго ни болел человек, он обычно после таких процедур начинал ходить. Как раз в это время с огорода пришел Агеронга. Он был из племени мубуду и считался порядочнейшим человеком в наших краях. Я спросила его об этом народном методе лечения.

— Многие люди моего народа говорят, что такое лечение творит чудеса, — сказал Агеронга. — Сам я ничего не знаю именно об этой болезни. Но, когда я был подростком, еще до того, как прошел обряд обрезания, я упал с дерева и ушиб спину и руку. В нашей деревне жил знахарь по имени Нуденда. Он вырыл длинную плоскую яму, положил меня в нее и завалил землей, смешанной с листьями. На поверхности у меня остались лишь шея и голова. Затем на земле, насыпанной на мое тело, он разжег небольшой костер из прутьев и сухих листьев и поддерживал его в течение четырех часов. Затем меня отрыли и стали прикладывать к телу горячие листья и лить горячую воду. Так продолжалось несколько дней. Наконец на пятый день острым наконечником от стрелы мне сделали обрезание, а раненое место протерли настоем из трав. Меня еще пять дней лечили прикладыванием горячих листьев, затем Нуденда приказал мне встать и идти, я пошел. С тех пор меня ничто не беспокоит.

С тем же вопросом я обратилась и к сыну Андре-первого — Андре-второму, происходившему из племени бабира.

— Лишь около половины людей выздоравливает после такого лечения, — сказал он мне. — Если богу будет угодно, человек выздоровеет.

Андре-второй был воспитан миссионерами и поэтому не был уверен, выздоравливают ли больные от лечения в яме или по божьей воле.

Херафу тихо сидел на табуретке, в то время как негры обменивались мнениями насчет болезни, которой страдала его внучка, и старых знахарских средств лечения.

— Ты хочешь испытать это средство на Элизабет? — спросила я его.

Он немного помолчал.

— Я живу на другой стороне реки, — ответил он наконец. — Вы должны спросить об этом бабушку, а не меня.

Так я впервые узнала, что Херафу и его жена перестали жить вместе.

— Прошлый раз на рынке я видела тебя с другой женщиной, — сказала я.

— В реке, Мадами, всегда есть другая рыба, — ответил Херафу, — надо только знать, какую приманку насадить на крючок.

Элизабет не стали лечить старым методом. Возможно, ее бабушка была против. Если бы маленький Уильям не стал так быстро поправляться, я бы непременно прибегла к народному средству. Представляю, как были бы шокированы этим некоторые из моих нью-йоркских друзей.

Когда Уильям начал ходить, я срезала палочку, чтобы ему было легче вставать, опираясь на нее. Через несколько недель он выбросил ее за ненадобностью. За исключением едва заметной хромоты левой ноги, ничто не говорило о перенесенной им ужасной болезни. Со временем выздоровела и Элизабет, однако одна нога у бедняжки страшно высохла.