Рейф, стоя на четвереньках, ощупывал место, где ему предстояло провести невесть сколько времени. Камера представляла собой куб длиной примерно футов десять. Стены из необработанного камня, пол более гладкий. В одном углу располагался грубо сколоченный топчан с ворохом соломы и двумя одеялами. Вот и вся обстановка.

Свет проникал из узкой щели под самым потолком. И, хотя в камере было сумрачно, Рейф сразу узнал второго ее обитателя — блондина, расположившегося в углу на соломе.

"Дьявол, только этого мне не хватало».

Перед тем как подняться, Рейф глубоко вздохнул. Наверное, он должен был бы обрадоваться, узнав, что Андерсон жив и не является предателем, но, ей-богу, любовник Марго — не самая лучшая компания в заточении.

— Жаль, что вас тоже забрали, Кэндовер, — сказал Андерсон, не потрудившись подняться с соломы. — Как это произошло?

— Обычное дело, — ответил Рейф, стряхивая грязь с брюк, — мятежи, похищения, заговоры. Варенн увез графиню, — распрямившись, добавил он мрачно.

Андерсон резко сел, поморщившись от боли.

— Проклятие, я этого и боялся. Как она?

— В порядке, если Варенну можно доверять. К тому времени, как глаза его привыкли к полумраку, Рейф различил следы жестоких побоев на лице Андерсона. Его левая рука безжизненно висела, сам пленник был смертельно бледен. Забыв о ревности, герцог воскликнул:

— Господи, что они с вами сделали?!

— Отдавая дань моей легендарной стойкости, — невесело усмехнулся Андерсон, — Варенн прислал за мной четырех головорезов. Я отказался от приглашения, но они настояли на своем.

— Кажется, припоминаю. Наутро после вашего исчезновения недалеко от дома, где вы жили, были найдены тела двух неизвестных французов. Ваша работа?

— Я весьма неохотно воспользовался их гостеприимством, — с улыбкой ответил пленник.

Глядя на почти по-женски красивое лицо Андерсона, его хрупкое сложение, Рейф с болью вспомнил о том, как плохо он о нем думал.

:

— С вами, как вижу, лучше не вступать в диспут, — грустно пошутил Рейф.

— Боюсь, со мной теперешним смело мог бы подраться и воробей.

На мертвенно-бледном лице его выступила испарина. Рейф подошел поближе к соломенному ложу Андерсона и опустился на колени.

— Позвольте осмотреть вашу руку. Взглянув на раздробленную кисть и предплечье, Рейф присвистнул. Осторожно исследуя поврежденную руку, Рейф спросил:

— Вы так сильно ушиблись, разбивая чью-то голову?

— Увы, нет. Едва ли я был в состоянии драться, когда меня сюда привезли. И тем не менее Варенн хотел со мной поболтать, а я оказался не в настроении.

Рейф видел, насколько тяжело дается Андерсону его беззаботный тон. Мужество пленника вызывало восхищение.

— Сломаны кисть и три пальца. К счастью, гноя не видно. Позвольте помочь вам снять плащ, чтобы я мог перевязать руку. Тогда станет легче.

Рейф снял жилет и разорвал его на лоскуты. Затем, вспоминая навыки первой медицинской помощи, принялся перебинтовывать руку Андерсона, ту самую красивую руку, которой его сокамерник ласкал Марго. Рейф боролся с ревностью, повторяя себе, что сейчас не время и не место для подобного рода мелочных переживаний, и в конце концов ему удалось справиться с собой.

Рейф искренне старался причинить раненому как можно меньше страданий, но и при столь бережном обращении процедура была для несчастного столь мучительной, что, когда Рейф закончил, Андерсон едва не потерял сознание от боли. Пот тонкой струйкой стекал по лицу, парень лежал на соломе, вытянувшись во весь рост, без движения.

Подождав, пока дыхание станет ровным, Андерсон сказал:

— В свете теперешних обстоятельств, может, мне и следовало бы написать это проклятое письмо. Встретив недоуменный взгляд Рейфа, он пояснил:

— Варенн хотел, чтобы я написал Марго письмо, заманив ее в замок. Но я отказался, тогда он пригрозил переломать мне кости. Я не стал сообщать ему о том, что я левша, пока мне не сломали три пальца и я потерял способность к чистописанию. Оказывается, ему следовало бы поработать над моей правой рукой.

— Хотел бы я увидеть лицо Варенна в этот момент, — ответил Рейф, присаживаясь у ног раненого, усмехнувшись про себя его черному юмору.

— Не думаю, что вы получили бы удовольствие, — сухо заметил Андерсон. — Чтобы как-то себя утешить, он сломал мне кисть. Впрочем, я знавал тюрьмы похуже этой. Солома свежая, одеяло чистое и, поскольку мы с вами во Франции, вино подают вполне сносное. Температура, принимая во внимание время года, тоже вполне терпимая, хотя зимой, наверное, здесь не так приятно.

Рейф невольно поежился. Ему совсем не хотелось оставаться в этом уютном гнездышке до зимы.

— Извините за любопытство, — сказал Андерсон, — но оно, учитывая мою профессию, простительно. Вы не знаете, что затевает наш хозяин?

Рейф ввел товарища по несчастью в курс последних бесед с Ференбахом и Росси, упомянул о смерти Лемерсье, не вдаваясь в подробности, а затем повторил слова Варенна, объясняющие мотивы его поступков.

— Я чувствую себя последним дураком, — сказал Андерсон, закрывая глаза.

— Не вы один, — тихо вторил ему Рейф. — Мы все заблуждались.

"А я больше остальных», — добавил он про себя. Говорить было не о чем. Мужчины сидели молча. Честно говоря, Рейф о многом мог бы расспросить своего соседа, но ни один из этих вопросов не был сейчас уместен.

Шли часы, и Рейф стал сознавать, что наиболее неприятная сторона заключения состоит в скуке. Камера была столь мала, что не удавалось даже с комфортом вытянуться, а прикасаться к осклизлым стенам было противно. Рейф понимал, что если ему не удастся быстро выбраться отсюда, он сойдет с ума.

Он завидовал философскому спокойствию Андерсона. Измученный болью, сокамерник большую часть времени спал, но и в периоды бодрствования, в отличие от Рейфа, чувствовал себя вполне в своей тарелке. Возможно, сказывался шпионский опыт. Может быть, доведись Рейфу столь же часто попадать в подобные ситуации, и он овладел бы искусством мириться с любыми обстоятельствами.

На закате принесли ужин. Один из слуг внес в камеру поднос, другой, стоя в дверях, держал обитателей подземелья под прицелом. Подали весьма приличное мясное рагу, хлеб и фрукты, а еще кувшин, вместивший не меньше галлона красного вина. Ни ножей, ни вилок пленникам не полагалось, даже ложки были из мягкого металла, из которых все равно не сделать оружия, после ужина унесли, оставив заключенным лишь кувшин с вином и кружки.

Вино не было достаточно крепким, чтобы напиться допьяна, но его вполне хватило, чтобы развязать мужчинам языки. В середине довольно сухой беседы о возможных действиях хозяина замка Рейф вдруг спросил:

— Как случилось, что Марго ступила на этот путь?

— Почему вы сами не спросили ее об этом? — после продолжительной паузы в свою очередь поинтересовался Андерсон.

— Потому что она вряд ли ответила бы мне, — хрипло отозвался герцог.

— Тогда почему вы ждете ответа от меня? Рейф задумался, подбирая аргументы поубедительнее, но в конце концов отказался от прямого ответа.

— Я знаю, что не имею права требовать от вас откровенности, но поймите меня: когда-то я знал Марго очень хорошо, а теперь я увидел совсем другую женщину, совершенно для меня непонятную. Голос Андерсона зазвучал отстраненно, если не сказать враждебно:

— Едва Мегги узнала о вашем приезде, она стала сама не своя, угрюмая и несчастная. Я встретил ее девятнадцатилетней и ничего не знаю ни о детстве, ни о годах юности, но кое-что мне все же известно. Кто-то очень давно наплевал ей в душу. Если вы — тот самый негодяй, не ждите от меня никаких откровений.

Камера погружалась в почти непроглядную мглу, чуть разбавленную призрачным лунным светом. Силуэт Андерсона был едва различим: черный на черном. В темноте боль двенадцатилетней давности подкралась совсем близко к сердцу. Рейф потянулся за кувшином, налил себе и собеседнику.

— Она никогда не рассказывала, что произошло?

— Нет, — безразличным тоном откликнулся Андерсон, но Рейф угадал тщательно скрываемое любопытство.

Если он тоже влюблен в Марго, ему должно быть интересно ее прошлое.

В спасительной темноте гораздо легче произносятся слова, на которые никогда не решишься при свете дня.

— У каждого из нас половина ключа к пониманию прошлого Марго. Почему бы нам не соединить половинки? — предложил Рейф и, предупреждая возможные возражения, поспешил добавить; — Я знаю, что поступаю не по-джентльменски, но, клянусь, я не желаю Марго вреда.

Рейф не видел лица собеседника, но шестым чувством угадывал, как склоняется то одна, то другая чаша весов.

— Мой отец, — решился-таки Андерсон, — всегда говорил, что во мне маловато благородства, и оказался прав. Но, должен вас предупредить, история, которую я вам поведаю, не из приятных.

Андерсон замолчал, предоставляя первое слово Рейфу.

— Марго приехала в Лондон в 1802 году. Происхождения она была не слишком знатного, приданого за ней почти не было, красоту ее, согласитесь, классической не назовешь, и тем не менее при желании она могла заполучить в мужья самого блистательного из лондонских женихов.

Рейф замолчал, вспоминая свою первую встречу с Марго. Он увидел ее на балу. Один взгляд — и уже не владел собой, прервав на полуслове какую-то фразу, отделился от группы друзей и пошел прямо к ней, разрезая толпу, как нож масло.

Пожилая дама, по обычаю сопровождавшая молодую леди, сразу узнала герцога, представила Кэндовера юной прелестнице, но тогда он едва слышал дежурные слова. Для него существовала одна Марго. Вначале он увидел на ее лице легкое удивление, реакция на странный взгляд мужчины, затем глаза молодых людей встретились, ив потемневших зрачках девушки отразилось пламя его собственных внезапно вспыхнувших чувств. Или он обознался? По крайней мере тогда Кэндовер именно так истолковал взгляд Марго. Только позднее ему пришло в голову, что столь быстрый отклик на его чувства был вызван не обоюдной страстью, а всего лишь герцогским титулом Рейфа.

— Раньше я не верил в любовь с первого взгляда и прочие сказки, — продолжал, выйдя из забытья, Рейф. — Полковник Эштон попросил повременить с официальной церемонией до конца сезона, но недвусмысленно дал понять, что весьма одобряет наш брак. Я никогда не был так счастлив, как той весной. А потом…

Рейф замолчал, не в силах продолжать.

— Не останавливайтесь, Рейф, у самого порога заветной двери. Так что произошло с лучезарной мечтой юности?

— То же, что обычно происходит с мечтой, — осипшим голосом ответил Рейф. — Она разбилась вдребезги. Однажды на холостой пирушке от одного из друзей, выпившего лишку и посему разболтавшегося, я узнал, что за несколько дней до этого Марго отдалась ему в саду во время бала.

Рейф глотнул вина, чтобы промочить пересохшее горло.

— Сейчас понимаю, что отреагировал неадекватно. Я был молод и по-юношески бескомпромиссен, почти помешан от любви. Должен был бы понять, что ею двигало любопытство, жажда новых ощущений, а вместо этого осудил ее как преступницу, самую вероломную со времен Иуды. Я любил Марго так сильно, что готов был простить, придумай она хоть какой-нибудь предлог, оправдание… Но она, не став ничего отрицать, швырнула мне кольцо и ушла навсегда. Глотнув еще вина, Рейф тяжко вздохнул.

— Я поверил уверениям друзей, утверждавших, что ее огорчение объясняется лишь тем, что сорвался богатый улов, но, когда спустя несколько дней после того злополучного утра узнал, что она с отцом покинула Англию, понял, что Марго страдает не меньше моего. Так что судите сами, кто из нас надломился сильнее.

. Послышался шорох соломы. Андерсон приподнялся.

— Я хотел бы кое-что прояснить. Вы спросили ее, была ли она в связи с вашим другом, и она, не удостоив вас ответом, ушла?

— Честно говоря, я не спрашивал ее ни о чем. Я просто сообщил то, что знаю.

Андерсон встал со своего ложа и принялся мерить шагами камеру.

— Даже принимая во внимание всю косность британской аристократии, — с нескрываемым отвращением произнес он, — не могу понять, как можно было поверить на слово перепившемуся подонку, даже не спросив ни о чем любимую женщину. Вы получили по заслугам, Кэндовер, и, видит Бог, Мегги пострадала ни за что.

Рейф побледнел от гнева, но принужден был отвечать, так как сам настаивал на откровенности.

— Вы, очевидно, очень мало знакомы с нашей средой. Иначе воздержались бы от столь смелых заявлений. Ни один джентльмен не станет лгать, когда речь идет о столь серьезном вопросе. Удивительно, как Нортвуд вообще решился об этом рассказать, хотя, я уверен, знай он о нашей помолвке, никогда не позволил бы себе этого.

— Нортвуд? — переспросил Андерсон, резко остановившись. — Так это был Оливер Нортвуд?!

— Да, он. Я забыл, что вы с ним работали. Черт, зачем он называл имена! Стыдись, Рейф, ты снова попал впросак.

— Если вы не так глупы, то чертовски наивны и слишком честны для этого далекого от совершенства мира, — протянул Андерсон. — Трудно представить, что вы могли принять на веру слова такого проходимца, как Оливер Нортвуд, хотя, возможно, тогда он был порядочнее, чем теперь. Сейчас, конечно же, его трудно назвать человеком чести.

— Бросьте молоть чепуху. Ну зачем Оливеру оговаривать невинную девушку?

— Немного воображения, Рейф, и вы все поймете. Может быть, он вам завидовал? Думаю, не надо было обладать большой проницательностью, чтобы заметить вашу взаимную влюбленность. Или он затаил на нее обиду за то, что она пренебрегла им, задела его мужскую гордость. Допускаю, что вы никогда не сочиняли небылицы о своих любовных победах, но, уверяю вас, вы — скорее исключение из правил. Дьявол, зная Нортвуда, я могу утверждать, что он оговорит родную мать просто так, из желания напакостить.

Пытаясь хоть как-то защитить честь мундира, Рейф заявил:

— Почему вы так несправедливы к Нортвуду? Согласен, он всегда был мужланом и к жене относится по-свински, но все это еще не говорит о том, что он — лжец. Джентльмен всегда честен, пока не доказано обратное.

— Презумпция невиновности? — сказал Андерсон, опускаясь на солому. — Почему же вы не применили ее к Мегги? Этот мужлан, как вы изволили выразиться, кого вы так яростно защищаете, уже несколько лет продает секреты своей страны всем, кто готов заплатить. Сомневаюсь, чтобы понятие «джентльмен» имело к этой скотине хоть какое-то отношение.

— Что?!

Рейф почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Пусть они никогда не были с Нортудом особенно близки, Кэндовер знал его уже лет двадцать. Они учились в одной школе, воспитывались в тех же традициях. Ни разу у него не было случая усомниться в порядочности Оливера.

И все же новые факты многое объясняли, в том числе и побледневшее лицо Марго, когда Рейф обвинил девушку в вероломстве. Как бы он чувствовал себя на ее месте, если бы некто очень близкий бросал ему в лицо жестокие обвинения, не потрудившись спросить, было ли все это на самом деле?

— Вероятно, он поступил бы так же, как и она: считал бы оправдания ниже своего достоинства. Что Марго тогда сказала? Кажется, что они вовремя раскрыли свою истинную сущность друг перед другом. Тогда он воспринял ее слова как подтверждение виновности, сейчас же эта фраза имела для него совсем иной смысл.

Спрятав лицо в ладонях, Рейф застонал. Только присутствие постороннего удерживало от того, чтобы не разрыдаться в голос. Страшная, ни с чем не сравнимая боль пронзила его. Даже тогда, двенадцать лет назад, ему не было так больно, когда узнал о воображаемой измене Марго. Может быть, оттого, что он считал себя пострадавшей стороной, боль была густо замешана на обиде. Сейчас он чувствовал, что был не прав. Рейф посмотрел на себя глазами Марго.

Он привел ее на этот шаткий путь, его ревность, его неверие… Туманная надежда завоевать любовь рухнула, похоронив под собой обломки мужской гордости.

Как может верить ему Марго, если он ее фактически предал? Сам своими поступками загубил то, что для него имело в жизни цену, и никакими самыми сильными словами не выразить всю горечь утраты.

Глядя на соседа по камере, Роберт Дндерсон постепенно сменил гнев на милость. Он даже проникся к герцогу некоторой симпатией. Как должно быть больно вот так с размаху шлепнуться с небес на землю, будто тебя пинком скинули с недосягаемых высот нравственной чистоты к осознанию того, что ты сам виновен в своих страданиях, и не только в своих. Такой человек, как Кэндовер, благородный до мозга костей, легко может пасть жертвой вкрадчивой лжи Нортвуда.

На самом деле Роберт был прекрасно знаком с кодексом чести, принятым в аристократических салонах Англии. Там слово джентльмена было законом, и никто не сомневался в правдивости утверждений людей, этому кругу принадлежащих.

С другой стороны, юноше, каким был тогда Кэндовер, женщина казалась существом загадочным, полным непостижимой тайны, и только с опытом пришло понимание того, что различие между сильным и слабым полом на самом деле совсем не так велико, а сходства куда больше.

Представляя себе страстное ослепление первой любви, легко понять, насколько сильно на поступки герцога влияли эмоции. Кто в молодости не делал глупостей? И он, Роберт, не исключение, хотя глупости его были несколько иного рода.

Роберт понимал и то, что свою лепту в затягивание узла противоречий внесла Марго. Если бы она разрыдалась, стала все отрицать, недоразумение разрешилось бы в полчаса, и они уже двенадцать лет жили бы счастливой супружеской жизнью. Тогда Роберт никогда не встретил бы Мегги, что было бы потерей для него, но не для его бывшей любовницы. Роберт налил в кружку вина и вложил ее в руку Рейфа. Хорошо бы выпить чего-нибудь покрепче!

— Боюсь, что со сведением счетов с жизнью вы несколько запоздали, — сухо заметил Андерсон.

Рейф выпил вино. Он гордился своим «цивилизованным» отношением к жизни, готов был примириться с ветреностью Марго, получив взамен дружбу и постель. Более того, был даже несколько раздосадован тем фактом, что для нее общественная мораль существует в большей степени, чем для него, и воспринял ее бурную реакцию на его вполне деловое предложение как свидетельство некоей незрелости.

Оказалось же, что юношеское идеалистическое восприятие Кэндовера было куда более близким к истине, чем модный цинизм, который он культивировал в себе годами. Марго Эштон так же искренне любила Рейфа, как и в ту далекую весну. И он, Рафаэль Уайтборн, со всеми его титулами, со всем его весом в самых высоких сферах, оказался недостоин ее любви.

— Неудивительно, что Мегги не хотела иметь с вами ничего общего, когда узнала, что вы приехали в Париж, — подсыпал соли на рану Андерсон. — Если бы она рассказала мне о ваших прошлых отношениях, я бы вас к ней и на семь миль не подпустил.

Андерсон неловко, одной здоровой рукой подлил вина в кружку. Рейф помог разлить остальное. Кувшин опустел. Каждый из них выпил примерно по две-три бутылки. Рейф готов был выпить еще столько же, но жаль, во Франции не делают напитков достаточно крепких, чтобы утолить его жажду.

— Я понял, что вы до сих пор любите Мегги, — произнес Дндерсон таким тоном, словно эта деталь была уже чем-то второстепенным.

— Я чувствую к ней то же, что чувствовал в двадцать один год, — тихо ответил Рейф и, залпом выпив оставшееся вино, добавил:

— Но она слишком хороша для меня.

— Не стану спорить.

— Что случилось с Марго потом и как она стала шпионкой? Вы обещали рассказать.

Теперь, зная о том, с каким настроением Марго пустилась в путешествие, он мог лучше понять ту настороженную, немного взбалмошную женщину, какой стала Марго, странным образом сочетавшую в себе стойкость и ранимость, подозрительность и искрящийся юмор. Но оставалось еще много того, что Рейф хотел бы, не просто хотел — жаждал узнать о ней.

— На сегодня довольно эмоций, — сказал Андерсон, заворачиваясь в одеяло. — Свою часть истории я расскажу вам утром, когда у меня иссякнет желание дать вам по зубам. Кстати, — добавил он, устраиваясь поудобнее, — если вы собираетесь провести ночь в стенаниях и плаче, делайте это потише. Не мешайте мне спать.

Андерсон был прав. На одну ночь — довольно. Рейф завернулся в другое одеяло, не спасавшее от промозглого холода, и лег на солому.

Увы, в отличие от товарища по несчастью спать Рейфу совсем не хотелось.