Положив альбом на стол, Ребекка откинулась в кресле, машинально накручивая на палец золотой локон. В поисках образа она иногда доходила до одержимости, и это было мучительно. Днями, а иногда и неделями она обдумывала, как лучше воплотить тот или иной образ. Видения мелькали перед ее мысленным взором, заслоняя все происходящее днем и не давая спать ночью, до тех пор пока она не находила правильного решения. Иногда она чувствовала себя собакой, учуявшей кость, но тем сильнее было удовлетворение, когда ее озаряла удачная идея.

После смерти матери таких озарений почти не было, пока она не увидела Кеннета Уилдинга. Теперь она снова стала одержимой. Она снова мучилась, не зная, как изобразить его на портрете. Ей хотелось чего-то особенного, такого, что запечатлело бы на холсте не только его колоритный облик, но и его душу, и тогда он хоть немного, ну хоть самую капельку будет принадлежать ей.

Кеннет спал в соседней комнате, и Ребекка часто бессонными ночами смотрела на стену, разделявшую их спальни, пытаясь представить себе, как он выглядит во сне. Становится ли его лицо более мягким, исчезает ли с него его обычная суровость? Чем он занимается в свободные часы? Скорее всего, читает или отвечает на письма. Его почти не слышно за стеной: ни малейшего движения, ни малейшего шороха.

Чувствуя, как ее охватывает раздражение, Ребекка потерла занемевшую шею и опустила руки. Она сделала уже с дюжину рисунков, где капитан был изображен в разных ракурсах и костюмах, но до его сути так и не добралась. Завтра он будет позировать ей во второй раз. Если она к тому времени все еще не будет готова, то лучше вообще отказаться от портрета: нечего зря тратить его время.

Кот, лежавший у ног Ребекки, открыл один глаз и взглядом филина посмотрел на нее.

– Тебе легко критиковать, – упрекнула его Ребекка. – Может, у тебя есть хорошая идея?

Кот презрительно посмотрел на нее, зевнул и закрыл глаз.

– Ты считаешь, что мне пора ложиться? – спросила Ребекка. – Сомневаюсь, что смогу уснуть.

Она уже знала по опыту, что долго будет лежать с открытыми глазами и образ Кеннета Уилдинга в который раз не позволит ей смежить веки до утра. Возможно, стаканчик шерри сделает свое дело. Надо спуститься в столовую и захватить с собой бутылку.

Ребекка зажгла свечу, открыла дверь, сделала один шаг и чуть не столкнулась с виновником своей бессонницы, который в это же время вышел из своей комнаты. Чтобы не упасть, она уперлась ладонями ему в спину. Кеннет быстро оглянулся и подхватил ее.

– Прошу прощения, – сказал он. – Я проголодался и решил спуститься на кухню, чтобы немного перекусить. Я был уверен, что все в доме спят и я никого не встречу.

Кеннет был без сюртука и галстука, в расстегнутой на груди рубашке, позволяющей видеть широкую грудь. Чувствуя силу его руки, поддерживающей ее, Ребекка оторвала взгляд от его груди и заглянула ему в лицо. Свет свечи отбрасывал причудливые тени, делая его лицо еще более суровым и загадочным. И это освещение и его непривычный вид… и этот тонкий шрам на лице… и его манящие глаза… Черт возьми, она почти поймала суть…

Брови Кеннета сошлись на переносице.

– Что случилось? – спросил он. И вдруг Ребекку осенило.

– Корсар! – выпалила она. – Зайдите ко мне. Схватив Кеннета за руку, Ребекка затащила его в свою спальню. Он всегда напоминал ей пирата, а байроновский корсар был для нее пират – лихой, бесстрашный, романтичный дикарь. Как же она была глупа, что не поняла этого сразу!

Поставив на стол свечу, Ребекка почти силой усадила Кеннета на диван, не отрывая жадного взгляда от резких черт его лица. «Не лишено благородства», – сказала она себе самой.

Ребекка запустила руки в волосы Кеннета, слегка растрепав их, и они упали на плечи тяжелыми прядями; ее пальцы ощущали их жесткость и шелковистость. Спустив несколько прядей на лоб, Ребекка расстегнула его рубашку еще на две пуговицы, и ее взору предстала широкая загорелая грудь, покрытая темными вьющимися волосами, которую выгодно оттеняла белая рубашка тонкого полотна.

– Великолепно! – воскликнула она, сияя от удовольствия.

– Великолепно для чего? – спросил Кеннет. В его голосе чувствовалась язвительность, а в глазах затаилась насмешка. Насмешка и что-то еще… что-то неуловимое и таинственное. И только теперь Ребекка поняла, как опрометчиво она поступила, затащив ночью в свою спальню мужчину, да к тому же чуть не сорвав с него рубашку. Слава Богу, ей нечего терять: ее репутация и без того давно погублена.

– Я все время думала, как лучше вас изобразить, и только сейчас до меня дошло, – пустилась в объяснения Ребекка. – Три года назад лорд Байрон написал поэму «Корсар». Она имела небывалый успех. Ее герой – лихой восточный пират, дикий, необузданный и очень романтичный. Именно таким я вас хочу изобразить.

– Вы, наверное, шутите. Я не лихой, и не романтик, и, уж конечно, не восточный пират. – Широкая улыбка озарила лицо Кеннета. – А уж если бы я был им, то поступил бы вот как.

Обхватив рукой Ребекку за шею, он привлек ее к себе для поцелуя.

Тон Кеннета был шутливым, но поцелуй вышел вполне серьезным. Когда их губы встретились, то все, о чем мечтала Ребекка бессонными ночами, переросло в одно непреодолимое желание. Ее ладони упирались ему в грудь, и она чувствовала, как сильно колотится его сердце. Ей захотелось сесть к нему на колени, спустить с плеч рубашку и исследовать каждый дюйм его сильного мускулистого тела. Ей хотелось… ей хотелось…

Поцелуй закончился, и Кеннет отпустил ее. По его глазам Ребекка видела, что он так же взволнован, как и она.

– К сожалению, я не пират, а простой секретарь, – сказал он после неловкого молчания, на протяжении которого они оба пытались успокоиться.

– Капитан есть капитан, – со вздохом сказала Ребекка, делая вид, что ничего особенного не случилось. Она отошла на безопасное расстояние. – И все-таки от вас веет романтикой и удалью. Когда я закончу портрет, вы увидите себя другими глазами.

– Боюсь, мне не захочется смотреть на себя со стороны.

– Это дело ваше, – ответила Ребекка и, прищурившись, стала рассматривать Кеннета глазами художницы. – Я хочу вас немного обыграть. Откиньтесь назад. Успокойтесь. Положите руку на спинку дивана.

Кеннет повиновался, и удовлетворенная Ребекка кивнула. Пожалуй, такая поза – именно то, что надо: чуть небрежная, но за этой небрежностью чувствуется недюжинная сила. Она не станет наряжать его в восточные одежды, но постарается придать ему загадочный восточный колорит другими средствами.

Задумавшись, Ребекка оглядела комнату, и у нее вырвался торжествующий возглас. Она подбежала к прикроватному коврику и схватила его.

– Этот коврик будет великолепным фоном. Я положу его на диван за вашей спиной.

Ребекка разложила коврик на спинке дивана, и Кеннет, повернувшись, потрогал его.

– Качество превосходное, – заметил он, водя ладонью по блестящей, шелковистой, покрытой причудливым узором поверхности. – Похож на персидский, но мне никогда не приходилось видеть такого буйства ярких красок. На ощупь он напоминает мягкую шерсть вашего кота.

– Он сделан из шелковых ниток. Это подарок персидского посла.

– Наверное, здесь скрывается какая-то загадочная история?

Ребекка пожала плечами.

– Ничего особенного. Мирза Хасан-Хан, приехав с визитом в Лондон, решил заказать свой портрет, выполненный в европейском стиле, и ему порекомендовали отца. Он был так доволен работой моего отца, что ему захотелось заказать портреты двух своих жен, которые сопровождали его в поездке. Но вот незадача: посторонний мужчина не имеет права видеть открытые лица восточных женщин, и тогда отец порекомендовал меня. Портреты Хасан-Хану понравились, и он подарил мне этот коврик, так как я наотрез отказалась от гонорара.

– Должно быть, портреты действительно были великолепны, потому что он сделал королевский подарок. – Кеннет в очередной раз провел ладонью по шелковистой поверхности коврика. – Я буду гладить его, пока вы меня рисуете. Он действует на меня успокаивающе.

Яркий ковер действительно служил отличным фоном, именно таким, какой Ребекка видела в своем воображении. Из мелких кусочков вырисовывалось единое целое, и сердце ее учащенно забилось.

Теперь остается найти подходящую позу. По обыкновению Ребекка сама подбирала натурщикам наиболее удачное положение, но, по ее мнению, Кеннету было вполне достаточно совета. Во всяком случае, ей не хотелось ему приказывать.

– Займите удобное для вас положение, в котором вы сможете находиться длительное время, – посоветовала она. – Я хочу, чтобы ваша поза была свободной и в то же время немного настороженной. Скорее лев на отдыхе, чем солдат на посту.

Кеннет откинулся назад и поставил обутую в башмак левую ногу на край дивана, небрежно положив на нее руку. Поза получилась как бы небрежной, и в то же время чувствовалось, что человек готов сорваться с места при любом подозрительном звуке или движении.

– Великолепно! – восхищенно воскликнула Ребекка. – А теперь представьте себе, что я самый ленивый, но дерзкий солдат вашего полка. Как бы вы посмотрели на меня?

Лицо Кеннета приняло жестокое выражение, шрам побелел и стал заметнее. Сейчас он выглядел совсем как капитан пиратского судна, который с одинаковой легкостью и казнит, и милует.

Закусив губу, Ребекка внимательно изучала получившуюся композицию. Она изобразит его лицо в ярком освещении, а все остальное будет находиться как бы в тени, что придаст резкость чертам его лица и добавит загадочности всему его облику. Вроде бы неплохо, и все же чего-то недостает. Проще простого сделать лицо Кеннета свирепым, но как передать его внутреннее благородство?

Ребекка рассматривала свою модель во всевозможных ракурсах, задумчиво крутила головой, нацеливаясь на нее. Внезапно в ее глазах что-то сверкнуло. Повернувшись, она увидела отражение Кеннета в зеркале трюмо. Ее взгляд перебегал с капитана на зеркало, по мере того как созревало решение.

Эврика! Ребекка была вне себя от радостного возбуждения. Она сделает двойной портрет. Основной акцент будет сосредоточен на лице капитана, с вызовом смотрящего в глаза зрителю; справа она напишет отражение его профиля и таким образом передаст его незаурядный ум и врожденное благородство. Отражение не должно быть четким, как бывает в настоящем зеркале, – это отвлечет внимание зрителя. Она напишет его отражение на черной мраморной поверхности стены: зритель будет вынужден подойти вплотную к картине, чтобы разглядеть другую, скрытую часть натуры капитана.

Ребекка потянулась за альбомом и задела кота. Грей-Гаст проснулся и с громким мяуканьем прыгнул на диван; потянувшись, он распластался рядом с ногой капитана; тот непроизвольно почесал его за ухом.

– Кот не нарушает вашего замысла? – спросил он.

Ребекка весело расхохоталась. Как это ей раньше не приходило в голову использовать в своих замыслах кота?

– Напротив, – ответила она, – Грей-Гаст придаст картине законченность, только я сделаю его чуть больше и придам ему сходство с диким азиатским котом. Огромный кот рядом с предводителем пиратов – в этом есть нечто языческое.

Ребекка склонилась к альбому, и ее угольный карандаш так и замелькал. Она будет много работать. Много и упорно.

В наступившей тишине слышались только поскрипывание карандаша и слабые, отдаленные звуки засыпающего города. Ребекка уже закончила основную часть картины и приступила к деталям, когда ее работу прервал голос Кеннета.

– Нельзя ли мне что-нибудь поесть? – спросил он.

Вздрогнув, Ребекка взглянула на часы. Время перевалило за час.

– Простите, – сказала она, – я так увлеклась, что не заметила, как пролетело время.

– Слабо сказано. Если бы из камина вылетел огнедышащий дракон, то вы не заметили бы и его, – сказал Кеннет, вставая и распрямляя плечи.

Ребекка заметила, как заиграли мускулы под тонкой материей его рубашки, и мысленно решила, что именно таким образом она передаст на портрете грациозную силу его тела. Отложив альбом, она поднялась.

– Из вас получится великолепный корсар, капитан.

– Вам виднее. – Кеннет взял альбом и стал внимательно рассматривать набросок. – Неужели я выгляжу таким свирепым?

– Временами. Ни для кого не секрет, что слуги боятся вас. – Ребекка зевнула, почувствовав внезапную усталость. – Вы их так запутали, как будто в случае непослушания им грозит невольничий рынок.

Кеннет принялся листать альбом.

– Я вижу здесь разные композиции. – На одном рисунке он увидел себя уставшим солдатом в поношенном мундире, с равнодушным видом обозревающим выжженный солнцем испанский пейзаж. – Вы уверены, что не обладаете даром ясновидения?

– Это всего лишь художественное воображение. – Ребекка в раздумье заглянула в альбом. – Это правда, что в Испании совсем другой солнечный свет?

– По сравнению с Англией он гораздо ярче. Наша страна расположена намного севернее, и влажность мешает солнечным лучам пробиваться к земле, делая их мягче, незаметнее. Ко всему прочему, у нас постоянные туманы. – Кеннет снова принялся листать альбом.

Ребекку, вставлявшую в карандаш новый угольный стержень, привлекло его молчание, и она подняла голову. Кеннет внимательно вглядывался в рисунок.

Почувствовав на себе ее взгляд, капитан показал ей рисунок женщины, летящей в воздухе головой вниз с искаженным от ужаса лицом.

– Кто это? – спросил он.

От неожиданности Ребекка вздрогнула, стержень сломался в ее руке, радостного выражения лица как не бывало. Она совсем забыла, что рисунок находился именно в этом альбоме.

– Это так… ничего особенного… Просто я представляла себе Дидо, бросившуюся вниз с карфагенской башни, когда Эней покинул ее, – пересохшими губами прошептала Ребекка, на ходу придумав ответ.

– В платье современного покроя? – усомнился Кеннет. – Это что-то новенькое. Как я успел заметить, вы любите рисовать героических женщин мифологии, а не тех, что убивают себя из-за неразделенной любви. К тому же, насколько я помню, Дидо заколола себя кинжалом.

Ребекка молча смотрела на Кеннета, не в силах подыскать другой ответ.

– Женщина очень похожа на вашу мать, портрет которой я видел. Леди Ситон погибла, упав с крутого обрыва?

Ребекка чувствовала себя, словно ее застигли на месте преступления. С сильно бьющимся сердцем она буквально упала в кресло.

– Да, – ответила она. – Я не перестаю думать, как она падала. Она все время стоит у меня перед глазами. Я уже сделала штук пятьдесят набросков, подобных этому. Меня до сих пор мучит мысль о том, что она чувствовала, о чем думала в свои последние минуты. Должно быть, это так ужасно – умирать в полном одиночестве.

Они оба долго молчали. Кеннет не выдержал первым.

– Мне очень часто приходилось испытывать чувство страха, – начал он, как бы раздумывая, – особенно перед боем. Страх – хорошая защита, он позволяет человеку быть осторожным, а иногда толкает на героические поступки. Однако, как ни странно, в двух случаях, когда у меня не было и тени сомнения, что меня убьют, я не чувствовал страха. Наоборот, ко мне приходило странное чувство покоя. И оба раза я чудом выжил. После второго случая меня охватило любопытство, и я стал выяснять, что чувствуют другие. Оказалось, то же самое. Возможно, чувство покоя даровано нам Богом как последний подарок, когда человек уже не в силах бороться с ударами судьбы.

Кеннет еще раз внимательно посмотрел на рисунок, и на его лице появилось сострадание.

– Возможно, ваша мать не испытывала никакого страха, а просто спокойно приняла неизбежное.

– Вы просто стараетесь успокоить меня, – сказала Ребекка и низко склонила голову, не желая показывать, как она расстроена.

– Я говорю вам чистую правду.

Кеннет сел напротив Ребекки и взял ее руки в свои, согревая их своим теплом.

– Возможно, вам станет легче, если вы расскажете мне, что же все-таки там случилось. И тогда демоны перестанут терзать вашу бедную душу.

«Может быть, он прав», – подумала Ребекка и, как ни больно ей было вспоминать о том дне, постаралась мысленно вернуться назад.

– Мы все были в Озерном краю, в нашем поместье Рэйвенсбек, – начала она свой рассказ, тщетно пытаясь сдержать дрожь в голосе. – Стоял прекрасный солнечный день, один из тех, когда отчетливо виден горизонт. Я бродила среди холмов и уже возвращалась домой, когда увидела нескольких мужчин, суетившихся у обрыва, где любила гулять мама. У меня упало сердце: я поняла, что случилось несчастье. Я побежала. К тому времени как я добежала до места, они уже вытащили ее бездыханное тело.

– Представляю, какой ужас охватил вас. – Кеннет сжал ее руки. – Несчастный случай всегда страшен своей неожиданностью. К нему не готовы ни друзья, ни близкие.

Это был не совсем тот случай, но Ребекка сумела только выдавить из себя с трудом:

– Даже сейчас мне не верится, что ее нет рядом. – Во рту у нее пересохло, и она замолчала.

Кеннет нежно водил большими пальцами по тыльной стороне ее ладоней, и Ребекка чувствовала их приятное прикосновение.

– У меня в голове не укладывается, как такое могло случиться, – задумчиво произнес капитан. – Может, ваша матушка была чем-то расстроена? Иногда несчастье или сильное расстройство приводят нас к роковому исходу.

– Нет! – резко ответила Ребекка. – Ничего подобного не было. – Она поспешно выдернула руки. – Один из мужчин, который спускался вниз, чтобы вытащить ее, рассказал, что на месте ее падения всюду валялись цветы. Мама любила полевые цветы и часто собирала их. Луг над обрывом постепенно уходит вниз, и затем сразу крутой обрыв. Я… я думаю, она увлеклась сбором цветов и не заметила, как оказалась на самом краю, оступилась и упала.

– Трагический поворот судьбы, – сказал Кеннет, не спуская с Ребекки внимательного взгляда.

Ребекка снова посмотрела на рисунок с летящей вниз женщиной.

– Когда мне плохо, я начинаю рисовать то, что не дает мне покоя, – с трудом произнесла она. – Это как надрез на ране, чтобы выпустить яд. Я рисую все, начиная с дохлой собаки и кончая разбитым сердцем. Но в случае с мамой мне не помог даже рисунок.

– Вы рисуете то, что заставляет вас страдать? – удивился Кеннет, не в силах скрыть любопытства. – Я рис… Мне кажется, было бы разумнее рисовать прямо противоположные вещи. Это бы успокоило вас скорее.

Ребекка невесело улыбнулась.

– Я это уже испробовала, – сказала она. Рисунок и живопись стали для нее насущной потребностью, смыслом ее жизни, но и они не облегчили ее страдания.

– Если надрез не подействовал, то может помочь прижигание. – Кеннет взял альбом и вырвал из него рисунок летящей женщины, затем поднес его к пламени свечи. – Думаю, леди Ситон совсем не желала бы увидеть вечно горюющую по ней дочь. Отпустим ее душу с миром, Ребекка.

Прижав руки к груди, Ребекка наблюдала, как пламя пожирает рисунок; дым колечками вился к потолку и исчезал в темноте. Она понимала порыв Кеннета и была ему благодарна за это, но почему он проявил такое участие к ее горю? Какие чувства он испытывает? Как может он, такой большой и сильный, ощутить, что творится в ее душе? Откуда ему знать, что горе переполняет ее, лишая воли к жизни? Он не может знать и не знает, что если она заплачет, то уже никогда не остановится и будет плакать до тех пор, пока не умрет.

Стараясь не обжечь пальцы, Кеннет бросил обгоревшую бумагу в камин. Они оба молча наблюдали, как рисунок, а вместе с ним и образ летящей женщины превращаются в пепел и желтое пламя постепенно угасает.

– Вы так неистово рисовали, что, наверное, оставили на бумаге все свои силы. Вам необходимо подкрепиться. Давайте совершим набег на кухню.

Кеннет улыбнулся, и сердце Ребекки радостно забилось. Может, он и не совсем понимает ее, но ему тоже пришлось хлебнуть горя. Похоже, что он человек добрый, и его общество ей по душе.

– Вы правы, – ответила Ребекка, робко улыбаясь. – Я и не заметила, как проголодалась.

Взяв свечу, Ребекка направилась к двери и внезапно вспомнила его поцелуй, быстрый, но перевернувший ей душу. А что, если капитан тот самый человек, который сможет вернуть ее к жизни? Возможно, на свете существует не только печаль, но и радость?

Кто бы мог подумать, что пират укажет ей этот путь?

Кеннет приложил все силы во время их ночного бдения, чтобы хоть немного улучшить настроение Ребекки. К тому времени, когда они расходились по своим спальням, печаль почти исчезла с ее лица.

К сожалению, этого нельзя было сказать о его собственном настроении. Рассказ молодой женщины о смерти матери убедил Кеннета в том, что она утаила от него самое главное: уж слишком быстро она отвергла его предположение о неслучайности гибели. Скорее всего, горе усугублялось еще и тем, что она знала правду, и эта правда мучила Ребекку, так как в деле был замешан ее отец.

Кеннету не давали сомкнуть глаз и другие причины, а главное – мимолетный поцелуй. Ребекка с самого начала привлекала его, и его мужское начало просто жаждало подходящего случая. Однако он не ошибся, когда с первого взгляда почувствовал в ней затаенную страсть. Эта страсть была у нее в крови и делала ее неистовой в своем творчестве, она же указывала Кеннету на пылкость ее женской натуры.

При других обстоятельствах он бы ни за что не прервал поцелуя, но в тот миг иначе было нельзя.

Физическая усталость сменилась у Кеннета душевной пыткой. У него из головы не выходил рассказ Ребекки о том, что она переносит на рисунок свою душевную боль, рисуя все, что так или иначе расстраивает ее. Его страсть к рисованию тоже была непреодолимой. Он рисовал даже тогда, когда отец запрещал ему делать это, и даже когда понял, что ему не быть настоящим художником. Когда он чувствовал себя несчастным, рисование спасало его, защищало от превратностей судьбы, отвлекало от тяжелых дум.

Кеннет взял в руки альбом и долго со страхом смотрел на него, как будто перед ним были не листы бумаги, а неразорвавшееся ядро. А что, если ему последовать примеру Ребекки и перенести на бумагу все те образы, которые не перестают терзать его? Станет ли ему от этого легче? А не откроет ли он ящик Пандоры, и не обрушатся ли на его голову все беды, скопившиеся в нем, и он не в силах будет запрятать их обратно?

«Это как надрез на ране, чтобы выпустить яд». Слова Ребекки не выходили у него из головы. Возможно, он был не прав, заставляя себя не думать о плохом и рисовать только приятное, успокаивающее. А что, если вскрыть рану и выпустить демонов; может, тогда они хоть частично устранят свою власть над ним?

Только рисовать надо честно, ничего не приукрашивая. Надо прорваться сквозь стальную стену, которой он отгородил свою память.

Стараясь ожесточить себя, Кеннет взял перо и пузырек с тушью. Он начнет с картины первого боя, которая навсегда запечатлелась в его памяти. Если этот рисунок принесет ему некоторое облегчение, то тогда он приступит к другим, более страшным сценам.

Усилием воли Кеннет заставил себя вспомнить картину первого боя, ту, которую он всегда видел в ночных кошмарах.

Решительно окунув перо в тушь, Кеннет молил Бога, чтобы пример Ребекки помог и ему.