1. КОМАНДИРОВКА НА УРАЛ

Вечером двадцать первого июня 1941 года я выехал из Москвы на Урал.

Тагильский экспресс мчался строго по прямой на восток. Порывистый ветер врывался в открытые окна и трепал легкие шелковые занавески. Он подхватывал над трубой паровоза длинные хвосты огненных искр, и золотые светлячки прочерчивали бесконечным пунктиром мягкие июньские сумерки.

Едва столичный вокзал остался позади, в окнах на две-три секунды промелькнули знакомые очертания путепровода, спроектированного мною свыше сорока лет тому назад. Моя первая самостоятельная работа после окончания Петербургского института инженеров путей сообщения… Почти полвека пролетело с тех пор. И каких полвека!

Впереди тысячи километров пути и несколько свободных суток без деловых совещаний, поездок в наркоматы и на заводы, без телефонных звонков, ответов на письма, чтения корректур и научных отчетов, без строгого расписания дня, где взяты на учет каждые десять минут.

Садясь в поезд, я заранее предвкушал прелесть отдыха.

Но уже с самого утра я стал томиться от вынужденного безделья. В вагоне началась та обычная жизнь, которая непременно возникает в поездах дальнего следования: одни просили у проводника шахматы, другие доставали из портфелей увесистые тома романов.

Легко и быстро завязывались знакомства. В центре внимания, конечно, оказывались коренные уральцы. По их словам, на земле не сыскать края более красивого, богатого и щедрого, чем их Урал.

Бороться со своей натурой трудно и, вооружившись очками, я разложил на столике тематический план института на 1941 год. Захотелось еще раз на досуге поразмыслить над ним.

Два раза я перелистал план, но никак не мог сосредоточиться. Казалось бы, уединившись в купе мягкого вагона, можно хоть на время вырваться из круговорота повседневных дел. Но это было не так. Жизнь властно проникала и сюда.

Навстречу экспрессу беспрерывным потоком шли тяжеловесные товарные составы, мерно постукивали на стыках рельсов черные от пыли и мазута цистерны, мелькали пассажирские поезда.

Было что-то волнующее и захватывающее в этом встречном вихре поездов! Все, что проходило перед моими глазами, говорило о большом напряженном труде наших людей, напоминало о непочатом крае дел для творческой исследовательской работы.

В несколько мгновений исчезал из поля зрения пассажирский состав, а мой наметанный глаз успевал заметить обилие заклепок на боковинах вагонов. Нелепо тратить столько времени, труда и металла на клепку, когда доказана возможность постройки двадцатипятиметровых цельносварных вагонов! Вспомнились беседы с инженером Травиным, инициатором и неутомимым пропагандистом этого дела. Опытное оборудование для сварки цельносварных вагонов разрабатывалось у нас в институте.

Делаю пометку в соответствующем разделе плана: ускорить!

Снова нескончаемые составы цистерн. Хотелось на остановке подойти к стоящему рядом составу, стереть грязь на стыках стальных полотнищ, проверить, склепаны или сварены цистерны. Но я и так знал, что на сотню цистерн попадутся только одна-две сварные.

Достаю из портфеля взятый с собой для окончательного просмотра отчет о внедрении сварки в строительство цистерн.

Да, сегодня он мне что-то не кажется уже таким утешительным! Кое-что сделано, но все это только начало. После возвращения в Москву — приналечь и на этот участок.

Я уже не скучаю. Даже здесь, в пути, жизнь неотступно учит, корректирует, направляет, подсказывает. И все же приятно сознавать: то, что мы делает сегодня, то, что намечаем на завтра и отразили в своем плане, находится не где-то в стороне от жизни, а на главном направлении.

От этих мыслей меня отвлекло замечание соседа по купе:

— Почему это молчит радио? Вчера весь вечер говорило и пело, а сегодня ни звука. Испортилось, что ли?

И едва он произнес это, из динамика прозвучал напряженный и взволнованный голос московского диктора.

Внутри словно все оборвалось. Нет сомнений, случилось что-то очень важное, чрезвычайное.

— Неужели?.. Неужели война?

Не хотелось верить.

Да, это была война. В то навеки памятное воскресенье 22 июня 1941 года, в поезде Москва — Нижний Тагил, я вместе со всем советским народом узнал об этом. Фашистская Германия вероломно, без объявления войны, напала на нашу Родину. Гитлеровские орды вторглись на советскую землю. В числе других городов, немцы налетели и на тыловой Киев, пытались разрушить мосты, в том числе и мое любимое детище — городской мост через Днепр. Они стараются стереть с лица земли мирные, далекие от фронта города. Уже по одному этому можно судить о том, с какими отпетыми разбойниками нам придется сражаться. Ясно, война предстоит нешуточная.

Мысль работает лихорадочно:

«Что делать, где сейчас мое место? Мне 71 год, но война касается непосредственно и меня».

Первое решение:

«Надо немедленно возвращаться в Киев, в институт, к семье. Может быть, институт и дом, где мы живем, уже превращены в развалины, может быть, под этими обломками… Да, ехать обратно, нечего колебаться!»

Вглядываюсь в нахмуренные, сосредоточенные лица моих соседей-москвичей. Видимо, и они думают о том же, решают для себя тот же вопрос:

«Домой или продолжать путь?»

До Тагила еще далеко. На первой же большой станции можно сойти и пересесть на встречный поезд.

Ну, а как же тогда с уральскими заводами? Ведь военные события не отменяют моей командировки? Это не частная поездка, я выполняю задание правительства.

А другой голос подсказывает:

«Ты отвечаешь за единственный в стране Институт электросварки, смертельная опасность угрожает в любую минуту твоей семье».

Проводник объявляет о том, что поезд подходит к крупному железнодорожному узлу.

Смотрю на соседей. Никто не трогается с места, не собирает вещей. Решение всеми принято молча и единодушно. Это и мое решение.

На этой станции я опустил два письма. Первое — в Киев, второе — в Москву, председателю Совнаркома СССР И. В. Сталину.

Я писал ему:

«В мои годы я уже вряд ли могу быть полезным на фронте. Но у меня есть знания и опыт, и я прошу Вас использовать меня как специалиста там, где Вы найдете возможным и нужным. Родина в опасности, и я хочу свои последние силы отдать ее защите».

Отправив это письмо, я почувствовал облегчение. Я словно присоединился, пусть пока только мысленно, к действующей армии.

Е. О. Патон с моделью танка — подарком от коллектива Н-ского завода.

Е. О. Патон с сыновьями В. Е. Патоном и Б. Е. Патоном обсуждает новую модель сварочного трактора, сконструированного В. Е. Патоном.

Я снова развернул тематический план института на 1941 год. Теперь это уже был иной год: год войны. Сколько ей суждено продлиться? Месяцы, годы? Все равно, она должна быть победоносно завершена.

Я читал пункт за пунктом, читал другими, «военными» глазами. Многое из того, что еще сегодня утром казалось самым важным и неотложным, сейчас отодвигалось в сторону, на второй план.

Цельнометаллические вагоны подождут, теперь важнее увеличить, ускорить выпуск вооружения. Исследовательские темы дальнего прицела, которые дадут осязаемые результаты лишь через два-три года, пока тоже в сторону.

На первый план выдвинуть вопросы, решение которых необходимо для войны, для победы. Какие именно? Это покажет жизнь. Пока мне это еще не ясно. Война будет суровой проверкой для всей науки, а значит и для нас, для нашего института.

Радио в поезде почему-то снова молчало. На одной из станций я вышел на перрон послушать последние известия. Где-то в глубине души еще таилась надежда:

«Может быть, все это окажется не таким серьезным, может быть, немцев уже отбросили?»

Но сводка с фронта была грозной. Враг всюду встречал упорное, героическое сопротивление, истекал кровью, терял отборные части, но все же лез вперед. Разбойничьи бомбежки городов, в том числе и Киева, продолжались.

Мимо шагали люди. Фронт за тысячи километров, но и тут война сразу наложила на лица отпечаток суровости и глубокой озабоченности. Каждый думает о том, каким будет его место в строю. Думаю над этим и я. Мы, электросварщики, люди сугубо мирной, созидательной профессии. Что ж, придется переучиваться. Сварные швы могут соединять в одно целое не только боковины вагонов, но и броневые плиты танков.

В Нижний Тагил поезд прибыл серым и холодным утром. Эти непривычные для южанина прохлада и суровость лесных и горных пейзажей Урала заставили по контрасту вспомнить солнечные, яркие краски благодатной Украины. Сейчас по ее полям двигались не только комбайны, но и танки, в западных ее районах лилась кровь, небо багровело от зарева пожарищ, шла битва не на жизнь, а на смерть. А здесь предо мной расстилался могучий Урал, эта гигантская кузница страны. Сюда не залететь ни одному фашистскому асу!

На первом из уральских заводов я провел два дня.

Здесь все обстояло благополучно. Это был тот самый уральский завод, для которого мы спроектировали свою первую автосварочную установку. Наш инструктор Олейник пустил ее, наладил, и она без перебоев варила балки для железнодорожных платформ. Завод произвел на меня большое впечатление. Это было крупное и богатейшее предприятие со стале- и чугунолитейными цехами, кузнечно-прессовым отделом литых вагонных колес, газовым заводом, большой центральной лабораторией. Значение скоростной электросварки здесь товарищи понимали, и я успокоенным уехал отсюда в другой город.

Столько мне приходилось видеть на своем долгом веку, мостовые конструкции всегда собирались под открытым небом. Здесь же все делалось под крышами, в огромных великолепных цехах. Завод этот — настоящее детище пятилеток. Установку для сварки под флюсом крупных балок двутаврового сечения мне показал главный инженер завода Фролов. С ним я познакомился в Москве, когда мы начинали проектировать эту установку. Теперь Фролов с гордостью демонстрировал ее в действии.

На заводе мне сказали:

— Вас сегодня разыскивал заместитель Председателя Совнаркома Вячеслав Александрович Малышев.

— Малышев? — удивился я. — Да ведь мы на днях расстались в Москве?

— Он вылетел сюда на самолете в первый же день войны. И очень хочет видеть вас.

На заводе Малышева уже не было, и я отправился вслед за ним на станцию. Мы встретились в вагоне. Вячеслав Александрович рассказал, что он объезжает уральские заводы, которым предстоит перестроиться на военный лад. Он уже побывал на одном из них, где будет развернута в больших масштабах прокатка тонкого алюминиевого листа.

Меня поразило, что буквально через несколько дней после начала войны наше правительство принимает такие энергичные меры и, предвидя возможные случайности, создает в промышленности «вторую линию обороны».

Вячеслав Александрович кратко, но выразительно осветил мне ту роль, которую призван сыграть Урал в снабжении Красной Армии вооружением и боеприпасами. И я понял, что у партии и правительства есть глубоко продуманные, ясные и обширные планы расширения оборонной промышленности.

Малышев подчеркнул, что война предстоит серьезная и, возможно, длительная.

— Тут, на Урале, холодно, природа сурова, — сказал он, — но скоро будет очень жарко от большого и напряженного человеческого труда.

Я понял: это одновременно и совет подумать над тем, что здесь, на Урале, где в последние годы создана могучая индустрия, сотрудники нашего института могли бы с большой пользой применить свои силы и знания.

Прощаясь, Вячеслав Александрович сказал:

— Если хотите, можете воспользоваться моим самолетом, вернуться в Москву, а оттуда — в Киев.

— Это очень заманчиво, — ответил я, — большое спасибо, но мне еще нужно побывать в Свердловске, на Уралмаше.

Уралмаш произвел на меня еще большее впечатление, чем два других завода. Нельзя было не восхищаться этим «заводом заводов». Здесь создавалось уникальное металлургическое и машиностроительное оборудование. Завод выпускал не серийную продукцию, а отдельные гигантские агрегаты, и это создавало известные трудности в применении скоростной сварки. Какой смысл строить относительно дорогие сварочные установки для изготовления одной или двух уникальных машин? Еще в Москве, вместе с представителем завода, мы обсуждали, какой же тип станка избрать для Уралмаша. Я предложил сварочный трактор. Сейчас, на заводе, я убедился, что совет этот пришелся кстати. Сварочный трактор быстро завоевал признание и применялся вполне успешно

После поездки на этот завод, слова Малышева о том, что здесь, на Урале, скоро будет «жарко», стали мне еще понятнее. Да, тут будет разворачиваться наш главный арсенал, сюда, в случае необходимости, передвинется крупная промышленность Юга страны.

 

2. ГДЕ НАШЕ МЕСТО?

Второго июля 1941 года я вернулся в Москву.

За десять дней моего отсутствия столица стала неузнаваемой. Она жила напряженной, подтянутой, по-военному четкой и строгой жизнью. Встречались и растерянные, дрогнувшие перед лицом событий люди. Но таких было мало, всюду я видел твердость, решимость, мужество.

Вечером огромный город, обычно сиявший мириадами огней, погружался в полную темноту. Первое затемнение, которое мне пришлось видеть!

На третий день после приезда я прочитал в «Правде» выступление по радио товарища Сталина.

Советские люди умеют смело смотреть в глаза правде, самой суровой, беспощадной. И каждому становилось понятным, что надо делать в тяжелую годину испытаний, какое место занять в общем строю, как перестроить свою жизнь.

Я увидел, что недооценивал всю опасность обстановки, не понимал, что на карту поставлено само существование Советского государства, что дело идет о его жизни и смерти.

Теперь я вообще отказался от поездки в Киев. Нужно было самым срочным образом решить наиболее жизненный для нас вопрос о том, куда переводить институт.

— Как вы смотрите на южные районы востока страны? — спросили меня в Москве.

— Это соблазнительно. Там солнце, тепло и фрукты, но нам это не подходит. Мы хотим находиться там, — ответил я, — где немедленно начнут выпускать вооружение и боеприпасы.

Приняв такое решение, я сейчас же позвонил в Киев, в институт.

Моих близких дома уже не было: еще 2 июля они выехали в Уфу вместе с семьями других академиков. Отдаю распоряжение:

— Всех людей и все ценное оборудование подготовить к эвакуации.

Товарищи беспокоятся:

— Все оборудование? А хватит ли вагонов?

— В Москве мне обещали помочь.

— Куда будем переезжать? Некоторые называют районы Средней Азии.

Решительно отвергаю эти проекты.

— Нет, это не годится. Наше место на Урале в центре тяжелого машиностроения. Там мы будем работать для победы с полной нагрузкой.

В своем заявлении в Правительственную Комиссию по эвакуации я точно указал, в какой уральский город и на какой завод мы хотим переехать. Мы могли облюбовать большой областной город, где были бы наиболее удобные условия как для научно-исследовательской работы, так и для размещения института, где легче было бы разрешать и все бытовые проблемы. Но я умышленно выбрал не Свердловск, не Челябинск — крупные промышленные центры, где в большом количестве имелись свои научные силы, а новый промышленный район, где нужда в нашей помощи была гораздо острее.

— Эту вашу просьбу охотно удовлетворяем, — сказали мне в комиссии. — Ваше стремление поработать в промышленном районе и избрать своей базой крупнейший завод можно только приветствовать. Мы пойдем вам во всем навстречу.

Это обещание строго выполнялось. Наркомат путей сообщения, несмотря на все трудности тех дней, выделил двадцать товарных вагонов для переброски института. Уже 12 июля я получил все документы и телеграфировал об этом в Киев.

Накануне я выступил на совещании в президиуме Всесоюзного научно-инженерного общества сварщиков, созванном его председателем по моей инициативе.

— У нас мало квалифицированных специалистов по сварке, — сказал я. — Каждый из нас знает много предприятий, расположенных далеко от центра, которые остро нуждаются в таких специалистах. Поэтому важно, чтобы мы своим опытом, своими знаниями оказали эффективную помощь стране в дни войны. Пусть же каждый проявит такую инициативу и выберет себе завод, где он может быть полезен, и добьется отправки туда. Наш институт такой выбор уже сделал. Едем на Урал. На заводе нельзя ограничиваться ролью консультанта, надо принять на себя определенный участок работы и отвечать за него.

Конечно, не все члены общества имеют возможность выехать на места на продолжительный срок. Такие товарищи могли бы объединиться в коллектив-комитет и проводить работу, не покидая Москвы. Нужно войти в контакт с наркоматами, главками, проводящими сварочные работы, и помогать им советами, консультациями, проектированием. Комитету не следует ждать, пока к нему обратятся, а надо самому действовать активно.

Все мои предложения были одобрены.

Остаток вечера и часть ночи после этого совещания мне пришлось провести в бомбоубежище.

Фашисты яростно рвались к Москве с воздуха. Их ночные налеты становились все более частыми и ожесточенными. Сплошная стена зенитного огня преграждала путь гитлеровским летчикам, все вокруг сотрясалось от разрывов зенитных снарядов, от пулеметных очередей советских ночных истребителей. На крышах домов москвичи гасили немецкие зажигалки.

В эти дни я думал над тем, как увеличить выпуск авиабомб.

В ту ночь я почти не спал, к утру подготовил свои предложения и отправился с ними в соответствующие организации. Через день была составлена докладная записка правительству об автоматической скоростной сварке авиационных бомб. Впоследствии этому начинанию суждено было сыграть видную роль.

Москву я покинул 19 июля, получив из Киева сообщение о том, что накануне в вагонах, предоставленных из Москвы, институт двинулся в дальний путь.

По дороге на Урал я заехал в Уфу за семьей. Там я нашел многих киевских ученых. Мои рассказы о том, что институт развернет свою работу на уральских заводах, вызвали большой интерес. Нам открыто завидовали. Я советовал всем своим коллегам, работающим в области техники, сделать то же самое.

Подавляющее большинство товарищей из Украинской Академии наук жаждало одного — отдать все свои силы защите социалистической Родины. Дружное возмущение вызвало поведение одного оборотистого профессора, который бегал по городу и старался нахватать побольше высоких ставок и «совместительств» с хорошими пайками.

В Уфе я повидал президента Академии наук УССР Александра Александровича Богомольца. Встретились мы очень сердечно и беседовали целый час. Я рассказал Богомольцу о наших планах, о том, как мы думаем внедрять автосварку на заводе, о том, что надеемся получить от завода помощь в создании сварочной лаборатории и мастерской.

— Значит, вы собираетесь развернуть свою работу на одном этом заводе? — спросил Богомолец.

— Не совсем так. Наш замысел в том, — ответил я, — чтобы сначала развернуться действительно на одном крупном заводе, а затем накопленный опыт перенести на многие другие предприятия. Завод же этот и в дальнейшем должен остаться основной базой для наших последований и начальной проверки оборудования, аппаратуры и прочего.

— Это прекрасно, — сказал Александр Александрович, — думаю, что и другим нашим техническим институтам следует так построить свою работу.

Никакой помощи от Академии наук я не просил, так как знал, что сама академия пользуется гостеприимством Башкирской республики и пока не располагает собственными материальными благами. Как мне потом передавали, это удивило Богомольца. Он привык к тому, что к нему в то время часто обращались с различными просьбами преимущественно бытового, житейского характера. Наш разговор был чисто деловым.

Попасть из Уфы на Урал было тогда не просто, а каждый день вынужденного безделья казался мне бесконечным. Поэтому я обрадовался, когда меня познакомили с одним техником, сопровождавшим бригаду киевских строителей на Урал. Мы достали жесткий вагон и отправились в нем с товарным поездом. Со мной ехала моя семья.

Нашему товарному составу все время приходилось уступать дорогу поездам с более важными и срочными грузами. Тащились мы невыносимо долго. Я страдал от этого и опасался, что наши товарищи доберутся из Киева раньше меня. Двигались мы строго на север, и природа с каждым днем пути становилась все более суровой. Когда поезд пересекал реки, я с любопытством присматривался к мостам. Некоторые из них были моими «старыми знакомыми», хотя в натуре я видел их впервые. Составляя после гражданской войны пособия по восстановлению разрушенных мостов, я обращался за материалами и к организациям, отстраивавшим эти мосты. Все они и сейчас честно несли службу.

 

3. НЕ РЯДОМ, А ВМЕСТЕ

На заводе меня ожидал сюрприз. «Передовой отряд» института уже был на месте.

Эти наши товарищи добрались на Урал не совсем обычным способом. В 1939 году по проекту института в Киеве был построен опытный сварной товарный вагон-пульман облегченного типа. Вагон предназначался для вибрационных и ударных испытаний и, естественно, не имел права хождения по железным дорогам. И вот в этом «научном» вагоне наши товарищи умудрились благополучно проделать длиннейший путь.

Теперь они с юмором рассказывали о том, какую ловкость и изворотливость пришлось проявить, чтобы добраться до места. Ведь при каждом переходе на новую железную дорогу этот «незаконнорожденный» вагон отцепляли, бросали на путях или загоняли в тупик.

Я горячо пожимал руки первым товарищам, прибывшим из родного Киева, — Дятлову, Раевскому, Аснису, Гутман, Костржицкому и Маталас.

— Как вас приняли здесь на заводе? — между прочим, спросил я их.

— Впечатление такое, что дирекция не очень-то рада нашему приезду, — ответил за всех Дятлов.

Мы вместе отправились на завод, и я, к сожалению, убедился, что эти предположения не лишены основания.

Завод этот подчинялся главку, для которого мы проводили перед войной исследования разных марок низколегированных сталей. По сравнению с малоуглеродистой сталью, они обладали более высокой прочностью, это давало заводу возможность сократить расход металла, уменьшить вес изделий. Инструктору института, пускавшему тут перед войной установку, были рады и его работу ценили.

И все же, несмотря на такую старую связь, директор завода встретил нас настороженно.

На это у него были свои причины: в период постройки завода на нем перебывали многочисленные представители нескольких научно-исследовательских институтов. Работали они, по словам директора, плохо, а денег поедали много. И хотя на нас не было таких жалоб, директор все же опасался принимать под свое крыло целый научно-исследовательский институт.

Научное учреждение на заводе? Это и непривычно и не очень понятно. Из отдельных намеков и недомолвок я догадался, в чем дело. Здесь, по-видимому, рассуждали так: «Сейчас идет война, нужно выпускать гораздо больше продукции, а эти ученые будут только путаться под ногами и своими далекими от заводской жизни затеями отнимать время, отвлекать внимание и нарушать налаженный ритм производства».

Но нас, конечно, приняли, выделили помещение для института, правда, скромное, обеспечили жильем. Мы остались на заводе. Я понимал, что это пока только формальное признание, настоящий авторитет еще предстоит завоевать.

Завод находился в восьми километрах от города в большом лесном массиве. Это огромное предприятие имело цехи длиной в полкилометра и самую современную технику.

Жилой соцгородок, расположенный в вырубленной части леса, из года в год разрастался, и лес отступал перед ним все дальше. Центральную часть поселка составляли прекрасные многоэтажные каменные дома, которые могли бы украсить любую улицу Киева.

В домах — все удобства, вплоть до центрального отопления. В одном из таких домов на первом этаже поселили меня. Семья офицера-фронтовика охотно уступила нам одну из своих комнат. Это была небольшая комната в шестнадцать квадратных метров, но кто в то время думал о своих бытовых благах!

Нас в семье было сначала четверо: я, моя жена Наталья Викторовна, ее сестра Ольга Викторовна и сын Владимир. (До ноября 1943 года Владимир работал технологом на металлургическом заводе, куда его направили после окончания индустриального института в Свердловске, а затем перешел к нам в институт.) С января 1942 года нас стало пятеро: младший сын Борис, закончивший Киевский политехнический институт уже в дни войны, был переведен в Институт электросварки с завода «Красное Сормово».

Чтобы как-то разместиться в одной комнатушке, нам приходилось ежедневно проделывать сложные маневры с мебелью, на день вытаскивать раскладушки в коридор, а на ночь вносить их обратно. Вся жизнь семьи была тесно связана с заводом, даже сестра жены, старый и опытный работник по дошкольному воспитанию, трудилась в заводском детском саду.

Борис по образованию электрик. Чтобы его специальные знания могли принести пользу в нашем институте, ему предстояло прежде всего овладеть основами сварки. С первых же дней я отдал Бориса в «науку» к уже более опытным нашим товарищам. Я привел сына в лабораторию и сказал ему:

— Учись варить. Вот — проволока, вот — куски металла, флюс в ведре. Товарищи помогут, расскажут. А через некоторое время придется тебе самому учить других. Помни об этом.

Борис не являлся исключением, тот же путь тогда проходили многие. Арсений Макара до войны занимался усадочными напряжениями, Даниил Рабкин — борьбой с коррозией, Георгий Волошкевич — электрической частью аппаратуры, Софья Островская проектировала аппараты и машины для точечной сварки и т. д. На Урале все они стали технологами, сварщиками, знатоками производственного процесса.

В первые дни нашей жизни на Урале меня очень занимал вопрос о том, где и как разместить институт.

Нам предоставляли возможность получить помещение в соцгородке. На первый взгляд это казалось вполне естественным: ведь завод рядом. Но все же только «рядом»! А ведь мы хотели оказывать действенную и повседневную помощь непосредственно в цехах. Вот что ценно для завода и для нас самих.

И я пришел к выводу: институт следует разместить не в соцгородке, а на самой территории завода, в одном из его помещений, примыкающих к цехам.

На заводе согласились с моими доводами, хотя выкроить для нас две-три комнаты казалось просто проблемой. Впоследствии я не раз убеждался, что моя предусмотрительность целиком себя оправдала. Мы всегда были не рядом с заводом, а вместе с ним, в гуще его жизни, интересов, забот.

11 августа прибыл наш эшелон из Киева. Сначала его подали в заводской поселок, где сотрудников устраивали на квартиры, а затем, ночью, — на завод. Рано утром я отправился туда и возле состава встретил молодого сотрудника Арсения Макару. Он остался дежурить, остальных товарищей, ночевавших вместе с ним в поезде, уже забрали представители завода и повезли на заранее приготовленные квартиры.

Мы поздоровались с Макарой, как люди, не видевшиеся добрый десяток лет.

— Все ли благополучно доехали?

— Все.

Макаре не понравился мой вид. Он нашел, что я осунулся, похудел.

Я сразу предложил Макаре:

— Давайте пройдем по составу, проведем смотр имущества.

Мы начали обход, карабкаясь в один товарный вагон за другим. Картина получалась невеселая. Под стенками вагонов только кое-где отсвечивали глянцевитые бока сварочных трансформаторов, из немногих ящиков выглядывали мундштуки автоматических головок.

Оборудования мало, очень мало, гораздо меньше, чем я ожидал, — сказал я Макаре. — Неужели люди были заняты только собой и своими семьями и не подумали как следует об институте, о его будущей работе на Урале? Где наше лабораторное оборудование, где станки экспериментальной мастерской, где библиотека, которую мы создавали годами?

Макара постарался успокоить меня. Оказалось, что большая часть оборудования еще до получения вагонов была отправлена водным путем вместе с другим имуществом Академии наук Украины.

— Это другое дело. Но когда все это попадет сюда? И попадет ли вообще?

Макара под каким-то предлогом отвернулся. Он явно не хотел видеть слез на моих глазах, а я не в силах был их сдержать. Я был ему благодарен за такую деликатность.

— Ну, что ж, Арсений Мартынович, давайте начнем пока с вами разгружать.

Я уже сердился на себя за то, что открыто обнаружил минутную слабость

— Что вы! — взмолился Макара. — Скоро придут наши товарищи и заводской народ, — мы с ними договорились. Это же тяжести какие!

Я не хотел терять времени и настаивал на своем. Но, увы, мы вдвоем действительно не смогли сдвинуть с места ни одного ящика. В таком деле я был неважным помощником крепкому, коренастому Макаре. Пришлось оставить эту затею.

Ожидая возвращения сотрудников из заводского поселка, я обдумывал положение.

Да, оборудование придется собирать и создавать почти заново. Я очень надеялся на то, что мы получим свое имущество, отправленное с академией. Впоследствии часть оборудования, проделав долгий и сложный путь по водным и железнодорожным путям, все же прибыла по назначению. Но кое-что затерялось, многое оказалось основательно поврежденным при бесконечных перегрузках.

Макара мрачно шагал рядом со мной. Я был почти уверен в том, что понимаю его мысли.

— Жалеете, что приехали, Арсений Мартынович? Надо было из Киева отправляться не сюда, а на фронт? Думаете ведь так? Только честно!

— Честно говоря, думаю, — громко вздохнул Макара.

— Ну, так вот, не жалейте об этом и не грызите себя. Здесь вы, специалист, сделаете для победы не меньше, чем на фронте, если не больше.

— Здесь? — усмехнулся Макара.

— Да, здесь. Помянете мое слово. Этому краю особую роль суждено сыграть в войне. А какой будет личная роль каждого из нас — это уже зависит от нас самих.

Не знаю, согласился ли внутренне Макара со мной в то утро, но и он и все его товарищи в дальнейшем смотрели на свою работу на Урале, как на ту же солдатскую фронтовую службу.

Не менее печально, чем с оборудованием, обстояло дело и с людьми. Многие ушли на фронт. Кадры института заметно поредели. Из четырех заведующих отделами на месте был только один Дятлов. Отсутствовали многие старшие научные сотрудники. Из старой гвардии, с которой был пройден весь путь от дней зарождения института, мало кто остался. Заметно был ослаблен отдел автоматической сварки, призванный сыграть сейчас основную роль. А из рабочих экспериментальных мастерских налицо не было никого.

Для меня становилось ясным: придется не только круто перестраивать всю работу для нужд войны, но одновременно и восстанавливать сам институт, восстанавливать силами молодежи. Это не пугало меня, не впервые приходилось мне начинать новые дела с молодежью, я всегда любил и, смею сказать, умел с ней работать.

На следующий день после прибытия эшелона на первом же собрании сотрудников я изложил им наши новые задачи так, как я их понимал:

— Мы на одном из крупнейших заводов, вокруг нас кольцо заводов-гигантов, здесь — кузница обороны страны. Теперь не время работать «в белых перчатках», в тиши кабинетов и лабораторий, тем более что и раньше это было нам не свойственно. Помощь заводу нужна сейчас же, ждать ему некогда. Надо засучив рукава много и усердно трудиться на любой «грязной» работе, если придется, то и мастерами, наладчиками, инструкторами в цехах. Мы должны найти свое место на этом заводе, здесь в больших масштабах внедрить скоростную автосварку, завоевать авторитет и признание. Следующий этап — работа на других заводах, и чем больше их будет, тем лучше.

Тематического плана, в прежнем смысле этого слова, сейчас составлять мы не станем. Главное место займет работа для заводов, выпускающих военную продукцию. Прежнее распыление сил теперь совершенно недопустимо, все и вся сосредоточить на главной проблеме: внедрении в производство скоростной сварки под флюсом.

Это общая установка. Мы должны найти ее конкретное применение. Мы не станем ожидать, пока завод обратится с просьбами и заказами. Давайте сами пойдем в цехи, познакомимся с производством и найдем для себя конкретные объекты работы по специальности. На это каждому сотруднику отводится три дня. Никто не имеет права медлить, полагаться на других, на начальство. Страна, фронт должны как можно скорее ощутить реальные плоды нашей работы.

Большинство участников этого первого совещания горячо отозвалось на мысли, высказанные мной. Им хотелось поскорее найти для себя живое, горячее дело, их не смущали трудности и необычный характер новых обязанностей.

Но полного единодушия все же не было.

Один из ведущих работников (сознательно не называю его фамилии, ибо впоследствии он старался делом исправить свою ошибку) восстал против «превращения исследовательского института в цех завода». Он открыто выразил свое недовольство:

— Научных работников хотят сделать мастеровыми. У нас особые задачи, а став на такой путь, мы потеряем лицо.

Этот сотрудник выражал настроение еще двух-трех товарищей. За его ворчанием скрывалось, как я считал, непонимание опасности, нависшей над Родиной, те «мирные настроения», отрешиться от которых нас призывала партия.

В таком духе я и ответил своему критику, хотя понимал, что одними словами нельзя переубедить, сама жизнь должна будет вылечить его от вредного высокомерия. Но осудить такие настроения нужно было немедленно и самым резким образом.

Да, сил у нас в то время было мало: всего лишь восемь старших научных сотрудников, столько же младших и два инженера. Тем важнее было скорее привести эти силы в действие.

Поход в цехи помог сразу нащупать участки, где можно приложить наши силы. И мы с первых же дней принялись за будничную, черновую работу, имевшую для завода существенное значение.

Электродная мастерская с большим трудом справлялась со снабжением цехов качественными электродами, не хватало муки и крахмала для их изготовления, а главное, мы были лишены никопольской марганцевой руды. Наши сотрудники срочно разработали из местного уральского сырья заменители этих компонентов. Другая группа занялась совершенствованием технологии сварки при изготовлении основной продукции завода. На нас стали смотреть как на людей полезных.

Но нам хотелось делать гораздо больше, развернуть работу пошире. Главному инженеру завода и главному конструктору я предложил наладить многоточечную контактную сварку для приварки тонкой обшивки к каркасам и спроектировать несколько новых установок для автосварки некоторых узлов.

Товарищи поддержали нас, но, к сожалению, только на словах. Это объяснялось, видимо, тем, что завод имел тогда достаточно ручных сварщиков и целиком полагался на них. Заглядывать в будущее на заводе не спешили.

Первая осечка нас не обескуражила. Несколько сотрудников побывало в цехе, который уже работал для фронта. Там вручную сваривали корпуса авиабомб.

Придя туда, я сразу же сказал своим помощникам:

— Это именно то, что нам нужно!

После обточки на станках половинки корпусов передавались ручным сварщикам. Мы, безусловно, могли их вытеснить своими автоматами и резко поднять производительность цеха. Об этом я думал еще в Москве.

Я обратился к главному инженеру:

Разрешите нам попробовать свои силы на сварке бомб. Ни о чем вас не просим, все сделаем сами. Свои автоматы мы установим рядом с ручными сварщиками, вы увидите результаты и тогда сами решите, что вам больше подходит.

Главный инженер согласился. Он ничем не рисковал.

В сентябре 1941 года мы приступили к изготовлению этих двух станков. Мастерской у нас не было, пришлось пользоваться наличными деталями, предназначенными совсем для другой цели. Станки получились на вид довольно неказистые, но зато наши уральские первенцы были сделаны быстро и с энтузиазмом. Собственными силами мы провели электромонтаж автоматов в цехе по соседству с рабочими местами ручных сварщиков. Наш инструктор Олейник немедленно приступил к освоению технологии.

И все же дружбы с цехом у нас не получалось. Все заготовки передавали ручникам, а автоматы стояли без дела. Программа выполнялась без них, а, о том, что вскоре могут увеличить вдвое-втрое, никто почему-то не задумывался. Начальство цеха жило спокойно и на автоматы смотрело, как на чужеродное тело.

Я предъявил «ультиматум»:

— Или автоматы будут обеспечены заготовками, или мы прекратим свои попытки.

Моя угроза никого не испугала. Все осталось по-прежнему.

Это происходило в конце 1941 года. А через полтора года, в июле 1943 года, администрация этого же цеха явилась к нам с челобитной. Товарищи просили разработать установку для автосварки бомб нового типа.

Теперь цеху приходилось выпускать их в огромном количестве. Это были те же люди, и они испытывали крайнее смущение.

Старая добрая русская пословица гласит: «Кто старое помянет — тому глаз вон». Мы не стали напоминать о прошлом, спроектировали установку и даже частично изготовили ее. Жизнь показала, кто оказался дальновиднее. Здесь нам пригодился и наш первый опыт, наши первые успехи и неудачи.

 

4. ЗДЕСЬ ТОЖЕ ФРОНТ

21 сентября 1941 года радио принесло неимоверно тяжелую весть: по приказу советского командования наши войска оставили Киев…

В этот день над институтом висела мертвая, гнетущая тишина. В глазах людей я читал глубокое, искреннее горе.

Фашисты в нашем Киеве, гитлеровский сапог топчет улицы прекрасного советского города! С этой мыслью нельзя было примириться, невозможно было к ней привыкнуть.

С особой силой вставал в памяти каждый уголок Киева, и острая боль пронизывала сердце. Перед моим мысленным взглядом возникали стройные четкие контуры Цепного моста, возрождению которого я отдал все свои знания. Значительно позже, перелистывая английский журнал, я набрел в нем на фотографию моего моста через Днепр. На фото одиноко, сиротливо торчали из воды полуразрушенные быки. Фашистские варвары беспощадно уничтожали то, что мы создавали своим трудом во имя Родины.

Проходили дни, недели, время не смягчало чувства боли, но сознание подсказывало: нужно еще энергичнее, еще преданнее работать, чтобы приблизить день освобождения Киева и всех захваченных врагом районов, приблизить час полной победы.

А пока что с фронта приходили печальные сообщения: фашистские бронированные полчища продолжали двигаться на восток.

Страна переживала трудные дни — октябрь 1941 года. Враг рвался к Москве, к сердцу нашей Родины. Фашисты трубили на весь мир о том, что видят в бинокль предместья столицы. Гитлер хвастливо назначил день своего торжественного въезда в Москву. Правда, ему все время приходилось переносить сроки, но опасность, в самом деле, была очень серьезной.

Мы жили в постоянной тревоге. На припорошенных первым снегом полях Подмосковья шла огромная битва.

Но мы были убеждены, что Москва, наша родная Москва, ни в коем случае не будет сдана врагу. Всенародная вера в победу была и нашей верой!

В эти дни на заводе был получен приказ свернуть работу в цехах, вывезти часть оборудования, освободить место для другого завода, эвакуированного с Украины. Здесь оставался лишь один старый цех, выпускающий авиабомбы.

Вскоре нам стало известно: правительство потребовало, чтобы эвакуированный завод сразу же развернул выпуск танков.

Отныне нам предстояло работать на одном из самых больших танковых заводов страны! О чем еще мы могли мечтать? Где еще так хорошо могла проявить себя во время войны скоростная автоматическая сварка?

Жизнь на уральском заводе замерла мгновенно. Мы приходили в цехи и смотрели, как снимают с фундаментов и вывозят оборудование, не нужное новому заводу.

Работа шла в лихорадочно-быстром темпе. И все же казалось, что понадобится не менее полугода, чтобы в опустевших цехах снова возникла жизнь.

Здесь всегда стоял грохот металла, и вот вдруг наступила удивительная тишина. Особенно поразило меня чириканье воробьев, ведь раньше приходилось кричать, чтобы тебя услышали в двух шагах. Тяжелые краны проносили над головой омертвевшие станки и опускали их на железнодорожные платформы, поданные прямо в цех.

Сколько пройдет времени, пока на заводской ветке появятся эшелоны украинского завода?

В середине октября основные цехи опустели. И в те же дни мы услышали на улицах соцгородка звонкую украинскую речь, сочные веселые шутки, голосистый смех своих нигде и никогда не унывающих земляков. На станцию прибыли первые составы. Я отправился туда. Легко представить себе мою радость: к нам прибыл завод, с которым институт связывала тесная дружба в довоенные годы!

Теперь все подъездные пути были забиты составами с оборудованием. Вдоль вагонов на вещах сидели люди. Инженеры, мастера, рабочие прибыли с Украины на Урал со своими семьями, их тотчас же устраивали, развозили по квартирам. Уральцы принимали украинцев в свои дома, как родных братьев, как близких дорогих людей, делились с ними всем, что имели. Никто, конечно, не считался с тем, что придется лишиться некоторых удобств.

Один завод уезжал на новое место, другой занимал его цехи. Два крупнейших предприятия со сложным, многообразным хозяйством! И все же никакого хаоса или беспорядка не чувствовалось. Движение сотен станков и машин и многих тысяч людей направляла одна твердая рука по единому, продуманному плану.

6 и 7 ноября в Москве выступил товарищ Сталин с докладом на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся и с речью на параде Красной Армии. Я был потрясен: парад советских войск на Красной площади, когда немцы стоят под стенами Москвы! Какой величественный символ силы и могущества нашего народа.

Нет нужды подробно напоминать, о чем говорил тогда Сталин. Но было в докладе одно важное место, прямо адресованное нам — людям украинского завода и украинского научного института, ставшим на Урале на боевую вахту: у нас не хватает танков, и в этом одна из причин временных неудач нашей армии. Советские танки по качеству превосходят немецкие, но все же танков у нас в несколько раз меньше, чем у врага. Сталин призывал ликвидировать это превосходство немцев и этим самым коренным образом улучшить положение нашей армии.

Перед советской военной промышленностью ставилась задача увеличить производство танков в несколько раз.

В несколько раз!

Я снова и снова перечитывал эти строки, а призыв партии уже становился явью.

Круглые сутки, день и ночь, шел монтаж завода. Всю ночь на его территории пылали огни, люди забывали о сне, отдыхе, пище, по двенадцать-четырнадцать часов подряд, а иногда и целыми сутками не уходили домой.

Два дня не побывал в цехе — и уже многое там не узнаешь!

На фундаментах еще устанавливали и монтировали оборудование, а тем временем под открытым небом, в лютые морозы, рабочие и инженеры собирали узлы первых уральских танков. Прямо с платформ здесь разгружали броневые плиты и тут же их резали, Обрабатывали и сваривали.

Страна не могла дать заводу ни одного лишнего дня: на раскачку, правительство требовало, чтобы на Урале начали выпускать танки немедленно. Герои фронта вправе были рассчитывать на самоотверженность тружеников тыла.

И вот наступил ясный морозный день, один из первых дней января 1942 года, который мне, наверное, никогда не забыть. Из ворот сдаточного цеха, поднимая тучи снежной пыли, вылетел мощный красавец танк и с рокотом промчался по заводской дороге.

С момента прибытия украинского завода до рождения этой боевой машины прошло менее двух месяцев!

Люди стояли вдоль заводской дороги и не закрывали лиц от снега, вылетавшего из-под гусениц танка, созданного их трудом.

Вместе с ними улыбался и я, думая о том, какая воистину стальная воля и какая блестящая организация дела нужны, чтобы в таких масштабах и в такие сроки перебазировать на восток сотни заводов и так быстро, сказочно быстро, ввести их в строй! И в том, что наш институт в дни испытаний сохранил себя, как цельный, жизнеспособный и деятельный организм, и нашел свое место в общем строю, я видел еще один штрих величественной эпопеи — эпопеи превращения страны в единый боевой лагерь.

Шестого декабря 1941 года советские войска перешли под Москвой в контрнаступление. Начался разгром немецко-фашистских полчищ в этом районе. Только за месяц до этого прямо с Красной площади, от стен Мавзолея, полки уходили в бой. Один месяц, и вот уже прославленные гитлеровские вояки панически бегут, бросая все, оставляя город за городом, район за районом. Хотелось знать, где сейчас немецкий генерал, назначенный Гитлером комендантом Москвы!

Первые крупные победы советских войск и первый танк, родившийся на Урале… Я понимал, что оба эти факта порождены одной силой. Я ощущал непобедимость этой силы.

С дирекцией завода у нас с первых же дней установились дружеские и деловые отношения.

Директора завода Юрия Зиновьевича Максарёва я знал как инженера высокой культуры и опытного руководителя с солидным стажем. На его плечи сейчас ложилась большая ответственность — завод должен был развернуть в огромных масштабах выпуск средних танков. Максарёв отдавал себе отчет в предстоящих трудностях и не скрывал их и от меня.

— Пока, на первых порах, — говорил он мне, — завод получает много готовых бронекорпусов из других мест, но долго такое положение продолжаться не может. Причина отставания нашего бронекорпусного отдела в ручном малопродуктивном труде. Известно ли вам, что корпус танка имеет десятки метров швов крупного сечения и большой длины? Вот вам только один пример: для приварки борта к подкрылку нужны два мощных шва по 5 метров каждый! А ручная сварка отнимает много времени и труда. Нужны сотни квалифицированных сварщиков, взять их негде, а из тех, что были у нас, многие ушли на фронт.

— Положение мне ясно, — ответил я Максарёву. — Единственное спасение — в переходе к скоростной сварке. Только в этом! Вот ответ на ваш пример: на швы, которые вы назвали, опытный сварщик затратит, примерно, двадцать часов, а наш автомат заварит их всего за один час. И управлять им может любой подросток!

Максарёв улыбнулся:

— В общем нам агитировать друг друга не приходится. Я вижу такую перспективу: сначала ваши автоматы будут работать на сварке отдельных узлов, а затем, я надеюсь, и всего корпуса. Моя самая энергичная поддержка институту обеспечена, а от вас я жду реальной и — главное — быстрой помощи.

Я ушел воодушевленным.

Теперь нам предстояло держать суровый и ответственный экзамен. Мы — на заводе, который должен дать стране тысячи, может быть, десятки тысяч танков. Но мы имеем пока самое смутное представление о том, как сваривать броневую сталь. Еще совсем недавно мы экспериментировали на маленьких образцах, а здесь заводской двор завален грудами броневых плит.

У отдельных наших товарищей все это вызвало растерянность; мне приходилось слышать такие голоса:

— Справимся ли мы с этой задачей?

— Мы ведь пока не готовы ответить на вопросы, которые неизбежно поставят перед нами танкостроители…

Но у большинства людей чувствовалось боевое настроение, они видели перед собой цель, ради которой стоит пойти на любой, самый тяжелый труд.

В ноябре на завод приехал Вячеслав Александрович Малышев, в то время народный комиссар танковой промышленности. Он сразу спросил меня:

— Помните нашу встречу и разговор в начале войны?

— Да, все получилось так, как вы говорили, Вячеслав Александрович. Ваш намек мы поняли и очень довольны теперь, что оказались здесь.

— Я тоже рад тому, что вы осели на одном из танковых заводов, — сказал народный комиссар, — но мне кажется, что вы не должны ограничивать себя одним заводом. На вашу помощь вправе рассчитывать вся танковая промышленность. Согласны с этим?

— Безусловно согласен.

— Тогда не будем терять времени, — сказал Малышев, вызвал машинистку и тут же принялся диктовать приказ:

— В связи с необходимостью в ближайшее время значительно увеличить производство корпусов при недостатке квалифицированных сварщиков на корпусных заводах, единственно надежным средством для выполнения программы по корпусам является применение уже зарекомендовавшей себя и проверенной на ряде заводов автоматической сварки под слоем флюса, по методу академика Патона.

…Предлагаю в ближайшее время всем директорам корпусных заводов серьезно заняться внедрением автоматической сварки для изготовления корпусов…

Этот приказ открывал перед нами широкие перспективы и давал нам возможность развернуть большую работу. Мы начали напряженно готовиться к ней. Прежде всего для внедрения скоростной сварки нужна аппаратура. У нас ее не было, заводы, осваивавшие автосварку до начала войны, снялись или снимались сейчас с места и на железнодорожных платформах передвигались на восток. Получить у них нужные для танковой промышленности сварочные станки оказалось невозможным. Я написал заводу «Автомат», выпускавшему до эвакуации из Киева сварочные головки. Он мог предложить нам только… одну головку. Итак, рассчитывать не на кого, приходилось начинать с того малого, что было у нас и на заводе.

Мы просмотрели вместе с Севбо альбом станков, спроектированных до войны.

— Приходится признать, — огорченно сказал главный конструктор, — что такие станки не годятся сейчас для массового производства. Они и громоздки и сложны в изготовлении.

Я опасался сопротивления Севбо и теперь был рад его критическим замечаниям.

— Обратите внимание на несоответствие между миниатюрными размерами сварочной головки и массивностью составных частей станка. Думаю, Платон Иванович, здесь вам предстоит сказать свое слово. Жизнь требует, чтобы мы создали новый сварочный аппарат, аппарат универсальный и в то же время, по возможности, простой.

Севбо полностью согласился со мной и засел за работу. Схему мы с ним уже продумали, дело у Платона Ивановича подвигалось быстро, и в конце ноября чертежи нового аппарата, названного нами «АСС» (аппарат скоростной сварки), поступили в мастерскую.

В этом автомате при помощи вертикальной трубы с подъемным механизмом к самоходной тележке крепилась вся сварочная и флюсовая аппаратура. Труба эта придавала аппарату сходство с жирафом, с любопытством вытянувшим шею. Так в быту за ним и укоренилось название «жираф».

Первый «АСС» мы отважились изготовить в своей мастерской.

Здесь стоит кое-что рассказать об этой мастерской и о том, как она родилась.

Трудности, пережитые еще при выпуске первой установки для сварки авиабомб, заставили нас призадуматься над созданием пусть самой скромной, но собственной производственной базы. Завод не мог пока взять на себя ее укомплектование станками и рабочими, а от нашей киевской мастерской сохранился только один токарный станок. Тогда всеми правдами и неправдами мы принялись собирать оборудование. Главным источником снабжения стало старое заводское «кладбище». Там мы раскопали несколько станков, давно мечтавших о заслуженном покое. Кое-что удалось все же добыть и в цехах.

Все эти трофеи мы привели в относительный порядок и установили в помещении лабораторий. Главным энтузиастом всего дела стал старший научный сотрудник, ныне покойный, Александр Михайлович Сидоренко.

Кое-какой техникой мы теперь располагали. Но кто станет на ней работать? Где взять токарей, фрезеровщиков, строгальщиков? Тогда мы бросили клич, и в мастерской появились подростки пятнадцати-шестнадцати лет, дети наших сотрудников и служащих, бедовые, расторопные ребята, не имевшие, однако, никакого представления о том, как даже подступиться к станкам.

Этот «механизированный детский сад» возглавил наш лаборант М. Н. Сидоренко в роли старшего токаря и другой лаборант Л. М. Богачек в роли старшего слесаря. Они учились сами и учили ребят. Заслуженные станки-ветераны, управляемые подростками, вскоре начали давать продукцию — аппараты для сварки танков.

Вот в этой-то мастерской в конце 1941 года и «сошел с конвейера» первый аппарат «АСС». На фоне своих малорослых создателей он выглядел весьма солидно. В начале января 1942 года на завод приехал заместитель наркома танковой промышленности Ефремов. Я продемонстрировал ему в работе последнее достижение наших конструкторов. Аппарат «АСС», подвешенный к небольшой эстакаде, позволял придавать электроду любое положение и двигался самоходом вдоль свариваемого изделия.

Ефремову наш «АСС» очень понравился. Он подивился тому, как его могли «сработать» в нашей кустарной мастерской, и тут же отдал приказ главному механику завода изготовить двадцать аппаратов. Завод сделал все заготовки для них, а мы у себя в мастерской довели дело до конца. К Первому мая мы изготовили два первых аппарата скоростной сварки и общими усилиями всего коллектива водрузили их в цехе. Так мы встретили на Урале традиционный праздник Мая.

 

5. МЫ УЧИМСЯ ВАРИТЬ БРОНЮ

На рабочем столе в моем кабинете и поныне стоит модель советского среднего танка. Это память о незабываемых военных годах, дорогой для меня подарок от коллектива завода.

До войны я видел танки только на парадах в Киеве и в Москве. Меня всегда восхищала мощь советских боевых машин, но мои представления о них были представлениями сугубо штатского человека. Вряд ли я смог бы отличить средний танк от тяжелого. Гораздо лучше я разбирался в стальных конструкциях, вагонах, цистернах.

И вот мы очутились на танковом заводе, которому в планах советского командования отводилась большая роль. На столе Максарёва я видел стоящий несколько в стороне специальный телефон. Он звонил два-три раза в сутки. Снимая трубку, Юрий Зиновьевич всегда был готов сообщить в Москву, сколько танков вышло за смену из заводских ворот.

Наш город в то время стали называть Танкоградом.

Под окнами жилых домов днем и ночью с грохотом проносились грозные машины, закованные в броню.

Вокруг завода, возле огородов, земля была изрыта танковыми гусеницами. На всех дорогах виднелись глубокие рубчатые отпечатки стальных траков.

На улицах часто встречались подтянутые сержанты и старшины — курсанты учебной танковой частя. Мы знали: это люди, которые на наших машинах будут громить врага.

Когда ветер дул в сторону города, сюда долетали звуки орудийных выстрелов — на испытательном танкодроме обстреливали бронекорпуса.

Здесь почти каждый считал себя, и не без основания, танкостроителем. Ими становились и мы. Обо мне всегда говорили, что я «спешу». Это всегда было верно, но сейчас не спешить было бы просто преступным.

Я выдвинул требование перед всеми нашими товарищами:

— Прежде всего нам следует отрешиться от «штатского» взгляда на танк, взгляда со стороны, взгляда гостя на параде. Это относится ко всем, в том числе и ко мне самому. Мы должны узнать танк, все требования к нему, понять его место в бою, его «душу». Какие швы наиболее ответственные? Каким из них чаще всего приходится принимать на себя вражеский удар? Где наиболее уязвимые места танка, когда он идет в атаку или на таран? Этого всего мы не знаем, а должны знать. Все это имеет прямое отношение к работе сварщиков.

Нам предстояло варить швы, и важно было понимать, с чем они встретятся в бою. Мы начали изучать швы танка, их расположение, назначение, и они постепенно перестали быть для нас абстрактными линиями на чертежах.

Что же сделать, чтобы швы были не слабее, а даже крепче брони?

Для этого нужно было научиться варить броню нашими автоматами под флюсом, полностью разработать новую технологию. Задача не из легких, ведь мы не имели никакого опыта и фактически приступали к делу впервые.

В лаборатории института началась напряженная исследовательская работа.

Многое из прошлой практики приходилось пересматривать, отвергать.

Трещины в броне! Как избавиться от них? Невооруженным взглядом трещины даже не видны, их обнаруживает только микроскоп, и то не всегда. Крошечные, незримые змейки тоньше волоска…

Пусть их не заметит самый взыскательный и строгий военпред, есть другой контролер — более страшный — вражеский снаряд! От этих проклятых трещинок зависит живучесть танка, безопасность и жизнь советского воина.

Я не переставал об этом думать. Я приходил в сварочную лабораторию к В. И. Дятлову и Т. М. Слуцкой, где они вместе с заводским инженером вели свою упорную борьбу с трещинами. Постороннему, не посвященному человеку, трудно было понять всю важность их занятий. Владимир Иванович и Тамара Марковна заправляли автомат то одной, то другой электродной проволокой, засыпали место сварки флюсом разного состава, варьировали режимы сварки.

Это была внешне неприметная и прозаическая, но исключительно важная исследовательская работа. Она длилась по десять-двенадцать часов в день, Во, увы, утешительных результатов все не было. Ненавистные трещины упорно порочили сварной шов. Сделаны были уже десятки шлифов, но удача не приходила.

Отчаиваться, пасовать мы не имели права. Опустить руки, сдаться — значило отказаться от сварки брони.

Наконец после долгих поисков мы нащупали правильную мысль. Первые опыты принесли радость и разочарование. Желаемый результат достигался, но скорость сварки резко сокращалась. Последнее расстроило нас, но все же мы обрели уверенность в том, что стали на верный путь. Отсюда уже было недалеко и до предложения, внесенного Дятловым и Ивановым: применить присадочную проволоку. Эта идея оказалась счастливой. Опыты с присадкой мы повторили многократно сперва в лаборатории, а затем и в цехе. Наконец-то швы стали получаться без трещин, а производительность сварки даже увеличилась.

Теперь к нам пришла вера в себя. Параллельно с тремя товарищами, которые трудились в лаборатории, другие наши люди, наша молодежь — Макара, Коренной, Островская, Волошкевич — совершенствовали технологию сварки брони непосредственно в цехе. Мы перестали бояться за поведение наших швов даже под самым жестоким обстрелом.

Мы гордились и сейчас гордимся тем, что советские танкостроители первыми в мире научились варить броню под флюсом.

До самого конца войны у немцев не было автосварки танковой брони, а у американцев она появилась только в 1944 году. Я все время интересовался тем, что делается в этом направлении за рубежом. На наши заводы часто привозили для переплавки разбитые фашистские танки. Швы на них были сварены вручную и весьма некачественно. Мы делали анализы, макро- и микрошлифы; они показали, что швы, как и сама броневая сталь, хрупкие и поэтому плохо сопротивляются советским снарядам. Видимо, немцы меньше считались с качеством брони и сварки, а стремились выпускать побольше танков, чтобы произвести моральное впечатление и запугать нас. Как известно, взять наших бойцов «на испуг» не удалось!

 

6. ИНСТИТУТ РАБОТАЕТ В ЦЕХАХ

И вот наступил день, когда мы должны были показать, на что способны наши автоматы, а значит, и мы сами.

Начальник бронекорпусного отдела Сойбельман назначил день для пробной сварки. Два станка, оставшихся от уральского завода, мы переделали и приспособили для сварки бортов. Швы на них длинные и большого сечения, скоростная сварка могла здесь показать себя во всей красе.

Как я уже рассказывал, предварительные опыты производились десятки раз в лаборатории. Но если раньше мы практиковались на кусках брони, то теперь перед нами настоящий борт танка, несколько метров непрерывных швов.

Сварка первого борта происходила в торжественной обстановке.

Вокруг станка, кроме нас, работников института и заводского начальства, собралась толпа любопытных, — ведь никто раньше этого не видел! Многие по старой привычке вооружились защитными стеклами, но воспользоваться ими так и не пришлось. Прямо над нами остановился мостовой кран, девушка, управлявшая им, смотрела вниз из своей кабины, несколько подростков, работавших в цехе, устроились на фермах крана.

Общее возбуждение захватило и меня. Сотни ответственных конструкций создал я на своем долгом веку, а вот в эту минуту, признаться, волновался и нервничал.

Заводская сварщица Валентина Бочарова включила автомат.

Как назло, дуга сразу не возбудилась, но через минуту-другую наш инструктор Александр Коренной все наладил. Это происходило в обеденный перерыв, и в наступившей напряженной тишине ясно слышно было, как под флюсом трещит сварочная дуга. Невидимая для глаза, она старательно плавила металл

Что происходит там, под слоем флюса?

Об этом можно было судить только по однообразному и характерному потрескиванию дуги и по дрожанию стрелки вольтметра. Своими колебаниями она отмечала ход процесса. Все было в порядке, тележка с заданной скоростью уверенно продвигалась от начала шва к его концу.

На лбу у Валентины Бочаровой блестели крупные капли пота. Я механически провел рукой по своему лицу, и рука стала влажной… Но спокойствие, спокойствие! Пока ни одного обрыва дуги, ни одного выплеска, ни одного «примерзания» электрода.

Выключив автомат, Валентина сбила корку спекшегося флюса:

— Конец!

Перед нами сверкал безупречно гладкий, красивый серебристый шов. Ни пор, ни раковин!

Я облегченно вздохнул, а за моей спиной кто-то восхищенно воскликнул:

— Да, хорош!.. Красавец шов!

Но, как всегда бывает, нашелся и скептик. Он проворчал:

— Уж больно гладко, на олово похоже. Есть ли провар? А ну-ка, посмотрим, — и ударил зубилом по шву.

Провар был! Труженица-дуга плотным и однородным швом прочно связала края двух броневых плит.

Нас со всех сторон поздравляли, а мы чувствовали огромную усталость от пережитого нервного напряжения.

Я вышел из цеха в морозную январскую ночь. Рядом стояли мои сотрудники. Мимо нас проносились танки. Швы на них были сварены вручную.

Впереди нас ждала большая работа. Мы помнили, что сегодняшний успех — только заявка, только начало.

Уже через неделю после пуска первой установки ко мне явился начальник цеха Демченко.

— Ну, что ж, Евгений Оскарович, — прямо приступил он к делу, — я, как говорится, всецело «за». Давайте сразу ставить вопрос по-производственному. Два станка могут выполнять всю программу по бортам. Но для этого нужны люди, инструкторы, способные потянуть это хозяйство. У нас этих людей нет, вы должны нам их дать.

Такой деловой тон мне понравился, хотя представитель завода задал нам нелегкую задачу. Ведь и у нас не было сотрудников, готовых немедленно взяться за работу в цехе. Опытные инструкторы, пускавшие установки перед войной, находились сейчас далеко, на других заводах, осваивавших автосварку.

— Очень хорошо, — сказал я, — инструкторов вы получите. Не советчиков, не консультантов, а практических работников. Вместе с вами они будут отвечать за программу.

Демченко ушел вполне удовлетворенным. Он только просил меня поторопиться.

Обещание дано, но как его выполнить?

Я позвал к себе младших научных сотрудников. Передо мной сидели люди, попавшие в наш институт прямо с вузовской скамьи и почти не нюхавшие производства. Я начал без всяких предисловий:

— С сегодняшнего дня вы, — я указал на Арсения Макару, Александра Коренного, Софью Островскую, — назначаетесь инструкторами на установки по сварке бортов. Остальные начнут в лаборатории готовиться к такой же работе, а когда появится больше станков, перейдут в цех. Там вам придется делать все и отвечать за все. При любых условиях автоматы должны выполнять план. Запомните, сейчас скоростная сварка держит экзамен на производственную зрелость, держит его на военном заводе.

Я следил за лицами моих молодых товарищей, не испугаются ли ответственности, не начнут ли придумывать всякие отговорки?

Нет, я не ошибся в них. Первая тройка, а за ней и остальные приняли новое назначение, как должное.

Новые наши инструкторы перешли на постоянную работу в цех.

Вначале им приходилось очень нелегко. Своими еще неумелыми руками они налаживали, а когда нужно было, ремонтировали аппаратуру, терпеливо учили заводских сварщиков, до хрипоты ругались с мастерами и крановщицами, норовившими, минуя автомат, подать собранный борт на ручную сварку. В то время бортов не хватало, и ручники буквально набрасывались на них: люди стыдились хоть минуту стоять без дела.

Потом, через много месяцев, Софья Островская рассказывала, что она пережила в первую ночь своей самостоятельной работы в цехе.

Четыре дня перед этим она тренировалась на лабораторной установке. Автомат плохо слушался, и она со страхом думала о том, что ждет ее в цехе. Но отступать некуда было. Островская храбро приняла установку у Коренного и с самым бодрым и уверенным видом вместе с заводским сварщиком приступила к работе.

К ее полному восторгу все сначала шло благополучно, два борта уже сварены без всяких казусов и осложнений. Инструктор и сварщик довольны друг другом и оба вместе — автоматом. И вдруг, приступив к третьему борту, Островская с ужасом увидела, что на автомате сгорел токоподводящий мундштук. Она немедленно выключила ток.

«Что делать? Стоять? Опозорить себя и институт? Ведь это же прямой срыв плана!»

К станку уже бежал сменный мастер. Нужно было любой ценой спасти положение!

Трубоэлектросварочный цех Челябинского трубного завода. Сварочное оборудование и технология электросварки труб разработаны Институтом имени В. О. Патона. Машины здесь полностью заменили человеческие руки, производительность выросла в несколько раз.

Здание, в котором разместился после войны Институт электросварки АН УССР имени академика Е. О. Патона.

Запасного мундштука в цехе не оказалось. Ничего никому не сказав, Островская помчалась в институтскую лабораторию. За ее запертой дверью мертвецким сном спала старуха сторожиха. Островская вовсю колотила в дверь, но так и не достучалась. Тогда она проникла в лабораторию… через окно, на свой страх и риск сняла мундштук с лабораторной установки.

Через полчаса головка автомата уже ползла по третьему борту.

Узнав об этом происшествии, я издал приказ, категорически запрещающий «разбазаривать имущество лаборатории», но фамилию виновницы инцидента по понятным причинам не назвал. А вот за срыв плана я, наверное, спросил бы с Островской по всей строгости.

По моему требованию инструкторы завели на установках специальные тетради-журналы. В них они отмечали производительность и качество работы автомата, записывали все неполадки, перебои или простои, причины их возникновения, а также претензии к цеху или заводу. Эти записи я проверял в самое неожиданное время, иногда являлся в цех ночью и сопоставлял оценки инструктора с положением дел в цехе. Потом на совещаниях у директора завода я всегда был во всеоружии, точно знал обстановку и ни у кого не запрашивал сведений.

Надо сказать, что из цехов при серьезных неполадках звонили мне в любое время суток. Я, конечно, являлся по первому же тревожному сигналу.

Для поездок на завод у меня был «собственный выезд» — плетеный возок на непомерно больших деревянных колесах с железными ободьями. На поворотах дороги возок круто накренялся, и я всегда недоумевал, как это мы с возницей (моим ровесником) не перекинемся. Этот знаменитый на весь завод тарантас неизменно вызывал улыбку у прохожих. Ночью и по воскресеньям мой «шофер» отдыхал, и я совершал свои рейсы пешком.

Прошло немного времени, и наши инструкторы стали хозяевами положения на своих участках. Раньше мастера смотрели на автоматы, как на занимательную игрушку, теперь они начали считать их основной силой. Они уже поговаривали о том, о чем в свое время мечтал начальник цеха:

— Нельзя ли заменить всех ручников автоматами?

Рядом с установками работала бригада из двенадцати ручных сварщиков. Наши два станка успешно соревновались с ними. И через три недели я заявил:

— Передайте нам всю сварку бортов. Ведь это то, чего вы добивались. Справимся сами.

Начальник цеха Демченко сопоставил результаты работы автоматов и бригады. Получалась убедительная картина. Производительность автомата была в восемь раз выше, чем у ручника. Один оператор на установке заменял целую бригаду квалифицированных ручных сварщиков. Сразу можно было высвободить двенадцать рабочих, в которых завод ощущал острую нужду.

— Остается только поблагодарить вас, — сказал Демченко. И вся бригада была переброшена на другие участки, где пока еще не удавалось применить скоростную сварку.

— Благодарите наших инструкторов, — ответил я, — это их заслуга.

Как-то вечером в моем «кабинете» сидел гость — работник наркомата, приехавший к нам из Челябинска. Этот аккуратно и чисто одетый молодой человек ведал электросваркой на заводах всего наркомата. Мы обсуждали с ним очередные дела.

В это время, закончив смену, ко мне явились с ежедневным устным рапортом Макара, Коренной и Островская, — эту практику мы переняли на заводе. Утомленные, в своих прожженных и перештопанных комбинезонах, они мало походили на научных сотрудников.

День выдался напряженный, и товарищи, апеллируя к наркоматовцу, жаловались на трудности с флюсом, проволокой, на неувязки в цехе. Высказав все, что у них наболело, инструкторы ушли.

Увы, мой собеседник не заметил того жара и искреннего увлечения, с которым они говорили о своей тяжелой работе в цехах.

— Неужели это инженеры, научные сотрудники? — пожал он плечами. — Какие они грязные!

Я с нескрываемым удивлением взглянул на него.

— Что же. вас тут коробит? Идет война, и эти молодые люди, как видите, не жалеют себя, делают все, что нужно. Уверяю вас, это пригодится им и для научной работы. Они проходят суровую, но очень полезную школу. И я горжусь такими помощниками.

— Да, но знаете ли… — замялся гость.

Я видел, что меня не понимают, и переменил тему разговора. Слишком далек был этот человек от нашей жизни.

А жизнь, надо сказать прямо, была трудной, особенно у тех, кто работал непосредственно в цехах.

Помню характерный для того периода случай, который мне рассказал мой сын Борис. К тому времени он уже закончил «курс обучения» у Софьи Островской в лаборатории и начал работу в цехе. Борис, как и другие наши электрики, своими руками выполнял электромонтаж сварочных установок, в том числе и всю черновую работу. Приходилось резать, провода, монтировать аппаратуру, паять наконечники и на своих плечах таскать к месту монтажа тяжелую аппаратуру и оборудование.

Однажды, согнувшись в три погибели под металлическим «бубликом» проводов, Борис вошел в цех, свалил свой груз возле сварочного станка и принялся за прерванную перед этим работу. Он пробивал в стене дыры, чтобы укрепить здесь контактор. Увлекшись, он не заметил, что рядом остановился какой-то военный.

— Борис? Вот так встреча! — воскликнул он. — Что ты тут делаешь?

Перед Борисом стоял его товарищ по Киевскому политехническому институту, а ныне слушатель танковой академии, приехавший сюда на практику.

— Работаю научным сотрудником в Институте электросварки, — улыбаясь, ответил Борис.

Товарищ уставился на него с явным недоверием.

— Брось, Боря! Монтером работаешь?

— Говорю же тебе, научным сотрудником, — рассмеялся Борис. — У нас все так работают. На своем горбу соединяем науку с практикой. — И уже серьезно добавил: — Без этого сейчас нельзя. Надо уметь действовать и головой и руками. Вот когда так вот съешь с заводским народом пуд соли, сразу узнаешь, что ему от науки требуется.

На собственном примере Борис убедился, насколько правильно он ответил. Прошло совсем немного времени, и к нему стали обращаться из разных цехов за консультацией по серьезным вопросам электротехники.

Наши инструкторы начинали и заканчивали смену вместе с заводскими сварщиками, то есть не покидали своего места по десять-двенадцать часов. Вокруг них в то время еще работали десятки ручных сварщиков, и от резкого ослепительного света сильно болели глаза. Это называлось «нахвататься дуги». Товарищи носили темные очки, спасались примочками из крепкой настойки чая, припасенными домашними к приходу инструкторов с работы. И все же их преследовало ощущение, что глаза засыпаны песком.

Наши люди мечтали выспаться, но это удавалось редко, завод работал без выходных дней. Иногда прямо со смены молодежь отправлялась в заводской клуб на киносеансы в 12 часов или в два часа ночи, но через пятнадцать-двадцать минут многие тут же засыпали. Долгое время показывали фильм, где события происходят в Средней Азии, и на экране появлялись сочные, манящие фрукты, которым мы предпочли суровую природу Урала. Эта картина, естественно, пользовалась особой популярностью, и в ходу была шутка: «Пойдем в кино покушать фруктов». Но и эту «вкусную» картину, кажется, никто в институте не досмотрел до конца. Одолевал сон!

Как мог я не испытывать глубокого уважения к такой научной молодежи, тем более, что я никогда не слыхал ни одной жалобы или просьбы отозвать из цеха?

Люди работали самоотверженно, очень дружно и спаянно, старались делать даже больше, чем требовали их и без того сложные обязанности. Если у товарища что-нибудь не ладилось на установке, другие, не успев поспать и отдохнуть, сейчас же возвращались в цех, вместе выправляли положение, а в свое рабочее время снова находились на месте. И при всем этом наша институтская молодежь всегда оставалась бодрой, веселой, не унывала и не хныкала, не теряла способности к юмору, к шуткам.

Внешне я был строг и суров, но в душе чувствовал большую нежность к своим ученикам, которые стали мне в те дни еще ближе и дороже.

 

7. НОВЫЕ ПОЗИЦИИ

Сварочные автоматы начали входить в быт, в повседневную жизнь цехов. Рабочие запросто подходили прикуривать от раскаленной флюсовой корки, а все работавшие неподалеку от автоматов считали себя знатоками скоростной сварки.

Скептиков становилось все меньше. Был в цехе один старик мастер, который причинял нам вначале много хлопот. Автосварку он признавал «условно», считал, что ничего лучше и надежнее ручной сварки нет на свете и что он лично, с его знаниями и опытом, шутя справится с установками на своем участке. С молодыми инженерами и инструкторами он не ладил, все старался делать сам, без помощи работников института.

Но вот как-то ночью у него на участке испортился автомат. Упрямый старик никого не хотел звать на выручку и без толку провозился с ремонтом шесть часов. Потом все же сдался и послал за инструктором. Через десять минут установка снова заработала к радости молодых сварщиков, поднявших мастера на смех.

Старик насупился, покряхтел, потом пересилил себя и сказал инструктору:

— «Патоны» (так называли на заводе наши автоматы) — дело серьезное, внимания требует. Им не скажешь: знать ничего не знаю, давай план! Не прав я был, без них теперь в нашем сварочном деле нет движения вперед. А назад к ручному держателю тоже хода нет. Учи меня. А директору своему скажи: понял я — за машинами правда!

Когда мне передали этот разговор, я подумал о том, что старик мастер, хоть и долго упирался, а все же понял самое главное.

Скоростная сварка принимала на заводе настоящие производственные формы. Я предложил дирекции завода выделить человека, который полностью отвечал бы за ее дальнейшее внедрение. Начальником автосварки назначили Портнова, молодого инженера, неугомонного и горячего человека. У нас в институте он изучил все, что требовалось для освоения сварки, быстро вошел в свою роль и начал «давать команды». Прежде чем распорядиться в цехе, он обычно советовался с нашими сотрудниками, и это избавляло его от многих ошибок.

Завод до приезда на Урал имел уже две сварочные установки. К их рождению мы имели самое прямое отношение.

В начале 1941 года, во время одной из встреч, Никита Сергеевич Хрущев посоветовал мне побывать на этом заводе, познакомиться с производством, помочь товарищам, привить им вкус к скоростной сварке.

Отправившись на завод, я увидел, что нам тут есть где приложить руки. По заказу завода мы спроектировали установку для сварки важного узла. Завод незамедлительно изготовил станок и пустил его. Приехав в этот город вторично, я встретился в обкоме партии с Никитой Сергеевичем.

— Очень хорошо, что не забыли моего совета и быстро оказали помощь заводу. Не упускайте его и дальше из виду. Сами знаете, как его продукция важна для страны.

Два таких станка завод привез с собою на Урал. Мы выговорили себе право подготовить их к пуску и ввести в строй. Начальник автосварки тоже с энтузиазмом взялся за дело.

В очень короткий срок станки были смонтированы и начали работать. Они походили на громадную букву «Г» и поэтому именовались в просторечии «глаголами». На них сваривались носы танков. Это была новая победа скоростной сварки.

Люди, работавшие на этих установках, доставляли нам немало веселых минут, которыми мы тогда особенно дорожили. Один из сварщиков в мирное время учился петь и свою страсть к вокалу сохранил и в тяжелых условиях военных лет. Отличался он тем, что, когда на его «глаголе» дела шли хорошо, он во весь голос распевал арию Тореадора из «Кармен» или арию герцога из «Риголетто». Если же в установке что-нибудь портилось, он менял свой репертуар, и тогда на весь цех неслось:

— Евгений, ты больше мне не друг! (Под Евгением, конечно, следовало разуметь меня…)

Поэтому, приближаясь к музыкальному «глаголу», наши конструкторы всегда прислушивались. Если звучат «Риголетто» или «Кармен», можно пройти мимо, если гремит гневное обращение к «Евгению», — нужно спешить на помощь.

После войны этот голосистый сварщик поступил в хоровой ансамбль.

Второй автоматчик в прошлом работал портным, а сейчас обрел свое место на оборонном заводе. Он питал особое пристрастие к знакомым профессиональным словечкам, и вначале его нелегко было понимать. Например, он прибегал к дежурному наладчику и взволнованно сообщал, что у него «рвется нитка» или «морщит шов». Это означало, что наблюдаются частые обрывы дуги или что шов формируется неравномерно, с перехватами и буграми. Работали эти люди преданно, забывая себя и не оглядываясь на цеховые часы.

Носовой узел с видимыми на готовом танке швами теперь был полностью переведен на скоростную сварку. Швы эти — очень ответственные: носом машина прокладывает себе путь в жарком бою.

Итак, под одной крышей, в одном цехе — четыре автосварочных станка. Такими показателями в мирное время мы похвалиться не могли.

Но над действующими установками нависла серьезная угроза. Аппаратура, безукоризненно работавшая в спокойных условиях лаборатории или в сравнительно неторопливом ритме довоенного периода, теперь начала пошаливать. Горели токоподводящие мундштуки, буксовали электромагнитные муфты. Стало ясным, что в своем стремлении автоматизировать как можно больше операций, мы чрезмерно усложняли установки. Чтобы аппаратура в нынешних условиях не подводила, необходимо было значительно упростить ее электрическую часть. Этот вопрос я выдвигал с первых месяцев нашего приезда на Урал. Теперь больше медлить нельзя было.

История упрощения электросхем, аппаратуры и значительного повышения их надежности показала нам, каким могучим ускорителем является близость к производству, как она подстегивает, подхлестывает мысль, заставляет быстрее работать, поворачиваться. В обычных темпах мирного времени, принятых в солидных научно-исследовательских институтах, эта работа, обрастая планами и методиками, растянулась бы, пожалуй, на полтора-два года, да и то мы бы считали себя молодцами.

По-другому все произошло сейчас на заводе, в годы войны. В короткий срок мы упростили схемы установок. Вместо «комодов с аппаратурой», которые наводили ужас на цеховых электриков, появились небольшие аппаратные ящики, устойчивые в работе, простые в управлении.

Теперь оставалось переделать уже работающие автоматы. Мы договорились с администрацией цеха остановить автоматы на двенадцать часов — срок более чем жесткий.

Аврал назначили на ночь. Еще с вечера я отправился в цех вместе со своими сотрудниками. Подготовительные работы мы проделали в мастерской, но, как всегда в подобных случаях, на рабочих местах возникло много неожиданностей, пуск установок задерживался. В довершение всех бед тележки после переделки не двигались по путям. Конструкторы лихорадочно искали причину.

А варить нужно было без промедления! С соседних участков прибегали взволнованные мастера и комплектовщики. Люди требовали узлов.

— «Патоны» режут нам программу! — кричали они.

Мы изрядно нервничали. Остановка работы на участке лихорадила весь отдел. Наконец силами авральной бригады причину остановки тележек удалось устранить. Тележки снова установили в начале шва, и переделанные автоматы начали благополучно выпускать борты.

Об инциденте скоро забыли, и все в цехе признали, что упрощенные схемы полностью себя оправдали. Станки больше не капризничали, не подводили, и, начиная с июня 1942 года, мы полностью перешли на упрощенные схемы. А у двух «глаголов» появился третий собрат на сварке бортов — пятый автомат в цехе.

Наши инструкторы, внедрявшие автосварку на Уралмаше, рапортовали о запуске двух новых установок.

Настроение поднималось!

Теперь у нас появился филиал на одном из самых больших машиностроительных гигантов страны.

Совсем еще недавно в изготовлении танков господствовала ручная сварка. И вот начали энергично вытеснять ее всюду, где только можно. Первый напор в этом направлении уже сказывался на производительности корпусного отдела. Нужно было сделать следующий шаг — перевести сварку на поток. Но подобного опыта тогда не было ни у нас, ни тем более за границей.

Предложение о постройке оригинального и единственного в то время конвейера для ручной сварки корпусов танков внес директор завода. Он предложил использовать для конвейера часть пульмановских тележек, оставшихся от прежнего завода.

Мы горячо подхватили это начинание.

— Конвейер задуман для ручной сварки, но я ни на минуту не сомневаюсь, что на нем найдут себе место и автоматы, — сказал я нашим конструкторам.

Они впряглись в общую упряжку и вместе с заводскими товарищами принялись за разработку эскизных проектов.

Вскоре мы увидели конвейер в действии.

Нужно ли говорить о том, насколько это нововведение ускорило темп выпуска танковых корпусов! Четкий, железный ритм установил строгую дисциплину, заставил всех подтянуться. Опоздать или выйти из темпа — значило подвести товарища, цех, завод, фронт, страну. Все нам нравилось в этом конвейере, кроме одного: где сказано, что он предназначен только для ручной сварки? Разве автоматы не могут и здесь показать свои преимущества?

Прошло немного времени, и они появились на потоке, на многих его рабочих местах. Автоматы варили наружные швы, а ручники перебрались внутрь корпусов. Часто эти работы велись одновременно.

Красивое это было, почти феерическое зрелище, дух захватывало от картины танкового конвейера! В сумерках, в зеленоватых вспышках ручной сварки видны были могучие очертания движущихся тележек с корпусами. Они обрастали все новыми частями, становились все величественнее и внушительнее. Смотришь, бывало, и думаешь:

— А ведь с чего мы начинали!

Мы все, и заводские люди, и работники института, гордились общим детищем. И наши инструкторы, когда к нам приезжали гости из Москвы и с других заводов, всегда норовили попасть в «экскурсоводы», чтобы показать приезжим конвейер. Это считалось большой честью.

 

8. ИСТОРИЯ РОЖДЕНИЯ ОДНОГО ФЛЮСА

В начале 1942 года с заводов, применявших автосварку, начали поступать в адрес института тревожные письма. Товарищи сообщали, что иссякают запасы черного флюса «АН-1».

Все настойчиво спрашивали:

— Где достать флюс? Чем варить?

Я говорил Дятлову:

— Понимаете ли вы, Владимир Иванович, что такое неопределенное положение с флюсом расхолаживает заводы? От рвения, с которым они взялись за освоение автосварки, может ничего не остаться.

— Конечно, понимаю, — ответил Дятлов, — для заводов это реальная угроза остановки станков и возврата к ручной сварке. Но где же взять для них флюс? Где?

Достать его было негде.

До войны флюс для всей страны выпускал стекольный завод «Пролетарий» в Донбассе, имевший специальную плавильную печь. С этого завода в особых ящиках и бумажных мешках готовый флюс рассылался заводам-потребителям. Теперь «Пролетарий» эвакуировался в глубь страны и выпуск флюса прекратил.

Один из сотрудников дал мне такой совет:

— Что же мы можем поделать, Евгений Оскарович? Надо написать заводам, что флюса сейчас никто не выпускает.

Этот «совет» меня возмутил.

— Так ответить — значит просто умыть руки, поступить по-чиновничьи! Кому нужна вся наша работа, если на заводах наступит флюсовый голод? Это сразу же почувствует фронт!

Постепенно у меня созрела одна идея, Я собрал наших технологов.

— Мы с вами, товарищи, должны вывести заводы из тупика. Надо срочно разработать неплавленые флюсы из местных уральских материалов. Что может быть лучше, чем простой флюс, полученный без постройки печей и другого оборудования? Вести работу поручаю Владимиру Ивановичу Дятлову. Помогать ему должны все.

Дятлов увлекся этим замыслом.

Мы знали, что где-то в районе Свердловска имеются залежи розового камня — родонита, до войны его добывали здесь для облицовки станций Московского метро.

Мы отправились в Свердловск в геологический комитет и с его помощью нашли карьер, где еще недавно велись разработки. Сейчас он был заброшен.

Захватив с собой куски родонита, мы у себя дома раздробили, просеяли и испытали его на лабораторной установке. Вначале Владимир Иванович попробовал варить под чистым измельченным порошком. Увы, швы получились пористыми, это было последствием выделения влаги. После прокалки родонита поры исчезли, но теперь плохо формировался шов, шлак отделялся от него с трудом. Час от часу не легче…

Поиски продолжались. К родониту прибавили плавиковый и полевой шпат, и результаты сразу же улучшились.

Но вот мы занялись арифметикой, прикинули, во что обойдется производство этого на первый взгляд дешевого заменителя. В лаборатории все выходило просто: ударами молотка раскрошили куски камня и после просева получали готовый флюс.

— Ну, а для массового производства? — допытывался я у Дятлова.

Стали подсчитывать.

— Нужно восстановить карьер, набрать штат людей, достать камнедробилки и другие машины и т. д. Кто этим займется, кто будет финансировать?

К тому же оказалось, что родонитовый флюс имеет существенные производственные минусы.

Мы не сдавались, перепробовали и другие варианты неплавленого флюса — шамотный и карпичный. Они привлекали безусловной простотой изготовления, но сулили много эксплуатационных неприятностей, да и качество швов было невысоким.

Но сложить оружие институт не имел права. Сигналы из других городов продолжали поступать и будоражили нас. На нашем заводе также истощались запасы флюса «АН-1».

Я снова собрал технологов института.

— Итак, мы создали три марки новых флюсов, а положение остается острым, критическим. Нужны не рецепты и отчеты с перечнем компонентов, а надежный, проверенный флюс в достаточном количестве, по дешевой цене и с гарантией, что заводы будут получать его бесперебойно. Неудачи не должны нас расхолаживать. Нужно настойчиво продолжать поиски, подумать о других возможностях и направлениях. И не медлить с этим. Что вы можете предложить?

Увы, никто пока ничего не мог предложить. Я отпустил товарищей, еще раз наказав им «настойчиво думать».

Первым нашел выход из положения Дятлов. Он предложил состав флюса из местных компонентов на основе нашего первого черного флюса «АН-1». Опытные плавки мы вели сначала в заводской металлургической печи, потом перенесли их в институтскую лабораторию, где имелась своя небольшая электропечь. Однако неудачи следовали за неудачами. Дятлов упорно докапывался, в чем тут причина, повышал температуру в электропечи, добавлял в шихту кокс. От кокса возникал угар, отравлявший дыхание. Печь пришлось перенести в другое место и снабдить более совершенной вентиляцией. Снова и снова продолжались поиски, и, наконец, в тяжелых муках родился усовершенствованный флюс «АН-2».

Он отвечал всем основным требованиям. Но тут же вставал практически неразрешимый в то время вопрос: как заводы будут производить этот флюс?

Металлургические электропечи нужны для выплавки стали, и на них нельзя рассчитывать. Для настоящего производственного выпуска флюса каждому предприятию пришлось бы строить для себя капитальную электропечь. Большинству заводов это сейчас не под силу. Наш завод обзавелся двумя небольшими печами по лабораторному образцу, создал свою флюсовую мастерскую, кое-что давали и мы, но все это казалось каплей в море. Флюс «АН-2» отпускался у нас только для сварки особо ответственных швов, нечего и говорить, что обеспечить другие заводы мы не могли.

Итак, новый и очень неплохой флюс создан, а все же флюса для промышленности нет…

В те дни я все чаще вспоминал наши довоенные попытки использовать в качестве флюса доменные шлаки. Эта мысль всегда казалась мне заманчивой: просто, дешево, доступно, шлаковые отходы имеются в избытке. Но еще тогда мы установили, что для этой цели пригодны только шлаки доменных печей, работающих на древесном угле: в них отсутствует сера.

В начале 1941 года я обратился к нашему известному металлургу академику Ивану Павловичу Бардину и попросил его помочь нам достать шлак на одном из таких уральских металлургических заводов. Бардин охотно согласился, и вскоре наш институт в Киеве получил посылку. Но первые же анализы вызвали у нас полное недоумение: во всех образцах шлака оказалось много серы. Мы ничего не могли понять.

И только в военные годы, когда мы сами находились на Урале, выяснилось, что завод, приславший в Киев шлак, имел две доменные печи, из которых одна работала на древесном угле, а другая на каменном, и что по ошибке нам отправили не тот шлак, что нужно было.

Теперь вернуться к заброшенной идее помог нам счастливый случай.

В один из редких выходных дней наш инструктор Александр Коренной возвращался с индивидуального огорода, где высаживал картофельные верхушки по методу академика Лысенко.

В заводском поселке, у пересечения железнодорожных путей и шоссе, Коренной наткнулся на кучу строительного шлака. Опытный глаз сварщика по светло-зеленому цвету и грануляции сразу уловил сходство с плавленым флюсом «АН-2». Инструктор немедленно набрал немного шлака в бумагу и отнес домой.

На другой день он отважился попытать счастья. Опасаясь, что в цехе его могут осмеять, Коренной решил дождаться перерыва между двумя сменами, когда все отправятся в столовую. Насыпав на стальную пластину свой загадочный шлак, инструктор включил автомат, и электрическая дуга благополучно наплавила шов.

Не помня себя от радости, Коренной повторил опыт. Снова удача! Он не верил своим глазам.

— Неужели спасение в этом зеленоватом песке?

Назавтра, чуть свет, Коренной примчался ко мне.

— Вот так история, Евгений Оскарович! Шлак, а варит! Вчера пробовал — получается.

Я помнил киевские неудачные попытки, но обрадовался не меньше Коренного. Может быть, мы тогда слишком поторопились с решением?

— Идите к Дятлову и Слуцкой, — напутствовал я сотрудника, — они же столько шлаков перепробовали в Киеве. И проверьте хорошенько химический состав металла шва, сделайте шлифы.

Первые же анализы получились обнадеживающими, механические свойства шва были также вполне удовлетворительными. Это окрыляло. Я сразу же потребовал форсировать работу. На железнодорожную ветку отправили грузовую машину, и она доставила гору шлака в нашу лабораторию.

Однако можно ли довольствоваться только тем, что дал нам в руки случай? На Урале много заводов, выплавляющих чугун на древесном угле. Мы решили достать список этих заводов, тщательно обследовать их и таким путем подобрать шлак, наиболее подходящий для замены «настоящего» флюса.

Отправившись в Свердловск, я добыл там адреса двенадцати заводов и некоторые сведения о них. Но бумага — это только бумага. Чтобы по-настоящему разобраться, нужно было самим побывать на заводах, узнать, на каких рудах выплавляется там чугун, каким методом проводится грануляция шлака и т. д.

В те годы ездить было не так просто, но наши товарищи побывали почти на всех двенадцати заводах, названных в списке. Большинство из них по тем или другим причинам пришлось отвергнуть. Нашим требованиям больше всего отвечал завод в Аше недалеко от Уфы. Обе его старенькие печи работали на древесном угле, чугун выплавлялся из отличных бакальских руд, шлак гранулировался в воду.

Новый флюс сулил большие выгоды. Наличие в Аше громадного и постоянного запаса шлаковых отходов, простота изготовления, возможность обойтись без постройки дорогих электропечей — все это говорило за то, что в условиях войны шлаковому флюсу предстоит сыграть большую роль. Нарком танковой промышленности товарищ Малышев активно поддержал это наше начинание.

Мы действовали штурмом и натиском. Вооружившись авторитетными письмами и захватив с собой лабораторную установку для сварки, наша бригада отправилась в Ашу.

Там были немало удивлены, узнав, что отходами их печей заинтересовался научно-исследовательский институт.

— Оказывается, и наша ашинская старушка на что-то пригодилась! — шутил главный инженер завода Бурдаков. — Берите шлак хоть даром, мы еще приплатим вам за его вывозку. Весь двор этим добром завален.

Бурдаков согласился несколько изменить состав шихты и повысить, как это предложили наши технологи Слуцкая и Горлов, процент содержания марганца в шлаке. Мы заключили соглашение, по которому ашинский завод брал на себя поставку флюса всем заводам, осваивающим автосварку. Нарком танковой промышленности помог ашинцам получить в достаточном количестве марганцевую руду и древесный уголь.

Вскоре наркомат объявил благодарность ряду работников завода за выпуск этого нового флюса и премировал их.

Отныне во всех официальных документах этот обогащенный шлак именовался «флюсом АШ». Новый флюс предназначался прежде всего для сварки брони. Отсюда вывод: необходим постоянный и бдительный контроль за его качеством. На заводе создали маленькую ячейку из наших сотрудников, снабдили их походной установкой, и каждая партия шлака, подготовленная к отправке, подвергалась строгой проверке на сварочные качества. Наши представители следили и за тем, чтобы шлак содержался в чистоте, не засорялся глиной и без задержки отправлялся заказчикам на железнодорожных платформах.

У себя на заводе мы приучали людей беречь от загрязнения шлаковый флюс, который выгружался у входа в цех, втолковывали всем, что попадание глины и грязи в ашинский шлак неизбежно приводит к порам в швах, к снижению прочности сварных соединений.

Теперь заводы получали флюс в централизованном порядке и в неограниченном количестве. Угроза остановки автоматов была, наконец, устранена.

Первое время начальник одной из железнодорожных станций никак не мог уразуметь, кому и зачем понадобился никчемный, на его взгляд, «песок», и подолгу задерживал платформы со шлаком. На этого начальника нажали где следует, и вскоре с его станции платформы с флюсом «АШ» стали разбегаться во все концы страны.

В то же время группе наших технологов, во главе с Даниилом Рабкиным, удалось получить разновидность шлакового флюса, названную «АШМА», пригодную для сварки малоуглеродистой стали малоуглеродистой проволокой. Этим решена была еще одна важная задача, ибо флюс «АШ» для этой цели не годился.

Справедливость требует признать, что флюс, «АН-2» для сварки брони был лучше ашинского шлака. У этого флюса были сторонники как в институте, так и на заводе. Но они исходили из «идеала», не считались с реальными условиями, игнорировали тот факт, что массового производства флюса «АН-2» заводы наладить не в состоянии, запугивали нас всякими страхами и отговаривали от применения ашинского флюса. Мы не послушались их, улучшили сварочные свойства шлака и сделали все, чтобы обезопасить себя от неприятных сюрпризов.

Многие сотни километров швов на советских танках были сварены на шлаке маленькой ашинской «старушки».

 

9. ПОСЛЕ ИСПЫТАНИИ НА ПОЛИГОНЕ

В холодное дождливое лето 1942 года немногие свободные вечера я проводил на огороде.

Поднимая лопатой уральскую глину, я вспоминал чудесную жирную землю на своей даче в Буче под Киевом. Я всегда любил копаться на грядках, окучивать деревья в саду и находил в этом лучший отдых.

Сейчас работа на огороде стала также и необходимостью. Я относился к ней с полной серьезностью. Огороды были у всех сотрудников института, и осенью я вышел победителем в соревновании «за лучший урожай». Моя картошка выросла всем на загляденье, а у некоторых сотрудников — увы! — величиной в орех. Шуток по этому поводу и насмешек было немало, и в последующий год неудачники стали больше налегать на лопату.

В воскресный день в канун Мая, к «картофельно-овощному цеху» подкатил заводской голубой «ЗИС» и, неловко перевалив через кочки, остановился у моего «надела». Из машины выбрался начальник автосварки завода Портнов и быстро подошел ко мне.

— Евгений Оскарович, поздравляю вас от всей души! — торжественно произнес он. — Вы награждены правительством орденом Красной Звезды. Только что получено сообщение.

Я мгновенно забыл о своей картошке и бросил лопату.

Это был мой второй орден, первый я получил до войны — орден Трудового Красного Знамени.

— Скажите, а танкистов награждают Красной Звездой? — спросил я.

— Конечно, — ответил он, — ведь это боевой орден!

Награда обязывала. Чем мы могли ответить на нее? Еще более упорным трудом для приближения победы.

Я критически просмотрел, что сделано нами и заводом для внедрения скоростной сварки.

Установок в цехе становилось все больше, но ведь росла и программа выпуска танков! А цеховым товарищам первые успехи начали кружить голову. Я доказывал им:

— Дело только начато, основная работа — впереди, можно еще многие и многие швы перевести на скоростную сварку.

От начальника корпусного отдела я слышал не раз такие жалобы:

— В цехах острая нехватка квалифицированных ручных сварщиков, от этого страдает качество швов!

И вот тем же летом произошло событие, которому суждено было совершить настоящий переворот в умах заводских инженеров.

Вблизи города на полигоне производились испытания корпуса танка. На одном из его бортов швы были сварены по-старому вручную, на другом — автоматом под флюсом, так же как и все швы на носовой части.

Танк подвергся жестокому обстрелу из орудий с весьма короткой дистанции бронебойными и фугасными снарядами. Первые же попадания снарядов в борт, сваренный вручную, вызвали солидные разрушения шва. После этого танк повернули, и под огонь попал второй борт, сваренный автоматом.

Стрельба велась прямой наводкой с ничтожного расстояния. Семь попаданий подряд!..

Наши швы выдержали, не поддались. Они оказались крепче самой брони и продолжали прочно соединять изуродованные обстрелом броневые плиты. Так же блестяще выдержали проверку огнем швы на носовой части, ни один из них не сдал под шквальным обстрелом. Двенадцать попаданий привели к образованию пробоин на носу, но швы не потерпели никакого ущерба.

Это была полная победа автоматической скоростной сварки! Испытание в условиях, равных самой трудной фронтовой обстановке, подтвердило высокое качество работы автоматов.

Я воспрянул духом. То, во что мы всегда верили, теперь было доказано самым наглядным образом. Результаты обстрела должны убедить всех!

Захватив материалы испытаний, я немедленно отправился к парторгу ЦК ВКП(б) на нашем заводе Скачкову. Прочитав выводы комиссии, проводившей испытания, парторг взволнованно сказал мне:

— Я поражен и еще больше обрадован. Смотрите — здесь прямо записано, что все преимущества на стороне швов, сваренных вашими автоматами, и что необходимо широко применить новый метод скоростной сварки на всех заводах танковой промышленности. Кому-кому, а нам тут и подавно все карты в руки!

Он понимал, что сварка автоматами не только резко увеличивает выпуск танков, но и делает их более стойкими, надежными в бою. А кого это могло не взволновать?

Скачков без промедления созвал у себя совещание коммунистов — командиров производства. Перед этим он долго наставлял меня:

— Вы, товарищ Патон, сделайте короткий доклад, без стеснения отругайте тех, кто успокоился, почил, как говорят, на лаврах, и внесите свои конкретные предложения. — Потом Скачков с улыбкой добавил: — Не смущайтесь своим «беспартийным положением» и не смягчайте критику.

Я, конечно, учел это напутствие в своем выступлении.

Все, кто на совещании попал под огонь, сразу «подняли руки». Интересы ведь у нас у всех были общие, и теперь, после полигонных испытаний, аппетит к автосварке у заводского народа сразу же вырос. Результаты обстрела произвели большое впечатление на начальника корпусного отдела. Тут же на совещании между нами был заключен союз.

— Дружба? — сказал начальник отдела Сойбельман.

— Дружба! — ответил я. — За нами дело не станет.

— Встретимся завтра и вместе разработаем совместный план действий, — предложил он.

Начальник отдела был человек волевой, суровый и очень требовательный. За малейшее невыполнение его приказов он беспощадно спрашивал со своих подчиненных. Хозяйство, которым он руководил, было очень внушительным, под его командой, кроме других цехов, находились два механических цеха. На совещаниях, которые этот инженер созывал у себя, он резко распекал провинившихся и, видимо стесняясь посторонних, меня на эти совещания никогда не приглашал. Отличался он, правда, и изрядным упрямством и не очень охотно шел на всякие новшества. Но если уж загорался чем-нибудь, то проводил намеченное в жизнь со свойственной ему энергией и крутостью характера.

Так оно случилось и на этот раз. Как только начальник отдела полностью уверовал в автосварку, его отношение к ней сразу переменилось. Мы договорились с ним о совместном изготовлении и пуске новых станков и в первую очередь аппаратов «АСС» на конвейере.

В течение августа — сентября мы ввели в строй одиннадцать новых установок для скоростной сварки. Парк действующих автоматов сразу вырос втрое!

Разделение труда у нас было таким: институт проектировал станки, давал сварочную и флюсовую аппаратуру, проводил электромонтаж и пуск станков. Мастерская института к тому времени уже приобрела солидный и современный вид. Отдел готовил несущие конструкции, приспособления и кондукторы.

Наши сотрудники посмеивались:

— Роли переменились! Только и слышишь в цехах: а нельзя ли вот и эту работу передать автоматам? И нажимают: вы нам дайте то, посоветуйте это…

Инструкторов теперь не хватало. Я снова пересмотрел личный состав института и перевел в цех всех, кто подходил по своим знаниям, складу характера, умению работать не только головой, но и руками. Это были вначале Георгий Волошкевич, Лия Гутман, Борис Патон, а затем Даниил Рабкин, Александр Супрун, Борис Медовар. Дополнительная мобилизация «внутренних человеческих ресурсов» сразу же сказалась на положении в цехах.

Завод нуждался уже во многих десятках автосварщиков. В те годы на оборонные заводы приходили и приезжали мужчины и женщины разных профессий, возрастов, биографий, всех их роднило одно чувство — желание отдать свой труд Родине на самом нужном и тяжелом участке.

Среди автосварщиков также были разные люди: студент театрального техникума, учитель математики из сельской школы, колхозный чабан из Дагестана, хлопковод из Бухары, художник из украинского города, захваченного гитлеровцами. Рядом с его установкой всегда стояла банка с краской. Заварив шов на носу танка, он выводил кистью на броне такие лозунги:

«Советские воины! Еще смелее громите врагов, гоните их с советской земли!»

«Вперед на Запад, герои-танкисты!»

Основные кадры «автоматчиков» набирались из молодежи, юношей и девушек шестнадцати-восемнадцати лет, приехавших из ближних и дальних районов страны.

На сварке башни работали девушки из Марийской автономной республики. Помню, как они впервые появились в цехе. Их вел мастер, показывал установки и объяснял, чем мы тут занимаемся, а девушки жались друг к другу, с испугом смотрели на краны, проносившие над головой огромные туши танковых корпусов, затыкали уши от стоявшего в цехе грохота. На глазах у одной из них я видел слезы. Они впервые попали на завод, да еще такой, и основательно перепугались.

Несколько девушек отдали под начало Софьи Островской. Поначалу они всего страшились, медленно привыкали к обстановке цеха, включая автомат, зажмуривали глаза, отдергивали руку, а при вспышке дуги закрывали ладонями лицо.

Сперва им не удавалось сварить больше двух мостов в смену. Но Островская учила их терпеливо и настойчиво, и скоро ее подшефные стали неузнаваемыми, начали работать самостоятельно. Как-то она пришла проведать девушек, и те с гордостью доложили своему первому инструктору:

— Свариваем сейчас в смену по восемь мостов! Разве мы не молодцы, Софья Аркадьевна?!

Работали они добросовестно и тщательно выполняли все указания мастеров.

На автоматическую сварку бортов поставили девушек из Курской области. Очень живые, смышленые и грамотные, они быстро освоились со своей работой, всегда много смеялись и пели. Они завели у себя веники и щетки и содержали рабочие места с чисто женской аккуратностью. Не выполнить план было для них самым большим горем, но это случалось редко.

Как правило, где-нибудь на автомате, в месте, не доступном для постороннего глаза, эти замечательные девушки навешивали замысловатый бантик или вырезанную из журнала картинку. Возраст брал свое…

Юноши работали главным образом на сварке узлов носа, на сварке шахтных труб и на конвейере. Очень много было ребят с Украины, которых война заставила сразу стать взрослыми. Мальчишки подходили к автоматам с солидным видом, сразу же обнаруживали в них сходство с какой-нибудь ранее знакомой машиной, обязательно вносили «рационализаторские предложения» или даже наводили критику. Своей специальностью они гордились чрезвычайно и сверху вниз смотрели на старых, опытных ручных сварщиков:

— У нас техника, а у вас что?

Некоторые из этих наших земляков были очень небольшого роста. Чтобы дотянуться до пульта управления, они подставляли под ноги ящики. Первое время им приходилось очень трудно, но они вели себя храбро и гордо, не хотели отставать от отцов, работавших на том же заводе, и проявляли особое упорство. И они добились того, что им первым доверили самостоятельную работу на сварке шахт двигателя. Задание они всегда значительно перевыполняли. Многие ребята через шесть-десять месяцев перешли в наладчики, а один даже стал мастером смены. Среди этой молодежи, относившейся к своему труду со взрослой серьезностью и юношеским энтузиазмом, знаниями, дисциплиной и культурой поведения выделялись воспитанники ремесленных училищ.

Наши инструкторы горячо любили ребят, а те платили им взаимностью. Дружба эта дала свои большие результаты, — полудетские руки прекрасно справлялись с выпуском грозного оружия для родной Красной Армии. Это стало возможным только при наличии автоматов.

 

10. ЧУВСТВО ОТВЕТСТВЕННОСТИ

В семье, в домашней, личной жизни, в своих отношениях с приятелями человек может быть мягким, уступчивым, терпимым к чужим слабостям. Другое дело на работе. Там, где он отвечает за успех дела, доверенного ему народом, названные свойства характера часто могут оказаться вредными. К руководителю это относится вдвойне. Требовательность и умение оперативно контролировать выполнение порученного дела — важнейшее качество.

Но прежде всего нужно условиться, что понимать под этим.

Я считаю, что никакие приказы и требования руководителя не имеют настоящей моральной силы, если он не применяет их к самому себе. Никто никогда не должен иметь основания не то что сказать, но даже подумать: «С меня спрашиваешь, а сам-то каков!»

На Урале я требовал от своих сотрудников полного напряжения всех сил. Самые старшие из них были почти вдвое моложе меня, но я не делал для себя никаких скидок на возраст и здоровье.

В любую погоду, в снежный буран, трескучий уральский мороз, проливной дождь, я появлялся в цехе ровно в девять часов утра. И непременно сначала в цехе, а не в лаборатории или в так называемом кабинете. Кабинетом это помещение можно было назвать только условно. Я сидел в общей комнате, вместе с другими сотрудниками, и хотя это было вызвано теснотой, но такое постоянное соседство имело и свои достоинства — оно помогало никогда не отделяться в то трудное время от людей, всегда, каждую минуту жить в коллективе, в постоянном общении с ним. Правда, в этом «кабинете» мы все проводили очень мало времени. Я никому не позволял засиживаться там и мало считался со званиями и степенями.

Я участвовал в монтаже и освоении каждой сварочной установки. И следил за ними до тех пор, пока не изживались все трудности пускового периода. Там, где все шло хорошо, показывался редко, там, где возникали трудности или намечалось отставание, бывал регулярно.

Никогда не ждал, чтобы пришли и доложили о том, что «все в порядке». Когда испытывалось какое-нибудь нововведение на наших установках, я старался пойти в цех без «автора». Это давало возможность услышать прямое, откровенное мнение заводских людей.

В то время в институте не было ни заместителя директора, ни ученого секретаря, ни начальника отдела внедрения. Приходилось самому руководить разработкой новых тем, планировать работу, вести обширную переписку с заводами и наркоматами, ведать лабораторией, мастерскими, инструкторами в цехах и т. д.

Несмотря на такую загрузку, я никогда не позволял себе «сплавить», переадресовать какое-нибудь дело по. инстанции, а непременно лично поручал его тому или иному работнику, и сам следил за выполнением во всех подробностях, не упуская так называемых мелочей.

Однажды молодой сотрудник шутливо упрекнул меня в том, что я оцениваю силы своих учеников мерой собственной работоспособности. Это, дескать, для них не очень удобно.

Я ответил ему:

— Силы человека зависят от того, насколько он чувствует ответственность за свою работу. Осознайте полной мерой эту ответственность, и вы сразу увидите, на какие большие дела способны!

Я никогда не вырабатывал никакой специальной педагогики или методов воспитания людей. Видимо, эти взгляды и приемы сложились сами собой за долгие десятилетия работы с молодежью. Я всегда стремился прививать ей чувство ответственности, без которой нет настоящей любви к делу.

Однажды произошел такой памятный случай. В сопровождении начальника корпусного отдела я пришел в цех во время обеденного перерыва. Здесь на одной из первых установок по сварке бортов, где еще только осваивалось дело, работал наш инструктор. Сейчас он находился в столовой, но возле станка суетились люди, слышны были нервные возгласы.

Я почувствовал, что случилось что-то скверное, и бросился к установке. Из нее столбом валил дым. Заводской электрик совершенно растерялся и не знал, что предпринять.

Мне сообщили, что инструктор, уходя на обед, разрешил заводскому мастеру продолжать в его отсутствие сварку, а тот натворил каких-то бед.

Через весь цех к автомату уже бежал виновник происшествия. В одно мгновение он рванул рубильник на щите, выключил ток. Мотор был спасен, на нем только сгорел лак. Инструктор повернулся ко мне, вытер мокрый лоб и попытался прочесть в моем взгляде одобрение своим действиям.

— Объявляю вам выговор по приказу за халатное отношение к работе, за оставление без присмотра действующей установки.

Он буквально онемел. Я понимал, что сейчас в нем вспыхнуло чувство обиды, что в эту минуту он, возможно, считает меня несправедливым и вспыльчивым человеком. И все же я был уверен, что поступаю правильно.

Инструктор стоял, прикусив губу. В этом человеке я ценил его практическую хватку, его умение работать на производстве. И именно поэтому не мог простить ему самовольничания.

Через несколько дней мы вместе с этим сотрудником возвращались ночью с заседания заводского партийного комитета, где получили поддержку. Настроение у меня было хорошее, и инструктор это чувствовал. Момент показался ему подходящим. Зная мою нелюбовь к предисловиям, он сразу приступил к делу:

— У меня к вам большая просьба, Евгений Оскарович. Я давно работаю с вами, никогда не имел взысканий. А вот вы на днях… В общем, если можно, не записывайте.

— Э-э, нет, батенька, это не могу. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Но ведь я все понял, осознал свою вину. Я ведь не мальчик… И аварию предотвратил сам.

— А ведь она легко могла случиться. Напрасно вы меня просите, напрасно. Хорошо вы сейчас работаете, но… нет, нет, не могу!

Сотрудник опустил голову и молча шагал рядом со мной по разбитым мосткам-тротуарам.

— Вы еще благодарить меня за этот выговор будете.

Через полтора года этот товарищ по моему предложению был среди других сотрудников института награжден орденом «Знак Почета».

Расскажу еще один эпизод. Это было в самом начале работы института на танковом заводе. Наши автоматы тогда действовали на единственном участке — сваривали борты. Задел бортов исчерпался, цех испытывал большие трудности с броней. Две установки, работавшие до этого с полной нагрузкой и в три смены, перешли на «голодный паек». Это легко могло породить у сотрудников института настроение неуверенности. Я не сомневался в том, что заводу не дадут остановиться, что броня скоро начнет прибывать в нужном количестве. Важно было такой же уверенностью заразить всех товарищей. Одними разъяснениями этого добиться нельзя было.

Придя как-то к одному из наших сотрудников на участок бортов, я увидел бездействующие станки.

— Почему стоите?

— Нет брони.

— А что вы предпринимаете?

— Ставил вопрос в цехе, добивался брони у начальства.

Я повысил тон:

— Значит, мало добивались! Надо не жаловаться, а бороться, настаивать, чтобы вас не обходили, не отдавали борты ручникам! А вы, наверное, сидите ждете…

Сотрудник знал, что дело вовсе не в его настойчивости, и отвечал спокойно:

— Брони нет на заводе.

Но и я не сдавался:

— Сегодня нет, завтра будет. Мало интересуетесь, не смотрите вперед, живете сегодняшним моментом. Никуда это не годится!

Конечно, я сгущал краски и делал это намеренно. Я почти наверняка знал, что теперь инструктор потеряет покой.

И в самом деле, уже вечером начальник отдела рассказал мне, что этот сотрудник явился к нему, передал весь наш шумный разговор, настойчиво требовал броню для своего участка и не хотел слушать никаких объяснений.

Через несколько дней мы снова встретились с этим инструктором.

— А брони все нет, — огорченно проговорил он.

— Сегодня нет, завтра будет. Скажите лучше, что вы делаете, как готовитесь к получению брони? — спросил я его.

— Как готовлюсь? — с недоумением повторил он.

— Конечно. Придет броня, а вы тогда начнете приводить установки в порядок, проверять схемы? Смотрите, скоро, очень скоро брони будет в избытке, а мы тогда примемся проверять все и налаживать? Вот если тогда будем стоять, — сраму не оберемся.

Лицо инструктора просветлело. В эту минуту он, наверное, понял, чего я добивался от него все время. Он ответил мне очень кратко:

— Да, готовиться нужно уже сейчас. Разрешите мне идти заняться делом.

Надо сказать, что этот инструктор сделал все, что от него требовалось, и с полной добросовестностью. Вряд ли я добился бы того же результата одним только приказом.

Прививать чувство ответственности нужно, начиная с мелочей, с повседневного контроля. Как-то я передал одному из младших научных сотрудников такую записку:

«Продумайте систему оплаты сварщиков на конвейере, чтобы заинтересовать их в автосварке».

Дело было в том, что я задумал выплачивать сварщикам, освоившим автоматы на конвейере, нечто вроде дополнительной премии от института и решил привлечь своего сотрудника к подготовке этого начинания.

До войны он участвовал в первых опытах по сварке угловых швов, и я, вспомнив об этом, поручил именно ему заняться освоением производственной сварки таких швов в условиях потока. Мысли об угловых швах преследовали теперь инструктора и днем и ночью. И сунув мою записку в карман, он просто-напросто забыл о ней. Рассуждал он, наверное, так: «За день-два все равно ничего не случится, а сейчас есть у меня дела более срочные и важные».

Но я не забыл о своей записке и на третий, день появился на конвейере. Увидев меня, инструктор, очевидно, сразу вспомнил о своем «должке» и, чтобы отвлечь мое внимание, начал поспешно и с преувеличенным оживлением расхваливать «одно интересное приспособление, которое мы сегодня решили применить…»

Я терпеливо выслушал, одобрил приспособление, а затем перешел к цели своего визита:

— Ну, а теперь вы мне свои предложения давайте.

Сотрудник сманеврировал:

— Какие предложения?

— Будет вам, батенька! Ваши предложения по оплате сварщиков.

Инструктор густо покраснел и не пробовал даже оправдываться.

С тех пор я не помню случая, чтобы он подвел меня или проявил неаккуратность.

Требовательность, о которой я говорю, ни в коем случае не должна порождать в руководителе черствости, сухости или шаблонного подхода к человеку. Ведь сколько людей, столько и характеров. Чем глубже узнаешь их особенности, наклонности, тем легче работать с ними. Да и у одного и того же человека может быть сегодня такое психологическое состояние, что к нему необходим другой подход, чем вчера. Если постоянно не учитывать этого, требовательность и строгость могут дать только отрицательные результаты.

Один из наших сотрудников, работавших в цехе, дошел до крайнего утомления, нервы у него основательно развинтились. На беду с ним случилось еще и неприятное происшествие.

Однажды он находился внутри корпуса танка и, увлеченный работой, не заметил, что на обтирочные концы, сунутые в карман халата, попала искра. Перепачканные в масле и бензине концы вспыхнули, и через несколько секунд загорелся халат. Все, к счастью, обошлось благополучно, без серьезных последствий. Но для инструктора это, видимо, была та последняя капля, которая переполнила чашу.

Через несколько дней у меня проходило очередное оперативное совещание. Я обратился к инструктору, о котором идет речь, с каким-то заданием. Он встал и в резком тоне заявил:

— Я там больше работать не буду. Не могу.

Я спокойно спросил его:

— А кто же там будет учить людей?

— Не знаю, — резко ответил сотрудник, — кто угодно, только не я.

Все участники совещания с изумлением уставились на своего товарища. В нашей среде отказ от поручения, да еще в такой вызывающей манере, был неслыханным инцидентом. Все, видимо, ожидали от меня бури. Но я только внимательно посмотрел на сотрудника и, ни слова не ответив ему, обратился к остальным:

— Так, товарищи, перейдем к следующему вопросу…

Герой этого эпизода до конца заседания сидел молча, насупившись, и смотрел под стол или в сторону.

Вечером он явился ко мне. Щеки его пылали.

— Евгений Оскарович! Извините меня, если можете, забудьте мою выходку. Устал. Нервы.

Я быстро встал и пошел навстречу инструктору.

— Что вы, что вы… Я ведь уже забыл. В работе все бывает. Идите трудитесь, желаю вам успеха.

И я поспешно отправил этого человека, чтобы избавить его от дальнейших извинений и того неловкого чувства, которое неизбежно с ними связано.

Конечно, тогда на совещании я мог легко сломить сопротивление этого сотрудника и не посчитаться с его психологическим состоянием. Но кто знает: может быть, одновременно я сломал бы, разрушил бы что-то очень важное в его душе и тяжело травмировал бы человека?

Чувство ответственности в моем понимании — это не просто исполнительность и добросовестность. Такие качества очень ценны сами по себе. Но мне кажется, что неправильно поступают те ученые, которые стремятся сформировать из своих учеников только исправных исполнителей чужих идей, а не самостоятельных, инициативных, творческих исследователей. Часто такие ученые сами прекрасно умеют работать, но вокруг них пустота.

Каждое научное учреждение обязано «творить людей»! Грош цена тому научно-исследовательскому институту, который держится и живет одним лишь именем своего директора, одной лишь его научной репутацией.

Нужно развивать, укреплять у молодежи веру в себя, в свои силы, свои возможности. Это, конечно, не простое дело. Необходимо методично вырабатывать, воспитывать в своем характере настойчивость и упорство, не бояться длительной черновой работы, риска, первых неудач. Поражение означает, в большинстве случаев, только недостаток желания.

Иногда нужно заставить человека пойти против себя, против своей инертности или минутной слабости, заставить его изменить свои старые представления о границах возможного и невозможного. Ему кажется, что он уже все перепробовал, все испытал, и крайне важно поддержать его в такой критический момент, открыть перед ним новые перспективы.

В различных главах этих воспоминаний я привел уже много примеров, которые подтверждают правильность моей мысли.

Очень редко нам удавалось найти удачное решение той или другой важной задачи сразу же, в первом же варианте.

Обычно первый вариант — это то, что приходит в голову вначале, сразу же, то, что лежит на поверхности. Как правило, я требовал от товарищей нескольких вариантов.

Случалось и так, например, что при разработке новой конструкции станка или механизма в отвергнутом варианте нам нравилась какая-то одна находка, частность, деталь. Но она давала толчок правильной мысли, и вокруг этой мысли начиналось обрастание, наращивание…

Я уже рассказывал о том, как работали наши конструкторы в период войны. Сама профессия конструктора как бы уже предопределяет постоянное стремление к исканиям. Но на практике не всегда так бывает. Иногда конструктор, лишенный подлинной творческой жилки, становится на путь перепевов старого, компиляций или одних только мелких улучшений.

Мы отвергли такой путь. Наши конструкторы учились ставить перед собой большие задачи и скоро убедились, что работать над ними куда интереснее. Но для этого нужно суметь мужественно пройти через все ошибки, разочарования, ничего не бросать на полдороге, доводить дело до конца.

Бывали у нас такие случаи. Ставишь задание. Конструктору оно кажется непосильным, даже нереальным. И вот слышишь в ответ:

— Это же не выйдет… Неосуществимо это.

Ясно, что человек испуган необычным поручением, не осмыслил его. Уходит он от тебя со смутным и тяжелым чувством, с уверенностью, что ему навязали неприятную обузу.

В назначенный срок мы рассматриваем чертежи или первую модель.

Сам конструктор весьма низкого мнения о своем детище:

— Ничего у меня не вышло, получилась громоздкая штука. Все это еще очень далеко от замысла и вряд ли к нему приблизится со временем…

В душе он надеется, что мы забракуем его работу, и он сможет обратиться к другому делу, более реальному и перспективному на его взгляд. Но мы безжалостно разрушаем все его «мечты»: критикуем сурово, жестоко, подсказываем все, что можем, и… требуем нового варианта.

Проходит время. Где-то после третьего или четвертого варианта, после всяческих мук и огорчений, настроение нашего конструктора круто меняется. Исчез тусклый взгляд, в глазах — воинственные огоньки, он уже с темпераментом отстаивает свое решение, спорит с нами, требует проверки на опытных образцах.

Теперь все в порядке! Человек загорелся, увлекся, вошел во вкус, задание перестало для него быть «капризом» директора, превратилось в близкую и родную идею, в собственное, личное дело.

Этого-то я и добивался!

Наконец победа, удача, механизм создан, опробован в цехе, хорошо показал себя на работе. Мастерская начала изготовлять его в серийном порядке.

Конструктор торжествует, воодушевленно твердит товарищам:

— А что я вам говорил? Видите — вышло! А вы все критиковали и придирались…

Он уже забыл, как в первые дни приходил ко мне (и не раз) и уговаривал отказаться от заказа, написать на завод, что выдумывать всякие замысловатые объекты для сварки легко, а вот сконструировать для них станки и аппаратуру — дело совсем другое.

Разумеется, я никогда не напоминал об этих просьбах.

До войны считалось, что угловые швы тавровых и нахлесточных соединений можно варить только в положении «лодочки», то есть при вертикальном положении электрода. Я настойчиво добивался от наших технологов, чтобы они научились варить швы без «лодочки» и разработали технологию этого вида сварки для промышленности. Товарищи очень долго тянули дело, считая его вообще мелочью, и не понимали, почему я «увлекаюсь таким второстепенным вопросом».

И только сейчас, встретившись с производством, они увидели свою ошибку. На конвейерной тележке лежал огромный по габаритам и весу танковый корпус, и повернуть его в удобное для автомата положение нельзя было. Ручному сварщику было куда проще. Он мог приспособиться как угодно, а при сварке автоматами возникали всяческие неприятности, жидкий металл вытекал, шов формировался неправильно.

— Что же делать?

Создавать мощные, громоздкие приспособления для поворота многотонных танковых корпусов? На это пойти нельзя.

Теперь мне никого не нужно было убеждать в значении работы, которой товарищи еще не так давно пренебрегали. Наши технологи вели упорные поиски, начали применять многослойную сварку, особый флюс, помогавший правильному формированию шва, и прочее. Особое значение приобретало создание копира — приспособления, направляющего конец электрода по разделке шва. Задача была трудной и в конструктивном и в технологическом отношении. Эту работу я поручил одному из молодых, но знающих и упорных сотрудников.

Не раз у него опускались руки, не раз он отчаивался и готов был сложить оружие. Ободрять и воодушевлять его приходилось часто. Много вариантов мы с ним перепробовали, неоднократно меняли подход к делу и все же добились своего. Копир получился удачным, автомат варил теперь угловые швы наклонным электродом при горизонтальном положении корпуса. Тысячи танков были сварены нами таким образом. Наши технологи, в том числе и создатель копира, получили еще один предметный урок, еще раз осознали, что если по-настоящему «заболеть» идеей, смело вторгнуться в новую область работы, действовать самостоятельно и творчески, то никакие трудности не будут страшны.

В конце 1943 года правительство наградило орденами и медалями большую группу научных сотрудников нашего института. Ордена получили П. И. Севбо, А. М. Сидоренко, А. У. Коренной, И. К. Олейник, Б. Е. Патон; медали — Ф. Е. Сороковский, М. Н. Сидоренко, Г. 3. Волошкевич, А. М. Макара и С. А. Островская. Многие наши товарищи были занесены на заводскую Доску почета, многие отмечены приказом наркома танковой промышленности. Среди них и те, о ком шла речь в этой главе.

В этой оценке я видел признание того факта, что наша научная молодежь сумела воспитать в себе высокое чувство ответственности перед Родиной. Мы всегда стремились не афишировать себя, не выпячивать своей работы, не ставить самим себе отметок. И щедрая награда была воспринята нашей молодежью и всеми нами как прямой призыв к еще более преданному, еще более самоотверженному труду во имя победы над врагом.

 

11. ПУТЬ К ПРОСТОТЕ

Под давлением жизни первый этап модернизации и упрощения автосварочных установок мы закончили в середине 1942 года. Однако «мозг» автомата — его сварочная головка оставалась все такой же сложной и в эксплуатации и в изготовлении.

Наш довоенный опыт был фактически не очень значительным. Теперь, работая непосредственно на заводе, мы наглядно увидели минусы своей двухмоторной головки «А-66». Она оказалась не только сложной, но и недостаточно надежной. В реальных условиях цеха и в случае колебания сетевого напряжения головка не обеспечивала равномерного качества шва. Изменялась величина сварочного тока, наблюдались обрывы дуги, «примерзания» электрода, иногда подводили и некоторые механизмы, ненадежно работал мотор постоянного тока.

Может быть, в другое время мы бы еще долго мирились с этими недостатками, но теперь подгоняла, торопила война.

Небольшой запас старых головок у нас и на заводах кончался. Об изготовлении сложных механизмов для них в нашей мастерской нечего было и думать. Попытка наладить их выпуск на специальных заводах в условиях военных лет ни к чему не привела. Нужно было реконструировать головку, повысить надежность ее, работы, сделать ее доступной для изготовления самыми простыми средствами.

В нашей головке «А-66» регулирование длины дуги производилось автоматически с помощью двухмоторного дифференциального механизма. Автоматическое регулирование длины дуги до тех пор считалось большим преимуществом.

И вот в 1942 году Владимир Дятлов открыл явление саморегулирования сварочной дуги и предложил совершенно новый и оригинальный тип головки для сварки под флюсом. Баланс энергии в дуге изменяется в зависимости от ее длины. Исходя из этого, Дятлов выдвинул предложение подавать электродную проволоку в зону сварочной дуги с постоянной скоростью, соответствующей заданному режиму сварки.

Дятлов исходил из следующих предпосылок. Если под влиянием посторонней причины дуга удлинится, скорость плавления проволоки замедлится. Скорость подачи проволоки станет больше скорости ее плавления, в результате чего дуга укоротится до прежней длины. И наоборот, если длина дуги уменьшится, скорость плавления проволоки увеличится. Тогда скорость подачи проволоки станет меньше скорости ее плавления, и дуга удлинится.

Правильность этой смелой мысли, однако, нуждалась в проверке. Мы провели испытания, при которых на пути головки искусственно создавались различные препятствия. И они полностью подтвердили факт интенсивного саморегулирования дуги при больших токах в 800 — 1 000 ампер.

Это открытие позволяло коренным образом упростить как электрическую схему головки, так и механизм подачи проволоки. Теперь отпадала надобность в автоматическом регулировании длины дуги, — достаточно было иметь простой механизм для вращения роликов, подающих электродную проволоку. Отпадала надобность во втором моторе, то есть в двигателе постоянного тока и в схеме его питания, в остродефицитных купроксных выпрямителях. Вся электрическая и механическая часть головки предельно упрощалась.

Идея Дятлова привела многих в институте в превеликое смущение. Со всех сторон сыпались возражения и протесты. Товарищам казалось, что происходит потрясение всех основ, что под удар будет поставлено качество сварки под флюсом, что ей грозит чуть ли не полный крах и т. п. Вначале я был, кажется, единственным, кто твердо, без всяких оговорок поддерживал Дятлова.

Мне говорили:

— Как же так? Мы столько лет работали над своей головкой, всюду и везде отстаивали принцип, на котором она основана, и вдруг отбросим его? Это ведь полная ломка!

— Да, ломка, и очень крутая, — отвечал я критикам, — ну и что же? Что вас так напугало? Зачем же нам упорствовать и цепляться за старое только потому, что оно уже проверено, а новое не изведано? Ведь и самой автосварки под флюсом еще совсем недавно тоже не было. Сделаем модель новой головки, опробуем ее, и тогда станет ясно, кто прав.

— Вот увидите, головка не будет устойчиво работать. Как только начнутся колебания напряжения в сети, все разработанные режимы пойдут насмарку.

— Посмотрим, посмотрим, — спокойно отвечал я на все эти пророчества.

Нужен был человек, который загорится смелой и новой идеей и сумеет дать ей удачное конструктивное решение. Этим человеком стал Севбо. Платона Ивановича давно волновало то, что старая наша головка слишком сложна, имеет много очагов повреждения и часто выходит из строя. До войны создание головок в институте было монополией одного сотрудника. Он считал их своей личной компетенцией и оттирал в сторону других технологов и конструкторов. Это было, конечно, неверно и препятствовало движению вперед.

Сейчас Севбо, как говорят, «влез в конструкцию». Теперь, кроме чувства неудовлетворения, появилась ясная руководящая идея. Сложную конструкцию всегда легче придумать, чем простую. Постоянная и главная трудность для создателя машины — это достичь простоты. Дятлов проложил путь к ней, Севбо дал конструктивное решение и спроектировал новую сварочную головку.

Длительные и строгие лабораторные испытания новая головка выдержала с честью. С этой целью создавались самые трудные условия, с которыми она могла столкнуться на производстве. Головка эта уверенно прошла через все подготовленные для нее «каверзы» и всем поведением доказала свое право на жизнь. Были, конечно, и недоделки, но Севбо их быстро устранил.

Вскоре из нашей мастерской вышли первые упрощенные одномоторные головки под маркой «А-80».

Кое-кто уговаривал не торопиться с передачей их заводу.

— Зачем спешить? Все-таки это риск. За срыв программы нам не поздоровится.

— Ничего плохого не случится. Я верю в то, что наши упрощенные головки оправдают себя в цехах, — неизменно отвечал я. — Вы говорите — риск? Думаю, что он ничтожен. Зато, в случае удачи, головка сразу зарекомендует себя и мы сможем продвигать ее и у нас и на всех других заводах.

С этой позиции меня сбить не удалось.

Мы обратились к Портнову с просьбой установить первую головку на одном из станков для сварки бортов. Начальник автосварки любил иногда поворчать: «Хватит, мол, институту экспериментировать на подведомственных ему станках. Цех завода не исследовательская лаборатория».

Но все это говорилось только для проформы. Портнову самому очень хотелось получить простые, надежные в работе головки. К тому же он жил с нами в дружбе и знал, что в трудную минуту жизни, когда взбунтуется какая-нибудь установка или пойдут «бугристые швы», институт всегда поможет советом и делом.

В цехе сначала испугались:

— Опять переделки? Это же остановка станков на несколько дней! А с программой что будет?

Мы попросили дать нам только одни сутки. Наши люди работали и днем и ночью. Все было сделано своими руками, и к утру установка уже действовала. В первые дни за ней круглосуточно следили наши инструкторы. Новая головка работала хорошо и устойчиво поддерживала режим сварки. Управление головкой сводилось к нажатию нескольких кнопок на пульте.

Все страхи скептиков были опровергнуты и рассеяны полностью, критических голосов мы уже не слышали.

Пробный пуск первой новой головки произошел в ноябре 1942 года, а к концу войны она уже сварила сотни километров швов на бортах боевых машин! Начиная с января следующего года, мы устанавливали на всех новых станках только упрощенные одномоторные головки «А-80», изготовленные в мастерской института. Они победоносно двигались по всем заводам военной промышленности и сыграли большую роль в выпуске продукции для фронта. Это был поворотный момент в распространении скоростной сварки на оборонных предприятиях страны.

Производственный опыт показал полную надежность принципа постоянной скорости подачи электродной проволоки. Созданный в годы войны, он сохранен в новой сварочной аппаратуре института и в настоящее время.

Другим достижением наших конструкторов были самоходные сварочные головки. Основная их идея заключалась в том, что мотор, служащий для подачи проволоки, одновременно используется для перемещения головки по специальному рельсовому пути. Самоходные головки «САГ-16 и «УСА-2» выгодно отличались тем, что избавляли от необходимости строить сложные несущие конструкции или тележки.

Смелый переход от одного принципа построения сварочной головки к другому, более простому и вместе с тем более надежному, открыл новые перспективы для развития конструкторской мысли. В этом одна из главных причин того, что годы Великой Отечественной войны были такими плодотворными в истории развития автоматической сварки в нашей стране.

 

12. С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ

Чем бы мы ни занимались, какие бы проблемы ни решали, главной нашей заботой всегда оставалось качество швов. Многое в этом направлении уже было сделано. В середине 1943 года мы занялись новой серьезной теоретической работой.

Основные положения о процессе, происходящем при сварке под флюсом, нам были известны, однако не было достаточно глубокого понимания сущности этого процесса. При разработке технологии сварки и подборе режимов приходилось часто действовать на ощупь и вести из-за этого дополнительные эксперименты.

Сама жизнь заставила нас заняться серьезным исследовательским вопросом.

В заводских условиях на работе сварочных головок отрицательно сказываются изменения напряжения в сети. В военное время это было особенно неприятно. Нормальная работа установок нарушалась, в швах возникали дефекты — прожоги и непровары, нарушались размеры швов. Качество сварки заметно ухудшалось.

Чтобы изыскать реальные, действенные средства борьбы с этим злом, нужно было прежде всего выяснить, насколько и в каких случаях сказывается влияние колебаний в заводской сети и как можно его нейтрализовать. Не менее важным я считал проанализировать работу различных сварочных головок в этих условиях. И хотя институт не располагал тогда даже минимальными условиями для такого исследования, мы решили, что не имеем права откладывать его до «лучших времен».

За эту работу взялись два молодых научных сотрудника — Борис Патон и Арсений Макара. Им сразу же пришлось столкнуться с теорией, выдвинутой в свое время американцами, которые хотели представить свой способ сварки под флюсом, как отличный от нашего (они назвали его бездуговым), и получить на него патент. Американцы пытались доказать, что тепловая энергия, необходимая для расплавления электрода и металла, образуется при прохождении сварочного тока через расплавленный шлак.

Существовало и другое мнение. Его сторонники рассматривали сварку под флюсом как процесс комбинированный. Они считали, что плавление электродной проволоки и свариваемого металла происходит как за счет энергии дуги, так и за счет тепловой энергии, выделенной при прохождении тока через шлак.

Первая (американская) теория единодушно отвергалась всеми советскими исследователями, вторая имела и сторонников и противников. Нами она ставилась под большое сомнение, но доказать свою правоту мы могли только тщательно выполненными и проверенными экспериментами.

Между тем наши молодые сотрудники вначале не располагали элементарно необходимыми приборами. Зимой 1943 года на станции стоял вагон-лаборатория Главтрансмаша, и Борис вместе с Арсением Макарой отправились туда, выпросили на одни сутки осциллограф и на санках доставили его в институтскую лабораторию. Так были получены осциллограммы, пролившие первый свет на характер процесса, происходящего под флюсом. Вскоре мы добыли другой, более совершенный осциллограф и с его помощью продолжили свои исследования.

Даже для такой большой и сложной работы я не мог освободить двух сотрудников от их прямых обязанностей в цехах. Время приходилось урывать до смены или после нее, то утром, то вечером, а часто и за счет сна. Возвращаясь из цеха, они захватывали осциллограммы и анализировали их дома, затем в лаборатории принимались за опытные сварки.

Работали Борис и Арсений Мартынович в трудных условиях. Но было у них и одно преимущество: все свои догадки или сомнения они могли проверять не только в лаборатории, но и непосредственно в цехе, в суровой заводской обстановке.

Были проведены десятки опытов, экран и фотобумага зафиксировали множество кривых — осциллограмм. Я не буду рассказывать здесь о ходе этих опытов, о методике их проведения, об ошибках, которые исправлялись последующими исканиями, о неизбежных минутах огорчения из-за кустарных условий для опытов. Важен результат, достигнутый молодыми исследователями в их первой крупной работе.

Со всей убедительностью было доказано, что процесс, происходящий под слоем флюса при сварке в нижнем положении, является чисто дуговым, что дуга горит в газовом пузыре из расплавленного флюса. Сам флюс электрически почти не участвует в процессе, его роль сводится к защите расплавленного металла и к его легированию, а также к повышению устойчивости дуги. Таким образом, была окончательно развенчана американская теория сварки сопротивлением и впервые внесена ясность в понимание сущности процесса.

Наши исследователи установили основные закономерности формирования шва и этим открыли возможность на научной основе разрабатывать режимы сварки под флюсом.

Теперь мы могли вести свою практическую работу с открытыми глазами, более активно и осознанно добиваться высокого качества швов.

Борис Патон и Арсений Макара не только провели подробный анализ работы различных сварочных головок в условиях колебаний напряжения сети, но и рекомендовали промышленности конкретные способы борьбы с этими вредными явлениями. Результаты своей работы молодые ученые опубликовали в начале 1944 года в специальной книжке, вызвавшей большой интерес у сварщиков. Принципиальные выводы исследования сохраняют свою справедливость и ценность и в настоящее время.

 

13. НА ПЯТИДЕСЯТИ ДВУХ ЗАВОДАХ

Автоматическая сварка завоевывала все новые и и новые предприятия. Мы получали от них просьбы прислать руководящие материалы, помочь аппаратурой. Многие узнавали о новом методе сварки из газетных статей. Помню, что после статьи академика Е. Ярославского в «Правде», где он с большим одобрением описывал автосварку на уральском заводе, к нам посыпалось множество писем от директоров заводов, инженеров, рабочих-сварщиков.

Сразу же вырисовался разный подход к делу.

Одни, как, например, инженеры Омского паровозного завода, действовали энергично, получали у нас чертежи, сами изготовляли по ним аппаратуру, станки и, переболев всеми «детскими болезнями» нового метода, при небольшой помощи института твердо становились на собственные ноги.

Другие же только повиновались приказам «свыше», работали без души, заводили с нами длинную канительную переписку, месяцами мариновали посланную им аппаратуру. Люди ждали, что институт преподнесет им готовенькую автосварку, как говорится, «на блюдечке».

Отношение заводов к применению скоростной сварки зависело прежде всего от умения и желания их руководителей смотреть вперед, жить не только сегодняшним днем, но и будущим. Я дальше покажу, что дала автосварка людям дальновидным. Но были и горе-руководители, не желавшие утруждать себя лишними заботами. Механизированная сварка обладает меньшей гибкостью, чем ручная, предъявляет более высокие требования к общей культуре производства, к качеству сборки и подготовки деталей. Это и отпугивало любителей спокойной жизни.

Но, раньше или позже, с большинством заводов нам удалось установить рабочие, деловые отношения. Этому, видимо, способствовало то, что институт не агитировал, не «уговаривал», а охотно брал на себя большую часть работы.

Первое слово всегда принадлежало нашим конструкторам. Завод присылал в институт рабочие чертежи объекта, переводимого на автоматическую сварку, часто это были новые для нас типы машин или виды вооружения и боеприпасов, и тогда задача конструкторов очень усложнялась. На составление рабочего проекта сварочного станка уходило от одного до двух месяцев, но иногда и эти сроки приходилось значительно сокращать. Однажды крупный военный завод обратился к нам с заказом на проект станка для сварки важного, вводимого по требованию фронта, нового узла танка и через двенадцать дней получил все чертежи станка.

Чертежи для того или другого завода сделаны и высланы, получено ответное письмо… Можно бы поставить на этом точку?

Первый же опыт показал, что так поступить — значило бы остановиться на полпути.

В большинстве случаев нам приходилось самим снабжать заводы сварочной, флюсовой и электрической аппаратурой. Должен ли их выпуском заниматься научно-исследовательский институт, да еще в таких условиях, в каких находились мы?

Формально, конечно, нет. Никто не имел права требовать этого от нас.

Но писали нам, и наша электромеханическая мастерская выполняла эти заказы. Все было бы проще и легче, если бы аппаратура выпускалась большими сериями, но она ведь все время совершенствовалась! Эти «неприятности» институт сам создавал для себя, так что и жаловаться не на кого было…

Аппаратуру давали мы, заводы изготовляли станки по нашим чертежам. Но и это было еще далеко не все. Где заводам взять людей, знающих скоростную сварку, умеющих смонтировать, отладить, пустить установку? Такими людьми пришлось стать нашим инструкторам. Они вели трудную, неустроенную жизнь и часто проводили больше времени в поездках, чем дома. Наши «кочевники» — Олейник, Радченко, Островская, Волошкевич, Казимиров, Коренной, Медовар, Рабкин и другие, едва успев вернуться из длительной командировки, получали новое боевое задание и отправлялись в очередной рейс.

Обычно инструктор посылался на место к моменту окончания монтажа станка. Но вскоре мы убедились, что заводы, предоставленные сами себе, сильно затягивают пуск установок. И мы старались направить своих людей на места к началу монтажа. Тогда инструктор временно брал на себя функции начальника автосварки, то есть множество хлопотливых обязанностей. Это было весьма обременительно, но зато оправдывало себя.

Поведение наших товарищей заслуживало самой высокой оценки.

Ездить было в то время трудно, часто приходилось возить с собой груз — головки, детали оборудования, запасные части. Случалось, что при срочном, неожиданном выезде, не достав билета, наш товарищ устраивался на подножке, на буфере и лишь потом, вместе со своим увесистым грузом, проникал в переполненный вагон. Находчивые люди умудрялись перехитрить даже дотошных кондукторов и всегда имели при себе ключи для открывания вагонных дверей. Мало приятного было путешествовать на ступеньках в тридцатиградусные морозы…

Людям нашим приходилось подолгу, иногда по полгода и более, жить в отрыве от семьи, питаться чем попало и как попало, спать в переполненных общежитиях, сутками не выходить из цехов, самостоятельно решать сложные вопросы вдали от института. И все же я не помню ни одного случая не только прямого отказа от трудных командировок, но даже попытки уклониться от них по уважительной причине. Задание получено — инструктор без всяких жалоб или претензий отправляется в путь-дорогу.

Однажды должен был выехать на дальний завод Арсений Макара. Он внезапно заболел. Я вызвал к себе младшего научного сотрудника Бориса Медовара. Медовар — человек исполнительный. На фронте, откуда мы его отозвали через Государственный Комитет Обороны, Медовар прошел большую и хорошую школу.

— Хочу с вами посоветоваться, — сказал я Медовару, который незадолго перед этим вернулся из длительной командировки. — Нужно Макаре ехать в Сибирь, а он, как вы знаете, сильно захворал. Что делать? Кого послать? Вот список людей, давайте подумаем вместе.

Мы стали просматривать список. По разным причинам одна кандидатура за другой отпадали. Этот нужен в цехе, другой вчера только приехал с завода, третий — и сейчас в отъезде.

Борис Медовар улыбнулся:

— Выходит, Евгений Оскарович, что ехать нужно мне. Больше некому.

Я не очень искренне запротестовал.

Медовар молча выслушал мои возражения и отправился за документами. Думаю, что он сразу разгадал мой нехитрый «дипломатический» прием.

Не ошибусь, если скажу, что так поступил бы каждый из наших молодых сотрудников. Интересы дела у них всегда были на первом плане.

Как ни трудны были эти поездки, они давали большое моральное удовлетворение и часто обогащали полезным опытом.

Помню, например, свою поездку на один из заводов, где я провел три дня. Там уже работали Коренной, Севбо и Раевский. Мы сидели у главного инженера завода, деловой разговор затянулся до часу ночи. Когда я собрался отдыхать, мне передали, что рабочие просят прийти к ним. Хотят поговорить, познакомиться…

Я пробыл в цехе до четырех часов утра и нисколько об этом не жалел. Меня обступили сварщики, мастера, наладчики. Они не только обращались с вопросами, но и давали советы, наводили на такие идеи и мысли, до которых не всегда сам додумаешься. Я не стеснялся переспрашивать, просить разъяснений, — за этими людьми стояли большие практические знания. Пусть предложение высказано в самых общих чертах или даже примитивно, пусть оно не продумано до конца, зато в нем есть ценная основа, которую можно развить, «обработать». Такие подсказы нельзя пропускать мимо ушей, наоборот, нужно самим вызывать людей на беседу и уметь слушать их.

Мы получали много писем от директоров заводов, руководителей партийных организаций, в которых оценивалась роль скоростной сварки.

Технический директор одного завода сообщал, что перевод оборонных изделий с ручной сварки на автоматическую позволил высвободить треть состава сварщиков, сэкономить много электродной проволоки и электроэнергии и помог выполнить производственную программу. Все это стало возможным благодаря присылке институтом сварочных головок и чертежей сварочных станков.

В статье секретаря Горьковского обкома ВКП(б) в газете «Правда» мы прочитали следующее:

«Для выполнения программы по производству лишь одного нового вида изделий требовалось более 100 электросварщиков и более 60 сварочных аппаратов. Необходимо было, следовательно, в несколько раз увеличить парк дугового сварочного оборудования, обучить много высококвалифицированных сварщиков и создать большой электродный цех.

Было совершенно ясно, что в дни войны по этому пути идти нельзя… Завод остановился на совершенно новом, высокопроизводительном методе автоматической сварки, разработанном академиком Патоном.

Завод получил огромный экономический эффект. Производительность одной такой сварочной установки оказалась в семь раз выше по сравнению с ручной дуговой Сваркой. Каждый автомат заменил 12–14 квалифицированных электросварщиков, расход электродной проволоки сократился на одну треть».

Секретарь Н.-Тагильского горкома ВКП(б) писал в газете «Уральский рабочий»:

«На помощь машиностроителям пришли советские ученые. Неоценимую услугу оказал нам… академик Е. О. Патон. Под его руководством широко внедрена на заводах автоматическая сварка, давшая изумительные результаты: увеличение производительности в пять раз, экономию электроэнергии на 42 %, экономию электродов и уменьшение рабочей силы более чем на 70 %».

Таких писем и высказываний было много.

Вот несколько весьма наглядных цифр:

В конце 1941 года на заводах страны действовали всего три автосварочные установки, в конце 1942 года их уже было 40, в конце 1943 года — 80, в марте 1944 года — 99, в декабре 1944 года — 133! К этому времени мы вели работу на пятидесяти двух заводах.

Эта работа на предприятиях дала нам солидный опыт, но он нигде не был собран, систематизирован. Первое и второе издания моей книги «Скоростная сварка под слоем флюса» основательно устарели и нуждались в коренной переработке. В марте 1942 года я передал свердловскому издательству рукопись для нового издания.

С конца 1941 года я вечерами работал над ней, но все никак не мог закончить. Книга писалась по горячим следам жизни, практика выдвигала все время новые вопросы, мы находили для них решения, и хотелось, чтобы они отразились в книжке.

В издательстве рукопись очень медленно проходила оформление, и многие ее разделы тем временем… снова устарели. Пока книгу «мариновали», мы создали шлаковый флюс и многое упростили в сварочной аппаратуре. Как можно было все это обойти? Немало пришлось повоевать с издательством, пока оно согласилось включить дополнительные разделы. И все же к моменту своего выхода — к ноябрю 1942 года — книга во многом отстала от жизни.

Я не знал, печалиться или радоваться этому…

Техническая книга, будь она даже самой замечательной, — это только книга, она не может заменить живого общения людей, работающих в одной и той же области науки или промышленности. Между тем на каждом заводе внедряли автосварку на свой лад, сообразуясь со своим пониманием и своими представлениями о ней. Мне казался полезным созыв конференции, которая и опыт обобщила бы и выработала бы какую-то единую установку в основных вопросах.

Народный комиссар танковой промышленности товарищ Малышев полностью поддержал нашу инициативу. В своем приказе он отметил, что производственная практика применения автоматической сварки под флюсом подтвердила многие ее преимущества перед сваркой ручной. Особо говорилось в приказе о высоком качестве швов и их стойкости, доказанной при обстреле на полигонных испытаниях. Далее нарком отметил, что, несмотря на эти достижения, автоматическая сварка не получила еще должного развития и применения на всех заводах, и предлагал «созвать совещание наиболее компетентных специалистов в области автосварки»…

Стальные конструкции этого высотного здания в Москве навеки соединил электрод. Сотни километров швов проложены сварочными автоматами.

Е. О. Патон на даче в Буче под Киевом. 1952 г.

На конференцию (она состоялась на нашем заводе в конце января 1943 года) съехались представители многих заводов и организаций. Совещания проходили бурно, по некоторым вопросам развернулась настоящая борьба, особенно разгорелись страсти на подкомиссии по аппаратуре.

Мы рьяно отстаивали нашу упрощенную головку, уже опробованную на производстве и доказавшую свою жизнеспособность. Представители одного электротехнического завода защищали свою модель и нападали на принятый нами принцип постоянной скорости подачи. Их головка была сложнее нашей, в ней вызывала сомнение надежность работы схемы регулирования и некоторых ее узлов. Но представители завода заверяли конференцию, что схема работает безукоризненно.

В действительности это был не только спор о том, чья головка лучше. Столкнулись два разных подхода к делу.

Товарищи с завода испытывали свою головку в лаборатории и не знали, как она ведет себя в трудных условиях производства. Не учитывали они и больших трудностей изготовления сложных сварочных головок в условиях войны. Их подход мы считали кабинетным, «лабораторным», наша же позиция целиком определялась требованиями жизни, длительной работой на заводах.

Конференция приняла «умиротворяющее» решение: рекомендовать для внедрения обе модели головок. Но жизнь пересмотрела это уклончивое решение и вынесла свой приговор. На большинстве заводов стали применять наши головки с постоянной скоростью подачи.

Жизнь рассудила нас с нашими противниками и в другом споре, который возник на конференции. Инженер Кремер сделал доклад о сварке подвесным электродом под слоем флюса. Он выступал с большой горячностью и свой доклад начал с запальчивого заявления:

— Хочет или не хочет академик Патон, а подвесной электрод варит!

Ответив ему по существу спора, я добавил:

— Дело, конечно, не в том, хочу ли я или не хочу чего-нибудь. Я принципиальный противник изобретения инженера Кремера, потому что на горьком опыте убедился в ничтожном производственном эффекте этого псевдоавтоматического способа сварки. Подвесной электрод — козырный туз в руках людей, которые не желают серьезно заняться автоматизацией сварки под флюсом и выдают себя за сторонников «малой механизации».

Выступая таким образом, я меньше всего руководствовался «ведомственными» чувствами. Просто я не мог поддерживать «новое» только потому, что оно «новое», а фактически гораздо хуже «старого» — автоматической сварки под флюсом.

Конференция вынесла никого и ни к чему не обязывающее решение, по которому подвесной электрод мог найти себе применение для коротких и малодоступных швов. Насколько я знаю, этот метод так и не получил признания на заводах, а автосварка под флюсом продолжала отвоевывать у ручной сварки одну позицию за другой. Испытанный и проверенный практикой метод доказал свое превосходство над отвлеченным, беспочвенным «изобретательством».

 

14. ВЫСОКАЯ НАГРАДА

В январе 1943 года Советское правительство в числе работников завода наградило и меня орденом Ленина. В Указе Президиума Верховного Совета СССР было сказано: «За образцовое, выполнение задания правительства по увеличению выпуска танков и бронекорпусов…»

Полгода тому назад Красная Звезда, сейчас — высший в стране орден!

Конечно, такое внимание и такая щедрость правительства меня радовали и глубоко трогали. Но вместе с тем я был смущен. Говорю это без ложной скромности и без всякой рисовки. Ведь я и мои товарищи только честно выполняли свой долг и все, что мы делали не могло сравниться с мужеством и героизмом рядового советского пехотинца, идущего в атаку, или танкиста, таранящего вражескую машину. Я думал, что многие годы мне еще предстоит трудиться, чтобы хоть в какой-то мере оказаться достойным такой высокой награды.

И вот 2 марта того же 1943 года ко мне вбежала Екатерина Валентиновна Мищенко — секретарь Института электросварки.

— Евгений Оскарович! Слышали Указ? Вам присвоено звание Героя…

Вслед за Мищенко в комнате появились наши сотрудники, раздались телефонные звонки. Я едва успевал отвечать на поздравления, на искренние и горячие рукопожатия. У меня в глазах стояли слезы, и я не стыдился их. Я не скрывал и не мог скрыть того, что потрясен. В семьдесят три года я стал Героем Социалистического Труда. Мог ли я мечтать о более высоком признании? Ведь именно труд составлял всю основу, все содержание моей жизни.

Через несколько минут я стоял у репродуктора и сам слушал слова Указа, который снова передавало радио.

Передо мной прошла вся моя трудовая жизнь. Все ли я сделал, что мог, все ли делаю сейчас? Не тратил ли я напрасно время, все ли свои силы посвятил служению Родине?

Человеку не дано самому судить о том, как он выполняет свой долг. Истинным судьей в этом является только народ. Но одно я знал твердо: всего себя, без остатка, я отдаю работе, стараюсь жить так, чтобы всегда прямо и честно смотреть в глаза советским людям. В те минуты я снова пожалел о том, что большая часть моей жизни, мои молодые годы прошли в затхлой, деляческой атмосфере царской России, в обстановке, где труд не считался делом чести, а был только средством к существованию.

Наградили меня, но я видел, что это приняли близко к сердцу очень многие. Я не говорю уже о товарищах по институту и заводу, меня поздравляли совершенно незнакомые люди, почтальон приносил одну телеграмму за другой.

Поздно вечером возле моего дома остановилась известная всему заводу легковая машина директора завода. Запыхавшийся шофер на пороге объявил:

— Директор просит вас, не теряя ни одной минуты, приехать к нему.

Я взглянул на часы: двенадцать ночи!

Этот вызов удивил меня. Днем мы виделись с Максарёвым, когда он пришел поздравить меня. Никаких особенных дел в этот вечер не предвиделось. Однако шоферу было приказано гнать машину вовсю.

Когда я, запыхавшись, вошел в директорский кабинет, его хозяин показал глазами на прижатую к уху телефонную трубку.

— Товарищ Патон здесь, — сказал он в микрофон, — передаю ему трубку, — и добавил, обращаясь уже ко мне: — Никита Сергеевич Хрущев, с фронта.

Я ожидал чего угодно, но только не этого.

Через тысячи километров долетел до меня хорошо знакомый голос.

— От души поздравляю вас, Евгений Оскарович, с большой наградой. От себя и от всей Украины.

Мне хотелось ответить: «Служу Советскому Союзу!», но я только сказал:

— Сердечно благодарю вас, Никита Сергеевич, и за поздравление и за внимание. А награда эта — всему нашему коллективу. Мы постараемся ее оправдать.

— Как здоровье ваше? — спросил товарищ Хрущев.

— Здоровье ничего, спасибо. Скажите, Никита Сергеевич, скоро ли освободим Украину?

— Соскучились? Ничего, скоро поедете домой, — ответил Никита Сергеевич. — Будьте здоровы и бодры. Еще раз поздравляю вас.

Мы попрощались. Я задумался и еще долго держал руку на телефоне.

Звонок Никиты Сергеевича значил для меня очень много. Это был не только привет с родной Украины. В словах руководителя коммунистов и народа всей республики прозвучала благодарность истерзанного

Киева, разрушенного Харькова, сгоревшего Чернигова, испепеленной Полтавы, благодарность всем своим сынам, в суровых условиях войны, на далеком холодном Урале, день и ночь думающим об Украине, работающим во имя ее скорейшего освобождения.

Максарёв, видимо, понял мои мысли.

— Вам обязательно нужно всем своим рассказать об этом разговоре, — сказал он, провожая меня.

— Непременно. Ведь Никита Сергеевич дал понять, что фашистов скоро выгонят с Украины.

В последующие дни я получил много писем с поздравлениями от директоров заводов, руководителей автосварки, инженеров, коллективов предприятий.

Теперь наши автоматы сваривали не только броневые корпуса, но и многие другие виды вооружения и боеприпасов. Бои шли еще на советской земле, не наши летчики уже сбрасывали на вражеские змеиные гнезда увесистые грозные бомбы. Швы на их корпусах были сварены нашими автоматами. И товарищи с заводов не ограничивались сердечными словами, они сообщали о победном марше нового метода сварки. Это делало их письма и телеграммы вдвойне дорогими для меня.

В день награждения я написал письма в правительство и Центральный Комитет партии. Я благодарил их за высокую награду и заверял, что все свои силы отдам для победы над врагом.

 

15. ПОЛЕТ В МОСКВУ

В конце июня 1943 года народный комиссар танковой промышленности Малышев несколько дней находился на заводе. Вячеслав Александрович прилетел сюда на самолете и на нем же возвращался в Москву.

Вылет был назначен на утро, и весь последний день пребывания в «Танкограде» Малышев провел в цехах, на заводском танкодроме и на железнодорожной станции. Директор завода и я всюду сопровождали наркома.

В огромном сборочном цехе мимо нас на пульмановских вагонных тележках двигались, обрастая частями, броневые танковые корпуса.

На танкодроме, могуче ревя моторами и лязгая гусеницами, проносились боевые машины. На станции, непривычно присмирев и став на диво осторожными, «тридцатьчетверки» медленно вползали на платформы. Отсюда через всю страну лежал их путь к фронту.

Следя за довольной улыбкой наркома, я впервые, словно со стороны, охватил взглядом всю картину: от первого шва, соединившего навсегда две плиты броневой стали, до первого выстрела танка, которым будет разнесен в куски вражеский дот.

И в эту минуту мне казалось, что каждый танк на этих вереницах платформ, затянутых брезентами, уносит с собой частицу моей души, уносит туда — в огонь гигантской битвы, клокочущей на тысячекилометровом фронте. Каждой из этих стальных машин я отдал частицу самого себя. И ловкий худощавый лейтенант, подтянувшийся на руках на платформу, так же дорог был мне, как родные сыновья. Казалось, что отсюда, со станции «Танкограда», юноша в кожаной куртке уходит прямо в бой…

Мои спутники молчали. Может быть, и их охватило то особенно острое, не выразимое словами, чувство слияния со всеми участниками великой битвы за Родину, наполняющее душу необычайным подъемом и ощущением полноты жизни.

Малышев повернулся ко мне и Максарёву:

— Ну, что вам сказать, товарищи? Со спокойной совестью я могу доложить Комитету Обороны, что «Танкоград» неплохо подпирает фронт и что чем дальше, тем лучше вы будете это делать.

— Мы не считаем сегодняшние показатели пределом, — очень серьезно проговорил Максарёв. — Будем с каждым днем давать танков еще больше. Верно, Евгений Оскарович?

Я молча кивнул в знак согласия. Слова наркома взволновали меня. А давно ли, при ручной сварке, до появления сварочных автоматов, завод выпускал всего лишь несколько машин в день?

— А что, если вам, Евгений Оскарович, вместе со мной прокатиться в Москву на самолете?

Взгляд наркома показался мне немного лукавым. В нем можно было прочесть: «А не испугает ли старика воздушное крещение на семьдесят четвертом году жизни? Как-никак две тысячи километров в воздухе…»

— Утром вылетим, а днем приземлимся в Москве. Соблазнительно, а? Или, может быть, поздновато отращивать крылья?

— Почему? Это никогда не поздно. Кстати, и дел в Москве порядочно накопилось. Полетим! — в тон ответил я.

— И «Звездочку» заодно получите.

Из-за одного этого я не стал бы сейчас отлучаться с завода. Уже дважды меня вызывали в Москву для вручения золотой медали Героя Социалистического Труда, и оба раза я запрашивал, нельзя ли ее переслать сюда. Но это не разрешалось.

Ранним июньским утром самолет наркома взлетел с аэродрома. Земля боком проплыла под могучим крылом и стремительно понеслась назад. Странное дело: в самолете было спокойнее, чем в иной тряской автомашине. Иногда мне казалось, что гигантская стальная птица неподвижно повисла в звенящем воздухе, и только ослепительно-золотые нити, протянувшиеся от солнца к крыльям, не дают ей упасть.

Сердце невольно наполнялось гордостью за дерзкий человеческий разум. Он поднял в воздух такую махину, сломал все старые привычные представления о расстоянии, скорости, о магической силе земного притяжения. Нет для человека ничего невозможного!

Может быть, недалеко и то время, когда в небо будут стаями взлетать цельносварные самолеты? И нигде их не будет столько, сколько в нашем, советском, небе.

Когда пролетели Казань, я прошел в носовую часть самолета, в стеклянную рубку пилотов, всю пронизанную солнцем. Если уж довелось лететь, почему бы не разобраться, хоть немного, в назначении приборов, приемах управления, не понаблюдать за действиями летчиков?

Пилоты охотно растолковывали мне показания приборов, назначение штурвала, педалей, рычагов.

Вернувшись на свое место, я с наслаждением вдыхал свежий воздух, острой струей бивший из тонкой трубочки над креслом. С интересом я посматривал вниз.

Урал, с его суровой лесной красой, крутыми изломами горных отрогов, шеренгами труб и прямоугольниками заводских корпусов, уже давно остался позади. С большой высоты земля казалась чистенькой, причесанной, идеально ровной. Селения, рощи, ленты дорог, города приобретали отсюда строго геометрические очертания, непривычные для «земного» глаза.

— Знаете, Вячеслав Александрович, любопытные мысли и сравнения приходят в голову, когда впервые в жизни подымаешься в воздух, — обратился я к наркому.

— Какие же именно?

— Отрываясь от земли, мы теряем реальное представление о сущности явлений и предметов. Сверху все выглядит красиво и просторно нежизненно и нереально. Ведь так?

— Да, конечно, — улыбнулся Малышев, взглянув в окно.

— И знаете, мне это кажется символичным: при всех исследованиях и научных опытах нужно всегда крепко держаться за землю. Твердо, обеими ногами стоять на ней. Мысль, мечта могут, должны быть в полете! Но к цели можно добраться, только если практическая работа будет опираться на землю, на жизнь, на ее потребности.

— Что ж, это очень верная мысль, — сказал Малышев.

— Это мысль всей моей жизни, — продолжал я. — Только очень долго она никому не нужна была. Зато в последние двадцать пять лет я с лихвой вознагражден за все прошлое.

Нарком понимающе кивнул. Он знал историю моей жизни, заново начатой в пятьдесят лет.

Я был единственным человеком в самолете, не видавшим Москву последние два года. И каких два года! Я ловил себя на том, что волнуюсь. Конечно, я никогда не принимал всерьез хвастливые бредни фашистов о том, что их летчики превратили советскую столицу в груду развалин, но война есть война.

И вот наконец-то под крылом возникло и в несколько мгновений заполнило все пространство великолепное, вечно волнующее видение — необозримая для глаза огромная столица мира.

Я прильнул к окну.

Москва плыла, поворачивалась, сверкала тысячами окон под крылом снижающегося самолета. В сиреневой предзакатной дымке она казалась, как никогда, прекрасной и молодой.

Воздушный корабль круто шел на посадку.

Я не замечал резкой перемены в давлении воздуха, в сознании билась только одна мысль: «Цела, цела и невредима».

Это было как встреча с бесконечно дорогим человеком, который не только одолел смертельно опасную болезнь, но и встретил тебя на пороге улыбкой, раскрытыми объятиями, сердечным словом.

Москва сразу оглушила меня бурным круговоротом своей неугасимой жизни. Она надела шинель, но лицо ее вовсе не хмуро, не пасмурно, а лишь сурово и строго.

Шурша по асфальту, наша автомашина мчалась по широким проспектам столицы.

Окна домов были заклеены бумажными крестиками. На крышах наблюдательные вышки и мешки с песком. Но нигде, ни в центре, ни на окраинах не видно следов разрушения.

В скверах, на площадях, возле красавцев мостов через Москву-реку, на величественных зданиях — всюду настороженные; задранные к небу стволы зенитных батарей. Ожидая сумерек — своего рабочего часа, в парках дремали на привязи серебристые туши заградительных аэростатов.

Нет, Москва еще не стала глубоким тылом!

«Значит, мало мы еще делаем, — думал я, — чтобы скорее загнать этих бесноватых в их берлогу, нужно вдвое, втрое больше танков».

Москва уже начинала предъявлять нам свой суровый счет.

Я больше не смотрел на здания и площади. На лицах москвичей, в их взглядах, жестах я искал ответа на вопрос: каково же сейчас душевное, моральное состояние города? Да, улыбок и веселых искорок в глазах меньше, чем до войны. Война продолжается и уносит еще много дорогих жизней. И все же что-то ясноуловимое говорило сердцу: Москва, как и вся страна, ощущает, что близок час победы, час награды за все лишения, горести, нечеловеческое напряжение, жертвы, понесенные почти каждой семьей.

В потоке машин наркомовский «ЗИС» пересек шумную и сейчас площадь Свердлова. Над знаменитой колоннадой Большого театра высоко в небо рвались на простор вздыбленные горячие кони. А невдалеке, от театра, на месте одного из скверов, раскинулось… картофельное поле.

Огородные грядки у стен лучшего в мире оперного театра!!

Это был маленький, будничный и простой, но вполне наглядный и убедительный символ.

Символ огромной, неиссякаемой жизнеспособности и бодрости бессмертного города.

Символ его умения жить и бороться в любых условиях.

Эти огородные грядки и картофельное поле в центре столицы больше всего запомнились мне в первый московский день.

«Гитлеровские генералы хвастались в октябре сорок первого, что видят в бинокль московские здания, а вот этих грядок они-то и не разглядели», — думал я, поднимаясь в свой номер в гостинице «Москва».

Сегодня уже поздно было делать визиты, и я отложил их на завтра. Нарком, прощаясь, потребовал, чтобы я основательно отдохнул.

На следующий день с утра я отправился в Государственный Комитет Обороны, а оттуда в наркоматы. Самые занятые люди находили время, чтобы сейчас же принять меня. Я был одновременно посланцем и Урала, и Сибири, и Волги, и Дальнего Востока. Со всех концов страны в те дни шли донесения и рапорты: сварочные автоматы помогли удвоить, утроить, удесятерить выпуск танков, фугасных бомб, снарядов.

Я знал, что это дает мне право не просить, а требовать, но в этом не оказалось надобности. Всюду сразу же шли нам навстречу, выделяли станки, моторы, приборы для мастерской института.

Просматривая щедрые наряды, я невольно вспоминал, как в первую уральскую осень мы создавали мастерскую из заводского хлама — гайку к гайке, резец к резцу, станок к станку… А сегодня Комитет Обороны возлагает на нее снабжение сварочными головками многих военных заводов!

— Мы надеемся на вас и на ваших мастеров, — сказал мне один из наркомов.

Я невольно усмехнулся: взглянул бы нарком на этот «детский сад». Но вслух объяснил свою улыбку иначе:

— Они уже не раз нас выручали.

Золотую медаль Героя Социалистического Труда мне вручил Михаил Сергеевич Гречуха. Принимая из рук товарища Гречухи высокую награду, я очень волновался и на его поздравление ответил коротко, а сказать мне хотелось многое. Память об этом большом событии моей жизни я храню в своем сердце.

Каким бы заполненным ни был московский день, я всегда выкраивал часок-другой, чтобы проехать на Тверской бульвар, где в скромном особняке временно разместилось правительство Советской Украины.

Стоило только переступить порог этого дома, как сразу же охватывала атмосфера совершенно особого настроения. Здесь говорили со мной о возвращении в Киев так, словно последнего оккупанта уже вышвырнули с Украины и осталось только заказать билеты на киевский поезд. А немцы еще сидели в Белгороде, Орле и втайне лелеяли план на пространстве между этими двумя городами взять реванш за Сталинград.

Киев… Там в то время еще вешали на каштанах за подобранную в подворотне партизанскую листовку.

Михаил Сергеевич Гречуха вел меня к себе, и через минуту мне казалось, что мы оба снова сидим в знакомом здании Верховного Совета УССР на улице Кирова. В особняк на Тверском бульваре я приходил, весь поглощенный мыслями о сварке бортов, носов и днищ танков, корпусов авиабомб, а здесь уже жили завтрашним днем.

Товарищ Гречуха ставил один вопрос за другим:

— С чего вы думаете начинать, вернувшись домой? Нет сомнения, гитлеровцы, отступая, постараются еще больше разрушить нашу промышленность. Ваша помощь будет особенно нужна.

Людей у вас в институте осталось маловато. А на Украине придется работать на десятках заводов. Откуда думаете взять кадры? Кого нужно отозвать из армии?

— Есть ли у вас план, хотя бы наметка работы на мирный лад?

Ответы на эти, довольно неожиданные для меня, вопросы мы искали вместе. Товарищ Гречуха с таким вниманием вникал во все институтские дела, точно в планах возрождения Украины его больше ничего не занимало. Входили со срочными докладами работники правительства, и сразу возникал деловой разговор о семенах для первого сева на освобожденной земле, о насосах для откачки воды из затопленных донецких шахт, о нарядах на кирпич, стекло, — цемент, гвозди, спецовки и сапоги.

В эти минуты я представлял себе десятки составов с уральскими танками, идущими на украинские фронты. А вслед за ними движутся составы с тракторами, сеялками, плугами, комбайнами! И они стоят в затылок у ворот Украины: танки и сеялки. А ведь еще не освобождено и пяди украинской земли. Значит, не за горами этот час!

При одной из встреч товарищ Гречуха с первых же слов объявил мне:

— Союзное правительство постановило временно, до переезда в Киев, перевести Украинскую Академию наук из Уфы в Москву. Что вы скажете насчет вашего института?

Я молчал. Это доброе предзнаменование. Значит, в самом деле скоро домой. Но оставить Урал? Оставить уральские и другие танковые и артиллерийские заводы сейчас, когда фронту нужно все больше и больше оружия? Раньше чем пройдут плуги, должны пройти танки…

— Мне нужно подумать, Михаил Сергеевич, — ответил я, — подумать, посоветоваться с товарищами. И я хотел бы лично выяснить, насколько полезны мы сможем быть тут, в Москве.

— Хорошо, — сказал Гречуха, — взвесьте все и тогда решайте.

Все последующие дни я был серьезно обеспокоен. Если взглянуть на это предложение просто по-человечески, переезд в Москву представлялся весьма заманчивым. После бессонных ночей Урала, частого недоедания и других лишений первых военных лет, квартирной тесноты и неустроенности всего быта, сотрудники института и их семьи зажили бы совсем по-другому.

Все это так, но пришло ли время думать об облегчении жизни и удобствах? И будут ли мне благодарны товарищи и ученики за то, что я выведу их раньше других «из-под огня»? За эти годы научные сотрудники, инженеры и лаборанты научились сознавать себя солдатами на посту. А на посту стоят до конца.

И все же я не хотел принимать поспешного решения. Нужно раньше присмотреться самому к московским заводам. Четыре дня провел я на крупнейших предприятиях столицы, съездил в Ногинск и Мытищи. В этот поход я вовлек и Софью Островскую, находившуюся в Москве в командировке.

Здесь, как и на Урале, знали один закон жизни: все для фронта, все для победы. И здесь, не ожидая просьбы или приказа, оставались на вторую смену, забывали за десять часов поесть (срочный заказ!), и здесь рядом с кадровым токарем работали в цехе отец-пенсионер, жена-домохозяйка, сын-школьник.

И все же получалось, что перебираться не стоит. Переезд, освоение на новом месте, завязывание знакомств с заводами, изучение их продукции, вторжение в новые области промышленности могут затянуться, чего доброго, до момента, когда придет пора снова сниматься с места. Сама мысль о том, чтобы просто «пересидеть» эти несколько месяцев в Москве, казалась преступной.

Значит? Значит — до конца на посту!

Обдумывая все это после возвращения из Ногинска, я сидел у себя в номере в гостинице «Москва». Итак, решено! Тянуть больше незачем, отправляюсь сейчас же к Михаилу Сергеевичу, чтобы изложить ему свое окончательное мнение.

Уже в дверях меня остановил звонок телефона.

Сняв трубку, я услышал голос человека, который неизменно появлялся в моей жизни в самые решающие или трудные дни.

Звонил товарищ Хрущев.

Он уже несколько дней в Москве по делам фронта, но никак не удавалось выбрать время для встречи со мной. А надо было повидаться, поговорить.

— Сейчас улетаю обратно, — сказал Никита Сергеевич, — если имеете желание и возможность проводить на аэродром, по пути обо всем потолкуем. Согласны? Тогда сейчас за вами заеду.

Как ни был занят Никита Сергеевич, а не забыл обо мне, разыскал в последнюю минуту! Это меня глубоко тронуло. И голос у него сегодня был какой-то особенно веселый.

Я знал, что с самого начала войны товарищ Хрущев находится на фронтах. Когда наши армии отступали с боями по дорогам Украины, он делил с ними невзгоды и трудности боевой жизни. Он участвовал в грандиозной исторической битве за Сталинград, которая окончилась полным разгромом врага. С тех пор Никита Сергеевич находился вместе с нашими армиями, преследовавшими отступающего врага. Сейчас близится час освобождения Украины, и хотелось верить, что приезд товарища Хрущева в Москву связан именно с этим.

Мы встретились у вестибюля гостиницы «Москва», Я впервые видел Никиту Сергеевича Хрущева в кителе, его лицо загорело, обветрилось, посвежело, и только вокруг глаз появилось больше лучистых морщинок. Погоны генерал-лейтенанта… Воюет, руководит фронтом, а сам, наверное, не дождется, когда уже можно будет заняться углем, сталью, пшеницей, жилыми домами, школами, больницами. Особые люди — большевики!

— Знаю все о ваших замечательных делах на Урале, — сказал Никита Сергеевич, когда тронулась машина. — Вы хорошо поддержали там честь Украины и всей советской науки. Ну, а теперь откровенно: очень устали от всех забот и хлопот?

Об усталости, о хлопотах говорить не хотелось, Другое волновало сейчас:

— Нас вот приглашают переехать в Москву, Никита Сергеевич. Я побывал здесь на заводах, в наркоматах и полагаю, что от нас гораздо больше пользы будет на Урале. Нет смысла нам пока сниматься с места.

Товарищ Хрущев пристально взглянул на меня, словно взвешивая каждое мое слово:

— Это ваше мнение? Что ж, и я так думаю. Ваш институт в особом положении. Поработайте еще в «Танкограде» полгода-годик, а там… Ну, что там дипломатничать! Оттуда прямо домой, в Киев. Заждались уже, наверное? Ничего, скоро свидимся на Украине.

Не только в словах — в самом голосе Никиты Сергеевича я услышал такую твердую уверенность, что не оставалось никаких сомнений: готовится что-то очень большое и важное. Там, где Хрущев, оно, видимо, и начнется.

— Да, — в раздумье продолжал товарищ Хрущев, словно отвечая каким-то затаенным мыслям, — ждать уже недолго. Готовьтесь, Евгений Оскарович, на Украине найдется много дела для ваших автоматов.

Я, конечно, просиял:

— Хорошее у вас настроение, победное! Просто заразили вы меня своей бодростью, Никита Сергеевич. Сразу сил вдвое прибавилось. Можно об этом намекнуть нашим товарищам?

— Зачем же намекать? — засмеялся Хрущев. — Прямо говорите, — скоро будем в Киеве.

На аэродроме, когда мы прощались возле самолета, Хрущев задержал мою руку в своей.

— Ну, желаю здоровья и успехов. И пока вы там, помните — за каждый лишний танк бойцы на фронте скажут вам спасибо. До Берлина еще далеко.

— На это не пожалеем сил, Никита Сергеевич. Передайте это там… на Украине!

Вслед за Хрущевым в самолет поднялся приземистый плотный человек с погонами генерала: он только что подъехал на другой машине. Я легко узнал по портретам командующего фронтом Николая Федоровича Ватутина. Я знал, что солдаты называют его «генерал Вперед».

Долго провожал я взглядом самолет Хрущева и Ватутина. Сделав прощальный круг над аэродромом, он лег на курс. Может быть, они везут с собой тот заветный приказ Верховного Главнокомандующего, которого с волнением ждут миллионы людей на Украине? Этот приказ приведет в движение армии и целые фронты, и, прокладывая путь пехоте, рванутся вперед тысячи танков. А на их стальной груди, на их бортах — швы, сваренные навечно, швы, которым не страшны укусы фашистских «тигров».

Мысли мои летели все дальше вслед за самолетом, к извилистой линии фронта, к знаменитому выступу Курской дуги, где всего через одну неделю началась великая битва за Украину, битва, после которой фашистам уже не суждено было оправиться.

Тщательно замаскированные стояли в тот день в лесных укрытиях уральские «ИСы», «тридцатьчетверки» и самоходки, и бойцы спокойно шутили в своих землянках:

— Перед нашими «коробочками» — хоть «тигр», хоть «пантера» на ноги слаба!

Еще была туго сжата могучая пружина будущего наступления, а перед моим мысленным взором уже синела далекая днепровская вода, вырастали на зеленых кручах очертания любимого города.

Самолет растаял в дрожащем от зноя июньском небе.

Я повернул к машине.

Теперь тем более нечего засиживаться в Москве и лишнего часа.

Как это сказал Никита Сергеевич? «До Берлина еще далеко». Еще не одна танковая армия должна будет родиться в уральской кузнице… Да, скорее домой, на Урал.

Домой? Что ж, это верно, в годы войны Урал стал для меня вторым домом.

 

16. КИЕВ ОСВОБОЖДЕН!

Едва я успел вернуться на Урал, началась историческая битва на Курской дуге. Гитлеровские дивизии истекали кровью, пытаясь пробить стену нашей обороны. Их главный козырь — тяжелые танки с устрашающими названиями «тигр» и «пантера», весь этот бронированный зверинец не произвел того впечатления, на которое рассчитывали генералы Гитлера. Советские воины сворачивали головы «королевским тиграм» с не меньшим успехом, чем их предшественникам.

Измотав врага в обороне, наши войска сами перешли в наступление.

В эти незабываемые дни стало известно, что завод получил очень важное правительственное задание. Меня пригласил к себе директор Максарёв.

— Наш средний танк «Т-34» — отличная машина, — сказал он. — Но и она может и должна быть еще лучше и совершеннее. Это требование фронта. Не останавливая ни на день производство, мы должны переоборудовать цехи для массового выпуска новых узлов. Вот как остро стоит вопрос! Придется на ходу создавать новую технологическую оснастку. Смотрим с большой надеждой на вас, Евгений Оскарович. Только скоростная сварка может нас сейчас выручить.

— Сделаем все, что можно, — ответил я. — Где у вас самое узкое место?

— Трудностей будет много, — подчеркнул Максарёв, — но больше всего их будет со сваркой командирской башенки. Прошу вас взять это на себя.

Нужно ли говорить о том, как все мы в институте восприняли задание фронта? Я немедленно созвал совещание. На нем было решено создать специальную установку для автоматической сварки башенок. Трудность задачи заключалась в том, что башенка имела несколько сложных круговых швов. Сварочная установка должна была располагать двумя рабочими местами.

Все это не смущало нашего главного конструктора Севбо:

— Было бы время, справиться можно, — сказал он.

Но времени-то и не было…

— Какой срок нужен вам для этой работы? — спросил я Платона Ивановича.

— При самой четкой организации дела — полтора месяца, — ответил Севбо.

— Это не пройдет. Нужно ваш срок сократить в два раза.

Севбо молчал. Я понимал, что ставлю перед ним очень трудную задачу. Во время войны наши конструкторы научились работать вдвое-втрое быстрее, чем прежде, но сейчас я требовал темпов, незнакомых нам даже по тем временам.

Что же скажет Севбо?

— Это очень, очень трудно, — после долгого раздумья проговорил Платон Иванович, — но нужно постараться. У меня возникла только что одна идея. Может быть, удастся вырвать несколько дней.

Что это была за идея, все увидели, когда конструкторское бюро принялось за дело. Над проектом работали С. С. Савенко и М. Е. Иванников под руководством Севбо. Платон Иванович разработал график, по которому проект установки и все рабочие чертежи должны быть готовы за пятнадцать-двадцать дней. Всего две недели отводилось и на изготовление установок и на ввод их в действие. Пятнадцать-двадцать дней вместо полутора месяцев!

Для такого темпа прежний порядок работы не годился.

Севбо сломал все старые традиции, и проектирование велось теперь скоростным методом. Савенко и Иванников работали с предельной нагрузкой, чертежи по мере их готовности тотчас же выдавались в цех с упрощенным оформлением, а там, не ожидая всего комплекта чертежей, выполняли в металле отдельные детали и узлы.

Через пятнадцать дней, когда конструкторы окончательно оформили общий вид установки, первые узлы уже были готовы. А еще через двенадцать дней станки стояли на своих местах.

Признаться, я был поражен. Принятые нами с Севбо сроки были архисжатыми, но товарищи все же справились с ними.

Теперь нужно было пустить установки.

Я бросил в цех самых энергичных и умелых людей.

Первые дни они и сами вели сварку и учили девушек, которые должны были управлять новыми станками. Наши инструкторы буквально валились с ног. Иногда у них не оставалось сил, чтобы добраться домой, и они, подложив под голову телогрейки, засыпали тут же в цехе, на твердом корпусе танка. Никто не жаловался на усталость, на переутомление, на то, что трудно работать с удмуртскими девушками, плохо знающими русский язык.

Все помнили одно: Красная Армия наступает, она не может ждать.

Меньше чем через месяц после получения на заводе задания идея танковых конструкторов была воплощена в усовершенствованной боевой машине. Фронт получил еще более могучий танк.

Еще никогда мы не слушали с такой радостью и с таким подъемом сводки Совинформбюро.

Неудержимая лавина наступающих советских войск катилась по Украине. Мы словно двигались вперед вместе с ними.

Все ближе и ближе к родному Киеву…

Все наши города одинаково близки сердцу советского человека, но есть особая, понятная каждому радость, когда приходит час освобождения для города, где ты прожил десятки лет, где совершилось все самое лучшее в твоей прошлой жизни!

В сводках все чаще назывались танковые армии и соединения и славные имена их командиров, уже широко известные стране. В газетах появлялось все больше очерков и заметок о подвигах и мастерстве танкистов. И хотя мы не могли знать, где именно находятся танки, сваренные нашими автоматами, нам казалось, что они всюду. И мы, пожалуй, не ошибались. Приятно было сознавать, что есть в этом грандиозном наступлении и доля нашего труда.

И вот мы узнали о форсировании Днепра советскими войсками в районе Киева!

Меня поразило, что этот замечательный подвиг был совершен с помощью самых простых переправочных средств: рыбачьих лодок, найденных на месте, и самодельных плотов. Наши наступающие части, опередив эшелоны с понтонными мостами, под ожесточенным огнем врага с ходу переправлялись через Днепр. Военная история, пожалуй, не знает столь смелого форсирования большой реки, проведенного в таких масштабах. Этот подвиг говорил о массовом геройстве, мужестве и непреклонной воле советских воинов. С большим удовлетворением прочитал я в газетах о том, что более чем ста участникам штурма Днепра присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

6 ноября 1943 года, в канун великого Октябрьского праздника, Красная Армия вступила в Киев. И первыми ворвались на его улицы танковые части.

Киев освобожден!

Трудно передать, что в этот день творилось в институте и на заводе. Два года ждали мы этой великой минуты, два года читали в московских и украинских газетах о муках и страданиях родного города, два года верили в то, что для фашистов придет час расплаты. С какой болью рассматривали мы у одного фронтовика немецкий журнал со снимками городских руин, каменного хаоса Крещатика.

В последние дни перед взятием Киева во всех квартирах радио не выключалось, всюду шли споры о дате освобождения города. Многие из нас услышали приказ Верховного Главнокомандующего у проходных ворот, возвращаясь с завода. Стоял крутой уральский мороз, но всем было жарко. Стужи никто не замечал. Люди срывали шапки, бросали их вверх, обнимались и целовались.

У многих дома хранилась заветная бутылка вина, припасенная именно для этого торжественного случая. Но никто не хотел пить в одиночку, и в тот вечер в заводской столовой были коллективно распиты все личные запасы. Арсений Макара требовал для себя двойной порции, как для «пророка». Он раньше всех предугадал действительную дату изгнания гитлеровцев из Киева — Октябрьский праздник. Товарищи пили за родное наше правительство, за великую Коммунистическую партию, за советский героический народ, за свою родную армию.

Я вспоминал свои впечатления от поездки в Москву, свою встречу с Никитой Сергеевичем Хрущевым. «Скоро, скоро», — говорил он. Вот и наступил этот долгожданный день!

Я уже начинал задумываться над нашим будущим. И не только я один. Многие из сотрудников рвались домой немедленно, им хотелось скорее вернуться в Киев. Хотелось этого и мне. Но я считал, что пока война еще в разгаре, пока впереди еще много трудных и упорных боев, наше место по-прежнему на Урале, на военных заводах, кующих победу в тылу.

 

17. ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ

Весной 1943 года мне пришлось быть по делу у секретаря райкома партии Алентьева. Встреча эта произошла вскоре после присвоения мне звания Героя, Поздравив меня, секретарь райкома спросил:

— Евгений Оскарович, а почему вы не в партии?

Вопрос был поставлен прямо, в упор, я ответил так же откровенно:

— Давно, уже несколько лет думаю над этим. Но, знаете, никак не решусь.

— Почему же? — удивился Алентьев.

— На это надо иметь право, надо заслужить его.

— Право это вы заслужили, — сказал секретарь райкома.

Этот разговор взволновал меня.

В самом деле, еще до начала войны я задумывался над вступлением в партию. Первые встречи с Никитой Сергеевичем Хрущевым в Киеве, а затем в Москве, моя работа в Совнаркоме СССР все больше приближали меня к партии. Отныне вся моя работа определялась ее заданиями и стремление в партию еще больше окрепло во мне. На примере того, как партия взяла в свои руки созданный нами новый прогрессивный метод сварки и сразу придала его распространению невиданный размах, я своими глазами увидел, что коммунисты в нашей стране — самые активные борцы за развитие передовой науки и техники.

Я встречался в те месяцы с видными деятелями партии и правительства, с народными комиссарами, и эти люди покоряли меня своей дальновидностью, широтой, деловитостью. Я понимал, что такими их сделала, воспитала партия.

Началась Великая Отечественная война. Сейчас я мог еще больше оценить ум, величие и волю Коммунистической партии.

На своем веку я был свидетелем двух войн, которые вела царская Россия. Я уже писал о том, сколько стыда и боли пережил тогда. Совсем не то было сейчас. Теперь я гордился своей Родиной.

На меня огромное впечатление произвело то, как была перебазирована крупная промышленность на восток. Любое другое правительство, кроме Советского, любая другая партия, кроме Коммунистической, растерялись бы, дрогнули, поддались бы панике и бросили бы все врагу, как и случилось в западных буржуазных странах. Стоило вдуматься хотя бы в то, что произошло на нашем заводе, чтобы увидеть, какие силы таятся в советском народе. Или другой пример. Завод нуждался в броневой стали для выпуска танков, с юга страны такой металл уже нельзя было получать. И вот буквально через несколько недель броневые плиты стали поступать к нам с другого завода, который неподалеку от нас, тут же на Урале, развернул их производство. Таких фактов я знал десятки. Предвидя возможность нападения на нас, партия заранее создала на Урале и в Сибири мощную промышленную базу, которая получила быстрое развитие в первые годы войны.

Поражала меня гигантская организаторская воля и сила партии. Разве не ее заслугой являлось то, что завод, выпускавший в первые месяцы два-три танка в день, уже через два года давал их в десятки раз больше? Я-то очень хорошо знал, какие для этого понадобились усилия!

Мы были тесно связаны с многими оборонными заводами, и всюду я видел ту же картину. Если в начале войны наша мирная страна испытывала недостаток в вооружении, то уже к середине войны Красная Армия ни в чем не нуждалась. Я еще раз убедился в том, что партия слов на ветер не бросает.

Однажды я прочел в одной из газет, что Геббельс страшно разобиделся на большевиков. Оказывается, они «подвели» колченогого и всю его разбойничью компанию. Русские, видите ли, скрыли от всего мира настоящие размеры своей промышленности на Урале, в Сибири и почему-то не вручили фашистам заранее титульный список своих заводов на востоке страны.

Второй «советский подвох» состоял, оказывается, в том, что русские… «припрятали» от Геббельса несколько миллионов населения и неожиданно выставили на фронт еще с полсотни дивизий.

Я от души посмеялся над этими «обидами». Не количество заводов, не статистику проглядели фашисты, а нечто еще более важное: силу духа и сплоченности советского народа.

Я очень хорошо помню, как шли простые русские люди на первую мировую и русско-японскую войны, шли, ненавидя своих правителей, бросивших их на кровавую бойню и оставивших даже без оружия. Такое же отношение к постылой проклятой войне было тогда и в тылу.

Теперь я видел совсем другой народ и совсем другую войну. Матери, жены, дети знали, что их близкие сражаются на фронте за их родную власть, за их права, за их свободу, и без громких слов делали все, что требовали от них обстоятельства.

Никогда не забыть мне женщин тех лет. Сотнями приходили они на завод, часто вместе со своими сыновьями — юношами выполняли самую тяжелую мужскую работу, стояли часами в очередях и воспитывали детей, заменяли им отцов, не сгибались под тяжестью горя, когда прибывала «похоронная» на мужа, сына или брата. Это были настоящие героини трудового фронта, достойные восхищения.

А заводская молодежь! Она осаждала военкомат своими требованиями отправить ее на фронт и считала, что тут, в цехах, чересчур легко. А сами месяцами не имели выходных дней, недоедали, недосыпали, ходили зимой в брезентовых туфлях…

А рабочий народ, эвакуированный с Украины! Эти люди работали с особенным упорством, я бы сказал с ожесточением, первыми вызывались остаться еще на одну смену, перейти на более трудный участок. Они ни одной минуты не. чувствовали себя на Урале гостями или тем более чужими. Их приняли как родных, как братьев, как членов единой советской семьи. Сыны Украины сражались с врагом и на переднем крае и тут, в «Танкограде», а уральские юноши вели по полям Украины танки, сработанные русскими и украинскими рабочими, мастерами, инженерами в далеком от фронта городе.

Я часто слушал вместе с заводскими рабочими и работницами сводки Совинформбюро и приказы Верховного Главнокомандующего. Как загорались их глаза, какая радость освещала лица, когда радио приносило весть о новой победе Красной Армии! За тысячи километров отсюда лежал еще один освобожденный советский город, а у людей и здесь праздник!

Мне приходилось непосредственно встречаться с видными работниками танкостроительной промышленности, — с народным комиссаром В. А. Малышевым, известными конструкторами, с директорами крупнейших танковых заводов, с десятками инженеров; Все эти командиры производства, большие, средние и малые, отдали много своего самоотверженного труда, сил и здоровья на организацию и укрепление танковой промышленности на уральских и других заводах.

И я воочию убеждался в том, что за двадцать пять послереволюционных лет Коммунистическая партия сумела в огромных масштабах воспитать таких людей, которых не было и не могло быть раньше. Они привыкли безгранично верить каждому слову партии и всегда во всем следовать ее указаниям. Стоило мне поглубже заглянуть в самого себя, и вывод получался тот же: ведь и я изменился до неузнаваемости.

В партию надо идти с чистым и открытым сердцем, ничего не скрывая, не утаивая от нее. Мой путь был сложным, не сразу и не без колебаний я стал таким, как в эти дни.

13 декабря 1943 года я разговаривал по телефону с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Это было после моей болезни, когда я лечился в Свердловской больнице. Никита Сергеевич, как всегда, проявил ко мне и на этот раз участие и сразу же справился о моем здоровье и самочувствии.

Именно там, в Свердловской больнице, я передумал всю свою жизнь и окончательно решил просить партию принять меня в свои ряды.

Через четыре дня после телефонного разговора я обратился к товарищу Хрущеву с письмом. Я благодарил его за внимание, писал, что после моей болезни поправляюсь, насколько позволяет мой возраст, и на работе тренирую свое переутомленное сердце.

В этом письме я высказал Никите Сергеевичу свои, самые сокровенные мысли с предельной откровенностью. Я был уверен, что он поймет меня правильно, Я писал:

«За время войны я много думал о поступлении в партию. По этому вопросу мне хотелось с Вами посоветоваться во время нашей последней встречи в Москве, в июне сего года. К сожалению, это не удалось.

Меня смущали два обстоятельства: я боялся, что люди не — поверят искренности моих побуждений и подумают, что мной руководят личные интересы.

Сейчас то и другое как будто отпало. Моя преданность советскому строю нашла подтверждение в работе, с успехом выполненной мной во время войны.

Отпадает также вопрос о личной заинтересованности после того, как партия и правительство в течение последнего года очень щедро наградили меня высшими отличиями.

Поэтому я решил написать заявление о приеме в партию и направить его лично Вам.

С прилагаемым моим заявлением прошу Вас поступить по Вашему усмотрению. Если Вы сочтете его неуместным, уничтожьте его,

С глубоким уважением

Е. ПАТОН».

Привожу полностью текст моего заявления о приеме в партию на имя секретаря ЦК КП(б)У Н. С. Хрущева, которое я приложил к этому письму:

«Когда советская власть взяла в свои руки управление нашей страной, мне было 47 лет. Проработав много лет в условиях капиталистического строя, я усвоил его мировоззрение.

Сначала советская власть относилась ко мне с недоверием, и не раз приходилось мне это чувствовать. Начинания новой власти я считал нежизненными, но, присматриваясь к ней, я продолжал честно трудиться, так как в труде я привык видеть смысл моей жизни.

Когда я познакомился с планом первой пятилетки, я не верил в возможность его выполнения. Время шло. Когда развернулись работы по Днепрострою, который никак не давался прежней власти, я начал понимать свою ошибку. По мере того как осуществлялись новые стройки, реконструкция Москвы и другие большие начинания Партии и Правительства, все больше изменялось мое мировоззрение. Я стал понимать, что к советской власти меня приближает то, что труд, который являлся основой моей жизни, советская власть ставит выше всего. В этом я убедился на деле.

Я сознавал, что перерождаюсь под влиянием новой жизни. В конце 1940 г. я писал об этом товарищу Сталину и товарищу Хрущеву, когда благодарил их за поддержку, которую они оказали новому методу скоростной сварки.

Начавшаяся Великая Отечественная война явилась блестящим подтверждением мощности и прочности советского строя. Перед моими глазами прошли две последние войны — японская и империалистическая. Я имел возможность сравнить положение тогда с тем, что происходит сейчас, во время Отечественной войны. Меня поражает выдержка и героизм, с каким советский народ борется на фронтах и в тылу под твердым руководством партии и советского правительства.

Когда началась Отечественная война, я сам нашел применение своим знаниям и работал на оборонных заводах Урала вместе с коллективом моего института. Мы оказали посильную помощь делу защиты нашей Родины. За эту работу Партия и Правительство очень щедро наградили меня и этим дали мне понять, что они доверяют мне.

Это дает мне право подать настоящее заявление о принятии меня в партию с тем, чтобы я имел возможность продолжить и закончить мою трудовую жизнь под знаменем партии большевиков.

Герой Социалистического Труда Е. ПАТОН».

В этом заявлении я прямо и честно подвел итог своей жизни, всего пройденного пути. Теперь партия должна была решить, имею ли я право на пребывание в ее рядах.

Я очень волновался, ожидая ответа. Никто, даже члены семьи, ничего не знал об этом моем шаге, ведь я не мог быть уверен заранее в положительном ответе. Все эти дни я жил в напряжении, но старался скрыть его от окружающих. Мой сын Борис заметил, что я написал какое-то письмо на особо хорошей бумаге, отложенной для важных случаев. В ответ на его намеки я отмалчивался.

В последних числах января я снова чувствовал себя плохо, по вечерам лежал в постели. В один из таких вечеров за мной прислал директор завода. Домашние протестовали против того, чтобы я вставал, ссылались на мороз, на мое состояние, но я словно догадывался о причине вызова и настоял на своем. Мне помогли одеться…

Через несколько минут я уже разговаривал по телефону с Никитой Сергеевичем. Он поздравил меня с приемом в члены партии и сообщил, что решение Политбюро ЦК ВКП(б) об этом состоялось 27 января. Так скоро! И принимало меня непосредственно Политбюро…

Я совершенно растерялся и на все вопросы Никиты Сергеевича Хрущева отвечал тем, что бессвязно благодарил.

Через несколько дней секретарь горкома вручил мне партийный билет. Я и в горком поехал больным, но ни за что не хотел ни на день откладывать получение партбилета. Теперь до конца дней моя жизнь была воедино слита с жизнью партии. И сколько бы я ни сделал в дальнейшем — все будет мало, чтобы оправдать доверие партии. Очень, очень многое менялось сейчас для меня…

Становясь на партийный учет в институт, я шутливо сказал нашему парторгу А. Е. Аснису:

— Теперь не только вы мне подчиняетесь, но и я вам!

Аснис улыбнулся:

— Не мне, конечно, а партии.

Партию я давно привык слушать, — ответил я, — а сейчас постараюсь делать это еще лучше.

Не мне решать, как я сдержал свое слово, но все годы с тех пор я стремился и стремлюсь к этому,

 

18. ЗАВТРА — УКРАИНА!

1944 год был для нас во многом не похожим на другие последние годы. Мы продолжали все шире развертывать работу на оборонных заводах, продолжали жить войной, ее интересами и нуждами. И вместе с тем уже начинали думать о предстоящем переезде в Киев, о труде, который ждет нас на Украине;

Еще летом 1943 года после возвращения из Москвы я созвал общее собрание сотрудников института. Я пересказал им мой разговор с товарищем Хрущевым и все, что я видел и слышал в здании украинского правительства. Потом я сказал товарищам:

— Академия перебирается из Уфы в Москву. Я отказался. Что вы скажете?

Никто не выразил тогда желания переезжать в Москву. Все понимали, что наш путь лежит прямо на Украину.

Чем дальше продвигались наши войска, тем больше доходило к нам сведений о страшных разрушениях, произведенных фашистами на заводах, электростанциях, шахтах, рудниках. Мы знали, что на Украине от нас сразу же потребуют активной помощи для возрождения промышленности. У нас не будет там времени для разгона, для длительной подготовки.

Обо всем этом мы с нашими научными сотрудниками повели большой разговор. Мы вместе обсуждали, с чего будем начинать на Украине.

Я напомнил:

— Не следует ждать, пока будут пущены заводы, скоростная сварка может и должна сыграть большую роль именно в их возрождении.

— Это совершенно верно, — поддержал меня Казимиров, — прежде всего будут в огромном количестве восстанавливаться и строиться заново металлоконструкции. Железные балки, колонны, трубопроводы для подачи воды и газа на металлургических заводах и для откачки воды из шахт, подкрановые балки и многое другое.

— Именно с этого, с металлоконструкций и труб больших диаметров все и начнется, — подхватил Раевский. — Значит, к ним и должно быть приковано наше внимание.

Все мы понимали, что для выполнения этих трудоемких работ на сотнях заводов и шахт ручных сварщиков не хватит. Где взять сейчас, тысячи, десятки тысяч рабочих этой специальности? Только скоростная автоматическая сварка может выручить, как это было при налаживании массового выпуска танков.

Донбасс, Приднепровье, Приазовье — основные промышленные центры республики — сюда было заранее нацелено наше внимание.

К работе на Украине готовились все. Мастерская создавала запас дефицитных деталей для сварочных головок, технологи и конструкторы — комплекты чертежей различных установок. От завода мы получили в подарок кабель, цветные металлы, станки, оборудование для изготовления флюсов. Товарищи помнили, что мы едем на разоренную и испепеленную врагом землю.

Я снова заболел и на этот раз очень серьезно. Руки и ноги распухли, набрякли от водянки, я был прикован к постели. Я тяжело переживал свою вынужденную беспомощность и опасался, что ухудшение здоровья совсем оторвет меня от дел.

Как-то я попросил нескольких сотрудников собраться у меня дома. Они сидели возле постели, шутили, старались отвлечь меня посторонними, «безобидными» разговорами.

Я терпел-терпел и, наконец, не выдержал:

— Товарищи, я позвал вас не за тем, чтобы вы развлекали больного старика. Давайте к делу.

— Сегодня мы вам не подчиняемся, — отшутился кто-то.

Но подчиниться пришлось. Долго и тщательно обсуждали мы наши новые задачи и пришли к мысли, что нечего нам кустарничать, нужно построить свою работу на основе единого государственного плана применения скоростной сварки. Так родилась у нас мысль послать своего делегата в Киев к товарищу Хрущеву. Этот делегат должен поехать с конкретными предложениями, с перечнем заводов, на которых мы считаем нужным сразу же приступить к работе.

— Для себя просить только самое необходимое, то, без чего нельзя восстановить институт, — заявил я. — Мы едем не отдыхать после Урала, а работать с полной нагрузкой, на мирной стройке — по-фронтовому.

Тут же мы обсудили и примерное содержание нашего обращения к Никите Сергеевичу. Товарищи ушли от меня в бодром, приподнятом настроении, мне же казалось, что я чувствую себя гораздо лучше. К сожалению, это было обманчивое ощущение.

Нашим делегатом я назначил научного сотрудника Ф. Сороковского. Он уехал, получив мои точные инструкции и сопровождаемый самыми горячими пожеланиями всего коллектива.

Сороковский вез с собой письмо к товарищу Хрущеву с просьбой об издании правительственного постановления о внедрении автосварки на восстанавливаемых заводах Украины.

Я указывал в письме, что в первые годы после войны будет ощущаться большой недостаток в квалифицированных рабочих. Вследствие этого встанет вопрос о максимальном сокращении ручного труда, о механизации технологических процессов. За неимением опытных, знающих сварщиков, заводы должны будут ориентироваться на автоматическую сварку. Поэтому в планах восстановления заводов с большим объемом сварочных работ необходимо предусмотреть, чтобы переход от ручной сварки к автоматической был осуществлен с самого начала.

Так все яснее определялось главное направление нашей будущей работу. Постепенно мы начинали втягиваться в нее. Научные сотрудники Раевский и Казимиров засели за разработку вопросов сварки металлоконструкций, а со временем полностью переключились на это дело. В конструкторском бюро уже готовили проекты аппаратуры и станков для различных видов сварки. С конца 1943 года на работу в институт перешел мой старший сын Владимир. Он впервые пробовал свои силы как конструктор. Для своего дебюта Владимир получил ответственное задание — создать универсальную автоматическую головку для сварки металлоконструкций.

В апреле 1944 года ЦК КП(б) Украины и Совнарком УССР издали постановление «О мерах по внедрению автоматической электросварки на восстанавливаемых предприятиях в освобожденных районах Украины». По этому решению двенадцать заводов республики должны были уже в 1944 году освоить автосварку под флюсом. Институт еще находился на Урале, а его работа на Украине сразу же включалась в великий план мирного строительства!

Я отдал распоряжение о подготовке к отъезду. Для всех нас кончался трудный и славный период жизни, связанный с Уралом, с работой на его военных заводах. Институт собирался в путь-дорогу. Одни только станки, материалы и оборудование должны были по нашим подсчетам занять не менее десяти вагонов. Наше хозяйство уже было далеко не тем, что в начале войны.

И только одно омрачало настроение: моя все обострявшаяся болезнь, мое почти неподвижное состояние. Врачи требовали, чтобы я надолго лег в больницу и находился под наблюдением знающих специалистов.

8 апреля по правительственному телефону было передано распоряжение: «Институт электросварки. Академику Патону Евгению Оскаровичу. Немедленно выезжайте в Москву вместе с женой Натальей Викторовной. Зам. председателя Совнаркома Союза ССР В, Малышев».

Это был вызов для лечения в Кремлевской больнице. Я еще раз убедился, как высоко ценят в нашей стране человека и его труд.

Очень тяжело было мне оставлять институт в такой момент, но ослушаться врачей я не имел права: мне хотелось еще пожить на свете и многое еще сделать.

Меня и жену провожал весь институт. Прощание это было особенно волнующим, — ведь встретиться нам предстояло уже в Киеве.

Судно, целиком сваренное методом автосварки под флюсом.

Е. О. Патон у лабораторной двудуговой автоматической установки для скоростной сварки труб. 1950 г.

 

19. НАШ ВКЛАД В ДЕЛО ПОБЕДЫ

В Кремлевской больнице я пробыл с середины апреля до июня 1944 года, а затем более месяца — в доме отдыха «Узкое» под Москвой.

Лечили меня основательно. Начали с кровопусканий, а затем за короткое время выпустили из меня шестнадцать литров уральской воды. Эти неприятные процедуры, предпринятые для ликвидации отечности, я переносил покорно, но очень страдал из-за оторванности от института.

Я просил врачей:

— Лечите как угодно и чем угодно, только отпустите скорее в Киев.

Они неизменно отвечали:

— Быстро поставим вас на ноги, но при одном условии — терпение и терпение.

А вот этого у меня как раз и не хватало.

Я выговорил себе право писать и получать письма, а впоследствии добился большего: ко мне стали допускать сотрудников института, приезжавших с неотложными делами. Дел, как всегда, было много, особенно в такой ответственный момент в жизни коллектива, как возвращение на Украину.

В первых письмах я советовал, как организовать переезд и размещение института в Киеве (правительство Украины предоставило нам на выбор три здания), а вскоре наша переписка стала касаться более сложных вопросов: тематики института и методики выполнения наиболее ответственных работ. Я сразу ожил. Правда, врачи, видя, как разрастается моя почта, сначала протестовали, но в конце концов примирились с ней.

Я доказывал им:

— Без этого мое выздоровление будет идти гораздо медленнее. Свежий воздух жизни иногда полезнее всех ваших медикаментов.

— Это, положим, спорно, — отвечали врачи, но на своем больше не настаивали.

Свободного времени у меня оставалось много, долгие годы я не знал такого вынужденного безделья. Лежа в постели, я подводил для себя некоторые итоги и обдумывал планы на будущее.

Все чаще вечерами окна в моей палате озарялись отблесками ракет, взмывавших в московское небо, и раздавался победный грохот артиллерийских залпов. Столица Родины салютовала то одному, то другому фронту в честь освобождения все новых и новых советских городов. Чтобы над ними снова взвилось красное знамя, многие тысячи людей отдали свою жизнь, а миллионы не покладая рук трудились в цехах и на полях.

— А чем мы завоевали право вернуться в родной Киев? — задавал я себе вопрос.

Нашей основной заслугой я считал то, что мы настойчиво и упорно, преодолевая трудности и препятствия, а иногда и косность и пассивность, внедряли новый скоростной метод сварки в оборонную промышленность. Мы не закрывались в своих кабинетах, работали на заводах и вместе с рабочими ковали оружие победы. Тесное содружество с заводами заставило нас действовать, быстрее, энергичнее и гораздо инициативнее. За три года войны институт выполнил работу, на которую в мирных условиях ушло бы восемь-десять лет.

Скоростная сварка под флюсом не только получила всеобщее признание, но стала основным технологическим процессом в бронекорпусных цехах.

Десятки тысяч боевых машин вышли из цехов со швами, сваренными под флюсом. К концу войны на корпусах танков уже вовсе не было швов, сделанных вручную. Выпуск танков для фронта увеличился в несколько раз.

К этому времени на военных заводах страны работало свыше сотни наших установок. Они сваривали не только средние и тяжелые танки, но и авиабомбы, некоторые типы артиллерийского оружия и специальные виды боеприпасов.

Товарищи с одного завода подсчитали, что работа автоматов дала предприятию пять миллионов рублей экономии, на другом заводе за один лишь год — 3,5 миллиона рублей.

Если бы швы, сваренные в «Танкограде» автоматами за три года, вытянуть в линию вдоль железнодорожного полотна, то длина ее составила бы шесть тысяч километров. Этот серебристый шнур протянулся бы от лесов Урала до садов родного Киева, оттуда до Берлина и дальше. На сбереженной автоматами проволоке и электроэнергии можно было изготовить еще огромное количество оружия. Лишь на одном уральском заводе автоматы высвободили триста квалифицированных сварщиков, на одном из волжских предприятий — двести пятьдесят.

Большую радость ощущал я и оттого, что автосварка повысила надежность танков в сражениях, сделала их более огнестойкими.

На заводе довольно часто появлялись фронтовики, и мы ловили каждое их слово, внимательно прислушивались к отзывам о поведении танков в бою. Товарищи рассказывали, что танкисты быстро оценивали возросшую прочность и надежность корпусов и стали увереннее чувствовать себя под их защитой.

Однажды до нас дошла такая фронтовая легенда.

В начале войны из Киева на Урал приехал старый академик со своими молодыми сотрудниками. И стал этот академик с длинными белыми усами ходить по цехам завода, останавливаться у каждого танка и выслушивать трубочкой все швы, сваренные автоматами. И если уже выпустит танк за ворота, то можно за машину быть вполне спокойным, — не подведет в бою.

Эта наивная история, в которой так причудливо преломилось то, чем мы занимались в действительности, глубоко тронула меня.

Вместе со всем народом мы жаждали одного: чтобы победа над врагом наступила как можно скорее, чтобы стоила она как можно меньше дорогих жизней наших людей. Ради этого мы и работали на оборонных заводах страны и в этом видели призвание советской науки во время войны.

Труд во имя победы, во имя человека!

Таковы самые краткие итоги нашей работы для фронта.

Громадную пользу от нее получили мы сами и наше детище — скоростная автоматическая сварка под флюсом. Отныне она навсегда покинула стены лаборатории и вышла на широкий путь производственного внедрения. Своими неоспоримыми преимуществами автосварка завоевала себе право на жизнь, право на признание. К марке: «Разработано в научно-исследовательском институте» — жизнь сделала существенное добавление: «Опробовано на десятках заводов».

Мы сами убедились, какой революционизирующей силой для производства является наш метод сварки. Не только я, но и мои молодые товарищи утвердились в правильности принятого нами решения — сконцентрировать все силы института на разработке одной, стержневой, центральной проблемы, бить в одну точку, в одну цель. Эта мысль, впервые реализованная во время войны, обеспечила получение ценных для промышленности результатов.

Для всех нас работа на военных заводах была огромной школой. Перед научной молодежью, в период её становления и возмужания, открылось широкое поле для инициативы, для смелых исканий и немедленного претворения в жизнь своих достижений. На собственном опыте наши молодые сотрудники познали, что только то научное открытие, которое выдержало длительные испытания и проверку в цехах, имеет право на продвижение в жизнь.

Наша молодежь усвоила и другую важную истину. В таком институте, как наш, Не место теоретической работе, оторванной от жизни. Я не помню случая, чтобы мы в годы войны выдвигали ту или иную теоретическую тему как самоцель. Обычно, решая какую-либо важную практическую задачу, мы сначала разрабатывали теоретическую основу. Так было и с созданием технологии сварки брони, и с поисками нового флюса, и с вопросами влияния напряжения в сети на качество швов, и с исследованием процесса сварки под флюсом.

Да, мы были практиками, но практиками творческими. В первые месяцы войны мы внедряли то, что накопили раньше. Но сама жизнь, работа на заводах, трудности военного времени властно выдвигали новые задачи. Они вызывали исследовательскую работу, так сказать, ближнего прицела, с немедленной отдачей. Конечно, это были часто только зачатки, наметки, черновики, но в дальнейшем они не раз становились отправной точкой для серьезной научной работы. Пусть многое потом пришлось пересмотреть и дополнить, но основы были заложены. А такие труды, как новый принцип работы сварочных головок и исследование процесса автоматической сварки под флюсом, намного обогатили и теорию и практику отечественной науки о скоростной сварке.

Наши научные сотрудники обрели большой опыт, овладели новыми методами работы. Они научились стремиться к тому, чтобы каждое исследование имело конкретную цель и в то же время двигало вперед, развивало теорию.

В начале 1944 года старшим научным сотрудникам А. Е. Аснису, П. И. Севбо, А. А. Казимирову, Г. В. Раевскому, Ф. Е. Сороковскому и Т. М. Слуцкой в Свердловском индустриальном институте была присвоена ученая степень кандидата технических наук. Каждый из них смог сообщить Ученому совету института о таких своих исследованиях и таком эффективном их применении в производстве, что право товарищей на ученую степень не вызвало сомнений.

Я рассказал уже, в каких условиях провели свое важнейшее экспериментальное исследование Б. Патон и А. Макара. Впоследствии эта работа дала им право на получение кандидатской степени, послужила основой для их диссертаций.

Я стараюсь изложить все эти итоги возможно кратко, в виде общих выводов. Тогда, в Кремлевской больнице, они вставали передо мной не как воспоминания, а как живая действительность, неразрывно связанная с нашим завтрашним днем, с переходом в самом скором будущем к мирному труду. В нашем вчерашнем опыте я искал, отбирал то, что нам может понадобиться в дальнейшем, проверял, как мои установки и взгляды выдержали испытание жизнью. Я хотел вернуться в Киев с твердым и точным знанием того, как строить работу института, куда направить энергию своих сотрудников.

Годы войны научили меня тому, что содружество практики и науки непобедимо. И я думал сейчас о том, как сделать этот союз еще более плодотворным в деле возрождения нашей освобожденной Украины.

 

20. СНОВА МИРНЫЙ ТРУД

В начале июля 1944 года я вернулся в Киев.

На вокзале много близких, дорогих лиц, встречает целая делегация от института. Тут же на перроне, после взаимных расспросов о здоровье, сразу же начинается беспорядочный разговор о наших делах, никто не может хоть на время воздержаться от этой вечной темы.

На два часа заезжаю домой, — и сразу в институт.

По пути успеваю из машины разглядеть обгоревшие коробки домов, страшные руины Крещатика, бесформенные каменные глыбы, покореженные, спутанные в клубки железные балки. То тут, то там вместо высокого красивого здания — одиноко торчащие обломки стен.

Киев изранен, изуродован, и все же город живет полной жизнью, всюду чувствуется бурный, стремительный темп. Гудки, густые и басовитые над заводами, протяжные и сиплые над железной дорогой, сливаются в воздухе, напоенном ароматом столичных садов и бульваров.

Шофер рассказывает, что на второй день после освобождения Киева над его улицами раздался долгий гудок «Ленинской кузницы». Рабочие, первыми вернувшиеся в цехи, давали знать, что они на трудовом посту, и звали своих земляков на борьбу за возрождение родного города и всей Украины.

Товарищи в институте рассказывают мне о своем возвращении домой с Урала. Состав все время обгоняли воинские эшелоны с оружием для фронта, беспрерывным потоком двигавшиеся на запад. На сотнях платформ — танки, наши танки! А на сотнях других — самолеты, орудия, минометы…

В Дарнице, возле самого Киева, институтский состав остановился рядом с воинским. Наши сотрудники перебрались через пути к бойцам. Это были танкисты, и на их боевых машинах товарищи увидели свои швы, швы, сваренные автоматами.

Встреча с советскими воинами была радостной и по-настоящему волнующей. Танкисты горячо благодарили своих друзей — молодых ученых. И те и другие рассказывали об охватившем их нетерпении. Одни рвались на фронт, не могли дождаться, когда догонят наступающие части, вторые рвались в другой бой — на трудовом фронте.

Из окон поезда сотрудники института видели в пути взорванные вокзалы и водокачки, сожженные дотла села, пустующие поля. А здесь, в Дарнице, где поезд стоял долго, вспоминали сотрудники, перед ними открылась картина еще более страшных разрушений. Заводы, крупные железнодорожные сооружения, сотни домов, общественные и культурные здания — все было варварски снесено, сметено отступавшими захватчиками.

С тяжелым чувством смотрели люди на это печальное зрелище. Все, что они себе ранее представляли, меркло перед увиденным.

Возвращаясь к вагонам, все думали и говорили об одном:

— Как работать, чтобы побольше сделать? Как лучше помочь народу скорее залечить эти тяжелые раны?

И вдруг все увидели на одном из отстраивающихся зданий яркую синеватую звездочку: электросварщик соединял плавящимся прутком концы двух железных балок. Где восстановление — там сварка.

Я слушал эти рассказы и думал: мои молодые друзья готовы к трудной, самой трудной работе, не помышляют после Урала об отдыхе или передышке. Это залог того, что мы справимся со своими новыми задачами…

С чего же начинать, за что браться раньше?

Нужно было приводить в порядок новое помещение, создавать лаборатории и мастерскую, набирать рабочих, устраивать бытовые дела сотрудников и в то же время начинать большие исследования, выпускать сварочное оборудование, связываться с заводами, проектировать для них установки, оказывать им техническую помощь и консультацию.

И все это сразу, одновременно, в сложнейших условиях конца 1944 года и начала 1945 года, когда несколько ящиков оконного стекла превращалось в проблему, а найти двух-трех хороших токарей считалось труднейшей задачей. Большие и малые заботы обступали нас со всех сторон, каждая требовала к себе внимания и претендовала на первоочередность. За всякими повседневными неотложными будничными делами легко было упустить главное, увлечься «работой на себя» и отстать от стремительного движения жизни. Этого мы старались избежать.

Сотрудники и их семьи еще не имели постоянных квартир, жили в общежитиях, у знакомых, у родственников, а наши разведчики уже разъехались, по заводам во все концы Украины. В Днепропетровске,

Харькове, Сталино, Макеевке, Мариуполе, Краматорске и других промышленных центрах, на десятках строительных площадок Украины появились наши «полпреды». Они выясняли, какая помощь в первую очередь нужна от института, проверяли правильность наших наметок и планов, подготовляли заключение договоров на внедрение скоростной сварки.

Как и на Урале, мы не ждали, пока к нам придут «на поклон», а сами искали объекты для приложения своих рук.

Из Ворошиловграда возвращался инструктор и докладывал:

— Есть для нас работа на ремонте и изготовлении новых котлов.

Из Макеевки:

— Тут главное направление — сварка конструкций.

Из Мариуполя:

— Здесь разворачивают производство цистерн. Пока цехи еще полностью не восстановлены, работа идет под открытым небом, но товарищи очень надеются на нас.

Наши инструкторы побывали на всех двенадцати заводах, намеченных правительством. Уже к сентябрю 1944 года мы снабдили эти заводы рабочими чертежами сварочных установок, а в мастерской института полным ходом шла сборка сварочных головок, пультов управления, флюсовой аппаратуры. Заводы знали, что как только они закончат изготовление станков, к ним снова приедут наши представители и пробудут столько, сколько нужно, чтобы автоматы начали безотказно работать.

Прибыв на завод, наш товарищ рекомендовался:

— Представитель Института электросварки Академии наук УССР…

При этих словах директорам и главным инженерам заводов представлялся, наверное, почтенный академический институт с анфиладой лабораторий и кабинетов, с коврами и картинами, с налаженной и благоустроенной жизнью.

А институт в это время жил и работал совсем в других условиях.

С наступлением холодов, мы в своем старом помещении сидели в пальто, валенках и шапках. Конструкторы, которые почти весь день проводили за своими досками, замерзали, и руки не в состоянии были удержать карандаш. Время от времени то один, то другой бежал в лабораторию отогреть возле сварочной дуги окоченевшие пальцы. В городе не хватало электроэнергии, и большую часть опытов и экспериментов технологам приходилось переносить на ночь, когда нам увеличивали подачу энергии.

Мы ютились пока в неудобном, тесном помещении, которое уже не годилось для наших обширных планов на будущее. Правительство отвело для института прекрасный просторный дом. Но он после войны нуждался в довольно большом ремонте, и хотя для его ускорения делалось все возможное, а нарком, ведавший строительством, часто приезжал к нам и лично следил за ходом работ, дело все же двигалось медленно — не хватало рабочих и материалов.

Задержка с переходом в новое помещение могла стать большим тормозом в работе. Надо было что-то предпринять.

Зимой 1944/45 года я вызвал к себе несколько научных сотрудников.

«Вряд ли им придется по вкусу мое распоряжение, — думал я, — но другого выхода нет».

— Положение с ремонтом вам известно, товарищи, — обратился я к ним. — Сидеть и ждать, пока нам преподнесут все в готовом виде, мы больше не можем. Придется нам на время самим стать строителями. Трое из вас (я назвал фамилии) назначаются бригадирами. Один по лабораториям, второй по оборудованию, третий по мебели. Другим придется заняться стеклением окон, добыванием посуды для лабораторий, окраской стен и прочим. Ясно вам, товарищи, задание? Прошу приступать к делу.

На лицах сотрудников было написано изумление, а у некоторых даже обида и негодование.

— Ведь у нас и так дела по горло! Да и должны ли всем этим заниматься научные работники? — спросил кто-то.

— Все это верно, но вы должны понять, во имя чего приходится идти на такую крайнюю меру, — ответил я. — Без создания новой солидной базы нам нельзя и думать о развороте работы в большом масштабе. Дорог каждый день.

Большинство людей согласилось со мной, остальных пришлось «прижать», прямо дать им понять, что барства и чистоплюйства в нашем институте мы не потерпим. Помню, как в первое время товарищи приходили смотреть на одного старшего научного сотрудника, отлично справлявшегося с трудным ремеслом стекольщика, а затем и на других работников, быстро овладевших «второй профессией». Таких доморощенных строителей становилось все больше.

Весной я распорядился въехать в еще не совсем законченное помещение. Сделал я это с умыслом: осваивая новое здание, мы вынуждены будем скорее ликвидировать все мелкие недоделки. В лабораториях мы начали работу, не дождавшись завершения настилки и циклевки паркетных полов.

В своих лабораториях мы устанавливали оборудование, которое понадобится для серьезных научных исследований не только сегодня, но и завтра и послезавтра.

Мы стремились насколько возможно опередить жизнь, быть готовыми встретить ее завтрашние требования. И в то же время мы старались удовлетворить ее сегодняшние запросы, быстро отзываться на них. В этом смысле характерна история рождения одного из первых послевоенных типов сварочного трактора.

На трассе газопровода Саратов — Москва воздвигались газгольдеры. На стройке имелись сварочные тракторы заграничных фирм «Къльберг» и «Линде». Они отличались громоздкостью и непомерно большим весом, для их передвижения надо было укладывать специальный рельсовый путь. Кроме того, тракторы эти не годились для сварки внутренних и наружных кольцевых швов газгольдеров.

Строители газопровода нуждались в легком и портативном тракторе, способном варить круговые швы внутри горизонтального газгольдера. В конце 1944 года они обратились к нам с просьбой в кратчайший срок создать такой аппарат. Эта работа была поручена моему сыну Владимиру. Чтобы приблизиться к цели, ему пришлось составить ряд вариантов. Первая модель получилась неудачной, трактор был слишком сложным и неуравновешенным и даже опрокидывался во время сварки.

26 апреля 1945 года Владимир засел за проектирование новой модели. Представитель газопровода ежедневно наведывался к нам и твердил одно и то же:

— Не уеду, пока не увижу своими глазами трактор в натуре.

Владимир увлекся идеей создать аппарат, который варил бы как прямые стыковые швы на газгольдере, так и круговые швы внутри его. Ему с двумя товарищами предстояло в несколько дней выполнить двадцать листов рабочего проекта. В праздничные майские дни они работали запоем, но зато 3 мая мы уже рассмотрели и утвердили все чертежи. Это были незабываемые дни всенародного торжества, дни, когда вся страна ликовала и радовалась окончанию войны и победе над ненавистным фашизмом.

Во время митинга в День Победы я задал Владимиру один вопрос:

— Когда будет готов весь проект?

Он ответил:

— 12 мая.

Это был срок, установленный нами в начале работы.

Точно в назначенное время — в середине июня — мы испытывали первый образец трактора «ТС-6». Он был маленьким, легким, устойчивым и надежно направлял копирующими бегунками электрод вдоль шва.

Меньше чем через месяц институт отправил первые партии этих сварочных тракторов на строительство газопровода Саратов — Москва.

Там были очень довольны нашим подарком. До сих пор вести сварку внутри газгольдера считалось самым мучительным делом, для этого приходилось устанавливать головку на длинной неудобной консоли, создавать в полевых условиях сложные приспособления. Теперь маленький портативный аппарат через люк забирался внутрь газгольдера и двигался вместе с этим огромным стальным сосудом с одинаковой скоростью, но только в разных направлениях. Фактически трактор стоял на месте. Это всегда считалось невозможным, и один почтенный ученый сварщик безуспешно пытался доказать фантастичность подобного принципа даже в то время, когда наши тракторы благополучно варили секции газгольдеров на трассе газопровода.

Шли месяцы, годы, у трактора «ТС-6» появлялись собратья: «ТС-11», «ТС-12», «ТС-13» и т. д. Каждый из них имел свои достоинства. И лишь на их основе со временем родился универсальный трактор «ТС-17», отличный и простой аппарат, который принес В. Патону звание лауреата Сталинской премии.

История возникновения сварочного трактора по заказу строителей газопровода — только один из многих эпизодов, показывающих, как работа в промышленности после возвращения в Киев толкала вперед нашу мысль и открывала новые пути для конструкторов и технологов.

В прошлом нам не раз приходилось слышать, что Институт электросварки — институт Академии наук, а занимается слишком узким, слишком специальным вопросом. Мы й раньше отметали такие неправильные рассуждения. Теперь, имея за плечами опыт и школу военного времени, когда институт еще больше специализировал свою тематику, я считал, что и в дальнейшем мы должны в основном заниматься автоматизацией и механизацией сварочных процессов. Это станет нашей стержневой проблемой. Работа, выполненная на Урале, воочию показала нашу правоту.

Не разбрасываться, глубоко изучать и расширять возможности скоростной автоматической сварки под флюсом, находить все новые области и способы ее применения — так формулировали мы свою цель.

Не все в институте были со мной согласны, находились люди, считавшие, что на Урале мы просто вынуждены были сузить свою тематику, а сейчас должны вновь «развернуться». Под этим фактически понимали ненужное и даже вредное распыление сил и тематики. Такие товарищи думали, что зовут нас вперед, а на самом деле они тянули назад, к повторению некоторых довоенных ошибок.

И мы не дали увести себя с твердо избранного пути. Просматривая сегодня наши тогдашние планы, я с радостью отмечаю: они оказались настолько жизненными, что в дальнейшем на годы определили все основное содержание работы института. Жизнь, конечно, корректировала, меняла, обогащала эти планы, но главное их направление оставалось неизменным.

Слишком долго пришлось бы рассказывать о том, как выполнялась обширная программа, намеченная еще в 1944 году. Для этого нужны многие десятки страниц. Приведу только один убедительный пример. За 1944–1952 годы сотрудникам института П. И. Севбо, Г. 3. Волошкевичу, В. Е. Патону, Б. И. Медовару, Р. И. Лашкевичу, Б. Е. Патону, Д. А. Дудко, И. Н. Рублевскому, П. Г. Гребельнику, В. В. Подгаецкому, Е. И. Лейначуку, совместно с представителями коллективов нескольких заводов, были присуждены Сталинские премиии. Этой высокой наградой правительство отметило шесть наших работ: труды по сварке бронекорпусов танков, цистерн, по созданию новых способов заводской и монтажной сварки труб, разработке нового способа полуавтоматической шланговой сварки, разработке и освоению выпуска новых марок сварочных флюсов.

Все эти темы были выполнены уже по первому перспективному тематическому плану института.

9 мая 1945 года, в День Победы, все мы оглянулись на путь, пройденный в годы войны, и с радостным волнением всматривались в дорогу, лежащую перед нами. На площадях и улицах сотен городов, в странах, освобожденных Красной Армией, стояли советские танки со сварными швами на широкой могучей груди и бортах. Во множестве жестоких битв эти швы с честью выдержали испытание. Для нас это было высшей наградой за труд в дни великой битвы.

Благодарные народы стран Восточной Европы в своих столицах и других городах воздвигли памятники армии-освободительнице. На пьедесталах многих памятников красовались краснозвездные боевые машины — ветераны победоносных сражений. Я смотрел на фотографии этих суровых и величественных монументов, и сердце мое билось учащенно: ведь это они, наши уральские танки, и на каждом из них швы, созданные нашими руками, нашим трудом во имя Родины.

«Скоро солдаты вернутся домой, к своим станкам, машинам, тракторам, комбайнам, — думал я. — Нас, сварщиков, Родина отозвала на мирный фронт на год раньше. Мы не потеряли впустую этот год. Разбег взят, основы заложены, на десятках заводов и строек электрическая дуга уже плавит под флюсом металл, соединяет стальные балки и трубы, части цистерн, вагонов. Впереди невиданный размах стройки, силы народа освобождены для мирного созидательного труда, для творчества, для дерзаний во всех областях жизни». На войне я увидел, на что способен наш советский народ, какие неисчислимые силы таятся в нем. И я не сомневался, что таким же богатырем он покажет себя, сменив автомат и винтовку солдата на резец токаря, врубмашину шахтера, руль тракториста. Мы должны оказаться достойными такого народа! Для этого есть один путь — трудиться. Многое в работе института зависит от меня лично. Мне семьдесят пять лет, но это ничего не значит. Я готов к дальнейшему труду и чувствую в себе достаточно сил для этого. Я еще могу соревноваться с моими молодыми сотрудниками. В творческих вопросах молодость определяется не годом рождения, проставленным в паспорте, а умением и желанием работать, умением всего себя отдавать любимому делу.

Так думал я тогда, в мае 1945 года, так думал и так стремился поступать в последующие годы…

Свои воспоминания я довел до 1945 года.

Восемь лет, которые прошли со Дня Победы, были для меня и для руководимого мной института, для его работников, очень насыщенными и напряженными годами. Мы много искали, многого достигли, переживали, конечно, и неудачи и ошибки, стремились их исправить и исправляли в меру своих сил.

Для того чтобы рассказать о пережитом и сделанном за послевоенные годы, понадобилась бы книга, может быть, не меньшая по объему, чем эта. Очень хотелось бы написать такую книгу, рассказать в ней о том, как мы научились сваривать автоматами под флюсом домны, мосты, газопроводы, статоры турбогенераторов, огромные резервуары, корабли, высотные здания, сельскохозяйственные машины, как разительно расширила сварка свои владения, как развилась и обогатилась сварочная наука, какой неразрывной стала наша дружба с сотнями заводов и строек.

Сейчас, когда пишутся эти строки, мне 83 года, сил, конечно, стало меньше, я серьезно болен, и здоровье не позволяет работать так, как раньше и как мне хотелось бы. Я нахожу удовлетворение в том, что научил работать других, подготовил целое поколение молодых ученых-сварщиков. Это настоящая хорошая смена, и они успешно двигают вперед наше общее дело. Среди них и мои сыновья.

С надеждой смотрю я на нашу талантливую молодежь. У большинства товарищей еще сравнительно невелик стаж научной деятельности, но они научились работать коллективно, спаянно, дружно, не зазнаваться и критически оценивать свои успехи, держать тесную связь с жизнью, с производством. Это позволяет мне надеяться, что созданный нами почти двадцать лет тому назад Институт электросварки будет и дальше справляться со своими большими задачами.

Киев, 1953

 

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Труды Е. О. Патона

«Расчет сквозных ферм с жесткими узлами». Журнал Министерства путей сообщения, кн. 1, 1901.

«Железные мосты», т. I. Фермы балочных мостов». М., изд-во Московского инженерного училища ведомства путей сообщения, 1903.

«Железные мосты», т. II. Киев, изд-во КПИ, 1913.

«К вопросу о разборных железнодорожных мостах». Киев, изд-во КПИ, 1916.

«Деревянные железнодорожные мосты». Киев, изд-во КПИ, 1917.

«Восстановление разрушенных мостов». Киев, изд-во студенческого кооператива при КПИ, 1919.

«Металл и нагрузки железнодорожных мостов за 100 лет». Журнал «Строительная промышленность» № 2, 1926.

«Стыки электросварных двутавровых балок». М., Транспечать НКПС, 1930.

«Сравнение клепаных и сварных сквозных ферм». Киев, изд-во ВУАН, 1931.

«Мостові опорні частини зварного типу». Киев, изд-во ВУАН, 1932.

«Праці в галузі електрозварних конструкцій». Киев, изд-во ВУАН, 1934.

«Стальные мосты», т. І (совместно с Б. Н. Горбуновым]:. X.—К., Гос. науч. техн. изд. Украины, 1935.

«Сопротивление сварных соединений при вибрационной нагрузке» (совместно с Б. Н. Горбуновым и Д. И. Берштейном), 1936.

«Вплив засідальних напруг на міцність зварних конструкцій» (совместно с Б. Н. Горбуновым и Д. И. Берштейном). Киев, изд-во АН УССР, 1937.

«Сварка в химаппаратуростроении». Сб. «Сварочное дело в СССР». М., Машгиз, 1937.

«Скоростная автоматическая сварка под слоем флюса», 2-е изд. М.—Л., Машгиз, 1941.

«Автоматическая сварка в судостроении». М., Оборонгиз, 1944.

«Автоматическая электродуговая сварка». Энциклопедический справочник «Машиностроение», т. I, раздел III. Машгиз, 1947.

«Автоматическая сварка под флюсом» (под ред. Е. О. Патона). К-М., Машгиз, 1948.

«Применение автоматической сварки при строительстве большого городского цельносварного моста» (совместно с Д. П, Лебедь и др.). Киев, изд-во АН УССР, 1953.

Литература о Е. О. Патоне

Лаврентьев М. О., Герой Соціалістичної Праці Бвген Оскарович Патон. «Вісті АН УРСР», 1945, № 4–5.

Максарев Ю. Е., Неоценимая помощь. (Сборник, посвященный 75-летию со дня рождения и 50-летию научной деятельности Е. О. Патона.) Киев, изд-во АН УССР, 1946.

Островская С. А., Герой Соціалістичної Праці, дійсний член АН УССР Е. О. Патон. Киев, изд-во АН УССР, 1945.

Сборник, посвященный 80-летию со дня рождения и 55-летию научной деятельности Героя Социалистического Труда, действительного члена АН УССР Е. О. Патона (отв. ред. Н. Н. Доброхотов). Изд-во АН УССР, 1951.

Белянкин Ф. П., Корноухов Н. В. и др., Евгений Оскарович Патон. Журнал «Вестник высшей школы» 9, 1953.

 

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Е. О. ПАТОНА

1870 — 5 марта — Евгений Оскарович Патон родился во Франции, в городе Ницце, в семье русского консула, бывшего гвардейского полковника Оскара Петровича Патона.

1888 — осень — Патон одним из первых учеников заканчивает гимназию в Бреславле (Германия), куда переведен его отец. Тогда же поступает на инженерно-строительный факультет Дрезденского политехнического института.

1889 — в летние каникулы уезжает в Россию и сдает экзамены на русский аттестат зрелости.

1891 — в течение года отбывает в России воинскую повинность, как вольноопределяющийся, полгода работает техником по металлоконструкциям в мастерской Николаевской железной дороги.

1893 — Патон возвращается в Дрезден для завершения учебы, в институте.

1894 — Патон получает диплом инженера-строителя. Его оставляют ассистентом при кафедре статики сооружений и мостов Дрезденского политехнического института. Одновременно работает конструктором в проектном бюро по постройке Дрезденского вокзала.

1895 — январь — переходит на крупный мостостроительный завод в Стекраде, разрабатывает рабочий проект шоссейного моста. Август. Патон навсегда возвращается в Россию.

1896 — выполнив пять дипломных проектов и сдав экзамены за пятый курс, Патон блестяще заканчивает второй институт в Петербурге и получает диплом русского инженера.

Осень — поступает на службу в управление Николаевской железной дороги. Первый самостоятельный проект в России — проект оригинального путепровода для станции Москва. Шоссейные и городские мосты, построенные по проектам Патона в разных городах России. Первые стычки с рутинерами, цепляющимися за шаблонные методы проектировки мостов устаревших систем.

1897 — весна — по приглашению известного мостостроителя — новатора и педагога Проскурякова Патон переезжает в Москву на работу во вновь созданное инженерное училище путей сообщения на должность инспектора.

1898 — Патон начинает свою педагогическую деятельность, длившуюся затем сорок лет. Первые научные статьи в печати. Начало работы над диссертацией, направленной против отсталого, отжившего в проектировании мостов.

1900 — защита диссертации проходит с большим успехом. Патону присуждена ученая степень, дающая право на звание профессора.

1901–1904 — Патон приступает к огромному труду над созданием новых учебников для подготовки русских мостостроителей. В год публикует не менее 20 печатных листов. Выходят в свет первый и второй томы капитального курса «Железные мосты» (впоследствии переиздавался вплоть до 1935 года четыре раза) и ряд других крупных работ. В 1904 году переезжает в Киев и занимает кафедру мостов в Политехническом институте.

1904–1912 — в качестве декана инженерного факультета создает кабинет мостов, инженерный музей, техническую библиотеку, но его попытки перестроить всю систему преподавания встречают сопротивление. Вынужден оставить пост декана. В свет выходят все новые учебники и научные труды Патона, среди них третий и четвертый томы «Железных мостов» и широко известный курс «Деревянные мосты». Строительство мостов — городского в Тифлисе, трех шоссейных на реках Украины и киевского пешеходного моста у Петровской аллеи по проектам Патона.

1913 — материальное благополучие, слава, официальное признание заслуг и внутренний разлад, неудовлетворенность своей жизнью. Патон в 43 года принимает неожиданное для всех решение о выходе в отставку.

Весна — тяжелая болезнь.

1914 — первая мировая война застает Патона во Франции.

1915 — в январе Патону удается кружным путем выехать на родину. В феврале возвращается к работе в Киевском политехническом институте.

1916–1918 — с активным участием студентов-дипломантов Патон создает проекты первых отечественных разборных стальных мостов различных типов для нужд армии.

1920–1922 — после изгнания белополяков из Киева Патон отдает все силы восстановлению разрушенных мостов и занятиям со студентами. В большевиках он видит теперь единственную силу, способную возродить хозяйство страны. Патон — главный консультант в советских организациях, ведающих строительством железнодорожных и шоссейных мостов Украины, и автор (совместно со своими студентами) большинства важных проектов.

1922–1925 — Патон выдвигает и отстаивает оригинальный проект восстановления киевского Цепного моста имени Евгении Бош через Днепр. В июне 1925 года в торжественной обстановке происходит открытие нового киевского моста.

1925–1928 — годы напряженного труда над возрождением железнодорожного транспорта на Украине и за ее пределами, подготовкой советских мостостроительных кадров, созданием новых монографий и учебников.

1928 — первое знакомство с электросваркой. Огромное впечатление производит на Патона план первой пятилетки. Патон принимает решение оставить мосты — дело всей своей жизни — и стать сварщиком, овладеть новой перспективной отраслью науки и техники, столь важной для пятилеток.

1929 — избрание Патона в Академию наук УССР. Создание им сварочного комитета академии.

1930–1931 —комитет оказывает большую помощь во внедрении электросварки 40 предприятиям республики. В печати, в своих научных трудах, в выступлениях на технических конференциях. Патон ведет борьбу за вытеснение клепки сваркой, выступает инициатором применения для сварки переменного тока.

1932 — Патон горячо отзывается на «социалистический заказ» шахтеров и металлургов Донбасса и включает в план своей работы их «счет». Победа первой пятилетки оказывает решающее влияние на политическое сознание ученого.

1933 — Патон выдвигает перед Академией наук и правительством предложение о создании в Киеве первого в мире научно-исследовательского Института электросварки.

1934 — на базе сварочного комитета и лаборатории основан Институт электросварки Академии наук УССР. Патон становится его первым и бессменным директором.

1935–1938 — Патон создает кафедру сварочного производства в Киевском политехническом институте. Начало соревнования сварщиков-стахановцев и ученых.

1939 — на Уралвагонзаводе ручные сварщики обгоняют автоматы института. Патон выдвигает идею создания скоростной сварки под флюсом, призванную совершить революцию в этой области техники.

1940 — творческая бригада во главе с Патоном успешно разрабатывает метод и технологию этого нового высокопродуктивного вида сварки и создает первую установку для скоростной сварки закрытой дугой.

1941 — март — Патону присуждена первая Сталинская премия «За разработку метода и аппаратуры скоростной автоматической сварки». 21 июня Патон выезжает в командировку на Урал. Война застает его в пути.

Июль — Патон добивается решения об эвакуации института в один из промышленных городов Урала, где можно будет с максимальной пользой работать для обороны страны. С октября Патон и его сотрудники учатся сваривать специальную броневую сталь и внедряют разработанную технологию в производство. (Эта работа длится до 1944 года.)

1942 — зима — завод начинает выпускать первые танки со швами, сваренными автоматами. Патон направляет в цехи для освоения установок и обучения людей лучших работников института.

Май — июнь — на заводе начинает действовать первый в мире конвейер по сборке танков, оборудованных сварочными автоматами. Создание нового шлакового флюса, решившего проблему массового применения автосварки в оборонной промышленности. Патон награжден боевым орденом Красной Звезды. Испытание танков на полигоне, — швы, сваренные автоматами, доказали свои преимущества. В сентябре на заводе действует уже 11 автоматов.

Ноябрь — под руководством Патона создана новая упрощенная, сварочная головка, открывшая дорогу автосварке на десятки танковых, артиллерийских и авиационных заводах.

1943 — январь — в институте по инициативе Патона созвана Всесоюзная научно-техническая конференция по вопросам применения автосварки в военных условиях. За образцовое выполнение заданий правительства по увеличению выпуска танков и бронекорпусов Патон награжден орденом Ленина.

Март — Патону присвоено звание Героя Социалистического Труда «За выдающиеся достижения, ускоряющие производство танков и металлоконструкций».

1944 — январь — решением Политбюро ЦК ВКП(б) Патон принят в члены партии. Патон готовит институт к возвращению в Киев для работы по восстановлению разрушенной промышленности Украины.

Март — тяжелая болезнь Патона. Прикованный к постели, он руководит разработкой плана работы на Украине.

Апрель — июнь — лечение в Москве, в Кремлевской больнице.

Июль — Патон возвращается в Киев. Переход института к «мирной тематике». На 12 крупнейших металлургических и машиностроительных заводах внедряется автоматическая сварка.

Октябрь — в связи с 25-летием Академии наук УССР Патон награжден орденом Отечественной войны первой степени.

1945 — февраль — Патон избирается вице-президентом Академии наук УССР и остается на этом посту до 1952 года, до болезни. Институту электросварки АН УССР присвоено имя Е. О. Патона.

1945–1950 — Патон руководит созданием и внедрением новых прогрессивных способов сварки: шланговой полуавтоматической, скоростной — двумя дугами, вертикальной с принудительным формированием шва, созданием технологии сварки специальных углеродистых, легированных и нержавеющих сталей и нового способа строительства сварных нефтерезервуаров.

1946 — февраль — Патон избран депутатом Верховного Совета СССР по Харьковскому — Дзержинскому избирательному округу. (Вторично избран там же в 1952 году.)

1947 — Патон выступает инициатором широкого применения автосварки в судостроении, котлостроении, машиностроении, производстве труб и сооружений нефтяных и газовых трубопроводов, производстве железнодорожных вагонов и металлоконструкций.

1948 — январь — в связи с 30-летием советской власти на Украине награжден орденом Трудового Красного Знамени. Опубликован капитальный труд Патона (в соавторстве с учениками) «Автоматическая сварка под флюсом».

1949 — основывает журнал «Автоматическая сварка» и является его ответственным редактором до последних дней жизни. Патон избирается делегатом XVI съезда Коммунистической партии КП Украины, а через три года делегатом XVII съезда.

1946–1953 — Патон комплексно разрабатывает проблемы сварного машиностроения, возглавляет работы по проектированию и изготовлению первых цельносварных мостов, в которых широко применена автоматическая сварка. В 1946 году по совету Н. С. Хрущева подает Союзному правительству докладную записку о преимуществах сварного мостостроения. В том же году Совет Министров СССР принимает развернутое постановление с широкой программой применения сварки в строительстве мостов. Патон возглавляет исследовательские, проектные, заводские и монтажные работы, связанные с постройкой крупнейшего в мире цельносварного шоссейного моста через Днепр в Киеве. 5 ноября 1953 года состоялось торжественное его открытие. Постановлением правительства после смерти Патона мосту присвоено его имя.

1953 — 12 августа — на 84-м году жизни скончался Е. О. Патон. Тысячи трудящихся столицы Украины, члены правительства республики, члены Президиума Центрального Комитета КПУ провожали в последний путь выдающегося советского ученого-патриота.

* * *

В 1955 году Институт электросварки АН УССР имени Е. О. Патона награжден орденом Трудового Красного знамени в связи с 20-летием со дня организации и за выдающиеся заслуги в деле развития электросварки. В этом же году в Киеве впервые вышли из печати «Воспоминания» Патона.