* * *

Осень

Записка от вторника:

10/14 (Втор.): Слишком короткие черные джинсы… тем более с дико натирающими красными балетками (приобрела в «Гудвилле»). Черная водолазка. С утра забыла про дезодорант, возм., поэтому Райан Грини весь урок отодвигал от меня свой стул. К тому времени, как прозвенел звонок, он почти уселся на колени к своему напарнику по лабораторной.

Карли назвала меня «монашкой».

Никогда больше не надевать водолазку.

Избегала Пейдж на физре и весь остаток дня. Мутило при одной мысли о следующей неделе (Джейми). Принести учебник англ.; завтра тест по испанск. (его нет в расписании) — простые глагольные спряжения. Три шарика мороженого после обеда… Может быть, меня от этого мутило? Сделай домашку, а то влипнешь.

 

Глава первая

Разве пятница не должна быть хорошим днем? Или только эта выдалась такая неудачная?

Все не заладилось с самого утра. Записка на ночном столике не порадовала ничем интересным. Веки не открываются, любимые джинсы оказались в корзине для грязного белья, а в холодильнике закончилось молоко.

Но самое ужасное, что у меня умер сотовый телефон — блестящий, леденцово-красный телефончик, верой и правдой служивший мне до рокового падения в водосточную канаву; чудный телефон с календарем и звуковыми напоминалками, мой надежный, мобильный и социально приемлемый фетиш, дающий ощущение безопасности!

— Все будет хорошо, — говорит мама, подвозя меня утром в школу.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я. — Может быть, у меня сегодня какая-нибудь важная контрольная? Или школьное собрание, о котором я знать не знаю!

— Это всего один день, Лондон. Ты прекрасно сможешь один день обойтись без своего телефона.

— Легко тебе говорить, — бурчу я, глядя в окно, за которым проносится холодная мертвая земля.

Сейчас — в данный момент, стоя посреди раздевалки, — я запросто могу доказать, что мама ошиблась. Нет, я не смогла даже один день «прекрасно обойтись» без своего телефона.

Почему? Потому что именно сегодня мне оказалась нужна футболка для урока физкультуры. Мой телефон, который мы с мамой в начале года напичкали бесчисленными напоминалками такого рода (я это знаю, потому что в будущем году мы с мамой сделаем то же самое), своим привычным мелким рубленым шрифтом напомнил бы мне принести футболку, если бы не был безнадежно мертв к утру.

И вот теперь я стою посреди раздевалки, в физкультурных шортах и теплом свитере, и соображаю, что же делать дальше.

Почти все девочки уже переоделись и вышли в зал, готовые к началу занятия.

Но у меня нет футболки, поэтому я никуда не вышла.

Поскольку в теплом черном свитере не слишком удобно играть в баскетбол (а если верить объявлению, висящему на доске возле раздевалки, сегодня мы будем заниматься именно этим), я спрашиваю соседку, нет ли у нее лишней футболки. Она с подозрительной готовностью отвечает:

— Конечно, Лондон, о чем речь! Опять забыла чистую футболку, да?

Опять?

После урока надо не забыть записать себе в напоминалку: принести в понедельник свежую футболку для физры. Вот только непонятно, почему об этом не было сказано в моей сегодняшней напоминалке?

Но соседка не дает мне времени всесторонне обдумать эту проблему. Она с улыбкой протягивает мне огромную ядовито-желтую футболку с изображением улыбающейся кошки и надписью: «Пусть день будет муррным!».

— Спасибо, Пейдж, — говорю я, забирая у нее футболку. Потом быстро переодеваюсь. Футболка почти полностью закрывает шорты, — шорты! — которые я уже успела натянуть раньше. Понятия не имею, почему в моем шкафчике лежат шорты, а не пара каких-нибудь более теплых и более симпатичных спортивных штанов, прикрывающих, по крайней мере, большую часть нижней половины тела!

Непременно дописать в напоминалку: принести тренировочные брюки.

Теперь мне кажется, что Пейдж с любопытством наблюдает за мной. Я смотрю на нее — точно, так и есть. Я улыбаюсь — и она улыбается мне в ответ. Тогда я быстренько забрасываю одежду в шкафчик, с грохотом захлопываю дверцу и выхожу из раздевалки.

По дороге в зал в голове у меня крутятся две мысли. Во-первых: разрешит ли мне миссис Мартинес сходить в медпункт за пластырем, чтобы заклеить неожиданно взбухший на пятке волдырь, с каждым шагом болезненно трущийся о кроссовку. И, во-вторых, я думаю о том, что мне все-таки здорово повезло: как ни крути, а всего двенадцать зевак, явившихся на первый урок физкультуры, увидят меня в этом чудовищном спортивном костюме.

К сожалению, миссис Мартинес оказалась бессердечной женщиной.

— Нет, — отвечает она через минуту, когда я скромно прошу разрешения сходить к медсестре до начала игры.

— Нет? — недоверчиво переспрашиваю я.

— Нет, — повторяет она и с вызовом смотрит на меня своими черными глазами. В одной руке она уже держит наготове свисток

— Я не кретинка, поэтому не пытаюсь настаивать. Просто молча хромаю обратно к скамейке, где сидят мои партнеры по команде, и даю себе слово играть через «не могу».

Примерно на середине того, что справедливости ради следует признать самым низкорезультативным баскетбольным матчем в спортивной истории средней школы, гулкий спортзал рикошетом облетает звук, от которого у меня встают дыбом волоски на руках, вдавливаются барабанные перепонки и дробно стучат зубы.

На какое-то мгновение я перестаю понимать, что происходит. Затем миссис Мартинес начинает энергично махать руками в сторону выхода, и мои одноклассники строем маршируют туда, как зомби, увидевшие свежую плоть.

И тогда до меня наконец доходит, в чем дело.

Это сработала пожарная сигнализация.

Мы, ученики средней школы Меридан, выходим на улицу. Все 956 человек.

И в их числе я, Лондон Лэйн, одетая в ярко-желтую футболку с кошечкой, с голыми ногами, выставленными на обозрение всей школе.

Нечего сказать, замечательная пятница.

 

Глава вторая

Физкультурный зал расположен очень близко к выходу, поэтому мы одними из первых оказываемся в безопасности на преподавательской парковке. Стоя среди причудливого скопления автомобилей, где обычный универсал соседствует с вишневым «порше», я смотрю на поток скучающих учеников, которые с такой неохотой выползают из бетонного здания нашей средней школы, словно заранее уверены в своей огнеупорности.

Вообще-то я и сама не верю, что в школе пожар.

Я думаю, что какой-то придурок для прикола включил сигнализацию, но при этом ему — или ей — не хватило ума сообразить, что в результате нам всем придется час стоять на холоде, ожидая, пока прибудут пожарные машины, пожарники осмотрят все здание и — наконец-то! — отключат визжащую сирену.

Как назло, день оказался ветреным, кажется, я даже вижу редкие снежинки. Волоски на моей шее встают дыбом от холода, и с каждым порывом ветра я пытаюсь потуже сжаться в комок.

Все равно не помогает.

Тогда я высвобождаю волосы из порядком растрепавшегося узла на затылке и пробую укутаться ими, как шарфом. В следующую секунду ветер подхватывает мои ярко-рыжие пряди и швыряет их мне в лицо, больно хлеща по щекам.

Тем временем народ прибывает, и до меня начинают доноситься смешки и шепот — по-видимому, по поводу моего наряда. Готова поклясться, что слышала щелчки камер мобильных телефонов, но к тому моменту, когда мне удается наконец выглянуть из-под своей вздыбленной гривы, фотограф успевает спрятать улики. И все-таки злорадное хихиканье, то и дело доносящееся из глубины тесного кружка чирлидерш, реально действует мне на нервы.

Я сверлю глазами их спины до тех пор, пока Алекс Морган не поворачивает в мою сторону копну своих блестящих черных волос и не ловит мой взгляд. Она выглядит так, словно перед эвакуацией из здания успела нанести дополнительный слой экстрачерной подводки для глаз.

Эвакуация-шмавакуация.

Алекс окидывает меня ледяным взглядом и отворачивается к своей компании, откуда тут же раздаются новые смешки.

Сейчас мне страшно не хватает моей лучшей подруги Джейми. У нее, конечно, свои тараканы в голове, но она никогда не пасует перед Гадинами.

А я торчу посреди парковки, одна-одинешенька, с голыми ногами, в майке про муррный день, и испытываю настоящее облегчение, когда маленькой группке наконец надоедает потешаться надо мной.

До меня долетают обрывки разговоров о грядущих выходных, «контрольной, которую мы сейчас пропускаем» и отдельные предложения, вроде: «Давайте сорвемся и поедем позавтракать к "Регги", раз уж все равно торчим здесь».

— Симпатичная футболка, — с едва заметной усмешкой произносит приятный мужской голос. Приготовившись к новым издевкам, я сгребаю все волосы, которые могу поймать, в кулак левой руки и оборачиваюсь.

И тут время останавливается.

Сначала я вижу ухмылку. Но сквозь насмешку проглядывает доброта. Моя броня начинает крошиться еще до того, как я поднимаю взгляд к его глазам — а при виде их остатки настороженности тают, как лед на солнце. Глаза. Сверкающие, бледно-васильковые, со светлыми искорками, в окружении ресниц, которым позавидовала бы любая девушка.

Эти глаза смотрят на меня.

Прямо на меня.

И улыбаются еще заметнее, чем губы.

Окажись в этот момент рядом со мной что-нибудь твердое — скажем, какая-нибудь мебель или хотя бы невраждебно настроенный человек, — я бы, наверное, поспешила опереться, потому что у меня вдруг подкосились ноги. В хорошем смысле.

Вот это да!

Внезапно все исчезло. Футболка, телефон, баскетбол, Гадины.

Остался только парень, стоящий передо мной.

Он выглядит так, словно ему место в раю или в Голливуде, и я готова смотреть на него целый, день. Не отрываясь.

— Спасибо, — выдавливаю я спустя не знаю сколько времени. Потом заставляю себя моргнуть. Его усмешка превращается в открытую, сердечную улыбку, которая кажется мне знакомой, но только потому, что мне этого хочется.

Оправившись от первого потрясения и восторга, вызванного появлением столь прекрасного создания, я делаю мысленный шажок назад.

Помню я его или нет?

Пожалуйста, ну пожалуйста-препожалуйста, пусть я его помню!

Я торопливо пролистываю долгие годы никчемных и важных эпизодов, словно роюсь в старой школьной картотеке которой, для удобства, обзаведусь в будущем. Этого лица точно нигде нет.

Я не помню парня, стоящего передо мной.

На какую-то долю секунды меня это огорчает. Но потом мне на помощь приходит умение во всем видеть светлую сторону. Возможно, я ошиблась. Возможно, он все-таки где-то там.

Стоп, где это мы? Ой, моя форма…

— Пытаюсь положить начало новой моде, — говорю я, улыбаясь и выпуская волосы на свободу. Так лучше.

При этом я слегка поворачиваюсь, чтобы ветер сдул волосы у меня с лица, и заставляю себя обратить внимание хоть на что-нибудь, кроме глаз моего собеседника.

— Классные кеды, — делаю я первую попытку.

— Ага, спасибо, — смущенно отвечает он, опуская взгляд на свои шоколадные «Конверсы». Исчерпав тему обуви, он расстегивает и снимает свою коричневую толстовку с капюшоном.

Прежде чем я успеваю понять, что происходит, он накидывает толстовку мне на плечи, так что я чувствую себя подружкой капитана футбольной команды из далеких пятидесятых, и почему-то мне это очень нравится. Мягкая флиска внутри хранит тепло его тела и слабо пахнет стиральным порошком, смягчителем для ткани и еще… мужчиной. Причем первоклассным.

Мне нравится, что от толстовки не пахнет одеколоном. Туалетная вода — это игрушки для мальчиков, которые пытаются казаться мужчинами…

Во-первых, он стоит ко мне слишком близко для незнакомца, а во-вторых, теперь он остался в одной футболке: сильно поношенной, с изображением группы, о которой я никогда не слышала.

— Спасибо, — повторяю я. Можно подумать, что это одно из десятка слов, которые я знаю по-английски. — А ты не замерзнешь?

Он смеется так, словно я задала ему самый дурацкий в мире вопрос, а потом просто отвечает:

— Нет.

Может быть, парни не мерзнут?

— Ладно. Ну, спасибо, — говорю я в стотысячный раз за последние две секунды.

Понятия не имею, что сегодня творится со мной и с этим словом.

— Да ерунда, честное слово, — говорит он. — Я подумал, тебе это не помешает. А то ты уже посинела вся, — добавляет он, кивая на мои ноги. — Кстати, меня зовут Люк.

— Лондон.

Это все, что мне удается из себя выжать.

— Классное имя, — отвечает он, еле заметно улыбаясь. Я вижу, как на одной щеке у него появляется неглубокая ямочка. — Запоминающееся.

Очень смешно, думаю я про себя.

И тут громкий визгливый голос выводит меня из Люко-транса.

— ЧТО это ты нацепила? — орет Джейми Коннор так пронзительно, что по меньшей мере пять человек прекращают болтать и оборачиваются к нам. Джейми приближается ко мне — короткая, не по погоде, юбка и загорелые, не по сезону, ноги, смело выставленные на обозрение всему миру.

Я поспешно беру назад свое недавнее желание очутиться с ней рядом. Пусть уходит, откуда пришла!

— О, БОЖЕ, Лондон, нет, ну в самом деле! ГДЕ ты взяла эту футболку? И скажи мне на милость, где твои штаны?

— Тише, Джейми, на нас смотрят, — лепечу я, притягивая ее поближе к себе, как будто это может заставить мою лучшую подругу замолчать. Меня обдает запахом духов, которые Джейми будет носить всю свою жизнь. В тот же миг мне становится немного грустно и стыдно за то, что я хотела ее прогнать.

Но тут Джейми снова начинает орать.

— Еще бы они не смотрели! Ты же ходячая модная катастрофа!

Теперь она хохочет, и толпа понимает, что ей тут нечем поживиться. Оказывается, здесь всего лишь одна подружка весело подтрунивает над другой, а вовсе не разыгрывается акт социального унижения вражеского стиля одежды (что, разумеется, было бы намного интереснее), поэтому все зрители (спасибо им огромное) возвращаются к обсуждению планов прогулять уроки.

— Толстовочка мне нравится, хотя она тебе великовата. Но неужели нельзя было хотя бы застегнуть ее, чтобы спрятать эту кошмарную футболку? — продолжала Джейми, не сводя с меня глаз. — И потом, сколько можно… Ого! Ну, приветик!

Вот дерьмо. Она его заметила.

Джейми еще теснее прижимается ко мне — теперь мы держимся за руки — и игриво спрашивает:

— Значит, это ты спас мою Лондон от переохлаждения?

— Да, это моя толстовка, если ты об этом, — отвечает Люк, и блеск в его глазах заметно тускнеет. Он отворачивается и скользит взглядом по толпе, словно ему наскучило находиться там, где он находится.

Джейми не привыкла к отворачивающимся мальчикам, и, принимая во внимание ее обтягивающий топ, я тоже искренне удивлена равнодушием Люка. Джейми слегка меняет позу, выставляет вперед бедро и продолжает беседу.

— Как мило с твоей стороны. А теперь скажи-ка, кто ты такой? Я тебя никогда раньше не видела, а я здесь всех знаю.

— Не сомневаюсь, — спокойно отвечает Люк, и я едва сдерживаю смешок. Джейми, похоже, ничего не замечает. — Я сегодня первый день в школе, — продолжает Люк чуть громче, но по-прежнему глядя в сторону. Наконец, он на пару секунд встречается взглядом с Джейми, затем снова смотрит на меня — и что-то щелкает.

Он снова здесь.

— И ты решил начать учиться с пятницы? Почему бы не подождать до понедельника? — Джейми снова слегка изменяет позу, на этот раз выставив вперед правое бедро.

— Мне сегодня все равно нечем было заняться, — небрежно бросает Люк. — Мы еще даже вещи не распаковали. Так почему бы не сходить в школу?

— Ну да, ну да… И откуда ты?

Пусть она замолчит!

— Я только что переехал сюда из Бостона.

— У тебя совсем нет акцента, — мурлычет Джейми.

Ты заткнешься когда-нибудь, Джейми?

— Я прожил там всего три года, — отвечает Люк, по-прежнему глядя на меня.

— И как тебя зовут, бостонский мальчик? — воркует Джейми.

Кажется, меня сейчас вырвет.

— Люк, — отвечает он, не сводя с меня глаз.

— Люк Как-Дальше?

Боже, этот допрос когда-нибудь закончится?

— Люк Генри, — равнодушно отвечает он и, предвидя следующий вопрос, добавляет: — Лукас Джеймс Генри. Лукас — потому что моим родителям понравилось это имя, а Джеймс в честь дедушки.

— Секси, — мурлычет Джейми.

Секси? Как можно сказать «секси» человеку, с которым познакомилась всего минуту назад? Но смешнее всего то, что Джейми, вполне возможно, нисколько не нравится Люк — она просто хочет понравиться ему. Такая вот она, Джейми Коннор.

Но с меня хватит. Плевать, что она моя лучшая подруга, — я выпустила когти. Он мой. Я так решила.

Такое впечатление, что Джейми внезапно научилась читать мои мысли, — во всяком случае, она впервые замечает, что мы с Люком пожираем друг друга взглядом. Моя лучшая подруга слегка отстраняется, чтобы заглянуть мне в лицо, затем переводит взгляд на Люка — и снова смотрит на меня.

— Хммм, — тянет она, и я заранее холодею от страха перед тем, что сейчас будет произнесено очевидное, однако Джейми продолжает допрос с пристрастием: — Итак, где ты был до того…

Ее перебивает внезапная, оглушительная тишина.

Я уже настолько привыкла к шуму, что у меня и сейчас продолжает звенеть в ушах. Тишина кажется мне слишком громкой

Сигнализация отключена. Директор Флауэрс начинает загонять нас обратно в школу, причем делает это таким голосом, что сразу становится понятно, насколько ему отвратительны эта работа и каждая минута, проведенная в нашем обществе.

Мы с Джейми переглядываемся и прыскаем со смеху — настолько не вяжется этот зычный металлический голос с нашим коротышкой директором Флауэрсом.

По крайней мере, я смеюсь именно над этим.

Мы с Джейми продолжаем держаться под руки с небрежностью подруг, знающих друг друга целую вечность. Мой безудержный хохот подстегивает ее веселье, и наоборот. Какое-то время мы просто стоим и смеемся — я и Джейми.

Когда мы обе приходим в себя, когда стихают последние смешки и те, что следуют за ними, я снова оборачиваюсь к Люку.

По крайней мере, хочу обернуться к Люку.

Но его уже нет.

Я лихорадочно обшариваю взглядом толпу, но вижу лишь красно-бело-черные свитера чирлидеров и море других оттенков, модных среди молодежи этой осенью, согласно мнению «Аберкромби энд Фитч».

И тогда я начинаю паниковать, как человек, потерявший нечто, что он по-настоящему любит, например часы, ручку или джинсы.

Оказывается, теперь мы с Джейми уже идем, она держит меня под руку. Честно говоря, мне кажется, что я двигаюсь только поэтому — потому что Джейми тащит меня вперед.

Наконец я замечаю его.

У меня все переворачивается внутри, когда я замечаю впереди футболку Люка, медленно, но целеустремленно продвигающуюся к зданию школы.

Я ликую, но тут же впадаю в уныние.

Как он может идти как ни в чем не бывало?

Ведь между нами что-то было, правда же?

Между нами что-то было, но я засмеялась, и он ушел. И вот теперь он идет себе в класс, словно ничего не было. Словно он никогда не встречал симпатичную, хоть и немного низкорослую, рыжую девушку с уникальным чувством стиля.

Между нами что-то было, и вот теперь Лукас Джеймс Генри из Бостона повернулся ко мне спиной и уходит прочь, а я гляжу ему вслед и с такой силой впиваюсь в руку моей подруги, что вышеупомянутая подруга бросает на меня косой взгляд и сердито вырывает руку.

И тут моя пятница вновь окрашивается черным, и я чувствую себя еще хуже, чем утром, когда закончилось молоко. Просто невероятно, насколько обещание чего-то чудесного может поднять дух; и просто невероятно, насколько осознание несбыточности этого обещания может подрезать крылья.

Наверное, именно поэтому я не могу вспомнить его. Все очень просто.

С расстояния в двадцать футов я смотрю в спину Люка, идущего по коридору мимо физкультурного зала, мимо шкафчиков, классов вождения и кабинетов добровольной военной подготовки в сторону медиатеки.

Словно ничего не было. Вообще ничего.

Впрочем, кто знает? Может быть, ничего и не было.

Но в тот момент, когда Лукас Джеймс Генри заворачивает за угол и скрывается из виду, я твердо знаю одну вещь. Одну-единственную вещь, которая дает мне слабый отсвет кванта надежды на то, что мы с ним еще увидимся.

Хотите знать, что это за вещь?

Люк, возможно, ушел, однако его толстовка по-прежнему осталась на мне.

 

Глава третья

Выждав, пока глаза привыкнут к пасмурному октябрьскому утру, я пытаюсь прочесть записку, не зажигая лампу. Не получается.

Я слышу, как мама ходит внизу, и знаю, что должна вставать.

Перекатываюсь на бок, вытаскиваю руку из нагретого кокона одеяла, зажигаю старинную лампу, которая, наверное, когда-то была для кого-то особенной.

Возможно, я даже знала бы ее историю, если бы помнила, что было вчера.

Перекатываюсь обратно на спину, подношу записку к самому носу и читаю.

10/19 (воскр.): В выходные совсем ничего не делала. Джейми в отъезде, мама работала как проклятая.

Протупила два дня.

Из пятничной записки: Темно-синие джинсы и черпая кофточка с круглым вырезом; пожарная тревога во время физры (была одета в футболку с кошкой… одолжила ее у Пейдж, так как у меня в шкафчике не оказалось).

Просьба Пейдж (на этой неделе). Попробуй поговорить с Джейми (это бесполезно, но постарайся).

С утра — визит к д-ру. Авария по дороге (не с нами).

Не смотри.

Принеси в школу: пластыри для почти зажившей мозоли, штаны для йоги, футболку. МОБИЛЬНЫЙ ТЕЛЕФОН (у мамы в машине)

Эта записка ничем не отличается от тех, что будут оставляться — мною или для меня — на моем ночном столике или где-то поблизости каждое утро, до конца моих дней. По крайней мере, тех дней, которые я могу вспомнить.

Я сажусь на кровати, убираю записку и откидываю с лица вздыбленные после сна морковно-рыжие волосы, чтобы посмотреть на часы.

6:44.

Пора шевелиться.

Откидываю тяжелое одеяло. Машинально нашариваю ногами пушистые тапочки, не помню, кем и когда оставленные перед кроватью.

В глубине живота притаилось беспокойство, которое останется со мной надолго, Возможно, навсегда.

Я бываю спокойна лишь краткую долю секунды между тем, как открываю глаза, и тем, как на меня обрушиваются первые воспоминания.

А потом я вспоминаю.

Я вспоминаю все мелочи, которые проходят мимо внимания всех нормальных людей.

Но только не мимо меня.

Я все еще стою посреди комнаты. Моей комнаты. Я вижу ее впервые, но помню по завтрашнему дню.

Пустая кружка с использованным чайным пакетиком, намотанным на ручку, стоит на столе, на подставке. Корзина для грязного белья возле шкафа, черный свитер свешивается через край, словно боится выпасть или, наоборот, пытается выбраться наружу. Плакаты и фотографии, иллюстрирующие жизнь обычного подростка.

Забавно.

Изо всех сил вытягиваю руки над головой в надежде, что это простое движение успокоит мои напряженные нервы, и одновременно разглядываю дурацкий коллаж из фотографий, на которых я запечатлена вместе с девочкой, известной мне как моя лучшая подруга Джейми Коннор. Джейми присутствует не только в моем завтра, но еще во множестве будущих дней и лет, поэтому я узнаю ее сегодня. Коллаж выглядит очень по-детски, но я знаю, что он погибнет наутро после прощального бала этого школьного года, так что пусть пока повисит.

Чем бы еще себя отвлечь?

Мой взгляд падает на четыре фотографии, где я изображена с женщиной, в которой узнаю свою мать. Фотографий с мамой на три или даже на четыре штуки больше, чем может позволить себе держать в комнате среднестатистический ученик средней школы.

Я снова смотрю на часы, и у меня холодеет в желудке при мысли о том, что прошло целых десять минут, а я все еще стою посреди комнаты, как потерянная.

«Шевелись!» — приказываю я себе.

Я бросаюсь в ванную, расположенную между моей комнатой и спальней матери, и наскоро принимаю душ без мытья головы. Встав перед зеркалом, я улыбаюсь своему юному отражению, потом выуживаю заколку из забитого барахлом ящичка и убираю с глаз отросшие патлы. В другом выдвижном ящике нахожу косметику: размазываю немного жидких румян по скулам, пробегаю тушью по ресницам и возвращаюсь в свою комнату, чтобы натянуть на себя что-нибудь из того, что я не надевала в пятницу.

Сбегаю по скрипучим ступеням в бледно-желтую кухню, где меня ждет завтрак, состоящий из блинчиков и яиц, но от волнения ничего не могу проглотить. Кое-как запихиваю в себя пару кусков, запиваю глотком апельсинового сока, одеваюсь потеплее, хватаю свои вещи из коробки с надписью «Не забудь» и выбегаю к машине, где меня уже ждет мама.

— Ты чуть не забыла вот это, — говорит она, когда я усаживаюсь. В протянутой руке она держит блестящий красный телефон.

— Нет, не забыла, — тихо шепчу я в окно, вспоминая записку.

Когда мы выезжаем из гаража в сумрачное октябрьское утро, я думаю о том, что ждет меня сегодня.

 

Глава четвертая

После того как мы сворачиваем из своего квартала направо, чтобы выехать на магистраль, я включаю радио. Я стараюсь не думать о том, когда мы увидим аварию. Я бы вообще с удовольствием не сообщала себе об этом.

Радио настроено на произвольный выбор станции.

— Ты слушаешь музыку в машине? — спрашиваю я маму.

— Нет, детка, почти не слушаю. Выбирай, что хочешь, — отвечает она и улыбается мне через плечо, прежде чем перестроиться.

Я подкручиваю звук, чтобы лучше слышать песню, заезженную до тошноты.

Но я все равно буду всегда ее любить.

Песня заканчивается слишком быстро, следом вступает гладкий голос диджея, который надеется, что мы узнали первый сингл с дебютного альбома «The Masters».

Кажется, я впервые слышу не только саму песню, но и название группы.

Мама на ходу протягивает руку и приглаживает сзади мои растрепанные волосы, и этот простой жест ненадолго успокаивает меня.

— Ты сегодня чудесно выглядишь, милая, — говорит она тем самым голосом, который заставит меня обливаться слезами всякий раз, когда я буду слышать его в трубке, учась в колледже.

Я опускаю глаза на свой красно-белый полосатый свитер и серые джинсы и мысленно соглашаюсь с мамой. Мне нравится моя одежда. Верх и низ сидят практически идеально, подчеркивая все мои изгибы и округлости, но при этом не обтягивая слишком тесно, а ботинки на каблуках добавляют несколько повышающих самооценку пунктов к моим пяти футам четырем дюймам роста.

Я начинаю притопывать черным кожаным мыском в такт другой знакомой песне, но вскоре снова напрягаюсь, потому что какой-то полуприцеп подрезает нас справа, причем так резво, что камни летят из-под колес.

Мама цокает языком на водителя, а после того как тот проносится вперед, показывая поворотником, что хочет съехать с магистрали, она снова осторожно занимает правую полосу. Я тихонько выдыхаю, радуясь, что этот эпизод не произошел на трассе.

— Если это надолго, мне, наверное, придется выйти и сделать несколько звонков, — говорит мама, когда мы пристраиваемся в хвост медленно продвигающейся очереди на съезд.

— Без проблем, мам.

Какое-то время я сижу молча, пытаясь наслаждаться музыкой и созерцанием мира, проносящегося мимо нас по дороге к больнице, где практикует доктор Зомбойа. Мы проезжаем маленький пустующий аэропорт, трехъярусный небоскреб и пункт проката фильмов, в котором, судя по окошку выдачи, когда-то находилось заведение быстрого питания.

Маленький городок, весь как на ладони.

Дождавшись зеленой стрелки, мама поворачивает налево, на Гудзон авеню, — и почти сразу же резко останавливается. Я вытягиваю шею, чтобы разглядеть впереди то, о чем я уже знаю. Вереница машин пятится задним ходом, пытаясь уйти из пробки. Несколько не привыкших к здешнему движению водителей в отчаянии сигналят.

Я хочу, чтобы они прекратили.

Полицейская машина с включенной сиреной с воем проезжает мимо моего окна. Я посылаю поток позитивных мыслей человеку или людям, попавшим в аварию в конце дороги.

Мама громко вздыхает.

— Мы опоздаем, — шепчет она себе под нос.

— Наверное, — соглашаюсь я, но на самом деле мне все равно. В конце концов, мы едем не куда-нибудь, а к врачу.

Пока мама нетерпеливо барабанит пальцами по рулю, как будто это может подстегнуть полицейских поскорее пропустить нас вперед, я снова отворачиваюсь к окну.

Только теперь я замечаю кладбище: оно тянется по обеим сторонам от нас, как будто дорога, на которой мы стоим, не сумев обогнуть погост стороной, решила прорезать его прямо посередине. Осмотрев надгробия справа, я поворачиваю голову налево и повторяю осмотр.

— Забавно, — говорю я вслух.

— Что забавно? — спрашивает мама, по-прежнему глядя перед собой на дорогу.

— Попасть в аварию именно здесь, — отвечаю я. — Прямо возле кладбища.

Мама бросает на надгробия такой быстрый взгляд, что я бы, наверное, не заметила его, если бы не смотрела ей прямо в лицо. Она подозрительно косится на меня, а затем молниеносно отводит глаза на дорогу.

— Ты драматизируешь, Лондон. Не стоит нагонять на себя тоску.

— Но посуди сама — такая огромная пробка, три — нет, даже четыре! — полицейские машины плюс скорая помощь. Все говорит о том, что водитель, скорее всего…

— Лондон! — с неожиданной резкостью перебивает меня мама. — Проявляй элементарное уважение!

Я пристыжена и в то же время возмущена. Я не проявляла неуважение, я всего лишь констатировала очевидный факт, и откуда маме знать, что я об этом думаю? Почему она так уверена, что я не молюсь за тех, кто попал в аварию?

Наша машина начинает медленно ползти вперед, и я отворачиваюсь в сторону настолько, насколько позволяет ремень безопасности. Притворяюсь, будто загляделась на могилы, мимо которых мы тащимся. Надгробия стоят плотным строем, ряд за рядом, ровные шеренги убегают от меня вдаль и у горизонта слегка заворачивают налево, вероятно, из-за изменения рельефа местности.

Я чувствую, как машина набирает скорость, и понимаю, что мы подъезжаем к месту аварии. Вот мама сдавленно охает, но я все равно не оборачиваюсь. Наконец машина снова разгоняется, и я уже собираюсь перевести глаза на дорогу, как вдруг замечаю что-то на кладбище.

Два человека — высокий и невысокий — стоят перед могилой. Умом я понимаю, что они пришли навестить могилу кого-то близкого.

Ничего страшного.

Но я отчего-то пугаюсь.

Возможно, меня просто поразил вид людей на пустынном кладбище, да еще сразу после того, как мы проехали аварию. Может быть, все дело в атмосфере или в мысли о тысячах мертвых тел, разлагающихся в каких-нибудь двадцати футах от меня.

Как бы там ни было, но при взгляде на этих двух скорбящих меня вдруг словно током ударяет и судорогой сводит плечи. Я выпрямляюсь на пассажирском сиденье. Отворачиваюсь, снова смотрю и снова отворачиваюсь. Потом вздрагиваю, да так, что даже мама замечает.

— В чем дело? — спрашивает она своим обычным голосом. Теперь мы едем на полной скорости, и мамино лицо на фоне кладбища отражается в зеркале заднего вида. В моем боковом зеркале надгробия стремительно уменьшаются в размерах. Затем мы поворачиваем, и они исчезают.

— Ни в чем, — отвечаю я, не глядя на нее.

Мама молчит, и меня несколько удивляет ее неожиданная снисходительность к моему лаконичному ответу, но тут я замечаю, что мы въезжаем на больничную парковку.

При виде этого четырехэтажного кирпичного здания у меня все обрывается в животе — и сколько я себя помню, так будет при каждом визите сюда.

Это место почему-то наводит на меня ужас.

Несмотря на то что мы уже опоздали, мама еще целых пять минут объезжает кругами первые два ряда парковки. Наконец из здания выходит какая-то пожилая пара, и мама с дружелюбной улыбкой машет им рукой, нетерпеливо ожидая, пока они доберутся до своего седана, усядутся и аккуратно выедут с привилегированного парковочного места.

Наконец мы припарковываемся, хватаем свои сумки, несемся под пронзительным ветром к крутящимся дверям и галопом пробегаем по «недавно обновленному вестибюлю», как называет это помещение моя мама. Пока мы дожидаемся лифта, по каким-то соображениям не вошедшего в план обновления, я осматриваюсь по сторонам.

По необъяснимой причине указатель с надписью «РЕАНИМАЦИЯ» заставляет меня содрогнуться.

Наверное, моя нервозность объясняется недавней аварией или тревожным эпизодом на кладбище. По крайней мере, я объясняю это так.

Тем не менее все время, пока лифт нехотя тащится на третий этаж, я мечтаю о том, чтобы доктор Зомбойа перевела свою практику в какое-нибудь другое место, подальше и от этой больницы, и от того кладбища.

Кому нравится думать о смерти по дороге к врачу, который будет копаться у тебя в голове?

Когда двери лифта открываются, мы с мамой шагаем в разные стороны.

— Ты хочешь зайти в туалет, милая?

— Нет. То есть вообще-то да, но я иду не туда. Кабинет миссис Зомбойа в той стороне. Разве ты забыла?

Мама смотрит на меня, и я вижу в ее взгляде растерянность и легкое раздражение.

— Лондон, мы идем к доктору Стивену Сэмплу. Я впервые слышу о докторе Зомбойа. Мне кажется, ты ошиблась. Идем скорее, мы опаздываем.

— Угу, — бормочу я и тащусь следом за мамой.

Ладно, сейчас она права — но очень скоро все изменится.

— Ну, и как мы себя чувствуем сегодня? — спрашивает незнакомый чернокожий мужчина, входя в кабинет.

Мы — то есть я — понятия не имеем, кто вы такой, мистер.

Он красив вызывающей экзотической красотой, несколько смягченной годами. Принадлежит к тому типу мужчин, которые могут быть кем угодно — героями или злодеями. Одет в помятый светло-голубой костюм — интересно, гладил он его сегодня или нет?

На шее у него висит стетоскоп, а в руке он держит большую папку, на которой написано мое имя.

Он доктор? Несомненно.

Но не мой.

— Отлично, — отвечаю я, изо всех сил стараясь не шевелиться. Стоит только двинуться, как подо мной снова оживет тонкая и отвратительно-громкая гигиеническая бумага. Она и так только-только успокоилась после того, как я весьма неграциозно водрузилась на стол.

— Это чудесно, — говорит доктор, пролистывая мою папку. — Что существенного произошло в твоей жизни за тот месяц, что мы с тобой не виделись?

Я морщу лоб и мечтаю, чтобы мама пришла мне на помощь. Но она раздраженно говорит с кем-то по мобильному телефону в комнате ожидания. Я чувствую себя голой, хотя полностью одета.

— Насколько я знаю, ничего, — честно отвечаю я.

— В твоих записках тоже ничего нет? — спрашивает он и, подойдя ко мне, начинает ощупывать мышцы задней части моей шеи, головы и плеч. Он держится совершенно раскованно, и это меня нервирует.

— Ничего. Скучный месяц, — отвечаю я, пытаясь скрыть растущее беспокойство.

Если я не узнаю людей, которые меня знают, то на это может быть всего две причины.

Одна простая, а вторая страшная.

Доктор просит меня прижать руки к бокам, а затем дотронуться до носа сначала левым указательным пальцем, а потом правым.

Я молча выполняю его указания.

Тогда он говорит мне вытянуть руки перед собой, ладонями вверх, и отталкивать его, когда он будет надавливать мне на ладони. Он стучит мне по коленке крошечным молоточком и проверяет мое зрение по таблице.

Я чувствую, как ускоряется мой пульс, когда доктор подходит ближе и внимательно осматривает мои глаза и уши.

Он просит меня снять ботинки и носки, а потом проводит ручкой какого-то металлического инструмента по моей голой ступне, от пятки до пальцев.

— Все в порядке? — спрашивает он, стоя на коленях и не выпуская из рук мою левую ступню.

— Все отлично! — отвечаю я, пытаясь убедить в этом саму себя. На самом деле я вся на нервах.

— Хорошо, — произносит доктор, вставая и закрывая папку. Он подходит к двери, берется за ручку и говорит: — Ты не могла бы пригласить маму и вместе с ней зайти ко мне в кабинет?

— Конечно, — отвечало я, изо всех сил сжимая свои ботинки, чтобы набраться сил.

Когда он выходит из комнаты, я с шумом выдыхаю. И только после этого начинаю потихоньку уверять себя в том, что причина, скорее всего, все- таки простая.

Я не помню его потому, что сегодня вижу в последний раз.

Не тратя время на размышления о том, почему так случилось, я сползаю со стола, и хрустящая бумага слетает на пол следом за мной. Выбросив ее в мусорный бак, я сажусь на стул доктора и, делая равномерные глубокие вдохи, надеваю носки и ботинки.

Открыв дверь смотровой, я с удивлением обнаруживаю, что мама ждет снаружи.

— Все в порядке? — спрашивает она.

— Угу, — отвечаю я.

Она как-то странно смотрит на меня, но потом все-таки улыбается и поворачивается в ту сторону, где, наверное, находится кабинет доктора. Я иду следом за ней до самого конца коридора.

Табличка на двери гласит: «Д-р СТИВЕН СЭМПЛ».

Войдя внутрь, мы с мамой присаживаемся на стулья перед бессмысленно огромным столом. Кабинет совсем не большой, но каждая деталь интерьера оглушительно кричит: «Я — НАЧАЛЬНИК».

Доктор Сэмпл садится наискосок от нас и снова открывает мою папку.

— Как вы себя чувствуете, миссис Лэйн? — спрашивает он маму, не поднимая глаз от бумаг.

— Мисс, — поправляет она, и я слегка морщусь от неловкости. — Я прекрасно себя чувствую, — добавляет мама.

— Это чудесно, — восклицает доктор точно так же, как и после моего ответа на тот же вопрос. Может быть, он просто робот, обтянутый человеческой кожей?

После этого доктор Сэмпл обращает на нас свой взгляд и голос. Одновременно.

Итак, — громко начинает он. — Физически Лондон выглядит совершенно здоровой. Я просмотрел данные ее МРТ, сделанного на прошлой неделе, и вижу, что в черепушке у нее тоже все нормально. — В этом месте он прерывается и улыбается мне фальшивой улыбкой. — Сканирование не выявило никаких тревожных очагов, нарушений или опухолей, никаких кровотечений, травм и прочих неприятностей.

— Это прекрасно, — говорит моя мама.

— Однако с памятью ситуация остается прежней? — спрашивает доктор у мамы.

— Да, — отвечает она. — Никаких изменений.

Тогда он переводит взгляд на меня.

— Ты не могла бы ответить на несколько моих вопросов, Лондон? Это нужно для проверки.

— Конечно, — отвечаю я.

— Превосходно. Так-так, с чего бы нам начать? Попробуем с самого простого — расскажи мне о своем сегодняшнем дне. Расскажи все, что можешь вспомнить: цвета, запахи, время. Как можно подробнее, пожалуйста.

Доктор Сэмпл откидывается на спинку кресла и сцепляет руки на животе. Напрасно он это сделал. Теперь он больше не похож ни на героя, ни на злодея, а выглядит как характерный актер, специализирующийся на типаже «доктор».

Я вздыхаю, потому что мне заранее наскучил этот разговор.

Затем я минут десять подробно перечисляю события сегодняшнего утра: от лежания в темноте после пробуждения и подбора одежды до ощущения, что меня вот-вот вырвет съеденным с утра блинчиком при виде аварии, а оттуда до лифта, хрустящей бумаги и настоящего момента.

— Как зовут твоего учителя математики? — неожиданно спрашивает доктор Сэмпл, когда я заканчиваю. Интересно, слушал он меня вообще или просто ждал момента задать свои вопросы?

— Мистер Хоффман, — не задумываясь, отвечаю я.

— Откуда ты это знаешь?

— Из завтрашнего дня, — говорю я. — У нас начала анализа по вторникам.

— Но ведь не по средам?

— Нет.

— А почему?

— Потому что по средам у нас день самостоятельной работы, — отвечаю я, не пускаясь в долгие объяснения.

— Откуда ты это знаешь? — спрашивает он.

— Потому что в следующую среду и в среду еще через неделю будет день самостоятельной работы.

— Но при этом ты не помнишь ни прошлую среду, ни среду, которая была за неделю до нее?

— Не помню.

Доктор кивает головой и продолжает допрос.

— Кто был твоим учителем в начальной школе? — спрашивает он, заглядывая в свои бумаги.

— Понятия не имею, — сообщаю я, бросая вопросительный взгляд на маму. Она открывает рот, чтобы ответить, но доктор останавливает ее.

— Все нормально, — кивает он. — Я просто хочу выяснить, что помнит Лондон.

— Ладно, — соглашаюсь я, разглядывая свежий черный лак на своих ногтях. — Я не знаю, кто был моим учителем в начальной школе.

— Прекрасно. А как зовут твоего отца?

— Билл, — быстро отвечаю я. Возможно, слишком быстро, потому что краем глаза замечаю едва уловимое движение со стороны мамы. Кажется, она передернулась.

Доктор Сэмпл, похоже, ничего не заметил.

— Откуда ты знаешь его имя?

— Просто знаю, и все.

— Ты можешь описать своего отца?

Я пытаюсь, но безуспешно, о чем и докладываю доктору Сэмплу. На какой-то миг я задумываюсь о своем отце, а потом почему-то спрашиваю себя, часто ли я вообще о нем задумываюсь. Новые вопросы доктора прерывают мои размышления.

— Кто твой лучший друг?

— Подруга. Джейми Коннор, — не раздумывая, отвечаю я. Наша дружба записана у меня в автопилоте.

— Вы с Джейми тусуетесь после школы?

— Да, конечно.

Нет, этот доктор определенно начинает меня раздражать, причем чем больше он старается выглядеть своим парнем, тем сильнее.

— Скажи, чем вы занимались последний раз?

Я обдумываю этот вопрос и через тридцать секунд отвечаю:

— Не помню. Но я знаю, что буду ночевать у нее в пятницу.

— Да-да, точно, а я и забыла! — бормочет мама себе под нос, а потом хватает свой КПК и поспешно забивает себе напоминалку.

— И что вы будете делать в пятницу вечером? — Доктор отрывается от своих записей, вытаскивает салфетку и громко сморкается. Когда он бросает скомканную салфетку в мусорную корзину и снова хватается за свою стильную авторучку, я думаю о том, сколько бактерий только что перебежало на эту ручку, и еще о том, мыл ли он руки перед тем, как осматривать меня. Фу, какая гадость!

Чтобы убрать с лица кислую мину, я воскрешаю и памяти воспоминание из ближайшего будущего — вот мы с Джейми сидим на ее кровати в спортивных штанах и футболках, и я пытаюсь отговорить ее, хотя уже знаю, чем это кончится.

Я помню, что перечислю не меньше десяти причин, по которым ей следует любой ценой отказаться от своей затеи — десять серьезных причин, которые Джейми решит проигнорировать.

Но я не хочу грузить взрослых этой правдой, поэтому отвечаю:

— Смотреть телик, красить ногти и все такое. Короче, все, чем обычно занимаются девочки.

Доктор Сэмпл ерзает в кресле. Знаток всех органов, расположенных выше шеи, и отец мальчиков (на стене за его столом красуется целая галерея семейных портретов), он, очевидно, старается держаться как можно дальше от всего, «чем обычно занимаются девочки».

— Хорошо, просто замечательно, — говорит доктор, кашлянув. — Скажи, пожалуйста, твоя память все еще… сбрасывается… в… ээээ…

Он пролистнул несколько страниц, пытаясь найти нужный ответ.

— В 4:33, — хором подсказываем мы с мамой.

— Ну да, конечно, — соглашается доктор Сэмпл, потирая переносицу своего крупного носа. — Что ж, чудесно. Я думаю, на сегодня достаточно. Насколько я вижу, твоя память находится в стабильном состоянии. Никаких изменений по сравнению с предыдущим визитом.

— И? — спрашивает мама.

— И? — удивленно приподнимает брови доктор.

— Меня интересует, собираетесь ли вы хотя бы попытаться ей помочь или же планируете просто наблюдать ее до конца жизни?

Прежде чем ответить, доктор Сэмпл выпрямляется в своем кресле. На какую-то долю секунды его черные глаза подергиваются ледком. Кажется, мама наступила ему на профессиональную мозоль.

— Миссис Лэйн, — начинает он, и я невольно спрашиваю себя, случайно или намеренно он называет маму «миссис», — как я уже неоднократно объяснял вам, мы должны с максимальной точностью идентифицировать проблему, прежде чем рекомендовать средство для ее решения. Что касается данного случая, то, к сожалению, нам до сих пор неясна причина состояния Лондон, поэтому я по-прежнему не могу с чистой совестью рекомендовать ей медикаментозное или какое-то иное лечение.

Доктор ворошит бумаги на столе, берет несколько папок и встает, однако не двигается с места. Он ждет, что мы попрощаемся и выйдем.

Моя мама продолжает молча смотреть на него.

Доктор переступает с ноги на ногу и продолжает:

— Честно признаться, случай Лондон относится к разряду чрезвычайно редких. Это не обычная простуда, — добавляет он со смешком, но мы с мамой не разделяем его веселья. — Я продолжаю сомневаться в наличии амнезии, поскольку в таком случае у Пациентов обычно не наблюдается способность воображать будущее, с которой мы сталкиваемся в случае Лондон. У нее, как мы видим, весьма развитая фантазия.

— Простите? — перебиваю я. — Вы сказали — фантазия?

Сердце у меня начинает биться быстрее, к щекам приливает кровь. И еще я вдруг ужасно злюсь — совершенно неожиданно для самой себя.

— Мои воспоминания о будущем — это воспоминания, — говорю я, возможно, с излишним нажимом. И добавляю, чтобы внести окончательную ясность: — Я ничего не придумываю и не воображаю!

Не задумываясь над тем, как это выглядит со стороны, я с вызовом скрещиваю руки на груди, демонстрируя свое раздражение. Я понимаю, что веду себя, как обиженный ребенок, но мне уже все равно.

Доктор Сэмпл смотрит на меня с откровенной жалостью.

Мне хочется врезать ему кулаком.

— Лондон, милая, воспоминание о будущем — это тема для кинофильмов, — говорит он таким снисходительным тоном, каким со мной еще никто никогда не разговаривал. — У тебя крайне эксцентричные воспоминания. Я пока не знаю, в чем причина этого, однако твердо знаю одно: люди не могут видеть будущее — ни в форме озарений, ни в виде воспоминаний. Это просто-напросто невозможно! Я уже объяснял тебе это раньше.

— Вы говорили ей это раньше? — перебивает его мама.

— Да, разумеется, — отвечает доктор. — Если быть точным, то в предыдущий ваш визит, во время обследования. У нас состоялся очень похожий разговор.

— Жаль, что я об этом не знала, — еле слышно цедит мама, собирая свои вещи. — Идем, Лондон.

— Дамы, я прекрасно понимаю вашу досаду, однако это неизбежный процесс, — воркует доктор Сэмпл тоном, который, очевидно, считает убеждающим. Разумеется, меня он нисколько не убеждает.

— Мы понимаем, — говорит мама, открывая дверь. — Спасибо за вашу помощь, — добавляет она, прежде чем повернуться и выйти.

На обратном пути мы проходим мимо стойки регистратуры, и я отмечаю, что мама не останавливается и даже не замедляет шаг, чтобы записаться на следующий прием.

На площадке лифта она громко вздыхает.

— Жаль, что в прошлый раз ты не рассказала мне об этом разговоре, — говорит она, не сводя глаз с дверей лифта.

— Я этого не помню, — огрызаюсь я.

— Сегодня не помнишь, но тогда-то помнила, — отвечает мама, когда двери перед нами открываются. Она заходит в пустой лифт, нажимает кнопку первого этажа и поворачивается ко мне. — Это сэкономило бы нам время. Мы бы уже давно нашли другого доктора — такого, который будет нам верить.

— Значит, мы сюда больше не придем? — спрашиваю я.

— Правильно, Лондон. Мы сюда больше не придем, — повторят мама, отворачиваясь от меня, и стоит так до тех пор, пока лифт с сильным толчком не останавливается на первом этаже здания, из которого мне хочется как можно скорее выбраться наружу.

Невероятное облегчение переполняет меня, когда я бегу к выходу, с трудом поспевая за широкими мамиными шагами. Отчасти мне приятно избавиться от человека, который считает мою жизнь ложью. Но сильнее всего меня радует то, что причина, по которой я не помню доктора, все-таки оказалась самой простой: после сегодняшнего дня он исчезнет из моей жизни.

Мы успеваем проехать несколько кварталов, прежде чем я понимаю, что мама выбрала самый длинный путь до школы: вместо того чтобы проехать напрямик, мы объезжаем город по шоссе. Разумеется, здесь более благоприятный скоростной режим, однако мне кажется, что отнюдь не ограничения скорости заставили нас сделать крюк на север, вместо того чтобы напрямую проехать на юг.

Мама выбрала этот путь не потому, что он быстрее, а потому, что он полностью, абсолютно и бесповоротно исключает любую возможность проехать вблизи, мимо или вокруг городского кладбища.

И это тоже доставляет мне некоторое облегчение.

 

Глава пятая

— Снова ходила к врачу?

— Да, — подтверждаю я, невинно улыбаясь Хенне Фассбиндер, школьной секретарше и, как мне кажется, заядлой кошатнице.

Слегка насупившись, Хенне начинает забивать нужные данные в мой компьютерный файл своими длиннющими ногтями, которыми при желании можно вскрывать банки с газировкой сбоку, как консервным ножом.

Я переминаюсь с ноги на ногу в надежде, что она заметит это и поторопится. Дело в том, что мне бы хотелось добраться до своего шкафчика до того, как закончится урок: так меньше вероятность совершить ошибку.

— Торопишься? — спрашивает Хенне.

— Нет, — отвечаю я, выжимая очередную улыбку. Она снова хмурится.

Наконец Хенне Фассбиндер заканчивает печатать и откидывается на спинку своего крутящегося кресла. Затем выдвигает канцелярский ящик, быстро находит папку с моим именем и вкладывает туда записку, написанную моей мамой всего несколько минут назад. Наверное, на ней еще даже чернила не успели высохнуть.

Я догадываюсь, что мисс Фассбиндер дождется, пока я уйду, а потом тщательно сравнит почерк на сегодняшней записке с предыдущими.

Повернув голову, украдкой бросаю взгляд на большие часы, вмонтированные в бежевую стену у меня за спиной. Время 9:25. Звонок прозвенит через три минуты, и это меня почему-то нервирует. Ладно, зато я пропустила физкультуру, выполнение домашней работы и начала анализа. Неплохо.

В конце концов секретарша протягивает мне разрешение на вход в школу, и когда я беру у нее пропуск, то замечаю на ее наманикюренных ногтях аппликации в виде маленьких кошечек. Выглядит так, словно глупые котики беспечно бегали по ярко-красному цементу, а потом вдруг увязли и застряли в нем навсегда.

Бедняги!

Я вешаю сумку на правое плечо и выбегаю из кабинета. Пулей проношусь через центральный зал и со всех ног мчусь по главному коридору, ведущему к библиотеке, при этом вид у меня такой, будто я что-то украла и пытаюсь удрать до того, как на меня падет подозрение.

Я успеваю добежать до середины коридора, и тут раздается оглушительный звонок с третьего урока, от которого у меня обрывается сердце и сжимается желудок. Вскоре я уже плыву в толпе взбудораженных учеников, прогуливающихся под ручку парочек и группок, которым очень пошли бы футболки с надписью: «Попробуй, подойди!».

Я стараюсь ни с кем не встречаться взглядом, однако это не всегда удается. Вот, например, Пейдж Томас, одетая в фиолетовую футболку, идет навстречу и с преувеличенным энтузиазмом машет мне рукой. Интересно, чем вызвана такая бурная радость? Я не знаю ответа, но на всякий случай перекладываю сумку в левую руку, чтобы сердечно помахать ей в ответ.

А потом я вспоминаю.

Очень скоро Пейдж отведет меня в сторонку и попросит познакомить ее с Брэдом, с которым я сижу на занятиях в математическом классе. Хм. За кого она меня принимает? За Купидона?

В том месте, где главный коридор выходит на просторную площадку перед библиотекой, которой в нашей школе пользуются только для выполнения домашних заданий, Карли Линч проводит регулярный смотр своей свиты. Насколько я знаю, сегодня никаких матчей не ожидается, однако безликие рядовые армии Карли все как одна одеты в черно-бело-красную чирлидерскую форму и старательно конспектируют каждое слово своей предводительницы. Честное слово, не вру.

Прямо посреди запруженного коридора!

Веселушка Алекс Морган строчит в блокноте дурацкой ручкой с помпончиком на конце, умудряясь излучать оптимизм и школьный дух даже во время этого нехитрого процесса.

Проходя мимо, я замечаю на точеной правой скуле Карли переводную татуировку с изображением талисмана команды «Тигров». Я представляю, как сегодня утром она стояла перед зеркалом, пытаясь найти идеальное место для своей татушки, и невольно прыскаю со смеху.

Карли замечает мою улыбку и угрожающе прищуривается. Несколько секунд она демонстративно оглядывает меня с головы до ног, затем картинно встряхивает гривой белокурых мелированных волос и громко сообщает своей свите:

— Мне кажется, ей нужно носить вещи на размер больше. Эти джинсы ее просто уродуют.

Я втягиваю голову в плечи, но напоминаю себе, что с каждым днем становлюсь красивее. Немногие ученицы средней школы могут похвастаться таким знанием. И еще я знаю, что, в отличие от меня, Карли никогда не будет выглядеть лучше, чем сейчас.

Миновав опасную компанию, я продолжаю прокладывать себе дорогу через запруженный и галдящий коридор и вдруг слышу, как кто-то из чирлидерш громко кричит мне вслед:

— До встречи, Сумасшедшая кошатница!

Эта острота, вызывающая у свиты Карли приступ истерического хохота, ставит меня в тупик и в то же время всерьез пугает. Я стараюсь не думать о том, какую пакостную шутку придумали тупые и злобные чирлидерши на этот раз.

Наконец я добираюсь до тихой гавани школьных шкафчиков, возле которых уже стоит моя лучшая подруга Джейми Коннор, сегодня вызывающе похожая на проститутку.

Воспоминания о Джейми Коннор присутствуют на всем обозримом отрезке моей жизни, только сегодня, когда она стоит передо мной и машет рукой Брайану Уотерсу и Футболисту Джейсону, моя подруга выглядит заметно моложе и гораздо беззаботнее. Проходящие мимо парни на ходу приветствуют друг друга, смачно ударившись ладонями поднятых рук, но мне даже не хочется узнавать, в чем тут дело.

Джейми всегда будет такой, как сейчас: девочкой, с которой мальчикам нравится крутить любовь, но не встречаться и которую девочкам еще больше нравится ненавидеть. Поэтому я всегда буду ее единственной подругой.

Я не могу ненавидеть Джейми — я помню ее доброту.

— Привет! — мурлычет она, не сводя глаз с мальчиков. — Как денек? У меня паршивый. Мне влепили дисциплинарные часы.

Джейми никогда не ждет ответов на вопросы, которые задает. Она вываливает их для того, чтобы самой на них отвечать. Я не возражаю. Честно говоря, мне не очень нравится отвечать на вопросы. Мне нравится отмалчиваться в сторонке.

— За что? — спрашиваю я, пытаясь вспомнить код от своего шкафчика. Я знаю, что он записан у меня в телефоне, но не хочу заглядывать туда.

— 30-22-5, — сообщает Джейми. — У нас был тест по истории, а я ничего не выучила, поэтому краешком глаза заглянула в листок Райана Грини, и вдруг — бац! — мистер Берджес вырастает прямо надо мной. До сих пор не могу понять, как это я не учуяла его издалека! Может, заболела? Потрогай мне лоб — горячий?

Джейми хватает меня за свободную руку и прикладывает ее к своему лбу.

— Нет, — говорю я, убирая руку.

Она распахивает пошире дверцу моего шкафчика и, не переставая тараторить, любуется своим отражением в зеркале. Моя лучшая подруга Джейми ни разу в жизни не рассекала волны на доске, однако ей от природы досталась внешность типичной серферши с обложки модного журнала. У нее глаза цвета океанской волны, а светлые волосы длиной до подбородка выглядят так, будто сначала вымокли в соленой воде, а потом высохли под жарким солнцем. Прибавьте к этому модельную худобу, шоколадный загар, мускулистые ноги под очень короткой юбкой и отсутствие чулок. В октябре.

— Обидно, а то я уже разбежалась пойти домой и посмотреть телик, — говорит Джейми, осторожно снимая со щеки выпавшую ресничку. — Короче, эти чертовы дисциплинарные часы начинаются в безбожную рань, в семь утра, и посещать их придется две недели. Тебе не кажется, что это несправедливо?

Не дожидаясь моего ответа, она продолжает:

— Понятия не имею, где я должна отбывать свой срок. Но мне нужно выяснить это до семи утра завтрашнего дня.

Вообще-то я знаю, что Джейми не в последний раз предоставляется возможность узнать, где отрабатывают штрафные часы провинившиеся ученики. Более того, я знаю даже то, что именно это взыскание положит начало ее флирту с мистером Райсом, дежурным учителем из дисциплинарной комиссии, и выльется в весьма гнусную интрижку, которая для преподавателя закончится разводом, а для Джейми высылкой в летний лагерь для девочек, где ей попытаются объяснить разницу между добром и злом при помощи поэзии, гончарного дела и Иисуса.

Пока Джейми продолжает свои излияния, я вытаскиваю ненужные учебники из рюкзака и кладу на их место ненужные учебники из шкафчика.

Дело в том, что мне вообще не нужны никакие учебники: я и так помню все, что в них написано.

Внезапно Джейми вопросительно заглядывает мне в глаза. В чем дело?

— Что? — спрашиваю я.

— Я спросила, почему у тебя пропуск в школу?

— Потому что я только что пришла, — отвечаю я, вырывая дверцу шкафчика у нее из рук и поворачивая ее так, чтобы рассмотреть свое отражение. Моя бледная кожа, ярко-рыжие волосы и шоколадные глаза резко контрастируют с более приглушенной гаммой внешности Джейми. Сегодня на мне ботинки на каблуках, поэтому мы кажемся одного роста, зато я опережаю Джейми на один или даже два дюйма в других, гораздо более интересных местах.

— И где ты была? — спрашивает Джейми, снова вырывая у меня дверцу.

— У врача, — отвечаю я, сбрасывая ее руку. — Идем скорее.

— Угу, идем, — отвечает она, с оглушительным грохотом захлопывая мой шкафчик. — Мне нужно пойти в класс раньше Энтони. Понимаешь, в этой юбке у меня слишком жирные ноги, так что мне лучше сидеть, когда он войдет.

Джейми берет меня под руку, и какое-то время мы очень мило шествуем так по коридору. По пути моя подруга окидывает всех проходящих взглядом тигрицы, высматривающей добычу. Я избегаю смотреть на лица, поэтому разглядываю обувь и пытаюсь угадать, кому она может принадлежать. Это очень увлекательная игра, и я тихонько хихикаю от удовольствия.

Белые шнурованные кроссовки «Найк» с логотипом в тон бордовому цвету школы.

Задачка в одно действие.

Чирлидерша.

Теннисные туфли «Адидас» со спортивными носками?

Футболист в период между играми (судя по небритым ногам).

Домашние тапочки? Ничего себе!

Ой, какие классные красные сапожки! Осовремененные ковбойские, стильные — хочу такие! Интересно, чьи они? Может быть, школьной королевы будущего года? Лизы Как Там Ее? Она модная девочка.

Не в силах удержаться, я поднимаю глаза и вижу, что ошиблась. Сапожки принадлежат Ханне Райт. Я невольно улыбаюсь, потому что в будущем у Ханны все прекрасно.

Жаль, что я не могу сказать ей об этом.

Вернувшись к своей игре, я замечаю коричневые «Конверсы», шагающие мне навстречу — нет, прямо ко мне! — но прежде, чем я успеваю идентифицировать их или как-то отреагировать, Джейми оттаскивает меня в сторону. Мы сворачиваем в коридор, где расположены классы испанского.

— Опять играешь в свою тупую обувную игру? — спрашивает Джейми, отбрасывая мою руку

Я пожимаю плечами.

— Когда ты будешь смотреть, куда прешь? Ты чуть не врезалась в этого чокнутого! — шипит она, затаскивая меня в класс миссис Гарсия.

— Какого еще чокнутого? — с любопытством спрашиваю я. Утренняя записка не предупреждала меня ни о каких психах.

— Да того самого, с кем ты болтала вчера во время пожарной тревоги. Джейка! Нет, стой, не Джейка… Как его? Ланс? Неважно. Ну, того парня, который подскочил к тебе и одолжил свою толстовку. Кажется, он и сейчас хотел с тобой поговорить, но ты в это время пялилась на его ноги. Впрочем, на этот раз это неважно. Нечего тебе общаться с чокнутыми! Ты и сама с приветом, так что это будет уже перебор.

Джейми поворачивается и лукаво улыбается мне, но звонок прерывает наш разговор.

Когда миссис Гарсия становится спиной к классу и начинает маркером писать на доске план сегодняшнего урока, я наклоняюсь и тихо шепчу своей лучшей подруге:

— Джейми, ты ни капельки не жирная. Ты просто прелесть.

Джейми еле заметно улыбается, и, заглянув в ее блестящие глаза, я вижу в них ребенка.

— Спасибо, Лондон, — тихо шепчет она и поворачивается к Энтони. Когда я замечаю, с каким одобрением он откровенно любуется ногами Джейми, то понимаю, что на проблему жирности мы с Энтони смотрим абсолютно одинаково.

 

Глава шестая

Это был не сон, потому что я не спала.

Засыпала, но еще не уснула.

В этот короткий промежуток между дремой и фазой быстрого сна в мой мозг со скоростью товарного поезда врывается видение — и вот уже я сижу на кровати, яростно моргаю, чтобы быстрее привыкнуть к кромешной темноте, тяжело дышу и обливаюсь потом, несмотря на то, что обогреватель стоит на минимуме, как будет стоять каждую ночь, пока я живу здесь.

Воспоминание никуда не уходит, оно ведет себя в точности как отвратительная кровавая фотография в учебнике анатомии, которую мне предстоит увидеть через несколько месяцев, чтобы уже никогда не забыть.

Мне хочется выбежать в коридор и забраться в постель к маме.

Но я заставляю себя успокоиться.

Делаю не меньше пяти глубоких вдохов, чтобы выровнять дыхание. Может быть, даже больше. Один за другим осматриваю все предметы в комнате и поочередно признаю их неопасными. Наконец снова заворачиваюсь в еще теплый кокон между двумя огромными подушками, образующими перевернутую букву «V» в изголовье моей кровати.

Немного успокоившись, я пытаюсь заставить себя подумать о чем-нибудь другом. Например, о неприятном враче, с которым встречалась сегодня утром, или о том, что Джейми флиртует с Энтони. Белые кроссовки, красные сапожки, дурацкие тапочки, черные ботинки, коричневые кеды…

Бац!

Я снова широко распахиваю глаза.

Я пытаюсь потрясти головой. Пытаюсь снова подумать о ботинках. Я даже пытаюсь подумать о других неприятностях, вроде грядущей, скажем так, ситуации, в которую вот-вот попадет Джейми.

Ничего не помогает.

Громко выдохнув, я решаю отпустить мысли на свободу. Приходится признать, что я делаю только хуже, пытаясь запретить себе думать об этом.

В следующий миг я оказываюсь на кладбище.

Теперь я уже дрожу всем телом.

Я на похоронах. По крайней мере, мне так кажется.

Я не могу разглядеть ничего, кроме смутных черных фигур — очевидно, это люди — и серых камней, обступающих их со всех сторон. Запах: его ни с чем не спутаешь. Пахнет свежесрезанной травой. Время? Может быть, половина девятого утра или 3:14 дня. Пасмурно, поэтому я не могу сказать точно:

Я не понимаю, что происходит, но все равно чувствую гнетущую тоску.

И одиночество.

И еще страх.

Может быть, включить свет и приписать пару строк к сегодняшней записке — прямо под размышлениями о «чокнутом», про которого говорила Джейми, и фантазиями о том, зачем он мог дать мне эту чудесную, мягкую, пропахшую мужским ароматом толстовку, все еще лежащую у меня в шкафу? Но я не трогаюсь с места.

Принимая во внимание короткое замыкание у меня в мозгах, не требуется большого ума, чтобы предположить очевидное — это воспоминание вызвано сегодняшней сценой на кладбище. Но знание причины нисколько не смягчает тяжести удара, нанесенного грубой, неоспоримой реальностью.

Я помню будущее.

Я помню будущее и забываю прошлое.

Мои воспоминания — хорошие, плохие и просто скучные — еще не стали событиями.

Поэтому нравится мне это или нет — а мне это совершенно не нравится, — но я буду помнить, как стою на свежесрезанной траве, в толпе одетых в черное людей и в окружении бесконечных рядов надгробий, ровно до тех пор, пока это не случится в реальности.

Я буду помнить похороны до тех пор, пока они не состоятся.

Я буду помнить похороны до тех пор, пока кто-то не умрет.

 

Глава седьмая

Я тороплюсь поскорее спрятаться в аудитории для самостоятельной работы.

Быстро переодеваюсь в раздевалке спортзала, чтобы уклониться от простой просьбы Пейдж Томас, что, разумеется, глупо, поскольку я прекрасно знаю, когда именно она обратится ко мне. И это будет не сегодня.

Но я все равно спешу переодеться.

Пропускаю необязательный поход к своему шкафчику возле математических классов и — вуаля! — вот я и на месте.

Раньше всех!

Очевидно, для меня это совсем не характерно, поскольку миссис Мэйсон смотрит на меня как на какую-то пакость, которую ей нужно проглотить.

Я улыбаюсь ей, и она отворачивается в сторону.

Потихоньку начинают подтягиваться остальные ученики.

Я достаю из сумки учебник по началам анализа, тетрадь на пружинке и красный механический карандаш.

Как приятно, что никто не подсаживается за мой стол и я могу расположиться как следует.

Начинаю решать домашнее задание, которое, согласно утренней записке, я почему-то не сделала вчера вечером. Остальные ученики продолжают болтать, торопясь дожевать последние крохи сплетен до того, как прозвенит звонок.

— Вот мы и встретились снова, — произносит невесть откуда взявшийся глубокий мужской голос.

Я уверена, что реплика обращена к кому-то за соседним столом, но зачем-то поднимаю голову.

И со свистом втягиваю в себя воздух.

Потому что парень, который стоит перед моим столом с таким видом, будто собирается сесть рядом, выглядит просто сногсшибательно.

— П-привет? — говорю я таким тоном, чтобы это было больше похоже на вопрос, чем на приветствие.

— Я не знал, что у тебя самостоятельная работа в это время, — продолжает он, небрежно бросая свой рюкзак на ближайший стул и выдвигая из-под стола соседний. Потом садится, по-прежнему не сводя с меня глаз.

Я его знаю?

— Ну да, — несколько отрывисто отвечаю я, делая вид, будто страшно занята работой.

Может быть, я перепутала аудиторию?

Я обвожу взглядом лица своих одноклассников. Энди Бернстайн. Правильно. Ханна Райт. Все верно.

Завтра среда, сегодня вторник. Точно.

Вторая смена?

Нет, у меня только что была физкультура.

Парень заговаривает снова:

— Потому что после той пожарной тревоги мне пришлось знакомиться со школой, и это съело все время. Но я точно знаю, что вчера тебя тут не было. Где же ты была?

Я постукиваю карандашом по тетрадке. Меня нервирует этот разговор. Прежде чем ответить, я лихорадочно вспоминаю свои записки.

— У врача, — говорю я, не вдаваясь в подробности.

— Ой, извини, — говорит парень, на миг опуская глаза на стол. — Я не хотел лезть в твою жизнь.

Он выглядит смущенным.

И это ему страшно идет.

— Ничего, — отмахиваюсь я, не переставая барабанить карандашом по тетради. — Просто у меня часто бывают мигрени. Я много хожу по врачам.

Я стучу карандашом все быстрее и быстрее.

Он по-прежнему смотрит на меня.

Только на меня.

Нет, правда, я его знаю?

— Это паршиво, — говорит парень. Звенит звонок, но мы все еще смотрим друг на друга — при этом он выглядит очень довольным, а у меня, наверное, такой вид, будто я вот-вот лопну.

По крайней мере, именно так я себя чувствую.

— Ты в порядке? — спрашивает он, еле заметно кивая на мой лихорадочно приплясывающий карандаш. Когда я понимаю, что он заметил мою нервозность, у меня от страха немеют руки, пальцы разжимаются, и карандаш, взлетев в воздух, падает на пол.

Чувствуя себя последней идиоткой, я отодвигаю стул и наклоняюсь за карандашом. Схватив его, я уже собираюсь разогнуться, как вдруг замечаю кое-что любопытное.

Темно-шоколадные кеды «Конверс».

Сердце радостно подпрыгивает у меня в груди, когда я вспоминаю пометку в утренней записке, но мне все же удается кое-как выпрямиться и сесть за стол, не выставив себя на посмешище.

Теперь я до ушей улыбаюсь парню и вспоминаю, как утром у меня сладко екнуло в животе, когда я обнюхивала его толстовку.

Это парень и есть тот самый чокнутый!

Он улыбается мне в ответ, и от этого рот у меня разъезжается до ушей.

Разве я могла подумать, что мой Чокнутый окажется таким красавцем?

— К сожалению, в пятницу нам не удалось закончить разговор, — начинает Чокнутый, но его прерывает миссис Мэйсон, носящая индейское имя Злобный Глаз.

— Ш-шшш, — громко шикает она со своего насеста. Сейчас она напоминает мне птицу. Очень злую птицу.

— Но, как я уже сказал, мне нужно было идти, — пытается шепотом закончить Чокнутый, но миссис Мэйсон резко хлопает ладонью по столу.

— Мистер Генри! — орет она. Чокнутый захлопывает рот и нехотя переводит на нее взгляд. А я страшно рада, что теперь знаю хотя бы часть его имени.

— Прошу прощения, — говорит он.

— Надеюсь, что вы делаете это искренне. Поскольку вы новичок, то на этот раз я оставлю данный эпизод без последствий. Но запомните на будущее: в моем классе не разговаривают. Здесь занимаются. Молча. Бесшумно. Здесь вам не коридор!

Несколько девчонок тихонько хихикают, но миссис Мэйсон одним взглядом кладет конец их веселью.

— Простите, — повторяет Чокнутый, а потом молча вытаскивает из своей сумки блокнот для рисования и несколько угольных карандашей.

Я наслаждаюсь полученной информацией. Его фамилия Генри. Он новенький в нашей школе. И еще он художник.

Прежде чем приступить к работе, он снова улыбается мне. Пока я млею от счастья, он открывает блокнот и пролистывает несколько набросков в поисках чистой странички. За это время я отмечаю еще две вещи: во-первых, он талантлив, а во-вторых, он выбрал весьма… любопытный предмет для изображения.

Уши.

Уши?

Словно подслушав мои мысли, мистер Чокнутый Генри смахивает упавшую на глаза прядь волос и в последний раз косится на меня. Потом пожимает плечами и хитро улыбается, словно хочет сказать: «Ну и что? А если мне нравятся уши?»

Не знаю, что он там думает на самом деле, но, положившись на собственные догадки, я пожимаю плечами и улыбаюсь. Надеюсь, Чокнутый поймет, что этим я хочу сказать ему примерно следующее: «У всех свои тараканы».

Прежде чем я успеваю додумать эту мысль до конца, он возвращается к своим рисункам, и мне приходится доделывать домашнюю работу в полном молчании.

Сейчас полночь, и я включила свой ноутбук. Мне просто необходимо записать все это, а печатаю я быстрее, чем пишу.

Записка на моей тумбочке уже превратилась в целое послание, испещренное сердечками на полях и цветистыми фразами о мальчике, с которым я познакомилась сегодня и которого не помню в будущем.

Сейчас я не хочу думать о том, чем это объясняется.

Но вот это — это непременно нужно напечатать, быстро и просто, как дозу анестезии, не позволяя себе задумываться над словами и собственными чувствами.

Сейчас слишком поздно, чтобы задумываться. Мне пора спать.

10/21 (Втор.) Сегодня вечером, когда я уже засыпала, на меня обрушилось ужасное воспоминание. Самое страшное из всего, что я помню. Честно. Смогла разглядеть немного, но помню, что стою в толпе людей, одетых в черное. У всех скорбные лица.

Слышу пение птиц и рыдания. Рыдания ужасны, поэтому стараюсь слушать птиц. Пахнет весной… и срезанной травой. Мне кажется, что это утро, но небо серое, поэтому точно не могу сказать. Запросто может оказаться вечер.

Ужасная мысль: а вдруг это похороны мамы? Нет, не может быть, она плачет громче всех. Она здесь. Живая.

Наводящая ужас статуя какой-то святой женщины (может быть, это ангел?) на участке через один слева… Статуя вырезана из зеленого камня, и вид у нее такой, словно она наблюдает за нами.

Заканчиваю печатать и сохраняю файл на рабочем столе, озаглавив его соответствующе: «Страшное воспоминание».

Распечатываю страничку и кладу ее под рукописную напоминалку: легкомысленные цветочки и сердечки на черно-белом отчете о мрачном будущем.

Я снова забираюсь в постель, второй раз за ночь выключаю свет и думаю о мальчике, имени которого не знаю, но тут же упрекаю себя за то, что могу думать о нем, когда впереди такие ужасные события.

В разгар этой борьбы с собой и угрызениями совести подкравшийся сон берет меня за руку и утягивает на глубину.

И тогда все, что не было записано или запомнено, исчезает.

 

Глава восьмая

Вообще-то меня с самого начала должны были насторожить четыре девочки, явно чем-то взбудораженные с утра пораньше. Стоило мне войти в школу, как это четырехголовое чудище уставилось на меня во все свои восемь глаз, зашикало и зашепталось, а когда я прошла мимо, выстрелило целой очередью смешков мне в спину.

Проходя через вестибюль, я замечаю множество ярко-зеленых листовок, расклеенных по всем стенам. Но я настолько погружена в тревожные мысли о незнакомых мальчиках, похоронах и скандальных интрижках, что мне даже в голову не приходит разглядеть листовки получше.

Но когда я выхожу в главный коридор и пытаюсь обогнуть стоящую под руку парочку, мне в глаза бросается фотография на листовке.

И я прирастаю к месту.

Потому что на зеленом листочке красуется самая ужасная, самая унизительная и самая постыдная фотография моей персоны.

Из утренних записок мне известно, как я оказалась в таком виде. Я знаю, почему я так одета, но понятия не имею о том, каким образом этот неприятный эпизод положил начало общешкольной кампании.

Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Я без всяких записок знаю, что за этим стоят чирлидерши.

Вернее, чирлидерша.

Но почему сейчас? Судя по моим записям, пожарная тревога была в пятницу.

Может быть, у чирлидерш ушло пять дней на то, чтобы разобраться, как работает копировальный аппарат?

Некоторое время я прилежно исполняю роль валуна, торчащего посреди бурной реки, а потом вдруг вспоминаю о Чокнутом. Сегодня я его еще не видела и не думаю, что увижу.

Какой бы хорошенькой я ни была, как бы чудесно ни выглядели сегодня мои волосы, все это не имеет никакого значения — никто не захочет встречаться с парией.

Но я не хочу быть парией!

Я заставляю себя сойти с места и идти дальше, но это очень трудно, потому что все проходящие мимо с любопытством разглядывают меня. Листовки повсюду, они пестрят на строгих школьных стенах, кричат, кричат, кричат.

Сначала я стараюсь не смотреть.

Но не могу удержаться.

Через некоторое время я замечаю новые подробности. Оказывается, листовки выполнены в виде полицейского плаката «Разыскивается» с нарисованной фломастером решеткой, из-за которой на зрителей смотрю я — с безумным взглядом, вздыбленными волосами, полуголая, в футболке с кошачьей мордочкой и блевотным слоганом.

«Пусть день будет мурррным».

Но и этого оказалось недостаточно. Подпись под фотографией заботливо предупреждает учеников школы держаться подальше от «Сумасшедшей кошатницы», поскольку она недавно сбежала из клиники для душевнобольных.

У нее бешенство.

И она вооружена.

Пробираясь к своему шкафчику, я стараюсь принять все это за шутку. Я улыбаюсь и смеюсь, когда знакомые гогочут мне в лицо и показывают на меня пальцами.

Но потом мне становится невмоготу.

А потом совсем невмоготу.

Я быстро захлопываю дверцу своего шкафчика и почти бегом бросаюсь в библиотеку. По дороге я смотрю только на обувь: по крайней мере, ботинки не станут надо мной смеяться. Но я все равно слышу хохот. В меня, как камни, летят смешки, ехидные замечания и откровенное улюлюканье.

Все слишком ужасно, чтобы это можно было обратить в шутку.

Если бы только Джейми была со мной! Будь она рядом, она бы тараторила без умолку, отвлекая меня от публичного унижения. Но ее здесь нет, и мне остается только высоко держать подбородок и стараться, чтобы мое лицо не превратилось в пробитый мешок щебенки, каким оно станет за секунду до того, как я окончательно и бесповоротно его потеряю.

Я не могу разреветься. Только не сейчас.

Я не могу разреветься до тех пор, пока не окажусь в безопасном убежище библиотеки, где можно будет забиться между двумя стеллажами книг и дать себе волю.

Я не могу позволить им победить.

Спустя вечность длиной в пять минут я оказываюсь перед дверьми библиотеки, и стоит мне войти внутрь, как комок в моем горле волшебным образом рассасывается. Нет, я все еще убита, но по крайней мере уже не готова немедленно разрыдаться в голос.

Иду мимо столов в заднюю часть библиотеки: сегодня у нас день самостоятельной работы, и никогда еще я не была так рада отсутствию физкультуры.

Сажусь за стол, достаю из сумки книгу и притворяюсь, что читаю, пока хихикающие, фыркающие и глазеющие зрители занимают свои места.

Я поднимаю глаза как раз в тот момент, когда в зал входит Ханна Райт с подругой. Поймав мой взгляд, она сочувственно улыбается, и комок в горле тут же возвращается на место. Впервые за все это кошмарное утро нашелся человек, который меня пожалел — и кто же это? Девочка, которая завтра станет суперзвездой для всей страны! Рассказать кому — не поверят.

Я снова утыкаюсь в книгу, поэтому не слышу, как он подходит. Но внезапно он оказывается прямо передо мной и, наклонившись над столом, пристально заглядывает мне в лицо.

— Ты в порядке?

Я опускаю книгу — и у меня отваливается челюсть. Я думала, что готова, но оказалось, что нет. По крайней мере, к этому.

А потом я вспоминаю зеленые листочки.

— У меня все замечательно, — выдавливаю я, умирая от стыда за то, что чирлидерши избрали своей жертвой именно меня.

— Правда? — спрашивает он, не сводя с меня глаз. Потом протягивает мне обе руки и кивает. Я осторожно кладу свои руки поверх его ладоней, и он крепко сжимает мои пальцы. — Это отвратительная шутка.

— Еще бы, — шепчу я. Мои глаза наливаются слезами, но мгновенно высыхают, когда он вдруг убирает руки. Схватив свой рюкзак, он ставит его на стол, расстегивает и показывает мне то, что лежит внутри.

Груда смятых зеленых листовок занимает все пространство, отведенное для книг и тетрадей.

Звенит звонок, а мы с моим Рыцарем Чокнутого Образа смотрим друг на друга и улыбаемся. Когда пронзительная трель смолкает, он тихо шепчет:

— Я, конечно, не смог снять все, но мне кажется, серьезно потрепал их ряды.

И подмигивает мне.

— Спасибо, — от всего сердца говорю я.

— На здоровье, — отвечает он проникновенным шепотом, который тут же заглушается воплем миссис Мэйсон.

— Лукас Генри и Лондон Лэйн, это последнее предупреждение. Не разговаривать!

Тепло разливается по моему телу, когда я слышу полное имя, и, пока он роется в своем доверху забитом рюкзаке в поисках домашних заданий, я шепчу его имя — так тихо, что сама едва слышу свой голос:

— Люк.

Своим поступком он наложил повязку на мою рану, но я знаю, что при первом движении она снова откроется.

Мне срочно нужна эмоциональная пузырьковая пленка, типа тех, в которые заворачивают хрупкую технику.

Десятки вопросов роятся у меня в голове, в то время как я пялюсь на открытый передо мной учебник.

Почему я его не помню?

Кто должен умереть?

Почему чирлидерши цепляются именно ко мне?

Закончили они или еще нет?

И самое главное: почему я не предупредила себя об этих листовках? Может быть, это воспоминание было заблокировано? Или я намеренно умолчала об этом эпизоде, чтобы не терзать себя переживаниями о том, чего все равно не смогу избежать?

Вопросы скачут до тех пор, пока я неожиданно не нахожу ответ. Убедительно-простой ответ, который позволит мне одним махом все исправить. Спасительное решение исцеляет каждую клеточку моего тела, и вот уже я с облегчением расслабляю сведенные судорогой плечи.

Лукас отрывается от своего учебника и улыбается мне, — наверное, он тоже почувствовал, как изменилось атмосферное давление, когда меня отпустило напряжение.

Я широко улыбаюсь ему, зная, что выиграла.

Что родители всего мира говорят своим детям, когда те становятся жертвами шутников, хулиганов и подонков? Что говорят нам наши лучшие подруги, когда мы рыдаем у них на плече в ванной?

Забудь.

Забудь их — вот что они советуют нам!

И сегодня ночью я начисто забуду обо всем этом.

 

Глава девятая

— Уже уходишь? — с беспокойством спрашивает Пейдж Томас, когда я с грохотом захлопываю свой шкафчик после урока физкультуры. — Быстро ты.

— Да, мне надо бежать. — Я бросаю на нее косой взгляд через плечо и торопливо добавляю: — До завтра.

— До понедельника, — уныло поправляет меня Пейдж.

— Ну да, до понедельника, — громко отвечаю я, направляясь к тяжелой двери раздевалки.

В коридоре я с облегчением перевожу дух, радуясь тому, что сумела уклониться от просьбы Пейдж. Я знаю, что это случится сегодня. Но не хочу, чтобы прямо сейчас.

Сейчас мне пора встретить его.

При мысли об этом у меня мгновенно пересыхает во рту, поэтому я иду в столовую и направляюсь к автоматам с соками и минералкой. Выуживаю монетки из рюкзака, покупаю бутылку воды и делаю несколько жадных глотков. Потом закрываю бутылку, убираю ее в передний карман рюкзака и застегиваю молнию. Пригодится позже.

Перебрасываю рюкзак через правое плечо и вдруг ловлю на себе чей-то взгляд. У меня холодеет в животе, я медленно оборачиваюсь, поднимаю глаза от пола — и вижу стоящую у меня за спиной Пейдж.

— Пейдж! — восклицаю я со всей радостью, на которую способен человек, переживший жесточайшее разочарование.

Но мне сразу же становится стыдно за то, что я так огорчилась из-за ее появления. Пейдж совсем не плохая девочка, и она не виновата, что все мои мысли заняты Люком.

— Привет, Лондон, — говорит она, сияя улыбкой. Я замечаю, что глаза у Пейдж такого светлого оттенка голубизны, что радужка почти сливается с белками. Эти глаза и белые, почти серебристые волосы делают ее похожей на ледяную принцессу.

Ледяную принцессу в старомодных очках и безвкусной мешковатой одежде, которая ей совсем не идет.

— Хорошая идея насчет воды, — говорит она, в то время как я мысленно радикально меняю ее стиль и имидж. — После этой игры я как выжатая, — с неловким смешком добавляет она.

— Еще бы! Ну ладно, не буду тебе мешать.

Я делаю шаг в сторону от автомата и поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Лондон, подожди…

Вот как? Значит, она припрет меня к стенке прямо сейчас?

Я медленно поворачиваюсь.

— Да?

— Мне немного неловко просить тебя об этом, но… — начинает Пейдж.

О нет! Ну вот и все.

—…в тот день, когда я была дежурной и относила записку от твоей мамы в ваш кабинет математики…

Да? Понятия не имею, о чем ты.

—…я заметила, что Брэд Томас сидит рядом с тобой, и я тогда подумала, что, может быть, ты случайно знаешь, есть у него девушка или нет…

Я пытаюсь слушать, что она мне говорит, но мои мысли сами собой отвлекаются на необычайную тяжесть рюкзака, больно врезающегося мне в плечо, — интересно, что в нем лежит такое? При этом я рассеянно отмечаю, что у Пейдж и предмета ее интереса одна фамилия. Очень удобно.

Ближе к концу я мысленно возвращаюсь к монологу Пейдж.

—…я никогда никого с ним не видела, вот и подумала, что, может быть, он хочет с кем-нибудь встречаться…

Меня совсем не радует бурное увлечение Пейдж, и на это есть целых две причины. Во-первых, время, потраченное на разговор с ней, автоматически вычитается из моих планов. А во-вторых, я помню, чем закончится история Пейдж.

Ничем хорошим.

И даже хуже.

Я делаю шаг вперед и перевешиваю рюкзак на левое плечо. Еще минута, и я опоздаю в аудиторию для самостоятельной работы, и хотя в этом нет ничего страшного, меня все-таки может записать дежурный, а это может обернуться серьезными неприятностями, ведь я понятия не имею, первое это у меня опоздание или тридцать первое.

И я категорически не желаю оставаться после уроков.

Я не могу сидеть и спокойно смотреть, как на первой парте завязывается начало будущей трагедии Джейми.

— Пейдж, мне нужно бежать, а то я опоздаю, — громко говорю я и вижу, как у ледяной принцессы вытягивается лицо. — Честно говоря, я совсем не знаю Брэда. Мы с ним не дружим и не общаемся. Поэтому мне неизвестно, встречается он с кем-нибудь или нет. Мне очень жаль, но я ничем не могу тебе помочь.

Пейдж так низко опускает лицо, что я боюсь, как бы она не стукнулась носом об пол. Видимо, я ее последняя надежда, и, как ни смешно, так оно и есть. По какой-то странной иронии судьбы она обратилась за помощью к единственному человеку во всей школе, который точно знает конец любой истории.

Я очень хочу уйти, но чувствую себя словно в ловушке.

В ловушке надежд Пейдж и ее умоляющих глаз.

— Знаешь что? — неуверенно начинаю я. — Я попытаюсь завести с ним разговор и выведать что-нибудь интересное. Сделаю это, как только смогу.

При этом я делаю себе мысленную пометку не забыть записать это обещание в сегодняшний отчет о прожитом дне. И еще добавить, что не стоит переживать из-за вмешательства в это дело, потому что Пейдж наконец улыбается.

Это как с большинством пороков: знаешь, что плохо, а все равно получаешь удовольствие. И потом, что изменил бы мой отказ? Разве Пейдж потеряла бы интерес к Брэду, скажи я ей, что он унизит ее и разобьет ей сердце? Скорее всего; она посоветовала бы мне обратиться к психиатру и нашла бы какой-нибудь другой способ назначить свидание своему кумиру.

Вот почему сейчас, когда мне больше всего на свете хочется поскорее отделаться от этого разговора, автомата с водой и всего остального, кроме Люка, я без особых колебаний даю почти незнакомой девочке обещание, которое очень скоро обернется для нее слезами и горем.

Все еще улыбаясь, Пейдж горячо одобряет мой план и отпускает меня, а я отправляюсь в спринтерский забег по коридору к библиотеке.

Через какое-то время я начинаю замечать, что меня всю дорогу сопровождают смешки, шуточки, переглядывания и перешептывания. Когда Лиза Джеймс, проходя мимо, откровенно смеется мне в лицо, я не выдерживаю и забегаю в женский туалет, чтобы выяснить, что со мной не так.

К счастью, в туалете никого нет.

Я проверяю перед зеркалом зубы, волосы, нос, задницу и спину.

Все на месте, все в порядке.

Ко мне ничего не прилипло, из меня нигде не капает, короче, нет ничего такого, что могло бы выставить меня на потеху всей школе.

По крайней мере, ничего очевидного.

Я знаю, что вот-вот прозвенит звонок, поэтому выхожу из туалета и бегом преодолеваю последние несколько дюжин шагов до библиотеки. И всю дорогу ломаю себе голову над тем, в чем же все-таки дело.

Я ломаю голову до тех пор, пока не встречаю Люка.

И тут все загадки заканчиваются.

— Это тебе, — говорит Люк, когда я хочу сесть, и пододвигает ко мне через весь длинный библиотечный стол сложенный листок линованной бумаги.

Я стараюсь не пожирать его взглядом.

Для него мы знакомы уже неделю.

Для меня он новенькая игрушка, только что из упаковки. При виде которой не стыдно изойти слюной.

Люк сидит, опустив голову, и смотрит на меня из-под ресниц, бровей и прядей упавших на лоб волос.

От этого взгляда у меня мурашки бегут по спине.

Я беру у Люка сложенный листок, и на какой-то миг его указательный и средний пальцы придвигаются ближе и гладят тыльную сторону моей ладони. При этом Люк смотрит мне прямо в глаза, давая понять, что делает это нарочно.

Я едва не вскрикиваю.

Звенит звонок, и миссис Мэйсон обводит всех, и в особенности нас с Люком, грозным взглядом, в котором я без труда читаю предостережение: «Только откройте рты — и вы трупы».

Люк достает из стоящего на стуле рюкзака учебник по истории, потом вытаскивает тетрадь. Открывает книгу и углубляется в чтение.

Он реально занимается в аудитории для самостоятельных занятий!

Поскольку я не могу заглянуть в листок у него на виду (да еще под Злобным Глазом миссис Мэйсон), мне не остается ничего другого, кроме как последовать его примеру.

До звонка я успеваю разделаться с домашкой по испанскому и английскому, а когда встаю, чтобы убрать книги, то замечаю, что Люк уже уходит.

— До скорого, — говорит он, загадочно подмигивая, прежде чем я успеваю спросить его о планах на обед (как было предписано в утренней записке).

Заинтригованная и немного разочарованная, я в одиночестве плетусь на начала анализа.

К счастью, мое настроение заметно улучшается сразу после того, как я опускаюсь на скрипучий стул, вытаскиваю из кармана сложенный листок, разворачиваю его и начинаю читать.

Лондон,

поскольку нас с тобой взяла на карандаш злобная библиотекарша, я составил список вопросов, которые хотел бы тебе задать (не волнуйся, их не очень много). После уроков я буду ждать тебя на месте нашей первой встречи. Приноси с собой честные ответы или готовься к серьезным последствиям.

Люк

Я тихонько хихикаю, и Брэд Томас, сидящий через проход от меня, поднимает голову от своей домашней работы. Когда я улыбаюсь ему, он молча поправляет очки и возвращается к своим записям.

Я поспешно хватаю ручку, чтобы заполнить анкету Люка.

И тут звенит звонок.

Значит, придется еще немного подождать.

К тому времени, когда раздается звонок на следующий урок, у меня есть целых две причины для радости.

Во-первых, на мировой истории я сижу в последнем ряду. И во-вторых, мистер Эллис интересуется только прошлым.

И вот опросник Люка лежит передо мной на столе, ручка зажата в правой руке. Делаю глубокий вдох и читаю первый вопрос.

1. Какой у тебя рост?

Я прикусываю язык, чтобы не рассмеяться. Потом честно отвечаю:

5 футов 6 дюймов в любимых туфлях; 5,4 без них

2. Где ты родилась?

Здесь.

3. У тебя есть братья или сестры?

Нет.

4. Чем занимаются твои родители?

Мама продает недвижимость. Насчет отца не знаю.

5. У тебя есть парень?

Нет, но я готова обсудить такую возможность.

6. Что тебе нравится в средней школе Мэриден?

Возвращаться домой каждый вечер.

7. Какую последнюю книгу ты прочитала?

«Введение в начала анализа: основные понятия и методы».

8. Желе или пудинг?

Пудинг. Ванильный.

9. Если бы ты могла превратиться в животное, то кем бы хотела стать?

Слоном.

Я отрываюсь от листка, чтобы убедиться, что за мной никто не подглядывает. Мистер Эллис в красках рассказывает о Второй мировой войне. Мне немного стыдно за то, что я его не слушаю, но ведь я и так помню наизусть почти все, о чем он говорит.

Поэтому с чистым сердцем возвращаюсь к анкете.

10. Что ты хорошо умеешь делать?

Я пропускаю этот вопрос, но обещаю себе вернуться к нему позже.

11. Самый постыдный момент твоей жизни на сегодняшний день?

Этот вопрос заставляет меня задуматься. Естественно, у меня есть свои постыдные воспоминания — взять хотя бы один солнечный денек на горнолыжном курорте Джексон Холл, лопнувшие на заднице джинсы и полосатые трусы «под зебру», выставленные на всеобщее обозрение, — однако эта катастрофа еще не произошла. Я не хочу врать Люку, поэтому пишу:

Знакомство с тобой, когда я была в футболке с кошкой.

Возможно, это не самое постыдное, но вполне сойдет. Пойдем дальше.

12. Самое лучшее и самое худшее в здешней жизни?

Худшее = ветер. Лучшее = люди.

13. Любимый напиток?

Ванильный латте из «Ява-кофе».

14. Любимое занятие вечером в пятницу?

Пицца и кино.

15. Ты была когда-нибудь влюблена?

Не уверена. Наверное, это значит — нет.

16. Фильмы ужасов — да или нет?

НЕТ!!!

Здесь я ненадолго прерываюсь, чтобы посмотреть в окно, и с удивлением вижу огромные белые хлопья, лениво падающие с неба. Школьный двор запорошен снегом, похожим на легкую пенку на чудесном латте. Снег прекрасен нетронутой красотой, еще не испорченной следами и грязными протоптанными дорожками.

Мистер Эллис вещает со своей кафедры с такой страстью, будто вот-вот расплачется. Я отвожу глаза, потому что мне неловко за него и, соответственно, ужасно стыдно за себя.

Я читаю следующий вопрос, но вместо того, чтобы хотя бы попытаться ответить, комкаю листок.

Люк интересуется моим самым ярким детским воспоминанием.

Я слегка наклоняюсь вбок, чтобы незаметно спрятать анкету в задний карман джинсов. Потом снова перевожу глаза на снег и с огорчением вижу, что кто-то уже прошел по нему.

Кто-то с гигантским размером ноги.

Тогда я поворачиваюсь к мистеру Эллису и пытаюсь слушать то, о чем он говорит, но мои мысли уже далеко отсюда.

Я не могу закончить эту анкету.

У меня нет никаких детских воспоминаний — ни ярких, ни тусклых.

Я не помню того, что было вчера.

У меня есть только мое будущее, а тебя, Люк Генри, в этом будущем нет.

Я изо всех сил стараюсь оттянуть неизбежное, но очередной логический вопрос долбит меня прямо в лоб.

Почему я не помню Люка?

Судя по тому, что мне известно на сегодняшний момент, меня связывают с ним не только записки, но и один премилый разговор после самостоятельной работы, а значит, возможна лишь одна причина, по которой моя память игнорирует существование самого роскошного парня, которого мне посчастливится встретить в будущем.

И причина эта заключается в том, что Люка в моем будущем не будет.

Записка за понедельник не могла знать о вторничном Люке, однако во вторник Люк был тут как тут. Значит, в понедельник он все-таки присутствовал в моем будущем.

Добравшись до этого логического вывода, я громко вздыхаю и переживаю крайне неловкие несколько секунд, в течение которых мистер Эллис и по меньшей мере восемь человек из класса оборачиваются, чтобы просверлить меня вопросительными взглядами.

Я молча выдавливаю кривую улыбку, и зеваки разочарованно отворачиваются, чтобы продолжить почтительно слушать рассказ мистера Эллиса.

Снова оставшись наедине со своими мыслями, я признаю, что ответ ясен, как день. Не надо думать, что Люк полностью отсутствует в моем будущем: возможно, я не помню его потому, что с ним связано какое-то болезненное воспоминание, нечто настолько тяжелое, что мой разум почел за благо его заблокировать.

Но это несправедливо!

Я думаю о Пейдж Томас и о том, через что ей придется пройти. Неужели нас с Люком ждет нечто подобное?

Неужели разбитое сердце — достаточная причина для забвения?

Внезапно весь сегодняшний день становится совершенно невыносимым. Мое будущее слишком тяжело для урока истории. Мне нужно выйти. Я хочу разыскать Люка, вытащить его из школы, взять за руку и поцеловать, потому что мне нужно торопиться, раз уж он собирается вскоре разбить мне сердце.

По крайней мере, пусть у меня останется что-то хорошее, прежде чем начнется плохое.

Все мое тело наэлектризовано энергией — оно хочет двигаться, действовать, но вместо этого сидит, прикованное к жесткому пластиковому стулу в последнем ряду кабинета истории. Я судорожно впиваюсь руками в края стола, на меня вдруг накатывает бессильное бешенство от понимания вопиющей несправедливости моей жизни.

Обычные девочки могут встречаться с кем хотят, не спрашивая советов у будущего.

Почему я не могу быть обычной?

Я думаю о Карли Линч, которая будет безостановочно менять парней до самого конца средней школы, и кровь бросается мне в голову. Карли в сто раз хуже меня, но даже она может позволить себе беспечно шагать по жизни.

Я тоже хочу быть беспечной!

И тут, словно для того, чтобы окончательно добить меня и напомнить о том, насколько я далека от беспечности, меня снова переносит на кладбище.

Моя мать безутешно рыдает справа от меня. Слева виден все тот же зловещий каменный ангел. В стороне от выстроившихся полукругом скорбящих, одетых во все черное, стоит небольшая группа; пожилая женщина, комкающая белый кружевной платочек, молодая девушка в декольтированном платье и импозантный лысый мужчина.

Мужчина почему-то кажется мне похожим на непробиваемую стену.

На какое-то мгновение я задерживаюсь взглядом на маленькой черной броши, приколотой к джемперу пожилой женщины. Насколько я могу разглядеть, брошь сделана в виде украшенного драгоценными камнями жука, в любом случае она слишком броская для похорон. Потом я зачем-то вспоминаю статью, которую мне предстоит прочитать в будущем, где говорится о том, что древним египтянам клали в гроб изображения жуков.

Может быть, для нее это особенная брошь.

Возможно, она просто любит жуков.

Я делаю робкий вдох, страшась впустить в себя смрад разлагающихся в земле тел, но неожиданно чувствую два своих самых любимых запаха: травы и дождя. Некоторые люди пришли на кладбище с зонтами. Некоторые уже промокли.

Мне хочется увидеть как можно больше и в то же время поскорее стереть из памяти увиденное.

Когда я снова оказываюсь в кабинете истории, от этих противоречивых желаний у меня сводит плечи. Я стискиваю челюсти с такой силой, что боюсь раскрошить зубы.

На лбу выступает пот, а глаза вдруг превращаются в два маленьких калейдоскопа. Мне кажется, что я сейчас ослепну, и от страха у меня начинает бешено колотиться сердце, а плечи сводит еще сильнее. Дыхание становится быстрым и затрудненным, и я боюсь, что у меня случится инфаркт — прямо здесь, на уроке мировой истории.

Мальчик, имени которого я никогда не узнаю, несмотря на то, что, судя по напоминалке, просижу с ним за одной партой до конца этого года, наклоняется ко мне и шепотом спрашивает:

— Ты в порядке?

— Нет, — шепотом отвечаю я. — Кажется, мне нужно выйти.

Безымянный мальчик поднимает руку, и когда мистер Эллис спрашивает его, в чем дело, он говорит:

— Мне кажется, Лондон срочно нужно в кабинет медсестры. Она заболела или типа того.

Мистер Эллис тоже спрашивает, все ли со мной в порядке. Мне казалось, мы уже прояснили этот вопрос, но все равно отвечаю, что нет.

Наверное, я просто довела себя до панической атаки, но мало ли что.

Мистер Эллис быстро выписывает мне пропуск и просит, чтобы медсестра непременно позвонила ему, когда я доберусь до ее кабинета. Затем, не дожидаясь, пока я соберу свои вещи и выйду, он возвращается к теме противостояния союзников и стран «Оси».

Через час, все еще злясь на медсестру за то, что она устроила переполох на пустом месте, я уже не слишком задумываюсь над тем, что делаю.

— Кому пишешь? — спрашивает мама.

— Джейми, — бормочу я, не сводя глаз с маленького экрана.

Потом захлопываю телефон и смотрю на дорогу, пока моя мама выруливает свою «тойоту приус» с покрытой слякотью парковки на дорогу.

С каждым поворотом колес моя мечта встретить потенциального экс-бойфренда после уроков превращается в дым. Сегодня в моей жизни не будет никакого Люка, а это, вполне вероятно, означает, что его не будет совсем.

Если только я не сделаю то, что задумала.

Согласна, наверное, это неразумно. Да, на свете существует огромное количество по-настоящему тяжелых ситуаций, которые совсем не зря называются «травматическими событиями». Да-да, одно из таких событий случится со мной из-за Люка.

Но прежде чем все эти неприятные мысли успевают завладеть моим рассудком, я выбираю Люка.

Страдание потом, счастье — сейчас.

Я выбираю Люка.

 

Глава десятая

Завернув за угол, я вижу силуэт Джейми в большом окне гостиной.

— Ты чего вырядилась, как на северный полюс? — спрашивает она, прежде чем я успеваю полностью распахнуть тяжелую дверь ее одноэтажного дома постройки семидесятых годов.

— Зачем ты меня высматриваешь в окошко? — вопросом на вопрос отвечаю я, протискиваясь мимо нее в прихожую.

— Да темно же, — пожимает плечами Джейми, на миг приоткрывая кусочек своей души. Время от времени, приблизительно две минуты из 1440 в день, она думает о ком-то, кроме себя.

— Вернемся к твоему чудовищному наряду, — говорит она, поджимая губы. — Боюсь, на этот раз мне все-таки придется позвонить в полицию моды.

Она указывает рукой на растущую груду верхней одежды, которую я сбрасываю себе под ноги.

— Да знаю, знаю! Я думала, на улице холоднее, — бормочу я.

— Зачем же все-таки пришла? — спрашивает Джейми.

— Не знаю, — пыхчу я, продолжая разоблачаться. — Решила, что так будет лучше. Ты с ним встретилась? — спрашиваю я, торопясь сменить тему.

— С кем? — спрашивает Джейми, сосредоточенно разглядывая свои ногти, как будто я попросила у нее чашку чая.

— С Люком, — шепчу я.

— А, с твоим миленьким мальчиком? — нарочно громко переспрашивает она. — Да, встретилась. И ты права, теперь с тебя должок.

— Что он сказал?

— Ничего, — задумчиво говорит она своему ногтю, а потом обкусывает заусенец. — Спасибо или типа того. Я дала ему твой телефон.

Я понимаю, что на большее мне сейчас рассчитывать не приходится, поэтому заканчиваю раздеваться и аккуратно складываю свою одежду на скамейку возле двери.

Но перед этим вытаскиваю из кармана мобильный.

Мы уже направляемся в комнату Джейми, когда ее мама высовывает голову из-за угла и лучезарно улыбается мне. Поверх спортивного костюма на ней сегодня красивый фартук с рисунками в стиле ретро.

— Привет, Лондон! — звонко восклицает она.

— Добрый вечер, миссис Коннор, — отвечаю я, улыбаясь и махая рукой. Джейми делает страшные глаза, хватает меня за руку и тащит к лестнице.

— Как у тебя дела, милая? — спрашивает мне вслед миссис Коннор.

— Отлично, спасибо! — кричу я на бегу, потому что Джейми решительно тащит меня в свою берлогу, устроенную в цокольном этаже. Наверное, сейчас я похожа на невезучую муху, попавшуюся в лапы хитрого паука.

Полчаса спустя я сижу на кровати Джейми, стараясь не испачкать кроваво-красным лаком для ногтей ее одеяло и не стошнить прямо на постель от темы нашего разговора.

— Он ведет себя совсем как молодой парень, да ты сама убедишься, если хоть разок поговоришь с ним, — рассказывает Джейми о своем новом увлечении — женатом преподавателе вождения и временно исполняющем обязанности дежурного учителя, надзирающего за оставленными после уроков, по имени мистер Райе. — Он просто чистый секс, и этим все сказано.

— Джейми! — ору я, хотя прекрасно знаю, что это бесполезно.

Откуда-то из глубины памяти всплывает воспоминание: мы стоим вокруг больничной кровати и держим Джейми за руки после того, как целая пригоршня таблеток не сделала с ней того, на что она рассчитывала. Как будто мистер Райе того стоил!

Я впиваюсь пальцами в пузырек с красным лаком и пытаюсь сменить тему.

— У тебя есть черный? Что-то у меня лак облупился, — говорю я, разглядывая кончики своих ногтей.

— Красный снизу, черный — сверху, да? Это пикантно, — бормочет Джейми, роясь в корзинке с крошечными стеклянными пузырьками всех цветов и оттенков. Отыскав нужный, она бросает его мне. К сожалению, мне так и не удалось ее отвлечь.

— Он предложил мне встретиться после уроков в понедельник, — небрежно бросает Джейми, словно речь идет о чем-то совершенно обыденном.

— Джейми, опомнись. Ты не можешь с ним встречаться!

— Почему нет? Когда ты перестанешь быть такой скромницей?

— Почему нет? Сейчас я тебе скажу почему.

В ответ Джейми хохочет, как будто это игра. Возможно, для нее так оно и есть. К сожалению, она не может знать, до чего доведет ее эта игра. Но я-то знаю. Я помню.

— Валяй, я вся внимание, — говорит Джейми, а сама берет пузырек ярко-розового лака и принимается красить ногти на ногах.

— Отлично, — киваю я, все еще надеясь достучаться до нее. — Начать с того, что он женат.

— Несчастливо женат, — парирует Джейми. — Какой смысл в несчастливом браке?

Я понимаю, о чем она говорит. Джейми имеет в виду брак своих родителей, который, по иронии судьбы, закончился из-за того, что ее отец стал с излишним интересом поглядывать по сторонам. Но еще большую иронию я вижу в том, что Джейми расскажет мне эту невеселую историю на своем предсвадебном девичнике, где она будет вовсю целоваться не с тем мужчиной, за которого соберется выходить замуж. А тот, за кого она соберется выйти и все-таки выйдет, вскоре изменит ей со своей секретаршей. Ирония судьбы.

Даже больше — порочный круг, который мне предназначено наблюдать своими глазами.

Вернувшись в настоящее, я продолжаю:

— Ладно, а как насчет этого — он учитель, а ты ученица? Притом несовершеннолетняя. Это противозаконно, Джейми. Его могут уволить и посадить в тюрьму.

— Не могут! За это никому никогда ничего не бывает!

Ничего не бывает? Возможно, я опять что-то упустила, и мы живем в мире, где подобная ситуация стала настолько типичной, что за нее, как утверждает Джейми, «никому никогда ничего не бывает»?

Ладно, проехали. Идем дальше.

— Он старый.

— A y тебя предубеждение против людей в возрасте?

— Ты не находишь, что он слишком упитан?

— Мне нравятся мужчины с брюшком.

Мужчины? Он что, уже не первый?

Мысленно сверяюсь со своими записями и выуживаю пару напоминалок о мальчиках, с которыми Джейми общалась в последнее время.

— А как же Джейсон? Или Энтони?

— Они — мальчишки. Приятное развлечение, не больше. А Тэд — мужчина!

Боже правый, так он уже Тэд?

— У него точно проблемы, раз он встречается со школьницей!

— Вообще-то я не обычная школьница. И потом, Лондон, ты меня все равно не переубедишь. Он мне нравится!

— Это отвратительно.

— Не более отвратительно, чем то, что тебе нравится Люк.

Я вздрагиваю при упоминании его имени.

— С чего это вдруг? Он — само совершенство.

— Тебе не кажется, что это некоторое преувеличение? — спрашивает она, закатывая глаза. — То есть он, конечно, милый, но ведь не Кристофер Осборн. И вообще, твой Люк с придурью. И это перевешивает всю прелесть его красивых глаз.

Я мгновенно забываю о проблемах Джейми и бросаюсь на защиту Люка.

— Он вовсе не с придурью! С чего ты взяла?

Довольная тем, что ей удалось отвлечь мое внимание от мистера Райса, Джейми снисходительно поясняет:

— Он рисует картинки! Всем известно, что этим занимаются только психи.

— Или художники, — вздыхаю я, невольно поражаясь простоте мира Джейми. Ей нравится мистер Райс, следовательно, она его получит; она не рисует и кисточку видела только в пузырьке с лаком для ногтей, значит, живопись приравнивается к психическому отклонению.

Разочарованно вздохнув, я возвращаюсь к теме мистера Райса.

— Ладно, а как тебе такой аргумент — замутив интрижку с учителем, ты лишаешь себя опыта школьных романов?

— Интрижка? Мне нравится твой прогноз. Это пикантно, — довольно мурлычет Джейми. Очевидно, «пикантно» — это ключевое слово сегодняшнего вечера. — Слушай, кто ты такая? Мой психоаналитик? — спрашивает она, не поднимая глаз от своих пальцев на ногах. — Лондон, школьные романы — это адская скука. Уж поверь моему опыту, он у меня намного больше твоего. И потом, он мне нравится. Так что отвяжись от меня, ладно?

— Можно я вернусь к самому началу и повторю, что он женат?

Кажется, она сейчас разорется.

— Мне плевать! Жена его не понимает! А МНЕ ОН НРАВИТСЯ! — Джейми отчеканивает последние три слова и смотрит мне прямо в глаза. И я сдаюсь. Не потому, что она победила, а потому, что мне вовсе не улыбается возвращаться в темноте к себе домой, если Джейми разозлится и выставит меня вон. Я не уверена, что взяла с собой ключи, а мама уехала на всю ночь.

Поэтому я откладываю нетронутый пузырек черного лака и поднимаю руки.

— Ладно, ладно, умолкаю.

— Спасибо! — фыркает Джейми, продолжая красить ногти в истерически-розовый цвет, которым пользуются только проститутки или шестилетки.

Кстати, о розовом…

— Слушай, Джейми…

— Чего еще? — спрашивает она таким тоном, что я решаю действовать осторожнее.

— За что чирлидерши так меня ненавидят? — спрашиваю я, вспомнив косые взгляды, которые ловила на себе весь день.

Джейми звонко хохочет, словно я разыгрываю перед ней комедию.

— Очень смешно, — сообщает она, отсмеявшись и возвращаясь к ногтям.

Очевидно, мне придется ей подыграть.

— Да, я знала, что ты оценишь. Но серьезно, тебе не кажется, что они слегка заигрались в плохих девочек? Скажи, разве это не омерзительно?

Джейми поднимает на меня взгляд, крошечная кисточка в ее руке застывает на середине мазка.

— Лондон, у тебя опять приступ?

Я прикусываю язык, чтобы не рассмеяться. Обычно я объясняю свои странности весьма расплывчатым понятием «приступ мигрени». Джейми всегда будет без вопросов покупаться на эту выдумку, и вовсе не потому, что она дурочка. Просто ей это не слишком интересно.

Или она все знает, но ей плевать.

Я благоразумно молчу, а Джейми продолжает:

— Ты же практически отбила у Карли парня. Кристофера Осборна. Ну как, вспомнила? Тебе не кажется, что это серьезный повод для очень серьезной ненависти? А остальные чирлидерши — просто послушное стадо девочек-овечек.

Я от души смеюсь над ее дурацким словечком.

— Ну да, конечно, — говорю я, отсмеявшись. Мне, конечно, очень хочется узнать побольше, но я боюсь выдать себя излишним любопытством. Зато теперь я, по крайней мере, знаю, в чем виновата — пусть и без вины.

Я никогда ни у кого не уводила парней.

По крайней мере, я ничего такого не помню.

— Так ей и надо было, — пыхтит Джейми, сосредоточившись на прорисовке кончиков ногтей.

— Наверное, — отвечаю я без всякой уверенности. Кисточка снова зависает в воздухе, и Джейми непонимающе поднимает на меня глаза.

— Лондон, ты такая добренькая! Поделом ей было! Она же отрезала твой хвост!

Я машинально подношу, правую руку к волосам. К длинным, нормальным волосам. Собрав в кулак все свои дедуктивные способности, я решаю, что безопаснее всего будет отделаться нейтральной репликой.

— Да, но это было давно.

— Не существует срока давности для тех, кто пытался испортить чужую внешность, — с жестокой улыбкой сообщает Джейми, а потом снова возвращается к маникюру. — Хорошо, что я тебя спасла!

— Мммм, — мычу я, делая вид, будто страшно занята своими ногтями, так что Джейми может спокойно продолжать рассказ.

— Я назвала ее Вонючкой, схватила тебя за руку и повела к директору. Помнишь? Тогда-то мы и подружились.

Джейми поднимает на меня глаза, и я вижу в них настоящую нежность.

— Нет худа без добра, — говорю я, улыбаясь ей.

В этот момент мать Джейми звонит ей на мобильный, прерывая наш экскурс в прошлое. Джейми смотрит на экран своего телефона и отвечает самым равнодушным тоном:

— Да? — Секунд десять она молча слушает, потому вяло бросает: — Ладно, пока. — И отключается.

— Ужин готов, — сообщает она мне. На этом наш неприятный разговор на сегодня завершен.

Позже, после просмотра глупой романтической комедии, попкорна и содовой, когда настает время ложиться спать и Джейми уходит в ванную, я тайком вкратце записываю итоги сегодняшнего вечера. Гораздо более длинный и более подробный отчет о сегодняшнем дне ждет меня дома, так что сейчас я записываю только самое главное.

Пыталась отговорить Джейми от романа с мистером Райсом, но не преуспела. Попробуй еще. Разузнать все о Кристофере Осборне.

Я прерываюсь, грызу кончик ручки и думаю о том, что я еще упустила.

Ах да, точно!

Джейми уже вышла из ванной и идет в комнату, поэтому я лихорадочно царапаю последнюю, и самую важную, приписку к сегодняшнему отчету:

Джейми дала Люку мой телефон!

 

Глава одиннадцатая

Мама стучится в дверь, и я поспешно прячу улики. В основном это фотографии и несколько листков, ждущих моего прочтения. Утренняя напоминалка сообщила, что я найду их в выдвижном ящике стола, где они и были обнаружены.

Все эти документы, сложенные в желтый манильский конверт, скорее всего, являются результатом незаконного обыска маминой комнаты, совершенного мною после того, как она соврала мне насчет своих планов на воскресный вечер.

Она сказала, что будет работать — но я-то помню ее дружка.

Она соврала — и я сунула нос в ее делишки.

Разве не справедливо?

За несколько секунд я разгоняю свою злость на мать от нуля до сотни, а спрятанные под задницей фотографии и другие документы только еще больше… усложняют ситуацию.

Я не отзываюсь, но мама все равно распахивает дверь.

— Я стучала.

— Знаю.

Она вопросительно смотрит на меня, и мне приходится изобразить на лице виноватую гримасу.

— Ты опоздаешь в школу, — говорит мама.

— Ладно, сейчас потороплюсь, — отвечаю я.

— В чем дело? — спрашивает она все с тем же озадаченным выражением, намертво приклеившимся к ее лицу.

«Это тебя надо спросить!» — мысленно цежу я.

— Ни в чем. А что? — говорю я вслух.

— Ты какая-то… напряженная. Вчера мне тоже показалось, что ты нервничаешь, — говорит она. Одной рукой она держится за открытую дверь, другой вцепилась в косяк.

— Вовсе нет, — бросаю я. Мама поднимает обе руки в знак капитуляции.

— Ладно, как скажешь, Лондон. Тогда просто поторопись. Ты опоздаешь.

С этими словами она поворачивается и закрывает за собой дверь.

Полчаса спустя, когда мы едем в школу, она снова прерывает мои размышления.

— Это из-за Джека?

— Что из-за Джека?

— Значит, ты о нем знаешь?

— Разумеется, мама. Я его помню, — отвечаю я, провожая взглядом проносящиеся мимо дома.

— Ты расстраиваешься из-за этого? — не отстает она. — И поэтому ведешь себя так странно?

— Нет, я не расстраиваюсь из-за этого. Мне наплевать. Делай что хочешь, — говорю я и принимаюсь настраивать радио, давая понять, что разговор окончен.

Толстый намек понят, и остаток пути мама молчит. Когда машина останавливается на площадке, я изо всех сил шарахаю дверцей «приуса» и, не оглядываясь, захожу в среднюю школу Меридан, оставляя маму в полной растерянности. В глубине души я все-таки надеюсь, что она как-нибудь сама догадается о настоящей причине моей стервозности.

И еще надеюсь, что тогда ей будет так же плохо, как мне сейчас.

Стоит мне переступить порог школы, как моя злоба на мать мгновенно превращается в злобу на окружающий мир.

Когда во время баскетбола на физкультуре Джейсон Сэмьюэльс нечаянно попадает мне мячом в плечо, я в ответ швыряю мячом в него.

Изо всех сил.

Когда Пейдж Томас осмеливается подойти ко мне с расспросами о своей идиотской любви, я затыкаю ей рот одним убийственным взглядом.

Когда роскошная девочка-готка, которая, похоже, постоянно ошивается на парковке, случайно сталкивается со мной в коридоре, я и не думаю извиняться.

А когда я рывком распахиваю двери библиотеки, решительно прохожу через металлоискатель и шагаю на свое место, то мне уже ничего не стоит наорать на Люка за то, что он мне не позвонил. Или просто проигнорировать его существование.

Но он сам подходит ко мне. И говорит:

— Не хочешь пообедать сегодня у меня дома?

При этом он солнечно улыбается мне своими прекрасными губами, ямочками на щеках и блестящими глазами.

— Да! — отвечаю я. — Да, хочу.

— Что это?

Порой Джейми бывает ужасной пронырой. Я еще не успела открыть свой рюкзак, чтобы положить туда учебник испанского, как она уже ухитрилась полностью изучить его содержимое.

— Ничего, — отвечаю я, бросая быстрый взгляд на туго набитый манильский конверт, прежде чем застегнуть рюкзак и повесить его на плечо.

Джейми молча смотрит на меня. Она не купилась на мое «ничего».

— Ладно, — бурчу я, оттаскивая ее от своего шкафчика и подталкивая к кабинету испанского. — Я тебе все расскажу, но, вообще, это пустяки.

— Звучит заманчиво, — урчит она, продевая руку мне под локоть. Мы с Джейми всегда будем так ходить: под руку. Это наша привычка, и мне она нравится, особенно сейчас, когда мне понадобится поддержка Джейми, чтобы пройти через то, что ждет меня впереди.

Но потом я вспоминаю утреннюю напоминалку и понимаю, что Джейми сегодня тоже понадобится моя поддержка.

Она выжидающе смотрит на меня.

— Это просто старые фотографии и все такое, — тихо, словно по секрету, говорю я.

— Чьи? — спрашивает Джейми.

— Моего отца, — поморщившись, отвечаю я.

— А. — Джейми смотрит вперед и ловко ведет нас через столпотворение в школьном коридоре. На какое-то время она притихает.

— Да, я нашла их в коробке в мамином комоде, вместе с отцовскими старыми галстуками и прочим барахлом.

— Ты рылась в комоде у своей матери? — спрашивает Джейми, полностью игнорируя смысл моих слов.

— Да, — бросаю я, не пускаясь в дальнейшие объяснения. С какой стати мать скрыла от меня, что встречалась с ипотечным оператором по имени Джек? Она же знала, что я все равно узнаю!

Наверное, в отместку я вторглась в ее личную жизнь. Следовательно, этим утром после пробуждения меня ждали не только новости о мальчике, которого я не помнила, и о Страхе, о котором хотела бы забыть, но и целая пачка лжи, с которой мне предстояло разобраться.

— В любом случае это еще не самое худшее, — говорю я, возвращаясь к главному.

— И что же худшее? — спрашивает Джейми, поднимая на меня свои красивые глазки.

— Когда я была маленькой, он посылал мне открытки на день рождения, — говорю я, чувствуя подступающую тошноту. Ровно три открытки. Ровно три открытки с поздравлениями на день рождения, которые моя мать, похоже, скрыла от меня.

— И что там написано? — с любопытством спрашивает Джейми.

— Ничего особенного, — вру я. На самом деле это жутко депрессивные открытки. Немногословные и виноватые.

И тем не менее.

Остаток пути до кабинета испанского мы проходим в молчании. Я думаю о своем отце, а Джейми крепко сжимает мою руку, потому что ей кажется, что мне сейчас это нужно.

А может быть, она тоже ненадолго вспомнила о своем отце.

 

Глава двенадцатая

— Это он? — шепотом спрашивает Джейми, наклоняясь ко мне. Наши парты сдвинуты вместе, и мы сидим лицом к лицу. Предполагается, что мы работаем над переводом газетной статьи с испанского на английский.

На самом деле Джейми напропалую флиртует с Энтони, а я рассматриваю выцветшие фотографии, умело спрятанные между страницами испанского словаря.

— Кажется, да, — шепчу я в ответ.

— Что значит — кажется? — шипит Джейми. Я не знаю, почему мы перешептываемся, ведь во время самостоятельной работы в паре нам разрешается говорить вслух.

— Извини, — поправляюсь я, осознав свою ошибку. Мой отец ушел, когда мне было пять лет. Я должна помнить, как он выглядел. — Да, это он. Я просто задумалась. До сих пор не могу поверить в то, что мать прятала все это от меня.

— Матери все такие, — шепотом сообщает Джейми и приступает к переводу заголовка статьи.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В МЕХИКО

— El terremoto… — нараспев читает Джейми по-испански, записывая фразу в тетрадь, при этом она так потешно акцентирует произношение, что я не выдерживаю и хихикаю. Я знаю, что она пытается меня развеселить.

Я слышу, как сидящая сзади Эмбер Валентайн пытается произнести слово «hambre», то есть «голодный». Отчаявшись добиться результата, она решает посмешить своего соседа и сообщает: «Tengo hamburger».

Эта глупая шутка вызывает у ее соседа приступ истерического хохота, который можно объяснить только тем, что Эмбер Валентайн выглядит именно так, как должна выглядеть девушка с роскошным именем Эмбер Валентайн.

— Покажи еще одну, — требует Джейми, закончив предложение. Я пододвигаю к ней словарь.

Она листает страницы, а я смотрю сбоку на перевернутые вверх ногами фотографии и думаю о том, что мой отец выглядит в точности так, как я его себе представляла.

У него добрые глаза и широкая белозубая улыбка. Несомненно, цветом волос я пошла в него, однако кожа у отца прозрачная и веснушчатая, а у меня более густого сливочного оттенка, как у матери. Намазавшись солнцезащитным кремом в 90 единиц, я могу добиться легчайшего оттенка загара, тогда как, судя по фотографиям, для моего отца возможны лишь два состояния — либо смертельная бледность, либо солнечный ожог.

Мне кажется, что я слышу беспечный, раскатистый хохот, доносящийся со старых фотографий. В одежде отец, похоже, предпочитал вылинявшие джинсы и рубашки навыпуск, и в этом наряде он выглядит большим и сильным, готовым расправиться с любыми чудовищами — как реальными, так и воображаемыми.

Джейми долго разглядывает фотографию, на которой мой отец учит меня, совсем еще маленькую, плавать. На этом снимке он смотрит на юную и растрепанную меня с такой смесью восторга, любопытства и обожания, что мне хочется плакать.

Джейми косится на меня и переворачивает страницу.

— Это твоя бабушка? — тихо спрашивает она.

— Где? — я наклоняюсь к ней. Джейми разворачивает ко мне словарь и показывает на фотографию, где я изображена на руках у отца.

Там, на заднем плане, прямо за спиной у отца, я вижу то, на что не обратила внимания раньше.

Кого-то, кого я не знаю, но узнаю.

Кого-то, кого я пока не встречала, но встречу.

С бешено колотящимся сердцем я хватаю словарь и рывком пододвигаю его к себе. Наклоняюсь над ним все ниже и ниже, жалея о том, что у меня нет чудесной маленькой лупы, вроде тех, которыми пользуются торговцы бриллиантами.

И тут, посреди урока испанского, под взглядом Джейми, которая смотрит на меня так, словно стыдится нашего знакомства, в голове у меня что-то щелкает.

Я продолжаю смотреть на фотографию, потому что хочу скрыть свои мысли от Джейми. Я не хочу, чтобы она спрашивала, в чем дело. Сейчас я все равно не смогу сочинить никакой правдоподобной отговорки.

Половина правды заключается в том, что женщина на заднем плане фотографии, скорее всего, действительно моя бабушка. Она смотрит на меня-младенца с такой любовью и нежностью, что сердце разрывается.

Но не столько взгляд, сколько внешность выдает ее с головой. Волосы у нее того же цвета, что у меня и моего отца, да и многие другие черты этой женщины в точности повторились в моем отце и мозаикой рассыпались во мне.

— Осталось двадцать минут, — объявляет классу миссис Гарсия, прерывая мои размышления.

Джейми цедит под нос что-то непечатное, хватает со стола наши листы и начинает лихорадочно переводить.

— Помочь? — спрашиваю я.

— Нет, продолжай сходить с ума, — отвечает она, не поднимая головы.

— Спасибо.

— На здоровье.

Через двадцать минут Джейми сдает нашу контрольную, которая на следующей неделе вернется к нам с красной отметкой «Б с плюсом» сверху, и мы молча собираем вещи. Я осторожно укладываю словарь в рюкзак, стараясь не рассыпать фотографии.

— Чем займемся в обед? — спрашивает Джейми, перекидывая сумку через плечо. И тут я вдруг вспоминаю, чем собираюсь заняться. Выпрямляюсь и смотрю на подругу.

— Люк пригласил меня пообедать с ним сегодня.

— А, вот как, — говорит Джейми, не скрывая разочарования. Мне кажется, будто в глазах ее промелькнуло какое-то странное выражение. Раздражение? Досада? Ревность? — Ладно, понятно. Схожу с Энтони.

— Извини, Джей, — Энтони поспешно выбегает из аудитории, и я уже не знаю, с кем Джейми проведет этот несчастный час.

Как только мы выходим из класса, Джейми вырывает у меня свою руку, говорит, что ей срочно нужно в туалет и, помахав мне, убегает, прежде чем и успеваю сказать хоть слово. Исчезает — и все тут.

По дороге к тому месту, где мы договорились встретиться с Люком, я думаю о фотографиях. Вернее, об одной фотографии. Еще точнее, об одном человеке.

Вторая половина правды заключается в том, что у меня есть бабушка, которая (предположительно) меня любит и, возможно, хочет печь для меня печенье и расчесывать мне волосы. Ладно, пусть только печенье.

Это инь правды. Но есть и ян. И этот ян — та часть, которую я упорно пытаюсь выбросить из головы, шагая сквозь безликую толпу школьников, — состоит в том, что, хотя я только что впервые увидела лицо бабушки, я помню ее в будущем.

Женщина на фотографии — это пожилая женщина на похоронах, та самая, с изящным платочком, чудесной брошкой в виде жука и совершенно мертвым лицом.

Я заворачиваю за угол, и мысль, которую я всеми силами пытаюсь отогнать, решительно проталкивается в первый ряд.

На ходу мы с Люком встречаемся взглядами — он стоит, небрежно прислонившись к стене, рюкзак брошен у ног. Увидев меня, он отрывается от стены и подхватывает рюкзак с пола.

Мы неумолимо сближаемся, и, когда всего несколько шагов отделяют нас друг от друга, на меня всей тяжестью обрушивается вторая половина правды.

Я смотрю на Люка, но вижу тьму.

Моя мама рыдает.

Моя бабушка убита горем.

Я не могу заставить себя посмотреть вниз.

Через десять шагов я улыбаюсь в ответ на улыбку Люка. Кажется, он рад видеть меня. Я стараюсь заглушить свои чувства и напоминаю себе, что тоже рада ему.

За два шага до того, как Люк неловко, но нежно обнимет меня сбоку, я разрешаю себе додумать все до конца.

Этому может быть только одно объяснение.

Это похороны моего отца.

Мой отец должен умереть.

Вот.

Все.

Люк небрежно берет меня за руку, и это здорово, несмотря на то, что фактически мы с ним познакомились только сегодня утром. И мы неторопливо идем в толпе таких же парочек навстречу пронзительному ветру, разгуливающему по ученической парковке.

— Хороший день? — спрашивает Люк по дороге.

— Хороший, — отвечаю я, потому что твердо решила во что бы то ни стало сделать его таким.

 

Глава тринадцатая

Люку почти удалось отвлечь меня, по крайней мере до тех пор, пока мы не прошли между рядами машин и не остановились возле его…

Минивэна.

Люк громко хохочет, заметив, с каким остолбенением я разглядываю эту типичную машину американской мамочки. Очевидно, это и в самом деле когда-то была машина его американской мамочки, по крайней мере до тех пор, пока она не сменила это чудо на «потрясающе экономичный» внедорожник.

Люк говорит, что так оно и было, и заводит двигатель, а я продолжаю беспечно радоваться тому, что мы едем обедать к нему домой вместо традиционного похода в пиццерию или еще куда-нибудь. Оказывается, мать Люка сегодня взяла его младших сестренок и поехала с ними в город покупать одежду.

Оказывается, у него есть младшие сестренки.

— А твой отец — он твой настоящий отец? — спрашиваю я, когда мы отъезжаем с парковки.

— Да, а что? А, ты это к тому, что у нас с сестрами большая разница в возрасте?

— Ну да. Огромная разница. Вот я и решила, что, возможно, у твоей мамы это второй брак.

— Ты почти угадала. Она была замужем два раза, но оба раза за моим отцом, — отвечает Люк таким тоном, словно ему очень не хочется об этом говорить. Тем не менее он продолжает: — Когда я родился, мы жили в Чикаго. Ты не поверишь, но мои родители любили друг друга со школы. Они поженились совсем юными, сразу после окончания школы. Представляешь? — спрашивает он, вовсе не ожидая моего ответа. — В общем, когда я родился, им было около двадцати одного. Мои родители любят говорить, что в период первого брака они были бедны деньгами, но богаты любовью. Это звучит так старомодно, — фыркает он, но я отлично вижу, что он вовсе не считает это старомодным. — Короче говоря, они жили в подвальном этаже у моих дедушки с бабушкой, пытались устроить моего отца в юридическую школу, что в конце концов им удалось. Потом мой отец закончил эту школу, и его пригласили в крупную юридическую фирму в Нью-Йорке. Мы переехали туда, когда мне было лет пять или около того. Мама любила таскать меня по всему городу. Это было здорово. Вскоре мой отец стал партнером владельца фирмы, и родители начали ссориться, потому что папа стал много времени проводить на работе. Точнее сказать, он там просто пропадал. На протяжении нескольких лет я его вообще не помню дома.

«По крайней мере, ты его хоть как-то помнишь!» — думаю я про себя.

Люк сворачивает с магистрали и едет к новенькому кварталу, виднеющемуся на другой стороне шоссе с моей стороны. Оказывается, мы с ним почти соседи!

— Когда мне было десять, они развелись, — продолжает Люк. — Два года я вообще не видел отца. Он только посылал мне открытки и подарки на день рождения…

Я вздрагиваю.

—…и, разумеется, выплачивал пособие на мое содержание. Мы переехали в Бостон. Мама начала работать в мебельном магазине. Она вкалывала, как проклятая, поэтому на лето меня отправляли к дяде с тетей.

Люк замолкает и как-то странно косится на меня, словно ждет, что я что-то скажу. Я смущенно смотрю на него до тех пор, пока он снова не отворачивается к дороге. Не знаю, что он про меня думает, но все-таки продолжает рассказывать.

— А в один прекрасный день папа приехал с цветами и уговорил маму принять его обратно. Она согласилась, и тогда он нашел себе работу в Бостоне, в совсем маленькой фирме, зато каждый вечер в половине шестого он был уже дома, словно никакого Нью-Йорка и в помине не было. Я понимаю, это все звучит странно, но такие уж у меня родители. Ну а потом настал прекрасный день, когда они огорошили меня сообщением, что ждут двойняшек.

— Похоже на кино, — замечаю я.

Люк смеется и говорит:

— Да ладно, я уверен, что жизнь каждого из нас — это готовый сюжет для фильма!

Он говорит это так, словно заглянул мне в душу.

Вскоре мы выруливаем на подъездную дорожку к зданию, которое вполне может сойти за небольшой особняк.

— Круто, — ахаю я. — Красивый дом.

— Да, нам нравится, — отвечает Люк. Затем, очевидно почувствовав необходимость объяснить, откуда у его семьи такой огромный дом, он добавляет: — Здесь жилье дешевле, чем в Бостоне. Или в Нью-Йорке. Или в Чикаго, — смеется он.

— Наверное, — отвечаю я, еле заметно улыбаясь воспоминанию о своей первой покупке дома. — В любом случае очень красивый дом. Тебе нечего стыдиться.

— А я и не стыжусь, — отвечает он. — Просто не хочу, чтобы ты считала меня избалованным богатым мальчиком.

— Возможно, я бы так и подумала, если бы ты водил что-нибудь поприличнее старого маминого минивэна, — шучу я.

— По крайней мере, у меня хоть какая-то машина есть, — отшучивается Люк. По дороге он спросил меня, не хочу ли я сесть за руль. Сказать, что у меня нет машины, всегда проще, чем признаться, что у меня нет прав.

— Тоже верно, — смеюсь я, отстегивая ремень. Потом иду в дом следом за Люком.

Пока он готовит на кухне сэндвичи, я изучаю каминную полку в библиотеке, сплошь заставленную вставленными в рамки фотографиями Люка и его сестричек.

Я чувствую укол ревности при виде этого счастливого семейства.

Одна фотография, на которой запечатлен Люк в возрасте лет одиннадцати или двенадцати, привлекает мое внимание, я стараюсь отвести взгляд, но она притягивает меня, словно магнит. Судя по всему, в этот период Люк отдавал дань образу крутого парня. Это похоже на эффект крушения поезда: я понимаю, что не надо смотреть, но не могу перестать это делать.

Наконец я заставляю себя переключиться на фотографии близняшек.

— Они просто чудо, — говорю я, когда Люк приносит обед.

— Да, они такие. Ты бы видела их в реальной жизни! Они все время болтают такой уморительный вздор! — Он весь сияет, и мне приятно думать о нем как о старшем брате двух очаровательных маленьких дам. — Как-нибудь ты их непременно увидишь, — добавляет он. — Угощайся, — он пододвигает ко мне тарелку.

— Я не знала, что ты занимался спортом, — говорю я, перед тем как откусить кусок лучшего в мире сэндвича с индюшкой.

Люк мрачнеет, и я с ужасом понимаю, что он мог рассказывать мне об этом раньше. Однако он отвечает:

— Нужно держать тебя подальше от этих фотографий!

— Почему? Они очень милые, — шамкаю я с набитым ртом, любуясь фотографией Люка в окружении членов его команды. Он выглядит странно неуместно в стайке будущих звезд «Лиги плюща», но при этом на удивление непринужденно.

— Ха-ха-ха, — сухо отвечает Люк, но потом улыбается и говорит: — Вообще-то я не большой фанат командных видов спорта, но мне нравилось быть членом команды. Ты никогда не узнаешь, что такое холод, если тебя не окунут в реку Чарльз в шесть утра!

Мы смеемся и заканчиваем обед, а потом Люк проводит для меня краткую экскурсию по дому. Что и говорить, дом роскошный, и в каждой новой комнате я ищу следы Люка.

Здесь он делает уроки. Вот тут смотрит телевизор. Здесь играет в видеоигры. Тут ужинает.

Наверху расположены четыре спальни, объединенные общей подковообразной галереей над главной лестницей. В одном углу спальня родителей, рядом с ней комната близняшек. Дальше гостевая спальня.

И, наконец, комната Люка.

У меня слегка сжимается сердце, когда я вижу темное дерево и темно-синие стены, резко контрастирующие со светлыми тонами всего остального дома. Вижу потрепанную гитару, прислоненную к низкому креслу в углу. На одной стене висит огромная картина маслом — ухо девушки. Это очень необычно и очень красиво, но мне не дает покоя один вопрос — чье это ухо? И второй вопрос: не хочет ли Люк нарисовать мое?

Наброшенное сверху одеяло демонстрирует весьма жалкую попытку застелить постель, и мне неудержимо хочется подбежать поближе и понюхать подушки.

Но я все-таки пересиливаю себя.

У нас мало времени, поэтому я не захожу в комнату дальше порога, а Люк слишком быстро уводит меня прочь от единственного места, в котором мне хочется находиться.

— Пора ехать, — мягко напомнил он. — Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

Я нехотя соглашаюсь, но, когда мы спускаемся по широкой лестнице и выходим к минивэну, меня мучительно тянет к нему в спальню.

В этой комнате слишком много Люка. Я хочу побыть в ней подольше.

Мы возвращаемся в школу в уютном молчании, а потом, держась за руки, заходим внутрь.

Посреди коридора, перед тем как разойтись в разные стороны, Люк поворачивается ко мне.

— Давай погуляем в субботу вечером?

— Давай, — отвечаю я, кажется, даже раньше, чем он успел закончить свой вопрос. Я робко улыбаюсь, а Люк смеется мне в ответ, и, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, он быстро, но крепко целует меня в губы.

И тогда я улыбаюсь по-настоящему.

— До встречи, — говорит Люк и уходит в ту сторону, где у него будет следующий урок.

— Пока, — еле слышно шепчу я.

Я не трогаюсь с места, смакуя это мгновение. А потом, как раз в тот момент, когда я собираюсь повернуться, чтобы идти на историю, мне на глаза попадается знакомая фигура. На другом конце коридора, возле автомата с газировкой, стоит Джейми и в упор смотрит на меня.

И в ее взгляде я безошибочно читаю одно чувство.

Ревность.

Я машу Джейми рукой, и она машет мне в ответ, но в ее простом жесте чего-то недостает. Я хочу подойти к ней и поговорить, но не успеваю сделать шаг, как Джейми поворачивается ко мне спиной и уходит.

Тут я вспоминаю, что вот-вот прозвенит звонок, поэтому разворачиваюсь и иду на историю, но с каждым шагом на меня все сильнее давит груз перемен, произошедших в моей жизни сегодня.

 

Глава четырнадцатая

— Привет?

— Привет! Почему ты так отвечаешь?

— Я просто удивилась, что ты позвонила, — признаюсь я.

— Почему? — Джейми включает дурочку.

— Мне показалось, ты сегодня была чем-то расстроена, — осторожно говорю я.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь!

Я представляю ее виноватое лицо. По голосу слышу, что ей неловко, и для меня этого вполне достаточно. Поэтому спрашиваю:

— Как дела?

— Да так, ничего особенного, — говорит Джейми. — Поужинала, телевизор посмотрела.

— Я тоже.

— Ты сказала своей матери о том, что нашла?

— Что? Нет! — вскрикиваю я. — Я не могу говорить с ней об этом! — добавляю я уже потише.

— Я понимаю, — отвечает Джейми таким тоном, который меня бесит. Ее мама никогда не врала ей, как моя. Она бы во всем поддержала Джейми!

Порой меня так и подмывает рассказать Джейми о ее будущем, но я понимаю, что это вряд ли что-нибудь изменит… Тут до меня вдруг доходит, что все это время Джейми продолжает говорить, и я рывком возвращаюсь к разговору.

— Короче, я сделала это, — говорит она.

— Что сделала? — тупо переспрашиваю я.

— Ты вообще слушаешь, что я говорю? — раздражается Джейми. Я не хочу второй раз за день подвергать испытанию нашу дружбу, поэтому стараюсь быть честной.

— Прости, Джей, я честно не понимаю. В чем дело?

Джейми тяжело вздыхает в трубку, но быстро успокаивается и с еще большим воодушевлением отмечает:

— Я встретилась с Тэдом после школы!

И тут я все вспоминаю.

Я вспоминаю эту интрижку, которая оставит после себя разрушенный брак, погубленную карьеру и разбитое сердце Джейми. Внезапно на меня накатывает тошнота. Я вспоминаю свои записки о необходимости отговорить Джейми и другие записки, призывающие попытаться закрыть на все глаза. Я помню, чем все это кончится.

Джейми упряма, но я не должна опускать руки. Мне вдруг становится ужасно стыдно за то, что я настолько увлеклась собственными переживаниями, что махнула рукой на Джейми и перестала пытаться удержать ее.

И вот теперь уже поздно. Это произошло.

— Ох, Джейми. Ты в порядке?

— В порядке? Шутишь, что ли? Я не просто в порядке, я на седьмом небе! Он чудо!

Может быть, это все произошло только потому, что Джейми увидела меня с Люком? Я не могу отделаться от мысли, что сама каким-то образом подлила масла в огонь.

И хочу попробовать погасить этот огонь.

— Джейми, мне кажется, ты должна как следует подумать о том, что делаешь. Это ведь не пустяки. — Я стараюсь говорить как обеспокоенная подруга, а не мамочка, но у меня ничего не получается

— Я думала, ты порадуешься за меня!

— Джей, я хочу, чтобы ты была счастлива. Просто мне не кажется, что это правильно и я очень беспокоюсь за тебя.

— Не надо за меня беспокоиться — Орет Джейми, и я понимаю, что мои воспоминания не солгали. После этого звонка мы с Джейми надолго перестанем разговаривать друг с другом. Ну, вот это и случилось. — Я в полном Порядке! — говорит она. — Можешь успокоиться, я больше никогда не буду обсуждать это с тобой! Просто закрой рот и помалкивай, поняла?

— Джейми! Ты отлично знаешь, что я никому ничего не скажу.

— Даже Люку, — резко приказывает она.

— Почему ты так настроена против него — очень спокойно спрашиваю я. — Он хороший парень.

— О, я не сомневаюсь, что он просто чудо! — По ее голосу я понимаю, что все бесполезно. Сейчас мне никакими силами не удастся достучаться до нее. Она для себя уже все решила с сделает так, как задумала.

— Джейми, я…

— Забудь, ясно? Давай просто пойдем каждая своей дорожкой, и вот увидишь — нам обеим от этого будет только лучше!

— Но я хочу знать, что происходит в твоей жизни, и потом…

— Меня сейчас вырвет! — орет Джейми в трубку.

— Что?

— Ты иногда такая… правильная. Меня просто трясет от этого!

— Что? Джейми, откуда все это?

— Честное слово, ты иногда говоришь прямо как моя мамочка!

Ну вот, приехали. Последний комментарий. Контрольный выстрел. Конец.

— Мне пора идти. Просто помалкивай насчет меня и Тэда, и когда-нибудь увидимся.

— В школе? Увидимся в школе?

— Где-нибудь. Когда-нибудь. Какая разница, Лондон? Пока.

Отбой. Несколько секунд я сижу, тупо глядя на мертвый телефон. А потом, прекрасно зная, что Джейми меня не услышит, а если услышала бы, то только еще больше разозлилась бы, я все равно шепчу своей лучшей подруге в молчащую трубку:

— Будь осторожна.

 

Глава пятнадцатая

10/29 (сред.): утром ходила к д-ру 3. (мама сказала, что это наш первый визит, но я хорошо знаю этого врача. От нее пахнет масала-чаем). Д-р 3. задала маме несколько вопросов о том, когда это началось, была ли какая-то травма. Мама сказала, что ничего не было, но я точно знаю: она что-то скрывает. У нее в глазах появилось такое же выражение, как во время моего дня рождения-сюрприза. Она совсем не умеет врать. Мне кажется, что Страшное воспоминание (см. компьютерный файл и распечатку) — это похороны моего отца. Это несправедливо! Я его даже не знаю. Кажется, я хочу найти его. Нет, точно хочу. Мне страшно, но это нужно сделать. Я должна узнать его до того, как он умрет. Мама ни за что не скажет мне, где он. Может быть, попробовать разыскать бабушку, чтобы она мне все рассказала? Может, Джейми что-нибудь придумает. Джейми злится на меня… сегодня на испанском и двух слов не сказала.

В субботу свидание с Люком (читай предыдущие записи). Сегодня мало разговаривали, потому что он все самостоятельное занятие рисовал огромное ухо (?), а потом ему нужно было ехать домой, чтобы помочь маме приготовить ужин.

Поцеловались перед выходом из класса между двумя библиотечными шкафами (слева от стола Мэйсон, около компьютеров). Довольно невинно. Темно-синий кардиган, желтый топ и вытертые «ливайс».

Я… очень нервничаю

 

Глава шестнадцатая

— Я когда-нибудь что-нибудь меняла? — спрашиваю я маму, когда мы паркуемся перед школой. Сейчас всего 7:24 утра, и я плохо соображаю.

— Что именно? — вопросом на вопрос отвечает мама.

— Будущее, — уточняю я, и на какой-то миг мне хочется, чтобы мама умела читать мои мысли и мне не приходилось бы ничего ей объяснять. — Мои воспоминания. Я когда-нибудь изменяла свои воспоминания?

— Хмм, дай-ка подумать, — говорит мама, и я отмечаю про себя, что она раздумывает слишком долго. Наконец она что-то вспоминает. — Ты пропустила десятый день рождения Джейми.

— Почему? — спрашиваю я. — Ты вспомнила, что сломаешь там нос, — смеется мама. Я не вижу в этом ничего смешного, но помалкиваю и жду продолжения. — Это была вечеринка в бассейне, в центре отдыха, на деревянном помосте. Там были раздвигающиеся стеклянные двери, и ты вспомнила, как изо всех сил врезаешься в них на бегу. Поэтому ты просто не пошла на этот день рождения.

— И что произошло? — интересуюсь я.

— Ты пропустила праздник и сломала нос в том же году, но позднее, когда споткнулась о бродячую собаку, которую притащила домой, — с улыбкой говорит мама.

Это нас никуда не приведет, мы напрасно теряем время, и мне пора идти. Мама улыбается и дотрагивается пальцем до моего носа, который еще сегодня утром казался мне в зеркале абсолютно нормальным.

— Он до сих пор немного искривлен, — мягко говорит она.

— Значит, на самом деле я ничего не изменяла? — спрашиваю я, чувствуя досаду и раздражение в равных долях. Честно говоря, мне стоит немалых усилий удержаться и не спросить ее о том, зачем она лжет мне всю жизнь, о чем с утра проинформировали вчерашние записи.

— Кажется, нет, — говорит мама. Я шумно вздыхаю, и тогда она добавляет: — Но это не значит, что это невозможно. Может быть, у тебя просто не получилось это сделать в данной ситуации. А в чем дело, Лондон?

— Просто меня все достало, — отвечаю я, потому что так оно и есть.

Какой-то родитель негромко сигналит нам, вежливо прося проехать вперед. Мама бросает взгляд в зеркало заднего вида, потом серьезно смотрит на меня.

— Знаешь, Лондон, в чем дело. Ты знаешь о своем прошлом только то, что рассказала мне или записала, но если ты по каким-то причинам этого не сделала, то уже никогда не узнаешь, меняла ты когда-нибудь свою жизнь или нет. Это понятно?

Мне требуется какое-то время, чтобы обдумать ее слова. Допустим, прямо сейчас я вспоминаю, что завтра утром меня собьет автобус. Я не говорю об этом маме и не делаю запись сегодня вечером, следовательно, завтра утром знание о катастрофе будет полностью утрачено. Но завтра я иду в школу другой дорогой и бессознательно избегаю встречи с автобусом. Таким образом, я изменяю свое будущее, даже не догадываясь об этом.

Впервые за это утро я от души улыбаюсь.

— Еще как понятно! — говорю я, отстегивая ремень и открывая дверцу машины. Я машу маме на прощание, вбегаю в школу и спешу на первый урок.

Но в раздевалке меня уже поджидает Пейдж.

— Ты еще не говорила с ним? — спрашивает она, смущенно переминаясь в своем мешковатом спортивном костюме. Я вижу в глубине ее тесного физкультурного шкафчика подвенечное платье, обклеенное марками и почтовыми ярлыками.

Пейдж решила одеться на Хэллоуин «невестой по почте».

На мне сегодня черный джемпер с круглым воротом, черная джинсовая юбка и яркие лосины в черно-оранжевую полоску. Не маскарадный костюм, конечно, но все равно весело.

Пейдж смотрит на меня, скрестив руки, с таким видом, словно я ответственна за ее любовную жизнь.

На какую-то долю секунды мне хочется рассказать ей всю правду.

Но потом это желание проходит.

Я думаю о Брэде Томасе и о том, что он сделает с Пейдж. Думаю о предстоящем ей публичном унижении. О том, сколько горя она испытает, когда все это случится.

А потом думаю о себе.

Если быть совсем откровенной, то мне просто хочется попробовать изменить какую-нибудь мелочь, чтобы выяснить, могу ли я изменить нечто большое.

Вот почему вместо того, чтобы сказать Пейдж Томас чистую правду — а правда заключается в том, что я никогда в жизни не разговаривала с Брэдом из математического класса, — я поворачиваюсь к девочке в мешковатом спортивном костюме и бросаю ей в лицо откровенную ложь.

— Пейдж, — с напускным сочувствием говорю я, — мне очень жаль, но мне кажется, Брэд — гей.

 

Глава семнадцатая

— Пока! — я с нарочитой поспешностью поворачиваюсь к маме спиной и захлопываю входную дверь, оставляя позади и ее, и нашу семейную драму. И оказываюсь на крыльце рядом с мальчиком, о котором читала весь день.

Вот оно: первое свидание!

Я целый день просматривала свои записки, хихикая, задерживая дыхание, ахая и охая до тех пор, пока не пришло время наряжаться. А нарядившись, еще целый час сбивала пафос, чтобы выглядеть небрежно.

Он опоздал, но мне все равно. Главное — он здесь.

За порогом меня встречает морозный октябрьский вечер, но холод мгновенно прогоняет тяжесть в груди, вызванную Страхом, Джейми, маминой ложью и, похоже, всем вокруг, кроме Люка.

Люк кивает мне на свой дурацкий минивэн, стоящий на дорожке (как хорошо, что я уже знаю о нем из записок, потому что выглядит он все-таки диковато).

Люк придерживает передо мной дверцу машины, и этот галантный жест получается у него скорее естественно, чем натужно. Похоже, он прирожденный джентльмен, а может быть, просто продукт воспитания вежливых родителей.

Мы садимся на передние сиденья и пристегиваемся ремнями безопасности.

— Прости, что опоздал, — снова извиняется Люк.

— Все нормально, правда, — снова повторяю я.

— Я просто увлекся рисованием, — объясняет он, включая зажигание и подкручивая обогреватель. — Забыл о времени.

Вот теперь я раздражаюсь. Рисовал, значит? Я делаю глубокий вдох и отгоняю раздражение прочь. Главное, сейчас он здесь.

— Как дела? — спрашивает он так участливо, что мне хочется его обнять. Вся досада сразу же испарилась.

— Отлично, — улыбаюсь я. — А у тебя?

— Теперь лучше, — отвечает Люк, ловко выруливая с дорожки на тихую улицу. Он переключает передачу, и мы отправляемся в путь.

В машине тихо играет радио, а Люк кружит по улицам моего района с такой уверенностью, словно сто лет тут живет. Вскоре мы поворачиваем на север и выезжаем на одну из двух магистралей, ведущих в наш город и из него.

— Что случилось с пиццей? — спрашиваю я, вспомнив повестку нашего сегодняшнего свидания, с которой он вкратце ознакомил мою маму. Но на самом деле мне все равно, куда мы поедем. В обществе Люка я готова даже поголодать.

— Не волнуйся, я не соврал твоей маме, — загадочно отвечает он.

— Я не волнуюсь, а если соврал, так и ладно, — говорю я, глядя в ясную холодную ночь. Я вспоминаю свое утреннее пробуждение, и на какое-то время горечь возвращается. Моя мать предала меня. Мой отец скоро умрет, а я его даже не знаю — и все по ее вине! Теперь мне нужно найти его, но я не знаю как. И просто хочу…

Люк негромко кашляет, и я возвращаюсь в настоящее время. Отбрасываю мысли о матери и говорю себе, что родители врут детям только по очень серьезным причинам. Просто нужно узнать, какая причина была у моей матери.

На этом я успокаиваюсь и даю себе слово до конца дня думать только о Люке.

Люк везет меня все дальше и дальше на север от города, и на какой-то миг я представляю себя девушкой из фильма ужасов, которая доверчиво идет навстречу монстру, вместо того чтобы дать деру. Вот и я легко и беззаботно позволила парню, которого совершенно не знаю, увезти меня в темную чащу.

Но я отгоняю эту мысль быстрее, чем она успевает обосноваться у меня в мозгу. В Лукасе Генри нет ничего монструозного.

В этом парне, которого я знаю по записям, нет ничего пугающего. С ним я чувствую себя в полной безопасности.

По дороге я поглядываю на небо и замечаю, что чем дальше мы отъезжаем от города, тем больше появляется звезд.

— Ты вообще знаешь, куда мы едем? — спрашиваю я, хотя мне все равно, даже если мы заблудимся. — Ты не просто так пилишь по дороге?

— Не волнуйся. Я точно определил место, где мы, проведем этот вечер, — говорит он, улыбаясь мне убийственной улыбкой.

— Я не волнуюсь, — повторяю я, поудобнее устраиваясь в своем кресле и полностью расслабляясь. Я совершенно спокойно наблюдаю, как Люк сворачивает с магистрали на боковую дорогу, как съезжает с нее на узкую грунтовку, взбегающую по склону холма в темноту. Я годами не чувствовала себя в большей безопасности, чем теперь, когда Люк осторожно выруливает с посыпанной гравием дорожки и едет через заросли к краю невысокого холма.

Он паркуется прямо перед табличкой «Проход запрещен», висящей на ограде из колючей проволоки, которая не позволяет нам скатиться вниз по склону. Выключает двигатель и фары. Я с улыбкой смотрю на лежащий внизу мерцающий, беспорядочный город, беспечно раскинувшийся миль на двадцать, не меньше.

— Здорово, — тихо говорю я.

— Ага, я тоже так подумал, — отвечает Люк, глядя перед собой. Мне нравится, что ему нравится это место. Оно не для всех, но отныне всегда будет частицей меня. — Значит, ты никогда не бывала тут раньше?

Хороший вопрос.

— Хм… нет, — говорю я. — Честно говоря, я вообще не представляю, где мы.

Люк впервые отрывает взгляд от пейзажа и смотрит на меня. Его руки все еще лежат на руле.

— Знаешь, ты очень доверчивая. Ведь я мог бы оказаться маньяком.

— Мог бы, наверное, но мне в это не верится, — отвечаю я, завороженно глядя в его светлые глаза. — С тобой я чувствую себя в безопасности.

— Так оно и есть, — мягко говорит он. — Ладно, — добавляет он уже громче, шлепнув ладонями по рулю. — Давай начнем наш вечер! Ты проголодалась?

— Да, но боюсь, нам вряд ли согласятся доставить сюда пиццу, — замечаю я, обводя глазами пустынный пейзаж вокруг.

— Ничего не бойся, я ее как следует запаковал. Подожди-ка, — Люк нажимает на кнопку блокировки багажника, вылезает наружу и скрывается за машиной. Я поворачиваюсь назад, чтобы посмотреть, что он там делает, и только теперь замечаю, что средний ряд кресел отсутствует. Зато на заднем ряду лежат две декоративные подушки, явно позаимствованные с домашнего дивана, а рядом аккуратно сложен мягкий вязаный плед, на котором стоит небольшой переносной холодильник.

Заметив, что я подглядываю, Люк ловит мой взгляд и улыбается невинной улыбкой. У меня сладко ноет в животе при виде маленькой ямочки на его правой щеке, которую я не успела заметить раньше.

Люк с негромким стуком закрывает багажник. Вместо того чтобы снова вернуться на водительское место, он открывает с пульта отъезжающую боковую дверь и забирается внутрь. В правой руке у него нечто вроде термочехла, которым пользуются разносчики пиццы, а в левой зажат большой пластиковый пакет.

— Перебирайся назад, — командует Люк.

Отказавшись от попытки грациозно перелезть через передние кресла, я выхожу из машины и забираюсь через открытую дверь со своей стороны. Согнувшись пополам, прохожу в заднюю часть и сажусь рядом с Люком, который уже снял с кресел плед и холодильник и заботливо подложил мне под спину подушку. Усадив меня, он выуживает из какого-то потайного отделения пульт.

— Опа! — восклицает Люк и, согнувшись, перебирается в переднюю часть машины. Дотянувшись до приборной доски, он включает двигатель, колдует над обогревателем и какими-то другими настройками, а потом возвращается обратно. У меня перед носом вдруг вспыхивает экран, и я с запозданием замечаю выезжающий DVD-плеер. Предупреждение о защите авторских прав служит нам ночником, пока Люк вынимает чудом не остывшую пиццу из термочехла (который он, скорое всего, позаимствовал в пиццерии), вытаскивает из пакета бумажные тарелки и салфетки, выгружает банки с газировкой из холодильника.

Когда на маленьком экранчике появляются вступительные титры в стиле семидесятых, я придвигаюсь поближе к Лукасу Генри на нашем импровизированном диванчике у черта на рогах и чувствую себя невероятно счастливой. Сейчас мне кажется, что я никогда в жизни не была так счастлива, но я не могу знать этого наверняка.

— Мне нравится этот фильм, — шепчу я.

— Да, — улыбается Люк, не сводя глаз с экрана.

— Что — да? — переспрашиваю я.

— Я так и думал, что тебе понравится.

Он смотрит на меня так, словно заглядывает в душу, и я вдруг чувствую себя голой. Чтобы разрядить обстановку, я нагибаюсь за лежащей у ног пиццей и принимаюсь за еду. Люк следует моему примеру, и пицца очень быстро заканчивается.

Сытые и довольные, мы в молчании смотрим кино. Где-то на середине фильма я натягиваю на ноги покрывало. Люк обнимает меня за плечи, и мы прижимаемся друг к другу, словно знакомы целую вечность.

Когда кино заканчивается, Люк снова ненадолго перелезает вперед и выключает двигатель, пояснив, что нужно беречь бензин.

— Я не хочу, чтобы мы с тобой застряли тут, — говорит он.

— Я бы не возражала, — признаюсь я.

— Я бы тоже, — улыбается он. — Но мне кажется, твоя мама будет против.

Вместо того чтобы вернуться ко мне, Люк с пульта открывает люк в потолке и просит дать ему подушки. Он бросает их под спинки пассажирского и водительского сидений и растягивается на полу, подложив одну подушку под голову.

— Иди сюда? — говорит он, и это больше похоже на просьбу, чем на приказ. Внутри машины быстро становится холодно, поэтому я беру с собой плед и устраиваюсь рядом с Люком. Мы расстилаем плед сверху и подворачиваем его под себя, чтобы сохранить тепло.

Мы лежим и смотрим в большое окно на холодное небо, усыпанное звездами разной степени яркости. Вскоре я начинаю дрожать и лязгать зубами, но не от холода. Люк придвигается ближе и обнимает меня поверх пледа.

— Ты закончила мою анкету? — спрашивает он, глядя, в небо.

— Кажется, да, — говорю я, с трудом припоминая, о чем он говорит.

— Скажи ответы, — просит он.

— Задавай вопросы, а я скажу, что я написала.

Мы играем в вопросы и ответы, словно на телевикторине, где часы отсчитывают время. Люк с легкостью припоминает все свои вопросы, а я помню большую часть ответов, тщательно воспроизведенных в моем досье, лежащем на ночном столике. Пробелы приходится заполнять на ходу.

По крайней мере один из моих ответов, по поводу самого дорогого детского воспоминания, является чистой воды враньем.

Закончив, мы какое-то время лежим в тишине. Потом Люк говорит:

— Здорово.

Он по-прежнему смотрит в небо, но я знаю, что он улыбается.

— Да, — шепчу я, чувствуя себя на седьмом небе.

— Кажется, что мы уже давно знаем друг друга, да? — спрашивает он.

— Ага, — бормочу я, крепче прижимаясь к его теплому плечу.

— Хочешь выслушать мою версию? — спрашивает Люк, осторожно поворачиваясь на бок, чтобы посмотреть мне в лицо. Глаза у него хитрые, словно он собирается сообщить мне какую-то страшную тайну.

— Да, — отвечаю. Я все еще лежу на спине, но теперь смотрю не на небо, а на Люка.

— Реинкарнация!

— Реинкарнация?

—Да. Ты ведь знаешь, что это такое?

— Конечно, знаю. Я не дура. Просто не понимаю, какое это имеет отношение к нам.

— Согласно моей теории, мы с тобой были женаты в прошлой жизни. Возможно, я был великим королем, а ты моей королевой, а потом нас растерзала озверевшая толпа.

— Чем же мы так насолили этой толпе, что она озверела и решила нас растерзать? — подкалываю я.

Люк смеется и продолжает:

— Ладно, забудь. Может быть, мы были простыми скромными людьми, которые когда-то жили где-то. Неважно где, главное — в ином месте.

— И в иновременье.

— Такого слова нет! — смеется он, слегка смутившись.

— Я знаю. Только что придумала. Мы были женаты в иновременье. Давай дальше.

— Ладно, как скажешь. Мы были женаты в иновременье. В любом случае мы умерли — неважно от чего, скажем, от каких-то естественных причин. Но поскольку мы жили в любви, наши души, переселившись в другие тела, продолжили искать друг друга.

— Ты индуист или типа того? — спрашиваю я, стараясь не обращать внимания на холодок под ложечкой. Ничего не скажешь, красивая теория.

— Нет, я из католической семьи. Но в прошлой школе я ходил на уроки религии, и там нас знакомили с разными учениями. Идея реинкарнации мне очень понравилась.

— Но если ты католик, разве тебе не положено верить в ад, рай и тому подобное?

— Я имел в виду, что был католиком.

— Значит, никакого рая? — не унимаюсь я.

— Как можно судить об этом, пока не испытаешь на себе? — вопросом на вопрос отвечает он. — И рай, и реинкарнация — это лишь различные способы успокоить себя насчет того, что будет с нашими душами после смерти. Я надеюсь, что хотя бы одна из этих теорий верна. Не хотелось бы банально превратиться в пищу для червей.

— Знаешь, я вообще не люблю думать о смерти, — честно отвечаю я. На миг перед глазами у меня снова встает Страшное воспоминание.

Несколько минут мы оба молчим, а потом Люк говорит:

—Я так понял, ты решила отложить разговор о смерти по крайней мере до третьего свидания?

Мы весело смеемся, и Люк снова перекатывается на спину.

Я хочу слегка разрядить обстановку, поэтому спрашиваю:

— А как нас звали?

— Звали? — растерянно переспрашивает Люк.

— Ну да. В иновременье. Когда мы были без ума друг от друга, женаты и все такое?

— «И все такое»! Когда ты так говоришь, все это кажется ужасной пошлостью. — Люк отворачивается, и мне кажется, что он покраснел до ушей.

— Нет, что ты! — поспешно возражаю я. — Мне это нравится! Не стесняйся. — Он снова смотрит на меня, и несколько секунд мы не отводим глаз. Потом я начинаю тараторить без умолку: — Возможно, меня звали Элоиз. Или Элизабет. Нет, придумала! Я была Кэролайн.

— Хорошее имя, — отвечает он, включаясь в игру. — А я был Бэнджамином!

— Или Уильямом, — предлагаю я.

— Точно, здорово. Я был Уильямом. И работал каменщиком.

— Ну конечно! А я сидела дома, вела хозяйство и воспитывала наших троих детей: Эльзу, Матильду и…

— И малыша Рэкса, которого мы назвали в честь нашего домашнего тираннозаврика.

Я закатываюсь хохотом и никак не могу остановиться. Я просто с ума схожу. Люк тоже не отстает от меня, но потом успокаивается и с некоторым испугом смотрит, как я складываюсь пополам и давлюсь смехом, рискуя довести себя до гипервентиляции легких. Когда я наконец затихаю, у меня страшно ноют мышцы живота и все лицо мокрое от слез.

— Смешно, да?

Все еще продолжая хихикать, я разгибаюсь и снова натягиваю на ноги скомканный плед.

— Еще как! А может быть, меня просто очень легко рассмешить.

— Простушка, — дразнится Люк. Я наклоняюсь и шутливо щиплю его левой рукой, а он перехватывает ее и задерживает в своей руке.

— Замерзла?

— Нет. Мне чудесно, — отвечаю я.

— Ты чудесная, — шепчет Люк в небеса, держа мою руку в своих ладонях. Я готова расплакаться от избытка чувств, но поспешно смаргиваю слезы, чтобы Люк не увидел.

— Ты необычный, — говорю я, тоже глядя в небо.

— Почему? — спрашивает он.

— Большинство парней не выдумывают таких историй, — тихо отвечаю я, думая о мальчиках и мужчинах, с которыми мне предстоит встречаться в обозримом будущем. — Особенно парни с твоей внешностью.

— Ну, девушки с твоей внешностью обычно бывают королевами школьных балов, — отвечает Люк мне в тон. — А ты, похоже, прячешься от софитов. У тебя одна подруга, ты живешь своей жизнью. Мне нравится это в тебе. — Он целует костяшки моих пальцев, и меня пронзает током.

Меня пугает то, к чему может привести этот разговор и целование пальцев, поэтому я спешу снова вернуться к теме иновременья.

— Слушай, а где мы жили? — тихо спрашиваю я, осторожно высвобождая руку, чтобы лечь поудобнее. При этом я еще теснее прижимаюсь к боку Люка, хотя, казалось бы, куда уж теснее? — Давай подумаем… Мне кажется, мы жили… в Ирландии! — отвечаю я на собственный вопрос.

— Ладно, — соглашается Люк, с готовностью переключаясь на тему альтернативной реальности. — И выращивали картошку.

— Да уж, дел у нас было по горло, — устало шепчу я, разморенная всеми этими чувствами, смехом и теплом.

— Да уж, мы постоянно были заняты. Трудились не покладая рук.

— У меня были рыжие волосы, — продолжаю я, чувствуя себя уютно, как в собственной постели. Даже еще лучше — ведь там со мной не было бы Люка.

— У тебя и сейчас рыжие волосы, — тихо говорит он,

— Я знаю. Мне кажется, я всегда была рыжей.

— Хотелось бы. Потому что это мне больше всего в тебе нравится.

Слова Люка доносятся до меня словно издалека, меня убаюкивает звук его голоса и бескрайняя чернота вселенной у нас над головами.

— Спасибо, — совсем тихо шепчу я.

Дыхание Люка выравнивается, теперь мы дышим в такт. Меня переполняет благодарность за этот день, за парня, лежащего рядом со мной, и за плед, который нас согревает.

И вдруг странный вопрос вдруг всплывает из глубин моего сознания.

Какое сейчас время?

Но этот мимолетный, легкомысленный вопрос без труда вытесняется гораздо более важной и поразительной мыслью: кажется, я влюбилась.

Нет, не кажется.

Я точно знаю.

Я люблю Люка.

Я закрываю глаза, чтобы хотя бы на мгновение отвлечься от подавляющей огромности всего происходящего.

Всего на несколько мгновений.

Совсем ненадолго.

И вот я в Ирландии.

По крайней мере, в той Ирландии, которую видела в кино. Стою посреди необычайно зеленого поля, огороженного вдалеке по периметру невысокими каменными стенами, и знаю, что это наша собственная земля — моя и Люка. И небольшой каменный домик с вьющимся из трубы дымком у меня за спиной тоже наш. Рядом со мной стоит Люк в толстом шерстяном свитере цвета слоновой кости и клетчатом шарфе и покуривает трубочку.

С каких это пор Люк стал курить трубку?

Нет, важнее другое — что мы делаем в Ирландии?

И последнее. Самое важное. Откуда тут взялся настоящий тираннозавр, Tyrannosaurus rex, голодный и зубастый, который несется к нам со стороны горизонта, с легкостью перескакивая через невысокую каменную стенку?

О, нет, О, НЕТ!

Нет, нет, нет, нет, неееет!!!!

Этого не может быть.

И тут меня охватывает ужас, но не потому, что Люк заработает рак легких, пока мы стоим тут и болтаем, и не потому, что он выглядит по-идиотски в этом нелепом свитере.

Не потому, что я не знаю, как мы вернемся из этой фальшивой Ирландии, и не потому, что нас вот-вот сожрет вымерший доисторический ящер. Нет, совсем не поэтому.

Честно говоря, каким-то уголком сознания я понимаю, что сплю и вижу сон.

Я опускаю руку в карман моего приснившегося фартука в поисках записки, которую я себе не оставляла. Ее нет в моем сне — а значит, не будет и тогда, когда я проснусь.

Нет никакой записки.

Этот Люк — одетый в свитер, курящий, ирландский Люк — будет последним, которого я увижу. Я еще знаю, что это не настоящий Люк, но уже не могу вспомнить настоящего. Мысль о нем пока где-то рядом, но стремительно уплывет прочь. Так бывает, когда хочешь что-то сказать, но забываешь, что именно, и никак не можешь поймать ускользнувшую мысль. Эта веселенькая сценка, в которой счастливая семья обречена на съедение динозавром посреди фальшивой ирландской природы, оказывается лишь прелюдией к настоящему кошмару.

Настоящий Люк исчезает!

Но в моем сне я готова скорее быть съеденной динозавром, чем проснуться без воспоминаний о Люке. Поэтому я бросаюсь навстречу ящеру в безумной надежде на то, что это самопожертвование не только спасет чудесную семью из чудесного сна, но каким-то образом сотворит чудо, и, предав себя мученической кончине в воображаемом мире, я смогу обойтись без напоминалок в мире реальном.

 

Глава восемнадцатая

— Где я? — в ужасе ору я.

Я сажусь и сбрасываю с груди одеяло. Чье это одеяло?

Мой взгляд, как птица, порхает туда-сюда, оглядывая обстановку.

Я в минивэне.

Я в минивэне с незнакомым парнем.

Я вытягиваю шею, чтобы выглянуть из окна, и понимаю, что нахожусь неизвестно где. В минивэне! Всем известно, что на минивэнах ездят насильники!

Чтобы выяснить, не подверглась ли я насилию, прислушиваюсь к ощущениям в своих интимных местах, выискивая малейшие признаки неполадок. Кажется, места остались интимными, но кто их знает.

По венам расползается истерика, и я снова ору, на этот раз громче:

— ГДЕ Я?

Незнакомец вздрагивает и просыпается.

— Что случилось… — начинает он, но вдруг садится и смотрит в окно. — Нет! — ахает он. — О, нет! Уууууужас. Уже светает!

«Ясное дело!» — думаю я про себя, но молчу. Не хочу дразнить медведя.

— Сколько времени? — цедит незнакомец. Он яростно пытается выпутаться из своей части одеяла, за которую я продолжаю цепляться, поэтому я разжимаю руки. Он вскакивает и нажимает кнопку, чтобы открыть отъезжающую дверь со своей стороны. Выскакивает из машины, захлопывает дверь и бросается на место водителя. В следующее мгновение с ревом включается двигатель.

— Надо ехать, — говорит он, поправляя зеркало заднего вида. — Ты хочешь остаться сзади?

Я прикидываю, что с пассажирского места будет легче выпрыгнуть в случае опасности, поэтому перебираюсь в переднюю часть машины. При этом я крепко держусь за ручку двери все время, пока таинственный парень отъезжает назад от ограды из колючей проволоки и выруливает на грунтовку.

— Лондон, ты в порядке? — спрашивает он, когда мы выезжаем на мощеную улицу. Так, уже проще. По крайней мере, он знает, как меня зовут. И с виду мой ровесник. Возможно, я добровольно угодила в эту ситуацию, а потом забыла написать себе записку?

Хотя насильники всякие бывают.

Этот парень просто прекрасен. Я бы непременно запомнила его, будь он настолько важен для меня, что я согласилась бы провести с ним ночь неизвестно где. Да еще в минивэне.

— Лондон? — снова спрашивает он, глядя на меня такими глазами, которые я до сих пор видела только у кинозвезд. В его голосе слышатся молящие нотки, кажется, он искренне обеспокоен. Это немного успокаивает меня, что само по себе неплохо, поскольку я, кажется, уже на полпути в город Панической атаки.

— Все нормально, — выдавливаю я, отворачиваясь от него к окошку.

— Я страшно виноват, — говорит он и, не дождавшись моего ответа, добавляет: — У тебя очень строгая мама, да? Надеюсь, у. тебя не будет серьезных неприятностей из-за меня?

Мы уже съезжаем с трассы в мой район, и я начинаю потихоньку расслабляться, поскольку вижу, что незнакомец везет меня домой. Страх немного стихает, и я решаю про себя, что, наверное, знаю этого парня. Значит, мне нужно только добраться домой, а там спросить у мамы или заглянуть в свои записи, чтобы узнать, кто он такой.

И тут меня охватывает новый приступ паники — я с ужасом понимаю, что моя мама вряд ли могла одобрить ночевку у черта на рогах, в минивэне, вдвоем с каким-то парнем. И возвращение домой — во сколько, кстати? — в 7:14 утра. Когда парень сворачивает за угол к моему дому, мне кажется, что его стены вздымаются от материнского гнева.

Мы едва успеваем въехать на подъездную дорожку, как дверь дома широко распахивается, и мама бросается ко мне. Машина еще не остановилась, когда она начинает дергать ручку двери.

— Ох ты, — шепчет парень, пытаясь переключиться на режим парковки, чтобы разблокировать двери. — Мне так жаль, Лондон, — повторяет он, и на этот раз мне становится его жалко.

— Марш в дом — оба! — рявкает моя мама на нас обоих. Незнакомый парень робко выключает двигатель и отстегивает свой ремень безопасности. Я делаю то же самое и плетусь следом за ним и мамой в дом. Моя мама вихрем проносится через прихожую в гостиную и занимает боевую позицию в центре комнаты.

— Садитесь! — орет она на нас, когда мы появляемся на пороге. Я опускаюсь на краешек кожаного дивана шоколадной расцветки, а парень устраивается посередине. Я замечаю, что хотя он и держится на приличном отдалении от меня, но при этом не празднует труса, заняв место поближе к выходу. Похоже, у него есть характер. Это плюс.

— Для начала позвольте сообщить вам очевидное, — с трудом сдерживаясь, начинает мама. — Вы оба под домашним арестом. — Я едва успеваю подумать о том, каким образом моя мама собирается арестовать незнакомого парня, но она все объясняет: — Я всю ночь была на связи с твоими родителями, Люк.

Люк? Красивое имя.

Но мама продолжает:

— Крайне неприятно, что мне пришлось познакомиться с новыми жителями нашего района при таких скверных обстоятельствах. Но мне кажется, что твой отец, Люк, удручен еще сильнее, и ты очень скоро в этом убедишься. Он всю ночь искал вас повсюду. Как ты догадываешься, он вне себя.

Люк испускает сдавленный стон и хватается руками за голову.

Но выволочка еще не окончена.

— Я позвоню твоим родителям, когда ты поедешь домой, и скажу, что с тобой все в порядке. Но сначала пусть кто-нибудь из вас объяснит мне, где вы, черт вас возьми, были всю ночь?

Мама складывает руки на груди, и в комнате воцаряется тишина. Я смотрю на Люка и молчу. Он вопросительно приподнимает бровь, словно ожидает, что я сама объясню все своей маме. Как будто я могу объяснить все моей маме! Он ничего про меня не знает.

— Серьезно? — горячо шепчет он мне. Я отвечаю ему умоляющим взглядом, и тогда Люк поворачивается к моей маме и начинает рассказ: — Мы были на Олд-Фокс-Роуд, к северу от города, — говорит он. — Я придумал поужинать там и посмотреть кино. В моем минивэне есть DVD-плеер, мы ели пиццу и смотрели на звезды. Все было нормально… а потом мы, кажется, уснули. Честное слово, мне очень жаль, миссис Лэйн.

— Что? — шипит Люк, оборачиваясь ко мне и видя мою упавшую челюсть.

Неужели я могла пропустить такое тщательно спланированное свидание?

Я с полуоткрытым ртом поворачиваюсь к маме — и лед тает. В ее глазах мелькает догадка. Теперь мама понимает, что я не помню прошлого вечера. Но ради Люка она продолжает игру и спрашивает:

— Это правда, Лондон?

При этом взглядом она просит у меня подтверждения.

— Да, — бормочу я, и мне вдруг страшно хочется остаться с Люком наедине и заставить его пересказать мне каждую минуту прошлой ночи. Но стоит мне взглянуть на его кислое лицо, как меня охватывает смущение, и я начинаю сомневаться в том, что ему сейчас хочется вспоминать о приятном. И еще я сомневаюсь, что я поставила его в известность о коротком замыкании у меня в мозгах. Сомневаюсь, но не уверена.

Тут моя мама снова берет слово.

— Ладно. Поскольку я доверяю своей дочери и поскольку, как мне кажется, ты, Люк, мальчик из очень хорошей семьи, я поверю в то, что это была невинная ошибка, и поставим на этом точку. Мне очень не нравится то, что вы находились одни так далеко от города, однако, к сожалению, я не могу похвастаться тем, что не устраивала такие вылазки в вашем возрасте.

Мама улыбается, и кислое выражение на лице Люка сменяется растерянностью. Он не понимает, почему эта незнакомая женщина вдруг сменила гнев на милость. Но тут моя мама снова надевает шляпку Строгой Мамочки и сурово добавляет:

— Но все равно вы оба под арестом. А сейчас, Люк, тебе лучше поскорее отправляться домой. Твои родители с ума сходят.

С этими словами она выходит из комнаты и направляется на кухню. Я понимаю, что тем самым она дает мне попрощаться с Люком наедине.

Я провожаю его до дверей. Перед тем как уйти, он поворачивается и недоверчиво смотрит на меня.

— Что произошло с тобой? — спрашивает он.

— Мне страшно неудобно, — говорю я, потому что так оно и есть. — Я просто замерзла. И я никогда раньше такого не выкидывала, — добавляю я, искренне надеясь, что это правда.

— Думаешь, я выкидывал? Я не трудный подросток и не сумасшедший. Родители меня убьют.

— Мне очень жаль, — говорю я и подхожу к нему ближе, поскольку мне кажется, что у меня есть на это право. Люк подтверждает мою догадку, сжимая мне руку. Потом он улыбается, глядя на меня из-под густых ресниц, — и у меня тает сердце.

— Но это того стоило? — спрашивает он, улыбаюсь одними глазами.

— Да, — искренне отвечаю я. Конечно, стоило — хотя бы ради этих мгновений, когда я стою возле двери и держусь за руки с этим сказочным принцем. — А ты тоже так думаешь? — спрашиваю я в свою очередь.

— Несомненно, — отвечает он и убирает прядку волос с моего лица. Потом наклоняется, легко касается губами моих губ и шепчет мне на ухо: — До встречи, королева бала.

Я стою в дверях, счастливая и смущенная, и еще долго после ухода мальчика, с которым только что познакомилась, чувствую прикосновение его пальцев к моему лицу и поцелуй его губ.

 

Глава девятнадцатая

2:39 ночи.

Сердце колотится, как бешеное. Я обливаюсь потом, судорожно глотаю воду и схожу с ума от своей беспомощности.

Включаю лампу, хватаю ручку и в конце очень-очень-очень длинной записки о мальчиках, Страхе, лгуньях и распутниках приписываю простое дополнение:

Это не папа.

А потом — не знаю, как и каким чудом — я беру и засыпаю.

 

Глава двадцатая

Зима

На самом деле я думаю: «Ох, ну ничего себе!» Но с моих губ каким-то таинственным образом слетает простое и непристойное:

— Эй!

— И тебе эй, — отвечает он — одетый в черное, прекрасный, стоящий на моем крыльце с закрытым стаканчиком кофе в руке. Я вижу его дыхание, облачками пара слетающее с губ.

В этом мгновении есть что-то завораживающее. Его сияющие голубые глаза, беззаботная улыбка и природная непринужденность в сочетании с февральским рассветом делают со мной что-то такое, от чего у меня вот-вот подкосятся ноги.

— Готова? — спокойно спрашивает он.

— Ага, — отвечаю я с удивившей меня саму сдержанностью. Следом за ним я спускаюсь с крыльца и в глубокой задумчивости бреду к стоящему на дорожке минивэну.

Я думала, что готова.

Этим утром я проштудировала записи за несколько месяцев. Просмотрела кучу фотографий.

Но настоящий Люк оказался совершенно другим.

Настоящий Люк абсолютно несоразмерен всему, к чему могли подготовить меня напоминалки. Мой живой бойфренд, из плоти и крови, оказался просто потрясающим.

Пытаясь вести себя так, словно выполняю привычный ритуал, я сажусь на пассажирское сиденье и пристегиваю ремень. Как только я устраиваюсь, Люк указывает на кофе, ждущий меня в держателе для чашки со стороны пассажирского кресла.

— Маффины в отсеке, — небрежно бросает он, отъезжая от моего дома. Я открываю отделение между нами и вижу внутри завтрак из моей любимой пекарни, которой буду предана несколько лет подряд, до самого ее закрытия.

Из своих записей я знаю, что это наш сложившийся ритуал: Люк каждое утро отвозит меня в школу и часто балует утренними лакомствами. Но благодаря моим провалам в памяти это утро кажется мне единственным и неповторимым. Оно для меня первое, и я в восторге.

К сожалению, вскоре мы уже въезжаем на ученическую стоянку. Несмотря на то что мы приехали одними из первых, Люк паркуется в заднем ряду.

— Быстрее выезжать, — говорит он, поймав мой вопросительный взгляд. Люк переключается на режим парковки, но оставляет двигатель и печку включенными. Хорошо бы узнать, всегда ли он паркуется у выхода, но, поскольку этот вопрос остается открытым, я на всякий случай решаю сделать пометку в свою напоминалку, чтобы завтра не удивляться снова.

— Замерзла? — спрашивает Люк.

— Нет, все отлично. Мне даже жарко в этой куртке.

Он выключает обдув салона.

— Тебе идет такая прическа, — замечает Люк с небрежностью парня, с которым я встречаюсь уже около трех месяцев. Он медленно прихлебывает свой кофе, а я тоскливо мечтаю, чтобы мой полупустой стаканчик волшебным образом снова наполнился до краев.

Потом украдкой ощупываю мягкую прядку своих волос. Должно быть, я вчера выпрямила их при помощи утюжка, потому что сегодня утром я точно не мыла голову.

— Спасибо, — говорю я, глядя в его синие глаза.

— Что новенького? — спрашивает Люк.

Самой хотелось бы знать. И тут я вдруг вспоминаю про Джейми. Меня очень расстроило все то, что я прочитала о ней утром. Возможно, эта тема подойдет для обсуждения с бойфрендом не хуже любой другой.

— Я беспокоюсь за Джейми, — уклончиво говорю я, надеясь выяснить, затрагивали мы с Люком этот вопрос или еще нет. Судя по моим запискам, не затрагивали. Но записки могут подвести.

— А что такое? — спокойно спрашивает Люк, делая еще один глоток. Парковка перед нами начинает потихоньку заполняться, но пока мы одни в своем собственном мире.

— Можно доверить тебе одну тайну? — для проформы спрашиваю я.

— Конечно. Ты во всем можешь на меня положиться.

«Я знаю», — говорю я про себя.

— Ладно, — решаюсь я. — Но ты никому не должен об этом рассказывать.

— Конечно, — говорит он так, словно это само собой разумеется.

Несколько мгновений я молча смотрю в его терпеливо ждущие глаза и соображаю, как бы поделикатнее преподнести то, что мне предстоит рассказать. Но в конце концов вываливаю как есть:

— У Джейми роман с учителем. С женатым учителем.

Люк не произносит ни звука, у него просто вытягивается лицо, но он быстро приходит в себя.

— Ни фига себе, — выдыхает он, пытаясь осознать услышанное.

— Я пыталась ее отговорить, но она ничего не желает слушать, — продолжаю я.

— И как долго это продолжается? — спрашивает Люк.

— Больше трех месяцев, — говорю я и добавляю — Это началось примерно тогда же, когда мы с тобой познакомились.

Мне кажется, что в глазах Люка мелькает обида, — наверное, ему неприятно, что я не поделилась с ним раньше. Я и сама не знаю, почему я этого не сделала, но вообще-то это не моя тайна. И даже сейчас, поделившись с Люком, я чувствую себя виноватой.

— И кто этот учитель? — спрашивает Люк, и я вдруг ощетиниваюсь.

— Неважно, — резко бросаю я.

— Да ладно, успокойся, — огрызается он, и я невольно думаю, что это, возможно, наша первая ссора. Люк отворачивается и смотрит на вереницу машин, въезжающих на парковку.

— Извини, просто для меня это больная тема. Джейми моя лучшая подруга, какой бы дурой она ни выставляла себя порой. Я пытаюсь ее защитить. Но я вовсе не хотела ставить тебя на место. — Люк смотрит мне в глаза и улыбается. Я вижу, что у нас снова все прекрасно, но все-таки для верности добавляю: — Это мистер Райс.

— Учитель вождения? — переспрашивает Люк, удивленно глядя на меня.

— Вот именно, представляешь? — отвечаю я, и мы прыскаем со смеху и какое-то время беспечно хихикаем над тем, что совсем не смешно, зато помогает разрядить обстановку.

На свободное место рядом с Люком встает машина, и оттуда вылезают две девушки, которые сначала с любопытством разглядывают Люка, а потом хмуро смотрят на меня. Когда девушки поворачиваются к школе, я вспоминаю, что одна из них залетит в конце учебного года. Меня так и подмывает крикнуть ей в спину: «Предохраняйся!»

Но я возвращаюсь к нашему разговору.

— Я просто не знаю, что делать. Понимаешь, мне хочется придумать какой-нибудь хитрый способ остановить Джейми, но так, чтобы она не догадалась, что это моих рук дело.

— Что за способ? Настучать на нее?

— Ну, можно и так сказать.

— А если у нее будут неприятности? — мягко спрашивает Люк. Он запрокидывает голову, чтобы допить последние капли кофе, а я любуюсь его профилем.

— Этого я не хочу. Но я хочу, чтобы это прекратилось, а Джейми меня не слушает. Честно говоря, она со мной вообще не разговаривает, потому что я имела глупость сказать ей, что меня все это тревожит.

— Все это очень непросто, — честно говорит Люк.

— Я понимаю. Но я что-нибудь придумаю. Должен же быть какой-то выход. — Я говорю это больше себе, чем сидящему рядом парню.

— Я помогу тебе всем, чем только смогу, — отвечает Люк, хотя мне кажется, он тоже понял, что я говорила сама с собой.

Он берет мою руку и мягко пожимает ее. Стоянка вокруг нас уже почти заполнена.

— Надо идти, — с легким разочарованием говорит Люк.

— Да, — вздыхаю я. — Надо.

Он поворачивает ключ, и минивэн затихает. Я отстегиваю ремень, беру свой досадно легкий стаканчик из-под кофе и рывком поднимаю с пола рюкзак. Стоит мне открыть дверь, как на меня обрушивается порыв колючего ветра, кажущегося особенно холодным после теплого кокона минивэна. Я выскакиваю наружу, захлопываю дверцу и, дрожа от холода, обегаю машину спереди, чтобы подойти к Люку. Он выглядит абсолютно безмятежным.

— Неужели тебе не холодно? — поражаюсь я.

— Нет, — отвечает он, пожимая плечами. — Разве это холод по сравнению с рекой Чарльз! — добавляет он, и я ничего не понимаю.

Люк берет меня за свободную от кофейного стаканчика руку, и мы быстро идем к зданию школы. Пальцы у Люка в мозолях, и я сразу вспоминаю свои записи, где говорится, что у Люка в комнате есть гитара. Мне нравится думать о том, что когда-нибудь он сыграет мне какую-нибудь любовную балладу.

Когда мы проходим примерно половину парковки, какая-то запоздавшая машина занимает одно из немногих оставшихся мест в центре. Голубой четырехдверный седан, наверное когда-то принадлежавший чьей-то маме.

Приглядевшись, я вижу за рулем Брэда, с которым сижу на математике. За рулем он смотрится до смешного маленьким, и я с улыбкой машу ему рукой.

Он отвечает мне злобным взглядом.

Даже интересно, что же я могла сделать Брэду с математики, чтобы заслужить такое презрение? Но сейчас, этим солнечным морозным утром, когда я шагаю по парковке за руку со своим восхитительным бойфрендом, мне нет дела до Брэда с математики.

Мне вообще нет дела ни до кого, кроме Люка.

— Я точно не могу поменять напарника? — довольно медленно, словно давая мне возможность вставить свое слово, спрашивает Джейми у миссис Гарсия. Несколько наших одноклассников с любопытством смотрят на меня, ожидая, как я отреагирую.

— Мисс Коннор, я уже не в первый раз вам повторяю: напарник, которого вы выбрали себе в начале года, останется вашим напарником до последнего звонка. И я больше не желаю слышать об этом, вам понятно?

Миссис Гарсия поворачивается к Джейми спиной и начинает писать на белой доске план сегодняшнего занятия. Джейми возмущенно закатывает глаза и плетется к своей парте, швыряет сумку и с таким грохотом отодвигает свой стул, что он врезается в мой стол.

— Да плевать мне, — цедит она, плюхаясь на стул.

— Привет, Джей, — тихо здороваюсь я.

— Не разговаривай со мной! — рявкает она.

— Но мне придется — у нас же общее задание.

— Тогда говори только по-испански! — приказывает Джейми.

—Ола, Джейми, — в шутку говорю я, но Джейми не только не смеется, но снова притворно закатывает глаза. Тогда я решаю опробовать новую тактику, о которой я-вчерашняя любезно проинформировала меня-сегодняшнюю в утренней записке.

— Мне нужна твоя помощь, — шепчу я.

— Обращайся за помощью к своему драгоценному Люку, — в полный голос отвечает Джейми, не поднимая глаз от задания.

— Я хочу найти своего отца.

— Погугли в Интернете.

— Уже пробовала, — вру я.

— И чего тебе от меня нужно? Хочешь, чтобы я порылась в делах у матери? — спрашивает Джейми. На меня она по-прежнему не смотрит, но в ее ледяном тоне я слышу нотку сочувствия.

Ее вопрос ставит меня в тупик. Я молчу. Наконец Джейми поднимает глаза.

— Ты этого добиваешься, да? Хочешь, чтобы я поискала информацию о твоем отце в юридической картотеке у матери?

Слово «юридический» проливает свет на все дело. Ну конечно! Мама Джейми в течение многих лет будет адвокатом по бракоразводным делам, должно быть, она вела и дело моих родителей. Я киваю, позволяя Джейми думать, будто в этом и состоял мой план.

— Ты поищешь? — Я умоляюще смотрю на нее. Вообще-то я завела весь этот разговор только для того, чтобы заставить Джейми поговорить со мной, однако я ведь и в самом деле хочу разыскать своего отца. Почему бы не убить двух зайцев разом?

— Может быть, — бурчит Джейми, пожимая плечами, и снова возвращается к нашему заданию.

— Спасибо, — шепчу я через наши сдвинутые столы.

Она остается непроницаема.

 

Глава двадцать первая

Уже пора спать, а моя мама все еще на свидании с мужчиной, которого бросит в следующем месяце.

Переодевшись в пижаму, умывшись и почистив зубы, я достаю конверт из ящика стола. Он лежит именно там, где должен лежать согласно записке. Клапан изрядно потрепан от частого открывания и закрывания.

Я знаю, что нашла содержимое этого конверта почти четыре месяца тому назад. Знаю и то, что до сих пор почти ничего не сделала с этой информацией.

Высыпав фотографии и открытки на покрывало, я начинаю медленно и методично просматривать их. Фотографии из отпусков, снимки во дворе за домом, праздники. Счастливая семейка, да и только.

Глядя на улыбающееся лицо своего отца, я вновь возвращаюсь к единственному воспоминанию о нем, оставшемуся у меня в будущем. Страшное воспоминание преследует меня.

Не знаю, как я туда попала. Я просто стою там, в толпе скорбящих, по-разному переживающих свое горе.

Похожий на кирпичную стену мужчина едва сдерживает слезы, мужчина помоложе с прической, модной в восьмидесятые, открыто плачет. Моя бабушка, промокшая под дождем, убитая горем, совершенно сломлена. Рядом со мной рыдает мама. Она выглядит совсем молодой и… беззащитной. Женщина в платье с глубоким вырезом пытается крепиться, возможно, ради маленького мальчика, стоящего перед ней. Даже каменная статуя слева от меня оплакивает неизвестного мне почетного гостя кладбища.

Из записей мне известно, что раньше я думала, будто это похороны моего отца. Сейчас я могу только горько усмехнуться над собой, потому что помню: отец пришел чуть позже и встал в задних рядах, в стороне от моей и своей матери.

Я смотрю на него и вижу, как он пытается овладеть собой, в то время как священник, которого я не слышу, читает свою проповедь.

Я помню, что хочу отвернуться, — и вижу вдалеке кладбищенского сторожа, который наблюдает за нами. Наблюдает за мной.

Он стоит перед замаскированной под склеп сторожкой для инструментов и улыбается. Это не кривая вымученная гримаса, такая улыбка рождается в глубине сердца, когда хочешь подбодрить кого-то, но можешь только улыбнуться.

Мне хочется подбежать и пнуть его ногой, но я не трогаюсь с места. Я смотрю на него в упор до тех пор, пока он не отшвыривает сигарету и не скрывается в своем сарае.

Похороны закончены, и мой отец уходит.

Бабушка уходит.

Человек-кирпич уходит.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти вместе с мамой, но по-прежнему не смотрю на могилу. Пытаюсь изо всех сил, но не смотрю.

Что-то в глубине души не позволяет мне вспомнить, кто лежит в этой яме.

Я вспоминаю о Люке.

Нет, это не может быть он.

Вряд ли мой отец вернулся бы после стольких лет отсутствия на похороны моего бойфренда. И при чем тут моя бабушка? Нет, не сходится.

Это не он.

Опустошенная событиями сегодняшнего дня и тяжестью грядущего, я собираю рассыпанные передо мной фотографии и открытки в аккуратную пачку и кладу обратно в манильский конверт. Закрываю металлические держатели, чтобы конверт не раскрылся, и снова убираю его в выдвижной ящик стола.

Быстро забравшись под одеяло, я перечитываю недавно составленную записку, желая удостовериться, что ничего не забыла. Добавляю несколько деталей о Страшном воспоминании.

Не знаю зачем.

Я слышу, как начинает подниматься дверь гаража — мама вернулась. Вместо того чтобы дождаться, пока она зайдет пожелать мне спокойной ночи, я кладу записку на ночной столик, выключаю лампу и отворачиваюсь лицом к стене.

Два вопроса мечутся у меня в голове.

Почему я не помню Люка?

Чьи это похороны?

Некоторое время я с закрытыми глазами наблюдаю за этим теннисным матчем мыслей, а потом слышу, как мама осторожно приоткрывает дверь в мою комнату и еле слышно шепчет:

— Спокойной ночи, дорогая Лондон.

Ее слова действуют на меня как снотворное — я мгновенно расслабляюсь.

Теннисный матч заканчивается. Побеждает любовь. И никакого решения.

Но я почему-то все равно засыпаю.

 

Глава двадцать вторая

Я в одиночестве плетусь из раздевалки в спортзал и проклинаю вторники.

По вторникам у нас самое ужасное расписание: все мои нелюбимые предметы, по 90 минут каждого.

И никакого Люка.

И Джейми тоже.

Размышляя о том, что же мне делать с Джейми, я прохожу под турником, закрепленным над тяжелыми дверями спортзала, и делаю шаг на блестящий пол. В зале ярко, громко и гулко, здесь кипит жизнь, здесь с писком проносятся по полу кроссовки, стоит крик и пыхтение, и на какой-то миг вся эта сенсорная перегрузка притупляет мою бдительность.

Прежде чем я успеваю отпрыгнуть, пригнуться или хотя бы зажмуриться, все мысли вылетают у меня из головы, выбитые ударом тяжелого кожаного мяча, врезавшегося мне прямо в правую щеку. Удар настолько силен, что я отлетаю в сторону, теряю равновесие, спотыкаюсь и без малейшего намека на грацию валюсь на пол.

Громкое позорное «Ай!» вырывается у меня изо рта, когда я крепко впечатываюсь в пол сначала бедром, потом ребрами, а в довершение всего — головой.

Мне кажется, что у меня внутри что-то выпало или сместилось.

В правом ухе звенит, щеку жжет и щиплет в том месте, куда врезался чужеродный объект.

Я убираю с лица волосы, которые еще не успела стянуть в хвост на затылке. Моргаю, чтобы прогнать искры, пляшущие между глазами и картиной мира.

Одним ухом и частично доступным зрением оцениваю размеры катастрофы.

Еще недавно активные и жизнерадостные ученики первого урока физкультуры в считанные секунды превращаются в кривляющуюся, жадно глазеющую, тыкающую пальцами и веселящуюся стаю, заливающуюся мерзким хохотом. И хохочут они надо мной.

Они плотным кружком обступают нелепую груду моих конечностей, но при этом никто и не думает предложить мне руку и помочь подняться, они только подталкивают друг друга локтями, ржут и глазеют, кривляются и гогочут.

Я пытаюсь встать с пола, но мои чувства все еще отключены, поэтому процедура оказывается сложнее, чем хотелось бы. Я словно пьяная — да, я знаю, о чем говорю, мне знакомо это ощущение. Я его помню. И не преувеличиваю.

Мои тщетные попытки подняться вызывают истерику у Триши Миллер: она складывается пополам и испускает пронзительный визг гиены — я уверена, это и есть ее настоящий смех.

Когда я кое-как поднимаюсь, толпа начинает расходиться, и тут я вдруг ловлю взгляд Пейдж Томас, которая поспешно отворачивается, тихонько хихикая.

Пронзительный свисток миссис Мартинес призывает нас к порядку, и мне приходится присоединиться к одной из команд. Я замечаю выразительные взгляды и смешки, со всех сторон летящие в мой адрес, но миссис Мартинес тоже не слепая, поэтому громко грозит нам штрафными кругами, если мы не будем внимательнее к правилам.

Можно подумать, у этой игры есть правила!

Оставшуюся часть урока я, как могу, стараюсь защитить себя в этом мучительном виде «спорта», который следовало бы навсегда запретить в средней школе в качестве командной игры.

Потому что в нем нет ничего, кроме боли и унижения.

Его следует избегать любой ценой.

Теперь я понимаю, почему утренняя напоминалка предупреждала: будь начеку во время первого урока.

Это просто ад.

Это всего лишь случайный мяч.

Через несколько часов, во время урока по анатомии, Райан Грин все время косится на меня через проход, — возможно, все дело в том, что я улыбаюсь, а лимфатические узлы — нет. Мое лицо и эго все еще ноют после утреннего происшествия, но я сияю и ничего не могу с собой поделать. Мне больно улыбаться, Райан пялится на меня весь урок, но мне наплевать.

Потому что перед анатомией я виделась с Люком.

— Что-то забавное, Лондон? — грозный окрик мисс Харрис прорывает радужный мыльный пузырь моего счастья. Она замирает посреди недописанного предложения с зажатым в руке голубым маркером. Пышное бедро слегка отставлено в сторону, ухоженная наманикюренная рука лежит на нем, застыв в ожидании.

Сейчас она немного похожа на одну из наших чирлидерш. И это настораживает, поскольку мисс Харрис как-никак учительница. Разве ей не положено держать свое мнение при себе и оставаться объективной?

Я абсолютно уверена, что большая часть класса интересуется лимфатической системой ничуть не больше меня, однако сейчас все, кого я вижу со своего места, демонстрируют крайнее раздражение неожиданной паузой в объяснении. Наверное, их бесит то, что мисс Харрис отвернулась от доски.

Скорее всего, все это время мальчики молча любовались прелестной задницей молодой учительницы, а девочки использовали редкие минуты свободы, чтобы переслать электронные сообщения друзьям.

Судя по тому, как Джемма Тэйлор сверлит меня взглядом, держа обе руки на коленях под партой, я угадала.

— Лондон? Ты нашла в моем объяснении что-то смешное? — снова спрашивает мисс Харрис, не дождавшись моего ответа. Она небрежно взмахивает своими крашеными рыжими волосами, и я невольно думаю, не завидует ли мисс Харрис моей естественной рыжине.

— Нет, мисс Харрис, — спокойно отвечаю я, продолжая улыбаться. Я честно стараюсь подумать о чем-нибудь грустном, но улыбка прилипла к моему лицу, как жук к ветровому стеклу.

Пошла вон, улыбка, отстань от меня!

Но проклятая ухмылка не собирается со мной расставаться и остается на месте. Мисс Харрис целую вечность, не моргая, пристально смотрит на меня. Наконец, видимо, решив, что имеет дело со случаем безнадежной испорченности или умственной отсталости, она со вздохом поворачивается к доске.

Мои одноклассники выпрямляются на своих стульях, а я расслабляю затекшие мышцы, хотя не помню, когда я их напрягла. Глубоко вдыхаю затхлый воздух науки и разжимаю пальцы, судорожно стиснутые на сиденье металлического стула.

Райан Грин больше не смотрит на меня, его взгляд теперь прикован к чему-то, что он старательно рисует в тетради.

И только теперь, когда урок уже подходит к концу, никто не смотрит на меня, не замечает произошедшего и нисколько не интересуется им, загадочная ухмылка медленно угасает у меня на губах, забирая с собой частицу хорошего настроения.

— Что случилось? — шепчет Люк в трубку.

— Ничего, — вру я.

— Нет, правда? Я же слышу по твоему голосу, что что-то неладно.

Я кисло улыбаюсь. Почему я тебя не помню?

— Да нет, ничего. Просто плохой день.

— Я могу чем-то помочь?

— Мне приятно просто поговорить с тобой, — тихо говорю я.

— Я знаю, — шепчет Люк, так что у меня мурашки бегут по спине. — Прости, что не позвонил раньше. Мы с отцом уезжали и только недавно вернулись домой.

— Пустяки, — говорю я и пожимаю плечами, хотя он этого все равно не увидит.

— Ладно, расскажи мне про… — Люк внезапно замолкает. — Подожди секундочку, — быстро шепчет он.

Я слышу шорох руки Люка над микрофоном трубки и приглушенный женский голос. Люк отвечает чуть громче, но тоже неразборчиво.

Вскоре он возвращается.

— Прости, — говорит Люк. — Это мама. Она хочет, чтобы я заканчивал. Говорит, что слишком поздно болтать.

— Ну да, — отвечаю я, пытаясь скрыть разочарование, хотя прекрасно знаю, что моя мама думает то же самое. — Ладно, может, завтра наверстаем.

— Надеюсь, — говорит Люк, не скрывая огорчения, и я невольно улыбаюсь.

— Спокойной ночи, Люк.

— Сладкого сна, Лондон.

И он отсоединяется.

Лежа в темноте, я несколько секунд смотрю на телефон, наслаждаясь спокойствием, которое подарил мне этот короткий разговор с Люком. Я знаю, что нужно дописать детали этого разговора в напоминалку, лежащую на ночном столике, но не хочу торопиться.

Когда я уже готова заставить себя включить свет и разрушить хрупкое состояние просветления, в темноте снова раздается назойливый мотив моего телефона, и у меня подскакивает сердце.

— Да? — быстро говорю я.

— Я забыл сказать тебе, что ты сегодня была просто ослепительна, — шепчет Люк в трубку.

Я лежу в темноте и чувствую, как у меня вспыхивают щеки. В животе сладко замирает.

— Спасибо, — шепотом говорю я.

— На здоровье.

Несколько секунд мы оба молчим. У меня сами собой поджимаются пальцы на ногах от почти болезненной интимности этого молчания. Я лежу в своей постели, сжимая телефон, как спасительный круг, слушая размеренное дыхание Люка и все убыстряющийся грохот своего сердца.

Если бы он был здесь, я бы его поцеловала.

— Ладно, мне пора идти. Мама может войти, — шепчет Люк, нарушая молчание.

— Ладно, — выдыхаю я, не в силах выдавить больше ни слова.

— До завтра, — говорит он.

— Пока, Люк, — с трудом выговариваю я.

— Пока, Лондон, — шепчет он перед тем, как отключиться, и меня снова бросает в дрожь при звуках моего имени, произнесенного его губами.

Я прижимаю телефон к груди, резко выдыхаю, а потом сажусь и зажигаю лампу возле кровати. Прежде чем дополнить вечернюю записку, я открываю телефон и залезаю в папку с музыкой. Пролистываю список загруженных рингтонов, пока не нахожу песню, которую помню из завтрашнего дня. Довольная новой мелодией, счастливая тем, что этот безумный день наконец закончился, я делаю необходимые записи и засыпаю.

 

Глава двадцать третья

Через проход от меня на парте в соседнем ряду стоит цветастая сумка Джейми — полностью собранная и готовая к выходу. До конца урока остается еще целых пять минут, но Джейми даже не пытается делать вид, будто продолжает слушать.

Может быть, она нарочно добивается, чтобы ее снова оставили после уроков?

От этой мысли у меня мурашки бегут по спине.

Весь урок Джейми успешно игнорирует мое присутствие, что довольно просто сделать, поскольку сегодня у нас нет практических занятий. Никакой работы в парах. Никакого закрепления материала. Никаких совместных заданий.

Короче, никакой необходимости разговаривать друг с другом.

Звенит звонок, и Джейми вскакивает так стремительно, что я вздрагиваю. И тут она поворачивается ко мне и бросает что-то мне на парту.

— Вот, — заявляет она, прежде чем развернуться и покинуть класс.

Через пятнадцать секунд класс пустеет. Даже миссис Гарсия уходит в свой кабинет, чтобы подготовиться к следующему занятию.

Да, у меня провалы в памяти, но я все равно знаю, что лежит у меня на парте.

Джейми может сколько угодно злиться на меня, но она пришла мне на помощь.

И теперь все зависит только от меня — от того, хочу я встретиться со своим отцом или нет.

— Все в порядке? — негромко спрашивает мама. Мы сидим одни в кабинете доктора Зомбойа. Доктор вышла, чтобы принести мое дело, и, судя по тому, как долго ее нет, это дело хранится где-то на краю света.

— Конечно, — вру я.

А сама думаю о фотографиях, которые просматривала сегодня утром. Думаю об открытках на день рождения. Мой отец пытался. Целых три года он пытался.

И теперь номер его телефона жжет мне карман.

— Ты выглядишь расстроенной, — шепотом сообщает мама, хотя в кабинете нет никого, кроме нас с ней.

— Я в порядке, — отвечаю я, улыбаясь ей фальшивой улыбкой. Она долго пристально смотрит на меня, а потом, не говоря ни слова, достает из сумки свой КПК и начинает проверять почту.

Вскоре д-р Зомбойа вбегает в двери своего эклектично обставленного кабинета, обдавая меня ароматом духов с примесью каких-то специй.

Внезапно мне до смерти хочется масала-латте.

После быстрого осмотра в соседней комнате мы трое снова встречаемся в теплом, уютном кабинете д-ра Зомбойа. Я тихо радуюсь тому, что пропускаю урок графического дизайна в школе.

Доктор Зомбойа болтает с моей мамой — гипнотически приятный переброс мячика туда-сюда.

— Мне бы хотелось вернуться к нашему прошлому разговору, — наконец говорит д-р Зомбойа моей матери.

— К какой его части? — уточняет мама.

— Меня интересует вопрос об опережающих воспоминаниях Лондон.

— Ах, да.

— Вы говорите, что девочка не переносила никаких травм?

— Нет.

— Возможно, были какие-то события, которые вы могли не счесть травмирующими?

— Какие именно? — спрашивает мама таким тоном, что мне становится ясно: она прикидывается дурочкой.

— Скажем, некие существенные перемены в вашей жизни. Я имею в виду события, которые взрослые зачастую не воспринимают как травму, однако которые могут оказать травматическое воздействие на ребенка.

— Я понимаю, — мямлит мама, а потом признается: — Как раз в это время отец Лондон ушел из семьи.

— Я вам очень сочувствую, — говорит д-р Зомбойа. — Однако это именно такое событие, о котором я говорила. Было ли что-нибудь еще в этом роде?

Мама снова ерзает на стуле, и я, наблюдая за ней краем глаза, вижу, что она сейчас соврет.

Через несколько лет — когда у меня будет более короткая и более стильная стрижка и в моем гардеробе будет больше деловых костюмов, чем повседневной одежды, — мама решит устроить мне день рождения-сюрприз. Я отлично это помню. Я тогда спрошу ее, что затевается, и она мне тоже соврет.

Когда мама врет, она выдает себя тремя легко узнаваемыми жестами. Во-первых, если она держит что-то в руках, то старается поставить это что-то между собой и человеком, которому врет (в случае с моим днем рождения это будет кофейная кружка на столике в кафе). Во-вторых — она быстро смотрит вниз и слегка косит вправо. И наконец, она трогает себя за шею. Кончиками пальцев, слева.

Мама дотрагивается до шеи. И это означает, что сейчас она соврет.

— Нет, больше ничего такого.

Мне кажется, д-р Зомбойа тоже понимает, что мама чего-то недоговаривает, однако не пытается настаивать. Вместо этого она начинает расспрашивать меня о моем дне, о том, что и как я чувствую и какие у меня последние воспоминания.

Я что-то рассказываю, а кое-что оставляю за скобками. Пока доктор делает записи в своих бумагах, я решаюсь задать свой вопрос.

— Как вы думаете, меня можно исправить?

Мама бросает на меня настороженный, удивленный взгляд.

— А ты считаешь, у тебя что-то неисправно? — спрашивает доктор Зомбойа, ласково глядя на меня.

— Иногда.

— Мне очень жаль, Лондон, потому что я абсолютно с тобой не согласна. Я вовсе не думаю, что у тебя что-то не в порядке. Я никогда не встречала никого похожего на тебя, а значит, ты уникальна. И это делает тебя интересной. Особенной.

— А если я не хочу быть особенной? Что, если я хочу быть нормальной?

— Ах, дорогая, нормальность — это так скучно, — со смехом говорит доктор и смотрит на мою маму, которая тоже издает сдержанный смешок.

Но доктор еще не закончила.

— Если говорить серьезно, Лондон, то я думаю, что мы можем вместе попытаться выяснить, что вызывает перезагрузку твоей памяти, а после этого начать искать способ исправить это.

Я молчу, мама тоже притихла.

— Если ты этого хочешь, разумеется, — добавляет доктор Зомбойа, тепло улыбаясь мне.

Она смотрит на настенные часы и приподнимает брови.

— Ну и ну, кажется, наше время подошло к концу. Ты согласна продолжить в следующий раз?

— Конечно, — тихо отвечаю я.

Мы с мамой собираем свои вещи, а доктор Зомбойа закрывает мое дело и убирает его на полку в стеллаже. Интересно, что не так с героями других папок, лежащих под моей?

Доктор Зомбойа приоткрывает перед нами дверь и, когда мы переступаем порог, вдруг задает свой последний вопрос.

— Ах, я совсем забыла спросить вас кое о чем, — говорит она.

— Да? — оборачивается к ней мама. Мы с ней уже стоим в коридоре.

— Насколько далеко ты помнишь будущее? — прямо спрашивает меня доктор.

Но мама отвечает вместо меня:

— Мне кажется, что с тех пор, как это началось, Лондон помнит вперед примерно в два раза дальше своего настоящего возраста. Когда ей было пять, она помнила, как ездила в Диснейленд. Мы впервые поехали туда, когда ей было девять.

— Значит, сейчас ты помнишь себя до тридцати двух лет? — уточняет доктор, по-прежнему не сводя с меня глаз.

Я пожимаю плечами и отвечаю:

— Пожалуй. Плюс-минус.

Она выглядит искренне потрясенной, поэтому я открываюсь еще немножко.

— Я помню, как была беременна.

— И что ты об этом помнишь? — ласково улыбается доктор.

— Все довольно смутно. Должно быть, это будет еще не скоро, потому что я вижу только разрозненные фрагменты. Помню, как рассматриваю в зеркале свой большой живот. И еще помню, как кто-то маленький пихает меня изнутри. — Я невольно улыбаюсь при этом воспоминании. — Как Чужой, — добавляю я, и пожилая Доктор весело смеется.

— Невероятно! — восхищенно восклицает она и провожает нас к главней стойке, чтобы записать на следующий визит.

Пока моя мама разговаривает с регистраторшей, я осматриваю холл. Пожилые женщина и мужчина, наверное ее муж, молча сидят в креслах. Мама держит на коленях перепуганного малыша. Молодая женщина в деловом костюме листает взятый со столика журнал. Я невольно задаюсь вопросом, зачем все эти люди ждут приема у невропатолога. Впрочем, по большому счету я не хочу этого знать. Я ведь все равно забуду, даже если узнаю.

 

Глава двадцать четвертая

— Ладно, я готова, — шепчу я, хотя шептать нет никакой необходимости. Мы совершенно одни.

Еле слышная музыка доносится из музыкального центра в спальне Люка, вечернее солнце перевалило на другую сторону дома, поэтому в комнате сумрачно.

— Ты уверена, что хочешь это сделать? — тихо спрашивает Люк. Волоски на моих руках встают дыбом.

— Да, — быстро отвечаю я. Потом добавляю: — Кажется.

— Тебе незачем спешить, — напоминает Люк. — Мы можем подождать.

— Нет, пусть будет сегодня, — говорю я гораздо более властно, чем мне хотелось бы.

Люк смеется и достает свой мобильный.

— Ладно, давай.

Он набирает номер, записанный на клочке бумаги, и я закусываю ноготь на указательном пальце правой руки, замирая в ожидании, пока он слушает. Я представляю себе один гудок, другой, потом…

Вот глаза Люка чуть расширяются, и он застывает. Но через секунду снова расслабляется. Слегка поморщившись, захлопывает крышку телефона.

— Неправильный номер, — разочарованно говорит он.

— Предложили оставить голосовое сообщение для кого-то другого? — спрашиваю я, поскольку мне нужно точно знать.

— Нет, просто не соединилось. Возможно, твой отец пользовался этим номером во время развода, а потом поменял его.

В тот же миг, словно по сигналу, со стороны кухни доносится приглушенный скрип, и мы с Люком моментально пересаживаемся в кресла-мешки. Мы оба знаем — он своим нормальным умом, а я по записям, — что сейчас его мама войдет без стука, чтобы посмотреть, чем мы тут занимаемся. Абсолютно невинная затея позвонить моему живущему отдельно отцу может показаться подозрительной, если мы будем осуществлять ее, лежа на постели Люка.

Строго говоря, любые затеи, осуществляемые, лежа на постели Люка, заставят миссис Генри возмущенно приподнять брови, а мне сейчас только материнского допроса не хватало!

Люк успевает вовремя включить телевизор, и его мама застает нас за просмотром документального фильма о подледной рыбалке. Она приглашает нас перекусить на кухню, и мы соглашаемся, потому что сейчас все равно ничего нельзя сделать для розыска моего отца.

После начос мы устраиваемся на огромном диване в гостиной и отдаем себя на растерзание двум одинаковым двухлеткам. Из своих записок я знаю, что уже проводила с ними время раньше, поэтому всеми силами стараюсь скрыть изумление при виде двух совершенно идентичных копий. Странно, должно быть, видеть себя в ком-то еще, как в зеркале.

Маленькие сестрички Люка напяливают на себя столько одежды, сколько только может на них налезть, и разыгрывают перед нами пьесу под названием «Мамы и мартышки в зоопарке». Мы устраиваем им бурную овацию, а потом объясняем, что такое бурная овация.

Далее следует обучающая игра под названием «построй плюшевых зверей». Словно маленькие муравьишки, двойняшки-неваляшки ползут к ящику за добычей и возвращаются обратно с охапками плюшевых медвежат, слоников, жирафов и прочей живности. После завершения строительства Великая плюшевая стена тянется от камина до арочного выхода из гостиной. Близнецы проводят пятисекундное совещание, а затем предводительница шайки заявляет о территориальном разделе: левая часть гостиной, включая диван, остается «большим», а правая часть отныне будет только для «принцесс».

Когда Большой Люк спрыгивает с дивана и бросается на половину близняшек, они встречают его визгом, хохотом и весельем. Я тоже не могу удержаться и какое-то время вожусь с ними, хохоча и щекоча то ли Эллу, то ли Мэйделин, кто их разберет?

Вскоре наступает время ужина, и домой приходит отец Люка, с гигантской коробкой в руках и такой же улыбкой, адресованной всем нам. Мистер Генри — красивый мужчина, и я вижу, что Люк во многом похож на него. Я позволяю себе на несколько секунд выпасть из реальности, размышляя, каким будет Люк в возрасте своего отца — хорошо бы, у него была такая же элегантная седина и легкие морщинки.

Когда я снова возвращаюсь в действительность, близняшки с помощью отца уже открывают коробку, и я невольно завидую их близким отношениям. Пересев на диван, я жадно наблюдаю за простыми мгновениями, которые дети, выросшие с отцами, принимают как должное. Крохотная рука лежит на плече отца, когда тот разрезает крышку, кукольное личико сияет, словно в рождественское утро, пока он неторопливо разгребает пенополистироловые шарики, вынимает пенопласт, упаковочный материал и пузырьковую пленку.

В коробке оказывается розовая деревянная лошадка-качалка, готовая немедленно пуститься вскачь в честь грядущего трехлетия близняшек.

Но после того как смолкают восторженные крики и каждая наездница делает по одному кругу по гостиной, настоящий восторг вызывает огромная, как крепость, коробка.

— Это машина! — верещит малышка, которую, кажется, зовут Элла, прямо в лицо Люку, и глазки у нее так сверкают от восторга, что как тут удержаться, чтобы не усадить ее в коробку и не протащить по ковру? Девочка по имени Мэйделин тоже хочет прокатиться, но Элла желает сделать еще один кружок, и теперь в гостиной стоит дикий галдеж: «Моя машина!», «Нет, моя машина!», «А вот и нет, МОЯ!»

Но мистер Генри, знатный эксперт в деле погашения локальных конфликтов, исчезает из комнаты и вскоре возвращается с сапожным ножом, мотком скотча и горстью маркеров. Через десять минут в гостиной появляются две совершенно одинаковых чудо-машины, каждая из которых готова отвезти свою хозяйку в «супермаркет», «дом бабушки» или «среднюю школу».

Элла сидит прямо и крепко держится за стенки коробки, обозревая воображаемый пейзаж. Мэйделин откидывается далеко назад, превращая свою машину в передвижную кровать, и смотрит в потолок. Люк волочит ее за пятку, и я смеюсь над безмятежным выражением мордочки Мэйделин, и мне интересно, о чем она думает, лежа на спине и глядя в небо.

И тут в голове у меня что-то щелкает.

Наверное, я даже вздрогнула, потому что Люк вдруг останавливает процессию и поворачивается ко мне. Мистер Генри, очевидно, ничего не заметил, и они с Эллой продолжают свое путешествие в «Нью-Йорк».

— Ты в порядке? — негромко спрашивает Люк.

— Давай, давай! — командует Мэйделин из коробки, когда обнаруживает, что ее повозка остановилась.

— Шшшш, — мягко шикает Люк на сестренку. — Подожди немножко.

Она послушно затихает, а Люк встает с пола, садится рядом со мной и берет меня за руку.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он. — Ты очень побледнела.

Он убирает выбившуюся прядку с моего лица, и мне кажется, я ловлю улыбку на лице мистера Генри.

— Мне нехорошо, — вырывается у меня громче, чем следует, так что двое взрослых и двое малышек мгновенно переключают внимание на меня. Теперь вся семья Генри смотрит на меня с разной степенью тревоги и заботы. Даже Мэйделин — если это действительно Мэйделин — села в коробке и во все глаза разглядывает меня.

— Не хочешь прилечь, Лондон? — говорит миссис Генри таким тоном, что мне хочется немедленно посмотреть на себя в зеркало. Неужели я так ужасно выгляжу?

— Нет-нет, я в порядке, — отвечаю я. — Наверное, мне лучше поехать домой.

Люк немедленно встает, и близняшки хором протестуют. Миссис Генри успокаивает девочек, а мистер Генри провожает нас до дверей. Очутившись снаружи, я глубоко вдыхаю морозный воздух, который обжигает легкие, однако помогает. Люк открывает мне дверцу минивэна и целует меня в щеку, прежде чем закрыть дверь.

Мы едем в молчании. Через несколько минут, возле моего дома, я говорю Люку «пока» и почти бегом бросаюсь внутрь. Удача сопутствует мне, потому что мамы нет дома. Я мысленно отпускаю язвительное замечание по поводу «поздней работы» над новым романом, а потом поднимаюсь в свою комнату и закрываю за собой дверь.

Только здесь, забравшись в постель прямо в одежде, натянув одеяло до шеи, я позволяю себе прокрутить в памяти все целиком. Крепко зажмурившись, борясь со сбивающимся дыханием, я переношусь в будущее, в тот день, когда я стою на сыром кладбище в окружении моря людей в черном.

Из своих записок и компьютерного файла я знаю, что этот кладбищенский эпизод уже довольно давно всплыл в моей памяти. С тех пор он постепенно разрастался в глубине моего сознания, тихо и неустанно напоминая о том, что когда-то кто-то умрет.

Но до сегодняшнего вечера я не подозревала, кто этот «кто-то».

Но сегодня сестренка Люка, милая и безмятежная, лежащая на спине в коробке, вдруг разорвала туман, и я увидела ясно, словно днем: маленькая яма, разверстая в земле передо мной, только что поглотившая маленький гробик для маленького тела, лежащего внутри.

«Кто-то» — это ребенок. Ребенок, который умрет в будущем.

У меня перехватывает горло, но я задерживаюсь еще ненадолго, пропитываясь болью. Чем больше я смотрю на идеально прямоугольную яму в центре толпы скорбящих, тем сильнее чувствую, что меня вот-вот вырвет — и сейчас, и в будущем.

Я помню, что была беременна.

Что, если это мой ребенок?

Эта мысль бьет меня в солнечное сплетение и швыряет в такую бездну, из которой я не верю, что смогу выбраться.

Это слишком больно, чтобы справиться, слишком тяжело, чтобы выдержать.

Одна в своей комнате, накануне очередного школьного дня, в пустом доме, где нет даже лгуньи-матери, забытая отцом, который сдался после нескольких попыток, ненавидимая в школе и, возможно, любимая мальчиком, которого даже нет в моем будущем, и оказавшаяся перед лицом грядущих похорон ребенка!

Неважно, своего или чужого, я все равно не могу этого вынести!

Я еще выше подтягиваю одеяло к подбородку, потому что спрятаться от мира — это все, на что я сейчас способна.

Я одна, и я до смерти напугана. Это слишком

 

Глава двадцать пятая

Войдя в тяжелые двери, я распускаю полосатый шарф, обмотанный вокруг шеи, и устремляюсь в раздевалку. Когда я приглаживаю растрепанные ветром волосы, то краем глаза замечаю какое-то ярко-зеленое пятно.

И у меня почему-то обрывается сердце.

Насколько я могу видеть, это всего лишь зеленые листовки, развешенные по стенам раздевалки и главного коридора. Но непонятная нервозность еще сильнее охватывает меня, когда я подхожу к стене, чтобы разглядеть их.

Оказывается, это просто маленькие афишки Зимнего бала, который состоится в эти выходные. Возможно, я нервничаю из-за этого бала? Из своих записок я знаю, что Люк пригласил меня — тот самый Люк, которого я еще не видела сегодня и с которым встречаюсь уже четыре месяца.

Две девушки с одинаковыми гладкими прическами проходят мимо и видят, что я читаю афишу. Они хихикают и перешептываются между собой. Я слышу, как одна из них шепчет: «Наверное, решила, что это опять про нее!» Вторая девушка так хохочет, словно умрет, если не отсмеется.

Взбешенная, но полная решимости переживать по более серьезным поводам, я шагаю по коридору к своему шкафчику, надеясь, что найду его на том же месте, что и завтра.

На испанском у нас замена, поэтому Джейми садится отрабатывать произношение в паре с Эмбер Валентайн, бросив меня на растерзание сердитой помощнице учителя по имени Энди, у которой, судя по всему, были другие планы на этот урок. Я, конечно, не знаю, какими качествами должен обладать претендент на место помощника учителя, но, очевидно, знание предмета не входит в этот список, поскольку произношение у Энди еще хуже, чем у меня.

При этом она ровно семнадцать раз мученически закатывала глаза при звуках моего испанского — я специально чертила палочки в блокноте, а потом подсчитала. В отместку я умолчала о зеленом кусочке еды, застрявшем между передними зубами Энди.

После урока я бросаюсь догонять Джейми.

— Привет! — говорю я, когда она замечает, что мы вместе идем в столовую.

— Привет, — равнодушно здоровается Джейми.

— Как дела? пытаюсь навести мосты я.

— Прекрасно, — отвечает Джейми еще более равнодушно, если такое вообще возможно.

— Слушай, Джейми, я просто хотела поблагодарить тебя, — говорю я.

— За что? — без всякого интереса спрашивает она, избегая моего взгляда. Мне вдруг кажется, что сейчас она еще больше отдалилась от меня.

— За телефон. Моего отца, — лепечу я.

— Не стоит, — отвечает Джейми и, повернувшись ко мне спиной, уходит в другую сторону, оставив меня в одиночестве посреди запруженного коридора.

В утренней записке говорилось, что Люк сегодня в обед уехал домой, чтобы помочь маме по хозяйству.

Мне ничего не остается, кроме как отправиться в женскую уборную и проторчать там целый час, рассеянно листая подобранный экземпляр «Эммы» и мечтая о том, чтобы муки голода и страх перед будущим, которое я все равно бессильна изменить, исчезли сами собой.

Наконец, звонок возвещает окончание обеденного перерыва, и, поскольку ни одно из моих желаний так и не исполнилось, я покупаю пачку сырных крекеров «Чизитс» и плетусь на историю, дав себе слово внимательно слушать учителя, чтобы отвлечься от своих мыслей.

 

Глава двадцать шестая

Отмытая до скрипа, одетая в красное коктейльное платье, обнажающее меня несколько сильнее, чем мне кажется уместным в этот вечер, я сижу и барабаню собачий вальс по крышке антикварного столика.

— Испортишь маникюр! — предупреждает мама из кухни, кивая на мои только что накрашенные ногти. Она стоит, прислонившись к кухонной стойке, и смотрит на меня, прихлебывая чай из дымящейся кружки.

Я прекращаю барабанить, но не отвечаю.

— Нервничаешь из-за танцев? — спрашивает мама, чтобы не молчать.

Я слышу, как дедушкины часы в гостиной отбивают один удар, означающий полчаса. С минуты на минуту он будет здесь.

— Наверное, — отвечаю я, откидывая локон с плеча. Честно говоря, я нервничаю вовсе не из-за танцев. Я нервничаю из-за всей своей жизни.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я смотрю на свои записи, разложенные по всему столу, как дневник сумасшедшего. Я убила весь день на тщательное изучение Люка, я готовилась к этому свиданию старательнее, чем в конце этого года буду зубрить материал к предварительному экзамену в колледж. Но все равно могла что-нибудь забыть. При этом я отлично понимаю — сегодня мой разум вряд ли в состоянии справиться с неминуемыми последствиями такой забывчивости.

Мы с мамой дружно вздрагиваем от трели дверного звонка.

— Хочешь, чтобы я открыла? — спрашивает мама, видя мое оцепенение.

— А? Нет, я сама. Это ведь я с ним встречаюсь, правда?

— Ты, конечно, — улыбается мама. — Ты выглядишь просто сказочно, Лондон. Развлекайся вовсю!

На негнущихся ногах я плетусь к выходу из кухни и прохожу через короткий коридор, ведущий к входной двери. Поворачиваю направо, открываю дверь — и вот он.

Вот… он.

Люк.

Высокий, но не слишком, крепкий, но не качок, отличная прическа, сияющие глаза, и совершенно естественно смотрится в простом черном костюме, хотя из своих записей я знаю, что вообще он предпочитает рокерский стиль в одежде.

В руках у него огромный холст, перевязанный бантом.

— Это тебе вместо букета на корсаж, — говорит он, вручая мне картину, на которой изображено мое ухо. Я вижу на мочке след от заросшего прокола, который я заново открою только в колледже. Заправленные завитки волос абсолютно моего цвета. И едва заметный острый выступ сверху.

— Это твое эльфийское ухо, — улыбается Люк. Не в силах удержаться от смеха, я вопросительно дотрагиваюсь до верхушки своего уха.

— Обожаю его, — шепчет Люк мне в левое ухо, и у меня сладкие мурашки бегут по спине. Он отступает на шаг назад и критически осматривает мой наряд. — Выглядишь потрясающе! — без колебаний заявляет он.

—Ты тоже, — отвечаю я. — Мне нравятся твои туфли.

— Ты всегда первым делом смотришь на обувь, — смеется Люк, демонстрируя ямочку на правой щеке.

Я осторожно прислоняю картину к стене прихожей и хватаю пальто. Люк подает мне руку, и в тот самый миг, когда мы уже готовы выйти за дверь, моя мама совершает свой точно рассчитанный выход, чтобы пожелать нам приятного вечера. Я готова расцеловать ее за цифровой фотоаппарат в руках и за то, что она заставляет нас сфотографироваться перед выходом.

Люк открывает передо мной дверь, и как только мы отходим от дома настолько, что мама уже не может нас услышать, он наклоняется и шепчет:

— Очень сексуальное платье.

Мурашки бегут у меня по спине и голова слегка кружится при мысли, что я проведу целую ночь с этим парнем.

Люк доезжает до школы, и поскольку танцы устраиваются в спортзале, мы паркуемся на учительской стоянке. Сегодня это разрешено, но все равно кажется чем-то вопиющим.

И вот мы оказываемся внутри, где безумно мечутся огни дискотеки, а музыка на целую ступень громче оглушительной. Окинув взглядом зал, я вижу Карли Линч в окружении Алекс Морган и других чирлидерш, причем все они одеты в облегающие спортивные платья с такими глубокими вырезами, что мне становится неловко за них.

В противоположном углу я вижу Джейми и перехватываю ее взгляд. Несколько секунд мы смотрим друг другу в глаза, а потом Джейми отворачивается.

Она сегодня в прелестном черном платье и стоит неподалеку от Футболиста Джейсона, который болтает с группкой волосатых парней слева.

Еще через несколько секунд обида проходит, и я вспоминаю, что мы с Джейми будем дружить много лет после этого бала. И что на самом деле она меня не ненавидит, пусть сейчас и не знает об этом.

Я прослеживаю за взглядом Джейми, и у меня холодеет в животе, потому что она смотрит на мистера Райса, который в числе других преподавателей сегодня присматривает за порядком на балу. Меня едва не выворачивает наизнанку при виде многозначительной улыбочки, которой мистер Райе отвечает на взгляд Джейми. Женатый учитель не имеет права посылать такие улыбки шестнадцатилетним девочкам!

— Идем потанцуем, — выводит меня из задумчивости Люк. По-моему, он тоже заметил этот обмен взглядами.

В ушах у меня все еще тоненько пищит от недавнего грохота, но я послушно иду за Люком на самую середину площадки, где нас тут же осыпает сверкающими бликами от зеркального шара. Здесь я закидываю руки на плечи Люку, и в следующий миг ощущение его сильных ладоней на моей талии каким-то волшебным образом соединяется с мелодичной песней, под которую мы раскачиваемся, и я вдруг начинаю мечтать о свадьбе.

И пусть это будет наша свадебная песня.

Нежная мелодия затопляет меня, и я наслаждаюсь происходящим и своими фантазиями до тех пор, пока мои мечты не добираются до детей. И в тот же миг на меня обрушивается Страх, и в голове звучит вопрос, на который я не хочу отвечать.

Что, если тот мертвый ребенок был нашим с Люком? Неужели я поэтому его не помню?

Я притягиваю Люка еще ближе, прижимаюсь щекой к его плечу и зажмуриваюсь, пытаясь прогнать эти мысли. Он каким-то образом чувствует, что сейчас нужно обнять меня крепче, и, хотя не может видеть слезу, медленно сбегающую по моей щеке, все равно нежно поглаживает меня по спине, словно говоря: «Все будет хорошо».

Я не хочу, чтобы это заканчивалось.

Мы с Люком, словно приклеившись друг к другу, танцуем три медленных танца подряд, пока диджей не решает, что пришло время сменить настроение и немного ускорить темп.

В уши ударяет ремиксовая версия одной из классических танцевальных композиций, которая будет играть практически на всех свадьбах, где мне суждено побывать в будущем, и неожиданно на танцплощадке происходит рокировка — храбрые бросаются танцевать, а элита, маргиналы и робкие перемещаются на периферию.

Я не знаю, к какой категории принадлежим мы с Люком, однако мы тоже потихоньку уходим подальше от центра.

— Хочешь пунша? — спрашиваю я.

— Разве это не я должен предложить тебе выпить? — улыбается Люк.

Я пожимаю плечами, и он быстро соглашается.

— Я только подойду поздороваюсь с Адамом, мы с ним вместе ходим на живопись, а потом приду и поиграю с тобой в снежки, — говорит он, кивая на ряды банкеток, усыпанных ненастоящим снегом.

Заливаясь смехом, я отхожу к столикам с пуншем и беру два пластиковых стаканчика. Стоящий впереди меня парень оборачивается, смотрит на меня, а потом с изумлением поворачивается снова, как будто не может поверить своим глазам. Его лицо кажется мне знакомым. По-моему, в этом году он будет королем выпускного бала.

— Привет, Лондон, — цедит парень с такой радостью, словно увидел перед собой старуху с косой. Он высокий и голубоглазый и, если бы не злобный взгляд, выглядел бы настоящим красавцем. — Отлично выглядишь, — говорит он с таким видом, будто ему больно это признавать.

— Спасибо, Кристофер, ты сегодня тоже прекрасно выглядишь, — вежливо отвечаю я.

— Ты здесь с этим новеньким? — спрашивает он, избегая смотреть мне в лицо.

Я не понимаю, что значит «новенький», но честно отвечаю:

— Я с Люком Генри, если ты его имеешь в виду.

Парень брезгливо морщится, и я опасаюсь, что он сейчас скажет какую-нибудь пакость, поэтому спешу продолжить нашу светскую беседу.

— А ты с кем? — спрашиваю я и киваю на освободившуюся чашу с пуншем, любезно предлагая Кристоферу налить свой стакан и проваливать.

Он открывает рот, чтобы ответить, но тут Габби Стэйн, которую я помню по классу физкультуры, вклинивается прямо передо мной и непристойно прижимается к Кристоферу.

— Почему так долго, Крис? — скулит она. Меня тошнит от звука ее голоса.

Габби обвивается вокруг Кристофера, как боа-констриктор, и нежно убирает прядку темных волос с его лба. Теперь Кристофер становится немного похож на Супермена. Я тут же вспоминаю свой ник в мессенджере: НеЛоис. Нет, спасибо, я определенно не желаю быть Лоис для этого псевдо-Супермена, думаю я, тихонько хихикая про себя.

— Что? — вдруг рявкает Кристофер, резко оборачиваясь и глядя мне в лицо.

— А? — ошарашенно переспрашиваю я.

— Что смешного? — шипит он.

Ой, мамочки. Этот парень в самом деле меня ненавидит!

— Да так, ничего. Вспомнила один смешной случай, который произошел сегодня. Ты все?

Не дожидаясь ответа, я огибаю змею, сжимающую кольца вокруг своей беспечной добычи, быстро наполняю оба стаканчика и ухожу прежде, чем меня укусят.

— Что ты сделала с этим беднягой? — спрашивает Люк, когда я сажусь рядом с ним на пустующее место. Он пристально разглядывает Кристофера, а Кристофер так же пристально смотрит на Люка. Причем Кристофер так увлекся, что не замечает или не хочет замечать, что Габби уже всем телом висит у него на плечах, словно у нее неожиданно отказали ноги.

Чтобы разрядить напряжение, я беру Люка за подбородок и нежно, но решительно поворачиваю лицом к себе.

— Эй, возвращайся ко мне, — приказываю я, на мгновение задержав ладонь на его щеке.

— Я здесь, — тихо отвечает Люк, и его глаза подтверждают эти слова. — Но, в самом деле, с какой стати он так смотрит на тебя? Кто это? Твой бывший?

Кажется, Люк ревнует. Я польщена.

— Может быть, — честно отвечаю я, потому что не знаю ответ.

— Ладно, ты права. Давай не будем говорить о прошлом. — Люк выдыхает и перестает злиться. Он залпом выпивает свой пунш и ставит стаканчик в фальшивый снег.

— Тебе весело? — спрашивает он.

— Конечно, мне всегда весело с тобой, — отвечаю я, хотя мне немного стыдно за слово «всегда».

— Значит, танцы — это не твое?

Я выдыхаю и смеюсь.

— Честно говоря, нет. То есть это замечательно, но только на несколько минут. Медленные танцы были тоже ничего. Но в этих туфлях у меня просто отваливаются ноги, и я ужасно проголодалась.

Люк смеется вместе со мной, потом встает и легко поднимает меня со стула.

— Тогда поехали! — командует он.

— Ладно, только сначала мне нужно заглянуть в уборную.

— Хорошо, я буду ждать тебя у дверей, — отвечает Люк, нежно целует меня в щеку, и я удаляюсь в женский туалет, расположенный ближе всего к спортзалу.

Там я встречаю целую стайку прекрасных принцесс, любующихся собой в большом зеркале над раковинами. Стараясь ни с кем не встречаться взглядом, я нахожу пустующую кабинку и делаю свое дело. Потом пробираюсь сквозь тюль и атлас к свободной раковине.

Я мою руки и чувствую, что кто-то смотрит на меня в зеркало.

— Я знаю, что ты вообще не говорила с ним обо мне, — хмуро говорит Пейдж Томас.

Вот почему мне следует всеми силами избегать общественных мероприятий — я абсолютно необщительная.

— Прости? — переспрашиваю я, делая вид, будто не расслышала. Если повезет, я успею высушить руки и сбежать, пока она не опомнится.

— Ты обещала, — чеканит Пейдж, насупив брови и сощурив глаза. Потом резко разворачивается, взмахивает льняными волосами и выходит из уборной.

Я заканчиваю мыть руки, и поскольку все принцессы теперь смотрят на меня во все глаза, спешу выскочить за дверь следом за Пейдж.

В конце коридора меня ждет Люк. Рядом с ним Брэд, поджидающий Пейдж. Люк стоит, небрежно прислонившись к стене, словно ожившая картинка из рекламы мужских костюмов, и с улыбкой смотрит на меня. Брэд с любопытством изучает витрину со школьными кубками.

Видимо, Пейдж тоже замечает Люка, потому что вдруг резко оборачивается и видит меня у себя за спиной. Она возмущенно поднимает брови, отворачивается и ускоряет шаг. Добравшись до Брэда, Пейдж хватает его за руку и тянет за собой в физкультурный зал.

Хотелось бы ошибиться, но мне кажется, что по дороге она процедила нечто очень нелестное в мой адрес.

— Я смотрю, ты сегодня повсюду обзаводишься друзьями, — с улыбкой говорит Люк, и у меня сразу же становится немного легче на сердце. Он подает мне пальто.

— Идем, — командует Люк, когда я готова к выходу.

Он хватает меня за руку, и мы бежим под колючим ветром к его минивэну, прочь от всего этого. Мы несемся в кромешной тьме, и я всю дорогу ломаю голову над вопросом, о котором знаю из своих записей: изменила ли я что-нибудь в истории Пейдж или же она, как и прежде, на всех парусах мчится к унижению и страданию, уготованным ей по милости Брэда с математики?

Несмотря на то что Пейдж вряд ли когда-нибудь поделится со мной ответом на этот вопрос, я всей душой надеюсь, что ее судьба будет отличаться от той, что я видела несколько месяцев тому назад. Пусть она злобная зараза, но никто не заслуживает мук разбитого сердца.

Когда я забираюсь в машину и мы отправляемся обратно домой, по моему лицу медленно расплывается улыбка. Стоило мне расслабиться и выпустить ситуацию из-под контроля, как я все вспоминаю.

Ну конечно, Пейдж Томас будет ненавидеть меня до выпускного вечера. И конечно, в свое время они с Брэдом разъедутся по разным колледжам и все равно расстанутся.

Но хотя бы на какое-то время сердце Пейдж будет в полном порядке.

Возможно, так получилось из-за того, что Пейдж пришлось все делать самой, не полагаясь на постороннюю помощь. Может быть, Брэд почувствовал ее силу, и это все изменило. Возможно, он уважает Пейдж за то, что она не боится добиваться того, чего хочет.

Так или иначе, у них сейчас все отлично — у Пейдж и Брэда.

И какой бы заразой она ни была, я рада за нее.

 

Глава двадцать седьмая

— Ты уверена, что ее нет дома? — шепотом спрашивает Люк, разглядывая крыльцо моего дома со своего водительского места.

— Уверена, — отвечаю я в полный голос. — А почему ты шепчешь?

— Не знаю, — шепчет Люк, а потом поворачивается ко мне и улыбается широкой глупой улыбкой. Потом снова отворачивается к дому и признается: — Мне кажется, будто твоя мама может меня услышать.

— Ее нет дома! — ору я, чтобы доказать ему этот факт.

— А где она? — спрашивает Люк уже нормальным голосом.

— Не знаю. Ее нет. Она просто сказала, что сегодня задержится и вернется поздно. Сказала, что мы с ней увидимся уже утром.

Я честно пытаюсь убрать из голоса горечь. Люку незачем знать, что на самом деле мама соврала мне — и о своем сегодняшнем свидании, и о моей жизни.

Теперь я снова думаю о Люке. О том, что я осталась наедине с ним. Неожиданно для себя начинаю нервничать. Мы с ним уже долго встречаемся, правильно? Может быть, он чего-то ждет? А я?

Я знаю, что запросто могу довести себя до безумия всеми этими мыслями, поэтому решительно отстегиваю ремень и выпрыгиваю из минивэна. Прежде чем захлопнуть дверцу, я поворачиваюсь к Люку и спрашиваю:

— Так ты идешь или нет? Я умру, если немедленно не съем жареного сыра.

Он смеется, выключает двигатель и идет за мной. Вскоре мы уже стоим в теплой прихожей, снимаем пальто и разуваемся. И я невольно думаю, что будет, если я, как ни в чем не бывало, продолжу раздеваться и сниму платье.

— Она везде оставила свет. Может быть, она скоро вернется?

— Люк! Скажи мне, чего ты боишься? — шутливо кричу я на него. Но он все равно с опаской заглядывает в гостиную, чтобы убедиться, что моя мама не прячется там.

— Прости, я понимаю, что веду себя как псих. Просто мне кажется, что твоя мама не хотела бы, чтобы мы оставались наедине в такой поздний час.

— Слушай, мне надоело. Во-первых, ты что, родом из пятидесятых? Во-вторых, сейчас не так уж поздно. Всего лишь… — Я бросаю взгляд на красивые стенные часы, висящие над фортепиано в соседней комнате. — …девять вечера. Мне разрешается гулять до двенадцати. И, в-третьих, даже если бы моей маме не понравилось, что мы остались здесь вдвоем, она все равно никогда об этом не узнает. Ее сегодня всю ночь не будет дома. Она далеко отсюда. Оооооочень далеко!

Люк улыбается и, наконец успокоившись, закатывает рукава своей отутюженной белоснежной рубашки. Теперь он выглядит так, что у меня замирает в животе.

Я делаю шаг вперед, и теперь наши лица оказываются в дюйме друг от друга. Понизив голос, добавляю:

— Раз моей мамы нет дома, я могу сделать вот что.

А потом встаю на цыпочки, беру лицо Люка в руки и крепко целую в мягкие губы. Он не отстраняется — нет, он только нагибается ниже, чтобы мне не приходилось стоять на носочках. Люк крепко обнимает меня за талию, и вот уже обе его сильные ладони оказываются у меня на пояснице. Я забрасываю руки ему на плечи, обхватываю за шею. Теряю ощущение места и времени, просто плыву по течению, наслаждаясь все более горячими поцелуями.

Сердце колотится вовсю, и меня снова посещает навязчивая мысль о сбрасывании одежды. Я наваливаюсь на Люка, и мы, не размыкая губ, пятимся назад, пока он не упирается спиной в закрытую входную дверь. Теперь я изо всех сил прижимаюсь к его груди, похожей на теплый мрамор. Люк запускает руки в мои волосы, я дышу все чаще и чаще, но продолжаю целовать, целовать, целовать…

Пять трубок одного стационарного телефона надрываются в унисон, и мы с Люком отпрыгиваем друг от друга, словно застигнутые на месте преступления какой-то целомудренной сигнализацией; Обнаружив источник звука, мне вдруг становится ужасно стыдно и за этот внезапный страх, и за выброс гормонов, поэтому я нервно смеюсь, а Люк подхватывает.

Я отступаю от него на два шага назад, спотыкаюсь на каблуках и падаю на пол, отчего у меня начинается истерика. Задыхаясь от хохота, я сжимаюсь в тугой комок стыда, но Люк присоединяется ко мне — сначала сидит рядом на полу, а потом ложится навзничь и смотрит в потолок.

Телефоны наконец замолкают. Я потихоньку успокаиваюсь.

— Я люблю, когда ты смеешься, — говорит Люк, когда я стихаю.

— Спасибо, я люблю смеяться, — отвечаю я.

— Я знаю. И это одно из моих самых любимых твоих качеств. Помнишь, как ты покатывалась со смеху на нашем первом свидании? Это было так мило.

«Спасибо, что рассказал», — думаю я про себя.

— Расскажи еще, — говорю я. Оказывается, валяться на персидском коврике у двери ничуть не хуже, чем на диване или в кровати. Мы лежим голова к голове, раскинув тела под углом — если бы кто-нибудь взглянул на нас сверху, он увидел бы букву V.

— Мммм, ты хочешь знать, за что я тебя люблю? — без всякого смущения спрашивает Люк, словно уже не раз говорил мне эти слова раньше. Но если я правильно помню свои записки, то сегодня он говорит это впервые.

Сердце бьется так, словно хочет выскочить наружу, но я сохраняю внешнее спокойствие.

— Да. Огласи весь список, пожалуйста.

Он тихонько хихикает.

— Весь список получился бы слишком длинным, но я попробую назвать несколько пунктов.

— Будь так любезен, — говорю я, пытаясь оставаться невозмутимой, хотя внутри у меня все дрожит. Замираю, затаив дыхание.

— Тогда начнем с очевидного. Ты красивая.

— Да, это очевидно, — отвечаю я, не подавая виду, что в животе у меня все пляшет от счастья.

— Я люблю твои волосы. Не считай меня сумасшедшим, но когда я впервые увидел тебя в той идиотской футболке, с развевающимися рыжими волосами, мне сразу же захотелось дотронуться до них. Твои волосы мягкие и всегда сказочно пахнут. Постой-ка… — Люк наклоняется и зарывается носом в мои волосы. Глубоко вдыхает и снова перекатывается на спину.

— Просто чудо! — шепчет он.

— Ты извращенец, — шучу я. Люк даже не оборачивается.

— Так, давай посмотрим, что у нас есть еще. Я люблю тебя за то, что ты можешь подружиться с новичком в первый же день его появления в школе. И — кстати, о дружбе — я люблю тебя за то, что ты не поставила крест на Джейми, хотя она насмерть разругалась с тобой.

— Она этого стоит! — бросаюсь я на защиту подруги.

— Ну да, я об этом и говорю. Ты не принадлежишь ни к одной группировке, к тебе не липнет вся эта школьная зараза. Ты взрослая.

— Ох, ну конечно! Не напомнишь, что ты недавно говорил про мой смех?

— Да, тут ты права. Скажем так, большую часть времени ты взрослая. — Люк шутливо тыкает меня пальцем в ребра и, ослепительно улыбнувшись, снова устремляет взгляд в потолок.

— А еще? — не отстаю я. — Мне нравится, как ты перечисляешь!

— Дай подумать, — говорит Люк, подпирая левой рукой голову. Его взгляд падает на стену, к которой я прислонила его картину. — Мне нравится, что ты не считаешь меня странным за то, что я рисую уши.

— Вообще-то считаю. Немножко, — признаюсь я. — Но мне нравятся странные люди. Что еще?

— Не знаю, Лондон, — отвечает Люк, перекатываясь на бок и глядя мне в глаза. — Наверное, я люблю тебя в полной комплектации. Я не могу разделить тебя на кусочки. Я просто люблю тебя всю. И мне кажется, всегда любил.

Я не понимаю, что он хочет сказать этим «всегда», но тут Люк нежно гладит меня пальцами по лицу, и мы какое-то время лежим молча. Вспомнив свои записи, я предполагаю, что Люк имеет в виду свою любимую теорию реинкарнации. Вообще-то я не вполне в этом уверена, но мне не хочется портить эти мгновения, поэтому я просто говорю:

— Я тоже люблю тебя целиком.

Это очень важные слова, но я абсолютно в них уверена и надеюсь, что Люк тоже. И еще странно, что при всей весомости этих слов я чувствую необыкновенную легкость. Кто бы мог подумать, что это так просто!

Какое-то время с Люком молча лежим на полу, образовав букву V на персидском коврике в прихожей, пьем дыхание друг друга и слушаем тиканье часов на стене, и вдруг где-то внутри меня раздается очень неприятное булькающее урчание.

— Это твой желудок? — осведомляется Люк, глядя на мой живот.

— Да! — выкрикиваю я, пока меня не накрыло новой волной истерического хохота. — Я же… говорила… тебе… что… проголодалась! — выдавливаю я в промежутках между приступами смеха. Какое-то время Люк веселится вместе со мной, а потом не спеша встает с пола. Когда я вижу, как он возвышается надо мной во всем своем великолепии, смех застывает у меня в горле.

— Давай-ка поджарим сыр, — предлагает Люк, протягивая мне руку.

— Ну, наконец-то! — поспешно восклицаю я и с помощью Люка поднимаюсь с пола. Очутившись на ногах, я вздрагиваю — холод керамической напольной плитки все-таки добрался до меня сквозь ковер.

— Замерзла? — спрашивает Люк.

— Да, пойду свитер надену. Утраивайся на кухне, я сейчас.

Взбежав по ступенькам, я влетаю в свою спальню и принимаюсь за поиски чего-нибудь теплого и уютного. Поскольку на виду ничего такого не обнаруживается, я зажигаю свет в стенном шкафу и начинаю перерывать стопки на полках. Произведя строгий отбор, останавливаюсь на коричневой толстовке с капюшоном, которая, несомненно, принадлежит Люку.

Посмотрев на себя в зеркало, я решаю задержаться еще на минуточку и собрать волосы в хвост. Присаживаюсь на краешек стула, подбираю волосы со спины, потом собираю с боков и прихватываю то, что осталось снизу. Держа всю копну левой рукой, правой шарю по заваленному туалетному столику в поисках мягкой коричневой резинки для волос. Нащупав искомое, правой рукой приглаживаю все выпавшие прядки и начинаю собирать волосы в хвост.

Закручивая резинку вокруг основания хвоста, я рассеянно рассматриваю в зеркало свою комнату, пытаясь увидеть ее глазами Люка.

Если бы я позволила ему войти сюда сегодня.

Постель красиво застелена: похоже, мама убрала ее после того, как мы уехали на танцы. Декоративные подушки выстроились ровной шеренгой.

На столе фотография меня и Люка в темной деревянной рамке. Не помню, когда ее сделали.

В углу пустая корзина для белья.

На ночном столике лампа и подставка, на которой еще недавно стояла кружка с недопитым чаем. Значит, мама в самом деле прибралась…

Стоп.

Я снова впиваюсь глазами в отражение ночного столика в зеркале. Потом поворачиваюсь на табурете, чтобы увидеть столик как есть.

Он выглядит таким… пустым.

Потому что он такой и есть.

Такой и есть!

С бешено колотящимся сердцем я экзаменую себя.

Где моя папка с записками?

Может быть, мама взяла? Убрала?

Нет, она бы этого не сделала. Или сделала бы? Я вскакиваю и бросаюсь обыскивать комнату. Проверяю выдвижной ящик столика, ящики стола.

Грызу ноготь на указательном пальце, соображая. Потом медленно поворачиваюсь во все стороны, осматривая каждую поверхность в комнате.

Может быть, я ее куда-то убрала?

Но куда я могла ее убрать?

Где я видела ее в последний раз?

Я со свистом втягиваю в себя воздух.

Я знаю, где моя папка с записками.

Там, где я ее оставила.

Там, где я читала их перед тем, как Люк заехал за мной вечером.

Там, где я сказала Люку подождать меня.

На кухне!

— Люк! — ору я, выбегая из спальни и со всех ног бросаясь вниз по ступенькам, как будто это может что-то изменить. — Люк! — тщетно кричу я.

Я уже знаю, что он их увидел.

Из кухни не доносится ни звука. Я несусь стремглав, рискуя поскользнуться и грохнуться на полированном паркете перед входом в кухню.

— Люк! — выдыхаю я ему в спину. Он стоит перед столом и молчит.

— Люк? — в стотысячный раз окликаю я.

Он оборачивается, держа в руке листок.

Я в оцепенении смотрю на него.

Наконец он открывает рот.

— Я никогда не мог понять, как ты это делаешь, — говорит Люк.

Я все еще в оцепенении, поэтому не сразу понимаю, о чем он.

— Что делаю? — переспрашиваю я.

— Как ты вспомнила меня сегодня, например, — продолжает он. — Я всего несколько раз ловил тебя на том, что ты забываешь какие-то вещи. Но большую часть времени ты выглядишь абсолютно нормальной. Как будто узнаешь меня каждый день.

И тут мои брови взлетают вверх, а глаза округляются, потому что до меня наконец доходит — он знает.

Люк знает. В первый миг я чувствую почти облегчение. Мне больше не нужно так стараться. Мне больше не нужно…

Стоп. Люк знает?

И тут я все понимаю. Вот уже четыре месяца парень, который стоит сейчас передо мной, врет мне.

Он такой же, как моя мать.

Неужели меня окружают одни предатели?

Облегчение исчезает, на его место приходит бешенство. Я съеживаюсь и обхватываю себя руками, словно хочу защититься от всего мира. Кровь приливает к щекам, в ушах начинают стучать молотки. Сердце пускается вскачь.

Я не могу заговорить с ним. Но наконец собираюсь с силами.

— Ты знаешь? — спрашиваю я, с трудом ворочая пересохшим языком.

— Да, Лондон. Я знаю, — отвечает он и робко улыбается, словно не уверен, имеет ли на это право.

Эта улыбка выводит меня из себя. Мои руки сами собой сжимаются в кулаки, мне хочется завизжать во весь голос.

— И как долго? — выдавливаю я, хватаясь за стойку, чтобы не упасть. Я вспоминаю открытки, посланные моим отцом. Предательство матери. И вот теперь еще это.

— С тех пор, как нам было по одиннадцать лет, — небрежно отвечает Люк, подливая масла в огонь, полыхающий у меня в крови.

— Люк, черт возьми, о чем ты говоришь? — ору я.

— Сядь, Лондон. Ты плохо выглядишь, — говорит он.

— Нет уж, я лучше постою, — ядовито отвечаю я, решив ни в чем не уступать ему. Я смотрю на него и чувствую себя униженной. Я хочу, чтобы он убрался прочь. Но сначала пусть все объяснит.

— Хорошо, — покладисто кивает Люк. — Ты помнишь… — Он тактично показывает рукой на кипу листов. — … как я говорил, что в детстве несколько раз проводил лето у дяди с тетей?

Все-таки хорошо, что я сегодня не пожалела времени изучить все эти записки!

— Да, — цежу я.

— А помнишь, как ты ездила в дневной лагерь Ассоциации молодых христиан, когда была маленькой?

— Нет.

— Ну так вот, ты туда ездила. И я тоже. Мои дядя и тетя жили там, Лондон. По крайней мере, тетя. Они с дядей в то время разводились. Собственно, мы и переехали туда отчасти из-за того, что мама хотела быть поближе к своей сестре.

Я громко вздыхаю, и Люк с ходу ловит намек. Я все еще держусь одной рукой за стойку, накрашенные ногти на второй руке выглядят так, словно высосали по капле всю кровь из ладони.

— Впрочем, это к делу не относится. А дело в том, что летом мы с тобой ездили в один и тот же лагерь. Мы дружили, Лондон. Ты была моей единственной подругой. И я абсолютно уверен, что тоже был твоим единственным другом.

Люк делает паузу, желая убедиться, что я усвоила эту информацию. Я злобно смотрю на него, и он принимает мое молчание за разрешение продолжать. Я стискиваю челюсти с такой силой, словно хочу разгрызть свои коренные зубы.

— Другие ребята не уделяли мне внимания, потому что я был приезжий. А потом произошел этот дурацкий случай во время игры в вышибалы.

Не говоря ни слова, я слегка приподнимаю брови. Я, конечно, в ярости, но мне все равно любопытно.

Люк небрежно пожимает плечами.

— Мы все играли в вышибалы, а один из старших ребят нарочно швырнул мне мячом в лицо, когда воспитатель отвернулся. Он сломал мне нос, но, поскольку у меня довольно высокий болевой порог, я затеял драку с этим парнем и улыбался, когда он меня колотил. Мне казалось, я буду выглядеть круто в глазах ребят. Но все решили, что я чокнутый. Все, кроме тебя.

Похоже, это комплимент, но я только возмущенно закатываю глаза. Пусть не надеется, что это ему так просто сойдет с рук.

— Я обратил на тебя внимание в первый же день. Я видел, как ты сидишь одна в уголке с книжкой, погруженная в себя. Я хотел заговорить с тобой, но мне не хватало храбрости. И еще мне очень хотелось дотронуться до твоих волос. Я не шутил, когда говорил об этом сегодня.

Как только я вспоминаю наш разговор на коврике, меня бросает в жар, и уже не от злости. Но я напоминаю себе, что мой парень — лжец, такой же, как моя мать. И все проходит.

Я складываю руки на груди, и Люк нервно откашливается. Мне кажется, он уже знает, что я сейчас выставлю его вон, поэтому растягивает свою историю.

— Короче, после драки ты подошла ко мне и помогла. Дала мне свой свитер, чтобы остановить кровь. Потом этот свитер пришлось выбросить. Я вижу какую-то романтическую иронию судьбы в том, что в тот день, во время пожарной тревоги, я отдал тебе свой свитер, — задумчиво говорит Люк, обращаясь скорее к самому себе, и кивает на надетую на мне толстовку. — Но ты, разумеется, этого не поняла, — добавляет он.

Он ерзает на своем стуле, а я смотрю на часы. Только бы мама не вернулась домой раньше и не прервала наш разговор!

— Думаешь, она скоро придет? — спрашивает Люк, без труда прочитав мои мысли.

— Откуда я знаю? — рявкаю я.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Да, — резко отвечаю я. — Но сначала закончи.

— Как скажешь. На следующий день после драки я подошел к тебе поздороваться, и ты меня не узнала. Сначала я обиделся. Я решил, что ты притворяешься. Но ты была со мной мила и разговорчива. Тогда я подумал, что у тебя амнезия или что-то в этом роде. Я спросил, и ты ответила, что помнишь не прошлое, а будущее.

Люк замолкает, но я молча смотрю на него, не трогаясь с места. И тогда он продолжает.

— Ну вот. Каждый день мы с тобой знакомились заново. Снова и снова вели одни и те же разговоры. Впрочем, было и много нового. — Он грустно улыбается, и меня охватывает бешенство. Снова.

Откуда мне знать, что он знает обо мне? Откуда я могу знать, что еще он скрывает от меня?

— Это все?

— Лондон, мне жаль, что я не рассказал тебе обо всем этом раньше, — говорит Люк и делает два робких шажка в мою сторону, словно приближается к хищнику.

Я инстинктивно отшатываюсь прочь — подальше от парня, к которому всего несколько минут назад хотела оказаться как можно ближе.

— Ты хотел сказать — мне жаль, что я врал тебе? — со злобой спрашиваю я. — Жаль, что я предавал тебя?

— Мне кажется, ты несколько сгущаешь краски, — со смешком возражает Люк. — Вообще-то, если подумать, ты тоже немало врала мне.

Теперь он почти ухмыляется, и я срываюсь с цепи.

— Это совсем другое! — захлебываясь, ору я. — Ты понятия не имеешь о том, что это такое — полностью забывать свое прошлое! Каждый день я просыпаюсь и не знаю, в чем ходила в школу вчера, не говоря уже обо всех глупостях, которые могла сказать или сделать! Я помню вещи, которые никто — слышишь меня? НИКТО! — не должен помнить! Ужасные вещи. Страшные события, которые должны случиться со мной…

Слезы градом бегут у меня по щекам. Люк делает ко мне еще один шаг, но я выставляю вперед руку, чтобы остановить его, и продолжаю выкрикивать сквозь рыдания:

— Я сыта по горла всем этим, слышишь? Моя мать лжет мне, а теперь выясняется, что и ты ничем не лучше. Мне тошно думать, что все это время ты делал вид, будто мы только недавно познакомились, когда на самом деле мы знаем друг друга целую вечность! Ты мог бы вернуть мне хотя бы кусочек моего прошлого, но вместо этого врал мне напропалую. Я просто не могу поверить в то, что ты мог так поступить со мной. С человеком, которого ты, как тебе кажется, любишь!

Люк смахивает слезинки, выкатившиеся из его васильковых глаз. Сейчас он выглядит таким растерянным и беспомощным, что мне хочется обнять его и прижать к себе.

Но когда я овладеваю собой настолько, чтобы заговорить снова, то выдавливаю всего одно слово:

— Уходи.

— Лондон, прости меня. Я не думал, что это так тебя огорчит. Я совсем не пытался…

Голос его обрывается, голова падает на грудь. Потом он снова поднимает глаза, и наши взгляды встречаются.

Но я качаю головой и делаю шаг в сторону от выхода из кухни, освобождая ему дорогу. Сгорбившись, Люк выходит мимо меня в прихожую.

Стоя на кухне, я слышу, как он надевает свои туфли, потом открывает и тихо прикрывает за собой входную дверь. Я слышу, как заводится двигатель его минивэна, а когда тихое гудение машины стихает в ночи, я опускаюсь на кухонный пол и даю волю слезам.

* * *

Знакомый рингтон в третий раз за последний час глухо играет из-под подушки. Я удалю голосовые сообщения, как только смогу открыть телефон без опасения случайно ответить на звонок Люка.

Просто поразительно, сколько же барахла скапливается за какие-нибудь четыре месяца общения с человеком! Изящная шляпная коробка, взятая из гардеробной, доверху забита записками и фотографиями. Эта коробка предназначена для памятных сувениров. Но теперь ей суждено стать мемориальной капсулой, которая никогда не увидит света дня.

Примерно после полуночи у меня появляется идея.

Девушки во всем мире могли бы позавидовать моей способности придумать страшную месть парню, который меня обидел. Выплакав океан слез, я решаю сделать то, что, насколько мне известно, по силам только мне одной.

Я воспользуюсь советом, который дала бы мне Джейми, если бы она была здесь.

И если бы разговаривала со мной.

— Забудь его, — вот что она сказала бы.

Отбросив все хорошее и сосредоточившись на одном плохом, я злобно приминаю кучу в коробке, чтобы освободить место для оставшихся мелочей. Прежде чем закрыть крышку, я кладу сверху наспех нацарапанную записку, которая объяснит мне, что он сделал, чтобы заслужить такую участь, если я когда-нибудь открою эту коробку в будущем.

Записку для мамы я подсунула ей под дверь спальни: там я коротко сообщаю о разрыве и требую никогда больше не заговаривать со мной о Люке.

Работа почти закончена.

Чувствуя себя полностью опустошенной, я грубо нахлобучиваю крышку на коробку, стираю непрослушанные голосовые сообщения и номер Люка из памяти телефона и на цыпочках спускаюсь в подвал, чтобы спрятать наш погибший роман среди старой кухонной утвари и ненужных игрушек, загромождающих каморку под лестницей. При виде паука, ползающего по детским синим ходункам со слонятами, мне нестерпимо хочется поскорее убраться отсюда.

Я вздрагиваю от отвращения, и мне уже совершенно не хочется задумываться над последствиями полного изгнания Люка из своей памяти. Я гашу свет в подвале, снова взбегаю по лестнице, забираюсь поглубже под одеяло, закрываю глаза, не позволив себе даже подумать о нем на прощание, — и Люк исчезает.

 

Глава двадцать восьмая

Кто-то берет меня за левый локоть, когда я пытаюсь вытащить учебник по анатомии из недр своего переполненного шкафчика. В утренней записке было сказано, что в выходные я не закончила домашнюю работу, поэтому мне придется доделывать ее в аудитории.

Я морщусь от прикосновения к локтю, но не потому, что меня грубо схватили, а лишь из-за того, что рука все еще ноет после урока физкультуры, где я умудрилась навернуться во время игры в волейбол. Просто потрясающе. Строго говоря, в волейболе вообще не нужно много двигаться, но я все-таки сумела выбить локоть.

По крайней мере, по ощущениям это именно так. Хотя я допускаю, что на самом деле там всего лишь синяк.

— Ой, — говорю я, поворачиваясь к схватившему. Понятия не имею, кого я ожидала увидеть, но точно не его.

Роскошный парень отпускает мою руку и отшатывается, словно обжегшись. В его блестящих васильковых глазах я вижу смущение, гнев, обиду и даже тень мольбы. Я не узнаю его и очень жалею об этом.

— Я не хотел сделать тебе больно, — негромко говорит незнакомый парень. Голос у него мягкий и необычайно успокаивающий.

— Да нет, ты тут ни при чем, — отвечаю я, потирая локоть. — Просто я упала на физкультуре. Я ужасно неуклюжая.

Парень улыбается грустной улыбкой, и на его правой щеке появляется ямочка. У меня сладко замирает в животе, и я вдруг чувствую ужасную неловкость. Не знаю, куда деваться, и только неуклюже переминаюсь с ноги на ногу.

Потом до меня доходит, что все это время я в упор разглядываю незнакомого парня, поэтому я поспешно отвожу глаза и поворачиваюсь к своему шкафчику, чтобы вытащить учебник, за которым я туда полезла.

— Я могу тебе чем-то помочь? — спрашиваю я, продолжая изучать полку и изо всех сил стараясь казаться безразличной.

— Мне нужно с тобой поговорить, — тихо отвечает парень.

Я достаю с верхней полки учебник, тетрадь и запасную ручку, перекладываю все это в огромную серую с белыми полосками сумку, которую утром обнаружила в шкафу в коридоре, и с грохотом захлопываю дверцу шкафчика. В коридоре уже не протолкнуться, и девушка, чей шкафчик расположен рядом с моим, недовольно цокает языком. Парень загораживает ей дорогу.

— Ой, извини, — говорит он, осознав свою оплошность.

— Ничего страшного, — говорит девушка, бросая на него быстрый оценивающий взгляд.

Парень отходит в сторону, так что теперь преграждает дорогу мне, и я перестаю жалеть о том, что не помню его. Мне не нравится его странная настойчивость.

— Ты в порядке? — спрашиваю я. Может быть, с ним что-то неладно? И он очень скоро меня разозлит? Может быть, я поэтому его не помню?

Вцепившись в свою сумку, как в защитный фетиш, дающий чувство уверенности, я пытаюсь обойти незнакомца кругом, но он предупреждает мой маневр и снова загораживает проход. При этом он слегка наклоняется, чтобы посмотреть мне прямо в глаза, и говорит:

— Нет, Лондон, я не в порядке. Мы с тобой поссорились, не так ли? Ты не отвечаешь на мои звонки. Вчера, когда я заезжал, тебя не было дома. Нам нужно поговорить об этом.

Закончив, он выпрямляется, но не перестает смотреть мне в глаза. Я не знаю, что делать, поэтому выбираю честность.

— Мне очень жаль, но я понятия не имею, о чем ты говоришь. Я даже не знаю, как тебя зовут, — говорю я и слабо улыбаюсь, словно хочу его утешить.

Мне кажется, я вижу, как в мозгу у парня вспыхивает свет, и он вдруг резко выпрямляется, сощурив глаза. Он качает головой, смотрит направо, потом налево, а потом с еще большим раздражением снова глядит мне в лицо.

— Хорошо придумано, Лондон. Большое спасибо, — шипит парень. Резко развернувшись, он идет по коридору в ту же сторону, куда собираюсь пойти я.

Девушка, только что стоявшая возле соседнего шкафчика, тихонько хихикает, проходя мимо: она слышала весь наш разговор.

— Я с радостью заберу его, если он тебе больше не нужен, — бросает она, прежде чем отойти.

Я жду до тех пор, пока парень не скрывается из виду, а потом плетусь по коридору в аудиторию. По дороге я ломаю голову над тем, что только что произошло, но не могу найти никакого ответа. Открываю тяжелую дверь библиотеки, прохожу через металлоискатель и радуюсь тому, что у меня впереди целый урок на то, чтобы обдумать ситуацию.

Ах да, и на то, чтобы доделать домашку по анатомии.

Но когда я подхожу к ряду парт для самостоятельной работы, то понимаю, что моя радость была преждевременной.

Странный парень в одиночестве сидит за единственным столом, где есть свободные стулья.

Разумеется, он сделал это нарочно.

Как ни странно, этот роскошный маньяк весь урок сосредоточенно занимается своими делами, так что я успеваю раньше времени закончить анатомию. Но даже во время работы я то и дело слышу фырканье и хмыканье парня, который что-то лихорадочно строчит в своей тетрадке.

Даже сейчас, когда я уже собрала свои вещи, чтобы сбежать сразу после звонка… то есть через 44… 43… 42 секунды, парень все еще продолжает писать.

Я украдкой поглядываю, как напрягаются мышцы на его загорелом левом предплечье, когда он водит ручкой по странице. Поношенная футболка, соблазнительно мягкая на вид, идеально облегает грудь и плечи парня. И еще мне почему-то хочется дотронуться до вьющейся пряди волос, торчащей у него за правым ухом…

— Что? — рявкает парень, внезапно поворачиваясь ко мне. Несколько учеников, тоже нетерпеливо поглядывающих на часы, оборачиваются в нашу сторону.

— Ничего, — шепчу я, отворачиваясь к огромным настенным часам, которые сообщают, что уже через 20… 19… 18 секунд я смогу спастись бегством из этой неловкой ситуации.

Я слышу, как парень вырывает из тетради исписанные страницы, и это кажется мне странным, поскольку логично было бы оставить их, хотя бы до урока, для которого предназначалась вся эта писанина.

Но вот звенит звонок, и я вскакиваю так быстро, что чуть не роняю стул.

— Постой, — говорит парень чуть мягче, чем раньше. Вместо того чтобы броситься бежать, я почему-то поворачиваюсь к нему.

—Прочти это, пожалуйста, — говорит он, протягивая мне листки, которые, как я теперь понимаю, оказались письмом. Они сложены пополам, и сверху надписано мое имя.

— Хорошо, — шепчу я, но парень уже проходит мимо, оставляя меня в растерянности и одиночестве посреди опустевшей библиотеки, где еще не растаял его странно-знакомый запах.

Я решаю не ходить к шкафчику перед математикой, а прийти на урок пораньше, прочитать письмо и выяснить, из-за чего на меня так злится этот незнакомый парень.

Через несколько минут я понимаю, что это было единственно правильное решение.

Дорогая Лондон,

прежде всего, позволь мне просто сказать, что я тебя люблю. Не забывай об этом, когда будешь читать… Меня зовут Люк Генри, и я был твоим парнем с октября, когда поступил в вашу школу. Сейчас ты по какой-то причине меня не помнишь но я был бы рад узнать, почему это произошло.

Сейчас ты очень сильно злишься на меня, и поделом. Я говорил тебе, что мы никогда раньше не встречались, но это не так. В детстве мы с тобой ездили в один летний лагерь. Я уже тогда был без ума от тебя и от того, что ты каждый день была готова снова со мной подружиться, хотя не помнила и не узнавала меня. Ты была моей первой настоящей любовью.

После субботнего Зимнего бала я нашел твои записки, по которым ты восстанавливаешь свою память, и рассказал тебе правду. Ты была права, когда сказала, что я все это время врал тебе. Я очень виноват перед тобой, Лондон, и хочу во что бы то ни стало искупить свою вину. Я до сих пор не знаю, почему я так поступал. Возможно, я боялся, что ты подумаешь, будто я тебя преследую. А может быть, просто надеялся, что ты вдруг очнешься и узнаешь меня. Но ты не очнулась.

И все-таки нам с тобой было хорошо вместе, Лондон. Я не хочу тебя потерять. Я совершил огромную ошибку, но надеюсь, что ты сможешь меня простить. Потому что, как я уже сказал в самом начале, я люблю тебя, Лондон Лэйн. Твой навеки,

Люк

* * *

Уроки закончились, я сижу дома перед шляпной картонкой. Крышка снята, все содержимое вывернуто наружу. Я сжимаю в одной руке покаянное письмо Люка, а в другой фотографию счастливой парочки и чувствую себя такой же коробкой.

Мама нисколько не удивилась, когда я спросила ее о нем. Она просто отвела меня к этой коробке и улыбнулась почти снисходительной улыбкой.

— Быстро же ты передумала, — говорит она.

— Ничего еще не закончилось! — огрызаюсь я, хватая коробку и решительно направляясь в свою комнату.

И теперь я, как уже говорилось, вывернута наизнанку.

Я начала с самого начала и, когда прочитала записи о двух-трех первых свиданиях, была уже готова набрать номер Люка, принять его извинения и поставить на этом точку.

Но потом я стала читать по-другому — постоянно держа в уме его предательство. Каждое якобы приятное мгновение я безжалостно пропускала сквозь фильтр лжи, и оно становилось гораздо хуже… и грязнее. Все это время у Люка были от меня секреты, он никогда не позволял мне увидеть себя настоящего!

Но ведь у меня тоже были секреты от него.

И я не позволяла ему увидеть настоящую себя.

Получается, мы оба виноваты?

Нет, его ложь все равно хуже.

Ведь правда?

Рядом со мной звонит сотовый телефон, и я знаю, что это Люк, хотя стерла его номер из памяти. Я принимаю решение проигнорировать звонок, но моя рука оспаривает вердикт мозга и поспешно откидывает крышку телефона. Ну что ж, придется поговорить.

— Да? — тихо произношу я.

— Привет, — выдыхает в трубку ласковый голос, от которого у меня мурашки бегут по спине. Зачем он врал? Если бы я не разозлилась на него, то сейчас смотрела бы в его васильковые глаза… — Привет, — отвечаю я.

— Я помню, ты сказала, что тебе нужно время, но я не смог не позвонить, — начинает Люк.

— Ты не оставляешь меня в покое! — шиплю я, решив не позволить ему так легко растопить мое сердце. Пусть он шикарный и замечательный, но он меня обидел. Я до сих пор чувствую это в строчках, которые написала себе в субботу ночью.

— Я знаю, — тихо и беспомощно говорит он. — Что мне сделать, чтобы все исправить?

В такие моменты очень полезно иметь воспоминания о будущих романах. Сейчас мне, шестнадцатилетней, хочется забыть обиду. Уступить. Столкнувшись с мольбой и раскаянием мальчика с внешностью будущей звезды Голливуда, я готова закрыть глаза на некоторые… скажем так, ошибки. Всем своим существом я готова его простить.

Но я помню пусть не такую же точно, но похожую ситуацию в будущем, когда кажущийся вполне надежным служебный роман вдруг закончится крахом, поэтому в глубине души твердо знаю — порой очень полезно пожить с чувством вины, потомиться наедине с тем, что ты натворил. Иногда с примирением стоит подождать.

А иногда, после такого томления и кипения, любовная горячка проходит, словно и не бывало.

Я не знаю, как сложится у нас в будущем, зато знаю, что пока не могу закрыть глаза на ложь Люка. А значит, сегодня прошения не будет.

— Люк, ты ничего можешь сделать, — твердо говорю я. — Я сказала, что мне нужно время, чтобы все обдумать, и если ты действительно меня любишь, то отнесешься к этому с уважением.

Я морщусь, говоря все это, и мне кажется, что Люк делает то же самое, слушая. Он молчит несколько секунд.

— Хорошо, Лондон, — говорит он наконец с такой грустью, от которой у меня слегка разбивается сердце. — Я оставлю тебя в покое.

Мне отчаянно хочется крикнуть: «Нет, не надо!» — но я говорю:

— Спасибо, Люк. — И отключаю телефон прежде, чем успеваю дать ему обещание, которое, возможно, не смогу сдержать.

Я сижу возле кровати, перед пустой шляпной коробкой, среди разбросанных по полу хроник нашего романа, и заливаюсь слезами. Не хочу быть такой ранимой. Не хочу думать обо всем этом. Не хочу, чтобы мне хотелось его простить.

Но сильнее всего я не хочу, чтобы он лгал мне.

Я высвобождаю ноги из-под бумажных завалов, забираюсь на кровать, утыкаюсь лицом в подушку и сотрясаюсь в рыданиях. Я не слышу, как входит мама, она просто вдруг оказывается рядом, гладит меня по волосам, похлопывает по спине и говорит, что все будет хорошо.

«Нет, не будет!» — думаю я про себя.

Ничего никогда не будет хорошо.

 

Глава двадцать девятая

Вот что я знаю: сейчас почти семь утра, среда, и я уже устала от этого дня. Целый час я читаю роман из собственной жизни, ахая, кусая ногти, улыбаясь и содрогаясь — без конца, то одновременно, то попеременно.

Как все это могло произойти?

Если бы мои записки попались на глаза какому-нибудь стороннему наблюдателю — представим на секундочку, что случайный прохожий забрался сегодня утром в мою спальню и решил убить время за чтением, — то кого он увидел бы на этих страницах? Одинокую девушку, обиженную своим парнем, переживающую из-за противозаконного романа подруги, живущую с лгуньей-матерью и без смывшегося отца, умирающую от страха перед грядущим горем, грозящим принять образ мертвого ребенка.

Спрашиваю еще раз: как все это могло со мной произойти?

И единственный отсвет солнечного лучика в этой безысходной тьме — осознание того, что я все- таки кое-что изменила. Пусть это было микроскопическое, но все-таки изменение.

Одним простым решением, принятым несколько месяцев назад, я спасла Пейдж Томас от жесточайшего разочарования в ее жизни.

Волшебное мерцание мельчайшего кванта света дает мне надежду на то, что я смогу найти силы изменить что-то и в своей судьбе.

Стараясь не забывать об этом, я нашариваю пушистые тапочки, которые не помню, как оставила возле кровати, и бегу в ванную, чтобы приготовиться к тому, что может принести мне очередной школьный день.

Я держу металлическую дверцу таким образом, чтобы наблюдать за расположенным напротив шкафчиком Джейми Коннор и при этом оставаться незамеченной. Я смотрю в зеркало на двери и жду. Между прочим, сегодня я выгляжу так, что сама собой любуюсь, но никто все равно не обращает на меня внимания.

Поскольку теперь мне видно все, что происходит у меня за спиной, я знаю, что мальчик с утренних фотографий недавно прошел мимо — медленно, неуверенно, словно хотел, чтобы его остановили.

Но никто его не остановил.

А он все-таки ждет — и это хорошо.

Наконец я узнаю в толпе пышную светлую прическу и оборачиваюсь, желая убедиться, что это действительно Джейми. Она сегодня в слишком узких выцветших джинсах и ярко-розовом топике, который выглядит вполне невинно со спины, но я-то знаю, насколько глубокий у него вырез спереди.

Я с такой силой шарахаю дверцей, что замок защелкивается сам собой, и начинаю проталкиваться между двумя рядами учеников, не сводя глаз с Джейми. Когда я добираюсь до нее, мне приходится несколько раз кашлянуть, чтобы Джейми заметила мое присутствие.

— Привет, Джей! — весело говорю я.

— Привет, — цедит она, поворачиваясь спиной к своему шкафчику.

— Как дела?

— А тебе не все равно? — спрашивает она, глядя прямо перед собой.

— Конечно же, нет, Джейми, ведь ты моя лучшая подруга! — с нажимом заявляю я. На этот раз она переводит взгляд на меня, но тут же отворачивается к шкафчику.

— Неужели? — переспрашивает она, захлопывает шкафчик и, бросив на меня последний взгляд, удаляется на свой первый урок.

Взвесив свои возможности, я решаю отправиться в класс, вместо того чтобы броситься догонять Джейми и предпринять еще одну попытку договорить с ней, рискуя заработать штрафные часы после уроков. Честно говоря, я не уверена, что смогу находиться в одной аудитории с мистером Райсом.

Джейми продолжает демонстрировать мне свою неприязнь, но у меня все-таки появляется надежда. Где-то в глубине души я чувствую, что смогу изменить будущее к лучшему. Пускай эти изменения не помогут мне спасти Джейми прямо сейчас. Но все равно что-то изменится. Мне нужно хотя бы одно маленькое изменение, которое даст мне силы, необходимые для попытки изменить что-нибудь большее.

Например, выяснить, что со мной произошло на самом деле.

Узнать своего отца.

Вспомнить Люка.

Помочь Джейми.

Спасти ребенка.

Звонок, оповещающий о начале урока, выводит меня из оцепенения, и вскоре я уже влетаю в библиотеку и спешу к партам для самостоятельной работы. Миссис Мэйсон поднимает глаза от своей работы, чтобы безмолвно сообщить мне, как она огорчена моим опозданием. Я кротко улыбаюсь и поспешно семеню к единственному пустующему месту — наискосок от этого парня.

Люка Генри.

— Привет, — улыбаясь, здороваюсь я, и его унылое лицо мгновенно светлеет.

— Привет, — шепчет он в ответ и улыбается, демонстрируя ямочку на правой щеке. Он вопросительно смотрит на меня, ожидая, что будет дальше. Но я разочаровываю его, вынимая из сумки учебник испанского.

— Домашка, — сообщаю я, кивая на книгу.

— Хорошо, — отвечает Люк Генри. Он уныло втягивает голову в плечи и вновь впадает в уныние, в котором я его только что застала.

Мне становится стыдно, но я напоминаю себе об утренних записках. Этот милый мальчик врал мне целых четыре месяца. Он заслужил немного потомиться в неизвестности. Пускай помучается.

Через полтора часа я сижу на испанском и смотрю на дверь. Звенит звонок, но парта Джейми пуста.

Проходит еще десять минут, но ее все еще нет.

Тогда я понимаю, что она или прогуляла урок, или заболела, или удрала на свидание, и меня охватывает тоска.

Понимаете, я всю жизнь буду делиться своими мыслями и чувствами с Джейми. Всю жизнь — за исключением нынешнего периода.

Джейми должна сейчас быть здесь, чтобы я могла обменяться с ней записками и обсудить, что же мне делать с Люком. Она должна быть здесь, чтобы шептаться о моем отце. Она должна утешить меня — одним своим присутствием, — должна успокоить мои страхи перед событиями, слишком чудовищными для того, чтобы человек мог знать о них заранее. Перед смертью детей, например.

Но мне нужно браться за отработку произношения в паре, поэтому я с надеждой смотрю на пустующую парту Джейми, как будто она может вдруг материализоваться из разреженного воздуха, сесть и повернуться ко мне.

Но ее нет, и я чувствую себя брошенной — не только на парном занятии, но вообще в жизни.

Я понимаю, что она переживает. Знаю, что ревнует. И даже понимаю, что она срывается на мне только потому, что злится на себя.

Да, я все понимаю, но мне все равно больно.

И каждое следующее утро, когда я буду заново узнавать об этом, рана будет открываться вновь, пока не наступит день, когда Джейми решит меня простить за вину, которой я не помню.

И тогда у нас снова все будет замечательно.

Потому что я так помню.

 

Глава тридцатая

Городской телефон успевает прозвонить дважды, прежде чем мама снимает трубку. Я слышу ее приглушенный голос, доносящийся снизу из кухни, а примерно через минуту раздается негромкий стук в дверь моей спальни.

— Лондон, ты встала? — шепчет мама в щелку двери.

— Да, мам, я проснулась. Заходи, — отвечаю я из-за стола. Странно, что она не слышала, как я топаю у себя наверху. Я давным-давно проснулась.

— Какая-то женщина просит тебя к телефону, — говорит мама.

— Странно, — бормочу я, но все-таки встаю с рабочего кресла и иду к телефонному столику в коридоре. Здесь я беру телефон и, прикрыв ладонью микрофон, дожидаюсь, пока мама спустится на кухню и положит вторую трубку.

— Алло?

— Лондон?

— Да, это Лондон. Кто это? — спрашиваю я, наматывая телефонный провод на указательный палец.

— Это Эбби Бреннан. Помните, мы встречались несколько месяцев назад?

Ничего не помню. Поэтому молчу.

— Вы приходили ко мне домой, вспомнили? Вы искали свою бабушку, Джо Лэйн.

—Ах, да, — вру я в трубку. На самом деле я понятия не имею, о чем она говорит. В моих записках ничего об этом не сказано. — Как поживаете?

— Замечательно, спасибо, — любезно отвечает незнакомая женщина. Я слышу на заднем плане детский голосок, распевающий песенку про змеек на параде. — Челси, детка, мама разговаривает.

Я слышу, как девочка что-то говорит в ответ, однако змеиная песня смолкает.

— Извините, Лондон.

— Пустяки!

— Так вот, я звоню вам потому, что вспомнила название дома престарелых, в котором живет ваша бабушка. Да-да, это здесь, в городе. Ох, вы не представляете, несколько месяцев это название вертелось у меня в голове, но я никак не могла его вспомнить, но на этой неделе меня вдруг осенило!

Я холодею. Целое утро я читала свои записи, как же я могла пропустить такое?

— Неужели? — как можно небрежнее говорю я в трубку.

— Да, место называется «Душистые сосны».

— Великолепно! — восклицаю я, как механический автоответчик, потому что голова у меня идет кругом.

— Да, конечно, я просто хотела, чтобы вы знали. Наверное, вы сейчас собираетесь в школу, не буду вас отвлекать. Когда будете разговаривать с Джо, передайте ей, пожалуйста, что мы всеми силами заботимся о ее доме. Передавайте ей наш искренний привет и самые лучшие пожелания!

— Конечно, — рассеянно отвечаю я, прежде чем проститься с доброй женщиной и положить трубку.

В оставшиеся сорок пять минут до выхода я тщательно одеваюсь, крашусь и разглаживаю утюжком волосы, но при этом ни на минуту не перестаю думать о том, что сейчас произошло.

Очевидно, мне удалось каким-то образом выяснить, что мою бабушку звали Джо Лэйн. Затем я, скорее всего, отправилась в дом к Эбби Бреннан на поиски этой самой бабушки. А только что я узнала, что моя бабушка, Джо Лэйн, находится в доме престарелых, в нашем городе.

Дом престарелых называется «Душистые сосны».

Он в нашем городе.

Все понятно.

Единственный вопрос — почему? Почему я не записала все это на память?

Единственное объяснение, которое приходит мне в голову в то время, как я размазываю блеск по губам, заключается в том, что в какой-то момент розыски бабушки показались мне напрасными. Скорее всего, я просто не хотела терзать себя воспоминанием о неудаче. Значит, я сдалась — больше ничего на ум не приходит.

Но сейчас я не собираюсь отступать, поэтому с нетерпением смотрю вперед. У меня есть название дома престарелых, где живет моя бабушка. Я могу связаться с ней, если захочу. А она может легко и просто свести меня с моим отцом.

Я смотрю в зеркало и улыбаюсь своему отражению. Разве можно не чувствовать себя сильной, когда у тебя есть новая информация, прямые, чудесно лежащие волосы, длинные темные ресницы и идеально сидящая черная кофточка на пуговках?

Этим утром я чувствую себя невероятно могущественной, и это замечательно, поскольку в моей жизни, кажется, есть один мальчик, которому нужно хорошенько напомнить, как опасно меня обижать.

А когда выглядишь так, как я сегодня, напоминание получается особенно действенным.

— Какие плацы на вечер? — спрашивает у меня мама через несколько часов, за ужином. Если быть точной, ужинаю только я. Мама собирается на свидание.

— Не знаю, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза. — Кино посмотрю, наверное.

На самом деле я не могу дождаться, когда за ней закроется дверь, чтобы разыскать в Интернете сайт «Душистых сосен», позвонить туда и убедиться, что моя бабушка находится там. А потом — кто знает?

— Я как раз купила попкорн! — с преувеличенной радостью восклицает мама.

— Ага, спасибо, — отвечаю я, собирая вилкой последние горошины с тарелки и отчаянно мечтая, чтобы она поскорее ушла или, по крайней мере, перестала смотреть, как я ем. Я улыбаюсь маме широкой, дебильной и абсолютно фальшивой улыбкой, но она, к счастью, принимает ее за чистую монету. Мама подходит ко мне, целует в макушку и берет свои ключи.

— Тогда я побежала. Хорошего вечера, милая. Давай завтра придумаем что-нибудь интересное только для нас, девочек? — она застывает у двери в гараж, ожидая моего ответа.

— Конечно, мам, — с готовностью отвечаю я, чтобы она поскорее ушла. Через несколько секунд моя мудрая тактика увенчивается полным успехом.

Я торопливо ополаскиваю свою тарелку, ставлю ее в посудомойку, а потом взбегаю по лестнице и вывожу свой компьютер из дремоты спящего режима. Минуту спустя я не только добываю телефон «Душистых сосен», но и успеваю просмотреть половину представленных на сайте фотографий территории, счастливых обитателей дома престарелых и суперсовременного оборудования. Я подозреваю, что фотографии с людьми постановочные, но на всякий случай внимательно изучаю каждую, а затем распечатываю главную страницу и несколько картинок для напоминалок.

В животе у меня порхают бабочки, когда я обдумываю план дальнейших действий. Итак, шаг первый: найти бабушку. Шаг второй: найти отца.

Не давая себе возможности передумать, я набираю номер телефона «Душистых сосен». Раздаются долгие, одинокие гудки. Я представляю себе, как допотопный телефон отчаянно надрывается в пустом коридоре, тщетно пытаясь перекричать своим дребезжащим голоском грохот включенных на полную громкость телевизоров в комнатах пациентов.

Не успеваю я мысленно призвать к трубке секретаря, как секретарша, вернее, механическая запись ее голоса любезно приходит мне на помощь и сообщает, что администрация дома престарелых сейчас не работает, поэтому мне предлагается либо перезвонить завтра утром, либо связаться с постом медсестры.

Судя по всему, престарелые обитатели «Душистых сосен» доступны для делового общения лишь с восьми утра до пяти вечера.

Поскольку у меня не такой срочный случай, чтобы тревожить медсестру, я закрываю телефон, но перед этим заношу номер дома престарелых в список контактов. Интересно, каково это — иметь настоящую бабушку, которой можно время от времени звонить или даже заезжать в гости?

Много позднее, когда и средняя школа, и моя репутация отверженной останутся далеко позади, я буду страшно завидовать своей подруге Маргарет и ее отношениям с бабушкой. Я буду горько плакать, когда бабушка Маргарет умрет от рака, но не потому, что успею хорошо узнать ее, а оттого, что со смертью этой доброй старушки моя подруга потеряет частицу самой себя.

Так или иначе, но на сегодня розыски бабушки приходится временно прекратить, поэтому я выключаю компьютер, смываю с лица прожитый день и спускаюсь вниз, чтобы приготовить попкорн и посмотреть кино, как я и сказала маме.

На кухне я отдаю предпочтение сковороде перед микроволновкой, поскольку времени этот способ занимает немногим больше, зато кукурузные зерна под крышкой взрываются намного громче и скачут гораздо веселее.

Плеснув на сковородку немного масла, я высыпаю туда зерна, включаю газовую конфорку и начинаю медленно поворачивать ручку. Я кручу ее все дальше и дальше, пока не раздается: «Хлоп!» Следом за первым зернышком взрывается второе, а потом они рвутся уже по 12, 20 или 50 штук одновременно. Не знаю почему, но я испытываю что-то похожее на счастье, когда слушаю это непрерывное хлоп-хлоп-хлоп и вдыхаю теплый чудесный аромат моего вечернего лакомства.

Забыв обо всем на свете, я тщательно вслушиваюсь в промежутки между хлопками, чтобы ненароком не спалить свой драгоценный попкорн, поэтому не сразу обращаю внимание на звук, доносящийся со стороны входной двери. Когда я наконец отвлекаюсь, чтобы прислушаться, то сначала мне кажется, будто я ослышалась.

Но звук повторяется: робкий стук во входную дверь.

Не звонок.

Стук.

Не выпуская из рук сковородку с попкорном, я смотрю на часы. Оказывается, это только кажется, что время за полночь. На самом деле сейчас всего 7:58 вечера, абсолютно приемлемое время для гостей, заглянувших на огонек вечером в пятницу. За исключением того, что я не жду никаких гостей.

Звук раздается снова, и волоски у меня на руках встают дыбом. Я знаю, что буду всегда бояться открывать дверь после наступления темноты. Это одна из моих фобий.

Но сегодня меня так и подмывает ответить на стук. Я отставляю свой попкорн в сторону и выбегаю из кухни, опасаясь, что стучавший мог уйти.

Очутившись в коридоре, я зажигаю свет на крыльце и впервые жалею о том, что у нас в доме нет незаметных глазков, как в отеле. Тем не менее я отпираю дверь, осторожно приоткрываю ее на несколько дюймов, а сама думаю, не убьют ли меня прямо тут, на пороге. Нет, не убьют — я помню, что буду жива по крайней мере до вторника, когда у нас контрольная по испанскому.

Робко выглянув из-за двери, я вдруг понимаю, что ничуть не удивлена. Это только мой рассудок почему-то верит, будто я не знала, кто стоит за дверью. А сердце громко кричит: «Ну, что я тебе говорило?»

Вьющиеся волосы Люка дрожат на зимнем ветру, а щеки пылают от холода. Он поспешно вынимает руку из кармана джинсов, чтобы без слов поприветствовать меня, и тут же убирает обратно. Он выглядит совсем юным и смущенным, он робко улыбается мне, а когда я широко распахиваю дверь, быстро опускает глаза на свои приплясывающие от холода ноги.

Я обхватываю себя обеими руками, чтобы защититься от пронизывающей стужи, но это не помогает. Я замерзаю насквозь, но мне все равно.

Люк здесь.

Он воровато оглядывается, словно проверяет, нет ли за ним слежки, а потом резко поднимает на меня свои голубые глаза — и входит в мою жизнь и в мое сердце. Я смущаюсь под его пристальным взглядом, но при этом не хочу, чтобы он отворачивался.

— Твоя мама дома? — спрашивает Люк тихим, но твердым голосом. У меня все обрывается в желудке, и я еще крепче обхватываю себя руками.

— Нет, она ушла…

Но прежде чем я успеваю договорить, Люк переступает порог и целует меня.

Крепко.

Его ладони ложатся на мои щеки, и несколько футов, только что разделявшие нас, превращаются в несколько дюймов. Или в один дюйм.

Я покорно роняю руки, а потом медленно обвиваю их вокруг стоящего передо мной парня — крепко, а потом еще крепче. Не отрываясь от моих губ, Люк ногой захлопывает за собой дверь, и мы целуемся так, словно кому-то из нас грозит смерть.

— Я не могу без тебя, — шепчет Люк, когда мы наконец прерываемся, чтобы вздохнуть. Он прижимается лбом к моему лбу, смотрит мне прямо в глаза, но не убирает рук от моего лица, словно хочет убедиться, что я все еще здесь и все еще смотрю на него.

Чтобы убедиться, что я его вижу. О да, вижу! Еще как.

Его искрящиеся голубые глаза выглядят измученными, но я вижу в них решимость. Я вижу, что на этот раз он не собирается уступать, и понимаю, что теперь тоже не хочу этого.

— Значит, будь со мной, — шепчу я в ответ, а потом кладу свои руки поверх его ладоней и веду их вниз, по своей шее, плечам и бокам. Это движение немного успокаивает Люка, и я чувствую, как уходит терзавшая его тревога.

— Ты простишь меня, Лондон? — спрашивает Люк, не сводя с меня глаз.

— Да, — искренне отвечаю я.

Да, он врал мне. Но он любит меня, и я тоже его люблю, а ошибки совершают все люди. Я не вижу его в своем будущем, потому не могу сказать точно, однако верю, что Люк сделает вывод из своей ошибки. Он похож на человека, который умеет учиться.

Люк снова целует меня, на этот раз нежнее, и это восхитительно. Я пытаюсь выбросить из головы все мысли и наслаждаться моментом, но, как назло, все время думаю о том, когда вернется мама.

Внезапно в глубине дома раздается какой-то шорох, и я испуганно отшатываюсь от Люка, словно нас обоих застукали у сейфа в момент ограбления банка.

— Что? — спрашивает он, озираясь.

— Ничего, — отвечаю я, заглядывая ему за плечо, чтобы убедиться. — Просто подумала, что мама вернулась.

— Мне уйти?

— Нет! — выкрикиваю я с такой горячностью, что он смеется. — Нет, — повторяю я уже спокойнее и, отойдя в сторону, беру его за руку. — Побудь еще немножко.

Мне ужасно неловко, я смущена и взбудоражена до предела, и, видимо, мои слова прозвучали несколько двусмысленно, потому что Люк вдруг слегка краснеет.

— Ты хочешь пойти наверх? — спрашивает он, крепче сжимая мою руку.

— Да, но…

— Что но? — переспрашивает он, слегка наклоняя голову, чтобы с любопытством посмотреть на меня.

Как назло, я не могу придумать какой-нибудь деликатный ответ, поэтому вываливаю все начистоту.

— Ну, мы ведь не будем заниматься…

— Чем заниматься? Этим? В смысле сексом?

При этом он продолжает смотреть мне в лицо, а я краснею до ушей и чувствую себя ужасной дурой.

— Да, я имела в виду это.

— Не думаю, что мы будем этим заниматься, — отвечает Люк, твердо глядя мне в глаза. Как он может оставаться таким спокойным в такой ситуации? Или у него уже была возможность приобрести опыт? Я хочу что-то сказать, но Люк опережает меня, добавив: — По крайней мере сегодня.

Он подмигивает мне, и у меня сладко вздрагивает в животе, наверное, в миллионный раз после его прихода.

— Вот и прекрасно, я рада, что мы все выяснили, — говорю я и, не выпуская его руку, поворачиваюсь к лестнице.

И слышу, как Люк говорит у меня за спиной:

— Я сказал своим родителям, что сегодня буду ночевать у Адама.

— Серьезно?

— Да, — отвечает он с хитрой улыбкой.

— И где же ты рассчитывал спать?

— В машине.

— Но почему?

— Потому что я не знал, будешь ли ты дома сегодня вечером. Вдруг мне пришлось бы преследовать тебя еще навязчивее? — со смехом поясняет Люк.

Медленная улыбка сама собой расплывается по моему лицу, потому что я совершенно очарована этим поступком: Люк рисковал нажить неприятности дома ради того, чтобы попытаться вернуть меня.

— Вот что, я уверена, что мама вернется еще не скоро. По крайней мере, посидишь в тепле до ее прихода.

— Звучит заманчиво, — говорит Люк, а я, отвернувшись, заканчиваю подъем по лестнице, волоча своего трудного подростка вверх по ступенькам, вперед по коридору, внутрь своей спальни. Переступив порог, я крепко закрываю за нами дверь.

 

Глава тридцать первая

— Где ты припарковался? — быстрым шепотом спрашиваю я.

— На улице. Я же выслеживал тебя, не забыла?

— Иди в гардеробную, — шепчу я, поскольку уже приняла скоропалительное решение, о котором, надеюсь, не буду жалеть позже.

— Ты что, серьезно? Вообще-то я могу уйти, — бормочет Люк, но при этом резво продвигается в сторону гардеробной.

— Нет, только давай быстрее, она сейчас будет здесь, — говорю я, поспешно запихивая огромную груду записей под кровать, а потом бегло осматриваю комнату, чтобы удостовериться, что в ней не осталось никаких следов незаконного присутствия молодого человека.

Я слышу, как на кухне шумит кран: должно быть, мама решила выпить стакан воды. Бросив взгляд на часы, я невольно спрашиваю себя, чем это она занималась до 1:32 ночи, однако, поскольку в данный момент в моей гардеробной прячется парень, мне не слишком идет роль прокурора.

Услышав скрип ступенек, я гашу верхний свет, вихрем проношусь по комнате и ныряю под одеяло. Свернувшись клубочком, стараюсь дышать ровнее и выглядеть безмятежной, хотя сердце у меня колотится, как бешеное.

Шаги становятся громче, времени остается только на то, чтобы еле слышно выдохнуть Люку: «Ш-шшш».

Неужели это не сон и у меня в гардеробной сейчас прячется парень? Боже, о чем я только думала?

Но у меня нет времени сокрушаться о своей глупости, поскольку дверь медленно приоткрывается, и я застываю. Я лежу лицом к стене, но все равно закрываю глаза, на случай, если маме вдруг захочется проверить, не прикидываюсь ли я.

Хотя это маловероятно.

— Спокойной ночи, Лондон, я тебя люблю. — Тихий мамин шепот легким облачком проплывает в ночном воздухе. Может быть, она делает так каждую ночь? Мне вдруг становится стыдно за обман, разыгранный перед самым маминым носом.

Но потом я вспоминаю, что она лжет мне всю жизнь.

После того как дверь мягко стукается о косяк и мама осторожно отпускает ручку, после того как ее шаги стихают в соседней комнате, после того как смолкает вода, включенная, чтобы смыть зубную пасту и средство для умывания, после того как замирают все другие звуки — после всего этого я выжидаю еще целых пять бесконечно долгих минут.

А потом на цыпочках подкрадываюсь к гардеробной.

— Привет, — шепчу я Люку. Внутри темно, как в погребе. Я ничего не вижу.

Потом из дальнего угла доносится обворожительный голос.

— Привет, — говорит Люк. Я слышу, как он встает на ноги, а затем его прекрасный образ материализуется из стопок моей одежды.

Вместо того чтобы замереть, он делает несколько шагов вперед, и его теплое тело прижимается к моему на пороге темной гардеробной.

— Привет, — снова шепчет Люк, на этот раз еще обворожительнее, если это только возможно, а потом запечатлевает почти крамольный поцелуй на моих губах.

Наверное, нас обоих опьяняет сознание собственной преступности, а может быть, всему виной поздний час и кромешная тьма, но, как бы там ни было, вскоре мы оказываемся на полу перед моей дверью, причем далеко не все предметы нашей одежды остаются на положенных им местах.

Я честно стараюсь сдержать свое обещание не делать… этого. Но по крайней мере последний час — а может быть, и больше — Люк очень-очень сильно затрудняет мою задачу.

— Мне нужно поспать, — лепечу я, отдышавшись и вновь обретая способность говорить. Я лежу на голой груди Люка, и мне здесь на удивление удобно, учитывая, что грудь у него твердая, как камень.

— Я знаю, — тихо шепчет он, наклоняясь, чтобы поцеловать меня в макушку, а затем начинает осторожно высвобождать из-под меня свои руки-ноги. — Я ведь не хочу, чтобы ты снова чокнулась.

— Очень смешно, — фыркаю я, вспоминая записку, написанную на следующий день после нашего первого свидания. Сегодня вечером Люк прочитал ее наряду с множеством других моих записок.

— Где моя майка? — спрашиваю я. Разве я могла подумать, что совсем не буду стесняться, обнажившись перед Люком душой и телом?

— Вот она, — отвечает Люк, бросая мне майку.

Одевшись — он в то, в чем приехал вечером, а я в пижаму — мы идем к моей постели.

— Поспи сегодня со мной, ладно? — шепчу я.

— Я. думаю, мне лучше лечь на полу в гардеробной, — говорит Люк и добавляет: — На всякий случай.

— Не волнуйся, она не зайдет, — заверяю я, хотя на самом деле понятия не имею, застукает нас мама или нет.

— Предлагаю компромисс: я полежу с тобой, пока ты не заснешь, а потом уйду в гардеробную, чтобы твоя мама не застала меня утром в твоей постели.

Я слишком устала, чтобы спорить, и слишком тороплюсь отключиться до перезагрузки памяти, поэтому молча забираюсь в постель, только на этот раз ложусь к стенке, оставив половину кровати для Люка. Он ныряет ко мне под одеяло, и мы мгновенно сцепляемся вместе, как два кусочка головоломки.

— Черт, — бормочу я.

— Что случилось?

— Мне нужно написать записку. Записать все, или я забуду.

— Хмм, подожди секундочку.

Люк протягивает свободную руку к столику и нащупывает мой мобильный. Потом высвобождает из-под меня вторую руку, быстро набирает текст и жмет на «отправить». В следующую секунду телефон коротким жужжанием извещает меня о получении нового сообщения.

— Что пишут? — спрашиваю я, когда Люк убирает телефон и я могу снова прижаться к нему.

— Что парень в гардеробной— твой бойфренд. Он тебя любит и утром расскажет тебе обо всем, что было прошлой ночью.

— Здорово, — одобряю я, чувствуя, как веки тяжелеют и наливаются сном. — Не забудь в подробностях рассказать мне о последнем часе в гардеробной.

— Повторенье — мать ученья, — смеется Люк, прижимает меня к себе и зарывается лицом в волосы. — Честное слово, это правда.

— Что правда? — сонно спрашиваю я.

— Я правда люблю тебя, Лондон.

— Я тоже тебя люблю, Люк.

 

Глава тридцать вторая

В сообщении сказано, что у меня в гардеробной какой-то парень, но вместо парня я нахожу записку.

Дорогая Лондон!

Ты храпишь.

Я только что услышал, как твоя мама вышла, поэтому убегаю. Но я скоро вернусь: с кофе и с парадного входа. Возможно, ты захочешь предупредить маму, чтобы она знала, что мы снова вместе. Прочти… Да, кстати, все твои записи под кроватью. Вчера ты слишком устала, чтобы писать записку, но я составил для тебя перечень ключевых моментов (при встрече готов с радостью осветить все нюансы).

Итак:

1. Я выпросил у тебя прощение (потом прочтешь за что).

2. Ура, ты меня простила!

3. Мы почти четыре часа читали твои записи — ты сказала, что это лучший способ узнать тебя настоящую.

4. Как я уже говорил, ты храпишь… разговариваешь во сне.

5. Я обещал, что мы снова разыграем в лицах некоторые… незабываемые моменты.

Прошлая ночь была волшебной. Как бы я хотел, чтобы ты могла ее вспомнить, но не расстраивайся — я не пожалею сил, чтобы напомнить тебе обо всем. Да,

PS — ты целуешься лучше всех на земле.

Люблю,

Люк

— Я смотрю, ты сегодня повеселела? — спрашивает мама, заметив мою бессмысленную улыбку. Я поспешно откусываю от хрустящего рогалика, но это все равно не помогает, поэтому приходится пожать плечами.

— Можно спросить? — улыбается мама, хотя, если разобраться, она ведь уже спросила, правда? Она наливает себе кофе, прислоняется к стойке и с любопытством смотрит на меня, держа в руке кружку.

— Мы с Люком помирились, — небрежно сообщаю я, кое-как проглотив чудовищно огромный кусок.

— Ах, вот в чем дело! — восклицает мама, понимающе гладя на меня.

— Он заедет сегодня утром, — добавляю я, кивая на свою одежду, как будто она не говорит сама за себя. Дело в том, что, сколько я себя помню, по субботам я разгуливаю в пижаме, по крайней мере до обеда. — Мы собираемся куда-нибудь съездить.

Мне кажется, что в глазах у мамы мелькает обида, но через мгновение все проходит.

— Это же прекрасно, Лондон! — говорит она, отлипая от стойки и допивая свой кофе. — В таком случае я, пожалуй, съезжу в офис и подчищу хвосты по работе.

— Отлично, — отвечаю я, и внутри у меня все ликует при мысли о том, что мы с Люком на какое-то время сможем остаться одни дома. Прочитанные утром записки рисуют образ настолько соблазнительный, что мне не терпится поскорее остаться без родительского контроля. Разумеется, картину портит упоминание о том, что этот Люк врал мне, но ведь, судя по письму, мы помирились. Значит, я могу надеяться, что этот парень восстановит для меня весь вчерашний вечер, минута в минуту.

Словно по сигналу, звенит дверной звонок, и я со всех ног бросаюсь открывать. Распахнув дверь, я едва сдерживаю восторженный вздох при виде стоящего на пороге парня, освещенного ярким зимним солнцем.

Да, у меня есть фотографии, но они бессильны воздать ему должное.

Люк держит в руках два закрытых стаканчика с кофе, но не заходит внутрь, а стоит на пороге.

— Поехали, — говорит он.

— Куда?

— Увидишь.

Я бегу в дом, сообщаю маме, что мы едем в молл — да ладно, может быть, мы и в самом деле туда едем? — хватаю куртку, мобильный и бумажник. Когда я возвращаюсь, Люк стоит ко мне спиной и смотрит на улицу. Услышав мои шаги, он оборачивается, и я вижу его сияющие прекрасные глаза.

— Готова?

— Ага, — киваю я, выбегая из дома и хватая стаканчик из его протянутой руки. Люк невинно целует меня в щеку и шепотом спрашивает:

— Нашла мою записку?

— Да, — еле слышно отвечаю я. Совершенно неожиданно наши отношения оказываются гораздо более интимными, чем я рассчитывала, однако мне это даже нравится.

— Хорошо, — отвечает он так, что у меня мурашки бегут по телу. Он идет к своему минивэну, садится, пристегивает ремень, отъезжает от моего дома и едет неизвестно куда.

И честно говоря, мне все равно.

Кофе в руках, шоссе впереди, роскошный парень слева — разве этот день не обещает быть прекрасным?

 

Глава тридцать третья

Через восемь часов, на закате, я стою перед входом на кладбище и не могу понять, как же все это могло случиться. Холодок, пробегающий между лопаток, заставляет усомниться в правильности решения пройти через это в одиночку. Я машу рукой Люку, ждущему в машине, и он, выключив двигатель, мгновенно оказывается рядом.

Я хватаю его за руку, и это дает мне силы сделать первый шаг.

Лежащее передо мной место настолько живо воскрешает Страшное воспоминание, хранящееся в моих записях и в памяти, что мне почти больно смотреть перед собой.

Все-таки правильно, что Люк отвез меня в дом престарелых под названием «Душистые сосны». Он прочитал обо всем этом прошлой ночью и по дороге сказал мне, что лучше всего будет встретиться с бабушкой лицом к лицу, а не по телефону. Утром, тайком выбравшись из моего дома, он распечатал карту проезда и купил нам еды в дорогу. Он даже успел съездить домой, принять душ и переодеться, чтобы родители не волновались.

Если бы я обладала способностью помнить далекое прошлое, то сказала бы, что эта двухчасовая поездка вдоль границы штата в пригород теперь кажется мне событием двухмесячной давности. Но я могу сказать только одно: мне не верится, что это случилось сегодня.

Во время поездки Люк в подробностях пересказал мне все смехо-разбирающие, мурашки-вызывающие и даже сердце-замирающие эпизоды вчерашней ночи. Время от времени мне хотелось попросить его съехать на обочину, перепрыгнуть через разделяющую нас консоль и немедленно взять инициативу в свои руки.

Он рассказал мне обо мне: обо всех записях, которые прочитал, и о том, какой я бываю в жизни.

Люк рассказал мне о том, как мы познакомились в детстве, и о том, что уже тогда влюбился в меня.

Мы болтали, пили латте, поедали дорожные закуски, и всю дорогу я была спокойна, счастлива и любима.

Но дорога закончилась.

И мы приехали.

Увиденное в «Душистых соснах» оказалось довольно симпатичным: в точном соответствии с фотографиями в распечатке, которую я просмотрела утром вместе с пачкой других записей. Но увиденное в «Душистых соснах» ограничилось стойкой регистрации и сидевшей за ней толстой молодой сестрой, которая сначала сверилась с записями в компьютере, затем позвала на помощь старшую медсестру, а после отвела меня в сторонку и, обдавая луковым дыханием, шепотом сообщила, что Джо Лэйн прожила здесь долгие пять лет, пока не выбыла.

— И куда она переехала? — наивно спросила я, сразу не догадавшись, что это означает.

— Мне очень жаль, что приходится сообщать вам об этом, но Джо покинула нас прошлой зимой, — сообщила молоденькая сестра с хорошо отрепетированной печальной улыбкой, предназначенной для сообщения плохих новостей. — Она умерла, — просто добавила девушка, поймав мой бессмысленный взгляд.

И вот тогда я впервые почувствовала, что за мной закрывают дверцу кабинки американских горок, хотя я стояла в очереди на обыкновенную карусель. Вытянув из медсестры всю необходимую дополнительную информацию, Люк отвел мое оцепеневшее тело к машине и увез меня прочь из «Душистых сосен», не донимая разговорами, но и не позволяя забыть о своем присутствии.

— Мне так жаль, Лондон, — сказал он.

— Я ее не знала, — ответила я, пытаясь собраться с мыслями. Мили летели из-под колес. Мы ехали обратно, и я возвращалась не только с пустыми руками, но и в полном смятении. Что теперь делать?

Сейчас все эти мысли проносятся у меня в голове со скоростью дорожной разметки, еще совсем недавно убегавшей под колеса нашего минивэна.

Как бабушка могла умереть? Ведь я видела ее в будущем! Или я ошиблась, приняв женщину с похорон за бабушку? Может быть, та женщина с брошкой была просто похожа на нее? Нужно еще раз посмотреть на фотографию. Может быть, придется показать ее маме. Вдруг у бабушки была сестра? Сестра-близнец.

Я по очереди пропускаю эти мысли через детектор здравого смысла, и ни одна из них не выдерживает проверки. Все это чушь.

Мы с Люком идем по центральной аллее кладбища, и море могил молча расступается по обеим сторонам от нас. Наши ботинки хрустят по песку и гравию, а я изо всех сил стараюсь оставаться разумной и не воображать, как зомби выкапываются из могил, а бесплотные тени шепчут что-то неразборчивое мне в уши.

Я не знаю, где находится то, что я разыскиваю, но инстинктивно нахожу знакомое: сарай для инвентаря, замаскированный под склеп.

Проследив за моим взглядом, Люк крепче сжимает мою руку.

— Здесь стоял тот тип с сигаретой? — спрашивает он. Этот простой вопрос почему-то успокаивает меня. Дарит чувство родства. Прочитав всю мою жизнь, Люк не только понял меня, но разделил со мной мои воспоминания. В каком-то смысле он практически заменил мне память.

— Да, — тихо отвечаю я, продолжая разглядывать сарай.

Я смотрю так пристально, что замечаю внутри движение, которое любой другой наблюдатель мог бы упустить в сумерках.

— Идем туда, — говорю я, увлекая Люка с главной аллеи на небольшую дорожку между могилами, ведущую прямо к сараю. Добравшись до места, я поднимаю руку, чтобы постучаться, но дверь распахивается сама собой.

— Добрый вечер, — говорит краснощекий круглолицый мужчина с бородой, как у Санта-Клауса. Мне почему-то кажется, что я его уже где-то видела раньше. — Чем я могу вам помочь?

— Здравствуйте, — застенчиво начинаю я, пытаясь подобрать нужные слова. — Мы ищем могилу. То есть могилу моей бабушки. Я ее не знала, бабушку, поэтому нам нужно справиться в каком-нибудь каталоге или справочнике.

— Каталог, говорите? Единственный каталог, который здесь есть, заперт у меня в черепушке, — отвечает мужчина и с добродушной улыбкой стучит себя указательным пальцем по виску. — Как звали твою бабушку? У меня память, что твой капкан — никогда не выпускает того, что туда угодило.

Я с улыбкой переглядываюсь с Люком, а потом снова поворачиваюсь к Санте.

— Джо Лэйн, — говорю я сторожу.

— Она умерла прошлой зимой, — прибавляет Люк.

Санта скребет в голове и тихо бормочет:

— Лэйн… Лэйн… хммм.

Я смотрю на него и тоже пытаюсь вспомнить. Может быть, он кажется мне знакомым только из-за того, что похож на Санта-Клауса? Ведь Санта — он и на кладбище Санта.

Мы с Люком снова переглядываемся, и когда я уже готова усомниться в разрекламированных достоинствах памяти Санты, морщинистое лицо сторожа озаряется улыбкой.

— Вспомнил! Тринадцатый ряд, место 247. Или 248? Идите за мной. — Сойдя на дорожку, он решительно шагает в сторону, противоположную той, откуда мы пришли. Мы с Люком идем за ним — все дальше и дальше от надежности главной аллеи, прямо в гущу смерти.

Хруп-хруп-хруп — хрустят по гравию дорожки рабочие ботинки Санты. Мы с Люком с опаской бредем за этим звуком, и по крайней мере один из нас всю дорогу всерьез размышляет над тем, может ли человек в здравом рассудке выбрать работу на кладбище. Тем временем Санта на ходу бормочет что-то о похоронах Джо Лэйн:

— Прямо скажу, невеселая была церемония. Никого народу, только мужик один да священник. Бедная дамочка, совсем одна, никакой семьи не осталось.

Я ни в чем не виновата, но все равно готова провалиться сквозь землю от стыда.

Тем временем уже стемнело, и меня не на шутку пугает зловещий вид могил, мимо которых мы проходим. Из-за низко нависших ветвей деревьев кажется, будто на кладбище царит ночь, хотя на самом деле сейчас не позже половины седьмого вечера.

Неожиданно Санта останавливается, и Люк предупредительно хватает меня за руку, чтобы я не врезалась старику в спину.

— Вот она, 237, — говорит Санта, указывая на простую прямоугольную гранитную плиту. Я не могу отделаться от мысли, что он стоит прямо на моей бабушке.

— Спасибо, — шепотом бормочу я, подходя ближе к камню.

— Да не за что, — отвечает Санта, поворачиваясь в ту сторону, откуда мы пришли. — Не торопитесь, я запру после того, как вы уйдете. Мне не к спеху.

Я слушаю удаляющийся хруст его шагов, а сама не могу отвести глаз от куска гранита, словно жду, что сейчас он раскроет уста и даст мне ответы на все вопросы.

Жена, мать, бабушка, друг

Джозефина Лондон Лэйн

10 июля 1936 — 10 декабря 2007

Слезы наворачиваются у меня на глаза, я плачу по женщине, которую не знала. Оказывается, меня назвали в честь нее. Люк обнимает меня за плечи и прижимает к своей груди.

— Как ты? — спрашивает он.

— Не знаю, — честно отвечаю я. У меня такое ощущение, будто я смотрю на происходящее со стороны, не переживая его.

Мы стоим в молчании до тех пор, пока я не чувствую, что готова уйти.

— Идем, — говорю я Люку.

Он молча ведет меня в ту сторону, откуда мы пришли — мимо могил, к сторожке смотрителя. По дороге мне невольно вспоминается мой Страх, картины наслаиваются друг на друга, и вот уже я вижу более молодого, красивого и какого-то неуместного здесь смотрителя, который курит возле сторожки и неуклюже пытается утешить меня своей улыбкой. В моем воспоминании я вижу его как раз с того места, где мы сейчас идем. В моем воспоминании я стою чуть…

У меня обрывается сердце, и ноги примерзают к месту — я вижу зеленого каменного ангела, которому предстоит оплакать тот страшный будущий день.

Люк поворачивается ко мне и спрашивает, что случилось. Но вместо того чтобы ответить, я бросаюсь бежать, не успев даже сообразить, что делаю.

— Лондон! — кричит Люк у меня за спиной.

Я слышу, что он бежит за мной, и звук его тяжелых шагов немного успокаивает меня. По крайней мере, если я с разбегу врежусь в дерево или столкнусь с призраком, он сможет быстро отыскать мое тело.

Моя путеводная звезда затеряна в море могил, плачущий ангел возвышается над ее безмолвными соседями, неся свою бессонную стражу.

Когда я приближаюсь, бабочки, порхающие в моем желудке, начинают со страшной силой размножаться. Бока болят от быстрого бега, тошнота подкатывает к горлу. Не знаю, отчего меня мутит, от напряжения или от страха, но приходится несколько раз сглотнуть, чтобы сдержаться.

Вскоре я уже стою у подножия ангела. Не тратя времени даром, решительно поворачиваюсь в сторону, знакомую мне по Страшному воспоминанию.

Но вместо пустоты, которую я ожидала увидеть, вместо свободного участка, предназначенного для будущего маленького гроба, я вижу кое-что иное.

Медленно, стараясь справиться с одышкой, я бреду туда, а мой мозг кипит, бурлит и клокочет, работая над загадкой, которую я не в силах решить до того, как дойду

Вот и ответ.

Я стою на том самом месте, которое столько раз являлось мне в Страшном воспоминании, только вместо свежевырытой ямы вижу перед собой изящное отполированное надгробие. Свет фонаря за чугунной оградой кладбища падает совсем близко, так что я могу без труда прочесть красиво выбитую надпись.

Я сглатываю желчь, и тут Люк оказывается рядом со мной. Вернее, я думаю, что это Люк, но не поворачиваюсь, чтобы убедиться.

— Я чуть не потерял тебя тут, — раздается рядом его чуть задыхающийся, знакомый голос.

А я смотрю на камень и уже не понимаю, дышу я или нет.

Я стою в оцепенении, не сводя глаз с букв. Боковым зрением я вижу, что Люк тоже читает надпись, а потом в недоумении переводит взгляд на виднеющуюся вдали будку смотрителя и на зеленого ангела слева.

— Постой, но ведь это… — Он осекается, проглотив вопрос, потому что до него тоже доходит. — Ой, — только и может выдавить мой парень, а потом берет меня за руку и смотрит вместе со мной.

Когда Санта подходит к нам и начинает ворчать, что мы носимся среди могил, тревожа покой усопших, я наконец узнаю его. Это он.

Теперь он старше, толще и оброс бородой, но если он перестанет ругаться и брюзжать, а сочувственно улыбнется нам, то станет похож на себя прежнего. Сейчас я вижу то, чего не видела раньше: это тот же сторож, только постаревший.

Мы с Люком нехотя соглашаемся покинуть кладбище, но перед уходом я бросаю последний, долгий, пристальный взгляд на надпись, навсегда перевернувшую всю мою жизнь.

Дорогой малыш

Джонас Дилаи Лэйн

7 ноября 1995 — 8 мая 1997

Эта надпись снова бьет меня под дых, как и в первый, и во второй, и в третий раз, когда я ее читаю.

Похороны были в прошлом.

В прошлом.

Но я их помню.

Сосредоточившись на вопросе «кто», я совсем упустила из виду загадку «когда».

Я бреду к воротам кладбища, и голова у меня кружится так, что ломит в висках. Когда мы садимся в минивэн, Люк включает печку, и мы потихоньку начинаем согреваться. Люк ведет машину к моему дому, а я сижу, совершенно пришибленная только что пережитым. Когда мы съезжаем с шоссе и сворачиваем налево, в мой район, Люк первым нарушает молчание.

— Ты должна поговорить со своей мамой, — говорит он.

Я смотрю на проплывающие мимо дома, которые помню по завтрашнему дню, и впервые не могу с уверенностью сказать, что не помню их по дню вчерашнему. Сегодняшнее открытие поставило под сомнение все законы моего мира. Привычное знание будущего вдруг оказалось иллюзией.

Когда Люк останавливается перед моим домом, на крыльце тут же вспыхивает свет. Я бросаю взгляд на часы на приборной доске и понимаю, что сейчас уже почти восемь вечера — довольно поздно, если учесть, что я уехала из дома в одиннадцать утра и с тех пор ни разу не позвонила.

— Твоя мама, наверное, беспокоится, — читает мои мысли Люк.

— Так ей и надо, — отвечаю я.

— Не будь такой жестокой.

— Постараюсь, — слабо улыбаюсь я, а потом выхожу из машины и шагаю к дому, чтобы посмотреть в лицо матери и узнать наконец всю правду о своей жизни.

 

Глава тридцать четвертая

— Кто такой Джонас? — снова спрашиваю я, уже догадываясь об ответе, но желая получить подтверждение.

Я вижу страх, изумление и боль в глазах своей матери. Мне хочется отвести взгляд.

Но я сдерживаюсь.

— Кто он был, мама? — в третий раз спрашиваю я. На этот раз немного мягче.

— Как ты узнала… — хрипло начинает она, а потом опускает взгляд на свои руки. Я не трогаюсь с места, давая ей понять, что вопрос «как» не имеет никакого значения.

Мама снова поднимает глаза, и, хотя она высоко держит голову, я вижу, что она сломлена.

— Джонас был твоим братом, — еле слышным шепотом отвечает она.

Я молчу, не в силах попросить ее продолжать, но она делает это сама.

— Он умер.

— Я знаю. Я была на кладбище. Видела его могилу.

— Но зачем… — начинает она и обрывает себя. — Это неважно.

— Я расскажу тебе, что привело меня туда, но только после того, как ты расскажешь мне все о моем брате. И скажешь, зачем все это время ты мне лгала о нем.

— Нет, Лондон, я тебе не лгала. Я просто скрывала от тебя эту грустную правду. Я думала…

— Что сможешь всю жизнь продержать меня в блаженном неведении?

— Что смогу спасти тебя от боли, — выдыхает мама и подносит ладонь к щеке, готовясь стереть подступающие слезы. Теперь я вижу, что разбередила старую рану. Очень глубокую и очень страшную. — Это случилось очень давно, с ним произошел несчастный случай, — начинает мама, время от времени поднимая глаза на меня, но в основном разглядывая узоры ковра, словно черпая в них силы. Твоего брата похитили. И убили.

— Но кто?

— Мы так этого и не узнали.

Мамины плечи содрогаются, и мы вдруг меняемся ролями, потому что я бросаюсь к дивану и крепко обнимаю ее. Она плачет у меня на плече по брату, которого я не помню.

Я хочу узнать больше, но понимаю, что сейчас это было бы жестоко по отношению к маме.

Немного успокоившись, она слегка отстраняется, положив руки мне на плечи.

— Лондон, ты должна понять, что я не пыталась тебя обмануть, — говорит мама, глядя мне в глаза. — Ты потеряла все воспоминания о прошлом, и для меня это было единственным светлым пятном в кромешной тьме. Я не хотела, чтобы ты пережила боль утраты. Я должна была защитить тебя от этого. И я делала это все эти годы.

Мне трудно с этим согласиться, но я все-таки ее понимаю. Немножко.

Высвободившись из маминых объятий, я пересаживаюсь в мягкое кресло перед телевизором. Устраиваюсь поудобнее, подобрав под себя ноги, хотя на мне до сих пор ботинки, в которых я была на кладбище.

Может быть, частички моего брата Джонаса сейчас пачкают клетчатую обивку кресла.

Какая чушь лезет мне в голову. Надеюсь, это все из-за головокружения.

Из своих записок я знаю, что у мамы есть от меня секреты, но ведь и у меня есть от нее тайны. Но сейчас пришло время откровенности.

Пришло время попросить помощи.

— Мам?

— Да, милая?

— Я хочу узнать все о Джонасе. Я знаю, что для тебя это очень тяжело, но я хочу, чтобы ты рассказала мне все. Это важно.

Я хватаю себя за носки ботинок и теснее подтягиваю под себя ступни. Теперь я человек-крендель в уютном кресле.

— Я понимаю, Лондон. Я знаю, что ты пытаешься понять свою жизнь.

Я глубоко вздыхаю и смотрю в темные мамины глаза. Впервые в жизни я понимаю, откуда берется та неуловимая грусть, которой пронизано все в этом доме, даже в счастливые дни.

— Мам, дело не только в том, что я хочу понять. Мне кажется, я должна о нем узнать. Я думаю, это может мне помочь.

— Каким образом? — растерянно спрашивает мама.

Наступает время поделиться с ней всем, что я знаю из своих записей, всем, что я столько времени скрываю от единственного человека на свете, которому мне давным-давно следовало открыться.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне обо всем, потому что это может помочь мне вспомнить прошлое, — говорю я. — Мне так кажется.

Мама вздыхает и устало трет глаза.

— Лондон, ты просто не представляешь, у скольких докторов мы с тобой перебывали, и каждый из них пытался каким-то образом разбудить твою память. Однажды я даже водила тебя к гипнотизеру. Почему ты думаешь, что рассказ о смерти твоего брата может что-то изменить, тем более сейчас?

Ну вот он и наступил, момент истины. Я зачем-то смотрю на настенные часы. Ерзаю в кресле, еще туже сворачиваясь в клубок. Делаю глубокий вдох и наконец говорю маме то, что она должна услышать:

— Мам, я помню похороны Джонаса.

 

Глава тридцать пятая

Весна

Это во всех отношениях прекрасное утро.

Завтра понедельник, значит, сегодня выходной.

Я сижу на вращающемся кресле за стеклянным столом в нашем дворике и пью латте, который у моей мамы получается лучше, чем в кафе. Солнце светит на другой стороне дома, поэтому я сижу в теньке, и легкий ветерок перебирает мои растрепанные волосы.

Я все еще в пижаме. На мне уютная мягкая футболка, просторные штаны на завязках и пушистые тапочки, которые никогда не сваливаются с ног.

Я только что съела отлично подрумяненный рогалик с мягким сыром.

Птицы весело чирикают у меня над головой, а я читаю огромную пачку записей о мегачудесном парне по имени Люк, с которым я, оказывается, встречаюсь уже целых полгода. В такое чудесное утро совершенно не хочется зацикливаться на том, что я абсолютно не помню никакого Люка.

Я вздыхаю, как Белоснежка перед яблоком, и достаю письмо, найденное сегодня утром на ночном столике. Оно такое грязное, мятое и захватанное, что страшно представить, сколько раз я читала его по утрам.

Снова вздохнув, я отбрасываю с лица волосы, отпиваю глоток латте, сваренного по стандартам лучшей кофейни в городе, и читаю.

Слезы капают на лежащую передо мной бумагу, по мере того как написанные от руки слова медленно заполняют зияющие пробелы в моем прошлом.

Мне хочется бросить камнем в птиц.

Мне хочется забраться обратно в постель.

Но я продолжаю читать.

Возможно, проснувшись, ты сразу подумаешь о Страшном воспоминании. Так вот, это похороны… то есть это были похороны твоего брата Джонаса. И это твое единственное воспоминание о прошлом. Мама скрывала это от тебя, но не злись на нее. Она пыталась защитить тебя. Она боялась, что этот кошмар еще больше усугубит твои проблемы с памятью.

Мамы не было там, когда это случилось. Вы с Джонасом были с отцом. Тебе было пять, а ему два. Отец взял вас с собой в гастроном и на минуту оставил в машине, чтобы сходить за тележкой. Он только дошел до конца парковки и вернулся обратно. Когда он пришел, Джонаса в машине уже не было. Ты кричала про какой-то минивэн и показывала на машину, выезжающую с парковки, поэтому твой отец влез за руль и погнался за похитителем. Что еще ему оставалось делать? Но через несколько кварталов минивэн проскочил на светофор, а перед машиной твоего отца включился красный. Тогда отец решил стрелять по похитителям. Произошел несчастный случай. Ты была ранена и попала в больницу. Ты впала в кому. А на рассвете, в 4:33 утра, ты умерла. Тебя вернули к жизни, но мама уверена, что твоя память не случайно перегружается именно в это время. С тех пор у тебя исчезли все обычные воспоминания. Ты ничего не помнила о произошедшем. Ты не помнила Джонаса.

Мама выгнала отца. Она обвинила его в исчезновении Джонаса и в том, что он едва не убил тебя. Наверное, он и сам готов был убить себя за все это. Я спросила ее про открытки из манильского конверта, который лежит в ящике стола. Этот конверт я нашла в маминой комнате прошлой зимой. Она разозлилась на меня за этот обыск. Но потом сказала, что папа трижды пытался вернуться, но она каждый раз выставляла его вон. Она сказала, что в то время очень ожесточилась.

Сейчас злость ушла, осталась только горечь. Она очень грустная. Я все время думаю, смогут ли они с папой снова… поговорить. И мне тоже нужно поговорить с отцом обо всем этом. Ведь он был там. Два года спустя в горах к западу от города полиция нашла останки Джонаса и его одежду. Тогда его и похоронили. Это и были те похороны, которые ты помнишь.

Сохрани это письмо и каждый вечер клади его себе на ночной столик. Да, тебе будет очень тяжело читать его снова и снова, но это твой долг перед Джонасом. Он был твоим братом, и ты обязана его помнить.

 

Глава тридцать шестая

— Когда-нибудь будет легче? — спрашиваю я маму, прежде чем открыть дверь «приуса». Мы стоим перед школой. Глаза у меня даже сейчас красные и опухшие от слез.

— Не знаю, Лондон, — тихо говорит мама, накрывая ладонью мою руку. — Для меня со временем боль притупилась. Не знаю, как будет у тебя. Ты ведь каждое утро узнаешь это заново.

Я вижу боль в ее глазах, но ничего не отвечаю. Мама смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать, словно борется с собой. Ну что ж, первым ходит тот, кому есть что сказать.

— Дорогая, я думаю, тебе нужно избавиться от этого письма, — осторожно говорит мама.

— Нет.

— Подумай хорошенько, Лондон. Джонас не хотел бы, чтобы ты так убивалась каждое утро. Он не хотел бы, чтобы ты каждый день оплакивала его.

— Откуда ты знаешь? Он был совсем малыш!

— Счастливый малыш! Малыш, который постоянно хохотал и заставлял тебя смеяться вместе с ним. Он обожал тебя, Лондон. И я знаю, что маленький Джонас не хотел бы, чтобы его сестра была так несчастна.

Я отстегиваю ремень безопасности и приоткрываю дверь, приготовившись выйти.

— Понимаешь, я чувствую, что это мой долг перед Джонасом, — еле слышно говорю я. — И я обязана его помнить. — Я цитирую по памяти слова, которые впервые прочитала сегодня утром, но они полностью созвучны с моими чувствами.

Мама глубоко вздыхает. Сзади нам сигналит какая-то машина, и я понимаю, что нужно скорее выходить. Я знаю, что мне предстоит пережить очередной обычный школьный день.

Мама недовольно косится на нетерпеливого водителя сзади, потом смотрит на меня. Ее ладонь все еще лежит на моей руке.

— Почему, Лондон? — глухо спрашивает она. — Почему ты должна ему это?

Я вырываю свою руку, убираю ремень и широко распахиваю дверь машины. Ставлю одну ногу на тротуар, хватаю свою школьную сумку и отвечаю маме:

— Не знаю. Просто должна, и все.

— Мисс Лэйн? Хм, мисс Лэйн? Лондон Лэйн, вы с нами?

Я поднимаю глаза и вижу, что два ряда моих одноклассников и слегка раздраженный мистер Хоффман вопросительно смотрят на меня.

Да, я пропустила вопрос мимо ушей, но быстрый взгляд на доску позволяет догадаться, о чем меня спросили.

— Производная от F, — лепечу я, всей душой радуясь тому, что смогла запомнить хотя бы некоторые доброкачественные фрагменты сегодняшней летописи, а не одни только злокачественные, которые убивают меня с самого утра.

— Очень хорошо, мисс Лэйн. Можете снова выпасть из зоны доступа, — говорит мистер Хоффман и подмигивает, изо всех сил стараясь выглядеть крутым и современным.

Бедный мистер Хоффман.

Ему этого не дано.

Сидящая передо мной девушка с мелкими, как у пуделя, кудряшками так сильно откидывается назад на своем допотопном скрипучем стуле, что ее чудесные локоны падают на страницы моей открытой тетради. Строго говоря, ее кучерявые космы ничего не закрывают, поскольку я все равно ничего не записывала. Открытая тетрадь и лежащий возле нее механический карандаш являются чистой воды бутафорией, как и рюкзак, забитый в ячейку под столом, да и все лежащие в нем учебники, если уж на то пошло.

Но я все равно смахиваю чужие локоны со своей тетради, и кудрявая девушка, словно только того и ждала, резко обернувшись, пронзает меня злым взглядом.

— Прекрати трогать мои волосы, чокнутая, — цедит она, прежде чем вернуть стул в нормальное положение. Но тут резко звенит звонок, и тучная Пуделиха, вздрогнув от неожиданности, слетает со своего места.

Сразу несколько учеников вопросительно поворачиваются в ее сторону, а когда Пуделиха кое-как встает и собирается уходить, я вижу, что она вся красная. Наверное, ей стыдно за то, что она человек.

Я не могу удержаться от улыбки.

— Спрячь свою усмешечку, Лэйн, — шипит она, проходя мимо меня, и я подчиняюсь, потому что, по-моему, она все-таки выиграла.

Я собираю свои вещи, подхожу к входу и вливаюсь в толпу учеников, переходящих из класса в класс.

Когда я наконец добираюсь до своего шкафчика, то вижу стоящую напротив Джейми. Я открываю металлическую дверцу так, чтобы видеть ее отражение в зеркале.

Джейми перебирает учебники, вытаскивает несколько штук, потом швыряет свою сумку на пол и хватает с верхней полки блеск для губ. Тщательно намазав губы, она снова берет сумку, вешает ее на плечо и с грохотом захлопывает дверцу шкафа.

Потом поворачивается в мою сторону и замирает. Но когда я думаю, что она сейчас подойдет и заговорит со мной, Джейми поворачивается на каблуках и уходит прочь по коридору. После ее ухода я с шумом захлопываю свой шкаф и плетусь на испанский, держась в двадцати шагах от Джейми, хотя мне больше всего хочется идти с ней под руку и болтать обо всем на свете. Мы с ней всегда так делали, и мне страшно этого не хватает.

Джейми подозрительно разглядывает меня через наши сдвинутые парты. Мы должны работать в паре, составляя произвольную программу двухнедельного путешествия по Мексике. Работа сложная, и в обычное время я бы погрузилась в нее с головой.

Позднее, в будущем, я полюблю путешествовать. Но сегодня мне откровенно скучно.

— Что? — злобно шиплю я. Сейчас мне не до игры в гляделки.

— Ничего, — тушуется Джейми, слегка ошарашенная моей резкостью.

Я придвигаю к себе справочник для самостоятельных путешествий по Мексике и наугад открываю его на разделе, посвященном Исла де Мухерес. Меня вдруг разбирает смех. Дело в том, что в дальних слоях моей памяти хранится воспоминание об этом острове — я там была. Причем с Джейми. Повзрослевшей, чуть поблекшей, но все той же роскошной Джейми.

Перелистав список отелей, я натыкаюсь на фотографию, вызывающую новый приступ дежавю. Отель на уединенном острове, окруженном синим-пресиним, прозрачным-препрозрачным сказочным океаном.

Цвет этого океана похож на глаза Люка, взгляд которых я поймала сегодня утром в школьном коридоре.

Я не могу сдержать улыбку.

— Что смешного? — ядовито цедит Джейми.

— Ничего, просто отель понравился, — отвечаю я, разворачивая к ней книгу, чтобы она могла рассмотреть картинку.

Как знать, может быть, именно сейчас я закладываю в свое подсознание идею будущего отдыха на краю света вдвоем с Джейми? Хотелось бы верить, что, когда мы с Джейми будем планировать это путешествие, какая-то частица меня припомнит сегодняшний урок испанского…

— Ничего так, — пожимает плечами Джейми, разглядывая фотографию роскошного отеля. — Я видала и получше.

Я забираю у нее книгу и начинаю работать над заданием. Несколько секунд Джейми сидит молча, потом неожиданно спрашивает:

— Ты в порядке?

Я поднимаю на нее глаза.

— Конечно, а что?

— У тебя такой вид, будто ты плакала, — шепчет она, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слышит. Мне приятно, что она даже сейчас заботится обо мне и не хочет ставить в неловкое положение.

— Да, — говорю я, пожимая плечами. — Так, кое-какие неприятности.

— Понятно, — бормочет Джейми, глядя на свои колени. На какую-то долю секунды мне кажется, будто память меня подвела, и нам не придется ждать еще несколько недель до окончательного примирения. Но сочувствие Джейми испаряется так же быстро, как появилось.

— Урок скоро закончится. Дай сюда задание, я все сделаю, — бурчит она, вырывая у меня путеводитель. Склонив голову, Джейми начинает лихорадочно работать над составлением вымышленного маршрута путешествия, не догадываясь о том, что однажды осуществит его в реальности — вместе со мной.

А я смотрю, как моя лучшая подруга работает над нашим совместным заданием, и чувствую необъяснимое воодушевление. Я знаю: Джейми хочет спросить меня о том, что случилось. Знаю, что она переживает из-за моих заплаканных глаз. Знаю, что она скучает по мне.

И это знание дает мне уверенность.

Я верну дружбу Джейми.

Но сначала я угроблю ее роман.

 

Глава тридцать седьмая

— Куда мы едем? — снова спрашивает Люк, когда солнце перебирается на другую часть неба.

— Сейчас вперед, — командую я. — На светофоре налево.

Люк в точности выполняет мои инструкции, а потом еще раз повторяет свой вопрос.

— Нет, серьезно. Я думал, ты хочешь просто немного погулять после школы, а не устраивать полицейскую слежку.

— Ха-ха-ха, — отвечаю я и показываю рукой: — Сейчас направо, а потом сбавь скорость. Мне нужно взглянуть на номер дома.

У меня на бумажке написано: 1553, Маунтин-стрит. Просто поразительно, сколько полезной информации можно найти в обыкновенной телефонной книге!

— Это здесь, — бросаю я, инстинктивно втягивая голову в плечи. — Белый дом справа. С черными жалюзи. Проезжай мимо и остановись чуть дальше по улице.

Люк сокрушенно качает головой, но подчиняется. Он подъезжает к обочине и переключается на режим парковки. Я убавляю громкость у радио, хотя его и так едва слышно. Потом выключаю совсем.

— Не сходи с ума, — хихикает Люк. — Такой звук можно услышать только при наличии бионических ушей!

— Тише! — шикаю я, выворачивая шею в попытке посмотреть на оставшийся сзади дом.

— Попробуй так, — говорит Люк, опуская козырек со стороны пассажирского сиденья и открывая зеркало. Я наклоняю козырек так, чтобы видеть дом, не прибегая к акробатике.

— Спасибо, — шепчу я Люку.

— На здоровье, — отвечает он, с любопытством глядя на меня. — И что теперь? Чем мы тут занимаемся?

— Следим за домом, — отвечаю я.

— Зачем? Кого мы выслеживаем?

— Посланца.

— Посланца, — бесстрастно повторяет Люк, а потом откидывается на спинку своего кресла и смотрит в окно.

Какая-то машина останавливается через два дома от нас, и из нее выходит женщина с полными руками сумок и пакетов. Она хочет войти в дом, но ей мешает ветер. Он закрывает женщине лицо ее же собственными волосами, он яростно отпихивает ее прочь, когда она пытается добраться до укрытия.

Никогда в будущей жизни я не буду скучать по ветру.

Осенью, зимой, весной и летом он только и делает, что дует, дует и дует.

— Понимаешь, я хочу выяснить, кому миссис Райе дает частные уроки, — говорю я Люку.

— Что? Откуда ты знаешь, что она репетитор? — переспрашивает он.

Я устало приподнимаю брови и поясняю:

— Оттуда, что я это помню. Джесси Хэнсон скажет мне в будущем году, что миссис Райе как репетитор в сто раз лучше, чем мистер Хановер как учитель.

— А кто такая Джесси Хэнсон? — интересуется Люк, пропустив мимо ушей всю важную информацию.

— Просто одна девочка из моего математического класса в будущем году, — раздраженно отвечаю я. — Она будет сидеть рядом со мной. И еще она большая болтушка.

— Постой, значит, ты хочешь выяснить, кому дает уроки миссис Райе, и рассказать этому кому-то о делишках ее мужа? — спрашивает Люк, наконец-то ухватив суть дела.

Я с улыбкой киваю.

— Но разве этот кто-то не скажет миссис Райе, кто открыл ему глаза? — теряется Люк.

— Нет, если я не буду дурой, — огрызаюсь я.

— Понятно, — задумчиво тянет Люк, но я не уверена, что он говорит правду. Он вздыхает и барабанит пальцами по рулю как человек, которому очень скучно.

В доме Райсов все остается по-прежнему, и с каждой секундой моя уверенность в успехе сегодняшней миссии становится все меньше.

Громко вздохнув, я решаю сменить тему.

— Слушай, что ты думаешь о гипнозе? — спрашиваю я.

— Честно говоря, ничего, — отвечает Люк, глядя на меня своими ласковыми голубыми глазами.

— А ты попробуй подумать, хотя бы на минутку. Как ты думаешь, гипноз мог бы помочь мне вспомнить больше?

— Больше о чем? О прошлом или о будущем?

— И о том, и о другом, — отвечаю я, хотя это не совсем правда. Вспоминать будущее для меня привычно и естественно. Ничего особенного. Но единственное воспоминание о прошлом торчит в моем мозгу, как гвоздь. Оно словно чужое.

— Может быть, гипноз поможет вытащить твои воспоминания обо мне? — спрашивает Люк, снова глядя на улицу.

— Может быть, — вздыхаю я, переводя взгляд на дом. — Разве тебе не хочется встречаться с девушкой, которая вспоминает тебя каждое утро?

— Конечно, хочется, — отвечает Люк. — Слушай, я тебе еще не надоел?

— Ни капельки, — твердо отвечаю я. — Ну, что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что это тебе решать, — говорит Люк. Этот безразличный ответ выводит меня из себя. Я поворачиваюсь, гневно смотрю на Люка, а потом снова упираю взгляд в зеркало.

Там все по-прежнему.

— Понимаешь, во всем, что касается твоего сознания, я заранее согласен с любыми твоими желаниями, — говорит Люк, когда я снова поворачиваюсь к нему и наши взгляды встречаются. — Но для меня это неважно, я все равно тебя люблю.

Целый водоворот чувств просыпается у меня в груди: счастье и печаль, вина и любовь, уважение и смущение, горечь и ясность — все вместе и все одновременно.

Может быть, мое сердце работает лучше, чем мозг? Может быть, именно поэтому я сейчас сижу в машине с Люком, которого, строго говоря, впервые увидела сегодня утром в школьном вестибюле?

Но тут что-то привлекает мое внимание, и все волшебство исчезает. Белая машина на полной скорости проносится мимо нас, и я успеваю только подумать, что за рулем наверняка сидит подросток, который, в отличие от меня, не может предвидеть грядущих опасностей столь безрассудного вождения.

Не сбавляя скорость, машина вылетает на дорожку перед белым домом с черными жалюзи. 1553, Маунтин-стрит.

Посланец прибыл.

Я нетерпеливо жду, когда темный силуэт за боковым стеклом выключит двигатель, соберет свои пожитки и откроет дверь. Забыв о зеркале, я оборачиваюсь, чтобы лучше видеть, и первым делом замечаю длинные светлые волосы, выплеснувшиеся из распахнутой двери машины.

Я вглядываюсь — и тихо вздыхаю.

Согласно моему блестящему плану, мне нужно было всего лишь небрежно намекнуть Посланцу о том, где и когда можно застать с поличным Джейми и мистера Райса, после чего оставалось только ждать, когда поднявшаяся волна накроет их обоих и разбросает в разные стороны.

Но как этого добиться, если в роли Посланца выступает Карли Линч?

— Что собираешься делать? — спрашивает Люк час спустя, в сотый раз подбрасывая в воздух маленькую декоративную подушку. Мне хочется вырвать у него эту подушку и вышвырнуть ее в окно.

— Не знаю, — отвечаю я, вспоминая многочисленные случаи, когда Карли откровенно демонстрировала свое отношение ко мне, варьирующееся от хмурого безразличия до показательных процессов, в ходе которых она удостаивала публичной критики мою одежду, походку, внешний вид и состояние рассудка.

— А ты не можешь вспомнить, что сделала в будущем, и сделать то же самое сейчас? — спрашивает Люк, продолжая подбрасывать эту дурацкую подушку.

— Люк! — ору я. — Неужели ты думаешь, что я сейчас сходила бы с ума, если бы помнила, как решить эту проблему? По моим воспоминаниям, Джейми и мистер Райе расстанутся гораздо позже и при совершенно ужасных обстоятельствах. Я из кожи вон лезу, чтобы как-нибудь это изменить, но действовать приходится наугад. Неужели это не понятно? И вообще, может быть, ты постарался бы хоть немного мне помочь, вместо того чтобы играть с подушкой?

Как раз в этот момент подушка в тысячный раз приземляется в руки Люка, но вместо того, чтобы снова запустить ее в потолок, он молча откладывает летательный снаряд в сторону.

— Извини, — говорит он, садясь и глядя на меня. — Иди сюда.

— Не хочу, — огрызаюсь я, как капризный ребенок. Но прекрасные глаза Люка и его коварная улыбка быстро заставляют растаять лед, и вскоре я уже растягиваюсь рядом с ним на постели, и мы вместе начинаем перебирать различные способы погубить незаконный и незаконченный роман Джейми.

Мы все еще валяемся на постели, когда в 9:45 моя мама стучит в дверь и входит в комнату. Она сегодня поздно вернулась с работы, а я, честно признаться, совершенно забыла о ней. Я забыла об ужине, о времени и вообще обо всем на свете.

— О, Люк! — говорит мама, увидев моего парня, развалившегося на покрывале.

— Мы составляем план, — поясняю я в ответ на мамин вопросительный взгляд. Нет, я понимаю, что это так себе объяснение, но другого у меня нет.

— Это замечательно, но почему бы вам не продолжить его составление завтра? Уже поздно, — говорит мама.

— Сколько времени? — спрашивает Люк, наклоняясь вперед, чтобы посмотреть на часы, стоящие на моем ночном столике.

— Почти десять!

Люк как ошпаренный спрыгивает с моей кровати и начинает одеваться.

— Мне пора бежать, — торопливо говорит он. — Родители, наверное, уже волнуются.

Нашарив ногами свои ботинки, Люк встает, потом наклоняется и целует меня в губы — прямо на глазах у моей мамы.

Это сильно.

Он натягивает куртку, машет нам с мамой на прощание и выбегает из моей комнаты. Я слышу, как он проносится по лестнице, выскакивает из дома и с грохотом захлопывает за собой дверь.

— Извини, — говорю я маме, когда мы остаемся одни. — Я даже не думала, что сейчас так поздно.

— Все нормально, милая, — говорит она, гладя меня по голове. — Люк хороший мальчик.

Мне кажется, будто я слышу нотку ревности в ее голосе, но, возможно, это не так.

— Да, и он мне очень нравится, — отвечаю я. — Кажется, я его люблю.

Я готова к тому, что мама сейчас прочитает мне нотацию о первой любви, целомудрии и прочее-прочее, от чего нам обеим будет стыдно, но она этого не делает. К моему удивлению, она просто говорит:

— Я знаю.

Она обнимает меня и уходит, а я остаюсь одна в комнате, переполненная счастьем этого дня, и сожалею только о том, что не смогу сохранить его навсегда.

Поэтому помимо письма одному человеку я пишу еще одно, самой себе, и только потом отпускаю этот чудесный день в небытие.

 

Глава тридцать восьмая

Алекс Морган никак не хочет отойти от своего шкафчика.

Передо мной стоит простая задача: просунуть запечатанный конверт через вентиляционную решетку в дверце шкафчика Алекс, оставшись при этом незамеченной.

Я не знаю, что написано в запечатанном письме, и, честно сказать, не очень-то стремлюсь узнать.

Вчерашняя я составила некий план. Коварный, таинственный план, о подробностях которого не упомянуто даже в сегодняшней записке. Кто я такая, чтобы вдаваться в детали, рискуя испортить все дело?

За последние две минуты Алекс Морган уже трижды накрасила губы блеском — можете поверить мне на слово, впервые в жизни я не преувеличиваю. Появляется Люк, который хочет, чтобы мы поскорее шли обедать. Я поражаю его до глубины души, размазывая по губам старый, давно высохший, блеск, случайно завалявшийся в недрах моего шкафчика.

Толпа в коридоре редеет, но Алекс Морган продолжает любоваться своим отражением. Наконец какая-то чирлидерша окликает ее, и через несколько минут мы с Люком остаемся почти одни в коридоре.

— Стой на шухере, — приказываю я, и Люк давится смехом. Я щипаю его за руку, а потом иду к шкафчику Алекс Морган, с опаской поглядывая по сторонам.

Вытаскиваю конверт из заднего кармана джинсов, легко просовываю его сквозь решетку и слышу, как он с шелестом падает внутрь.

Фуф, надеюсь, этой искры будет достаточно, чтобы возжечь пламя, которое спалит интрижку мистера Райса с моей лучшей подругой Джейми! Я с облегчением подбегаю к Люку, и мы уходим, взявшись за руки.

— Слушай, а почему я не стала ничего предпринимать, а просто подбросила анонимное письмо Алекс Морган? — спрашиваю я, когда мы идем через парковку.

Как ни странно, на улице почти нет ветра, и это почему-то меня беспокоит. Как-то слишком спокойно. Будь я гадалкой, то непременно сказала бы, что это не к добру.

— Да ты просто обленилась, — отвечает Люк, улыбаясь мне на ослепительном солнце теплого весеннего дня. Мы смеемся, и я на время забываю все свои тревоги, потому что не могу думать ни о чем, кроме Люка.

Люк так обрадовался отсутствию ветра, что решил устроить пикник. Я покладисто согласилась, потому что, по большому счету, мне все равно. Быть рядом с ним где угодно все равно лучше, чем остаться одной… и думать.

Я жду в минивэне на парковке у гастронома, пока Люк покупает все необходимое.

Что же он там так долго?

Жарко.

Весеннее солнце печет через ветровое стекло, жара и неподвижность, вступив в преступный сговор, замедляют мое дыхание, расслабляют все мышцы и затуманивают взор.

Я невидящими глазами смотрю, как нечто юное и расплывчатое входит в магазин со свертком в руках, а потом выходит обратно. Вижу, как размытое облако в униформе вихрем влетает внутрь, очевидно опаздывая на свою смену.

Мои мысли лениво переползают к весеннему балу. Сегодня в школе повсюду расклеены ярко-зеленые афиши, извещающие о том, что в выходные будут танцы. Люк пока не приглашал меня, но я уверена, что еще пригласит.

Отбросив эти мысли, я снова обращаю свое рассеянное внимание к наблюдению за людьми. Вот высокий сгусток тумана неспешно вплывает внутрь. Через несколько минут два маленьких облачка, разбросав руки в стороны, беспечно несутся к входу в магазин, по пути гоняясь друг за другом.

Я сокрушенно качаю отяжелевшей головой, тревожась за детей, оставленных без присмотра.

Появившееся в окне лицо резко возвращает меня к действительности.

Через минуту я пойму, что эта женщина, скорее всего, мать двух разбушевавшихся мальчишек. Через минуту я обращу внимание на то, что ее минивэн, стоящий на соседнем месте, практически идентичен машине Люка, и соображу, что она «просто рассматривала новую модель», как она сама прокричит на бегу, бросаясь догонять своих сорванцов. Через минуту мое сердце успокоится и перестанет частить.

Но сейчас я оцепенела. Меня до смерти напугало большое лицо, зажатое между сложенными ковшиком ладонями, и пристальный взгляд, пытающийся разглядеть внутренность машины сквозь тонированные стекла. Я машинально блокирую двери, безотчетно отшатываюсь подальше от двери, чтобы незнакомка не могла схватить меня.

Незнакомка?

Схватить?

Меня?

В первый момент я думаю, что схожу с ума.

Но потом в голове у меня что-то щелкает, и я понимаю, что это не так.

Я смотрю, как женщина отходит от машины и бросается догонять своих мальчиков, но не вижу ее. Должно быть, мои глаза и мозг продолжают функционировать сами по себе, потому что я бесстрастно отмечаю, как женщина и Люк проходят мимо друг друга и как он с улыбкой приближается к минивэну, помахивая на ходу полным пакетом из магазина.

Но я его не вижу. Я не вижу Люка — я вижу только свое воспоминание.

— Отвези меня домой, — тихо приказываю я, прежде чем он успевает сесть за руль.

Люк пытается возразить, но потом подчиняется. Еще через какое-то время я захлопываю дверь машины и, не отвечая на его «увидимся позже», бегу в свой дом, прочь от его обиженного взгляда, твердя себе, что это пустяки.

Растерянность Люка и его детские обиды — все это просто ерунда по сравнению с тем, что ждет нас впереди.

А впереди нас ждет то, к чему я совершенно не готова.

Поэтому я кидаю на пол свой рюкзак и звоню маме.

 

Глава тридцать девятая

— Ты здорова? — спрашивает мама, бросаясь ко мне. Она подбегает к креслу, где я сижу, сжавшись в комок под одеялом, пытаясь отгородиться от внешнего мира, и машинально дотрагивается до моего лба тыльной стороной ладони.

— У меня нет температуры, — шиплю я, сбрасывая ее руку. — Я абсолютно здорова, просто мне нужна твоя помощь.

Мама делает шаг назад, теперь она возвышается надо мной, в своем деловом костюме и на каблуках, воинственно уперев руки в бока.

— Ты прогуляла школу, оставила мне пять голосовых сообщений и три эсэмэски, вытащила меня с показа, и все это потому, что тебе нужна помощь? Неужели это не могло подождать до вечера?

Теперь она раздражена, но я-то знаю, что очень скоро ей предстоит испытать совершенно другие чувства.

— Нам нужно идти в полицию, — спокойно говорю я, только голос у меня звучит немного глухо из-за шерстяного одеяла, подтянутого к самому рту. Я отбрасываю его прочь и сажусь.

— Ради всего святого, зачем нам…

— Я знаю, кто это сделал. Знаю, кто похитил Джонаса. Я их вспомнила.

Неудивительно, что мамино лицо искажается от ужаса и изумления.

— Их?

— Да, их. Мужчину и женщину. Я их и сейчас вижу. Я могу помочь полиции разыскать их.

— Успокойся, милая, — говорит мама, опускаясь на диван справа от меня. — Расскажи мне, что случилось.

— Я точно не знаю, — начинаю я. — Мы с Люком поехали в магазин, чтобы купить еды на обед, я сидела в машине, а какая-то женщина заглянула в окно минивэна, и ее лицо вдруг превратилось в другое лицо, из воспоминания. Я вспомнила женщину, которую видела в тот день.

— Расскажи мне все, что помнишь, — шепчет мама, подавшись вперед и прижимая ладони ко рту.

— Это была женщина, она заглянула в окно с моей стороны. Она показалась мне очень милой. Она улыбнулась и помахала рукой, как будто знала меня. Папа только что отошел за тележкой, и я знала, что он сейчас вернется. Я чувствовала себя в полной безопасности. Женщина жестом попросила меня открыть… — Голос у меня обрывается, и слезы градом льются из глаз.

Это я во всем виновата.

— Все нормально, детка, — шепчет мама, глядя меня по волосам. — Ты не сделала ничего плохого;

— Нет, сделала! — рыдаю я. — Я разблокировала двери! Не успела я это сделать, как какой-то мужчина, которого я не заметила раньше, распахнул дверь с другой стороны и схватил Джонаса. Я закричала, но они уже убежали, сели в свой минивэн и отъехали.

Воспоминание всей тяжестью падает мне на плечи, и этот многотонный вес заставляет меня снова сжаться в комок. Я натягиваю на лицо одеяло и плачу до тех пор, пока у меня не кончаются слезы.

— Ш-шш, — снова и снова приговаривает мама. Я не знаю, сможет ли она любить меня теперь, узнав, что это я погубила Джонаса.

А потом я вдруг вспоминаю все остальное.

Я погубила не только Джонаса.

Но и Люка.

И тогда, так тихо, что маме приходится наклоняться, чтобы расслышать, я рассказываю ей о том, что случится в будущем из-за того, что я сегодня вспомнила лица похитителей.

О том, как из-за меня погибнет Люк.

Я говорю маме, что это случится примерно через пять или шесть лет, судя по моему отражению в зеркале заднего вида в незнакомом автомобиле, на улице незнакомого мне города. Люк будет со мной.

Я сжимаю в руке мятый клочок бумаги с нацарапанным на нем адресом. Мы ждем, когда кто-то появится. Нам обоим любопытно. Мы хотим убедиться, а потом сообщить в полицию.

Мужчина выходит из богатого дома, сложенного из красновато-коричневого песчаника. Мы следуем за ним.

На мужчине хороший костюм, поддельные модельные туфли и яркая куртка, он нисколько не похож на убийцу детей, но я знаю правду.

Мужчина сворачивает с булыжной мостовой в переулок, потом ныряет на узкую улочку. Мы беспечно идем за ним и приходим в себя только тогда, когда шумный город, только что казавшийся таким безопасным, вдруг исчезает. Мы поворачиваем назад, но уже поздно.

Мужчина нас заметил.

Он знает, что мы здесь.

— Че надо? — орет он. Кажется, он пьян или под кайфом. Во всяком случае, он нетвердо стоит на ногах.

В первые секунды мы молчим. А потом я веду себя как последняя идиотка из фильма ужасов: слова сами собой вылетают у меня изо рта, вопреки паническому желанию загнать их обратно.

— Ты украл моего брата! — с напускной уверенностью кричу я.

— Лондон! — хрипло шепчет Люк, сжимая мою руку. Люк умнее меня, он сразу понимает, что я натворила.

— Значит, вот ты как думаешь, да? — переспрашивает мужчина, делая шаг в нашу сторону, отчего меня пронзает ужас.

Где же люди?

Теперь я каждой клеточкой своего существа знаю, что мы в смертельной опасности. Мы все сделали неправильно.

Кажется, именно это называется идиотской беспечностью.

Мужчина жует зубочистку, лениво гоняя ее из одного угла рта в другой, словно ему плевать на все на свете.

Люк инстинктивно делает шаг вперед, пытаясь заслонить меня. Теперь нас отделяет от мужчины не больше пяти шагов.

— Идем отсюда, — тихо говорю я Люку, пытаясь справиться с ужасом. Потом делаю шаг назад и тяну его за руку.

Тогда мужчина, не говоря ни слова, лезет себе за пазуху, шарит под пиджаком, и я вижу, как тяжелеет его рука.

У него в руке пистолет.

Я дрожу всем телом, рассказывая маме об этом, а она сдвигается на самый край дивана, чтобы взять меня за руки.

Мой мобильный жужжит, извещая о получении текстового сообщения, и мне не нужно даже смотреть на экран, чтобы догадаться, что это от Люка. Но сейчас мне не до него.

— Все нормально, продолжай, — говорит мама.

И я рассказываю ей, как мужчина наставляет на нас свой пистолет и рука у него совсем не дрожит. Разумеется, похититель детей может быть вооружен. Что в этом удивительного? Как же мы могли быть такими идиотами?

— Теперь я не могу вас отпустить, верно, ребятки? — спрашивает мужчина, и глаза у него становятся узкими и темными. Злыми.

Он делает еще один шаг, и, наверное, Люк раньше меня понимает, что сейчас произойдет, потому что он делает нечто героическое. Или глупое.

Он выпускает мою руку, толкает меня в сторону выхода из переулка и громко кричит:

— Беги, Лондон!

И я пытаюсь убежать.

Но меня останавливают пули.

Мама зажимает ладонью рот, чтобы сдержать крик, и слушает последнюю часть моего рассказа: о том, как тихо стало в мире, после того как прекратились выстрелы; о ритмичном грохоте шагов убийцы, покидавшего место преступления; о долгих минутах, когда я думала, что умираю, глядя в беззвездное городское небо. И о хриплых стонах, которые выводят меня из оцепенения, впрыскивают адреналин в вены и заставляют подползти к умирающему Люку.

Я замолкаю, чтобы сделать несколько глубоких вдохов, и рассказываю о последних мгновениях Люка. Не будет никаких прощальных слов. Никаких чувств. Он будет просто судорожно хватать ртом воздух, и на лице его навсегда застынет ужас.

Закончив, я рыдаю в голос, из носа у меня течет, плечи трясутся. Истерика заразна, и вот уже мы с мамой вместе плачем о прошлом и будущем.

Когда слезы иссякли, мама вдруг встает с дивана и решительно хлопает себя по бедрам.

— Вставай! — приказывает она. На этот момент я так глубоко зарылась в подушки, что со стороны меня можно принять за часть кресла.

— Вставай, Лондон, — повторяет мама.

— Я не могу, — шепчу я.

— Еще как можешь, — говорит она, наклоняясь и разрывая мой кокон. Нащупав мою руку, мама крепко хватает ее и тянет. Приходится встать.

— Ты была права, мы должны обратиться в полицию, — говорит мама, вытирая мне щеки рукой. — Ты была права. Нам нужна помощь. Мы должны исправить все это.

— Мама, но ведь это такой ужас… что мы можем поделать, — беспомощно лепечу я.

— Мы можем все, — чеканит мама, и в голосе ее звучит такая сила, что я сразу ей верю.

На минуту она выходит, оставив меня стоять столбом посреди гостиной, а потом снова выбегает с ключами в руке.

Прежде чем я успеваю как следует все обдумать, мама тащит меня в гараж.

— Поехали!

 

Глава сороковая

Одно из несомненных достоинств жизни в маленьком городке заключается в том, что когда-то давно, во время учебы в средней школе, твоя мама могла встречаться с нынешним капитаном полиции, который, возможно, — а возможно, и нет — до сих пор вздыхает по ней, и поэтому этот капитан, скорее всего, будет готов поверить в поспешно состряпанное объяснение, родившееся во время стремительной поездки в «приусе».

— Значит, ты все это помнишь? — спрашивает капитан Меллер, с трудом заставляя себя смотреть на меня. Честно говоря, у него это плохо получается.

Я вижу обручальное кольцо на пальце его левой руки: потускневший, поцарапанный золотой ободок. Мне невольно приходит в голову, что, как ни крути, для капитана Меллера его жена стала запасным вариантом, и я всей душой надеюсь, что капитан был для нее тем же самым. По крайней мере, это было бы справедливо.

— Да, — отвечаю я. — Я очень ясно помню день похищения. Я могу помочь составить фоторобот похитителей. Или опознать их среди фотографий в вашей картотеке.

— Видишь ли, они сейчас намного старше, — мягко напоминает капитан.

Он не знает, что я недавно увидела.

— Но мы хотели бы попробовать, — мягко вступает мама, беспощадно эксплуатируя его внимание к себе. Это срабатывает. Капитан Меллер встает, берет с полки толстенную папку и кладет ее на столик в углу. Потом приносит еще две папки из соседнего кабинета.

— Начинай, Лондон, — командует он, а потом поворачивается к моей маме и предлагает ей кофе. Она соглашается, и капитан оставляет нас наедине.

— Сомневаюсь, что это поможет, — шепчу я маме.

— Попробуй, а там посмотрим, — шепчет она в ответ, придвигая свой стул поближе ко мне. Вместе со мной она старательно разглядывает лица преступников, хотя ни за что не узнала бы ни одного из них, даже если бы они подошли к ней в банке.

Капитан возвращается и пытается заняться своими бумагами, но я отлично вижу, что он то и дело поглядывает на мою маму. И это еще сильнее нервирует меня.

Проходит час. Моя задница совершенно онемела от сидения на жестком стуле, но я так и не нашла ничего интересного. Неудача подкосила меня, я хочу поскорее вернуться домой и забыть обо всем этом. Но я знаю, что не могу этого сделать. Ужасные воспоминания вернулись и уже никуда не денутся: мне остается только попытаться их изменить.

— Может быть, попробуем нарисовать портрет? — снова предлагаю я.

— Я уже объяснял, что парочка, которую ты вспомнила, сейчас выглядит намного старше. Зачем делать бессмысленную работу? — спрашивает капитан Меллер у мамы, уже не скрывая своих томных взглядов.

— А нельзя попробовать состарить их компьютерной программой? — предлагаю я. В криминальных драмах такое проделывают сплошь и рядом. — У вас есть такая программа?

Капитан закатывает глаза и нехотя переводит взгляд на меня. Я вижу, что его откровенно раздражает мое присутствие в этом кабинете, где, как ему уже кажется, у него происходит свидание с моей мамой.

— Да, есть, — отвечает он. — Но я не уверен, что она может обработать рисунок. Кроме того, наш художник все равно уже ушел.

Я смотрю на большие настенные часы над головой капитана, и мама делает то же самое.

— Ах, Джим, мне так неловко задерживать тебя, — говорит она. — Тебе пора идти домой, к семье.

— Все нормально, Бриджит, — добродушно восклицает капитан. — Для тебя я готов на все, ты же знаешь! Я помню этот ужасный случай, словно это было вчера.

Я отключаюсь от них и напрягаю память, пытаясь выудить из нее хоть что-нибудь полезное. Получилось: я вижу клочок бумаги. Вся проблема в том, что я не помню, откуда он взялся — из прошлого или из будущего.

Пока мама мило щебечет с капитаном, я перебираю различные способы заинтересовать его только что увиденным адресом. В конце концов, выбираю ложь. Так проще.

— Когда это все случилось, когда они забрали Джонаса, женщина выронила в нашу машину листок бумаги, — громко говорю я. Мама и капитан мгновенно оборачиваются: мама — потому что сразу раскусила мое вранье, а капитан Меллер — потому что он из тех людей, которые с легкостью глотают наживку.

— И что там было написано? — спрашивает этот мегасыщик.

— Там был адрес. Бэкон-стрит, 16. — Я дважды хлопаю ресницами, изображая невинное дитя. Мама поджимает губы, но не произносит ни слова.

— А город? Города не было? — спрашивает капитан. Кажется, он думает, что я преподнесу ему преступников на блюдечке с голубой каемочкой!

— Нет, — лепечу я, пожимая плечами.

— Ладно, я проверю, что это такое, — обещает он, и тут на столе у него взрывается телефон. Капитан берет трубку и коротко говорит с кем-то, но по его смущенному лицу я понимаю, что звонит миссис Меллер.

Мама поднимается, чтобы уйти. Я следую ее примеру.

Капитан Меллер отключается, провожает нас до выхода и неловко пожимает маме руку. Мы покидаем полицейский участок — я выжата, как лимон, а мама погружена в странную задумчивость. Может быть, она тоже вспоминает золотое время своей юности?

На полпути к дому, когда мы заканчиваем диктовать свой заказ в автокафе, у мамы звонит телефон. Несколько секунд она молча слушает собеседника, потом отменяет заказ. Мы выходим из кафе, и не успеваю я спросить, что происходит, как мы уже едем обратно в участок.

— Он сказал, что все объяснит на месте, — говорит мама. Я замечаю, что она сидит неестественно прямо и так крепко держится за руль, словно он в любой момент может выпорхнуть у нее из рук.

Уже очень поздно, поэтому капитан Меллер встречает нас у входа в участок, чтобы проводить внутрь.

— Спасибо, что вернулись, — говорит он, когда мы врываемся в его кабинет. Я не понимаю, чем вызвана эта спешка, но молчу.

Когда мы садимся, капитан все объясняет.

— Когда вы ушли, я пробил тот адрес, который назвала Лондон, и выскочило кое-что интересное. Это здесь, в городе, — начинает капитан. — Оказывается, наши ребята давно присматривают за этим местом… видимо, там была зафиксирована какая- то подозрительная деятельность. Я застал на работе своего приятеля из того участка, и он сказал, что этот дом недавно арендовала семейная пара. Видите ли, это контора в деловой части города, поэтому полиция очень обеспокоилась, когда стала получать странные жалобы, и взяла место под наблюдение.

— Какие жалобы? — спрашивает мама, и я замечаю, что она сидит на самом краешке стула, сжимая в побелевших пальцах сумочку.

— Детский плач по ночам… в офисе, — тихо отвечает капитан Меллер. — Словно там кто-то живет или что-то в этом роде. Полиция дважды приходила в эту контору и не обнаружила ничего предосудительного. Но, как я уже сказал, они продолжают наблюдение.

Капитан Меллер делает паузу, чтобы откашляться.

Я совершенно сбита с толку. Мама, мне кажется, тоже.

— Я ничего не понимаю, — вслух говорит мама, — Зачем ты попросил нас вернуться?

— Я как раз собирался к этому перейти. Понимаете, тут вопрос очень щекотливый, и эта новая информация вызвала у меня особый интерес, — говорит капитан, откидываясь на спинку стула и проводя рукой по волосам. Он бросает быстрый взгляд на часы и продолжает: — Хм… Бриджит… Ты ведь не проводила аутопсию… то есть посмертное вскрытие тела Джонаса?

Этот вопрос бьет маму под дых, так что на какую-то долю секунды она зажмуривается, словно от боли. Потом берет себя в руки.

— Нет, ты же знаешь, Джим, — отвечает она. — Была найдена его одежда, я ее узнала, и, учитывая признаки разложения тела, мы решили, что этого достаточно.

Тут у меня просто челюсть отвисла. Неужели мама вообще не смотрела ни одного фильма про полицейские расследования? Нет, наверное, ей просто хотелось, чтобы этот кошмар поскорее закончился. Может быть, ей просто нужно было поверить, похоронить тело и жить дальше.

— Но какое это имеет отношение к нам? — в смятении спрашивает мама.

— Видишь ли, интересующее нас помещение зарегистрировано как офис. Вот почему сигналы о присутствии там детей выглядят крайне подозрительно.

— Ты это уже говорил, Джим. Не тяни, переходи к делу! — рявкает мама, и капитан Меллер вдруг вытягивается на стуле по струночке.

— Оно зарегистрировано как агентство по усыновлению, Бриджит. Я думаю, что эта парочка занимается продажей детей.

На этот раз приходит мамина очередь широко раскрыть рот. Капитану не нужно ничего добавлять, потому что мы все одновременно подумали об одном и том же, но он все-таки говорит вслух:

— Я думаю, они могут быть замешаны в похищении и продаже детей.

Моя мама молчит целых две минуты, осознавая внезапно появившуюся возможность. Ей нужно время, чтобы решиться произнести это вслух.

— Возможно, Джонас жив, — еле слышно шепчет она.

— Да, возможно, — соглашается капитан Меллер, и впервые после кошмара на парковке перед магазином мое настроение слегка улучшается.

 

Глава сорок первая

Я проснулась, но не спешу открывать глаза. Внезапно чувствую, что воздух слегка всколыхнулся, словно потревоженный чем-то.

— Лондон? — шепотом окликает мама. Мне хочется еще немного поспать, поэтому я не отзываюсь. Мама шепчет снова, но на этот раз обращается уже не ко мне. Ее голос звучит чуть глуше, словно она повернулась к кому-то, стоящему в коридоре: — Кажется, она еще спит.

— Понятно, — доносится до меня ответный шепот. Скорее бы они оба заткнулись! Я чувствую, что еще очень рано и я могу как следует поспать перед школой.

— Лондон, пора вставать, детка. Ты опоздаешь в школу, — напевно произносит мама.

На этот раз я сдаюсь и с долгим, громким и подчеркнуто раздраженным вздохом открываю глаза.

Моя комната ярко озарена утренним солнцем: очевидно, прошлой ночью я забыла закрыть жалюзи. Часы показывают 7:00. Ну ничего себе! Мама с довольно странным выражением лица стоит в дверях, загораживая собой невидимого гостя.

— В чем дело? — спрашиваю я, не считая нужным скрывать своего неудовольствия.

— С добрым утром, Лондон, — смущенно отвечает мама, пропуская мой вопрос мимо ушей. — Не хочешь прочитать свои записи?

Я грозно сдвигаю брови, на что мама отвечает широкой притворной улыбкой.

Нет, — ворчливо говорю я. — А кто это с тобой?

Загадочный гость переступает с ноги на ногу, пол скрипит под его тяжестью. Я сажусь и пытаюсь разглядеть, кто там прячется за спиной у мамы. Несколько секунд она стоит на месте, потом вздыхает.

— Ладно, я поясню тебе, что к чему, — говорит она, входя в комнату и опускаясь в кресло перед столом. Гость появляется в дверях, в руках у него стаканчик кофе и пакет, в котором, я надеюсь, лежат теплые булочки.

Он улыбается мне, но как-то нерешительно, словно боится, что я его укушу. У меня сладко замирает сердце при виде его практически белоснежной улыбки, блестящих васильковых глаз и восхитительно растрепанных волос.

— Привет, Люк, — игриво произношу я, надеясь, что мама не обратит внимания на мой тон.

И тут она вдруг громко ахает. Честно говоря, я не ожидала такой бурной реакции.

Самое удивительное, что Люк тоже выглядит потрясенным. Потом лицо его озаряется радостью. А в следующую секунду он вдруг настораживается.

— Ты его помнишь? — спрашивает мама.

— Конечно, — отвечаю я и смотрю на нее, как на сумасшедшую.

— Помнишь? — переспрашивает Люк. Я недовольно кошусь на него. Что это с ними сегодня?

— И ты сегодня еще не заглядывала в свои записи? — продолжает допрос мама. Мне не терпится, чтобы она поскорее оставила нас с Люком наедине, а уж мы с ним найдем чем занять время до выхода.

— Это для меня кофе? — спрашиваю я Люка, протягивая руку. Потом отвечаю маме: — Нет, еще не смотрела. А что? Почему ты так странно себя ведешь?

И тогда моя прекрасная мама окончательно подтверждает мои худшие подозрения, потому что вдруг заливается блаженным детским смехом. Сначала она тихонько постанывает от счастья; а потом ее смех превращается в дикий хохот.

Сомнений нет: моя мать определенно свихнулась, но безумие заразно, поэтому мы с Люком хохочем вместе с ней. Когда это наконец заканчивается, я спрашиваю, в чем, собственно, дело, и этот невинный вопрос вызывает у мамы новый приступ безумного веселья.

Люк проходит через комнату, вручает мне стаканчик кофе и присаживается на краешек кровати. Потом нежно целует меня в щеку и тихо говорит:

— Ты меня вспомнила.

— А разве я раньше этого не делала? — так же тихо отвечаю я. Тогда мама прекращает смеяться, извиняется и оставляет нас вдвоем.

— Нет, — качает головой Люк, и глаза его сияют. — Но сейчас ты меня вспомнила, и это самое главное!

— Люк, нам нужно поговорить.

— Насчет вчерашнего? — спрашивает он, и в глазах его я вижу страх.

— Да, — киваю я, с благодарностью вспоминая свои подробнейшие записки, о которых только что упоминала мама. — Это очень серьезно.

Люк вдруг напрягается и поворачивается ко мне.

— Ты ведь не собираешься меня бросить, правда?

— Нет, — со смехом отвечаю я и убираю прядку волос, упавшую ему на глаза.

— Тогда говори, — мрачно приказывает Люк.

Я делаю глубокий вдох и медленно, во всех деталях, пересказываю ему воспоминание, которое, если верить моим записям, вернулось ко мне вчера. Сегодня оно по-прежнему со мной, поэтому мне не нужно обращаться к запискам, чтобы пересказать Люку все обстоятельства. Я точно и со всеми подробностями излагаю ему суть дела, ни разу не прервавшись до самого конца истории.

— И я умер?

— Да, — киваю я, смаргивая слезы. У нас с Люком будет настоящая любовь. Мы будем готовиться к свадьбе. А потом он погибнет.

Кровь отливает от лица Люка, но он не плачет вместе со мной. Он остается спокоен и задумчив.

— Как ты? — спрашиваю я, вытирая слезы.

— Не знаю, — медленно отвечает Люк, не трогаясь с места. Он неуклюже придерживает рукой свой кофе, стоящий у него на левой коленке. Я беру стаканчик у него из руки и переставляю на стол.

— Мне очень жаль, что я рассказала тебе об этом.

— Не о чем жалеть, — отвечает Люк. — Я должен был узнать.

Честно говоря, я не уверена, что хотела бы услышать рассказ о собственной смерти, но понимаю, что об этом лучше не говорить вслух. Тем временем Люк продолжает:

— Знание — это сила, Лондон.

Мне кажется, он заставляет себя поверить в это.

— Наверное, — отвечаю я, глядя ему в глаза.

— Нет, правда. Да, конечно, это немного… чересчур. Я слегка… черт, не знаю, как сказать! Я пока не могу все это осмыслить. Но я уверен в одном: знание предполагаемого времени смерти дает мне шанс. Мне кажется, я смогу этого избежать. Мы вместе сможем это сделать.

— Но Люк, я…

— Нет, ты послушай. Тебе удалось что-то изменить с Пейдж. Значит, ты сможешь изменить и это. Этого не случится, — говорит он с нажимом, словно хочет убедить в этом самого себя. Наверное, это самое лучшее в его положении.

— Возможно, ты прав, — тихо говорю я.

— Я прав, — твердо и громко отвечает Люк. — Ты изменишь наше будущее. Ты спасешь меня.

— А если я не смогу?

— Тогда мы просто не пойдем в тот переулок. Поверь мне, этого не случится.

Люк крепко обнимает меня и целует с такой силой, что я уже готова поддаться его решимости. Но когда он отпускает меня, я ловлю мимолетную тень в его глазах.

Это страх.

Чтобы отвлечь его, я предлагаю ему почитать мои записки о событиях вчерашнего дня, пока я буду собираться в школу. Закрывшись в душе, я думаю о том, правильно ли поступила, рассказав ему.

Но может быть, Люк все-таки прав?

Может быть, знание будущего позволит нам избежать беды?

Протянув руку, чтобы снять с крючка пушистое белое полотенце, я вдруг замечаю, что держу средний и указательный пальцы крестиком.

Пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет так!

 

Глава сорок вторая

Раздается звонок.

Я занята своими мыслями.

Мистер Хоффман замечает мой отсутствующий взгляд и делает мне замечание. Я нехотя открываю учебник по математике и принимаюсь за работу.

Через проход от меня Брэд Томас возмущенно качает головой. Сидящая впереди девушка с мелкими вьющимися волосами оборачивается ко мне и фыркает.

Можно подумать, они никогда не отвлекаются на уроках!

Мне кажется, что проходит несколько веков, прежде чем Брэд с Пуделихой, устав от созерцания моей персоны, возвращаются к собственным занятиям. По-моему, это самые длинные сорок пять минут в моей жизни, но и они все-таки заканчиваются, и со звонком я срываюсь с места, словно мне есть чем заняться.

Вообще-то есть.

Я собираюсь поговорить с Джейми, хочет она этого или нет.

К сожалению, когда я добираюсь до своего шкафчика, то обнаруживаю, что разговор со мной не входит в планы Джейми.

Ее нет возле шкафчика, нет в коридоре. Когда я прихожу на испанский, то застаю Джейми в классе — она болтает с Эмбер Валентайн, причем вид у нее такой, словно для нее на свете нет ничего интереснее этого разговора.

Нет, вы представляете?

С Эмбер Валентайн!

Начинается урок, и Джейми приходится перебраться на свое место. Теперь я, по крайней мере, могу любоваться ее профилем.

Учебный год заканчивается, учителя заметно ослабили контроль, и миссис Гарсия не стала исключением. Сегодня на уроке она показывает нам кино на испанском. Когда свет в классе гаснет, я шепчу сидящей сбоку Джейми:

— Привет!

— Привет, — бросает она, не поворачивая головы, словно ей неприятно со мной говорить.

— Знаешь, тот телефонный номер, который ты мне дала, оказался старым. У тебя есть какие-нибудь другие идеи?

— Я тебе что, Шерлок Холмс? Нет у меня никаких идей, — шипит в ответ Джейми.

Но я твердо решила привлечь ее внимание.

— А с чего бы ты начала, если хотела бы разыскать своего отца?

— Спасибо, я знаю, где искать своего отца.

— Но если бы…

— Мисс Коннор, мисс Лэйн, вы не могли бы проявить чуть больше внимания к последним урокам? — громко спрашивает миссис Гарсия в самом напряженном месте фильма. Весь класс оборачивается к нам. Я снова думаю о том, что Джейми, в отличие от меня, вовсе не прочь заработать штрафные часы.

— Простите, миссис Гарсия, бормочу я. Джейми, не проронив ни слова, отворачивается к экрану и до самого конца урока игнорирует мое существование и отчаянное положение.

Вечером этого дня, после того как законченное и распечатанное задание по английскому занимает свое место в папке с надписью «не забудь», после того как в телефонный календарь внесена дата новой контрольной по анатомии, каким-то чудом выпавшая из расписания, наступает время ложиться спать, но я чувствую себя слишком взвинченной, чтобы сделать это.

И это неудивительно.

Хотите, я перечислю все, что я знаю о своей жизни по памяти и по записям? Во-первых, в ближайшие несколько недель нам с мамой предстоит выяснить, умер мой брат на самом деле или нет; во-вторых, я должна каким-то образом спасти от смерти своего парня; в-третьих, моя лучшая подруга продолжает встречаться с женатым мужчиной и срывает на мне зло за всю эту некрасивую историю; и напоследок, я очень хочу встретиться со своим отцом. И дело не только в том, что он может помочь мне вспомнить недостающие детали того далекого страшного дня — я просто хочу его узнать.

Мне нужен отец.

Мой отец.

Я чувствую себя так, словно огромный слон уселся всей своей тяжестью мне на грудь. С трудом переставляя ноги в мягких домашних тапочках, я плетусь к столу и включаю ноутбук. Не успеваю я дотронуться до мышки, как оживает окно сообщений.

ЛДГ6678: Привет. Не спишь?

Я улыбаюсь, потому что это Люк. Он будет пользоваться этим ником столько, сколько я его помню.

НеЛоис: Нет, как раз собираюсь ложиться.

ЛДГ6678: Не буду тебе мешать. Просто хотел пожелать спокойной ночи.

НеЛоис: Ты мне не мешаешь.

Я стою перед столом, глядя на экран, и жду. Может быть, все дело в позднем времени, но мне кажется, что Люк хочет мне что-то сказать. Через несколько секунд он отвечает.

ЛДГ6678: Я рад, что ты рассказала мне.

НеЛоис: Правда? Я до сих пор не уверена, что правильно поступила.

ЛДГ6678: Это было правильно.

НеЛоис: Ладно, раз ты так считаешь.

Какое-то время маленький экранчик остается пустым. Я смотрю на часы, переступаю с ноги на ногу, а потом быстро печатаю.

НеЛоис: Мне пора спать.

ЛДГ6678: ОК.

ЛДГ6678: Постой, Лондон! Я хочу спросить тебя.

НеЛоис: Да?

ЛДГ6678: Я сегодня целый день думал об этом. О том, что ты вспомнила меня и всю историю наших отношений.

Я опускаюсь на стул, чтобы было проще читать и быстрее печатать.

НеЛоис: И?

Маленький мотылек начинает беспокойно биться у меня под ребрами, поэтому я поспешно нажимаю на «отправить» и жду ответа.

ЛДГ6678: И я все думаю, вдруг ты вспомнила все?

^Несколько секунд я обдумываю этот вопрос, потом пишу.

HeJIouc: Нет, я уверена, что не помню всего. Я помню будущее так, как ты помнишь прошлое. Ты ведь забываешь детали, твой разум зачастую помнит события так, как ему хочется. Ты запоминаешь очень хорошее и очень плохое, а среднее забываешь, правильно?

ЛДГ6678: Типа того.

НеЛоис: Так и я. А почему ты спрашиваешь?

ЛДГ6678: Ты помнишь, как мы занимались сексом?

Я машинально зажимаю рот рукой и воровато оглядываюсь по сторонам, хотя прекрасно знаю, что в комнате никого нет. Мой бедный желудок скачет и кувыркается, как безумный.

Люк сегодня узнал, что умрет совсем молодым, но единственный вопрос, который его волнует — это вопрос о сексе!

ЛДГ6678: Эй!

НеЛоис: Честно?

ЛДГ6678: ДА.

НеЛоис: Да.

ЛДГ6678: Это не честно.

НеЛоис: Я знаю, но попробуй понять. Ты ведь, наверное, тоже иногда предпочитаешь не думать о каких-то вещах, не хочешь даже помнить о них. У меня то же самое. Это помогает сохранить… неожиданность.

ЛДГ6678: Все равно не честно. Когда это произойдет?

НеЛоис: Не скажу.

ЛДГ6678: Ну правда, это нечестно!

Я снова бросаю взгляд на часы, потом откидываюсь на спинку стула и сладко потягиваюсь. Сегодня я страшно вымоталась. Пора ложиться.

НеЛоис: Люк, мне пора спать:

ЛДГ6678: Да знаю, знаю! Мне тоже.

НеЛоис: До завтра?

ЛДГ6678: За тобой заехать?

НеЛоис: Конечно.

ЛДГ6678: Я привезу завтрак, если ты назначишь мне свидание.

НеЛоис: Ты и так привезешь.

ЛДГ6678: Кажется, теперь мне придется попотеть, чтобы удивить тебя, Лондон Лэйн!

НеЛоис: Еще как придется!

ЛДГ6678: Спокойной ночи, красотка.

НеЛоис: Спокойной ночи, Люк.

 

Глава сорок третья

— Может, мне не ходить на этот бал? — спрашиваю я у мамы в надежде, что она ответит «нет». Сейчас вечер пятницы, и мы устраиваем моему платью последние смотрины перед главным торжеством завтрашнего дня.

Для мамы все это значит гораздо больше, чем для меня. Для нее это — важнейшее событие в моей жизни, для меня — не более чем воспоминание.

Ничего неожиданного.

Я знаю, как Люк будет выглядеть в смокинге (совершенно сногсшибательно), знаю, что буду чувствовать себя принцессой в простом черном коктейльном платье (до воскресенья, разумеется), что Кристофер Осборн и Карли Линч будут выбраны королем и королевой бала, что сегодняшний вечер закончится блинчиками в круглосуточном кафе на Стэйт-стрит.

Мои волосы небрежно заколоты на затылке. Я знаю, что завтра причешу их по-другому, поэтому сдаюсь и вынимаю заколки. Волосы мягко рассыпаются по моим плечам.

Так гораздо лучше.

Мама не слышит моего вопроса, она думает о чем-то своем, машинально поглаживая кромку платья, лежащего возле нее на моей кровати.

— Мам? — окликаю я, поворачиваясь на табурете перед зеркалом, чтобы посмотреть ей в лицо.

— Ох, прости, детка, ты что-то сказала?

— Я говорю, может быть, мне не ходить завтра? Хочешь, я останусь дома, с тобой?

— Что за глупый вопрос, я даже слышать такое не хочу! — говорит она, выпрямляясь и выпуская из рук платье. Я чувствую облегчение и одновременно жгучий стыд за это облегчение.

— Ничего не глупый. Ты беспокоишься, и я хочу побыть с тобой.

— Спасибо, Лондон, но завтра вечером со мной ничего страшного не случится. Ты же помнишь, Джим сказал, что на это уйдет несколько недель, не меньше.

Я слегка вздрагиваю при мысли о маленьком детском теле, которому предстоит эксгумация. Я всей душой надеюсь, что Джонас жив, но в этом случае на кладбище похоронен чей-то другой ребенок. А если Джонас все-таки жив, то где он сейчас? Счастлив ли он?

— Зато я помогу тебе отвлечься от разных мыслей. Посмотрим какое-нибудь кино, — предлагаю я.

— Лондон, прости, но ты ничего не понимаешь. С тех пор как все это случилось, я разучилась отвлекаться. Не было и дня, чтобы я не думала о твоем брате. Разумеется, это не вернуло его назад, но все эти годы он каждый день был здесь, со мной. Ты поймешь это, когда сама станешь матерью.

В ее глазах стоят слезы, но она не плачет.

— Мне так жаль, мамочка, — шепчу я, чувствуя себя абсолютно беспомощной и непоправимо виноватой еще и за то, что не помню Джонаса, за исключением того дня, когда его похитили.

— Ты ни в чем не виновата, — говорит мама. — И никто не виноват.

Мама встает и быстро прижимает меня к себе.

— Ты просто красавица, — говорит она, убирая волосы у меня с плеча.

— Спасибо, мам.

Я поворачиваюсь, чтобы полюбоваться своим отражением в зеркале. Мама стоит сзади и обнимает меня за талию, положив подбородок мне на плечо.

— Прелестное платье, — шепчет она.

— Это точно, — соглашаюсь я, вспоминая все, что будет дальше.

 

Глава сорок четвертая

Я просыпаюсь сама, без будильника. Наверное, сегодня выходной.

Окинув взглядом комнату, замечаю смятое черное платье, перекинутое через спинку рабочего кресла. Схватив со столика свои записи, узнаю, что вчера вечером был школьный бал.

Не буду врать — мне немного жаль, что я его пропустила.

Словно для того, чтобы отвлечь меня от невеселых мыслей, раздается звонок у входной двери. У меня слегка замирает сердце при мысли о том, кто это может быть.

Я слышу, как мама подходит к двери, слов не разобрать, но, судя по ее ласковой интонации, она узнала гостя. Когда две пары ног начинают быстро подниматься по лестнице, я пулей вылетаю из постели и натягиваю бюстгальтер.

На всякий случай.

Через несколько минут, когда мама оставит нас наедине, я пойму, что могла бы отлично обойтись без бюстгальтера.

— Зачем ты его надевала? — вопит Джейми с порога. Мне неловко за себя и стыдно за нее, и я очень надеюсь, что мама нас не слышит.

— Не стой в дверях, — тихо прошу я и нагибаюсь, чтобы взять с кресла платье, на которое она смотрит.

— Не заговаривай мне зубы, — шипит Джейми, делая каменное лицо. — Нет, скажи, ты нарочно меня бесишь?

— Красивое платье, — еще тише говорю я, вешая его на плечики. Платье нуждается в чистке, но я абсолютно не помню, чтобы носила его. — Хочешь, я отдам его в чистку?

— Нет, — грубо рявкает Джейми и, нехотя переступив порог, подходит ко мне и вырывает у меня из рук платье. Я ничего не понимаю, поэтому решаю подождать объяснений.

— Остальное можешь выслать по почте. У тебя остались мои джинсы, пара свитеров и что-то еще, — говорит она, озираясь по сторонам, словно ждет, что я буду отпираться. Это просто смешно, потому что я бы не узнала ее вещи, даже если бы они висели у меня под носом!

— Ладно, — кротко соглашаюсь я. Потом смотрю Джейми в глаза, и она почему-то смущается. Теперь я вижу, что она не слишком уверена в своей ненависти ко мне.

Джейми продолжает шарить глазами по моей комнате и вдруг упирается взглядом в огромную цветную картину.

— Это твой парень намалевал?

— Да, — гордо отвечаю я.

— Просто омерзительно, — кривится Джейми. Она переводит взгляд на противоположную стену — и глаза ее вдруг сощуриваются, превращаясь в два бритвенных лезвия.

— Почему ты до сих пор держишь это? — шипит она, кивая на фотоколлаж под названием «лучшие подруги на всю жизнь».

— Мне нравится, — отвечаю я.

— Идиотство какое-то! И выглядит так, будто это клеил ребенок, — рявкает Джейми и морщится так, словно только что съела лимон.

— Есть немножко, но, по-моему, в этом вся прелесть, — говорю я, пытаясь смягчить ее гнев.

— Лондон, в этом нет никакой прелести! Это просто глупо. Кроме того, мы с тобой больше не лучшие подруги. И вообще не подруги. Неужели ты до сих пор этого не поняла? Сними это немедленно!

— Не буду, — тихо отвечаю я.

— Тогда я сниму, — заявляет она ледяным тоном.

Джейми подходит к плакату и разрывает его пополам. Правая часть остается висеть на стене, а левая оказывается у нее в руках.

Она швыряет обрывок, словно он ядовитый.

После этого Джейми уходит, грохоча ботинками по лестнице и с треском захлопнув за собой входную дверь.

Я стою одна посреди комнаты и изо всех сил стараюсь не плакать.

Но потом я вспоминаю, что очень скоро все изменится, поэтому сдерживаю слезы.

 

Глава сорок пятая

Сегодня я в школе в роли новичка.

Завтра у нас не будет математики, поэтому некому напомнить мне, где садиться сегодня. На следующей неделе уже не будет походов к шкафчикам, поэтому я не знаю, где находится мой. Джейми и Люк не могут всюду ходить за мной, как собаки-поводыри.

Сегодня у меня последний день занятий в одиннадцатом классе, и лететь придется вслепую.

— Справишься? — спрашивает Люк, беря меня за руку. Судя по его виду, он нервничает не меньше меня. Мы идем через ученическую стоянку, сжимая в руках полупустые стаканчики из-под латте.

— Все будет в порядке. Мама мне все подробно расписала.

— Это замечательно! — говорит Люк. — У нее есть какие-нибудь новости?

— Нет пока, — отвечаю я, чувствуя привычную тяжесть в груди, которая, возможно, останется со мной навсегда.

— Я хотя бы провожу тебя к твоему шкафчику и отведу на первый урок, — говорит Люк, таща меня за собой в главный коридор. Мы шагаем в уютном молчании, и несколько раз, когда стаканчик с латте загораживает мне лицо, Люк ловко буксирует меня сквозь плотную толпу.

— Что она тут делает? — еле слышно спрашивает Люк, кивая в сторону Джейми, которая стоит, привалившись к дверце шкафчика. Судя по всему, моего шкафчика.

Я пожимаю плечами, но на самом деле мне все ясно.

Вырвав руку из руки Люка, я поворачиваюсь и целую его в губы.

— Позволь мне поговорить с ней наедине, — шепчу я.

— Ладно, как скажешь. — Люк ласково похлопывает меня по руке, поворачивается в ту сторону, откуда мы только что пришли, и уходит. Я иду к Джейми.

— Привет, — первая здороваюсь я.

— Привет, — с унылым видом отвечает она.

— Как дела?

Она фыркает так, словно я спросила какую-то несусветную глупость, но коротко отвечает:

— Отлично, а у тебя?

— Все хорошо, — говорю я и замолкаю, ожидая того, что, согласно моей записке, должно вот-вот произойти. При этом я поворачиваюсь, чтобы открыть свой шкафчик, но не могу вспомнить код.

— 30-22-5, — сухо сообщает Джейми. — У тебя всегда была ужасная память.

— Спасибо, — фыркаю я. Открываю шкафчик и вижу, что он практически пуст. Ничего удивительного, ведь сегодня последний школьный день. Я вешаю сумку на крючок, захлопываю дверцу и неловко топчусь перед шкафчиком, не зная, что делать с пустыми руками.

— Идем на урок? — спрашиваю я, чтобы не молчать.

— Лондон, давай закончим эти игры. Это ты рассказала про нас?

Я не помню, о чем она говорит, но утренняя записка дала мне все необходимые разъяснения. Джейми встречается с женатым учителем. Даже сейчас, когда я думаю об этом, меня передергивает. Но потом я вспоминаю будущие романы Джейми и успокаиваюсь: пусть моя лучшая подруга никогда не будет встречаться с теми мальчиками, которые могли бы понравиться мне, но, по крайней мере, она будет встречаться с мальчиками.

Значит, эта безобразная история подошла к концу.

Уже хорошо.

Но Джейми еще не закончила. Понизив голос, она шипит мне в лицо:

— Нас застукали, Тэда и меня…

Тэд? Какая гадость.

— Мы с ним обжимались в его машине в нескольких кварталах от школы. А вдруг, откуда ни возьмись, появляется его жена. — Джейми так кривится при слове «жена», словно в рот ей попал кусок лимонного пирога.

— Правда, что ли? — переспрашиваю я, имея в виду обжимания в машине с женатым учителем.

— Наверное, правда, если я говорю! Вопрос в том, откуда она могла узнать? — огрызается Джейми, приняв мой намек за выражение поддержки, хотя это абсолютно не так.

Я делаю глубокий вздох и напоминаю себе, что у Джейми будет очень тяжелая жизнь и что в будущем мне еще не раз придется подставлять ей плечо. А однажды, когда мне будет по-настоящему туго, она сделает для меня то же самое.

Сегодняшний разговор не разрушит нашу дружбу. И все, случившееся с Джейми, не оттолкнет меня от нее.

Пока я думаю обо всем этом, моя поглощенная собой подруга продолжает стрекотать.

— Так вот, короче, она велела Тэду выйти из машины и сказала, что разводится с ним. Слово за слово, они начали ругаться, и я слышала каждое слово. Ты не представляешь, как меня это бесило! Но, самое главное, Тэд спросил ее, откуда она узнала, где нас искать, а миссис Райе заявила, что это его не касается… А потом она сказала ему найти себе адвоката, потому что она сообщит обо всем в школу, а он стал умолять — черт возьми, да он готов был на коленях ползать! — чтобы она этого не делала, но она села в свою машину и уехала…

Если до этого я стояла с открытым ртом, то теперь у меня просто упала челюсть.

— Короче, мне нужна правда, — повысив голос, чеканит Джейми. — Это ты про нас разболтала?

— Нет! — поспешно восклицаю я, абсолютно уверенная в том, что говорю правду. Даже если я это сделала, но не записала, то это уже не вполне ложь, правда ведь?

— Ладно, я тебе верю, — чересчур легко соглашается Джейми. Я вопросительно смотрю на нее, и она нехотя добавляет: — Тэд сказал, что его жена дает частные уроки Карли Линч. Одна из подружек Карли, эта тупая овца Алекс Морган, однажды застукала нас, — правда, это было давно. Мы тогда остались в пустом классе, после уроков, — поясняет Джейми с отвратительным блеском в глазах.

Я теряю дар речи, но Джейми ничего не замечает и продолжает болтать.

— Я до сих пор не знаю, какого черта этой дуре Алекс понадобилось в кабинете вождения, но она туда заявилась. Я тогда хорошенько поговорила с ней и велела держать язык за зубами, но я точно знаю, что она все выложила Карли Линч. А остальное — это уже дело техники, — заканчивает Джейми и переводит дух.

— Наверное, — тупо лепечу я, и мы с Джейми идем на первый урок.

По дороге в физкультурный зал Джейми тараторит без умолку, словно мы с ней никогда в жизни не ссорились. На полпути я вспоминаю, что мистер Райе в будущем году будет по-прежнему преподавать в нашей школе. Значит, либо его жена взяла свою угрозу обратно, либо в школе закрыли глаза на его проделки, — честно говоря, меня возмущают оба варианта.

Я иду в полушаге позади Джейми и молча киплю от негодования, а потом вдруг вспоминаю.

Вскоре после начала следующего учебного года мистер Райе попадется снова. Его жертвой станет Рима — красивая иностранная школьница, приехавшая к нам по обмену. Однако в этот раз мистеру Райсу не удастся выйти сухим из воды. История с Римой закончится для него публичным позором.

Мне грустно думать о бедной Риме, к которой будут относиться как к прокаженной до самого ее отъезда на родину, однако меня утешает мысль о том, что мистер Райе наконец-то получит по заслугам и будет уволен.

И даже предстанет перед судом.

Потому что будущей осенью Риме, красивой иностранной школьнице, приехавшей к нам учиться по обмену, будет всего пятнадцать лет. А там вскроются и другие случаи. Жертвы мистера Райса повалят валом. И все они дадут показания против него.

Все, кроме Джейми.

Я понимаю, что у Джейми сегодня нет первого урока физкультуры, только в тот момент, когда она вдруг останавливается перед дверью раздевалки и порывисто обнимает меня.

— Я скучала без тебя, — тихо шепчет Джейми. Сейчас она выглядит совсем маленькой и ужасно потерянной. Даже не верится, что ей столько же лет, сколько мне.

— Я тоже по тебе скучала, — говорю я своей лучшей подруге. — Давай больше никогда не будем ссориться.

— Договорились, — кивает она и улыбается до ушей.

Я знаю (а Джейми не знает), что, если не считать мелких стычек по поводу свинарника в нашей с ней комнате студенческого общежития и тому подобных размолвок, мы в самом деле надолго перестанем ссориться, а когда все-таки повздорим, то все закончится хорошо.

Мы с Джейми прощаемся, машем друг другу, и она поворачивается ко мне спиной.

А я в последний раз в этом году иду на физкультуру, и в душе у меня все поет. Я знаю, что мы с Джейми будем дружить всю жизнь: я это вижу. Она ничего этого не видит и не знает, но все равно выбирает нашу дружбу.

Доверять без оглядки, ничего не зная наперед, — для меня это нечто немыслимое. Я всегда знаю о том, чем обернется каждый шаг в будущем.

Почти всегда, если быть совсем точной.

Я сажусь на скамейку, где мне предстоит провести ровно 43 минуты свободного времени, и думаю о Джейми. Меня воодушевляет ее слепая вера в меня. Я думаю о Люке. Думаю о маме.

И об отце.

Теперь я точно знаю, что хочу сделать.

 

Глава сорок шестая

Еще через несколько часов, после того как я дважды зашла в чужие классы, получила неожиданную возможность рассмотреть Энтони Джекинса гораздо подробнее, чем ожидала (кто же знал, что уборная для мальчиков возле исторического крыла даже не обозначена как следует!), пообедала с Люком и представила свою часть ежегодного проекта по графическому дизайну (который, как мне кажется, можно купить целиком за 29,95 доллара на сайте CheatersRUs.com), школьный день и школьный год наконец подходят к концу.

Под тихие звуки медленных душещипательных песен Люк везет меня домой и всю дорогу держит за руку через разделяющую нас консоль. Мне кажется, будто прошло гораздо больше года, но мои воспоминания говорят обратное. И все-таки в нашем прощальном поцелуе чувствуется привкус какой-то сладкой горечи.

— Не засиживайся допоздна сегодня, — говорит мне Люк по телефону, не успеваю я закрыть за собой дверь.

— Слушаюсь, сэр, — со смехом отвечаю я, пытаясь не думать о том, почему он так заботится о моем отдыхе. Я знаю, что будет завтра, но не собираюсь сообщать себе об этом вечером.

Некоторые события должны оставаться сюрпризом.

Войдя в дом, я, к своему удивлению, застаю там маму, которая почему-то рано пришла с работы и сидит в одиночестве за кухонным столом.

— Как прошел последний день? — спрашивает она, с видимым усилием заводя разговор.

— Отлично, — отвечаю я. — Как и в другие годы. Поучаствовала в проекте. Все нормально, насколько это вообще возможно. Что случилось, мам?

— Они просят нас приехать в участок, — нервно говорит она.

— Они что-то узнали? — спрашиваю я. Фрагменты воспоминаний и записей клацают у меня в мозгу, соединяясь в общую картину.

— Да, — мама встает, готовясь выйти.

В полном молчании мы проезжаем двенадцать минут, отделяющие наш гараж от стоянки перед полицейским участком. Еще две минуты мы дожидаемся капитана Меллера, который наконец приходит и, поглядывая на мою маму с совершенно неуместным, на мой взгляд, вожделением, сообщает нам о том, что получены результаты исследования.

Я сдвигаюсь на самый краешек стула. Мама прижимает руку к губам, пытаясь подавить рвущийся крик.

Мы ждем.

Капитан Меллер откашливается.

Мне хочется перепрыгнуть через заваленный бумагами стол и вырвать слова из глотки капитана.

Наконец он раскрывает рот и говорит.

— Похороненный мальчик — не Джонас.

Его слова повисают в воздухе, я почти вижу, как они плывут к нам через комнату. Никто ничего не говорит. Никто не двигается. Так проходит целая минута.

— Кто же это был? — задаю я совершенно не относящийся к делу вопрос, когда напряжение становится совершенно невыносимым.

— Мальчик, примерно в это же время скончавшийся от рака. Его тело исчезло из морга.

Наконец изо рта мамы вырывается хриплый вздох.

— Я понимаю, это все ужасно, — говорит капитан Меллер, проникновенно глядя маме в глаза.

Но ведь он носит на пальце обручальное кольцо!

— Что же дальше? — спрашиваю я, продолжая исполнять роль единственного голоса разума в этой комнате.

Мой вопрос привлекает внимание взрослых и заставляет их прервать свою бесконечную игру в гляделки.

— Мы заново откроем дело по розыску Джонаса, — отвечает капитан Меллер, слегка выпятив грудь, словно клянется в одиночку выиграть опасное сражение. Я возмущенно закатываю глаза, но он этого не замечает.

Мама до сих пор не в силах произнести ни слова. Кажется, она в шоке. Только бы мне не пришлось вести машину обратно.

— Бриджит, я взял на себя смелость обработать имеющуюся у нас в деле фотографию Джонаса при помощи программы состаривания лиц, — воркует капитан. — Получившийся портрет мы разошлем по Интернету, чтобы все жители смотрели в оба.

— А если Джонас находится далеко отсюда? — спрашиваю я.

— Мы распространим эту фотографию по всей стране, — заверяет капитан Любовь, пожирая глазами мою маму.

— Можно мне взглянуть на портрет? — прошу я, чтобы хоть что-нибудь сделать.

— Конечно, — кивает капитан. Он проводит быстрые раскопки на своем столе и извлекает откуда-то толстую, заметно потертую папку. Интересно, сколько раз ее открывали за последние десять лет?

Капитан Меллер пролистывает папку и достает оттуда фотографию размером 8 на 10.

— Вот, — говорит он, подталкивая карточку ко мне через стол. Мама наклоняется, чтобы разглядеть ее, но не решается взять в руки. Слезы медленно катятся по ее щекам: она так притихла, словно ее нет в комнате.

Капитан Меллер вскакивает из-за стола, чтобы ее утешить, а я остаюсь одна и, не отрываясь, рассматриваю зажатую в моей руке фотографию.

Совершенно необъяснимое, странное спокойствие охватывает меня при виде этого лица — лица моего брата. Я чувствую, как расслабляются мои сведенные судорогой плечи, и медленно выдыхаю.

Все правильно.

Лицо кажется мне знакомым.

Охваченная радостным волнением, я лихорадочно роюсь в памяти, ища в ней какие-нибудь воспоминания о своем брате, помимо того ужасного случая, когда его похитили из машины.

Моя память абсолютно пуста, и все-таки…

Что-то там есть.

Это что-то похоже на концовку стершегося в памяти анекдота или соль забытой шутки.

Но для меня, здесь и сейчас, что-то — это уже замечательно.

 

Глава сорок седьмая

Люк паркуется прямо напротив таблички «Проход воспрещен», висящей на изгороди, которая не позволяет нам скатиться вниз по склону. Выключает двигатель и фары.

Внизу, под нами, мерцают огни города, и я с удовольствием вдыхаю теплый вечерний воздух сквозь открытые окна минивэна.

— Ты завез меня сюда, чтобы убить? — с игривой улыбкой спрашиваю я своего парня.

— Не сегодня, — отвечает он, и его глаза загадочно сверкают в лунном свете. — Сегодня у нас повторение пройденного.

— Чего пройденного? — откровенно заигрываю я.

— Нашего первого свидания, — отвечает Люк, глядя мне в глаза. — Тогда мы уснули, и ты забыла написать напоминалку. Я тебе рассказывал об этом. Наверное, ты прочла об этом на следующее утро после…

У меня вспыхивают щеки.

— но ведь прочесть — это совсем не то же самое, что пережить. Поэтому я решил все повторить.

Мой бедный желудок радостно трепещет от возбуждения и счастливого волнения. Кажется, это будет лучшее завершение очередного учебного года!

После пиццы и кино Люк предлагает полюбоваться звездами, и я с готовностью соглашаюсь. Он поднимает стекла, поскольку ночной воздух становится прохладным, мы заворачиваемся в предусмотрительно захваченное им одеяло и смотрим через люк на раскинувшуюся над нами вселенную.

— Мы должны поговорить об этом, — говорит Люк, не отрывая глаз от звезд.

— О чем? — спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, что он имеет в виду наш телефонный разговор, состоявшийся до поездки сюда.

— О том, что ты хочешь со мной расстаться.

Я еще теснее прижимаюсь к нему, хотя это уже практически невозможно.

— Дело не в том, что я хочу расстаться. Я просто сказала, что, возможно, так будет лучше. Для тебя. Это может изменить будущее, и тогда тебя не убьют, — без особой уверенности говорю я.

— Разве мне может быть лучше без тебя? — спрашивает Люк, поворачивая ко мне лицо. Теперь в его глазах нет ни тени улыбки. — Ты ведь это понимаешь?

— Да, — тихо говорю я, потому что это правда. Возможно, я эгоистка, раз так легко даю себя уговорить. Это правда, я совсем не хочу его отпускать. Но может быть, дело не столько в эгоизме, сколько в том, что в глубине души я гораздо сильнее верю в свою способность изменять будущее, чем готова признать это разумом.

— Тогда давай больше никогда не будем об этом говорить, — с тихим смешком предлагает Люк, беря меня за руку.

— Хорошо, — соглашаюсь я, нежно целуя его в щеку.

— Значит, ты помнишь эту ночь? — спрашивает он.

— Наверное, — честно отвечаю я, — просто я не стала ее портить. Мне хотелось, чтобы это был сюрприз.

— А это лето ты помнишь?

— Да, — тихо отвечаю я,

— Это не честно, — поддразнивает меня Люк.

— Мне очень жаль, — смеюсь я.

Люк поворачивается и нежно целует меня, а потом мы снова смотрим на звезды. Я тесно прижимаюсь к парню, которого ни за что не хочу потерять, и всей душой надеюсь, что сумею его спасти.

Воспоминание о его смерти никуда не ушло, но теперь рядом с ним поселилась надежда. Сейчас, лежа в объятиях Люка, я чувствую себя уверенной и способной на многое. Я спасу этого парня. Я узнаю этого мужчину.

Я крепко-крепко обнимаю Люка, и мы лежим так до тех пор, пока меня не начинает клонить в сон.

А потом Люк дергает меня за рукав.

— Пора ехать, — говорит он. — Я не допущу, чтобы ты снова уснула без напоминалки.

— Почему? — сонно улыбаюсь я. — На этот раз я узнаю тебя наутро.

Я смотрю на него так, что он краснеет до ушей. Смущенно потупившись, Люк улыбается мне, и на его правой щеке появляется ямочка, которая, насколько я помню, останется у него навсегда.

Мне не хочется уезжать отсюда, но я знаю, что Люк прав. Мы не можем вечно прятаться на этом холме. У нас впереди целая жизнь, очень долгая жизнь, если вам интересно мое мнение.

 

Эпилог

Задыхаясь от волнения, я медленно и тщательно набираю телефонный номер.

Это наш третий телефонный разговор. Третий в числе многих, насколько мне известно.

Я нажимаю последнюю цифру, и у меня подкашиваются ноги при звуке первого пронзительного гудка. Второй гудок — и я смотрю на дверь, чтобы убедиться, что она заперта. Третий — и я начинаю бояться, что он забыл.

Но нет, он подходит.

— Алло? — раздается в трубке низкий хриплый голос, вызывающий у меня одновременно счастье и грусть. Мы потихоньку восстанавливаем наши отношения, в реальном времени и в моих опережающих воспоминаниях, но я каждый раз чувствую, как ему больно.

— Привет, пап. Как дела?

— Просто прекрасно, Тыковка. Что у тебя нового?

Он снова делает это: переводит разговор на меня. Он никогда не говорит о себе — по крайней мере, пока.

Но он научится.

Я поглаживаю пальцами блестящую брошку в виде жука, которая когда-то принадлежала моей бабушке. В моих записках говорится, что эту брошку прислали мне по почте вскоре после нашего первого телефонного разговора. Наверное, он хотел, чтобы у меня осталось что-то на память.

Мог бы просто привезти брошь с собой, когда заедет повидаться в конце лета. Он побудет со мной совсем недолго, но главное — все-таки приедет.

Он об этом еще не догадывается, но я-то знаю.

Мы с папой говорим около часа. Вернее, я говорю, а он слушает. Он постепенно знакомится со мной по телефону, а я потихоньку вспоминаю все больше и больше о нашем с ним будущем.

Например, я знаю, что он до сих пор любит мою маму — я же помню, какими глазами он смотрел на нее на моем выпускном вечере.

Меня восхищает его любовь. И его непреклонная одержимость: я помню комнату в его доме, которую увижу в будущем году, когда впервые попаду к нему в гости, — эта комната целиком посвящена поискам похитителей моего брата.

Я обожаю его, и это обожание основано на отношениях, которые мы с ним вместе, шаг за шагом, восстановим в будущем.

Это будущее и сейчас здесь, в моем, на счастье всем нам, искривленном сознании. Оно здесь, хотя отец еще ничего не сказал. Оно здесь, хотя он еще ничего не сделал. И поэтому я улыбаюсь и делюсь с ним главными событиями последних нескольких недель.

С записями в руках, разумеется.

Когда мы заканчиваем разговор, я выхожу на веранду к маме. На улице сказочный летний вечер, сверкающий после вечернего ливня.

— Как все прошло? — спрашивает она.

— Отлично, — отвечаю я, хватая ее за руку. — Я люблю тебя, мамочка.

— Я тоже тебя люблю, Лондон, — отвечает она, улыбаясь мне.

Я смотрю на улицу, на которой буду жить еще больше года до отъезда в колледж, где мне предстоит поселиться в общежитии в одной комнате с Джейми, встречаться с Люком по выходным и тосковать по маминой стряпне.

На другой стороне улицы пожилой человек в шортах, сандалиях и черных носках поливает свою лужайку. Женщина, которую я не узнаю, выгуливает далматинца. Мальчик проезжает мимо на грязном мотоцикле.

А я снова думаю о Джонасе.

Сажусь в кресло, подтягиваю ноги к груди, крепко обнимаю их руками и со вздохом опускаю подбородок на колени.

Сама не знаю почему, но на меня вдруг нисходит непонятное, ничем не объяснимое спокойствие.

Может быть, все дело в искусственно состаренной фотографии моего брата, лежащей в заднем кармане моих джинсов. А может быть, в легком, беззаботном разговоре, состоявшемся у нас с отцом. Возможно, причина в том, что мама сегодня немного веселее, чем обычно. А может быть, я просто предчувствую, что с Люком все будет в порядке.

Или, может быть — только может быть! — все Гораздо проще.

Просто сейчас, когда я сижу рядом с мамой на крыльце нашего дома, который буду помнить вечно, ветер вдруг стихает.

Ветра больше нет.