Задыхаясь от волнения, я медленно и тщательно набираю телефонный номер.

Это наш третий телефонный разговор. Третий в числе многих, насколько мне известно.

Я нажимаю последнюю цифру, и у меня подкашиваются ноги при звуке первого пронзительного гудка. Второй гудок — и я смотрю на дверь, чтобы убедиться, что она заперта. Третий — и я начинаю бояться, что он забыл.

Но нет, он подходит.

— Алло? — раздается в трубке низкий хриплый голос, вызывающий у меня одновременно счастье и грусть. Мы потихоньку восстанавливаем наши отношения, в реальном времени и в моих опережающих воспоминаниях, но я каждый раз чувствую, как ему больно.

— Привет, пап. Как дела?

— Просто прекрасно, Тыковка. Что у тебя нового?

Он снова делает это: переводит разговор на меня. Он никогда не говорит о себе — по крайней мере, пока.

Но он научится.

Я поглаживаю пальцами блестящую брошку в виде жука, которая когда-то принадлежала моей бабушке. В моих записках говорится, что эту брошку прислали мне по почте вскоре после нашего первого телефонного разговора. Наверное, он хотел, чтобы у меня осталось что-то на память.

Мог бы просто привезти брошь с собой, когда заедет повидаться в конце лета. Он побудет со мной совсем недолго, но главное — все-таки приедет.

Он об этом еще не догадывается, но я-то знаю.

Мы с папой говорим около часа. Вернее, я говорю, а он слушает. Он постепенно знакомится со мной по телефону, а я потихоньку вспоминаю все больше и больше о нашем с ним будущем.

Например, я знаю, что он до сих пор любит мою маму — я же помню, какими глазами он смотрел на нее на моем выпускном вечере.

Меня восхищает его любовь. И его непреклонная одержимость: я помню комнату в его доме, которую увижу в будущем году, когда впервые попаду к нему в гости, — эта комната целиком посвящена поискам похитителей моего брата.

Я обожаю его, и это обожание основано на отношениях, которые мы с ним вместе, шаг за шагом, восстановим в будущем.

Это будущее и сейчас здесь, в моем, на счастье всем нам, искривленном сознании. Оно здесь, хотя отец еще ничего не сказал. Оно здесь, хотя он еще ничего не сделал. И поэтому я улыбаюсь и делюсь с ним главными событиями последних нескольких недель.

С записями в руках, разумеется.

Когда мы заканчиваем разговор, я выхожу на веранду к маме. На улице сказочный летний вечер, сверкающий после вечернего ливня.

— Как все прошло? — спрашивает она.

— Отлично, — отвечаю я, хватая ее за руку. — Я люблю тебя, мамочка.

— Я тоже тебя люблю, Лондон, — отвечает она, улыбаясь мне.

Я смотрю на улицу, на которой буду жить еще больше года до отъезда в колледж, где мне предстоит поселиться в общежитии в одной комнате с Джейми, встречаться с Люком по выходным и тосковать по маминой стряпне.

На другой стороне улицы пожилой человек в шортах, сандалиях и черных носках поливает свою лужайку. Женщина, которую я не узнаю, выгуливает далматинца. Мальчик проезжает мимо на грязном мотоцикле.

А я снова думаю о Джонасе.

Сажусь в кресло, подтягиваю ноги к груди, крепко обнимаю их руками и со вздохом опускаю подбородок на колени.

Сама не знаю почему, но на меня вдруг нисходит непонятное, ничем не объяснимое спокойствие.

Может быть, все дело в искусственно состаренной фотографии моего брата, лежащей в заднем кармане моих джинсов. А может быть, в легком, беззаботном разговоре, состоявшемся у нас с отцом. Возможно, причина в том, что мама сегодня немного веселее, чем обычно. А может быть, я просто предчувствую, что с Люком все будет в порядке.

Или, может быть — только может быть! — все Гораздо проще.

Просто сейчас, когда я сижу рядом с мамой на крыльце нашего дома, который буду помнить вечно, ветер вдруг стихает.

Ветра больше нет.