Своим — пока что своим — ключом я открываю дверь в квартиру и вижу на вешалке зеленый полушубок, под которым стоят зеленые же высокие сапоги на меху. До меня наконец доходит, какую Янку имела в виду Фейга, и мне становится дико стыдно. Стыдно и грустно. Пока я, как Леопольд Блюм, выдумывал ей несуществующих любовников, пытаясь объяснить ее поведение ветреностью и неутолимой любвеобильностью, она почти год разрывалась между двумя людьми. Причем держала это в такой тайне, что даже Лиса, как выяснилось, ничего не знала. А я был настолько уверен в себе, что предпочитал думать о ее переживаниях и отлучках, как о мимолетных увлечениях, хотя она столько раз давала мне возможность понять, что это был всего лишь один, но очень значимый для нее человек.

Наверное, мне было бы легче, если бы этим человеком в результате оказался мужчина. Тогда бы можно было все списать на женский инстинкт продолжения рода, на желание социальных гарантий, на в принципе обычное для любого человека стремление «стать как все». Если бы даже это был бутч или просто другой транс — кто-то более брутальный и мужественный, нежели я, то может быть, я бы тоже не слишком расстраивался. Но тут была женщина, при этом не просто женщина. Это была Янка, рок-звезда «Лабриса» — человек настолько похожий на меня физическим складом, тембром голоса, манерой держаться и даже некоторыми характерными жестами, что от первой встречи с ней у меня надолго осталось впечатление какого-то чудовищного объемного зеркала.

Впечатление это было тем более неприятным, что все то, что я давно привык считать моими личными особенностями, в Янке было, как назло, нарочито женственным. При том, что те черты, которые сам я в себе до жути не переносил и все время пытался с ними бороться, у нее были как-то особенно гипертрофированы. Напряженная жестикуляция, какая-то надломленность принимаемых поз, угловатость и как бы незавершенность движений — все то, что обычно с первого взгляда выдает внутренний конфликт и неприспособленность к внешнему миру и что даже не во всяком подростке смотрится естественно. Грустно было теперь думать постфактум, что Фейге во мне нравилась именно эта ненавидимая мной хрупкость и неистребимая женскость.

Помню, как я обсмеял тогда Янкины тексты, резкость и бескомпромиссность которых так контрастировала с ее обликом. Неудивительно, что Фейга, еще тогда влюбившаяся, как я сейчас понимаю, с первого взгляда, с тех пор старалась Янку при мне лишний раз не упоминать. Я, конечно, подозревал, что там далеко не простая симпатия, потому что ее имя в нашем доме звучало гораздо чаще других, но как-то до конца не верилось, что чьи-то стихи и песни способны перевесить в женском сердце налаженный совместный быт и реальную заботу. «Женщины, они же все такие материалистки», — утешал себя я, совершенно забывая, что сам полюбил Фейгу именно за то, что «материалисткой» она была в самую последнюю очередь.

Один плюс был во всей этой ситуации. Если бы моим преемником оказался мужчина, фиг бы я ночевал эту ночь в своей квартире. Я тихо разделся, аккуратно, стараясь не мешать тому, что происходило в этот момент в комнате, выудил из шкафа-кладовки спальник, сложил из пуховика подушку и отправился коротать ночь на кухню. Все мои планы на предмет помыться-переодеться откладывались на утро, но это и к лучшему, потому что сил на их осуществление у меня все равно никаких не было.

Не было этой ночью, по счастью, и никаких снов.