Утром собираюсь от Линды на работу. С каким-то отстраненным интересом рассматриваю в зеркале свое лицо и удивляюсь, почему несмотря на комок в горле и стоящие в глазах слезы я так ни разу еще не заплакал. Объективно говоря, я сейчас в лучшей ситуации, чем был в январе, когда съезжал от Фейги. У меня есть какие-то недоделанные переводы, за которые мне должны заплатить. Меня уже немного знают штерновские клиенты и могут что-то еще подбросить. В «Лабрисе» я уже был и знаю, что сидеть там в ожидании пары не так страшно. Обо всем этом я думаю так, как будто бы это происходит не со мной. Ощущение, как если бы я сам надел себе на шею веревку, а у меня вдруг выбили из-под ног табуретку. И почему-то я вместо того, что бы задохнуться, вишу в воздухе, хотя и не должен бы. И жду, когда же начнет действовать сила тяжести, когда я, наконец, осознаю, что со мною произошло. А она все не действует. Ну да, правильно, Питер Пэн ведь…

На работе с уже высохшими глазами я отлавливаю Лису, когда она отправляется на перекур, и уговариваю ее спуститься во дворик. Она смотрит на меня с некоторой ехидцей, и мы идем по внутренним переходам, узким темным лестницам и неосвещенным площадкам. Во дворе — лужи и солнце, с крыш срывается последняя весенняя капель. Мы останавливаемся под крышей ржавого навеса в накинутых на плечи куртках. Она протягивает мне сигареты, я вытягиваю одну штуку, на что она тут же замечает:

— Раз куришь, значит, есть разговор.

Я киваю.

— Скажи, это ведь ты сказала ему, что я буду сидеть в «Лабрисе»?

— Ну, я.

— И объяснила, как туда пройти и что сказать на входе?

— Да, объяснила.

— А ты можешь мне объяснить, почему ты это тогда сделала? То есть, если бы сейчас, когда его тут все страшно полюбили, я бы и спрашивать не стал. А вот почему тогда?

— Ну…. Он был весьма убедителен. Скажем так, — нехотя говорит Лиса. — А с чего ты вдруг спрашиваешь? Неужто настал момент истины?

— Да вроде того… Расстались мы, похоже.

— А что ж кольцо носишь, раз расстались? — холодно интересуется она.

— Уходя, снять забыл. А потом уже не смог себя заставить.

— Ну, раз носишь, значит, не расстался.

— Когда один расстался, а другой нет, это все равно что «расстались», — говорю я со вздохом.

— Ну, ладно. Раз все кончено, тогда так и быть слушай. Что именно ты хочешь от меня узнать?

— Вообще все, Лиса. Как все было.

— Ну, было-было… Было дело так, что ты ушел, а где-то через полчаса влетает он в зал, взъерошенный с синяками под глазами, и чуть ли не бегом к вашему Генке. Слышу, спрашивает, где библиограф Сенч. Тот ему все объяснил, рассказал про твой график. Он что-то там пишет, подходит ко мне, встает в очередь на подачу требований. И когда доходит очередь до него, протягивает мне сложенный пополам листочек. Я открываю, а там: «Лиса, мне срочно нужна Ваша помощь». Я аж взъерепенилась вся! Думаю, какого черта ты с ним обо мне говорил, и откуда вообще он мое семейное имя знает.

— Я ему ничего не говорил. У него, как ни странно, слух очень хороший и память. Слышал, как я к тебе обращаюсь.

— Да, это уже я потом сообразила, что не говорил. Но тогда — я просто взвилась вся. Смотрю на него так, со значением. И тут он поднимает на меня свои печальные еврейские глаза с застывшей мировой скорбью и говорит шепотом: «Пожалуйста!» А ты ж его знаешь, он и сейчас-то здороваться толком не научился. А тогда мы вообще ни разу от него ни единого слова вежливости не слышали. Ни тебе «спасибо», ни «здрасьте», ни «до свиданья». А уж «пожалуйста» так и вовсе не представить было. Ну, думаю, надо парня спасать, раз до «пожалуйста» у него дошло. Посмотрела на очередь, говорю: «Через десять минут в иностранном каталоге». Он кивнул и сразу пошел прочь. Выхожу я в зал Корфа и застаю его за тем, что он грызет ногти.

Я киваю. Крайняя стадия нервозности. Сам помню, был впечатлен. Одно дело я пальцы грызу, но чтобы великий эстет Штерн…

— Ну, думаю, час от часу нелегче, просто развоплощение демона какое-то. «Скажите, — говорит, — Лиса, как вы думаете, куда он сейчас пойдет?» Ну, ты, то есть. Я еще так хмыкнула про себя насчет этого «он», ну, думаю, ладно, посмотрим, что будет дальше… «Ему же, — говорит, — жилье надо сейчас срочно искать, и возможно работу. А у меня есть тут для него кое-что, но я боюсь, что если я просто так помощь ему свою предложу, он ее от меня не примет». «А с чего, — говорю, — вы решили, что я знаю, где он?» Если бы у нас с тобой того дневного разговора не было, я бы и не напряглась так. Добро бы мы с тобой за стеллажами говорили, я б еще решила, что он нас подслушал. Но мы же с тобой у барьера стояли, и ни души кругом не было. А он мне, значит, на это: «Должны знать. Иначе зачем лабрис на шее носите?» «Ну, раз вы такой образованный, — говорю, — то должны бы догадаться, что с вами я о таких вещах говорить не буду». И тут он мне говорит, что я, мол, единственный человек, который может его понять. Ну, думаю, пошла эта обычная мужская разводка: и мне, и вам нравятся женщины, ни вы, ни я не будете спасть с мужчиной, и так далее… А вот и нет! Знаешь, что он мне сказал?

Я мотаю головой. Потому что действительно не могу представить, что общего может быть у девственника Штерна с пожившей и чего только не повидавшей Лисой.

— «Думаю, — говорит, — что вам приходилось когда-нибудь любить человека, для которого сама возможность вашего к нему чувства была бы глубоко оскорбительна».

— И что? Приходилось? — недоуменно спрашиваю я.

— А тебе, скажешь, нет? — вспыливает Лиса.

— Нет, не приходилось, — честно говорю я. — Всегда сначала в меня влюблялись.

— Ну, вот видишь, значит, со Штерном у нас больше общего, — без улыбки говорит она. — Короче, я его выслушала. Рассказал он мне про свои планы относительно тебя, сказал, что может поселить в своей комнате, найдет тебе приличную подработку. Так что хотя бы на время ты будешь пристроен, а там, если что-то не так, сможешь уже с кем-то и сам снимать, когда у тебя уже свой кусок хлеба будет.

— И ты сразу поверила?

— Не поверила. И разумеется, тут же спросила, не кажется ли ему, что за желанием помочь скрывается такой изысканный способ затащить тебя в постель. А он так посмотрел на меня выразительно, ну знаешь, как он умеет, и говорит: «Учитывая мои дикие фобии, скорее уж это он меня в постель затащит».

— Да, у него это, правда, момент болезненный. Он даже в кино на эротических сценах отворачивается и глаза опускает, даже если кто-то просто целуется. У него где-то в голове засело, что секс непременно связан с агрессией или жаждой власти, и он даже малейший флирт в этом контексте рассматривает. Такой патологический девственник, — про стихи его я решаю не упоминать, а уж про наши совместные сны — тем более.

— Знаешь, — опять вспыливает Лиса, — даже патологическая девственность излечима, если с умом подойти. И вообще, кто бы говорил!

— А что? Ко мне какие вопросы?

— А то! Ты точно уверен, что вся эта твоя афишируемая любовь к женскому полу не есть следствие той же боязни изнасилования? Как вот эти твои бывшие девочки-натуралки, которые у тебя до Фейги были! Сначала они в тебя влюбляются, ты с ними носишься, как с писаной торбой, а потом, когда у них первые страхи пройдут, спокойно себе замуж выходят, да детей рожают. Стась, ты извини меня, но я тебе вот что скажу. Никакой ты не транс, а обычный бисексуал. Достаточно только посмотреть, с каким ты обожанием на того же Штерна смотришь. Так что сначала, давай, разберись с собой, а потом уже на человека волну гони!

Н-да, кто бы сказал Лисе месяца четыре назад, что она от моих нападок Штерна защищать будет… Интересно было бы посмотреть на ее реакцию. И еще интересно было бы знать, почему это мое обожание, настолько заметное для окружающих, самому Штерну столь неочевидно.

— И что же он еще тебе сказал? Потому что я все равно не понимаю, почему ты решила, что мне с ним будет лучше, чем с кем-то из «Лабриса».

— Потому что поняла, что это единственный человек из всех, которых я подле тебя видела, который реально о тебе будет заботиться.

— Угу. А он, видимо, очень хотел, чтобы ты это поняла. Поэтому тебя и вызвал тогда в медпункт по телефону.

— Так это была его идея мне позвонить?

Я киваю.

— Ну, что сказать? Молодец! Умный и заботливый мальчик. Все продумал.

— И ты считаешь, что этого вполне достаточно, чтобы жить с человеком?

— Нет, не считаю, — и Лиса хищно улыбается, показывая мне кончик белого как сахар клыка. — Я ведь даже спросила его, когда поняла, что все настолько серьезно. «А вы уверены, — говорю, — что Стась не догадается о том, почему вы ему помогаете?»

— И что же он тебе ответил?

— Он ответил, что ты не догадаешься. Что если человек настолько сильно ненавидит самого себя, то ему вообще сложно доказать, что его любят. Не испытывают к нему благодарность за его собственную любовь и заботу, не влюблены в его красивые глаза или там в его интеллект, или яркий характер. А просто любят за одно только то, что он есть. Для того чтобы это понять, нужен, говорит, специальный душевный навык, который у Стася почти полностью отсутствует. «Я, — говорит, — в обнимку с ним спать буду, откровенно слезы лить на его плече, а он меня по голове будет гладить, будет всячески утешать меня, и все равно не догадается».

Я мрачно киваю головой, и чувствую, как опять подступают слезы.

— Да, это он после того, как мы в машине ко мне домой ехали. Он перенервничал за меня в тот день, не выдержал, и прямо в машине расплакался, сказал еще, что я ужасный человек и что сердце у него болит. А поскольку я сам ровно в тот момент слезы лил из-за Фейги, то я решил, что у него тоже какая-то такая беда, а я просто печальную ассоциацию вызвал. Взял его еще тогда за руку — в утешение, и мы так всю дорогу ехали, взявшись за руки.

— Ага, понятно. То есть он уже со знанием дела говорил! В обнимку-то хоть, надеюсь, не спали?

— Спали-спали… Прошлой ночью как раз и спали…

— Но ты все-таки догадался?

— Нет, и тогда не догадался. Даже, когда с Фейгой случайно встретился и узнал от нее, что он звонил ей консультироваться… ну, там чем кормить, как одевать, как одеялом укутывать. Даже тогда не догадался, ты представляешь? Понял, только когда пошел с ним ругаться по этому поводу.

— Ну, что я тебе скажу… Значит, этот твой Штерн тебя не только любит, но еще и знает, как никто другой. Только вот как ты с этим теперь жить будешь, зная, что ему жизни без тебя нет?.. А, Стась, не придумал еще?

— Не придумал…