Я возвратился в Сидней довольно изнуренный. Во время путешествий растаяла большая часть моих сбережений. У меня не было работы, дом в Каранде пришлось продать, чтобы было на что жить. Мне исполнилось сорок три. Я не принимал никаких мер, чтобы обеспечить свою старость. Друзья, которых волновало мое будущее, советовали найти работу, обрести стабильность, осесть.

Пытался писать, но из этого тоже ничего не вышло. Все движения казались больше ритуальными, чтобы подбодрить друзей и самого себя. После периода возбуждения во время путешествий маятник качнулся обратно. Именно тогда я снова позвонил матери. Мать говорила успокаивающе, не было ни раздражения, ни огорчения, ничего напоминающего размолвку, как я ожидал. Это был наш второй разговор за более чем двадцать лет.

Приятель, доктор, чуть было не уговорил меня принимать лекарство от депрессии. В эти моменты помрачения я видел себя типичным Питером Пэном, психологическим недорослем, соскальзывание которого в религию, мистицизм и другие высокоинтеллектуальные занятия было бегством от настоящей ответственности за себя и свою судьбу.

Мистические учителя, гуру вроде Раджниша, сами были Питерами Пэнами или же представляли собой умных эксплуататоров, более наивных молодых современников. Нет, я должен восстановить членство в Австралийском компьютерном сообществе, получить магистерскую степень и стать продуктивным членом общества. Тогда буду признан и обеспечу себе безопасную жизнь в среднем возрасте и досрочную пенсию.

И все же, думал я, мой путь был не напрасен. Я не хотел бы бесповоротно вернуться к тому, чтобы есть картошку Ван Гога и наполнять ею свое подполье, после того как попробовал его подсолнухи.

Я пытался записывать свои рассказы на магнитофонную ленту для матери и сестры, делясь с ними своим опытом. И обнаружил, что почти не способен говорить на понятном им языке. Сделал около двадцати попыток и закончил просто пением русских народных песен.

Страх нищеты, потери уважения, страх стать изгоем начал преследовать меня. Я был подвешен между двумя мирами — прошлым в Советском Союзе и поисками на капиталистическом Западе. Вспоминал то, что мать сказала по телефону: «Самое страшное для человека — это жадность»… Знала ли она, что существует и духовная жадность?

В своих снах я снова попадал на родину, и всегда что-то было не так: чиновник или милиционер останавливал меня и спрашивал, почему я там. Как правило, во сне я находился там тайно, не имея соответствующих документов. Потом видел сон — последний из этой серии, в котором, остановленный чиновником, уверенно показывал паспорт со штампом, разрешающим въезд в Россию и выезд из нее по моему желанию.

Конечно же, жила во мне и другая Россия: край девственных лесов и озер с кристально чистой водой, край просторной, захватывающей дух красоты. Родина жила для меня и в старинных народных песнях, которые я все еще пел, когда был за рулем в одиночестве. Наверное, во мне говорил дух моего прадеда Мирона, целителя, человека, который чувствовал себя связанным с тайнами жизни.

Однако эта моя Россия как бы спала, была лишь воспоминанием. А официальная Россия, Советский Союз, ассоциировалась с самоуверенными передовицами, двойными стандартами морали, бездуховностью. Каждый раз, читая советскую газету, я съеживался. И чувствовал, что не только правительство, но даже народ осудил бы меня. Я был предателем, перебежчиком (или сбегантом, как любила шутить одна моя австралийская приятельница, изучавшая русский язык). Мои взгляды были бы непонятны русским.

Если уж ты попал на Запад, сказали бы они, почему бы тебе не перестать стенать о Боге и судьбе и не пожить всласть? Миллионы русских охотно поменялись бы с тобой местами, чтобы просто иметь возможность купить все эти видеомагнитофоны и машины, которые ты рассматриваешь как не столь уж значительные вещи. Люди хотят жить нормально, без нищеты и лишений.

Но ведь большинство людей на Западе, размышлял я, тоже дерутся за лучшую зарплату или лучший дом, платят непомерные деньги за страховку, чтобы как-то защитить себя от чувства тревоги за будущее, жалуются на инфляцию и безработицу. И какими бы богатствами не располагала страна, люди сделают так, и очень быстро, что выявится недостаток в земле, в рабочих местах, в домах, которые можно снять или купить. Некоторые загребут больше, чем нужно, а другие должны будут бороться за самое необходимое. Неравенство есть повсюду.

Я знал об особых трудностях многих российских семей, которые эмигрируют без английского языка, денег или контактов, не имея легко переносимых на чужую почву профессиональных навыков, особенно в случае достижения ими старшего возраста. Родители, присоединяющиеся к своим детям, которые уже живут на Западе, зачастую продолжают жить в основном старыми воспоминаниями. Они не в состоянии пустить новые корни на чужой земле; они чувствуют себя как оранжерейные растения, пересаженные в цветочные горшки.

Пример такой несколько трагической, но поучительной истории — моей знакомой Анны, приехавшей сначала в Америку и позже переселившейся в Австралию. Анна много лет пыталась получить приличную работу. Она была доктором наук и говорила на нескольких языках, включая английский. Живя в Нью-Йорке со своей матерью и двумя детьми, она всеми силами боролась за выживание. Работала как доброволец, создавая собственные программы для американского радио на английском языке. У нее были прекрасные рекомендации от ведущих специалистов в университетах Европы и США, которые знали о ее работе в России. Однако, когда она переехала в США, некоторые ее американские коллеги смотрели на нее уже как на опасную конкурентку. Не сумев получить работу по специальности, она подала заявление на работу в «Голос Америки» и прекрасно сдала экзамен для поступления, но не получила ее, так как на ее место был нанят менее опытный, но более «пробивной» мужчина. Но Анна не потеряла духа и присоединилась к группе других женщин, подавших в суд иск по поводу дискриминации в пользу менее компетентных мужчин. Их адвокаты в конечном счете выиграли это дело у федерального правительства, добившись солидного вознаграждения для 1100 женщин, не получивших работу в государственных учреждениях в силу дискриминации по признаку пола.

Судебный процесс длился более 20 лет; Анна скончалась в ходе процесса, не дождавшись его завершения. Но ее дети смогли унаследовать деньги, полученные в качестве компенсации. Правосудие восторжествовало, хотя и с опозданием. Это дает надежду и другим иммигрантам, что даже на чужбине их права не могут быть попраны.

Но это — о людях, которые всегда честно пробивали себе дорогу. Таких меньшинство. Некоторые бывшие функционеры, партийные, профсоюзные и комсомольские работники зачастую не только не пострадали в ходе перестройки, но и укрепили свое положение. Многие из них посылают теперь своих детей за границу, в том числе и в Австралию. Они купили дома за наличные деньги в дорогих районах, таких, как Золотое побережье, их дети учатся в элитных университетах, а они сами готовятся переехать сюда на «заслуженный» отдых, особенно в случае невыгодного для них поворота возможного следующего раунда передела собственности в России. Они и их дети на полную катушку используют социальные блага и услуги капиталистического общества (пенсии, дешёвое жилье, скидки на транспорт и коммунальные услуги, бесплатную медицину, практически бесплатное образование и государственные переводческие службы), естественно, все еще, по старой привычке, поругивая его.

* * *

Позвонила сестра Катя. Ей удалось получить визу на поездку в Индию, по линии профсоюза. Такой шанс для советского человека может оказаться единственным в жизни, я должен был бросить все и увидеть ее.

Прошлое внезапно стало для меня реальностью. Я не мог уклониться от него. Сестра была моей ожившей памятью, Россией. Двадцать пять лет разлуки подходили к концу. Круг замыкался.

Затерялось Катино письмо с описанием ее маршрута — непростительная небрежность, которая позже оказалась скрытым провидением, прямо по Фрейду.

Мне повезло, что маршрут сестры был потерян. Я успел дать ей адрес в Нью Дели, через который она может найти меня. Это и спасло встречу, поскольку маршруг группы изменился. Мы были близки к тому, чтобы потерять друг друга, когда я, наконец, получил сообщение от Кати. В результате и она, и я поселились в одном отеле, так что могли провести столько времени вместе, сколько возможно, не выдавая себя «наседке» из КГБ. Мы проговорили целую ночь.

Говорили обо всем: о России и Австралии, о ней, Кате, и обо мне, о нашей матери и моей дочери, о политике, литературе, религии… Я чувствовал свою близость с сестрой, но мы были разделены невидимой чертой. Ее представления о внешнем мире и о моей жизни казались наивными, а то и просто неверными. Так, она, привыкшая к опеке КГБ, всерьез подозревала, что за нашей встречей ведет наблюдение и ЦРУ! Сестра ясно дала понять, что очень привязана к России и своей семье и никогда бы не захотела покинуть Россию навсегда.

Утром мы попрощались, крепко обнявшись, думая, что, возможно, никогда больше не увидимся. Катя спросила, может ли она сделать что-нибудь для того, чтобы я вернулся в Россию. Я ответил — ничего, это никогда не будет возможно. Туристский автобус отошел.

Я поехал в Кашмир, чтобы немного отдохнуть. В городке Шринагар, около которого я остановился в плавучем отеле, было спокойно, хотя в горах иногда шли столкновения между пакистанскими экстремистами и индийской армией. Помню смешную сценку. Я занимался тогда китайской книгой И-цзин, и хозяин отеля попросил погадать ему. Ему выпала гексаграмма, говорившая о женитьбе бедного жениха на богатой невесте. Оказалось, что я попал в точку, ибо именно неравный брак был его главной проблемой. Помню, как хозяин привел потом своих родственников, чтобы я им тоже погадал. Меня долго не отпускали.

Я должен был лететь на конференцию в США, где мне предложили работу переводчика. До конференции оставалось две недели. Я летел с остановкой в Германии, где хотел повидать друзей и отдохнуть от Индии.

Вскоре после прибытия в Германию я слег с лихорадкой и ощущением полного изнеможения.

Я подхватил какой-то вирус, плавая в загрязненной воде в Кашмире. Казалось, все стрессы предыдущих недель, а может быть и лет, искали выхода. Голова горела. Но вдруг все прошло. Я начал писать. Каждый день военные реактивные истребители — не знаю, американские или немецкие — пролетали над головой. Подобно разъяренным шершням, они вспарывали воздух, выполняя свои виртуозные маневры. Когда я писал, то неизъяснимым образом словно изгонял их из своего сознания.

Я был в Германии, стране, которая убила моего отца. Я знал, сколь преходящ и хрупок мир. Невидимая пыль из взорвавшегося реактора в Чернобыле оседала на дно мирного пруда, на который я смотрел с веранды. Была весна 1986 года.