В 1990 году я впервые въехал в Россию после почти тридцатилетней эмиграции.

Эта первая поездка была, наверное, самой драматичной. За год до этого мне отказали в визе вообще, без объяснений, хотя у меня было официальное приглашение на научную конференцию. Я рассчитывал посетить Россию без осложнений, до того как начнется возможный откат реформ. Хотелось повидаться с семьей, с матерью, прежде чем, быть может, опять захлопнется дверь. Я много переводил в те годы для австралийского МИДа, и дипломаты заверяли, что в то время мне не грозила никакая реальная опасность.

Но друзья волновались. Одна знакомая пара, увлекавшаяся всякими учениями «нью эйдж», принесла в аэропорт в Сиднее охранный амулет — кольцо в виде скарабея. Уже в самолете я открыл приложенную записку: в ней описывались тайные силы амулета, включая способность противостоять боли при пытках и отводить пулю при расстреле! Я сунул эту записку куда-то в сумку и забыл о ней.

Перед отъездом я принял все необходимые меры предосторожности: в Москве меня должны были встретить не только племянник, капитан милиции, но и съемочная телевизионная группа из США, которая должна была взять у меня интервью. Несколько друзей в Америке и в других странах ждали от меня весточки вскоре после прибытия, пообещав в случае задержки начать бить тревогу. Я был тогда членом Международной Ассоциации Журналистов и мог рассчитывать на ее поддержку. О моем приезде знало и посольство Австралии в Москве.

Я вспомнил о записке в моей сумке только после того, как был задержан КГБ в Шереметьево сразу после прилета. Так как гэбисты заявили сначала, что мой багаж потерян, я начал подозревать, что меня намереваются задержать по какому-то ложному поводу. Найдут эту глупую записку да еще и подложат какой-нибудь наркотик!

Меня держали в изоляции в специальной гостинице рядом с Шереметьево, без права связи с внешним миром. Офицер, арестовавший меня, сказал, что наутро «приедет следственная группа, которая меня допросит». В конце концов, багаж вернули. И наутро меня выпустили, без всякого объяснения.

Я все-таки добрался до Новосибирска и там сумел повидаться со своими родственниками. На въезд в Томск нужно было получить разрешение с подписью министра внутренних дел Бакатина, на что могло уйти несколько дней. Гэбисты постоянно наблюдали за мной. Они даже предложили отвести меня в Томск на своей машине и с сопровождением, но я от этой любезности отказался, сказав, что поеду только после получения официального разрешения. Мать тогда сама приехала из Томска на встречу со мной.

После первоначальных объятий и слез она осторожно спросила: «А как ты смог получить разрешение на въезд и от кого?» Напуганная годами «бесед» с КГБ, она уже ничему и никому не верила. Еще раньше, когда я собирался приехать на конференцию в 1989 году, я позвонил Кате, попросив ее спросить у матери, что она думает о моем возможном приезде. Мать сказала просто: он приедет сюда на верную смерть.

Встретился я и с сотрудником КГБ, который курировал мое дело в Новосибирске, — он сказал, что скопилось многотомное дело, и пожаловался на маленькую зарплату. Всемогущий комитет хирел на глазах.

Повидав мать и родственников, мне больше всего хотелось выбраться живым из страны. Снились потом кошмарные сны, что я застрял в России. Отлет самолета из Шереметьево был задержан на четыре часа, когда мы все уже были на борту самолета, и как всегда, без объяснений. Потом выяснилось, что именно в этот момент началась война в Персидском заливе.

Вторая поездка в Россию состоялась в августе следующего года. Я был приглашен на Конгресс соотечественников — самое большое собрание эмигрантов и беженцев в истории России. В первый раз эмигранты могли вернуться на родину как свободные граждане, не опасаясь быть отправленными в запертых вагонах в места заключения.

У меня все же были сомнения принять ли приглашение. Я решил на короткое время остановиться в Москве по пути в Европу, где у меня были другие дела, а потом снова вернуться на Конгресс. Но прежде хотел выяснить наличие потенциальной опасности. Обстановка в Москве казалась достаточно безопасной, хотя и напряженной, противники перестройки не сдавались. Мой племянник Борис, живший в Москве, капитан милиции, успокоил, что опасности переворота нет.

Несколькими неделями позже, когда я пересаживался на свой рейс в Москву из Парижа, на душе было почему-то тяжело. Буквально за несколько дней до того я сочинил поэму, в которой описывал жизнь, как «свободное падение в судьбу». И в самом деле, какая судьба меня ждала, если бы произошел путч? Несомненно, путчисты не стали бы терпеть толпу бывших «врагов народа», высадившуюся в Москве.

Проходная будка в Шереметьево была полна отверстий, но узкая щель мешала видеть полностью, что происходит внутри. Когда пограничник щелкнул своим невидимым аппаратом, я предположил, что он посылает изображение моего паспорта в главное управление, где его сверяют с компьютером КГБ. Все это время он говорил с кем-то по телефону. Пограничник проверял срок действия моей визы и хотел получить разрешение начальства. Получив согласие, он пригласил меня пройти.

Итак, Конгресс должен был стать возможностью для моего формального примирения с родной страной. Россия звала обратно своих блудных сыновей и дочерей, вроде бы нуждаясь в их советах и взглядах на будущее страны, хотя все это могло легко стать, как обычно, пустым ритуалом. Среди прочего литературного багажа я вез свой перевод книги о приемах разрешения конфликтов, ведения переговоров и посредничества. Ее соавторы — две австралийки, Хелена Корнелиус и Шошана Фэйр, предлагали методики, в которых, как мне казалось, Советский Союз нуждался, когда начал расползаться по швам. Презентации, организованные мною на различных круглых столах с советскими и западными экспертами, вызвали интерес в средствах массовой информации. И все же чувство беспокойства не покидало меня. Все, казалось, шло слишком гладко. Интуиция подсказывала, что власть, которая уничтожила миллионы, вряд ли уйдет просто так.

В ночь на 18 августа мне приснился сон. Будто стою у окна, пытаясь удержать его закрытым под напором ужасающей бури, в любую минуту оно может не выдержать. И одновременно вижу, что моя сестра спит на полу, обнимая ребенка. Я пытаюсь разбудить ее, чтобы предупредить об опасности…

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок из Австралии. Звонил Приа Вишнулин-гам, ведущий телевизионной программы новостей.

Он спрашивал, знаю ли я о мятеже. Включил телевизор. На фоне спокойных лугов играл оркестр. Часом позже зачитали сообщение о ГКЧП. Кошмар стал реальностью.

В то утро Патриарх всея Руси Алексий пригласил участников Конгресса на специальную службу в один из храмов Кремля. Это было Преображение Господне. Пока продолжалась церемония, танки и бронетранспортеры собирались вокруг Красной площади.

Следующая ночь 20 августа была самой тревожной. Российский Белый Дом, окруженный импровизированными баррикадами, защищала в основном молодежь. Все это напоминало китайскую площадь Тяньаньмэнь с ее полиэтиленовой богиней демократии двумя годами раньше.

Окно гостиницы, где я жил, служило отличным наблюдательным пунктом, из которого можно было видеть улицы, прилегающие к Кремлю, и часть Красной площади. Мой верный карманный коротковолновый приемник стоял на подоконнике, соединяя с миром. Сквозь моросящий дождик я видел, как быстро носились лимузины — голодные черные тараканы, въезжающие в Кремль и выезжающие из него на опустевшие из-за комендантского часа улицы. Вскоре после полуночи внезапно вышло в эфир «Эхо Москвы», единственная из оставшихся независимых радиостанций, с сообщением о надвигающейся осаде Белого Дома правительственными войсками.

У меня не было иллюзий в отношении моей личной безопасности, несмотря на ободряющий телефонный разговор с австралийским посольством. Если эта банда смогла похитить законно избранного президента вместе с его ядерным чемоданчиком, мой австралийский паспорт и журналистские удостоверения вряд ли произведут впечатление.

Я был уверен, что вряд ли мне по плечу повторить свой заплыв почти тридцатилетней давности. И возраст не тот, и время года неподходящее… Уж лучше отправиться в Ленинград и попытаться сесть на первый же поезд в Финляндию.

Я вспомнил о судьбе Юрия Ветохина, одного из немногих людей, безуспешно попытавшихся повторить мой путь. Через год после моего заплыва он, без ласт — фатальная ошибка! — поплыл из Батуми в Турцию. Однако сильные течения отнесли его назад настолько, что он оказался не в Турции, но еще глубже, на территории СССР! Ему удалось избежать ареста в тот раз, но, когда он повторил попытку побега в 1967 году с использованием надувной лодки, его поймали и он отсидел восемь лет в психушке — ВНИИ Судебной Психиатрии имени Сербского. Он перенес издевательства, принудительное лечение, побои и голод, перед которыми, по признанию заключенных времен войны, бледнели немецкие концлагеря. Выйдя полумертвым в 1975 году, он сразу начал готовить новый побег, с заплывом в Индонезию с туристического судна. Судно не заходило в загранпорты и ему удалось получить туристическую визу. Ему предстоял долгий заплыв, хоть и без пограничников, но с огромными естествен-ними преградами — течениями, акулами, прибоем, ориентацией в ночное время. Заплыв удался, и он в конце концов попал в США.

Когда распространились новости о победе Ельцина и возвращении Горбачева в Москву, я отправился к Белому Дому. Лица людей в метро светились радостью. Бывшие правители еще раз доказали свою бездарность и бессилие. Так как газеты не выходили, толпы людей собирались вокруг листовок, расклеенных на стенах. Мужчина средних лет читал листовку вслух перед большой толпой, запинаясь, но воодушевленно.

После Конгресса я планировал слетать в Сибирь, повидаться с семьей. Племянник Борис, все еще озабоченный моей безопасностью, вызвался лететь со мной в качестве сопровождающего. На самолет билетов не достали и добирались на поезде два дня и три ночи через Урал, загрузив рюкзаки изрядным количеством еды и прихватив баллончик с парализующим газом, на всякий случай.

Несмотря на опасения, поездка прошла почти без приключений. Проводницы без конца носили нам чай, извиняясь, что уже два месяца нет сахара. К счастью, у нас с собой была банка джема. На станциях продавали соленые огурцы и горячую картошку. За доллар можно было накупить кучу еды и еще получить сдачу.

В коридоре вагона играли дети. Рабочий, ехавший в нашем купе, не переставал повторять, что ему все равно, кто правит страной, лишь бы иметь приличную зарплату- и возможность покупать вещи. За окном мелькали водонапорные башни, дымящие трубы предприятий, ветхие от времени домишки, перемежаясь с бескрайними лесами и укрытыми осенним туманом озерами.

В Новосибирске к нам присоединилась Катя, чтобы вместе отправиться в Колпашево, где когда-то был наш родительский дом, ведь в первый приезд меня в родной город не пустили.

Я был готов ко всему. Мы приехали инкогнито, даже не позаботившись о регистрации в милиции, так как рассчитывали пробыть здесь не больше двух дней. За несколько месяцев до этого редактора местной газеты чуть не уволили за перепечатку из «Сибирской Газеты» интервью со мной. Комитет ветеранов войны опубликовал боевой клич с осуждением моего возможного визита. Воинствующие старики-коммунисты собирались показать мне, кто в стране все еще хозяин.

Первый день в Колпашево оказался на редкость хмурым. Моросящий дождь покрывал все серой сеткой, затуманивал объектив фотоаппарата. Мы пошли к памятнику горожанам, павшим на войне, — имя нашего отца на нем не значилось. Памятник поставили уже после моего побега, партия была начеку — отец «предателя» не заслуживал чести числиться среди тех, кого «утвердили» павшим героем.

Неподалеку от дома, где мы жили когда-то, был магазин. Взрослые как-то послали меня сюда купить бутылку водки, а я, не в силах противиться искушению, купил вместо нее перочинный ножик и получил за это ужасную трепку. Рядом находился котлован, где я часто играл ребенком. Тридцать прошедших лет заполнили его мусором времени: старыми ботинками, пластиковыми бутылками, газетами и прочей грязью. Одновременно я думал о другом рве — не отмеченном на картах массовом захоронении жертв репрессий, чуть поодаль, на берегу реки. Мой маленький сибирский городок был памятником трагедий моей страны.

Когда мы с сестрой стояли у могил дедушки и бабушки, я вспоминал, что они ушли без традиционного христианского прощения друг друга. Может быть, и я не способен никого прощать и чувствовать благодарность к жизни? И не коммунисты или экологическое загрязнение, а вот эта неспособность прощать, это отсутствие веры и милосердия стали истинной причиной разрушения человеческих и материальных ценностей, которое я видел вокруг себя? Это был гнев, который мы передавали от одного поколения другому. Стоя у могил наших предков, мы с сестрой дали друг другу слово простить всех родных и близких на пороге своей смерти.

В день отъезда местная газета попросила меня дать интервью и написать личное обращение к жителям города. Я написал о надежде и согласии. Я думал о мальчиках и девочках возраста, в котором я покинул Колпашево. Казалось, их возможности невероятно возросли с приходом «перестройки». Но возросли и препятствия — преступность, обман надежд, конкуренция за теплое место под солнцем, своим или заграничным. И все-таки я верил, что сибирская смекалка, позволяющая перенести все превратности природы и все закавыки российской истории, поможет и им. Им не придется, как мне, тайком брать книги из районной библиотеки. Им открыт Интернет с его огромным потоком информации. Нужна только вера в успех, в судьбу, в свои возможности. Нужна и честность духа, умение смотреть правде в лицо.

Мы поехали в Томск к матери и брату. Володя ждал нас около дома, где жила мать; он сидел на лавочке и курил сигарету. Он здорово постарел, хотя и не потерял своего привычного чувства юмора. Я вошел в маленькую квартиру. Мать стояла посреди комнаты — морщинистая, но все еще бодрая, несмотря на свои восемьдесят шесть лет. Она была одета как всегда аккуратно, в простой, домашний халат собственного шитья. Родственники приходили и уходили, делясь со мной рассказами о своей жизни и о том, как их допрашивала милиция после моего побега. Впервые я мог им рассказать всю свою историю. Я больше не был отверженным, потерявшимся на чужих берегах. Меня скорее воспринимали как героя, возвратившегося из долгой опасной одиссеи с дарами другой цивилизации. Даже мой старший брат, которому я всегда казался немного идеалистом, был поражен моей способностью превращать кусочки пластика из бумажника в бутылки импортного коньяка и блоки сигарет. Он по-прежнему с недоверием относился к моей профессии переводчика и журналиста. «Вот если бы ты завел в Австралии свиноферму», — всего лишь полушутя говаривал он, — «тогда бы мы поговорили».

Мой бывший товарищ по команде пловцов, Борис Филиппус, ставший, кстати, чемпионом мира среди сениоров, свозил меня в печально знакомую мне Томскую психиатрическую больницу. Мы ходили по улицам вокруг больницы. Вокруг были такие же обшарпанные здания, во дворах бродили летаргические пациенты, напичканные нарколептиками. В воздухе — тонкий запах мочи, наверное от матрасов, которые сушили на солнце. На секунду я почувствовал, что мне надо зайти опять в палаты, чтобы понять, заново прочувствовать весь ужас моей тогдашней ситуации. Что было бы со мной, если бы в тот сибирский холодный день я не рискнул прорваться через кухонный зал? Вернувшись к родным, я чувствовал себя тихим и удовлетворенным, но не очень-то счастливым. Кем я был для них? Своим или иностранцем? Вспоминались слова старого эмигранта, учителя балета во Франции: «Когда я с французами, я знаю, что я — не француз. Когда я с русскими, я знаю, что я — не русский».

Наутро я попрощался с матерью, сестрой и братом, не уверенный, что снова их увижу. Приближалась суровая зима.

Только чудо может спасти Россию, думал я на обратном пути в Шереметьево, а тело стонало и скрипело от месячной перегрузки холестерином, алкоголем и нитратами. Вспомнился анекдот: очень легко превратить капитализм в социализм — это как сварить уху из аквариума. Но гораздо труднее сделать наоборот.

Немолодой водитель такси, явный шестидесятник, проигрывал кассеты с бардовскими песнями протеста. Вспоминалась русская сказка. Иван-царевич лежит в поле, разрубленный на куски Кащеем бессмертным, злодеем, с незапамятных времен преследовавшим Россию. Иван воскрес, спасенный могучим Духом Зверей, с которыми предусмотрительно обручил трех своих сестер. Звери принесли живую и мертвую воду и вдохнули в тело царевича жизнь. Но так было в сказке…

Во время моих поездок я с горечью наблюдал, как с годами новой философией в России все более становился цинизм. Еще при Ельцине свобода воспринималась как вседозволенность. Наш закрепощенный народ, не привыкший к самостоятельному принятию решений, видимо, не нашел сил справиться с этой свободой, и она превратилась в распущенность.

Как внизу, в нелегкой борьбе за выживание, так и наверху — в ходе накопления первоначального капитала, критерии морали были выброшены за дверь. Ловкачи проявили недюжинные таланты и чудеса изобретательности, обворовывая ближних. Люди, не привыкшие с детских лет к самостоятельности, поверившие в сказки о внезапно свалившейся на голову халяве, тысячами попадались на посулы невероятных денежных процентов, дешёвых квартир и машин, заграничных туров и огромных дивидендов от якобы ценных бумаг. Крупномасштабная коррупция шла с верхов власти вниз и возвращалась с утроенным моментом снизу вверх. «Силовики» создавали свои теневые структуры, которые помогали им «крышевать» олигархов и бандитские мафии. Народ (по крайней мере, те, у кого есть еще силы поднять глаза от тарелки с тощим супом), лупил глаза на мыльные оперы и порнуху, лечился у экстрасенсов, скупал на последние деньги биодобавки и прочие чудеса коммерческой медицины. Чиновники брали взятки, продавали «мертвые души» и мечтали об оффшорах. Интеллигентская элита предавалась ностальгии по прошлому или будущему и читала лекции за рубежом. Бизнесмены старались урвать побольше и подставить друг другу ножку. Собственное производство (кроме сырьевых отраслей, приватизированных олигархами) практически не развивалось. Россия по-прежнему сидела на нефтяной игле. И на фоне всей этой языческой вакханалии бродили тысячи бездомных, беспризорных детей, сбивающихся в далеко не безобидные стайки. Россия стала страной обедневшего матриархата, страной без отца и без настоящего хозяина…

Выросло поколение, которое «выбирает пепси», компьютерные игры, попсовые шоу типа «За стеклом» и просто не хочет читать. Многие не знают ни своих дедов-прадедов, ни истории своей страны. Одна надежда: Россия всегда славилась талантами. Поразительно, но даже в таких условиях люди работали в информационном потоке Интернета, создавали, вопреки всему, новые высокие технологии, получали международные премии в области науки, литературы и искусства. Были и талантливые управленцы и финансовые гении. И — увы! — гениальные хакеры. По-прежнему встречались настоящие мастера — «золотые руки». Всё это как будто говорило о том, что у России есть будущее. Только вот когда оно будет лучшим для большей части народа, хотя бы настолько, как это происходит в Китае.