Антибраконьерская команда, успевшая за какие-нибудь девять месяцев своего существования проделать столько полезной работы, находилась на подъеме, когда ее фактически прибрало к рукам руководство заповедника Чартер. Как мне объяснил один из землевладельцев, то обстоятельство, что природоохранной деятельностью занимаемся мы, независимые, а не они, землевладельцы, ставит последних в неловкое положение перед правительством. Мне ничего не оставалось, как передать нашу команду в заповедник Чартер. Опасаясь снижения эффективности ее работы, я попытался поставить условие, что бойцы будут заниматься только патрулированием, не отвлекаясь ни на что другое. Антибраконьерская деятельность приносит результаты лишь в том случае, если ведется постоянно и целенаправленно.

Поначалу все шло так, как мне хотелось, но затем бойцов начали использовать на других работах, в частности на строительстве на директорской базе. Я чувствовал, к чему это приведет. Пока бойцы сами для себя строят жилища, браконьеры могут бесконтрольно хозяйничать. За пределами же заповедника Чартер положение было вовсе несносным, так как там вообще не велось систематической антибраконьерской работы.

Ввиду тяжести ситуации я оставил многие другие занятия и сам взялся патрулировать. Я один надзирал за территорией площадью около ста квадратных километров, часами отыскивая браконьеров и их капканы. Это была изматывающая работа, тем более что с приближением Рождества, когда на юге Африки в самом разгаре лето, столбик термометра даже в утренние часы в тени подбирался к тридцати, а к полудню поднимался выше сорока. Самая же большая сложность заключалась в том, что у меня не было официального доступа на большую часть территории, которую я патрулировал, так что я делал это тайком. К счастью, мое присутствие осталось незамеченным, но ведь точно так же там могли разгуливать и браконьеры.

Неделю за неделей каждое утро я либо выезжал из лагеря на машине, либо выходил пешком, в зависимости от того, какой участок требовал проверки. В течение целого года у меня не было ружья – оно было мне не по карману. Вместо огнестрельного оружия приходилось патрулировать с копьем, которое я нашел где-то в кустах, – очевидно, оно провалялось там несколько лет, потерянное браконьером. В другой руке у меня было мачете. К счастью, и с таким оружием я был грозой для браконьеров, и в течение двух лет в долинах Питсани и Таваны – в самом сердце львиных владений – мне очень редко попадались новые следы деятельности браконьеров да изредка встречались старые капканы.

Однако вдоль Шаше я не раз находил новые, что давало повод для беспокойства. Кроме того, физическое и психическое истощение, вызванное многочасовым патрулированием знойными днями и столь же жаркими ночами, – когда я пишу об этом, меня и то бросает в жар! – резко снизило сопротивляемость моего организма. У меня развился опасный абсцесс в области прямой кишки – это сейчас я могу над этим шутить, а тогда мне было, прямо скажем, не до смеха.

Несмотря на недовольство и предупреждения Джулии, я с упрямством, достойным лучшего применения, отказывался оставить львов и антибраконьерское патрулирование и поехать на обследование к врачу. В прошлом у меня уже было кое-что похожее; прописанные антибиотики тогда не помогли, и нарыв продолжал расти, но в одну прекрасную ночь он таки лопнул, и все быстро зажило. Теперь же чем больше становился нарыв, тем сильнее становилась боль; та ночь, когда он лопнул, оказалась одной из самых мучительных в моей жизни. К тому времени нарыв был размером с небольшой апельсин, и сколько я ни глотал болеутоляющие, толку от них не было никакого. Джулия не отходила от моей постели, глядя, как я скрежещу зубами и разжимаю их только затем, чтобы сделать очередной большой глоток виски.

Около часа ночи Джулия вздрогнула, услышав мой жуткий стон. Ей было тяжко смотреть, как я корчился от боли. Потом я снова дико заорал – это наконец лопнул проклятый нарыв. Когда весь гной вытек, виски подействовало, и я крепко-накрепко заснул. В течение последующих дней нарыв окончательно зажил, и я, к неудовольствию и огорчению Джулии, быстро вернулся к патрульной работе. Возможно, я был слишком одержим навязчивой идеей спасения львов от капканов, но меня не покидало ощущение, что если я хоть чуть-чуть ослаблю бдительность, то непременно случится трагедия. Чего только не сделает отец ради спасения своего ребенка от смерти? Так и я готов был на все ради спасения львов. Я боялся за них так же, как отец боится за своих детей.

Порой во время пешего патрулирования я натыкался на следы своих львов. Иногда шел по ним, а когда находил самих животных, любил посидеть в их обществе, прежде чем продолжить путь. Теперь прайд проводил все больше времени в центре своих владений – во-первых, потому что Близнец ушел к югу, где воссоединился с остатками прайда Нижнего Маджале, а во-вторых, потому что с севера, из региона Тули-сафари, пришли две львицы – почти того же возраста, что Фьюрейя и Рафики, – с шестью детенышами и заняли район Шаше. Члены моего прайда не хотели иметь дела с другой группой львов и потому оставили эти удобные места, где имелись постоянные источники воды и в изобилии водилась дичь.

Теперь главная проблема, коснувшаяся и моего прайда, заключалась в том, что в долинах Таваны и Питсани уровень природных вод опустился до рекордно низкой отметки. В прошлые годы воду всегда можно было найти при любых климатических условиях, теперь же на месте многих источников остались лишь ямы, покрытые запекшейся коркой. В отчаянии я взялся за кирку и лопату и трудился до тех пор, пока вода не выступила на поверхность; ту же операцию я проделал и над другими еле живыми источниками вниз по реке. Но текли дни, уровень воды опускался все ниже, и настал момент, когда копать глубже я не мог: глубже была скала.

Приходя к водопою, что находился ниже всех по руслу Питсани, я почти ежедневно был свидетелем тяжкого зрелища. Около водопоя держалась группа павианов, члены которой пили из источника по старшинству. Из-за того, что вода выступала очень медленно, бедняжкам приходилось почти безотлучно находиться у источника, и следовательно, им удавалось добыть пищи гораздо меньше, чем обычно. Они стали похожи на ходячие скелеты, и при виде их у меня сжималось сердце.

Я приходил к водопою через день и, пытаясь облегчить страдания павианов и других животных, углублял и расширял яму, где скапливалась вода. В обычные годы это делали слоны, но теперь они ушли туда, где легче было утолять жажду, – вниз по руслам Питсани и Лимпопо, так что, если бы не я, здешние источники заглохли бы окончательно. Поначалу при моем появлении павианы поднимали крик и обращались в бегство, но прошли дни, и, как это ни покажется странным, они привыкли к моему присутствию и, похоже, сообразили, что я делаю. Теперь, когда я приходил, обезьяны смирнехонько сидели в ожидании, но как только я, закончив работы на одном источнике, уходил к другому, все стадо сумасшедшей гурьбой кидалось к воде. Эти животные полюбились мне. Отдыхая, я частенько наблюдал за ними, но потом неизбежно обращал взоры к небу и думал о дожде.

А что же львицы? Вызванное нехваткой воды уменьшение дичи в их исконных владениях, чудовищная жара плюс ответственность за прокорм пятерых детенышей отразились и на них. Львята по-прежнему выглядели сытыми и здоровыми. Матери же – в противоположность наблюдениям других людей за поведением львиц в отношении своих детенышей, – завалив добычу, сначала давали наесться потомству и лишь затем приступали к трапезе сами. (На этой особенности их поведения я остановлюсь ниже.) Фьюрейя и Рафики похудели, но по-прежнему были в хорошей форме. Нынешнее лето было губительно и для человека, и для зверя; привозя в лагерь воду в бочках для наших собственных нужд, мы непременно в первую очередь наливали дополна бочки для львов. По крайней мере, пусть знают, что у ограды лагеря всегда можно напиться.

Я всем сердцем чувствовал, как они боролись за жизнь. И они и мы изнывали от тяжелых условий существования среди дикой природы. Каждый день мы видели появлявшиеся на юге облачка, порою даже доносились отдаленные раскаты грома. Но все, что нас окружало, излучало жару. Ее источал и открытый клюв птицы, и тонкий хруст ветки. Все вокруг молило о дожде. Мелкие черные мошки хоть и не жалили, но набивались в глаза, ноздри и уголки ртов людей и в пасти львов в поисках влаги. В самые тяжелые, палящие дни мы с Джулией наблюдали, как стайки мелких птиц прятались в затененных уголках лагеря (хотя даже там температура доходила до сорока) – условия жизни избавили их от страха перед нами. В некоторых других лагерях птицы гибли от жары, а еще был случай, когда мой друг-полисмен спугнул из кустарника змею, и она изжарилась живьем, как только выползла на раскаленную почву.

Мне врезался в память один особенно гнетущий день, когда я, несмотря ни на что, вышел патрулировать и двинулся к северу от лагеря. Время от времени я останавливался и вглядывался в южную сторону – не придут ли оттуда грозовые облака? Мошки назойливо лезли мне в глаза, вились над головою, а многие набились мне в волосы и засели у самой кожи, выделявшей пот. Пробираясь по долине Питсани, я неожиданно увидел вдали пять золотых фигур, а справа до меня долетело тревожное фырканье импалы. Охота снова срывалась из-за детенышей: львы не остались незамеченными.

Фьюрейя и Рафики затаились, собираясь напасть на стадо, но детеныши, исполненные юного, рвущегося наружу энтузиазма, готовы были ринуться в атаку. Я увидел, как со дна русла появилась львица и издала глубокий стон. Это была Рафики. Я узнал бы ее даже издали, потому что всякий раз, когда у нее срывалась охота, она жалобно стонала – словно плакала про себя.

Я подошел поближе и сел на скалу, а затем позвал Рафики. Та бросила на меня взгляд, повернулась и двинулась ко мне. Так мы приветствовали друг друга в самом сердце и в самом пекле юга Африки, и, как бы в подтверждение нашего союза, она улеглась на землю у моих ног.

Затем вдали показалась Фьюрейя. Она повернула голову в мою сторону, но поприветствовала только голосом: она уводила детенышей подальше. Я снова взглянул на Рафики – кожа да кости, слюна пузырится в мягких черных уголках пасти. «Бедняжка», – подумал я. Мошки набивались ей и мне в глаза. Затем львица встала, и мы вместе направились в ту сторону, откуда она пришла. Дойдя до высохшего русла, я увидел следы Фьюрейи и ее детенышей – они ушли куда-то вперед. Мы с Рафики направились туда же. Я глянул в южную сторону – облака явно двигались к нам. Я тихо помолился, чтобы ночью обязательно пролился дождь и принес облегчение исстрадавшейся земле.

Мы прошагали еще немного, и вдруг Рафики метнулась вправо и устремила свой взор на пастушье дерево. Я крепче стиснул копье, опасаясь, что среди кроны мог притаиться леопард, затащивший на ветки добычу. Я присмотрелся. Никакого леопарда не было, осталась только давно брошенная им добыча – недоеденные и высохшие останки импалы. Рафики подпрыгнула и вцепилась в леопардову добычу – она страшно изголодалась. Наконец ей удалось стянуть трофей вниз – я слышал, как он брякнулся на землю, словно связка жердей.

Тут до моих ушей издалека донесся стук по окаменевшей земле сотен копыт, удалявшийся на запад. «Это охотится Фьюрейя, – подумал я, с грустью взглянув на валявшиеся передо мной изъеденные личинками останки импалы. – Ни пуха тебе, ни пера, Фьюрейя, – сказал я про себя. – Возвращайся с добычей, чтобы и Рафики досталось». Между тем Рафики припала к земле и с жадностью набросилась на жалкие останки антилопы.

Я покинул Рафики и не стал искать Фьюрейю. Я надеялся, что охота увенчалась успехом, и не хотел тревожить ее. Пиршество, голод, подбирание крох за другим хищником – таковы колебания маятника, вызванные засухой, которая выпила последние соки земли и высосала энергию всех тех, кто живет на ней. Я двигался на юг и чувствовал, что схожу с ума от жары и ослепительного солнечного света. Тем не менее я обратил внимание, что тучи плывут мне навстречу.

Солнце клонилось к закату, а с меня по-прежнему струился градом пот, и земля все так же излучала жар. Небо надо мной было совершенно чистым – облака только подразнили и улетучились. Значит, предстоит еще одна знойная ночь, а на следующий день, как и сегодня, снова ждет изнурительная жара. В таких условиях порою чувствуешь, будто половина твоего существа уже отправилась на тот свет, а о другой вовсе нет желания беспокоиться.

Летние ночи – пора царствования змей и скорпионов; самые зловредные из этих созданий не обходили стороной и наш лагерь. Кто к нам только не жаловал – и южноафриканские гадюки, и кобры, не говоря уже о ядовитейшем скорпионе-парабуфисе с толстым хвостом и ядом нейро-токсического действия. Однажды удушливой ночью я проснулся от пронзительного писка. Я замер, пытаясь определить, откуда он доносится и кто бы это мог пищать. Когда мой рассудок несколько прояснился, я понял, что источник писка находится прямо у меня под головой. Я лежал на раскладушке, а писк раздавался с земли.

Я включил фонарь и с опаской посветил вниз. Опасаться и в самом деле было чего: вот она, южноафриканская гадюка собственной персоной, с типичными черными полумесяцами на широкой спине. В пасти у нее была зажата корчащаяся мышь. Я знал эту мышь. Она уже несколько месяцев жила у меня в палатке – ночью шуршала, ища крохи еды, а днем спала среди вороха моей старой одежды. Нам не хотелось никого убивать, но ради собственной безопасности приходилось делать исключение для скорпионов и ядовитых змей, появлявшихся в лагере. Я схватил массивную глыбу, которая лежала в палатке, – это был «Батианов камень», потому что, будучи детенышем, он любил отдыхать возле него. При первом же моем движении змеюка бросила добычу и с шумом заскользила по полу палатки. Бросок был точен! Тварь мгновенно околела, а меня охватили угрызения совести…

Вскоре после этого случая Джулия однажды проснулась на заре вся в поту: ей приснилась змея. Пока я продолжал досматривать свои сны, она приготовила чай и вышла, чтобы достать мне чашку. Неожиданно она услышала шорох в траве близ того места, куда я накануне вечером поставил свою раскладушку, ища хоть немного прохлады. Она тут же вспомнила приснившееся и замерла на месте, а затем осторожным шагом направилась ко мне.

Дойдя до моего неподвижного тела, она почувствовала что-то влажное у себя на бедрах и, присмотревшись, разглядела крохотные капельки жидкости. Растолкав меня, она принялась рассказывать о том, что видела во сне, о шорохе в траве и показала капельки жидкости на коже. «Кобра, – спросонья пробормотал я. – Плюющая кобра». Мы вытерли яд с бедер Джулии и стали ждать, пока солнце взойдет над горизонтом. Тогда уже, вооружившись палками, мы осмотрели то место, где Джулия слышала шорох. Так и есть: вот следы от крупной змеи – плавные повороты на мягкой серой пыли. Хорошо еще, что яд попал на ноги, – обычно черношеяя плюющая кобра метит в отражение в глазах жертвы. Попав в цель, яд вызывает немыслимую боль, и, если не принять срочные меры, наступает та или иная степень слепоты.

После случая с коброй мой хороший друг, инспектор ботсванской полиции Нксане, одолжил мне свое превосходное ружье. Посетив как-то раз «Гавану», он сказал:

– Так дальше нельзя, Гарет. Нельзя делать такое дело и не иметь ружья для самообороны. Возьми мое.

Я с благодарностью лринял подарок и с тех пор, выходя патрулировать, всегда брал с собой ружье друга. Так продолжалось полгода, пока он не вышел в отставку и не уехал к себе домой, на север Ботсваны.

Но до того, как инспектор Нксане пришел мне на выручку и одолжил ружье, у меня, как я уже говорил, целый год не было огнестрельного оружия, столь необходимого среди дикой природы. Невероятно, но судьба была ко мне милостива и ни разу не послала случая, исход которого мог бы оказаться фатальным. Но еще более невероятно, что уже через неделю после того, как в моих руках оказалось ружье, такой случай произошел. Если бы в тот момент у меня в руках были только старое копье да мачете, мне пришел бы конец.

Как– то спозаранку мы с Джулией катили по плато, лежащему выше Долины браконьеров, в поисках прайда, которого не видели уже несколько дней. Так, вот следы двух львиц и детенышей. Я вышел из машины и двинулся пешком, а Джулия ехала в нескольких шагах позади. Так мы двигались с четверть часа, пока не достигли крутого, сплошь заросшего мопаном склона, за которым начиналась долина, ведущая к Шаше. Дальше машина не могла пройти, и мы с Джулией решили так: я еще немного пройду по следу, а затем вернусь назад.

Я чувствовал неладное, но не мог понять почему. По всем признакам это были следы моего прайда – и по числу животных, и по размерам отпечатков лап. Отбросив страхи и сомнения, я бодро зашагал вперед. Я двигался по следу, ведущему в долину, несколько раз теряя его на каменистых склонах. Он привел меня в центр долины, где пролегало высохшее русло; я отшагал еще с километр, пока след не повернул резко к крутому берегу.

Я присмотрелся и вдруг заметил впереди какое-то движение. В тридцати метрах от себя я заметил львят, которые пустились наутек точно так же, как пускались наутек детеныши Фьюрейи и Рафики, когда я неожиданно вылезал откуда-нибудь из кустов. Вдруг я услышал разъяренный львиный рев и увидел двух взрослых львиц, сбегавших но крутому берегу прямо на меня. Завопив не своим голосом, я быстренько зарядил ружье и сделал предупредительный выстрел, целясь в точку впереди львиц, пока они не успели напасть. Пуля ударилась о склон, посыпались камни, и обе хищницы замерли на месте. Я ретировался, на ходу перезаряжая ружье, и под аккомпанемент оскорбленного рычания поспешил укрыться в спасительных мопановых зарослях.

Теперь, оказавшись на безопасном расстоянии, я клял себя за то, что вторгся во владения чужого прайда и потревожил его. Это оказались две недавно обосновавшиеся на землях Шаши львицы – в тот день я видел их впервые. Возвращаясь к машине, я сделал большой полукруг, дабы удостовериться, что они меня не видят.

Джулия настрадалась изрядно. После того как она потеряла меня из виду, минуты тянулись мучительно долго; затем до нее донеслись львиный рев, мои крики, звук единственного выстрела. Потом все стихло, слышалось лишь разъяренное рычание. Решившись, она вышла из машины и стала звать меня. Порой звуки странно распространяются в кустах – Джулия слышала все, что происходит, а я ее не слышал. У Джулии оказалось отважное сердце – убежденная, что на меня напали львы, она схватила в одну руку мой большой охотничий нож, в другую – мачете и осторожно двинулась в долину искать меня. К счастью, она не успела далеко уйти: я заметил ее и окликнул. Когда Джулия увидела меня, у нее отлегло от сердца и она бессильно уронила руки с зажатыми в них ножом и мачете. Я обнял свою боевую подругу за плечи, и мы вместе направились к машине.

Между тем мучительному сезону засухи все не было видно конца. Джулия так написала об этом в своем дневнике: «Почти два месяца – ни одного дождя. Температура каждый день держится на отметке 45-50°. Постоянно выдерживать такое невозможно. В водопоях Питсани одна грязь. Животные едва шевелятся, забившись в затененные места, мимо которых мы каждый день проезжаем в самые жаркие часы».