1

– Чтобы дело прекратили, – говорил Пэйджит Терезе Перальте, – надо доказать Бруксу: Марк Ренсом именно таков, каким его описала Мария Карелли.

Было утро. Они сидели в офисе Пэйджита. Пусть себе поговорят другие – юристы, служащие. Пусть рыщут по коридорам репортеры, пусть отбивается от желающих взять интервью секретарь. Пэйджит отключил телефоны, и в его офисе тишина.

Сам он, с виду хорошо отдохнувший после вчерашних забот, с профессиональным беспристрастием законника, защищающего интересы совершенно чужого ему человека, снова изучал то, что рассказала Мария Карелли Монку. Единственная примета, говорившая о его личном отношении к случаю, – газета на столе, у газеты кричащий заголовок: "УБИТ МАРК РЕНСОМ" и подзаголовок: "Тележурналистка обвиняет в попытке изнасилования", а на фотографии крупным планом Мария Карелли с синяком под левым глазом, рядом лицо Кристофера Пэйджита.

Он проследил за взглядом Терри – та смотрела на газету.

– Разумеется, это трудно. Тем более надо рассматривать все лишь с точки зрения закона.

Замечание исключало всякую возможную дискуссию по этому поводу. Терри поняла: он решил вести дело Марии Карелли так, будто она никогда не была частью его жизни.

– Ну, это довольно просто, – наморщила лоб Терри. – Нам нужны сведения о подобных посягательствах, происходивших раньше. Кое-что до суда мы сможем раздобыть.

– Да, – согласился Пэйджит. – Если мы докажем, что Ренсом и раньше кого-то изнасиловал, Маккинли Брукс вышвырнет все материалы по делу Марии проворней, чем дохлую мышь из кухни.

– Но есть синяк! – Терри с удивлением заметила в себе вспышку раздражительности. – Я хочу сказать: неужели удары по лицу – недостаточное доказательство? Или он клонит к тому, что это была любовная игра?

Пэйджит покачал головой:

– Ну, вряд ли. Однако надо посмотреть на обстоятельства с точки зрения Брукса. Он имеет дело со случаем, который может привести к краху его карьеры, ключа к разгадке нет, а свидетель один – Мария, которая говорит то, что на ее месте говорила бы любая, чтобы избежать тюрьмы.

– А что, если мы ничего не найдем? Если Мария – первая?

– Тогда вопрос сложный.

– У меня всегда вызывала сочувствие женщина, ставшая первой жертвой какого-нибудь парня. Кто поверит ей? Со временем, может быть, она и сама постарается забыть об этом. Пройдут дни, и, возможно, ей снова придется с ним встретиться… – Прервав ненадолго свои рассуждения, Терри после паузы добавила: – Но даже если мы найдем кого-нибудь, у нас будет крайне мало времени, чтобы добиться ее доверия и признания.

Мгновение Пэйджит размышлял над сказанным ею.

– Помнится, в вашем личном деле записано, что вы были адвокатом в делах об изнасиловании.

Для Терри это явилось неожиданностью, она отвела взгляд.

– Очень недолго, – проговорила она, – и больше занималась правовой, а не моральной стороной проблемы. Не думаю, что у меня это хорошо получалось – помнится, я всегда была перегружена, всегда в напряжении.

Пэйджит смотрел на фотографию Марии.

– Мне подумалось, что женщине, пережившей несчастье, с вами будет легче найти общий язык. А потом, если дело все же дойдет до судебного разбирательства, нам отнюдь не помешают материалы допроса, проведенного лично вами.

– Я мало участвовала в процессах. Несколько судебно наказуемых проступков с государственной защитой – вот и все.

– Будь вы иной, я имел бы лишний повод для беспокойства.

Скрытый в словах комплимент удивил ее. Мария Карелли – мать его Карло, поэтому для Пэйджита сейчас наступили не лучшие времена, а он, запрятав в душе тревогу, с пониманием относится к Терри, тактичен с нею, доверяет ей.

– Вы на самом деле так думаете? – спросила она и смутилась. Живя с Ричи, подумалось ей, можно совсем отвыкнуть от комплиментов.

– Речь немного о другом. В данный момент я подыскиваю адвоката-феминиста, с которым смог бы иметь дело любой из членов суда присяжных. Кого-нибудь, кто явился бы антиподом Марни Шарп с ее "сердечностью и юмором".

Терри улыбнулась и подумала: нет ли в словах Пэйджита желания помочь ей преодолеть неловкость?

– Конечно же, мне хочется быть полезной. Жаль только, что я не могу достаточно легко вникнуть в обстоятельства дела.

Пэйджит оценивающе посмотрел на нее:

– Это неважно. Всякий нормальный человек чувствует себя неловко, имея дело с изнасилованием.

Особенно, подумала Терри, если это случилось с тем, кого ты знаешь. Она поспешила перейти к другой теме.

– Как вам показалась Марни?

Он откинулся на спинку стула:

– По-моему, она очень недоверчивая и сухая.

– Старается быть непреклонной. Я мало видела Марни, лишь в суде и в Ассоциации женщин-юристов, она член Ассоциации. – Терри помедлила. – Можно мне дать вам совет?

– Конечно.

– Во-первых, ее не надо злить. Где-то в глубине души Марни Шарп осталась маленькой девочкой, которая знает, что мальчишки не любят ее, и мстит им за это. Но враждовать с Маккинли Бруксом она не станет, хотя бы из-за того, что рассчитывает на его помощь. Остаетесь вы. Те, кому приходится общаться с вами как с профессионалом, не могут не замечать, что вы настоящий мужчина – привлекательный, элегантный, надежный. А как раз этого Марни терпеть не может. Ей так и мерещится сокрушительный разгром, который вы когда-нибудь учините ей. Разумеется, как все на свете неудачники, свои действия, совершаемые по личным мотивам, она будет объяснять стремлением к общественному благу. И не только Бруксу, но и себе самой.

– А знаете, я часто думаю – многие законники, не попади они на юрфак, могли стать теми, кто с небоскреба открывает беспричинную пальбу по толпе.

Терри покачала головой. Ей очень хотелось, чтобы он осознал все сказанное ею.

– Ни в коем случае нельзя видеть в ней карикатуру. И никогда нельзя ее недооценивать, ибо Марни Шарп из тех, кто всегда первый в классе. Может быть, это примитивный прием, но временами мне помогает то, что я представляю себе некоторых людей детьми, не старше моей пятилетней Елены. Марни представляется мне девчонкой, которая не сознает, что далеко не всегда она самая умелая и старательная, и потому у нее постоянная уверенность: что бы она ни делала, она делает это мастерски. – Терри заметила, что Пэйджит близок к тому, чтобы улыбнуться. – Наверное, иногда я излишне увлекаюсь этим приемом. Но вы, как мне кажется, думаете, что это Брукс совершает ошибку, вынуждая Марни вести дело к суду, а я не уверена, что это не ее личная инициатива.

– Вы просто читаете мои мысли. И каким вам представляется поведение Шарп на суде?

– Жестким. Трудные случаи ее не пугают. Обвинения в изнасиловании всегда трудны; она распутывала дела, подобные этому, когда нет свидетелей, а улики лишь косвенные. И выигрывала самые безнадежные. Кое в чем все же Марни достойна восхищения. Нет, в самом деле. Она стала специализироваться на изнасилованиях – не просто выступает с обвинениями, а дает советы, консультирует, оказывает поддержку и заслужила благодарность многих женщин, которым помогла. Она все взвесит до мелочей, переберет все возможные варианты – иного подхода к делу просто не признает. Для присяжных это признак профессионализма и гарантия надежности. Они могут не любить ее, но доверяют ей полностью.

Пэйджит подошел к окну и бросил взгляд на залив. Под серым небом – сланец воды; несколько парусников, роскошный лайнер, сухогруз, что привез автомобили японской фирмы "Хонда".

– Нет, я считаю, что мое представление о Марни вернее, – заявил он.

Терри впервые уловила нотку тревоги в его голосе.

– Конечно, – решилась она заметить, – именно сейчас Марни охотится на Марию Карелли.

– Вот мне и нужно знать, – спокойно произнес Пэйджит, – как уйти от преследователя.

Терри попыталась уловить его настроение, но сдалась.

– С моей точки зрения, – начала она, – Мария Карелли образцовый клиент, она – мечта адвоката.

– Как это? – Пэйджит обернулся к ней. – Я имею в виду – с вашей точки зрения.

– Когда я работала при полицейском управлении, – стала объяснять Терри, – мы защищали интересы людей, которые едва могли выговорить собственное имя: наркотики, алкоголь, умственные расстройства, элементарная неграмотность – вы понимаете. Обманывать они, как правило, не умели. И когда я распознавала, что кто-то из клиентов говорит правду, я старалась не расчувствоваться, сдерживала себя, чтобы не начать верить всем и во всем. Тогда-то я и задумалась над тем, как профессия юриста накладывает отпечаток на психику. Но Мария Карелли не только человек, заслуживающий доверия. С ней будет легко работать, она хорошо образованна, способна четко излагать свои мысли. Одним словом, "ролевая модель" женщины. Она должна будет рассказать эту историю так, чтобы тронуть сердца слушателей. Есть множество людей, готовых поверить ей. Кроме того, Мария разбирается в сути судебного процесса. Прошла школу телевидения, способна держаться непринужденно – это видно по тому, как она давала показания сенатской комиссии.

– Да. – Пэйджит снова смотрел в окно. – Я видел, вчера они снова показывали.

– Она была великолепна, – прибавила Терри. – И, конечно же, она очень красива.

Ее собеседник не ответил, и она тоже замолчала. Ее занимало, какие чувства он испытывает к этой женщине, есть ли где-то в его душе немного любви к ней.

– С Марией все в порядке? – наконец спросила она.

– Более или менее. – Он, казалось, услышал ее другой невысказанный вопрос. – Не судите меня за равнодушный тон. Я все стараюсь настроить себя так, чтобы видеть в Марии обычного клиента, ничем не отличающегося от других. Мне кажется, как раз из-за тех ее качеств, о которых вы говорили, кто-либо из членов суда или присяжных может в норне изменить свое отношение к ней, стоит лишь Шарп привести достаточно убедительный аргумент. И если я вообще понимаю Шарп, она оскорблена до глубины души тем, что Мария пытается выстроить свою защиту, прикрываясь профессиональными интересами.

Терри размышляла над его словами.

– Чем, по вашему мнению, грозят те неясности, которые есть в истории Марии? С выстрелом, например.

Он пожал плечами:

– Полнота ее истории меня меньше волнует, чем факты, которые смогут доказать Брукс и Шарп. Или то, что они не в состоянии доказать. Например: а не было ли у Марии иного мотива, не связанного с изнасилованием?

Терри поколебалась мгновение:

– Я вижу, вам необходимо посмотреть на все это глазами постороннего.

– Посмотреть на все это глазами постороннего мне не удается. Из-за Карло. Он знает, кто его мать, но, кроме него, этого почти никто не знает. Мы никогда не хотели привлекать внимание к его положению.

– Понимаю. – Терри сделала паузу. – А теперь?..

– Да. – Взгляд Пэйджита был устремлен на газету. – Я не собирался представлять интересы Марии.

И не хотел этого делать, вдруг поняла Терри. А если так, то какой смысл в том, что он все же делает это?

– Прежде всего, – спокойно заметила она, – я не думаю, что вам все равно.

– Тогда вы думаете обо мне лучше, чем я заслуживаю. – Впервые в голосе Пэйджита послышалась усталость. – Мне хочется все это предать забвению. И как можно скорей.

Смешавшись, Терри не знала, что ответить.

– Что мы будем делать?

– Во-первых, наймем детектива, его зовут Джонни Мур. – Пэйджит сел, он снова был полон решимости. – Когда в шестидесятых Джонни работал в ФБР, три года был секретным агентом в криминальном подполье. Его ничем не удивишь. Конторская чепуха, которой я занимаюсь, надоела ему до слез, и он будет только рад перемене, если я попрошу его вывернуть наизнанку всю сексуальную жизнь Ренсома. Кроме того, мы должны запланировать разговор с дочерью доктора Стайнгардта. Выяснить у нее: не мог ли Ренсом использовать материалы психоанализа Лауры Чейз как средство для усиления полового возбуждения.

Терри смотрела на фотографию Марии, пытаясь представить себе, что же все-таки произошло. Она почувствовала холод в животе.

– Журналисты уже знают обо всех деталях?

– Нет.

– У меня от этой кассеты мурашки по спине бегут. Все равно, есть там Джеймс Кольт или нет. – Терри скрестила руки на груди. – Один из вариантов ренсомовской "неприкрытой реальности".

– Вот поэтому кассета может быть полезна для нас, – заключил Пэйджит. – Можно посмотреть на происшествие с учетом этого обстоятельства.

Терри кивнула:

– Что вы поручаете сделать мне?

– А разве я не сказал?

– Ничего конкретного.

– Поговорите с бывшей женой Марка Ренсома, она у него была одна-единственная. Как ни странно, об их разводе почти никто не знал. Они расстались пять лет назад. – Губы Пэйджита тронула легкая мимолетная улыбка. – Можете спросить ее – не из-за его ли книг, которые она недолюбливала.

И двух часов не прошло, как позвонил Джонни Мур и сообщил Терри манхэттенский телефонный номер бывшей жены Ренсома.

– Мелисса Раппапорт, – сказал Мур. – Запомните ее имя. Она работает внештатным редактором.

– Как вы нашли ее?

– Она была описана в одном из романов как реальное лицо. Поэтому, видимо, и решила: лучше развестись со знаменитостью и жить нормальной жизнью.

В голосе Мура не было язвительности, тон был деловой – мягкий, приятный голос с легким ирландским акцентом. Терри невольно прониклась к нему симпатией.

– Вы не посоветуете, как найти к ней подход?

– О, я не стал бы маскироваться, хитрить. Лучшее, что можно сделать на вашем месте, – позвонить ей, представиться, сказать, что вам необходимо поговорить с ней. Но будьте готовы к тому, что услышите автоответчик, ей, конечно, звонят из всяких газет и журналов – от "Нью-Йорк таймс" до "Вимин веэ дейли" – и спрашивают, каково ей после того, как ее великий муж умер без штанов. Говорите кратно, понятно, профессионально.

– Я все-таки думаю, это лучше сделать Крису.

– Нет, вы уж слушайтесь его. Крис сейчас популярен – ведь он был на тех клипах, и, если она избегает прессы, звонок от него только испортит дело. Кроме того, вы будете островком сугубо женского умиротворения среди настырности и бесцеремонности всей этой журналистской братии. Пресса видит в этой истории лишь траханье да смерть – предпочтительней в такой именно последовательности, некоторые даже забывают, что это не по профилю их издания.

Терри невольно рассмеялась.

– Извините, – спохватилась она, – это совсем не забавно.

– Забавного в мире вообще мало. Поэтому я и стараюсь не унывать.

Терри поблагодарила его и повесила трубку.

Взгляд ее застыл на телефонном номере Мелиссы Раппапорт – а на что еще здесь смотреть?! Офис уже начинал надоедать ей – они занимали его вдвоем с Пэйджитом, ее личных вещей здесь почти не было, только фотография Елены. Пора уже переходить к стабильности – и на работе, и с Ричи; кажется, с делами у нее на работе о'кей… Пара плакатов, что-то в стиле Пикассо или Кандинского, создадут атмосферу постоянства.

Позвони же этой женщине, Перальта. Хватит канителить. Ты умеешь находить общий язык с людьми, в конце концов, тебя всегда выслушивают.

Кто угодно, кроме Ричи.

Но об этом лучше не думать. Ричи по-своему любит Елену, теперь работа позволяет ей одевать и наряжать дочь. Если Терри постарается, у них с Ричи будет все.

Ей вдруг пришла в голову мысль: а что подумает Кристофер Пэйджит, если она не сможет убедить экс-жену Марка Ренсома позвонить ей?

Нужно постараться представить себе эту женщину, решила Терри. Но образ жены Марка Ренсома не складывался. Единственная мысль, которая пришла в голову, – Мелисса Раппапорт слишком потрясена случившимся, чтобы вникать в разного рода сообщения от незнакомых людей. И все, что можно сделать, решила Терри, это найти такие слова, чтобы ей самой, будь она на месте жены Ренсома, хотелось бы ответить.

Она составила сообщение для автоответчика, запомнила его основные пункты и набрала номер, который ей дал Мур.

Послышались гудки. Один. Второй. Третий. Четвертый. Терри не знала, что будет, если ответит человек.

– Алло, – произнес бесстрастный голос. – Это номер 501-72-16. Можете оставить ваше сообщение.

Да, подумала Терри, Мелисса Раппапорт не из тех лицемеров, что всегда рады, кто бы ни позвонил, и всегда обещают немедленно ответить, ответить непременно, даже если тут же забудут свое обещание. В голосе была жесткая сдержанность человека, понимающего смысл вещей; Терри вдруг представилась худая женщина, беспокойно шагающая по комнате, и она стала мысленно переделывать свое сообщение.

Прозвучал сигнал.

– Это Тереза Перальта, – начала Терри, – адвокат из Сан-Франциско. Наша юридическая контора представляет интересы Марии Карелли.

Она представила себе женщину, застывшую над телефонным аппаратом в недоумении (кто это звонит?) и готовую в любую минуту в раздражении бросить трубку.

– Наверное, глупо уверять, что мне очень неудобно беспокоить вас по такому неприятному делу, а потом просить перезвонить мне. Но я все же прошу об этом, поскольку в тяжелейшем положении оказалась Мария Карелли. Я должна помочь этой женщине разобраться в ситуации, помочь оценить ее и с точки зрения морали, и с точки зрения законности. Возможно, сейчас вы думаете о том, что ничем не сможете помочь или что вам просто не хочется это делать. Единственное, о чем я вас прошу, – выслушать меня до конца. Я расскажу вам все, что – со слов Марии – знаю о поведении в той ужасной ситуации Марка Ренсома.

Терри вновь представилась женщина, которая стоит у телефонного аппарата, колеблясь между стремлением узнать и желанием, чтобы ее оставили в покое.

– Можете выслушать, – продолжала она, – и не отвечать. Но если захотите что-то сказать мне, все останется между нами, пока вы не распорядитесь иначе. Я не журналистка и не считаю, что чужая судьба может быть предметом праздного любопытства – ваша судьба, Марии, Марка Ренсома. Мой рабочий телефон: (415) 939-27-07, домашний: (415) 232-54-55. Спасибо за внимание.

Терри медленно опустила трубку.

Посмотрела на часы – без четверти полдень, на ленч решила не ходить, чтобы не пропустить телефонный звонок. Есть почему-то совсем не хотелось.

Звонка не было. К половине третьего, когда у нее подвело живот и понизился уровень сахара в крови, она стала подумывать, не попросить ли секретаря сходить за сандвичем.

В Манхэттене уже ночь, отметила про себя Терри.

Когда зазвонил телефон, Терри была уверена, что это Ричи.

– Терри Перальта.

– Здравствуйте. – Это был тот бесстрастный голос с магнитофонной ленты. – Это звонит Мелисса Раппапорт.

Терри инстинктивно выпрямилась.

– Я так рада, что вы позвонили, – воскликнула она. – Я вам искренне благодарна.

– А я так же искренне скажу, – ответил голос, – что не знаю, зачем это сделала.

Это был голос женщины, перешагнувшей сорокалетний рубеж, интеллигентной и очень осторожной. Вовлеки ее в разговор, думала Терри, не дай ему погаснуть.

– Я обещала рассказать вам, что произошло, – с этой фразы она решила начать.

Молчание.

– Может быть, – спросила Терри, – мне лучше приехать в Нью-Йорк?

– Лишь для того, чтобы удовлетворить мое любопытство? – Голос снова смолк на мгновение. – Что вы хотите?

Терри невидящим взглядом смотрела на залив, представляла себе Мелиссу Раппапорт в сумеречной спальне: за день ее утомили бесчисленные звонки, на которые она не отвечала; с Терри ее связывает лишь непрочная нить – она легко может оборвать ее, повесив трубку.

– Меня, в частности, интересует, – ответила Терри, – Марк Ренсом в описании Марии – это именно тот человек, которого вы знали?

– А если это так?

– Тогда, по крайней мере, я смогу сказать Марии Карелли, что не только она имеет представление о том, как может вести себя ваш бывший муж. Женщина, обвиняющая в попытке изнасилования, чувствует себя ужасно одиноко.

Молчание.

– Другими словами, – проговорила наконец Мелисса Раппапорт, – не применял ли Марк силу и раньше?

– Да, как раз об этом я и хотела спросить.

– Нет, – сказала она без выражения. – Он никогда не применял силу.

Терри вслушалась в эти слова, такие неодушевленные и сухие.

– Может быть, вы хотите что-нибудь добавить?

– Разумеется. – В голосе отчетливо слышалось раздражение. – Вы обещали рассказать мне, что произошло. Или, точнее, что говорила об этом Мария Карелли.

Терри почувствовала вдруг, что уверенность покинула ее.

– С чего начать?

– Пожалуй, – отвечала Мелисса Раппапорт, – для начала – как получилось, что мисс Карелли оказалась в номере Марка?

Терри помедлила, стараясь вспомнить все, что рассказывал Пэйджит.

– Он хотел поговорить с ней. Относительно интервью.

– Она, надо полагать, знала его.

– Нет.

– Тогда почему же Марк позвонил ей?

Мгновение длилась пауза. Терри замешкалась, боясь сбиться во время такого сурового допроса.

– Вначале он сказал Марии, – ответила она, – что любит смотреть ее по телевизору.

Молчание на том конце провода длилось гораздо дольше, голос стал немного глуше.

– Смотреть ее по телевизору…

– Да.

– Вот как. А мне думалось, что она не в его вкусе, несколько смугловата. Впрочем, я уже несколько лет не видела его.

– А какой у него был вкус? В то время, когда вы его знали.

Молчание на этот раз было совсем уж долгим; Терри замерла – кажется, она зашла слишком далеко.

– Извините, – пробормотала Мелисса Раппапорт. – Не обращайте внимания на мое последнее замечание. Еще и двух дней не прошло после смерти Ренсома. Мне надо сжиться с этим, обрести хоть какое-то душевное равновесие.

Терри почувствовала, что далекий женский голос проникает в ее душу. И она смогла убедиться: жесткий самоконтроль способен обуздать чувства.

– Это вы меня извините, – тихо произнесла Терри.

– Пустяки. Пока еще не установлен этикет для такого разговора. – Снова пауза. – Скажите мне, как Марк перешел, выражаясь деликатно, к сексуальной теме.

– Он предложил ей переспать с ним за интервью.

– За интервью? – Безрадостный смех Мелиссы Раппапорт, донесенный с огромного расстояния, прозвучал жутковато. – Он же не кинозвезда! Марк Ренсом вряд ли был так недоступен. И если разговор с Марком стоит ночи с ним, и при этом его еще приходится уговаривать, тогда это не он, а ведущий телепрограмм Реджис Филби.

Терри смутилась.

– Он сказал, выражаясь неделикатно, что любит трахать женщин, которых видел на экране.

Лишь после того, как слова были произнесены, она уловила язвительность собственного тона. И последовавшее за этим молчание собеседницы представилось ей немедленной расплатой за язвительность. Господи, подумала Терри, она собирается повесить трубку.

Ровным голосом Мелисса Раппапорт сказала:

– Какая прелесть!

– Нашей клиентке так не показалось.

– Ну, конечно. Наверное, ей так не показалось. Но история выглядит неправдоподобной из-за того, что Марк якобы сам выражал готовность показаться по телевидению, даже ради удовлетворения своих сексуальных домогательств.

Терри помолчала в нерешительности.

– Не показаться. Он собирался рассказать о своей новой книге.

– А это еще менее правдоподобно. Мы, те, кто составляет так называемые "литературные круги", и то посчитали бы это скучным, а делать новый роман темой популярнейшей телепередачи?.. Даже если это роман Марка.

Терри снова уловила подавляемое душевное волнение и едва заметную горечь потери.

– Думаю, – ответила она с деланным спокойствием, – что это была бы книга совершенно особого рода.

– Особого? Должна признаться, не имею ни малейшего представления о том, что бы это могло быть. – Раппапорт помедлила и продолжала уже спокойнее: – Видите ли, кроме всего прочего, я редактировала его романы.

Терри послышался в ее голосе отзвук былой интимности.

– Речь шла не о романе, – пояснила она, – речь шла о биографии.

– О биографии? – Раппапорт была явно удивлена. – Не автобиографии? Это нечто из ряда вон выходящее. Кто же это, кого Марк удостоил такого отличия?

– Лаура Чейз.

Ответом было молчание. Подождав немного, Терри решила заговорить первой:

– У него была кассета. Лаура Чейз исповедуется своему психотерапевту. Он хотел, чтобы Мария прослушала запись.

– Понимаю. – Тон собеседницы был странно спокоен. – Что рассказывала Лаура Чейз?

Терри молчала в нерешительности. От Пэйджита она получила строжайшее указание не обсуждать без крайней необходимости с кем бы то ни было содержание кассеты: оно способно вызвать скандал, оскорбительный для семьи Джеймса Кольта и всех тех, кто продолжает любить его.

– Дело не подлежит разглашению, – замялась она. – И я не думаю, что кто-то захочет этого.

И сама почувствовала в собственных словах неуверенность и возможность уступки.

– Вы не думаете, – сухо заявила Раппапорт, – но именно я хочу этого.

Терри ощутила, что нить, связующая их, была готова вот-вот оборваться.

– Это о Лауре Чейз и сенаторе Кольте, – наконец произнесла она. – Уик-энд в Палм-Спрингс как раз накануне ее гибели, тогда она слишком много выпила и приняла много наркотинов.

Терри сделала паузу.

– Кольт привел двух друзей. На кассете Лаура Чейз рассказывает, что они проделывали с ней.

Опять последовало долгое молчание. Потом Раппапорт спокойно спросила:

– Марк действительно слушал ее?

– Да. – Уловив напряжение в своем голосе, Терри тоже сделала паузу. – Мария говорит, что это возбуждало его. Он и насиловать ее пытался, когда звучала запись.

Молчание в трубке длилось и длилось. Уже не секундами исчислялось оно, счет подошел к минуте, и лишь тогда снова раздался голос Мелиссы Раппапорт:

– Думаю, нам надо поговорить. С глазу на глаз.

Пэйджит взял телефонную трубку. Она спросила без предисловий:

– Как Карло?

Мгновение Пэйджит молчал. Пала тьма, ярко горели огни города, совсем как тогда, – а было это лишь прошлым вечером, перед тем ее телефонным звонком, изменившим все и вся.

– Потрясающе, – холодно ответил он. – Не только его родители снова знамениты. Когда сегодня утром он пошел в школу, на улице его поджидали репортеры. Так что одиночество ему не грозит.

Мария игнорировала его тон.

– Друзья Карло знают обо мне?

– Пока нет. Но представь себе, какая карьера ждет нашего сына. Мне, пожалуй, даже понравилось бы лицо Карло на обложке "Пипл" на фоне его свидетельства о рождении.

– Зачем ты паясничаешь?

– О, я действительно мечтаю об этом. – Взгляд Пэйджита был устремлен в окно. – Кто-то как-то сказал мне, что сарказм – спасительная замена гневу. Воспитание не позволяет мне давать волю гневу в столь трудный для тебя момент. Перефразируя то, что я говорил вчера вечером нашим друзьям-телевизионщикам, можно сказать: те, кто близко знаком с тобой, попытаются проявить к тебе такое же сострадание, как и те, кто знает тебя лишь по телепередачам.

Пэйджит скорее почувствовал, чем услышал раздраженное дыхание.

– Знаешь, Крис, ты в самом деле ублюдок. Странно, подумал он, в ее словах до сих пор прежняя обида.

– Ты мне это уже говорила. В тот вечер, когда окончательно развеялись иллюзии, это было пятнадцать лет назад.

Мария помолчала.

– Ну, хорошо, – подвела она итог. – Извини мою назойливость и позволь мне вернуться к теме, которая меня волнует больше всего. Как Карло?

Пэйджит поймал себя на том, что смотрит на фотографию сына.

– Карло? – повторил он. – Карло в замешательстве, терзается. У него душа болит не только о тебе – о нас, о нашем прошлом, о нашем настоящем. Ему открылось многое из того, что – и ты, и я это знаем – лучше бы предать забвению.

И снова молчание. Он понял: за этим молчанием нечто, о чем Мария решила не говорить.

– Ты не поверишь мне, – наконец вымолвила она, – но, если бы я могла сделать что-то, что не позволило бы Марку Ренсому причинить нам всем такое зло – даже если бы пришлось прыгнуть с двадцать третьего этажа отеля, – я бы сделала это.

Пэйджит откинулся на спинку стула:

– Ну, потеря была бы невелика. Конечно, Карло относится к тебе с симпатией, хотя, наверное, ты считаешь, что одной симпатии мало. Да, по-видимому, и сам Карло так считает.

– Что он говорит?

– Очень мало. Но, имея дело с Карло, надо читать между строк. Вероятно, он предпочел бы, чтобы я проявлял к тебе больше сочувствия, чтобы мы вели себя как его родители, а не как два совершенно посторонних человека. – Пэйджит не отрываясь смотрел на портрет: Карло, на год моложе, улыбался из времени, которое притворялось невинным. – Думаю, хотим мы того или нет, но где-то в глубине души каждого из нас есть определенные стереотипные образы. Например, образы матери и отца.

– Да. – Голос Марии был совершенно бесстрастен. – Матери и отца. И мы снова пришли к тому же: что я или мы можем сделать сейчас для Карло.

– Это просто. Расскажи мне, что произошло.

– Лучше что-нибудь другое, не это, – спокойно ответила она.

Пэйджит ощутил приступ раздражения:

– Тогда непонятно, почему ты вообще о чем-то спрашиваешь. Прочитала где-то, что проявлять заботу – это правило хорошего тона?

По ее молчанию чувствовалось: у нее зрел резкий ответ, но она сдержала себя.

– У меня есть свои причины. И это касается только меня.

Он непроизвольно сузил глаза.

– Ну конечно. Никто никогда не вправе был касаться того, чем тебе руководствоваться в своих действиях.

Послышался короткий нервный вздох.

– Речь о нас никоим образом не идет. Я спрашиваю о Карло, не о тебе.

Пэйджит снова почувствовал приступ гнева, но справился с собой.

– Хорошо, – проговорил он. – Тогда давай притворяться. Я могу предложить только одно: хотя бы на короткое время ты должна внушить ему уверенность, что у тебя все в порядке, что ты даже, как и говорила во время своего неожиданного приезда, немного заботишься о нем.

Мария снова помолчала.

– Ты приглашал меня на обед, – сухо напомнила она. – Наверное, я приму твое приглашение. И ты, и я сможем немного полицедействовать, чтобы Карло не считал нас аддамсовой семьей.

Пэйджит медлил в нерешительности: лучше репортер вне дома, чем Мария внутри, слишком тяжелым будет для него это притворство. Но уже ничего нельзя было сделать. Единственное, что его волновало, – как на это будет реагировать Карло.

– Приходи в пятницу, – наконец отозвался он. – К тому времени я побываю у Брукса. Если представится возможность поговорить наедине, обсудим то, что выявилось за последнее время, и тебе не придется тащиться в офис.

– Прекрасно, – живо ответила она. – Мне не хотелось бы лишний раз вторгаться на вашу территорию. А, кстати, что еще выявилось?

Пэйджит только теперь с удивлением осознал, что она, убив вчера человека, до сих пор говорила исключительно о сыне.

– Моя помощница едет на Восток, чтобы встретиться с бывшей женой Ренсома. Терри полагает, что там что-то может быть, но вопрос, что именно: то ли факты, действительно нужные нам, то ли просто эмоции?

– И ты посылаешь туда помощницу, какую-то Терри, вместо того чтобы самому ехать. Сколько ей лет?

– Двадцать девять. – И он мягко добавил: – Столько же было тебе, когда закончилось дело Ласко.

Ровным голосом Мария произнесла:

– Это ничего не значит.

– Ты хотела, чтобы я представлял твои интересы, и добилась своего. Но ты должна доверять мне, как доверяла бы любому юристу, с которым рискнула иметь дело.

– А ты доверяешь мне, Крис?

– Нет. – Пэйджит смотрел в окно. – Просто так я никому не доверяю. В том, что клиент достоин доверия, меня может убедить только достаточно долгий опыт.

Мария не отвечала. Что-то в ее молчании говорило Пэйджиту, что он жесток, и ему стало жаль ее.

– Пресса досаждает? – спросил он. Она, казалось, размышляла, отвечать ли.

– Не очень. Охранники их и близко не подпускают. И коридорные оказались выше моих ожиданий.

Каково-то ей приходится, подумал Пэйджит, узнице в казенной комнате отеля?

– Еще несколько дней, и мы увезем тебя из города. И не разговаривай с журналистами, пока не условимся, о чем можно говорить.

– Тогда надо сделать это. – Тон ее был снова деловым. – Возможно, в следующее воскресенье я буду в "60 минутах".

– Ты уже договорилась с ними об этом? На следующий день после гибели Ренсома?

– Не я, – холодно возразила она. – Мой агент. Ты же сам сказал, что теперь все зависит от общественного мнения. А он может влиять на него, я же за себя пока говорить не в состоянии.

Невероятная смесь иронии и искренности вызвала в Пэйджите чувство, похожее на стыд.

– Как ты? – спросил он.

– Прекрасно. А ты, видимо, нет?

– Нет.

– Тогда тем более ты должен восхищаться мною, – сказала она и повесила трубку.

– Почему Нью-Йорк? – возмущался Ричи. – Я думал, на этой работе не будет командировок.

Приведя Елену из детского сада, она застала его в спальне за компьютером. Он сосредоточенно выписывал сложный график – значит, опять очередное начинание. Как по-разному, подумала Терри, смотрят они на одно и то же: Ричи, глядя на компьютер, представляет, как его идеи превращаются в деньги; она, Терри, вспоминает, сколько денег пришлось заплатить за этот компьютер. Сорок пять сотен долларов.

Два дня они спорили, пока Ричи наконец не уговорил ее. Потом, окрыленный, он три дня таскал Елену, Терри и ее кредитную карточку по компьютерным магазинам и терзал продавцов расспросами. В конце концов Терри измучилась в магазинах с Еленой, а Ричи получил лазерный принтер и новейшее, совершеннейшее графическое устройство.

– Я говорила лишь, что командировок будет немного, – возразила она. – Почти каждому юристу приходится бывать в каких-то командировках.

– Но почему ты? – спросил он. – Ведь это его подружка.

И снова Терри порадовалась тому, что не рассказала Ричи о сыне Пэйджита; степень ее доверия к мужу менялась по какому-то странному закону – то возрастая, то убывая в минуты, когда она чувствовала себя обиженной.

– Не подружка, а старый друг. И мне приятно, что Крис доверил мне это.

– Ну вот, теперь уже и "Крис"! – Ричи картинно пожал плечами. – Тогда, конечно… о чем бы "Крис" ни попросил…

– Не будь ослом, Ричи. Что же мне, называть его "мистер Пэйджит", как Мари Тэйлор Мур зовет своего босса "мистер Грант"?

По тому, как муж смотрел на нее, она поняла, что сейчас он смягчит тон.

– Что же это? У меня планы, обеды с людьми, которые могут вложить средства в мои исследования. Я не могу быть нянькой у Елены.

– Нянькой? – повторила Терри. – Какой нянькой? Ты имеешь в виду тех тинэйджеров, которые сидят с чужими детьми, пока нет своих?

– Ты знаешь, что я имею в виду, – огрызнулся Ричи. – Я связан по рукам и ногам.

– Может быть, с ними можно поговорить в рабочее время?

– Нельзя. Они заняты работой.

Терри искала в его лице признаки иронии, но напрасно.

– Да, – вздохнула она. – Удивительно, сколько людей заняты работой.

Ричи вспыхнул:

– Это оскорбительно, Тер. Как я могу делиться с тобой своими планами, если при этом ты насмехаешься надо мной?

Терри поймала себя на том, что внимательно разглядывает его. Худой, жилистый, с вьющимися каштановыми волосами и такими горящими черными глазами, что постоянно казался поглощенным видениями, открывавшимися его внутреннему взору. Когда она впервые увидела Рикардо Ариаса, ему было только двадцать два. Но он поразительно отличался от всех, кого она встречала до этого, – полон идей, всегда в движении, в стремлении воплотить в жизнь свои лучшие мечты. Между тем Ричи и Ричи теперешним были диплом юриста, и компьютер, который она ему купила, и три работы, на которых он не смог удержаться, и бесконечные метания, кажется, еще более бессмысленные, чем движения заводной игрушки, вроде той, что Терри поставила перед Еленой в гостиной, чтобы та не мешала их разговору.

– Извини, – ответила она. Отчасти своим воспоминаниям, отчасти ему.

– О'кей, – с напускным спокойствием произнес Ричи. – Наверное, ты и сама не представляешь, каким тоном разговариваешь со мной.

Слова были бессмысленными. Не мерещится ли ей, подумала Терри, торжество в его глазах при всяком ее отступлении, и не измучил ли он ее до такой степени, что она тоже начинает верить: только боль, причиненная другому, помогает утверждению собственного "я".

– Наверное, это из-за того, что меня очень беспокоят расходы на ресторан, – наконец сказала она. – Наш кредит почти исчерпан.

– Ничего не поделаешь. В рабочее время они не могут уделить мне внимание. Кроме того, за обедом проще расположить людей к себе.

Терри промолчала. Ричи считает, что только роскошный ресторан, а не их скромная квартира может дать представление о том, кто он такой. И, кажется, одна только Терри знает, что стол в их столовой никогда не принадлежал им, что последняя покупка Ричи была пустой тратой денег, что у Елены слишком редко бывают обновы. Вечером накануне их последнего переезда, когда укладывались вещи, она задумчиво смотрела в пустой упаковочный ящик и думала о том, что единственный итог их супружества – старые университетские календари да два свадебных альбома с красивыми надписями, сделанными как будто бы совсем другой женщиной.

– Мамочка, – раздался голос Елены, – я хочу макароны с сыром.

Дочь стояла в дверях, держа в руках заводную утку.

Прекрасное пятилетнее существо с глазами Ричи. Вот истинный плод их супружества.

– Конечно, Лени.

Ричи сгреб Елену в охапку.

– Мамочка сейчас приготовит нам. Папочка тоже любит макароны с сыром.

Терри пошла в кухню. Елена и Ричи щебетали за ее спиной.

Ночью она не спала. На следующее утро оставила деньги на приходящую няню, отвела Елену в детский сад и успела на рейс в восемь тридцать до Нью-Йорка.

 

2

Мелисса Раппапорт ждала ее в дверях своей квартиры.

Для Терри это было неожиданностью. И облик Раппапорт был необычен: фигурка подростка, тонкое личико и глаза мартышки, излучающие живой ум. Косметикой она почти не пользовалась, а для укрощения буйных черных волос и придания им суровой простоты они были коротко острижены. И одежда ее подтверждала, что перед вами человек слишком серьезный, чтобы заботиться о своей красоте, – серые слаксы, свитер с высоким воротом, унылые черные туфли-лодочки и никаких украшений. Даже серый шерстяной костюм Терри и ее белая блузка казались здесь вызывающе нарядными.

Протянутая Терри рука Мелиссы оставляла впечатление чего-то хрупкого.

– Вы такой путь проделали, – сказала она. – Марк был бы польщен.

– Я признательна вам за то, что вы пошли навстречу моей просьбе.

– Да? – Сомнение звучало в этом слове, как будто Раппапорт забыла, что сама пригласила Терри. – Хорошо, пожалуйста, заходите.

Они прошли через холл, миновали библиотеку с книжными полками от пола до потолка, вошли в гостиную.

Комната была просторной, ее украшали конструктивистские железные скульптуры и абстрактные эстампы. Деревянный пол был отбелен, мебель обита белой итальянской кожей; однообразная белизна создавала ощущение, что здесь обитает человек, избегающий эмоций.

– Могу я предложить вам кофе? – спросила Раппапорт. Терри почувствовала, что для хозяйки любое занятие предпочтительнее разговора; в ней ощущались равнодушие и легкая досада человека, в мир раздумий которого вторглись с не очень важным визитом.

– С удовольствием выпью, только без молока, пожалуйста, – ответила Терри, и Мелисса покинула комнату.

Стеклянный прямоугольник окна занимал практически всю наружную стену. Зимний Центральный парк сквозь него выглядел лунным пейзажем – газоны под снежным покровом, тропинки без пешеходов, ледяное зеркало пруда. Облака скрывали отдаленные небоскребы Ист-Сайда, бросали тень деревья без крон, их голые ветви напоминали Терри скульптуры в самой комнате. Глядя на парк, она думала о том, как может редактор "на вольных хлебах" уживаться с таким пейзажем.

Как бы в ответ Раппапорт произнесла за ее спиной:

– Ренсом любил эту квартиру. Конечно, мебель теперь другая.

Терри кивнула; ей показалось, что обстановка мало соответствует духу Ренсома, каким он представлялся ей.

– Прекрасный вид, – улыбнулась она.

– Спасибо. – Хозяйка протянула Терри чашку и блюдце китайского фарфора, указала рукой на диван.

– Садитесь, пожалуйста. Если не возражаете, я буду стоять – целыми днями приходится сидеть.

– Конечно.

Она стояла, сунув руки в карманы. Поза ее являла собой нетерпение, как будто в любой момент, поддавшись настроению, она могла уйти прочь. Терри решила пока молчать.

– Ваш телефонный звонок, – наконец заговорила та, – буквально потряс меня.

Тон ее был совершенно нейтрален, как будто она говорила о потрясении, испытанном кем-то другим.

– Извините, – тихо проговорила Терри.

– Мы прожили вместе почти шесть лет. Говорят, легче разводиться, если нет детей… – Пожав плечами, женщина смолкла, не договорив.

– Как вы познакомились? – спросила Терри.

Не то гримаса, не то улыбка тронула губы Раппапорт.

– Я была его редактором. В "Даблдей".

– Должно быть, это очень интересно.

– Трудно сказать. Но у Марка такой талантище – он был как вулкан, извергающий слова. На каждой странице – жизнь. Каждую фразу он любил, как родного ребенка, что-то сократить для него все равно что резать по живому. – Она говорила напряженным отрывистым стаккато, которого Терри раньше не слышала у нее. – Мне кажется, я дала ему ту структуру, в какой он нуждался: смысл там, где был избыток страсти.

– Это важно, – подхватила Терри. – Наверное, и завершенную книгу можно в какой-то степени доработать.

Раппапорт посмотрела на Терри более внимательно:

– Вы читали что-нибудь Марка?

– Главным образом романы. – Она умолчала о том, что один из романов перечитывала в самолете, освежая в памяти.

– И что вы о них думаете?

Терри потягивала кофе, собираясь с мыслями.

– Мне нравится, что он пишет живым, сочным языком, хотя у другого писателя это выглядело бы как витиеватость стиля; Марк Ренсом погружает вас в особый мир, и не спешишь перевернуть страницу. К тому же он показывает мужской характер изнутри, даже характер отрицательного героя, так что появляется ощущение, что это реальные человеческие существа, а не литературные типы.

Взгляд Раппапорт оживился, в нем мелькнул интерес.

– А еще?

Терри посмотрела ей в глаза.

– А еще, – медленно проговорила она, – мне становится не по себе от того, как он пишет о женщинах.

Странная полуулыбка снова появилась на лице собеседницы, как будто речь зашла о вещах интимных.

– А если точнее?

– Он никогда не описывает события, глядя на них глазами героини. Героиню он всегда видит со стороны – либо как богиню, либо как награду в поединке двух мужчин. Секс завоевывается. – Терри помолчала. – У меня нет ощущения, что Марк Ренсом любил женщин, вот и все.

– Когда я только познакомилась с ним, мне так не показалось. – Было похоже, что Мелисса продолжает давний спор с кем-то другим, не с Терри. – Писателю необходимо понимание явлений; трудно понять то, чего боишься. Марк глубоко понимал множество вещей, но не женщин – он их очень боялся.

– Но почему?

Она пожала плечами:

– Думаю, у Марка была та же причина, что и у других подобных ему мужчин, которых я знала, – его мать. Я ни разу не встречалась с Шивон Ренсом, но у меня такое чувство, что во времена его отрочества она управляла его сердцем и разумом, как жестокий завоеватель хозяйничает в поверженной стране, – ничего своего, сокровенного, постоянное ощущение неполноценности, никакого проявления мужского начала в поведении, ужасная необходимость все время оправдывать ее ожидания, иначе немедленная расплата – ее нелюбовь. А отец его был ничтожеством. – Женщина отвернулась к окну. – Знаете, Марк был стерилен. Он не мог иметь детей.

– Нет. Я не знала.

– Об этом никто не догадывался. Он сильно переживал… – Она задумалась. – Мне часто приходила мысль, что Марк считал: это его мать каким-то образом лишила его мужской способности. И что за сексуальностью Марка скрывается гнев, порожденный страхом.

Терри кивнула:

– Вчера вечером по телевизору показывали старую видеозапись, предвыборную кампанию. Он пытался быть ироничным, но чувствовалось, что он раздражен. И не абортами, а женщинами, которые добиваются права на аборты.

– О, Марк почему-то принимал все это близко к сердцу. – Хозяйка сцепила кисти рук; по мелким бесцельным жестам Терри поняла: она превозмогает желание закурить. – Я не пыталась разобраться в том, почему сама его раздражаю, я хотела понять, почему он стал таким.

Терри посмотрела на женщину с любопытством:

– Это было трудно?

– Да. – Раппапорт обернулась к ней. – Но я старалась. Ради Марка, ради того, что он писал.

– И вы почувствовали, что он стал писать лучше? Я имею в виду, вам удалось этого добиться?

– Я ничего не смогла изменить ни в его жизни, ни в его творчестве. – Голос был тих и горек. – К тому же не творчество его убило, верно ведь? Ваша клиентка. Потому-то вы здесь.

Терри молчала, встревоженная переменой в настроении собеседницы. Потом спросила:

– Марк когда-нибудь видел Марию. Карелли? Говорил о ней?

– Нет. Конечно, нет.

– Почему "конечно, нет"?

– Потому что ее не назовешь ни интересной, ни привлекательной. – Мелисса нахмурила брови. – Я понимаю: она довольно красива, и люди смотрят ее интервью, но я считаю ее человеком поверхностным и расчетливым.

"А как считал он?" – подумала Терри.

– К тому же вы говорили, что она не в его вкусе.

– Подобное замечание – признак дурного тона или, скорее, следствие расстроенности чувств. – Хозяйка схватила с кофейного столика напротив Терри черную сумочку и вынула оттуда сигареты. – Я, должно быть, виновата перед вами… доставила вам беспокойство, связанное с приездом сюда. Вы позвонили в момент, когда я была выведена из душевного равновесия.

Ее тон говорил о том, что она хочет отделаться от собеседницы. Терри была близка к панике. Хозяйка дома, кажется, намеревалась удалиться; похоже, ее терпение было исчерпано.

По какому-то наитию Терри произнесла:

– Я думаю, это была ваша реакция на Лауру Чейз. Сигарета замерла у губ Раппапорт.

– Из-за этого? Вопрос был риторический.

– Да, – спокойно подтвердила Терри. – Я думаю, это из-за Лауры Чейз.

Мелисса Раппапорт осторожно подняла серебряную зажигалку, щелкнула – над зажигалкой заплясало пламя, сделала глубокую затяжку. Терри отметила, что она курит жадно, как мужчина.

Потом Терри прервала молчание:

– Марк когда-нибудь говорил о Лауре Чейз?

Женщина села на другой конец дивана и поставила на колени пепельницу. Она смотрела не на Терри, а на кафкианский эстамп – искривленные прямоугольники и ломаные линии.

– Марк, – наконец выдавила она, – помешался на Лауре.

– Помешался?

– Да, это самое подходящее слово. Марк читал все, что было написано о ней, у него был альбом, куда он вклеивал вырезки из газет и журналов с ее фотографиями, знал все о ее замужествах, о сотнях мужчин, с которыми она переспала, все легенды о Лауре и причинах ее смерти… Он так был озабочен всем, связанным с ней, что мне это казалось своего рода ментальной некрофилией. И, конечно, до него доходили слухи о Джеймсе Кольте. Мне кажется, он даже воображал себя Кольтом. А быть Кольтом в его понимании – это быть одним из самых могущественных людей Америки и владеть женщиной, которая, как однажды писал Марк, "занимала главное место в сердце любого мужчины – полубогиня, полурабыня". – Она грустно улыбнулась. – Марк даже заставлял меня смотреть фильмы с ее участием, снова и снова, пока я, как и он, не запомнила в них каждый эпизод, каждую реплику.

– Заставлял вас?

Мелисса едва заметно кивнула:

– Ну не буквально. Видите ли, мне самой хотелось смотреть, таким образом я могла понять, что происходит с ним. – Она сделала новую затяжку. – Мне было едва за тридцать, когда я познакомилась с Марком. И до него у меня было мало мужчин, я была неопытна.

– Что же вы хотели узнать?

– Конечно же, как быть женщиной. Я была более чем неуверенна в себе в этом плане – сексуальном. – Она сохраняла ироничность тона, но без тени улыбки на лице. – Я пыталась понять, что Марку нравилось в Лауре Чейз, а он был готов полюбить во мне то, чем я отличалась от нее. По крайней мере, я так думала.

Терри уселась поудобнее. Она почувствовала, что душа собеседницы эхом отзывается на давнее душевное потрясение, от которого она когда-то оправилась с огромным трудом.

– Лаура Чейз, – заметила Терри, – мало походила на вас, или на меня, или на кого-нибудь, кого я знала.

– Вы имеете в виду ненатуральность цвета ее волос и пышность форм, притворную чувственность голоса и опережение половым созреванием созревания духовного? Или вы имеете в виду алкоголизм, нимфоманию и полное отсутствие всякого самоуважения? – Мелисса смолкла, как бы прислушиваясь к себе.

– В конце концов, – более спокойно продолжала она, – все, что делало меня похожей на Лауру Чейз, – это отсутствие самоуважения. И теперь мне ясно, что с этого как раз и началась для меня эта история.

Терри забыла про свою недопитую чашку. Наконец решилась спросить:

– Вы лишились самоуважения из-за того, что он так обращался с вами?

Та покачала головой:

– Он так обращался со мной из-за того, что я была такой. Под конец, когда он потерял интерес ко мне, я совсем отчаялась.

– Потерял интерес?

– Как к женщине – я не возбуждала его. Я стала прилагать больше усилий, пытаясь что-то изменить. Я всегда считала себя умной, но никогда не верила, что меня можно по-настоящему полюбить. Днем я вычеркивала слова, сокращала сцены и целые главы, обуздывала дисциплиной его талант, с тем чтобы он стал нужен людям. – Она помолчала, устремив неподвижный взгляд на эстамп. – А ночью делала то, о чем просил Марк. У Терри сдавило горло.

– Но он не злоупотреблял вами?

– Нет. Просто он давал волю фантазии.

В следующий момент Терри, кажется, поняла, в чем дело.

– Он разыгрывал какого-то рода сцены?

– Вполне определенного рода. – Сигарета горела уже у самых пальцев хозяйки. – Ему нравилось воображать, что он насилует меня.

Терри молча потянулась и взяла сигарету из ее рук. Женщина, казалось, не заметила этого. Гася сигарету в пепельнице, Терри увидела, что ее руки дрожат.

– Как он "воображал"? – спросила она.

– С моей помощью, разумеется. – Чувствовалось, что слова, как бы сдержанно и невыразительно они ни звучали, несли говорившей облегчение, очищая душу. – Каждый вечер, перед тем как уйти с работы, я звонила ему. Потом, уже в метро, гадала, как это будет происходить, – наша игра уже начиналась. Видите ли, он никогда не говорил мне, для чего ему это нужно. Я открывала дверь и оказывалась в совершенно темной квартире. И никогда не знала: вышел ли он или здесь, ждет. Пока не чувствовала его ладонь, зажимающую мне рот. Никогда не знала – как, в какой комнате. Единственное, что знала всегда, – какой униженной буду чувствовать себя после этого.

Терри видела ее бледный и неподвижный профиль, взгляд женщины, казалось, был нацелен на что-то вне комнаты.

– Иногда после этого он уходил, не сказав ни слова. Как будто меня насиловал чужой, незнакомый человек.

Терри вдруг ощутила собственное тело маленьким, сжавшимся в комок, устремившимся вперед.

– Вы когда-нибудь кому-нибудь рассказывали об этом?

– Нет. Это была всего лишь игра, в которую мы играли. – Глаза ее закрылись. – Но ведь теперь он мертв, не правда ли?

У Терри пересохло в горле.

– Пока мы говорили, – наконец произнесла она, – я почувствовала, что все это как-то связано с Марией Карелли. И вспомнила про кассету.

– Кассету? – Мелисса провела рукой по глазам. – Конечно, вы и понятия не имели о том, что вам удалось извлечь на свет.

– Вы можете что-нибудь рассказать об этом?

Мелисса молча кивнула.

Терри ждала. Когда женщина заговорила снова, голос ее был отчетлив и бесстрастен:

– В квартире было темно, как будто должно было произойти это. Но я знала, что его нет дома, он все реже и реже играл в нашу "игру". Никак не думала, что он может оказаться там. Увидев идущий из спальни слабый свет, а потом пересекшую его тень, я почти обрадовалась. Когда стояла в темной прихожей и уговаривала себя не волноваться, он появился в дверях. Все, что я увидела, – мелькнувшие в полосе света рыжие волосы.

Внезапно она остановилась, будто вслушиваясь в звуки, внятные лишь ей одной.

– Он очень грубо бросил меня к себе на плечо. Помню, как я была ошеломлена. Не успела прийти в себя, как он швырнул меня на кровать лицом вниз, задрал платье, сорвал с меня трусы и навалился сзади. Так Марк овладел мною в этот раз. Я все не понимала, что же происходит. Но вот он схватил меня за волосы и повернул мою голову. Чтобы показать мне. Свет падал с телевизионного экрана. Он прокручивал по видеомагнитофону фильм для холостяцких вечеринок. Там была Лаура Чейз. Совсем юная, до того, как стала кинозвездой. И с ней двое мужчин. Было похоже, что она кричит. Лицо Марка было рядом с моим, он смотрел: мужчины брали ее, как он брал меня, сзади. Когда я поняла, что происходит, я закричала.

Мелисса смолкла, на ее глазах появились слезы.

– Фильм кончился, и я уже знала, что никогда больше не смогу быть с Марком. Но я и понятия не имела, почему Лаура Чейз покончила жизнь самоубийством, пока не поговорила с вами.

Терри отвернулась:

– Я очень сожалею.

Хозяйка обернулась к ней:

– Не сожалейте. Этот вечер стал последним, больше я никогда не была с мужчиной. – В ее улыбке было больше горя, чем в слезах. – Теперь вы знаете, чему я научилась от Марка.

– Кажется, – донесся до нее голос Пэйджита, – это как раз то, что нам нужно.

Из телефонной кабинки Терри смотрела на вращение кругового багажного конвейера. Утомленная во время долгого полета размышлениями о Мелиссе Раппапорт, почти вытеснявшими все иные мысли, она все еще держала в руке клочок бумаги с новым телефонным номером Пэйджита.

– Если она согласится дать показания, – ответила Терри. – И если судья позволит.

Мгновение Пэйджит молчал; кто-то громко окликал какого-то Джона Макдермота, и в опустевшем здании аэропорта эхо гуляло, как в пещере.

– Вы не могли бы подъехать ко мне? – спросил Пэйджит. – Мне очень не хочется задерживать вас, но завтра утром я встречаюсь с Бруксом и Шарп, и было бы очень кстати точно знать то, что она рассказала вам.

Терри помедлила в нерешительности. Было семь тридцать вечера, няня сказала, что Елена уже спит. Тон Пэйджита был озабоченным, кроме того, она мечтала избавиться от тягостного чувства одиночества, почему-то навеянного мыслями о женщине, оставшейся в Нью-Йорке.

– Расскажите мне, как доехать до вас, – попросила она.

Получасом позже Терри оказалась у трехэтажного белого дома в эдвардианском стиле, с эркерами, островерхой крышей и освещенной пальмой, которая казалась привезенной сюда из Лос-Анджелеса. Она остановилась, с удивлением разглядывая экзотическое дерево.

– Я все надеялся, что она зачахнет, – произнес голос Пэйджита. – Но, к несчастью, она оказалась очень живучей.

Терри оглянулась – он, поднявшись с садового кресла, стоявшего на веранде, спускался к ней по ступенькам крыльца. Он был в джинсах и белом ирландском свитере, какие носят рыбаки.

– А мне нравится, – ответила она.

– И Карло тоже. Из-за этой дурацкой пальмы я и купил дом.

– Из-за пальмы? – Она снова обернулась к дереву. – В таком случае это самая дорогая пальма в мире.

– Карло это скажите. – Пэйджит стоял рядом с ней, тоже рассматривая дерево. – Когда я привез его, чтобы он жил у меня, мы пошли выбирать себе дом и ходили целый день. Его ничто не интересовало, пока мы не попали сюда, зато отсюда я с трудом смог увести его. Он считал, что здесь мы и должны остаться – пальма напоминала ему дом.

Терри удивленно взглянула на него:

– А где же он жил до этого?

– В Бостоне. В пальмовой столице Массачусетса.

Терри улыбнулась:

– Дети забавно рассуждают. Как-то Елена спросила меня, почему мы не взяли ее с собой в свадебное путешествие.

Пэйджит наклонил голову:

– Такой вопрос Карло никогда мне не задаст.

Терри притихла.

– А чья же была идея, – наконец решилась она нарушить молчание, – с освещением?

– Моя. Но Карло напомнил мне о ней. – Пэйджит повернулся к Терри: – Когда-нибудь замечали, что малыши все понимают буквально?

Кто бы мог подумать, удивилась она про себя, что мы будем разговаривать об этом.

– Конечно. Сама всегда стараюсь не допустить промаха с моей Еленой.

– Мы уже уехали отсюда, – продолжал Пэйджит, – а Карло все щебетал и щебетал о пальме. Конечно, это было просто смешно – отдать миллион долларов за дерево, которое я терпеть не мог! Но я обернулся к Карло и сказал ему совершенно серьезно: "Не беспокойся, сынок, папа тебя любит и не только купит этот дом, но даже сделает для дерева освещение". Такое говорят детям, чтобы посмешить других взрослых, а я сказал это из-за того, что меня веселила мысль о собственном отцовстве. – Глядя на прожектор, Пэйджит покачал головой. – Это была моя ошибка. Карло запомнил каждое слово.

Он молча смотрел на пальму. Терри улыбнулась Пэйджиту; она почувствовала, что ему постоянно хочется поговорить с кем-нибудь о сыне, но это редко удается, и поэтому теперь он смущен.

– Давайте пройдем в дом, – пригласил он. – Я задерживаю вас.

– Ничего, все нормально. Ричи дома нет, а мне надо рассказать вам о Мелиссе Раппапорт.

Открыв двустворчатую дверь с латунными набалдашниками ручек и пластинами, прибитыми по низу дверных створок, Пэйджит провел ее в дом.

Попав внутрь, она поняла, что ее представление об интерьере этого дома было просто глупым. Ей смутно виделась строгая аристократическая пышность, совсем как в кино, – дубовые панели, кресла, обитые коричневой кожей, писанные маслом портреты умерших предков, более уместные в каком-нибудь элитарном мужском клубе. Интерьер же оказался светлым: белые стены и золотистые деревянные полы, сочные цветовые пятна – густо-красный персидский ковер, вазы и шелковые цветы всевозможных оттенков, калейдоскопическое смешение разноцветных эстампов и картин, которые почему-то не подавляли, а оттеняли красоту и яркость друг друга. Проходя библиотеку, Терри увидела большой мраморный камин и полку, заставленную играми, подобно геологическим периодам отражавшими развитие Карло от семи до пятнадцати лет. На какое-то мгновение ей стало обидно, не столько за себя, сколько за Елену: Пэйджит с сыном жили в этом доме тоже не все время, но все здесь носило зримый отпечаток их жизни и придавало им спокойную уверенность в том, что это их дом.

– Какой прекрасный камин, – заметила Терри.

– Карло все время просит развести огонь, читает возле него книжки. Когда он был меньше, библиотека была его любимой комнатой.

– У вас весь дом чудесный. Вы все здесь сами сделали?

Пэйджит кивнул.

– У нас здесь только элементарные цвета, – сказал он. – Утонченности мы с Карло лишены, никакой декоратор не потерпел бы таких сочетаний.

Улыбаясь, Терри почувствовала, что в этом на первый взгляд малозначащем замечании Пэйджит как в фокусе: он держится за жизнь, которая теперь, быть может, изменится непоправимо, а главное, несправедливо. Дисгармонирующая нотка тревоги звучала уже и в том, как он беззаботно говорил о Карло.

– Где он? – спросила она. – Я ни разу его не видела.

– Учится, надеюсь. – Пэйджит бросил взгляд на лестницу. – Если не возражаете, мы могли бы побеседовать в кухне. Я только что там прибрал.

Видно было, что он чувствует себя не в своей тарелке, как будто боясь допустить какую-нибудь оплошность. Терри поняла: он не хочет, чтобы сын появился на пороге в разгар предстоящего разговора; вспомнив о Марке Ренсоме и его матери, она подумала, что разговор уже не может не быть трудным.

– Чудесно, – подхватила она. – Кухня, если там не приходится готовить, мне нравится.

Кухню она представила себе довольно верно: современнейшая техника, простор, много света. У белой деревянной стойки стояли два высоких стула с сиденьями, обитыми белой кожей; здесь, как она догадалась, Пэйджит и сын завтракают. От бокала вина Терри отказалась и села, сложив руки перед собой. Пэйджит, как бы приглашая ее чувствовать себя свободней, небрежно облокотился на стойку.

– А теперь расскажите мне, как прошла встреча с Мелиссой Раппапорт, – сказал он. – От начала и до конца.

Рассказ Терри занял сорок минут.

В паузах Пэйджит задавал вопросы, спрашивал не только о том, что женщина говорила, но и как она выглядела, как вела себя. У Терри было ощущение, что он собирает эту женщину, пользуясь тем материалом, который она, Терри, ему дает, то здесь, то там поправляя портрет с хладнокровием археолога, реконструирующего давно умершее существо по обломкам костей. Лицо его ничего не выражало, лишь по временам слегка сужались глаза; Терри не знала, была ли это реакция на то, что рассказывала Раппапорт, или на самое Терри.

Закончив, Терри почувствовала, что силы оставили ее.

Пэйджит, ни слова не говоря, подошел к холодильнику и, налив бокал белого вина, протянул ей.

– Если не хотите, – усмехнулся он, – я сам выпью.

Терри поняла, что хочет. Когда она сделала несколько неторопливых маленьких глотков, Пэйджит попросил:

– Еще несколько вопросов.

– Пожалуйста.

Он, снова облокотившись о стойку, рассматривал ее.

– Она говорила, что у Ренсома были другие женщины?

– Я думаю, были. – Терри сама услышала, что прозвучало это глупо, да и в самом деле было глупостью. – Но она этого не говорила.

Пэйджит кивнул.

– Слова о том, что Ренсом потерял к ней интерес, надо понимать буквально или имелись в виду неудачи в разного рода "играх"?

Терри медлила в нерешительности. Таким вопросом она не задавалась.

– Точно я не могу сказать.

– Она знает что-нибудь о сексуальной жизни Ренсома, не связанной с ней, – от самого Ренсома или от кого-либо еще?

– Об этом я ее не спрашивала. – Терри уставила взгляд в стакан с вином. – Но должна была.

Слегка улыбнувшись, Пэйджит покачал головой:

– Ну, об этом, наверное, можно будет спросить и потом. Да и как вы могли спрашивать: ведь речь шла о важных для вас, но страшных для нее вещах, и вы боялись упустить что-нибудь, а она из-за вашего вопроса в любую минуту могла потерять самообладание и прервать рассказ.

Это было несколько неожиданно для Терри, но сняло груз с ее души.

– Мне было стыдно, – призналась она. – Как будто я что-то вытягиваю из нее.

– Мне так не кажется: в конце концов, ужасно то, что Ренсом делал с ней, а не наше отношение к этому. Меня волнует другое: насколько вас ее история выбила из колеи. – Он помолчал мгновение. – Вы всегда вините только себя, если что-то не получается?

Терри ответила не сразу:

– Такого не должно было быть.

– Она рассказывала вам нечто экстраординарное, и поэтому вы не могли не принимать близко к сердцу ее переживания. Ведь вы же не социопат, вы нормальный живой человек.

Терри продолжала неотрывно смотреть на бокал.

– Это было невероятно, – наконец произнесла она.

– Я и в самом деле не понимаю, как вы сумели добиться того, что она все это вам рассказала. – Пэйджит налил себе немного вина. – Теперь благодаря вам Мария обретет такое доверие, обрести которое самостоятельно она никак не могла.

– Как вы думаете, теперь они не возбудят дело?

– Вполне возможно. Одно из белых пятен в истории Марии – связь с Ренсомом, непонятно как возникшая, – это все равно что кто-то решил бы изнасиловать Барбару Уолтер на том веском основании, что как-то видел ее в программе "20/20". Я могу понять Брукса и Шарп, предполагающих во всем этом какую-то подоплеку. – Он сделал паузу, как будто пытаясь представить себя на месте Шарп. – Окружной прокурор должен согласиться с тем, – закончил он, – что, как в свое время Мелисса Раппапорт, по причинам, которые мог бы объяснить лишь сам Марк Ренсом, Мария Карелли стала для него фетишем, замещающим Лауру Чейз.

Терри допила вино.

– Есть одно отличие. Как удалось завлечь в это Марию?

– Как удалось, говорите?

– Она не стала бы играть в эту игру.

– Мария Карелли, – сказал он, – никогда не играла в чужие игры, только в свои.

В его голосе звучали язвительные нотки. Терри попыталась разобраться в этих словах, когда внезапно ей представилась возможность убедиться, как удивительно похожа Мария Карелли на сына.

– Я не помешаю? – спросил Карло.

Давно ли он стоит здесь, подумал Пэйджит, и многое ли слышал?

Карло перевел взгляд с отца на бокалы с вином, потом на Терри.

Сохраняя совершенное спокойствие, она соскользнула со стула и протянула ему руку:

– Я – Терри Перальта, помощница твоего отца. Ты лишь помешал своему отцу разбираться в обстоятельствах дела, а мне – выслушивать его с обычным почтением. К сожалению, я преуспевала больше.

Недоумение в глазах мальчика почти исчезло. Пэйджит видел: интуитивно или по чистой случайности Терри нашла единственно верный способ обезоружить Карло – в шутливом тоне заговорила о его отце.

– Теперь понятно, почему вино. – Карло посмотрел на Пэйджита уже спокойным взглядом. – Два парня толковали о моей матери.

– Терри помогает мне доказать, что Марк Ренсом был именно таким, каким твоя мать его обрисовала.

Карло перевел взгляд на Терри:

– Вы думаете, это удастся?

Пэйджит заметил, что Терри внимательно смотрит на Карло, сочувствуя его смущению.

– По моему сугубо личному убеждению, – заявила она, – Марк Ренсом делал гнусности, подобные этой, задолго до того, как по оплошности нарвался на твою матушку. Если я права, значит, есть и другие женщины, только они не смогли защитить себя, как это сделала она. Вот мы и пытаемся понять, как их разыскать, что сделать, чтобы укрепить позиции нашей подзащитной.

Пэйджит понял, что Терри искусно скрыла суть их разговора, истолковав в пользу Марии двусмысленное замечание, которое Карло мог нечаянно услышать. Мальчик начал переминаться с ноги на ногу – ему в равной степени хотелось и закончить разговор, и не упустить то, что еще могли сказать взрослые.

– Думаю, – обратился Пэйджит к сыну, – что твоим первоначальным намерением было не знакомство с миссис Перальтой, а рейд в холодильник. Мороженое, молоко?

– И то и другое.

Терри взглянула на часы:

– Мне пора.

Но по ее интонации Пэйджит понял, что спешить ей некуда; и сидела Терри в расслабленной позе человека, которому никуда не нужно идти.

– Мороженого не хотите? – спросил он.

– Я уделю немного, – кивнул Карло.

– Что? Хотите, чтобы появилась еще одна толстушка?

Пэйджит посмотрел на ее миниатюрную фигуру, тонкие запястья.

– В какой жизни?

– В этой. Я абсолютно уверена, что где-то в Латинской Америке есть другая женщина, которую зовут Тереза Перальта. Глядя на нее, можно представить себе гору пончиков, съеденных мною за время учебы в школе. – Терри обернулась к Карло: – Из-за меня она весит триста фунтов, и никто не приглашает ее на зимний танцевальный вечер.

– Ну и хорошо, – заявил Карло. – Наш танцевальный вечер был просто ужасный. Никто не танцевал.

– Возьмите же мороженое, – сказал Пэйджит.

Терри притворно вздохнула:

– Когда я устаю до такой степени, у меня притупляется чувство ответственности перед человечеством.

Карло сидел рядом с Терри, потому что Пэйджит поставил рядом две вазочки с мороженым.

– А вы? – спросила его Терри.

– Никогда не ем. Теперь тем более не буду.

– Почему теперь?

– Посмотрел в старом клипе, каким я был раньше, во времена слушания по делу Ласко…

– В самом деле, – вмешался Карло, – отец каждое утро пробегает пять миль и шесть раз в день взвешивается. Хочет попасть на обложку журнала "Семнадцатилетний".

– "Американская невеста", Карло. Дети нынче совсем не уважают родителей. И чтобы заглушить обиду, те придумывают себе разные увлечения. Я, например, сказал себе: любыми путями стремись к славе! Весьма почтенное хобби! И попрошу относиться к нему соответственно.

Терри улыбнулась:

– Вы всегда такие задиристые?

– Нет, только если Карло чувствует поддержку. – Пэйджит перевел взгляд с сына на нее. – К моему несчастью, он считает, что нашел себе настоящего союзника.

Терри улыбнулась Карло.

– Полагаю, он прав. – Она обернулась к Пэйджиту: – Не хотелось бы задевать ваши чувства, обижать вас, но во времена слушания по делу Ласко я была всего лишь восьмиклассницей.

Пэйджит смотрел на нее с деланным ужасом.

– Скажите, пожалуйста, – воскликнул он, – а вы хотя бы помните группу Пола Маккартни, какой она была до "Уингсов"?

Карло показал пальцем на отца.

– А хотя бы его помните? – спросил он.

– Смутно, – ответила Терри. – А вот твоя мама очень хорошо сохранилась.

Мальчик засмеялся:

– Твой ход, папа.

– Мне нужно подумать, Карло. И пока я не сразил ее наповал, можешь задать Терри те вопросы, на которые я, в силу своего преклонного возраста, не в состоянии ответить, – о свиданиях, прыщах и тому подобное. Можешь даже спросить ее, почему респектабельный молодой человек пятнадцати лет, человек нового времени, в котором я так плохо разбираюсь, не может добиться от каких-то там родителей, чтобы они разрешили своей дочери выйти с ним в свет. Одна Терри в состоянии помочь тебе с этой дочкой, пусть не сразу и не без раздумий.

– А в чем дело? – спросила Терри у Карло. Тот положил ложку.

– У меня есть подружка, Кейт, только с ней одной из всей школы мне и хотелось бы дружить. А родители не отпускают ее на уик-энд. – Он нахмурился. – Не из-за меня – они меня даже не знают.

– Но, может быть, как раз в этом вся проблема.

– Что вы имеете в виду?

Терри доела мороженое и отодвинула вазочку.

– Моя мама была самой замечательной на свете. Она была не такой, какими мне представляются эти люди, – я могла говорить с ней обо всем, и она мне полностью доверяла. – Терри опустила подбородок в сложенные ладони. – Но у нас было неписаное правило: никто не мог меня куда-либо пригласить, пока какое-то время не покрутится возле нашего дома.

Карло был явно удивлен.

– Она говорила когда-нибудь почему?

– Скорей всего, моя мама хотела вначале узнать, кто он такой, этот мальчик.

Терри помолчала в задумчивости.

– К тому же, как мне кажется, она хотела, чтобы мальчики, которые приглашали меня, помнили, что у меня есть семья, что кто-то заботится обо мне. Как и родители Кейт, она вложила в меня много сил, средств, души.

Пэйджит подумал, что у Терри просто талант разговаривать с его сыном на равных.

– Это верно, – заметил Карло, – вот только общаться с такими людьми не очень-то весело.

Терри кивнула:

– Наверное, нет. Но мама всегда спрашивала меня: как я считаю, готов ли этот мальчик что-то сделать ради меня. А ты как думаешь, ради Кейт стоит на что-то пойти?

В ее голосе не было ни сомнения, ни порицания, на вопрос, заданный таким тоном, можно отвечать то, что думаешь, – любой ответ будет воспринят как единственно правильный. Наблюдая реакцию сына, Пэйджит поверил, что у Терри была замечательная мать.

– Да, – решительно сказал Карло. – Я думаю, что стоит.

Терри улыбнулась:

– Какая она?

– Очень приятная. С чувством юмора. – Он помедлил. – С ней действительно очень приятно общаться.

– У Карло, – мягко заметил Пэйджит, – все женщины – Венеры Миговские. А может быть, у этой Кейт интеллектуальный коэффициент около пятидесяти и выглядит она как Галушкина старшая сестра.

– Нет, – замотал головой Карло. – Она на самом деле очень приятная.

– Твоему отцу не понять, что такое "приятная", – поддразнила Терри.

– Ну почему же, – возразил Пэйджит. – Я понимаю. "Приятный" можно сказать про Банта Клауса, верно? Или про Братца Кролика?

Терри и Карло улыбнулись друг другу. Пэйджит увидел, что если Терри по-настоящему весело, улыбка у нее широкая и белозубая. Карло улыбался в ответ с такой искренностью, какой отец не замечал у него раньше, и даже слегка оторопел, когда понял, что эта женщина не только симпатична его пятнадцатилетнему сыну – он находит ее привлекательной.

– Безнадежен, – заявил Карло.

Обернувшись к Пэйджиту, они ласково смотрели на него.

– Безнадежен, – согласилась Терри.

Пэйджит улыбнулся.

– Придется применить шоковую терапию. – Он обратился к сыну. – Внесем в разговор нотку суровой реальности. Как у тебя с письменной по английскому?

Тот притворно содрогнулся.

– Контрольная не за горами. И я пропал. – Он обернулся к Терри, помедлив, добавил серьезно: – Спасибо за помощь моей маме.

– Рада помочь. Но моя роль более чем скромная, все делает твой отец. – Она коснулась плеча Карло. – Откровенно говоря, она нашла наилучший выход.

Мальчик, казалось, размышлял над сказанным.

– Ну конечно же, отец упорно работает, – ответил он и, попрощавшись с Терри, поднялся на второй этаж.

Пэйджит смотрел ему вслед, как бы вслушиваясь в звук его шагов, потом обернулся к ней:

– Да, его можно понять. Обстановка у нас в последнее время довольно тягостная.

– Разумеется. – На лице ее была глубокая задумчивость, потом оно вдруг озарилось улыбкой. – Подумать только – всего десять лет назад я была тинейджером.

Пэйджит улыбнулся в ответ.

– Теперь я чувствую себя действительно старым. Мы одного поколения с вашей матерью. – Он прислонился к стойке. – Вы по-прежнему все обсуждаете с ней?

– Довольно многое. – Терри помедлила. – Но есть вещи, которые нам трудно обсуждать.

– Могу представить что. Вы вышли замуж, и у вас появились свои, сугубо личные интересы.

Терри отвела глаза.

– Наверное, это так. – Она посмотрела на часы. – О Боже, почти десять. Мне действительно пора идти.

– Видимо, да. – Пэйджит смутился. – Извините, что задержал вас.

– Ничего. После Мелиссы здесь было так хорошо. Терри невидящим взглядом смотрела на бокал.

– Где-то в душе, – наконец произнесла она, – я сожалею, что знаю теперь Марка Ренсома не только по книгам.

Пэйджит кивнул. Они пошли к выходу. Ночной воздух был бодряще холоден.

– Сейчас, может быть, не время говорить об этом, – сказал Пэйджит, – но на очереди у нас дочь доктора Стайнгардта. Надо, в частности, узнать, имеет ли она хотя бы какое-нибудь представление о том, как Ренсом собирался использовать кассету.

Терри посмотрела на него:

– Вы хотите, чтобы я с ней встретилась?

– Да, мне бы очень хотелось. – Пэйджит помедлил. – Наверное, у вас сегодня был нелегкий день, но вы замечательно потрудились.

Терри слегка улыбнулась:

– Все нормально.

Она вышла на крыльцо, взглянула на улицу, обсаженную деревьями. Трехэтажный дом в ночи был окутан мраком. По улице шла женщина с огромной собакой, то появляясь в свете уличных фонарей, то снова исчезая в тени. Терри скрестила руки на груди, как бы защищаясь от холода.

– Где ваша машина? – спросил Пэйджит.

Она не обернулась.

– Недалеко отсюда. Квартала полтора.

Пэйджит смотрел на нее.

– Позвольте проводить вас до машины?

Терри помолчала, потом просто сказала:

– Пожалуйста.

 

3

Шарп и Шелтон с Бруксом ждали в офисе. Неяркий утренний свет падал в кабинет из двух окон с видом на автостоянки и эстакаду. Пэйджит подумал, что вечером комната выглядела лучше.

– Как я понимаю, – оживленно сказал Брукс, – есть чем поделиться с нами.

Пэйджит кивнул:

– Моя помощница встречалась с бывшей женой Марка Ренсома. Оказывается, у Ренсома были некоторые узнаваемые странности.

Брукс поднял бровь:

– Тогда мы горим желанием выслушать.

По-разному, подумал Пэйджит, выражаете вы свое горячее желание: Брукс выказывает готовность к спокойной объективности, Шелтон выглядит заинтересованной, но, кажется, испытывает некоторую неловкость, а Марни Шарп, выпрямившись на стуле, скрестила руки на груди и показывает всем своим видом: из вежливости она готова выслушать, но ни времени, ни терпения для человека, к которому она не питает особого доверия, у нее нет.

– Если вкратце: у Ренсома была сексуальная одержимость Лаурой Чейз и навязчивая мечта – совершить изнасилование. – Пэйджит сделал паузу. – Мария Карелли стала жертвой этого.

Брукс позволил себе выразить некоторое изумление:

– И все это говорит его жена?

– Более или менее.

– Выкладывайте-ка нам все.

Пэйджит кратко изложил то, что узнал от Терри, – пусть история сама говорит за себя. Его не прерывали. Выслушав, Брукс присвистнул:

– Кристофер, так это же все переворачивает!

Пэйджит увидел, что Шелтон рассматривает свои руки, а нелюбезный взгляд Шарп стал напряженно-сосредоточенным.

– Согласен, – сказал Пэйджит. – Мария не в состоянии так объяснить то, что делал с ней Ренсом, как эта история.

Шарп тряхнула головой.

– Лично мне она ничего не объясняет, – медленно сказала она. – Даже если эта Раппапорт согласится выступить в суде, в чем у вас нет уверенности, сомневаюсь, что ее показания могут быть приняты в качестве доказательства.

– Могут быть приняты? – Пэйджит обернулся к Шарп. – Мы же все-таки не в суде. Нам важно установить истину.

Выражение лица Шарп стало непроницаемым; она заговорила назидательным тоном:

– А для меня важно, насколько все это имеет отношение к делу. Вы говорите об имевших место сходных, но более ранних по времени актах. Мелисса Раппапорт соглашалась в них участвовать. Это не изнасилования, и, следовательно, то, о чем рассказала ваша клиентка, не должно рассматриваться как секс без обоюдного согласия. Довод, который не будет признан судом, не может удовлетворить и нас.

В этом "нас", подумал Пэйджит, уже притязание на авторитетность. Он сделал паузу, чтобы успокоиться и ответить с подобающим тактом.

– Не надо быть такой педантичной, Марни. Есть такая вещь, как психологическая достоверность. Две разные женщины в разное время столкнулись с чем-то очень странным в поведении Ренсома. Этот довод в пользу Марии Карелли я приведу на суде в качестве доказательства – именно он дает возможность почувствовать правдивость того, о чем рассказала Мария. Как раз его и нужно обсуждать, коль скоро речь идет об изнасиловании.

Шарп одарила его внимательным взглядом. По тому, как прокурор молча смотрел на нее, Пэйджит понял, что Марни играет все более ведущую роль в следствии, а Брукс переходит от роли обвинителя к роли третейского судьи, ревностно блюдя при этом лишь свои собственные интересы.

– Она согласится дать показания? – спросил Брукс.

Пэйджит повернулся к нему:

– Не знаю, Мак. Надеюсь, до этого не дойдет. Это страшно неудобно, и не только для Мелиссы Раппапорт.

Тот мгновение размышлял над сказанным.

– Если ты думаешь – мы понимаем, что ты хочешь этим сказать, – наконец заметил он, – то ошибаешься.

Пэйджит видел, что прокурор полностью разделяет его мнение и лишь притворяется непонятливым, чтобы заставить его, Пэйджита, вслух произнести то, что понятно им обоим.

– Говоря о неудобстве, я имел в виду Джеймса Кольта. Брукс улыбнулся понимающей невеселой улыбкой.

– Того, который погиб, – поинтересовался он, – или того, который намерен стать губернатором?

– Обоих, – ответил Пэйджит, – и всех тех, кто любил отца и поддерживает сына. Включая вдову Кольт и ее очень богатое семейство. Никто из них, как вы понимаете, не горит желанием, чтобы вы присоединили далеко не восторженные воспоминания Лауры Чейз к семейным анналам Кольтов.

– Эта пленка, – вмешалась Шарп, – станет известна публике, как только издатель Ренсома найдет кого-нибудь, кто закончит книгу. Чем бы ни руководствовалась ваша клиентка, именно она способствовала тому, что будет распродан миллионный тираж биографии Лауры Чейз. Урон семье Кольтов будет нанесен в любом случае, и не по нашей вине.

Пэйджит знал, что это правда. И если Марии будет предъявлено обвинение, ее историю свяжут с историей Лауры Чейз, а потом в поле зрения досужей общественности попадет и Карло. Он снова осознал, в какое безвыходное положение поставила его Мария, единственный способ защитить Карло – не допустить обвинения его матери.

Пэйджит медленно повернулся к Бруксу:

– Я думаю, ты слушал запись.

Брукс подтвердил:

– Да, слушал.

– Если подойти к этому чисто по-человечески, – продолжал Пэйджит, – как ты чувствовал себя, слушая голос Лауры Чейз, рассказывающей о Джеймсе Кольте, который наблюдал, как его дружки имеют ее по очереди?

Мгновение прокурор молчал. Шелтон смотрела в окно невидящим взглядом. Пэйджит понял, что она тоже слушала запись.

– Чисто по-человечески, – медленно проговорил Брукс, – я был – Бог мой – потрясен. Это гнусность.

– А как ты думаешь, при чтении всего этого впечатление будет то же самое, что и при прослушивании?

Глаза Брукса сузились:

– Нет. Думаю, что нет.

– И я тоже так думаю. А поскольку у нас счет идет на миллионы – сколько миллионов зрителей смотрят судебную программу Уилли Смита?

– Вся телевизионная аудитория. – Ответ прозвучал уныло.

Пэйджит согласно кивнул:

– Вся телевизионная аудитория. Поэтому я непременно так и сделаю, Мак. Если дело дойдет до суда, я буду настаивать, чтобы судья разрешил показать судебный процесс по национальному телеканалу. Кроме того, как и любой нормальный адвокат на моем месте, я попрошу воспроизвести ту запись. Я не знаю, с каким запасом ты победил на выборах, но после этого твой рейтинг пойдет в гору.

Брукс сложил руки на коленях.

– А семья Джеймса Кольта?

– Я никогда не интересовался политикой. – Помедлив, Пэйджит тихо добавил: – Мне нет дела до этой семьи. Как я недавно говорил, у меня есть своя.

Послышался короткий вздох Шарп, в ее лице и фигуре яснее обозначилось напряжение. Брукс перевел взгляд на Марни, потом снова остановил глаза на Пэйджите.

– Появились вопросы, Крис. Новые.

Больше всего встревожил тон Брукса: говорил он без видимой угрозы, даже неохотно, с каким-то сожалением.

– Какие?

Прокурор опять посмотрел на Шарп.

– Скорее, противоречия, – проговорила та. – По крайней мере одно из них представляется довольно серьезным.

Не показывай вида, что встревожен, сказал себе Пэйджит. Он обернулся к ней с выражением вежливого внимания. Она сердито поджала губы.

– Во-первых, Мария Карелли говорила инспектору Монку, что, когда она зашла в номер Ренсома, окна были зашторены. Монку это показалось странным. Тогда он допросил официанта, который приносил вино в номер. Окна были не зашторены – официант в этом абсолютно уверен.

Пэйджит принял озабоченный вид.

– Что же конкретно из этого следует?

– Мы не беремся что-либо утверждать. Но это повышает вероятность того, что мисс Карелли закрыла окна шторами по какой-то собственной надобности.

– Вы можете назвать какую-либо надобность, из-за которой ей можно предъявить обвинение?

Шарп посмотрела на него пристально.

– Мы не обвиняем людей, – ледяным тоном произнесла она, – за то, что они закрывают шторы. Но люди иногда занавешивают окна, чтобы другие не видели, чем они занимаются.

– Это, – возразил Пэйджит, – повышает вероятность того, что Ренсом занавесил окна, потому что собирался изнасиловать Марию Карелли, а она этого не заметила либо забыла об этом. Для того чтобы оценить ситуацию и сделать далеко идущие выводы, надо было задать этому официанту вопрос: помнит ли он точное положение каждой шторы во всех бесчисленных комнатах, в которых – и это он тоже должен безошибочно помнить – побывал в тот день.

Следившая за Шарп Элизабет Шелтон слегка улыбнулась.

– Я задавала этот вопрос, – парировала Шарп. – Он хорошо помнит мисс Карелли. Он еще подумал тогда, что мистер Ренсом – счастливчик.

– Он, конечно, попытался им быть, – сказал Пэйджит. – Но, как однажды заметил Сомерсет Моэм, "счастье – это талант".

Шарп густо покраснела; улыбка Шелтон погасла, когда Шарп бросила на нее взгляд в упор. Пэйджит тут же отметил про себя, что, во-первых, Шелтон не любит Шарп, а во-вторых, она знает нечто неприятное, о чем он, Пэйджит, пока не догадывается.

– Не взыщите за несерьезность тона, – обратился он к Шарп. – Я, конечно, спрошу Марию про шторы. Что-нибудь еще?

– Да. – Взгляд Шарп стал особенно суров. – Мисс Карелли говорит, что она ни разу не покидала номера. Но один из постояльцев утверждает, что, выходя из лифта, видел, как она входила в номер. Я бы сказала: возвращалась в номер; постоялец шел к себе после ленча, следовательно, было около часа, тогда как мисс Карелли заявляет, что пришла в номер гораздо раньше.

Впервые заговорила Шелтон.

– Примерно в час, – осторожно сказала она, – наступила смерть.

Пэйджит снова обернулся к Шарп:

– Постоялец уверен, что это была Мария?

– Он видел ее только сзади. Но это была черноволосая женщина ростом примерно пяти футов восьми дюймов и с осанкой Марии Карелли.

Он задумался на мгновение:

– Если исходить из предположения, что это Мария, я думаю, он видел ее приход, а было это раньше, чем он считает.

Торжество промелькнуло во взгляде Шарп.

– Это не мог быть приход, – отрезала она. – Дверь ей никто не открывал. Женщина вошла сама.

Пэйджит почувствовал в ее словах уверенность человека, облеченного особым доверием. Кажется, она полагала, что в силу той же самой причины, по которой Брукс поручил ей дело Марии Карелли, ей предоставлена большая, чем обычно, свобода действий. И тогда он решил в своих высказываниях учитывать интересы Брукса.

– Ну и что? – спросил он. – А вот навязчивая идея Ренсома о насильственном акте и кассета с Лаурой Чейз действительно кое-что значат.

Не отвечая, Шарп обернулась к Шелтон. Взгляд у нее был странный – как будто она просила о защите и приказывала одновременно. Пэйджит понял, Шелтон пригласили сюда, чтобы в нужный момент она выложила свои карты.

– Есть еще одно обстоятельство, – медленно проговорила она.

– Что же это?

Шелтон отвернулась от Шарп и заговорила с Пэйджитом так, будто они были одни.

– Вы помните, тогда вечером, в лифте, вы спрашивали меня о царапинах на ягодицах Ренсома?

– Да.

– Я их снова обследовала, более тщательно. – Сделав паузу, медэксперт быстро закончила: – Я думаю, они были нанесены уже после смерти Ренсома.

Пэйджит с удивлением посмотрел на нее:

– После?

– Да. И не секунды прошли после смерти, и даже не две-три минуты, гораздо больше.

Пэйджит все пытался собраться с мыслями, но из этого ничего не получалось.

– На чем основан этот вывод?

– На результатах исследования самих царапин. – Шелтон выдержала его взгляд. – Обычные нормальные царапины, как те, что вы видели у Марии, имеют вид красного рубца. Красный цвет обусловлен кровоизлиянием под кожей, разрушением капилляров. А царапины на коже Ренсома – белые.

Пэйджит заметил, что Брукс подошел и встал за спиной Шелтон, и без всякого энтузиазма спросил:

– О чем это говорит?

– У Ренсома, как и у Марии Карелли, кожа была повреждена, но не было заметно ни кровоизлияния, ни разрывов капилляров. Причина, как я полагаю, в том, что перестало биться сердце. – Шелтон подалась вперед, сложив ладони на коленях. – Все дело в силе тяжести. Кровь мертвого человека стекает на самый низкий уровень, подобно воде в садовом шланге после того, как вы закроете кран. Когда Мария царапала ягодицы Марка Ренсома, его кровь уже прилила к груди.

Пэйджит потрогал переносицу.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютной уверенности, конечно, нет.

– Но это ваше мнение, заключение специалиста, – вставила Шарп.

Шелтон сдержанно кивнула:

– Я могу ручаться лишь за то, что вариант, о котором я только что сказала, более вероятен.

– А это значит, – обратилась Шарп к Пэйджиту, – что Мария Карелли по меньшей мере на тридцать минут отложила звонок по 911. А перед тем как позвонить, сделала несколько царапин на ягодицах трупа, видимо, для того, чтобы смерть Ренсома выглядела иной, чем она была в действительности.

Пэйджит посмотрел на нее недоверчивым взглядом.

– Это невероятно. Мы в Сан-Франциско, а не в Трансильвании.

– Все может быть. – Прокурор встал между ними, как бы давая понять, что сказанного достаточно. – Наверное, этих соображений мало, чтобы выдвигать обвинение. Но слишком много, чтобы их игнорировать. Мы продолжаем пока заниматься этим.

 

4

Терри Перальта открыла дверь номера Марка Ренсома.

Она медлила; ей вдруг показалось, что, если она не войдет в эту дверь, ничего не случится с Марией и в живых останется Ренсом… Терри вошла и увидела кровавое пятно на ковре.

Она не отрываясь смотрела на него, когда вслед за ней в номере появились Пэйджит и Джонни Мур. Терри обернулась и спросила:

– От лифта меня было видно? Пэйджит кивнул:

– Довольно хорошо.

Было около одиннадцати тридцати, примерно в это же время четыре дня назад сюда пришла Мария. На двери висело объявление: "МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ. ГОРОД И ОКРУГ САН-ФРАНЦИСКО. ВХОД ВОСПРЕЩЕН". Полисмен сорвал с двери печать; теперь он ждал их у лифта.

Терри обвела взглядом гостиную. Мебель была незамысловатой – два столика, книжная полка, небольшой письменный стол. Оба окна были обращены на восток и смотрели поверх городских кварталов на Беркли; было довольно светло от утреннего солнца.

– Мое лицо вы, наверное, не разглядели, – сказала Терри.

– Нет, оттуда не видно, к тому же расстояние… Мы с Джонни замерили шагами – около шестидесяти футов. Но и трех-четырех секунд достаточно, чтобы можно было описать рост, комплекцию, цвет волос.

Пэйджит посмотрел вниз, на кровавое пятно.

– Одним словом, – медленно закончил он, – я смог бы отличить вас от Марии Карелли.

Неожиданно на кровавое пятно упала тень. Терри и Пэйджит подняли глаза. Джонни Мур, опустив штору, переходил к другому окну.

– Есть разница, – заметил он, рывком опуская штору. Как будто мгновенно наступили сумерки; в светлой комнате внезапно стало так темно, что в ней можно было спокойно лечь спать. Румяное лицо и седая борода Мура стали серыми.

– От этого какое-то тягостное ощущение, – обратилась к нему Терри.

– Конечно, если вы не Эдгар Аллан По.

Мур подошел и столику, стоявшему у дальнего края дивана, и включил лампу. Свет был тусклый и пугающий, как будто лампа горела в далеком закоулке подвала.

– Может быть, это навевало Ренсому романтическое настроение?

– Романтизм Ренсому навевала, – хмыкнул Пэйджит, – фантастика о мутантах.

Терри покачала головой.

– Никогда, – медленно произнесла она, – я не почувствовала бы себя в этой комнате уютно.

Пэйджит посмотрел на пятно, потом на Терри. Взгляд его был пристален и задумчив.

– Конечно, – заметил он, – вы же знаете, что здесь случилось.

– Не в этом дело. – Она обвела взглядом комнату. – Здесь появляется неприятное ощущение. Если бы здесь была я и Ренсом опустил шторы…

Она замолчала.

– Вы бы ушли? – спросил Пэйджит.

Терри прижала руки к груди:

– Не знаю.

Мгновение он смотрел на нее, потом констатировал:

– Во всяком случае, на Марию это должно было произвести впечатление.

Мур прошел на середину комнаты.

– Наверное, это производило на нее впечатление до того, как она убила его. Потом, рассказывая копам о случившемся, она была в смятении от того, что произошло, и забыла обо всем. Как при первом чтении "Улисса".

Пэйджит слабо улыбнулся:

– Любишь ирландских авторов?

– Тех, что остались в живых. – Мур взглянул на пятно на ковре, и в его речи отчетливо зазвучал ирландский выговор. – Лично мне всегда казалось, что романы Марка Ренсома – как отрыжка хищника.

Улыбка погасла на лице Пэйджита.

– Все это противоречит тому, как Марни Шарп трактует происшедшее.

Мур, помолчав, кивнул на диван:

– Почему бы нам не отдохнуть на мемориальном месте любви Марка Ренсома. Может, сумеем разгадать, почему мисс Карелли обезобразила задницу несчастного мужчины после того, как застрелила его.

– Ну, это ясно, – отозвался Пэйджит. – Потому что пожаловаться-то он уже никому не мог.

Терри невольно обхватила ладонями себя за плечи.

– Вы не будете возражать, – тихо спросила она, – если я подниму шторы?

– Я это сделаю сам, – проворчал Мур. Подняв шторы, посмотрел на Терри. – Немного походило на спиритический сеанс, правда?

Стоявший рядом с ней Пэйджит внимательно рассматривал ее лицо.

– Сегодня утром Джонни слишком много времени провел среди мертвецов, – наконец проговорил он, – а я – с мисс Шарп. От всего этого можно потерять аппетит.

Глядя на кофейный столик, Терри думала о кассете с записью Лауры Чейз. Потом спросила:

– Как Шарп представляет дело?

Все трое сели на диван: Терри в середине, мужчины по бокам. Пэйджит молчал, собираясь с мыслями. Мур, спокойно положив ноги на кофейный столик, медленно обводил взглядом комнату.

– Все очень просто, – начал Пэйджит. – Шарп сопоставляет и пересопоставляет факты или отсутствие фактов, чтобы доказать, что Мария – лгунья. Первое: Мария заявляет, что Ренсом пытался изнасиловать ее. На это Шарп или Шелтон отвечают, что следов семенной жидкости нет и, следовательно, не было эрекции. И, как мы знаем, проникновения тоже не было.

Терри почувствовала озноб.

– Сопротивляясь, Мария сделала ошибку. Ей следовало бы дать Ренсому возможность оставить улики.

– Вы начинаете смотреть на вещи совсем как я, – усмехнулся Мур. – Итак, вот первая забавная нелепость в сценарии Шарп.

– Разумеется, – подтвердил Пэйджит. – А вот, по мнению Шелтон, факт номер два: утверждение Марии о том, что она стреляла в Ренсома с двух или трех дюймов, весьма далеко от истины.

Мур кивнул:

– Лиз Шелтон – профессионал, предлагать оспаривать ее выводы в таких вопросах можно только распоследней шлюхе.

Пэйджит пожал плечами.

– Другими словами, – задумчиво произнес Мур, – все произошло так быстро, что Мария ничего не успела понять.

– Конечно. – Пэйджит помедлил. – И потом на руках Ренсома не осталось порохового нагара. Мария говорит, что они боролись и пистолет выстрелил. Пороховой нагар мог бы подтвердить это. Но нагара нет совершенно.

– И не обязательно должен быть, – возразил Мур. – Все зависит от того, как это произошло.

– Следующее – шторы, – продолжал Пэйджит. – Мария утверждает, что они были опущены, когда она вошла. А официант, которому нет нужды врать, говорит, что окна были не зашторены. Как обойдешь такое противоречие? Оно дает Шарп повод довольно решительно утверждать: Мария опустила шторы уже после убийства и сделала это потому, что не хотела, чтобы ее видели.

Ничего не говоря, Мур поднялся с места, посмотрел в одно окно, потом в другое. Подойдя к нему, Терри увидела, что отель "Флуд" построен не в форме правильного прямоугольника – здание имеет крылья, которые образуют внутренний дворик, и окна этих крыльев смотрят друг на друга. Номер Ренсома был почти в центре верхнего этажа; из окна были видны город и залив.

Мур показал на правое крыло.

– Надо будет, конечно, проверить, – сказал он. – Но, если смотреть отсюда, кажется, что из двух крайних окон этого крыла можно заглянуть в нашу комнату. По крайней мере, именно это приходит в голову, когда, находясь здесь, беспокоишься о том, чтобы тебя не увидели.

Пэйджит помолчал, размышляя над сказанным.

– Лучше бы официант не пребывал в такой уверенности, что окна были зашторены. Вариант, при котором шторы уже были опущены, когда она пришла сюда, предпочтительней для нас, чем тот, при котором Мария или Ренсом опустили их после.

Мур снова сел.

– Я поговорю с официантом.

Наблюдая за ними, Терри была удивлена полным отсутствием эмоций. Мура вообще не интересовало, сказала ли Мария правду; Пэйджит весь сосредоточен на том, что может доказать обвинение. Ни тот, ни другой не выказывали ни энтузиазма, ни скорби. Понятно, что так ведет себя Джонни, думала Терри, но Пэйджит… Ведь все-таки Мария Карелли мать его единственного сына!

– Обратимся теперь, – продолжал Пэйджит, – к ногтям Марии, к их отличию от ногтей Ренсома. Царапины есть и у Марии, и у Ренсома, но Шелтон смогла найти частицы кожи только под ногтями Марии, у Ренсома их нет. Согласно мнению Шарп, это означает, что Ренсом не царапал Марию.

Мур откинулся на диване.

– Факт любопытный, – заметил он, – но нельзя сказать, что совершенно неотразимый. Это все равно что выслушивать чью-то теорию о жизни на других планетах. Возможно, жизнь и есть, думаешь себе, и имеются тысячи разных способов доказать это, а точно все равно никто не знает.

– И мы подошли к маленькому сюрпризу Шарп, касающемуся царапин на заду Ренсома. – Лицо Пэйджит совершенно ничего не выражало, и Терри сделала вывод, что достигнуто это лишь благодаря определенным усилиям. – Как предполагает Шелтон, царапины были нанесены не ранее чем через полчаса после смерти Ренсома. Если это принять, открываются два обстоятельства: иная раскладка времени и заметное изменение картины преступления, его более хладнокровный характер, выразившийся и в нанесении повреждений трупу. Таким образом, они получают завершенную картину преступления.

Терри почувствовала, что ее представления о свершившемся неотвратимо искажаются и расплываются. Накануне, слушая Мелиссу Раппапорт, она была уверена, что ей открылась правда. Но в номере, где погиб Ренсом, правда воспринималась уже как калейдоскоп обстоятельств: картина произошедшего непрерывно менялась, и это ее ощущение как будто бы создавал сам Пэйджит. Все вместе и вдобавок жутковатый неуют комнаты совершенно лишили ее душевного равновесия.

– По версии Шарп, – говорил Пэйджит, – получается, что Ренсом погиб не так, как об этом рассказывает Мария, и не при попытке изнасилования.

Он остановил взгляд на кровавом пятне.

– После убийства Мария опустила шторы и более получаса занималась телом Ренсома и собой. Приспустила на нем брюки, расцарапала его, расцарапала себя. Сделав все, что могла, позвонила по 911 и лгала до тех пор, пока совершенно не запуталась. После чего, – тихо закончил он, – позвонила мне.

Последнее звучало так, будто он говорил с чужих слов. Желая смягчить впечатление, Терри сказала:

– Ренсом бил ее.

– Ну, что-то действительно происходило в этой комнате. Но совсем не то, о чем рассказывает Мария. По крайней мере, именно к такой мысли склоняется Шелтон.

Подумав, Мур спросил:

– А насколько Лиз Шелтон уверена в этом?

– Шарп настойчиво подталкивает ее к такому выводу, но, как мне кажется, настолько успешно, насколько Шелтон сама это допускает. – Пэйджит пожал плечами. – Самое большее, на что, как мне кажется, я могу рассчитывать: она не совсем уверена.

Последняя фраза снова покоробила Терри: это прозвучало как прагматическое суждение законника, а не заинтересованные размышления друга или человека любящего.

Они помолчали.

– Назови мне мотив, – сказал наконец Мур.

– У Шарп его нет, – ответил Пэйджит. – У нее есть ответ на вопрос "как", но она не может понять "почему".

Он смотрел в окно, подперев рукой подбородок. Потом спросил Мура:

– Увидел то, что нужно было?

– Достаточно насмотрелся. – Мур окинул комнату пристальным взглядом, потом заглянул в ящики столов и сказал: – Пошли.

Выйдя из номера в коридор, они остановились осмотреться. Впрочем, смотреть было не на что: несколько дверей, дымовая пожарная сигнализация, щель для почты на двери ренсомовского номера. Ничего, что могло бы прояснить дело, подумала Терри.

Она помедлила в нерешительности, боясь, что ее услышит ожидавший их полисмен.

– Чем объясняет Шарп, – обратилась она к Пэйджиту, – что Мария оказалась в коридоре перед тем, как позвонить по 911?

– Ничем не объясняет. Для нее это пока лишь противоречия в показаниях. Но не сомневаюсь, что она продолжит расследование. – Пэйджит кивком головы указал на почтовую щель. – Наверное, представляет, как Мария в эти полчаса после убийства царапала послания на заднице Ренсома и разослала потом всем своим друзьям.

Мур бросил на Пэйджита лукавый взгляд; неожиданно Терри поняла, что Пэйджит вовсе не был спокоен.

– Кстати, – вспомнил Пэйджит, – дочь Стайнгардта соизволит поговорить с нами?

– Да, но только за вознаграждение.

– Вознаграждение? Какое вознаграждение? За что?

– Вознаграждение за право проводить исследования, так она это называет. Она хранит отцовские документы.

На лице у Пэйджита появилось неприязненное выражение.

– Наверное, ей опять нужны деньги, – сухо заметил он, – ну а Марии нужно, чтобы следствие продолжалось.

Он обернулся к Муру. Мур пожал плечами.

– Купите ее, – приказал Пэйджит.

 

5

Карло смотрел на своих родителей – два профиля в свете свечей.

Они сидели в столовой – обед был в стадии между салатом и десертом – на одном конце длинного стола красного дерева. Тускловато горели две белые свечи в латунных подсвечниках, в их свете пурпур персидского ковра казался насыщенней, хрусталь прозрачней, комната меньше и интимнее. Карло, как хотел отец, сел во главе стола, родители – справа и слева от него.

Он украдкой посматривал на них. Разговор явно не клеился. Отец, одетый в белую шелковую рубашку и черные шерстяные слаксы, был необычайно замкнут. Мать казалась подавленной; она мало походила на ту яркую удивительную женщину, которую он видел в воскресенье. И все же она красивая, подумал Карло, просто немного грустная.

– Вы всегда так едите? – обратилась к нему Мария. – При свечах, я имею в виду.

Карло кивнул:

– Когда темно. Это у нас как бы традиция.

– А с чего началось?

– Папа, – Карло повернулся к Пэйджиту, стараясь втянуть его в разговор, – ты такие вещи всегда помнишь.

– Тебе тогда было всего лишь семь. – Пэйджит улыбнулся. – Родители хранят воспоминания, чтобы за детей рассказывать об их детстве. Например, о том, как при неаккуратной езде задним ходом переехали котенка.

– Ты задавил котенка? – спросила Мария.

Отец посмотрел на нее, и Карло увидел, что ему не хочется говорить, как человеку, которого надоедливыми просьбами заставляют покинуть мир собственных уютных мыслей.

– Нет, это сделал кто-то другой. Но день был ужасный. Машина двигалась довольно быстро, а Пушок был, скажем так, неосмотрителен. Я хлопотал над ним, пока Карло не пришел в себя и можно было объяснить, что Пушок вознесся на небеса, оставив телесную оболочку на земле. Ощущение у меня было скверное, я чувствовал себя убийцей.

Карло внутренне содрогнулся. Взглянув на Марию, пристально смотревшую на отца, он увидел, что в ответ на последнюю фразу она прищурила глаза. И вдруг, словно по мгновенному сигналу, у обоих взрослых изменился взгляд: отец как будто просил прощения, мать благосклонно прощала его. Это встревожило мальчика: его отец, образец элегантности и невозмутимости, не походил на себя.

– А что сказал Карло? – мягко поинтересовалась Мария.

– Он попросил рассказать, какие они – небеса, а спустя несколько дней у нас появился Пушок-2.

Мария улыбнулась:

– Наверное, тебе было скучно возиться с этим?

– С чем: с небесами или с котом?

– С небесами. – Она наклонила голову. – Далеко не на все ты любишь тратить время.

– Здесь другой случай. Я все же верю в способность человека к самосовершенствованию и считаю, что можно устроить царство небесное и на земле, для этого нужны сбалансированный бюджет и всеобъемлющая программа оздоровления нации.

Карло молчал. Они казались ему актерами, механически повторяющими слова роли, не воспринимая их ни умом, ни сердцем, но актерами достаточно искусными. А ему хотелось, чтобы можно было представить себе их без этого лицедейства, молодыми, такими, как помощница отца Терри, и любящими друг друга. Он не мог понять их, не мог понять и себя – почему ему так трудно думать о Марии как о матери.

– А ты во что веришь? – легким тоном спросила она его.

Ну конечно, откуда ей знать такие вещи. Наверное, еще и поэтому ему трудно относиться к ней как к матери. Должно быть, родители почти никогда не говорили между собой о нем, вот она и расспрашивает, словно он сын знакомых по работе.

– Ни во что, – категорично заявил он. – Во всю эту чепуху я не верю. Как это могло быть: Мария приходит домой беременная и говорит, что это от Бога, а Иосиф верит.

Что-то мелькнуло в глазах матери. Теперь моя очередь, подумал Карло, он сам почувствовал, что сказал все это не так, как можно и нужно было сказать. Но не знал, чем обидел ее и как исправить положение. И вдруг ему захотелось, чтобы обед поскорее закончился.

– Но, – включился в разговор отец, – каких-либо имущественных прав за сыном Иосиф все же не признал, в этом отношении повел себя с ним как с чужим.

Повернувшись к Марии, он слегка улыбнулся:

– Моя несостоятельность как родителя больше, чем тебе представляется. Религия – это одно, гораздо огорчительней то, что Карло не хочет быть юристом.

– Слишком много видит всяких шуточек юриспруденции? – спросила Мария.

Карло был рад такому повороту разговора – можно было уйти от сложных вещей, о которых он столь неудачно заговорил.

– Мой папа – жертва этих шуточек. Все время занят, все время на телефоне. Я называю это "запойным образом жизни".

– Ладно, твоя мама бросила эту работу, так что прецедент уже есть. Думаю, ей гораздо больше нравится то, чем она занимается сейчас.

– Это так? – спросил ее Карло.

Она улыбнулась:

– О да.

– А что там хорошего? В твоей работе на телевидении?

Мария задумалась на мгновение.

– Это зависит от того, что ты считаешь хорошим. Мне довелось пожить во многих городах – Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и даже в Риме. Но главное – телевидение не позволяет тебе замыкаться в кругу повседневности. Ты как будто попадаешь вдруг в мощную струю жизни: встречаешься с самыми интересными людьми своего времени, задаешь им любые вопросы, какие тебя интересуют, и они нуждаются в тебе, потому что хотят быть в этой же струе. Телевидение приобщает меня ко всему важному, настоящему. И не другие люди помогают мне разобраться в происходящем, а я помогаю другим в этом.

Мария говорила с воодушевлением. Карло увидел, что отец впервые за все время смотрит на нее открытым и заинтересованным взглядом – как будто она говорит ему самую сокровенную правду о себе.

– А какая встреча особенно запомнилась? – продолжал свои вопросы Карло.

Мария улыбнулась:

– Много было интересных встреч; я говорила с тремя последними президентами, брала интервью у таких людей, как Горбачев, Миттеран и Маргарет Тэтчер, кстати, она меня восхитила; у нее есть свой план, своя программа, люди просто неравнодушны к ней, это совершенно точно. – Она помолчала, припоминая. – Но самым удивительным был Анвар Садат, то, что он погиб, – настоящая трагедия.

– Почему именно он?

– Потому что он, безусловно, был великим человеком – всякий, кто встречался с ним, почти сразу понимал это. – Она наклонилась вперед, как бы силясь передать свои чувства Карло. – Садат всегда был самим собой: непрактичный мечтатель, но откровенный и абсолютно честный человек. Для него не существовало ни временных, ни пространственных границ, он, например, мог всерьез говорить о мире с Израилем, в то время как все остальные запутались в собственной истории. Его неординарность я ощущала уже по тому, как он обращался со мной. Большинству мужчин-арабов непросто дается разговор с женщиной, Садат же беседовал со мной, не подчеркивая, что я – женщина, разговаривал со мной, как будто я была самой значительной персоной из присутствующих. И так он вел себя с каждым.

Лицо Марии оживилось. В этот момент она была близка и понятна Карло, ничего материнского в ней не было, она говорила с ним как с равным.

– Трудно представить, – сказал он, – каково быть на твоем месте, когда все знают тебя.

– На самом деле они не знают меня. Они знают лишь мой образ. Может быть, им нравится, как я работаю. Очень приятно, когда люди подходят и говорят тебе об этом. Хотя, – с сардонической улыбкой добавила она, – последние несколько дней было бы лучше, если бы меня не знали совсем. Вот так обстоят дела.

Карло помедлил; она казалась достаточно спокойной – наверное, с ней можно было разговаривать на эту тему.

– К тебе больше не подходят, чтобы выразить симпатию?

– Некоторые подходят. На Эй-би-си поступает много телеграмм, в которых люди пишут о своей поддержке, многие женские организации хотели бы, чтобы я выступила, правда, их больше интересует проблема в целом, а не я лично. – Она помолчала. – Может быть, это и поможет мне.

Карло увидел, что отец снова погружен в свои собственные мысли. Ему захотелось коснуться Марии рукой.

– Как ты себя чувствуешь? Мне действительно очень хотелось увидеть тебя.

Ее улыбка была искренней, в ней сквозила признательность.

– Теперь нормально. Большую часть времени я провожу, размышляя над этим. – Ее голос стал спокойнее. – Странное ощущение, Карло. Так старалась держать ситуацию под контролем, и все же это произошло. И все кажется, что это было не со мной. Но это случилось, и с этим мне жить до конца моих дней.

Неожиданно Карло почувствовал одиночество женщины, говорившей теперь только с ним.

– Я помогу тебе, – сказал он. – Сделаю все, что смогу.

Краем глаза Карло видел отца, устремившего взгляд на свечу, взгляд рассеянный и непостижимый. А мать смотрела ему в глаза внимательно и пристально.

– Лучшее, что ты можешь сделать для меня, – проговорила она, – продолжать жить своей жизнью. Я всегда так жила, и мне будет легче от сознания, что и ты такой же. – Она коснулась его запястья. – Твой отец и я – мы оба очень способные люди.

Ее пальцы были легкие и теплые. Как это хорошо, подумал Карло, когда мать прикасается к тебе.

– О'кей, – отозвался он наконец. – Я ему теперь об этом все уши прожужжу.

Ее нежная ладонь крепко охватила его запястье – пожатие говорило красноречивее всяких слов.

– Вот это было бы славно, – мягко вымолвила она.

Так странно видеть их вместе, думал Пэйджит. Так же странно, как в тот момент, когда увидел их впервые: женщину, с которой был знаком, но которую не знал, и ее двухдневного сына.

Мария лежала на больничной койке, бледная и обессиленная. Новорожденный младенец, со спутанными черными волосами и старческим личиком, черты которого нельзя было разглядеть из-за морщин, беззвучно зевал. На его запястье болталась лента с надписью: "Карелли".

– Он никогда не кричит? – спросил Пэйджит.

– Подолгу не кричит. Он не из нытиков.

– Это даже неплохо. – Пэйджит помедлил. – Дала ему имя?

Мария кивнула:

– Карло. По крайней мере, так записано в метрике.

– Карло Карелли? – Он посмотрел на младенца. – Что-то специфически национальное, тебе не кажется?

– Так звали моего деда, – ровным голосом ответила она. – Человека, которого я всегда вспоминаю с любовью.

Пэйджит бросил взгляд на нее.

– Чья фамилия записана в метрике?

Она ответила холодным и спокойным взглядом:

– Твоя.

Он отвернулся к окну. Комната была холодной и убогой; в ней жил дух тюремной камеры.

– Наверное, – наконец сказал он, – я должен быть благодарен хотя бы уже за то, что ты не назвала его Фрэнком. В честь своего бывшего мужа.

Мария не улыбнулась.

– Это исключено, – произнесла она. – Совершенно. Как и то, что у меня снова появится муж.

Пэйджит поймал себя на том, что смотрит, как младенец, вытягивая ручонки, непроизвольным движением сжимает их в кулачки.

Странно, подумал он, копошатся бесцельно, а все равно интересно смотреть.

– На кого ты его оставишь? – спросил он.

– На родителей. По крайней мере, пока.

– На родителей? – Пэйджит удивленно покачал головой. – Ты же их терпеть не можешь, и, как ты мне однажды объясняла, у тебя есть на то основания.

– Только на время. – В ее голосе зазвучала горечь. – Они могут ко мне очень плохо относиться, но я все же их дочь.

– Едва ли это лучший выход.

– Они люди незанятые. А он – мой сын.

Пэйджит мягким голосом поправил:

– И мой. Я это уже уразумел.

Мария пристально посмотрела на него:

– Если бы ты был против, Крис, Карло бы не родился.

Пэйджит молчал, глядя на младенца, лежавшего у плеча Марии. Наконец спросил:

– Что ты намерена делать?

– Еще не знаю. Но юристом больше работать не буду.

Пэйджит сунул руки в карманы.

– Я хотел бы помочь тебе.

Она окинула его долгим оценивающим взглядом.

– Я благодарна тебе за все, что ты сделал. В самом деле. Но больше я в тебе не нуждаюсь. – Она опустила глаза, как бы внимательно рассматривая головку ребенка. – Время от времени ты мог бы звонить нам.

– Мне, Мария, хотелось бы встречаться с ним.

– Часто?

Он помедлил в нерешительности.

– Я живу теперь в Калифорнии. По возможности.

Она еще мгновение изучала его лицо, потом кивнула:

– Хорошо.

Пэйджит не знал, что сказать еще. Он молча посмотрел на новорожденного, потом снова на Марию.

Она медленно протянула ему Карло.

Пэйджит взял сына. Волосы, обрамлявшие его личико, были мягкими; кожа пахла теплом и свежестью. Для Пэйджита ощущение было новым и неожиданным.

– Пора уходить, – вмешался отрывистый голос. Рыжеволосая сестра стояла за его спиной. Она взяла Карло из его рук. Спросила:

– Вы папа?

– Да, – ответил он. – Я – папа.

Одиноко шагая к машине, Пэйджит почувствовал навернувшиеся на глаза слезы. По кому плачет, он не знал.

– Ну вот, – вздохнула Мария, – вечер, можно сказать, прошел неплохо. По крайней мере, хорошо закончился.

Отвернувшись от нее, Пэйджит закрыл стеклянную дверь в библиотеку, чтобы их не услышал Карло.

– Сядь, – попросил он.

Они сели лицом друг к другу. Мария на диван, Пэйджит в кресло рядом. Освещенная пальма заглядывала в окно за их спинами. Мария внутренне напряглась – вежливого тона, которым он говорил при Карло, не было и в помине.

– В чем дело?

Пэйджит не отвечал. Выражение его лица было настолько безжалостным, что она снова вспомнила: человеком, которого она боялась больше всего с той поры, как покинула отчий дом, был Кристофер Пэйджит.

– Ты забываешь, что разговариваешь со мной, – холодно заявила она. – Прибереги свои ледяные взгляды для свидетелей и непослушных спаниелей. На них это действует.

Но выражение его глаз почти не изменилось.

– Ты будешь в передаче "60 минут"?

Неожиданный вопрос встревожил ее.

– Да, – наконец ответила она. – Передача посвящена вопросам нравственности.

– Ах да, – усмехнулся Пэйджит. – Мораль – это наше исконное понятие. Но когда лжешь, будь поаккуратней, чтобы не запутаться.

Оскорбительные слова были высказаны как-то небрежно, будто он походя дал ей пощечину; и лишь через минуту Мария ощутила, что душа ее окаменела от страха и дурного предчувствия.

– Ну говори же, Крис, что там случилось! Или ты из тех, кто предпочитает отрубать собаке хвост сантиметровыми кусочками?

Он поднял брови:

– Меня трудно понять из-за того, что я слишком деликатно выражаюсь? Хорошо: ты просто лгунья, но у тебя нет чутья. Твоя история оказалась очень уязвимой.

– Черт возьми, скажи же мне, что там не так?

Пэйджит покачал головой:

– Я намерен задать тебе несколько вопросов. Если ты совсем не можешь заставить себя говорить мне правду, то, по крайней мере, не оскорбляй ложью.

Мария задумалась. Выбора у нее не было. Скрестив руки на груди, она бросила:

– Пусть будет по-твоему!

Откинувшись в кресле, Пэйджит смотрел на нее оценивающим взглядом. Наконец спросил:

– Сколько прошло времени, прежде чем ты позвонила по 911?

– Не знаю. В самом деле, не знаю.

– Меньше или больше получаса?

Она помедлила в нерешительности:

– Наверно, больше.

Глаза Пэйджита сузились:

– А что Ренсом?

Мария уперлась взглядом в ковер. Тихо ответила:

– Он был мертв.

– Почему ты так думаешь?

– Он совершенно не двигался. – В ее голосе зазвучало едва заметное раздражение. – Если бы ты там был, ты бы сам убедился.

– Но ты же не врач, – возразил Пэйджит, – и не можешь сказать наверняка. Почему ты не позвала на помощь?

– Наверное, потому, что была в шоке.

Пэйджит в упор смотрел на нее.

– Ты была в шоке? А может быть, шоком ты пытаешься прикрыться?

Мария подняла на него глаза.

– Мы все очень разные, – холодно произнесла она. – Той ночью, в Вашингтоне, когда ты почти убил Джека Вудса, твоей первой реакцией было позвонить в "Вашингтон пост". Но что-то я не помню, чтобы ты звонил по 911.

– В одном ты права, – резким тоном ответил он. – Мне действительно было наплевать, погиб твой дружок Джек или у него просто болят зубы. Так же как и его, и прочих никогда не волновало – жив я или умер. Голос Марии прозвучал жестко:

– Это непорядочно.

– Виноват, каюсь. А скажи мне, именно из соображений порядочности ты предпочла убить Ренсома, вместо того чтобы просто осадить нахала?

– Нет. – Она почти сорвалась на крик. – Конечно, нет.

– А теперь давай вернемся к вопросу, которого ты так искусно избежала, переведя разговор на меня: почему прошло так много времени, прежде чем ты позвонила по 911?

Мария встала, отвела взгляд, стала пристально смотреть в окно, на пальму.

– Может быть, это говорит не в мою пользу, – наконец произнесла она, – но я боялась за себя.

– Почему именно?

– У меня было ощущение, что я совершила ошибку. Ошибку, которой могла бы избежать. – Она помедлила, вспоминая собственные страхи, и закончила спокойно: – И что эти люди не поверят мне.

– Что ты делала?

Она провела рукой по лбу.

– У меня замедлилось мышление – это похоже на то, как будто пытаешься бежать, находясь в воде по пояс. Я ничего не могла сообразить – ты не поверишь. Нужно было время, чтобы осознать…

– Что ты делала? – повторил Пэйджит.

Мария закрыла глаза:

– Я действительно не помню.

Она слышала, как Пэйджит встал, подошел к ней сзади так близко, что она кожей почувствовала его близость. Он сказал тихо, еле слышно:

– Некто видел тебя вне номера.

Пораженная, она с трудом выговорила:

– Он уверен?

– Да. Вопрос может быть лишь один: что ты делала?

Мария осознала, что глаза ее по-прежнему закрыты, а руки снова скрещены на груди.

– Я не могу ответить на этот вопрос.

– Не можешь или не хочешь?

Ответь ему так, чтобы он прекратил это, приказала она себе. И, обернувшись, посмотрела в его глаза.

– Я была в замешательстве. Ты должен это понять и внушить эту мысль окружному прокурору.

Лицо Пэйджита было всего в нескольких дюймах от ее лица.

– Четыре дня назад, – спокойно заметил он, – ты говорила инспектору Монку, что никуда не выходила из номера.

– Но прошло всего четыре часа, – возразила она, – после смерти Ренсома. У меня все перепуталось в голове. Может быть, ты сможешь разумно объяснить мое появление в коридоре?

– Не смогу, если ты не стучалась в другие номера, прося о помощи.

– Нет, не стучалась. – Мария помедлила. – Я уже говорю, что была в замешательстве.

– Причина твоего замешательства – шторы?

Она отошла от него, села. Спустя мгновение повторила:

– Шторы.

– Окна были не зашторены, когда ты пришла туда – вопреки тому, что ты заявила Монку. – Пэйджит стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз. – Кто опустил шторы, Мария, и зачем?

– Зачем? – Она была в нерешительности, не умея объяснить то, что от нее требовалось. Наконец прошептала: – Затем, что мне было стыдно.

Он сел рядом с ней.

– Стыдно?

– Да. – Она повернулась к нему. – Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел.

– Что видел? Ренсома?

– Все. Когда я убила его, я хотела бежать, надеясь, что никто меня не видел. Безумная мысль. Я не могла сказать об этом Монку.

– И поэтому солгала о шторах.

Мария отодвинулась от него.

– Самое подходящее слово – "смятение", – холодно ответила она. – Я была в смятении.

– В ужасном смятении. И непонятно, как можно было в таком смятении убить Ренсома с безопасного расстояния, стянуть с него брюки, оставить следы царапин на его ягодицах, расцарапать себе шею и бедро и детально разработать версию о попытке изнасилования, чтобы избежать наказания.

Мария оцепенела, ее охватило ужасное сознание, что она совершенно одинока.

– Они не могут не верить мне.

– Почему? Потому что ты так стараешься помочь им?

– Нет. – В ее голосе звучала безнадежность. – Может быть, кое-что я сказала неправильно. Но они не могут считать меня убийцей.

– Они считают, что ты нанесла повреждения телу спустя добрых полчаса после смерти. И поэтому уже без особой натяжки можно допустить версию об убийстве.

Как будто непроизвольно Мария коснулась синяка под глазом, отливавшего уже сине-зеленым цветом.

– Они думают, что он мертвым сделал это?

Пэйджит не ответил.

– Скажи мне, – наконец заговорил он. – Ты раньше была знакома с Марком Ренсомом?

Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

– О Боже… Нет!

– Следующим шагом Шарп будет выяснение: была ли ты знакома с Ренсомом. Если была, скажи мне об этом сейчас, или я на самом деле брошу тебя на произвол судьбы.

Ее раздражение окончательно уступило место страху.

– До его звонка я не встречалась с ним. Клянусь.

– Было бы лучше, если бы это оказалось правдой. Достаточно того, что на пленке Монка записано несколько ответов, которые либо неправдивы, либо, как ты сама теперь видишь, неточны. Не говоря уже о том, что данные Шелтон никак не подтверждают твоих показаний. – Пэйджит повысил голос. – И я не могу считать, что ты добропорядочно провела эти полчаса.

Мария холодно посмотрела на него:

– Даже трудно сказать, у кого – у тебя или у Ренсома – более оскорбительный взгляд на меня.

– Тогда найми лучшего адвоката в стране и восстанови свою репутацию.

Внезапно она почувствовала, что силы покинули ее.

– Ты совсем не веришь мне?

– Это не так. Во всем остальном я тебе верю. Я понимаю, что в чем-то тебе можно верить.

Мария резко поднялась:

– Знаешь, мне все это уже надоело.

Пэйджит пожал плечами:

– Ты не должна забывать о том, что у тебя есть хорошего. Твой пятнадцатилетний сын верит в тебя. Что касается меня, то я думаю о том, как избавить Карло от ненужных страданий, только из этих соображений я и действую.

– Чудесно. – Мария потянулась к своей сумочке. – На сегодня мы закончили?

– Минуточку. Мой тебе совет: никаких конкретных объяснений на телевидении – только искренние рассуждения общего характера о твоих мучениях и о мучениях таких же жертв. Я не хочу исправлять еще какие-то твои "ошибки".

Мария молча смотрела на него.

– Хочу пожелать Карло спокойной ночи, – наконец сказала она.

Когда она вернулась, лимузин уже был во дворе. Пэйджит проводил ее до дверей. За порогом она обернулась к нему, не зная, что увидит на его лице.

Его лицо не выражало ничего.

– Удачи в "60 минутах", – произнес он.

Потом неслышно затворил дверь, и Мария осталась одна.

– Это был кошмар, – тихо проговорила Мария. – Мне приходилось слышать об этом, женщины рассказывали, но как это на самом деле происходит, я и представить не могла.

Библиотека, где Карло и Пэйджит смотрели передачу, освещалась только светом телевизионного экрана. Телекамера вначале панорамировала номер отеля, потом захватила в кадр Марию и ее интервьюера и наконец дала крупным планом лицо Марии – оно заполнило весь экран. Вид у нее был тревожный, замкнутый – она была слишком поглощена тягостными воспоминаниями, чтобы замечать направленный на нее объектив.

Зазвучал голос интервьюера за кадром:

– Вы не могли бы описать свои ощущения? Пэйджит взглянул на Карло, застывшего в напряжении.

Рядом с ним на диване лежал воскресный номер газеты. Заголовок гласил: "Загадка смерти Ренсома не разрешена".

Шарп предвосхитила интервью Марии. Статья явно была ее идеей. Репортер приводил цитаты из ее высказываний, из которых следовало, что она "занята изучением противоречий между показаниями мисс Карелли и фактическими данными"; "озадачена тем, что мисс Карелли неожиданно прекратила давать показания"; "полна решимости добиваться того, чтобы по этому делу об изнасиловании, от которого зависит и ее собственная карьера, проводилось объективное расследование" и что она "очень надеется: общественность не забудет о том, что талантливый человек погиб в их городе". На единственной фотографии, помещенной в газете, был трогательно юный Марк Ренсом.

Пэйджит умудрился поместить в том же номере и свои соображения. "Головоломка с данными исследований и несовпадениями, – отмечал он, – не должна отвлекать нас от главного факта – Мария Карелли была вовлечена в трагедию, у которой нет иной первопричины, кроме попытки изнасилования".

Но это не спасло Марию от тяжелого испытания, в которое ее искусно ввергла Шарп, – ей предстояло либо подробно рассказывать на глазах у телезрителей об обстоятельствах дела, либо откровенно уклониться от этого.

На экране глаза Марии были опущены вниз. Она казалась лишенной голоса и сил.

– Это воспринималось как нечто нереальное, – наконец вымолвила она. – Несколько мгновений мне казалось, что это происходит с кем-то другим. Потом мой ужас обрел осязаемые черты – его дыхание на моем лице, тело, придавившее меня к полу, руки, срывавшие с меня одежду. – Она помолчала, коснулась рукой щеки и тихо закончила: – Шок, когда он ударил меня.

– Он что-нибудь говорил?

– Да. Но я не могу повторить это. Пока не могу. – Она смолкла, потом пробормотала: – Извините. Я даже не могу называть его по имени.

– Вы хотите закончить на этом?

– Нет. – Она медленно покачала головой, но сама, кажется, не была уверена в этом. – Просто прошло так мало времени. Но нет.

Она подняла глаза, глаза умоляли.

– А может быть, и так. Вы правы, и тогда…

– Возможно, это несколько несвоевременно, – вмешался интервьюер, – но я полагал, что вы могли бы дать свой комментарий к некоторым вопросам, в которых, кажется, пытаются разобраться в офисе окружного прокурора.

Лицо Марии застыло на минуту, потом на нем явственно обозначилось замешательство.

– Я даже не знаю, что это за вопросы. Почему они возникли. Он пытался изнасиловать меня…

Она снова смолкла, не закончив фразы.

– Может быть, – съязвил интервьюер, – некоторые вещи оставим пока в покое?

Мария кивнула.

Карло наклонился вперед:

– Что у них происходит?

Пэйджит почувствовал беспокойство:

– Пока не понимаю.

– Окружной прокурор, – продолжал голос, – утверждает, что пуля, убившая Марка Ренсома, пролетела никак не меньше трех футов, тогда как вы заявили, что пистолет выстрелил, когда Ренсом лежал на вас сверху.

Мария, казалось, была изумлена. Пэйджит прошептал Карло:

– Вопросы он получил от окружного прокурора.

На экране Мария уже овладела собой.

– Они, вероятно, не понимают, как быстро все это произошло и как это может ошеломить. – Ее голос снова стал спокоен. – Это длилось секунды. Он бил меня. Мне было больно, и я опасалась за свою жизнь. Когда пистолет выстрелил, он мог отпрянуть назад – я же говорю, все это произошло мгновенно, пуля могла пролететь и несколько дюймов, и больше. Каждую ночь я вспоминаю лишь одно – его смерть, но при этом не могу думать о каких-то расстояниях. Скажу больше – не было случая, который бы так запечатлелся в моем сознании и в то же время так потряс меня, что вспоминается как совершенный сумбур. – Она сделала паузу. – Я не хочу никого обидеть, но порицать человека, как это делают некоторые, за то лишь, что он был до такой степени потрясен, это, по моему мнению, не что иное, как бессердечие.

– Черт возьми! – оживился Карло. – Неплохо сказано.

Пэйджит не отвечал; он слишком хорошо представлял реакцию Шарп на то, что она сейчас видела.

– Кроме того, окружной прокурор считает, что прошло никак не меньше тридцати минут, прежде чем вы позвонили по 911.

Мария покачала головой:

– В тот день я утратила всякое представление о времени. Как я говорила одному из своих друзей, шок лишает способности нормально мыслить, как будто пробираешься по темному дому, который тебе абсолютно незнаком. Лишь одно я уяснила совершенно точно – этот человек мертв. – Мария снова посмотрела в объектив камеры. – Если бы это было не так, я никогда не потеряла бы голову, что бы он ни делал со мной.

– Вы помните, что произошло в эти полчаса?

– Только отдельные фрагменты. – Голос у нее был тихий, недоуменный, как будто ей самой было непонятно все это. – Единственное, что отчетливо помню, – как вышла из шока и позвонила по 911.

Пэйджит почувствовал облегчение:

– Думаю, она проскочила.

Карло обернулся к нему:

– Ты говоришь так, будто считаешь ее виновной.

Пэйджит мысленно обругал себя.

– Нет, она невиновна, – ответил он. – Она прошла испытание. Окружной прокурор устроил ей испытание, и она держалась хорошо.

– Наш источник утверждает, – говорил репортер, – что вы отказались пройти испытание на детекторе лжи.

Пэйджит встал:

– Сука…

Карло обернулся:

– Кто?

– Шарп. – Отец взглянул на него. – Извини. Давай просто смотреть, о'кей?

Повернувшись к экрану, он встретил усталый, но твердый взгляд Марии.

– Как вы знаете, – сказала она, – я начинала свою карьеру юристом. Широко известно, что детекторы лжи не дают верных результатов, поэтому ни один суд где бы то ни было не примет во внимание эти результаты. Каждый окружной прокурор страны знает это, и каждый окружной прокурор должен понимать: то, что не может быть использовано в суде, недопустимо использовать во вред чьей-либо репутации. – Она сделала паузу. – Знаете, очень трудно понять, что здесь происходит.

– Я вовсе не собираюсь доказывать, что вы совершили какое-то преступление.

– Хорошо, – твердо произнесла Мария. – Я ведь на самом деле не совершала никакого преступления. Я не порицаю вас за ваши вопросы. Но полагаю, вы должны дать оценку источнику информации и задуматься над тем, каковы его мотивы. – В ее голосе зазвучали нотки неприязни. – Кем бы он ни был.

– Мы всегда стараемся так делать. И один из способов – получить ваши ответы на эти вопросы.

– Понимаю. Я лишь очень огорчена тем, что анонимный источник весьма выборочно приводит факты, чтобы создать превратное представление о том, что так просто и так трагично. – Она помедлила, как будто только сейчас осознавая нелепость ситуации. – Боже мой, неужели кто-то думает, что я хотела всего этого? Неужели кому-то может прийти в голову, что я желала смерти этого человека? Неужели каждая женщина, которую изнасиловали, должна терпеть насмешки из-за того, что стала жертвой, выносить инсинуации по поводу ее попыток дать отпор?

– Не увлекайся, – пробормотал Пэйджит.

– Конечно же, мы так не думаем, – ответил интервьюер. – Задавая вопросы, имеющие непосредственное отношение к гибели Марка Ренсома, мы рисковали задеть вас и многих других. Но, хотя это и очень неприятно, как для нас, так и для вас, было бы неэтично обходить молчанием вопросы, которые были нам предложены.

Мария нахмурилась:

– Я журналист, как и вы. Но я стала жертвой попытки изнасилования. И я знаю, и вы знаете, что наше общество все еще несправедливо к женщинам, ставшим жертвами насилия.

– Согласен. – Интервьюер сделал паузу. – Можно мне, как журналисту, задать вам еще один вопрос?

Внимательно наблюдая за Марией, Пэйджит разгадал выражение ее лица: любой другой увидел бы в нем глубокую задумчивость, он же – предельную настороженность.

– Конечно, – ответила она.

– Как бы вы объяснили то, что один из постояльцев отеля видел из своего окна, как вы опускали шторы в номере Марка Ренсома?

Пэйджит буквально физически почувствовал, как поражена Мария. Он догадывался, что Шарп приберегла этот факт как раз для такого вот момента. Увернись, мысленно внушал он Марии, увернись любым способом.

– А позвольте мне вам задать вопрос, – парировала она. – Не говорил ли окружной прокурор, почему я пошла к Марку Ренсому?

– Так почему же?

– Нет. Я не собираюсь сама отвечать на этот вопрос, хотя мой ответ многое бы объяснил. Но речь идет о репутации и чувствах других людей. – Она помедлила, глядя прямо в объектив. – Попросите ваш источник, пусть он – или она – скажет вам, что они нашли в том номере отеля, и многое станет понятным. Если они откажутся отвечать, тогда вы, по крайней мере, будете знать, что вас просто использовали, и использовали в весьма неблаговидных целях.

Пэйджит невольно расхохотался: вначале Шарп предупредила Марию, теперь Мария предупреждала Шарп.

– О чем она? – спросил Карло.

– О кассете, – объяснил Пэйджит. – Как добропорядочный член Демократической партии, Маккинли Брукс не хочет держать ответ перед семейством Джеймса Кольта. Твоя мама взяла эту кассету и сунула ее Марни Шарп под нос.

Через два дня, подумал, но не сказал он, никто и не вспомнит, что Мария тем самым уклонилась от ответа на вопрос.

– У меня еще есть вопросы, – тем временем продолжала она, – пусть эти люди ответят на них сами себе. – Ее взгляд был спокоен, голос звучал четко и ясно. – Почему, когда совершается преступление на сексуальной почве, люди помнят о сексе, но забывают о преступлении? Почему жертвы изнасилования, и без того с опустошенным сердцем и поруганной душой, лишаются еще и уважения общества? Почему представители правосудия относятся к ним как к соучастникам преступления? Почему этим женщинам так часто дают понять, что они сами напрашивались на то, чего от них хотел ненормальный субъект? Почему сегодня, сейчас так обходятся со мной?

Ее голос окреп полностью. Карло наклонился вперед, как бы силясь помочь ей.

– Я не уверена, – обратилась Мария к интервьюеру, – что вы когда-либо сможете понять, каковы эти ощущения. Но сотни тысяч женщин понимают, а теперь понимаю и я.

На экране замерло ее лицо крупным планом. В глазах блестели слезы.

 

6

Терезе Перальте Беверли-Хиллз показался сказочным оазисом. Здесь царила отнюдь не зимняя пышность: изумрудный разлив ухоженных лужаек, тропическое смешение растительности, буйство розового и белого – квазивесна, да и только! Солнце было ярким, небо сияло свежей голубизной, а ряды пальм на бульваре Санта-Моника уплывали к горизонту, исчезая в мерцающей тропической дали. Во всем этом великолепии разговор с дочерью Стайнгардта представлялся чем-то совершенно невозможным.

В конце извилистой улицы, которая вела на Каньон-драйв, спрятанный за кустарниковыми аллеями и распустившейся листвой деревьев, белый дом Стайнгардта, украшенный лепниной, казался нагромождением прямоугольников и квадратов; почти такой же в высоту, как и в ширину, он выглядел плодом фантазии ребенка, любившего дневной свет. Множество окон и световых фонарей. Даже ветви деревьев аккуратно подрезаны, чтобы солнце можно было видеть из любого уголка дома. Когда девушка-латиноамериканка провела ее в гостиную, Терри оказалась под семиметровым потолком в снопах падающего отовсюду света.

Она сказала по-испански:

– Прекрасная комната.

Девушка удивилась. И ответила также по-испански:

– Здесь все, как было при докторе Стайнгардте. И пошла за дочерью доктора.

Терри осмотрелась. Чувствовалось, что в убранстве комнаты руководствовались расчетом, а не вдохновением: слишком тщательно подобраны эстампы, с идеальной точностью расставлены вазы, при расстановке скульптур – африканские здесь, азиатские там – учитывали только их происхождение, а не свои симпатии. Все было как в музее изящных искусств, а не в обжитом доме.

– Это всегда напоминает мне зал, заполненный экспонатами, – произнес за ее спиной хриплый голос. – Или коллекцию засушенных бабочек.

Обернувшись, Терри увидела женщину старше тридцати, с заострившимися чертами лица, высокую и стройную, в брючном костюме оранжевого шелка, с крашеными пепельными волосами и длинными ногтями, покрытыми красным лаком. У нее были ясные зеленые глаза; но за внешним лоском угадывалась упругая готовность натасканной собаки к броску и схватке.

Свое первое впечатление Терри могла бы выразить словами: эта женщина не доверяет никому.

– Меня зовут Жанна-Марк Стайнгардт, – представилась вошедшая и сухо добавила: – Моя мама была француженкой.

Последние слова прозвучали так бесстрастно, будто речь шла не о человеке, а о вазе. Терри протянула руку:

– Тереза Перальта. – И, улыбаясь, добавила: – У меня мама – гватемалка. Была и есть.

– Вы счастливая. – Жанна Стайнгардт смотрела мимо нее. – Моя вскрыла себе вены, когда мне было пять лет. С годами я поняла, что это из-за нашей коллекции.

"Что можно сказать на эго?" – подумала Терри.

– В таком случае я заменила бы обстановку, – наконец вымолвила она.

Стайнгардт посмотрела ей в лицо:

– Да? А что бы предпочла ваша матушка? Хотя, я боюсь, мадонна с младенцем Христом, да еще исполненная маслом, не смотрелась бы в нашем интерьере.

Терри внутренне напряглась; единственное, что оставалось неясным в замечании хозяйки дома, – на какое различие она намекала: на классовое или расовое.

– Многие из нас, – спокойно ответила она, – предпочитают портрет Джеймса Кольта в рамке. Лучше тот, который светится в темноте.

Взгляд Жанны Стайнгардт выразил удивление, потом она растянула губы в холодной улыбке:

– Как я понимаю, вам известно, что на пленке.

Терри кивнула.

– Я перестала на него молиться – если мы с вами правильно поняли друг друга. То же произошло и с Марией Карелли после того, как Марк Ренсом заставил ее это прослушать.

Жанна Стайнгардт откровенно рассматривала ее пристальным оценивающим взглядом.

– Ну да. Я видела ее вчера вечером в "60 минутах" Впечатляет. Садитесь, пожалуйста.

Она провела Терри к софе в центре комнаты с белой хлопчатобумажной обивкой, изукрашенной ацтекским узором. Терри села на одном краю софы, Жанна – на другом, сложив руки на коленях и скрестив ноги.

Сейчас самое время, подумала Терри, смягчить тон разговора.

– Ваша мама… – начала она. – Как это должно быть ужасно…

– Я почти не помню ее. – Хозяйка картинно пожала плечами. – И потом, это скорее отсутствие, чем потеря.

Терри попыталась представить свою жизнь, в которой "отсутствует" мама Роза. Это было похоже на то, как если бы сама она перестала существовать. И тут же поняла, что пустота, которую она ощутила в душе Жанны Стайнгардт, не что иное, как отсутствие любви.

– А я, как вы говорите, счастливая.

Мисс Стайнгардт сделала отстраняющий жест:

– Вы пришли поговорить о моем отце и кассете.

– О кассете и Марке Ренсоме, – поправила Терри.

Дочь врача бросила на нее пытливый взгляд:

– Что вы хотите узнать? Ведь ваша клиентка уже убила его.

Несколько мгновений Терри молча смотрела в окно. Из окна был виден бассейн, овал которого контрастировал с геометрической правильностью прямых линий и углов дома. Слуга-мексиканец натягивал над бассейном металлическую сетку, чтобы тропическая листва не попадала на голубую поверхность воды.

– Как получилось, что Марк Ренсом приобрел эту кассету?

– Очень просто. – Мисс Стайнгардт одарила собеседницу тонкой улыбкой. – Я позвонила ему.

Ну, это неудивительно, подумала Терри.

– По какому поводу? – мягко спросила она. Вопрос был излишним; она была уверена, что знает ответ: деньги. Мгновение собеседница молчала.

– Я считаю, – голос ее звучал холодно, – что кассету можно давать прослушивать в воспитательных целях.

Поколебавшись, Терри задала вопрос:

– А разве это не сугубо конфиденциально?

– Конечно, и мой отец так считал. Он оставил указание, чтобы все кассеты были уничтожены его душеприказчиком. – Она вновь позволила себе чуть заметную улыбку. – А его душеприказчик – я.

Терри постаралась сохранить нейтральный тон:

– А у вас не возникают проблемы в связи с особыми привилегиями пациентов врачей-психиатров?

– О нет. Лаура Чейз уже не лечилась у моего отца, когда сунула себе в рот ствол пистолета и нажала на спусковой крючок. – Регистр хриплого голоса понизился. – Видимо, она почувствовала, что полностью деградировала.

Терри молчала, пытаясь сохранить душевное равновесие. За интеллектом и эгоизмом, острым холодом которых тянуло от этой женщины, она угадывала другое чувство, распознать которое пока не могла.

– Все же люди будут доказывать, что Лаура имела право на сохранение в тайне некоторых подробностей ее частной жизни.

Мисс Стайнгардт отмахнулась:

– Пусть доказывают. Но с ее стороны никаких возражений опасаться уже не приходится. Поэтому у меня развязаны руки, и мой адвокат не возражал против контакта с Марком Ренсомом.

Терри подумала, что Жанна говорит как автомат; что-то жестокое было в ее равнодушии, равнодушии напоказ.

– Что вы сказали Ренсому? – спросила она.

– То, что нужно. – Ответ прозвучал резко, в голосе слышались язвительные нотки. – Что я восхищена его произведениями. Что я читала статью, которую он написал о Лауре Чейз, – "Плоть становится мифом", так, кажется, она называется. Что я разделяю его интерес к обстоятельствам смерти Лауры. И что, если у него будет желание, я могу дать ему послушать отцовские кассеты. – Она сделала паузу. – По договорной цене, разумеется.

– И что он сказал?

– Что хочет встретиться со мной. – На ее лице снова появилась странная улыбка. – И мы встретились. Заперлись в кабинете моего отца среди кассет с записями.

Терри представила эту встречу, и ей стало не по себе.

– А где его кабинет?

Мисс Стайнгардт с удивлением посмотрела на нее:

– Здесь, разумеется, в этом доме, доме моего отца. Это его самое сокровенное, сугубо личное место.

Поколебавшись, Терри попросила:

– Можно посмотреть?

– Если угодно.

Хозяйка провела ее по коридору, стены которого были увешаны фламандскими гобеленами, и открыла белую дверь. Встала на пороге, скрестив руки на груди.

Терри вошла в комнату. Мебели было очень немного, и почти вся она была белой – включая кушетку для пациента и кожаное кресло Стайнгардта в ее изголовье.

Подумалось, что вид пустых кушетки и кресла будет теперь преследовать ее воображение; эти предметы напомнили ей, что Стайнгардт не смог помочь Лауре Чейз.

– Стерильно, как в операционной, – бросила от дверей Жанна Стайнгардт. – Недаром отца как-то назвали "хирургом души".

Терри обернулась к ней:

– А где кассеты?

Стайнгардт показала пальцем:

– Там.

В стене, между кушеткой и креслом, была дверь, которую Терри сразу не заметила. Жанна стремительно прошла мимо нее и открыла дверь. Вторая комната была темна.

Хозяйка включила черную настольную лампу. Терри увидела темные полки, книги по психиатрии, стол, два черных кресла, но ни одной вазы, ни одного эстампа. Комната была абсолютно безлика.

– Святая святых, – театральным шепотом насмешливо произнесла Жанна Стайнгардт. – Второй мозг или, точнее, квинтэссенция моего отца.

Терри прошла к полке на дальней стене. Полка была ячеистой конструкции – в таких ячейках хранят записи любимой музыки. Но эти записи в белых пластмассовых коробках имели шифр с римскими цифрами, номерами, датами. Когда Терри взяла в руки одну из коробок, она испытала чувство, похожее на гадливость.

– Возможно, здесь чья-то судьба, – раздался за ее спиной голос мисс Стайнгардт. – Каково ощущение, когда держишь в руках чужую жизнь?

Терри глядела на кассету, слова и интонации Жанны эхом повторялись в сознании, вызывая непонятное чувство.

– Как вы узнали, на какой кассете Лаура Чейз?

– Мой отец составил указатель. – И снова в голосе зазвучал сарказм. – Я показала его Марну Ренсому, когда он приехал. Вначале познакомила с указателем, а уже потом сказала, какие у меня расценки.

Терри избегала прямого взгляда на собеседницу, это было неприятно ей. Она медленно двигалась вдоль полки, скользя взглядом по батарее кассет. А вот и брешь – целая полка и половина другой были пусты.

– Это место Лауры Чейз, – услышала она. – Немало времени потрачено на ее лечение.

Терри молчала.

– Ренсом забрал их? – наконец спросила она.

– Да. Так мы договорились, – почти весело сказала дочь врача. – Он хотел работать дома.

Терри осмотрела и последнюю полку с кассетами – искать уже было нечего, просто она не знала, что делать дальше.

И тут увидела еще одну брешь. Брешь была небольшой, всего две пустые ячейки. Положив туда пальцы, она спросила:

– А это? Тоже Лаура Чейз?

– Не знаю. – Мисс Стайнгард помедлила. – Здесь они были бы не на месте.

Терри посмотрела на ячейки. Если она хоть что-то понимает в системе шифров доктора Стайнгардта, они относились к двум разным пациентам; номера и цифры были разными, даты частично совпадали.

– Что-нибудь здесь было?

На мгновение ее собеседница была озадачена.

– Не уверена. Я заметила это на другой день. Но не могу припомнить.

– Если здесь были кассеты, мог Марк Ренсом взять их?

Стайнгардт пожала плечами.

– Наверное, мог – один или два раза я позволяла ему прослушивать записи здесь одному. Вы знаете, ему очень не терпелось. – Тон ее сделался сухим. – Ему, кажется, нравилось общаться с Лаурой в комнате, где она обнажалась целиком, в фигуральном смысле, разумеется. Как он, должно быть, хотел оказаться на месте моего отца!

Как будто озноб охватил Терри.

– Если кассеты пропали, можно узнать об этом по указателю?

Воцарилось короткое молчание.

– Да. Можно было бы.

Терри уже хотела было повернуться, чтобы идти, как взгляд ее приковала черно-белая фотография, одиноко висевшая на стене, – аскетическое лицо человека на седьмом десятке лет, с заостренными чертами и пергаментной кожей; глаза, погасшие, водянистые, ничего не выражали.

– Ваш отец?

Жанна кивнула:

– Кажется, она здесь кстати. Я сама повесила ее перед приходом мистера Ренсома.

После паузы Терри спросила:

– Вы не могли бы рассказать об этом?

– О визите Ренсома? Конечно. – Хозяйка и гостья опустились в кресла. – Это было, в сущности, забавно.

Терри ощутила, как угнетающе действует на нее безликость комнаты.

– Что же было забавным?

– То, как он изменился. Входя в дом, Марк Ренсом прямо-таки излучал энергию – он как будто рвался из своей телесной оболочки, этакий рыжеволосый ирландец, беспрестанно упрощающий собственного дьявола. Это чувствовалось, даже если он не произносил ни слова. – Мисс Стайнгардт повела головой, как бы осматриваясь, и Терри заметила, что у нее почти львиный профиль. – Но лишь только он ступил сюда, в эту комнату, сразу изменился – словно оказался вдруг в храме. А когда я показала ему кассеты, он даже говорить не мог – только смотрел, вытаращив глаза. А потом попросил: "Включите что-нибудь для меня". – Голос рассказчицы стал насмешливым, она была погружена в воспоминания. – Я поставила кассету. Одну из многих.

– Ту, которую он прокручивал для Марии Карелли?

– О нет. Как и Лаура, лучшее я приберегла под конец. – Она смахнула волосы с лица. – Ему достаточно было слышать ее голос – Лаура Чейз, восставшая из могилы.

– А что он делал?

– Просто сидел, ссутулившись, слушал. Почти не шевелясь. А когда запись кончилась, предложил мне сто тысяч долларов. Я ответила ему, что этого недостаточно, – довольно вежливо ответила, скорее с сожалением, чем с раздражением. А потом сказала о последней кассете Лауры. – Странная улыбка снова появилась на ее лице. – О той, с Джеймсом Кольтом.

Терри поняла, что между ними состоялся торг. Она спокойно спросила:

– И что же Ренсом?

– О, о том, какую цену он готов заплатить, я поняла уже по его лицу. Лицо было – как бы это сказать – алчным. – У нее был издевательский голос пресыщенной женщины, рассказывающей об отставном любовнике. – Такое ощущение, будто я предложила ему самое Лауру Чейз.

У Терри рассказ не вызывал ничего, кроме отвращения. И представить нельзя, на что могла решиться Жанна Стайнгардт ради денег!

– Что было потом?

– Здесь, в комнате, мы и договорились. Двести пятьдесят тысяч долларов плюс тридцать процентов – особая плата. – Дочь смотрела на фотографию отца, как бы адресуя эти слова ей. – Последние десять процентов, – язвительным тоном добавила она, – за позволение Марку взять Лауру к себе домой.

Терри наблюдала за ее лицом.

– Он говорил, как собирается использовать кассету?

– Нет. Но я полагала, она была нужна ему для работы над книгой. Кассета очень многое объясняет в ее смерти, вы не находите? – Смолкнув, мисс Стайнгардт по-прежнему смотрела на отцовскую фотографию. – В ней вся Лаура.

На какое-то мгновение ход мыслей Терри прервался. Потом она снова задала вопрос:

– Он когда-нибудь говорил, что собирается дать послушать кассету Марии Карелли?

– Нет. – Собеседница снова обернулась к Терри, в ее голосе зазвенело презрение. – Он не сказал мне, что собирается использовать кассету как прелюдию. С моим скромным воображением я видела в ней лишь материал для первоклассного бестселлера о самоубийстве Лауры. По крайней мере, название книги было "Кто убил Лауру Чейз?".

– В связи с Лаурой Чейз он упоминал какую-нибудь женщину?

Женщина задумалась.

– Я помню, он говорил о Линдси Колдуэлл, – наконец сказала она. – Хотя я не пеняла, в какой именно связи.

Терри была удивлена, услышав имя знаменитой актрисы, все еще красивой в свои сорок лет, известной как своей общественной деятельностью, так и присужденными ей "Оскарами". Студенткой в Беркли Терри слышала выступления Линдси Колдуэлл по женскому вопросу. Ее речь, по сути, представлявшая рассказ о собственном болезненном превращении "из куколки-красотки в суперженщину", как сама Колдуэлл назвала это, была удивительной по своей искренности и простоте. Терри подумала, что она – прямая противоположность Лауре Чейз, женщина, чье благоразумие и воля могли вызвать лишь неприязнь Марка Ренсома.

– Что он говорил о ней? – поинтересовалась Терри.

– Я не помню точно, о чем он говорил в первый раз. Помню только, спросил меня, знаю ли я ее. Я ее не знаю.

– А Ренсом спрашивал о том, существует ли какая-нибудь связь между Лаурой Чейз и ею?

Мисс Стайнгардт мотнула головой:

– Не спрашивал, и я не знаю. Но, если я не ошибаюсь, Лаура умерла, когда Линдси Колдуэлл едва минуло двадцать.

Взгляд Терри скользнул вдоль полок к тому месту, где могли бы быть две кассеты.

– Линдси Колдуэлл встречалась когда-либо с вашим отцом? Как пациентка, я имею в виду?

– Я не помню, была ли она в указателе. – Хозяйка задумалась. – Прослушивая записи, я обращала внимание только на то, что имеет отношение к Лауре Чейз. Главным образом, меня заинтересовала последняя кассета.

– Почему?

Выражение лица мисс Стайнгардт стало неприветливым, и в голосе прозвучала откровенная неприязнь:

– Меня очень интересуют обстоятельства ее смерти. Терри решила не развивать эту тему.

– Вы недавно упомянули, что Ренсом "в первый раз" говорил о Линдси Колдуэлл. Был еще разговор о ней?

– Да. Он звонил мне из Нью-Йорка. Я просила его дать мне почитать то, что уже написано, – хотела убедиться, что он верно понял смысл и значение кассеты Лауры. Ренсом собирался приехать сюда, в Лос-Анджелес, как он объяснил, чтобы встретиться с Линдси Колдуэлл. И, судя по голосу, был весьма доволен собой. – Легкая улыбка тронула ее губы. – Но мне так и не пришлось увидеть наброски к роману, а он так и не повидал Линдси Колдуэлл. Он собирался встретиться с ней через день после Марии Карелли.

Терри помолчала. Потом спокойно спросила:

– Можно посмотреть указатель?

– Нет. – Это было сказано ровно и бесстрастно. – К сожалению, нет.

Женщина смотрела внимательным, непроницаемым взглядом – такой же взгляд, подумала Терри, у мужчины на фотографии.

– В таком случае, может быть, посмотрите сами? Все, что я хочу знать: была ли Линдси Колдуэлл пациенткой вашего отца.

Во взгляде отразилось удивление:

– Для чего?

– Пока трудно сказать. Возможно, она знает что-нибудь о кассете.

– Вам придется спрашивать самое мисс Колдуэлл о ее отношениях с моим отцом. – Отвернувшись, она обвела взглядом ряды кассет. – После того как мы с Ренсомом договорились о продаже, я сожгла указатель.

Терри буквально потеряла дар речи.

– Почему? – наконец спросила она. Жанна перевела взгляд на фотографию отца.

– По той же самой причине, – ответила она холодно, – по какой решила уничтожить и все остальные кассеты. Я сделала то, что и собиралась сделать.

Неожиданно Терри осознала смысл того, что сделала эта женщина.

– Так те проданные кассеты… это было не из-за денег?

– О нет, не из-за денег. – Улыбка мисс Стайнгардт была мрачной. – После того как я продала Марку Ренсому кассету так дорого, у него не было выбора – он должен был использовать ее. А я от всей души хотела, чтобы он ее использовал.

Терри кивнула:

– Из-за вашего отца.

– Да. – Взгляд ее собеседницы стал свирепым. – Вы слушали ту кассету?

– Нет.

– Для меня это было откровение. Почти пятьдесят минут Лаура Чейз рассказывала, как Джеймс Кольт втаптывал в грязь ее чувства. Когда она добралась в своем рассказе до второго мужчины, она уже рыдала в истерике. А мой отец лишь просил излагать как можно подробнее, что они проделывали с ней. А потом объявил Лауре, что ее время истекло. – Жанна говорила с таким обнаженным чувством, что становилось больно и страшно. – Прослушав запись, я поняла, что мой отец – коллекционер, а мы для него лишь предметы, которые он собирает. Любой из нас.

Но никто больше, подумала Терри, не услышит того, что слышал доктор Стайнгардт. Она тихо спросила:

– Когда ваша мама покончила с собой?

– Тридцать лет назад. Она ушла из жизни как-то незаметно. Никто не вспоминает о ней, в том числе и я. – Лицо женщины окаменело. – Но теперь благодаря мне никто и никогда не забудет о том, кто убил Лауру Чейз.

– В этой истории, – сказал Джонни Мур, – вдохновляет уже то, что наконец-то у нас есть знаменитость, которая все еще жива.

Терри сидела на балконе отеля "Беверли-Хиллз" – благодаря заботе Кристофера Пэйджита – и впервые в жизни разговаривала по радиотелефону. Она бы улыбнулась шутке Мура, если бы не подавленное настроение.

– У вас есть ее номер? – спросила она.

– Только возможность связаться с ней через промежуточную инстанцию. Я позволил себе от вашего имени оставить сообщение: "Позвоните Терезе Перальте, адвокату Марии Карелли, по делу Марка Ренсома". – С легким смешном Мур добавил: – Надеюсь, получатель, где бы он ни был, отнесется к просьбе с должным вниманием. Иначе придется оставить сообщение от самого Марка Ренсома.

Взгляд Терри был устремлен поверх внутреннего дворика, полного цветов, на солнце, опускавшееся в невидимый океан.

– Будет удивительно, если она позвонит мне.

– Это зависит от того, – возразил Мур, – по какой причине Ренсом хотел ее видеть. Или она его – хотя последнее показалось мне совершенно необъяснимым. – В его голосе слышался сарказм.

– Завидуете? – поинтересовалась Терри.

– От вас ничего не скроешь, миссис Перальта. А какая потеря – смерть Марка Ренсома, какой был мужчина! Конечно же, Линдси Колдуэлл и меня выбила из колеи. Именно из-за феминистской пропаганды я лишился нормального домашнего очага.

– Вот как?!

– Да. Не из-за моего же занудства, спорадического пьянства, не из-за моих же непонятных исчезновений и подозрительных знакомств. В конце концов, настоящая американская женщина добрых старых времен поняла бы меня.

– Да, были добрые старые времена, – насмешливо сказала Терри, – когда женщин не принимали на работу.

– Не то что теперь, – охотно подхватил Мур. – Это как раз и губит американскую семью. Сейчас миллионы женщин могут бросить своих ненавистных мужей, не боясь умереть с голоду. А бедная общественность все еще возлагает какие-то надежды на семейное согласие.

Терри улыбнулась:

– Меня только один вопрос занимает: а в состоянии ли мой Ричи бросить меня?

– Семья с погасшим домашним очагом? Заведите себе партнера, и любовь вспыхнет опять. И теперь уже будет вечной. Вот увидите, он сразу исправится.

Терри почувствовала стыд: хотела подшутить над Ричи, а получилось, что выдала сокровенное.

– У нас все совсем не так плохо. У меня никогда бы до этого дело не дошло.

"Как странно уверять Джонни в том, в чем сама не уверена", – подумалось ей при этом.

– Терри, – мягко спросил он, – уж не завели ли вы роман на стороне?

Мур как будто прочитал ее мысли и решил развеселить.

Но его сочувствие не причинило бы боли, подумала она, если бы он не знал ее.

– Спасибо за все. – И Терри торопливо попрощалась. Она еще наблюдала заход солнца, когда снова позвонили. Волнуясь, она ответила:

– Тереза Перальта.

– Привет, Тер. Что это? Ты не приедешь сегодня?

Она тяжело опустилась на стул.

– У меня оказалось больше дел, чем предполагалось. Еще один свидетель – последний, надеюсь.

Ричи, кажется, уже выходил из себя.

– Хорошо, но ты же на самом деле нужна здесь. Даже не спрашивает, как прошел день, подумала Терри, и знать не хочет, что она ничего не в состоянии объяснить по телефону – ей неудобно говорить о чужих секретах.

– Буду дома завтра вечером. Если этот человек завтра сможет со мной встретиться.

– Скажи ему, пусть встретится с тобой сегодня вечером.

– Постараюсь. – Неожиданно Терри почувствовала усталость. – Я хочу поговорить с Еленой.

– Ее нет. Когда узнал, что ты не приедешь, попросил Джейн взять ее к себе на ночь.

– Почему?

– У меня был обед еще с одним инвестором. Джейн даже обрадовалась, потому что Лени и Тесс всегда хорошо играют.

У Терри мелькнула мысль: не была ли отправка Елены к соседям завуалированным наказанием, только не для Елены, а для нее.

– Кажется, я тебе уже говорила, что Елена вовсе не любит Тесс.

– Правда? А я забыл.

– Ты был за своим компьютером – Терри встала, глядя на оранжевую полосу заходящего солнца. – Наверное, не слышал.

– Наверное, нет. Во всяком случае, пребывание вне дома делает детишек более самостоятельными. – Не успела Терри возразить, как он перешел к другой теме: – Слушай, Тер, у меня к тебе важный разговор.

У Терри почему-то появилось ощущение, будто в животе затягивается узел.

– Что такое?

– Речь идет о бабках. Нам все еще не хватает нескольких тысяч начального капитала.

– Может быть, начнем торговать моим телом?

– Я серьезно.

Терри потерла висок.

– Я тоже. У нас же нет денег – и за компьютер я еще не успела расплатиться. Давай его продадим.

– Мне он нужен для дела. Кроме того, за него лишь удерживают из зарплаты – и нужно учесть, что у тебя есть привилегии по налогам.

– У нас больше нет денег, – медленно произнесла она. – Что тут непонятного?

Долго длилось молчание.

– Об этом я и хотел с тобой поговорить.

Терри почувствовала, как боль, начавшись где-то в затылке, постепенно подбирается к глазам.

– О чем именно?

– О твоих пенсионных накоплениях. – Ричи помедлил. – Мы можем позаимствовать оттуда.

Терри прикоснулась к векам.

– Я не уверена, что это можно.

– Да можно, можно. Я узнавал у твоего бухгалтера, в фирме.

– Ты звонил ей?

– Но тебя же здесь нет, верно? Не переживай, Тер. Я же не взял деньги, не сделал еще ничего. Пока ты не подпишешь бумаги, ничего нельзя сделать.

Пока, подумала Терри. А вслух сказала:

– Я там еще недавно. Наверное, речь может идти только о каких-нибудь пятистах долларах.

– Нет же, почти тысяча триста. – Он заговорил торопливо: – Ты можешь забрать половину, и это будет стоить тебе менее восьмидесяти долларов в месяц. Причем ежемесячные взносы делать не придется – они будут удерживать сами.

– Ты имеешь в виду удержания из твоей зарплаты?

– Думай, что говоришь. – Ричи повысил голос. – Это же именно то, что я называю нежеланием оказать хоть минимальную поддержку. Если не сказать хуже – тебе просто хочется унизить меня, чтобы легче было мною управлять.

Терри опустилась на стул.

– Извини, Ричи. Я вовсе не хочу унизить тебя. Просто надо, чтобы мы наконец устроили нашу жизнь. Не буду говорить о каких-то предчувствиях, но у меня всегда возникает непонятное ощущение… – Она сделала паузу, не в силах объяснить свое состояние. – Как только ты начинаешь говорить, меня как будто паралич разбивает. Желудок в кулачок сжимается…

Ричи понимающе хохотнул:

– О'кей. Но подумай – ведь эти несколько сотен баксов не стоят даже телефонного разговора. Ты же потратишь их с выгодой для нас, Тер.

Терри вдруг увидела, что сделалось совсем темно; она не заметила, что наступила ночь.

– Я подумаю, – ответила она наконец. – О'кей?

– Великолепно. – Ричи снова был бодр и полон надежд. – Поговорим, как только вернешься.

Терри помедлила.

– Послушай, если я завтра по какой-то причине задержусь и вернусь только поздно вечером, пусть Елена будет дома, хорошо?

– Ну конечно. Мы пообедаем с ней в том месте, которое она любит, я знаю, потом поведу ее, может быть, в плавучее кафе-мороженое. – Он смолк, как будто его внезапно осенила идея. – Тер, а почему бы нам втроем в этот уикэнд не закатиться в Тилден-парк – приятно проведем время, покатаемся на паровозике. Будет чудесный семейный день.

Терри подумала, что иногда всплески его активности утомляют. Но вспомнила, что Елена любит кататься на паровозике.

– Заманчивое предложение, – согласилась она и попрощалась.

Какое-то время неподвижно сидела в темноте. Думала о гостиничном обслуживании, вспоминала о Линдси Колдуэлл, размышляла о Ричи, о себе. У нее появилось ощущение нереальности тех обстоятельств, в которых она очутилась, – заброшена в тропическую ночь, вдали от дочки, в ожидании звонка особы, которую видела лишь издали да в кино.

Зазвенел телефонный звонок, пробудивший ее от оцепенения. Она взяла трубку:

– Алло!

– Алло. Это Тереза Перальта?

Голос был чистый, лишенный манерности; Терри всегда казалось, что так говорят на Среднем Западе.

– Да, – ответила Терри. – Спасибо, что позвонили.

– Не за что, – сказала Линдси Колдуэлл. – Значит, ждали моего звонка?

 

7

– Речь пойдет о Марке Ренсоме, – спросила Линдси – или о Лауре Чейз?

Они сидели на террасе дома Колдуэлл – дом из стекла и красного дерева стоял на берегу океана в Малибу Колони – и смотрели, как утреннее солнце пляшет на океанском горизонте. В голубых джинсах и белом свитере собеседница Терри казалась меньше и скромней той Линдси Колдуэлл, которую она помнила. С рыжеватыми волосами, ясными голубыми глазами и умным внимательным взглядом, она походила не на звезду экрана, а на провинциальную тетушку, которая, работая каким-нибудь экспертом, совершенно случайно разбогатела. Единственное отличие – в ней ощущалась не выставляемая напоказ, но и не скрываемая уверенность в непоколебимости собственного делового авторитета, уверенность женщины, которая сама ставит свои фильмы, живет своим умом и твердо знает себе цену.

– Мне и самой пока неясно, – ответила Терри. – Вы по телефону говорили, что я, вероятно, представляю себе, зачем хочу видеть вас. Но я пока еще не знаю, почему хотел встретиться с вами Марк Ренсом.

Во взгляде актрисы была смесь задумчивости и удивления.

– Пока не знаете, – констатировала Линдси.

Терри покачала головой.

– Я подумала, – рискнула заметить она, – что вы были пациенткой доктора Стайнгардта.

– Лестно же вы обо мне подумали. – Смолкнув, мисс Колдуэлл обернулась к океану.

– Было время, когда я действительно меняла врачей, как иная женщина меняет любовников, – отец заставлял. Но никогда не пробовала лечиться у этого фрейдиста. – Ее голос стал тих и печален. – Я частенько говорила себе, что ее никто не спасет и никто не поможет Лауре спасти себя.

Терри была изумлена:

– Вы знали ее?

У мисс Колдуэлл был такой взгляд, будто она не может решить: говорить ли правду? Наконец она вяло кивнула:

– Тогда я была совсем молодой. Всего девятнадцать.

Терри помедлила в нерешительности. Кажется, Линдси Колдуэлл не из тех, кто, не уяснив сути дела или не имея на то желания, позволяет отнимать у них время расспросами о знаменитой актрисе. Она почувствовала себя неловко, будто ее уличили в желании покопаться в чужом белье.

– Как раз из-за этого Марк Ренсом хотел вас видеть?

Мисс Колдуэлл подняла бровь:

– Что подразумевается под "этим"?

– Из-за Лауры Чейз?

– Да. Именно из-за этого Марк Ренсом хотел видеть меня.

Терри помолчала. В голосе собеседницы не было ни любезности, ни враждебности; в той женщине, которая выступала в Беркли, было гораздо больше сердечности, чем в этой, сидевшей рядом. Терри решила поменять тактику.

– Однажды я слушала вас в Беркли, – сказала она. – Рассказав о том, что происходило лично с вами – о возникавших сексуальных проблемах, о стремлении обрести необходимое актрисе самообладание, вы сделали выводы, которые волновали меня и всех других женщин, которых я знала. Но мне кажется, что все это не имеет никакого отношения к Лауре Чейз.

Во взгляде актрисы появился живой интерес.

– Это из-за того, что вы не хотите увидеть эту связь – никто из нас не хочет. Но в Лауре было гипертрофировано все то, что боятся обнаружить в себе женщины, – это была страдающая жертва, склонная к наивной хитрости, стремящаяся растормошить воображение мужчин и готовая разменять собственное "я" на "любовь" любого рода, лишь бы избавиться от одиночества. – Она помолчала. – Если вы никогда не обнаруживали в себе проявления всего этого, то либо обманываете себя, либо у вас характер такой замечательной силы, что я непременно хотела бы услышать, как вы его воспитали.

В ее словах не было раздражения – в голосе звучала готовность и к беспощадной самооценке.

– Скорее я способна на самообман, – просто сказала Терри. – В иные дни это выступает на первый план.

Впервые ее собеседница улыбнулась.

– То же самое и со стремлением быть феминисткой – в иные дни это выступает на первый план. Как могу судить хотя бы по собственному опыту, это действительно пересиливает свою альтернативу.

Терри кивнула:

– Если вы не Марк Ренсом.

– Железный Марк, – ровным голосом произнесла мисс Колдуэлл. – Человек, воистину ничем не отделенный от своей животной сути.

Подумав, Терри спросила:

– Вы встречались с ним – до того, как он позвонил?

– О да. В Йеле, на симпозиуме "Женщина в кино". Кто-то решил, что это будет забавно – пригласить его.

Повернув голову, она всматривалась в морскую даль.

– Честно говоря, у нас возникла ссора из-за того, какое место отвести Лауре в пантеоне ролевых моделей. И было бы трудно сказать, какое чувство было в Марке сильнее – страсть к Лауре или инстинктивная неприязнь ко мне. Меня это не очень смущало: помнится, я назвала его "поэтом-лауреатом журнального разворота". – Линдси, смолкнув, покачала головой. – Напрасная трата времени. Лучше высказывать собственное мнение, чем высмеивать чужое.

Крепнущий бриз ерошил волосы актрисы. Ясны были ее глаза и не по годам молодо лицо, но на нем уже запечатлелось спокойствие самопознания, которое приходит с возрастом. Терри вдруг ощутила умиротворение в душе; она смотрела на океан, на белую полосу там, где рассыпались на песке волны, и дальше, туда, где колыхались длинные ламинарии, волнуемые водяной массой. Появилось одинокое судно, крохотное из-за расстояния, и снова исчезло. Воздух был густ и солон.

Наконец Терри спросила:

– Почему вы решили встретиться с ним?

Мисс Колдуэлл продолжала смотреть на океан, как будто не в силах оторвать взгляд.

– Ему стало известно, что я была знакома с Лаурой.

– Что он сказал?

– Что хочет поговорить со мной об этом. Лично. – Ее ответы снова стали краткими и безразличными. Терри решила сменить тему в надежде на то, что беседа снова обретет свободное течение.

– Лаура Чейз была гораздо старше, и, кроме того, трудно предположить, что у вас было много общего.

Собеседница сделала неопределенное движение рукой.

– Больше, чем вы думаете. Меня на годы заточили в закрытый пансион, а я, чтобы выразить протест отцу, выбрала самые сильные средства – пьянство и мальчиков. – Она помедлила. – Мальчиков было много. Чтобы позлить отца, я занималась этим с кем придется, даже с теми, кого ненавидела. Потом они назвали это неразборчивостью. А вот как назвали то, что вышвырнули меня, – я забыла.

Терри не знала, что сказать. Женщина говорила с усталым равнодушием, будто брела знакомым путем, которым не раз ходила на поиски истины.

– Как вы познакомились с Лаурой Чейз?

– Ну, это было просто. Мой отец, как вы, может быть, знаете, счел за благо перебраться в студию "Парамаунт", и меня пристроили к семейному делу, – сухо пояснила мисс Колдуэлл. – Со временем у меня появилось страстное желание превзойти его. Но моей первой работой была незначительная роль, роль младшей сестры Лауры Чейз. Более или менее плоская грудь – вот, пожалуй, единственное, что позволяло мне претендовать на эту роль.

– Я, кажется, не видела этот фильм.

– Он и не был закончен. – Голос актрисы сделался тихим. – Лаура застрелилась как раз перед съемками самых важных эпизодов.

Мгновение Терри молчала, потом спросила:

– Какая она была?

Глаза Линдси сузились.

– Вспоминая прошлое, я думаю, что самое заметное в ней – какая-то роковая чувствительность: она хотела любить и быть любимой, но была слишком несчастной, чтобы найти путь, не связанный с саморазрушением. Она могла переспать со статистом ради чувства уверенности, чаще мимолетного. На другой день, во время съемок, могла застыть вдруг на месте, пока режиссер не начнет уговаривать ее продолжить работу. Но она никогда не умела разобраться в себе, чтобы поступать так, как должно. – Горечь зазвучала в голосе мисс Колдуэлл. – Чем она была наделена в избытке, так это сверхъестественной чуткостью к чужой боли. Особенно если подобную душевную боль она испытывала или испытала сама.

При этом было бы хорошо, подумала Терри, если бы она знала, к чему это может привести.

– Странно, я много читала – о ваших родителях, о вашей общественной деятельности, о том, как вы стали снимать свои фильмы… Но я не помню, когда вы говорили что-либо о Лауре Чейз.

– Я никогда о ней не говорила. – Взгляд актрисы не отрывался от воды. – По крайней мере, не высказывалась о ней публично.

После паузы Терри спросила:

– Почему вы согласились встретиться с Марком Ренсомом?

– Он сказал, что у него есть кассеты. С исповедью Лауры ее психотерапевту. – Мисс Колдуэлл задумалась. – Для меня это был сюрприз.

– Что-то было на кассетах, из чего он заключил, что вы знали Лауру Чейз?

Собеседница обернулась к ней:

– А можно узнать, почему вас это беспокоит?

Вопрос был задан раздраженным, недружелюбным тоном.

– У Ренсома была кассета, – ответила Терри, – с записью, сделанной за несколько дней до ее смерти. Речь шла об уик-энде в Палм-Спрингс – о встрече Лауры Чейз с Джеймсом Кольтом и двумя его друзьями. То, что произошло с ней, было настолько ужасным, что вполне объясняет ее самоубийство.

– Она упоминала меня?

Терри вздрогнула.

– Вы там были?

– В Палм-Спрингс? – Мисс Колдуэлл отвернулась. – Бог мой, нет. – Едва заметное страдание прорвалось в звуках ее голоса.

– Насколько мне известно, – сказала Терри, – на той кассете Лаура ничего не говорит о вас. Должно быть, у Ренсома была еще одна.

Колдуэлл снова взглянула на нее:

– Он сказал мне, что у него есть все кассеты.

Терри кивнула:

– Он встречался с Марией Карелли, чтобы в обмен на кассету переспать с ней. – Она помедлила. – Та кассета, которую нашли, похоже, возбуждала его.

Встав, Линдси отошла к перилам террасы. Опершись на них, смотрела в океан.

– Вы пытаетесь доказать, – наконец проговорила она, – что у Марка при встрече с Марией Карелли был заранее обдуманный план принуждения ее к связи и что эта кассета была частью его.

– Да.

Она покачала головой. Но Терри, смотревшей со спины, увиделось в этом жесте не отрицание, а усталость. Обернувшись, актриса выглядела другой женщиной – очень уязвимой и неуверенной в себе.

– Вы просто не представляете, о чем спрашиваете. Зато Марк Ренсом в свое время имел об этом полное представление. И, насколько я смогла понять из "60 минут", за Марию Карелли есть кому вступиться. – Она помедлила. – Если я и стану рассказывать вам о том, что происходило, то сама буду решать, что говорить и как это можно будет использовать.

Слова прозвучали довольно категорично:

– Хорошо.

Мисс Колдуэлл испытующе разглядывала Терри. Наконец спросила:

– Так о чем вы хотели узнать?

Та задумалась:

– Может быть, начнем с того, что, по словам Ренсома, было на кассете.

Линдси снова посмотрела на нее:

– Того, что там было, оказалось достаточно, чтобы убедить меня встретиться с человеком, которого я ненавидела.

– Чего вы боялись?

– Было несколько моментов. – И взгляд, и голос актрисы были теперь спокойны. – Начиная с той недели, которую я провела в гостевом доме Лауры.

Терри молчала. Жизнь научила ее различать: когда нужны слова, а когда молчание лучше слов. Было видно, что Линдси Колдуэлл вполне владеет собой; если она стала рассказывать, то делала это по собственному разумению. Все, что требовалось теперь от Терри, – внимательно слушать.

– Я была сорви-головой, – начала мисс Колдуэлл. – Каждый день пила, напиваясь где угодно и с кем угодно. Однажды, проснувшись, поняла, что допилась до помрачения сознания: я уже не знала – где отрывки воспоминаний, а где обрывки сновидений. Несколько раз было так: звонили мужчины, а я не могла вспомнить, кто они и что у меня с ними было.

Она помедлила:

– Даже если они сами говорили мне об этом. Такой я была, когда мы встретились с Лаурой, – пьющей, легкомысленной, пропащим человеком. Как и сама Лаура.

Рассказ лился свободно, как будто Линдси уже тысячу раз проговаривала его про себя. Но в ее интонациях появилась какая-то резкость, которую Терри не замечала прежде, – ни у нее, ни у ее героинь.

– Лаура распознала мое состояние, – продолжала актриса. – У нее словно был радар на чужую боль. До первой сцены, которую мы делали вместе, она казалась замкнутой, почти не от мира сего, женщиной особой породы. Но она единственная поняла, что мои руки трясутся не от страха, а от того, чем я занималась накануне ночью.

Это была экранизация пьесы Уильяма Индже – она играла эффектную женщину, вернувшуюся из Чикаго в свой крошечный городок, а я была ее сестрой, этаким синим чулком, моей героине не хватало смелости расстаться с домом. В первом эпизоде – в моей спальне – мы занимались косметикой, чтобы идти на танцы, и говорили о ее жизни. Роль я знала хорошо, а вот нанести тени на веки не могла. Слишком дрожали руки.

Тогда Лаура стала импровизировать. Взяла у меня тушь со словами: "Давай покажу!" – и эпизод закончился тем, что она сама занимается моей косметикой. Неожиданно это оказалось находкой, как раз этого не хватало, чтобы лучше выявить отношения сестер. И эпизод получился. Режиссеру понравилось.

Потом я поблагодарила ее. Она улыбнулась мне той своей улыбкой, которая как будто говорила: я все про тебя знаю, но не придаю этому значения, и сказала: "Ты можешь, конечно, напиваться, как в тот раз, но вначале стань им необходимой, чтобы они прощали все твои огрехи". И прошла в артистическую.

Вечером, когда я спешила на автостоянку, кто-то положил ладонь мне на плечо. Это была Лаура. "Наконец-то устроила себе свободный вечер?" – спросила она. Конечно же, нет – я, можно сказать, уже столковалась с одним, игравшим в эпизодах, чувствовалось, ему очень хотелось похвастать своим друзьям, что он трахнул дочь Лейона Колдуэлла. Он был близок к цели – я шла, чтобы дать ему эту возможность. – Она коротко вздохнула. – Почему-то я не смогла признаться в этом Лауре – как будто она хорошо знала меня. Потом она сказала: "Будет лучше, если ты пойдешь ко мне домой". Я ни минуты не размышляла. Пошла с ней, и все.

Терри показалось, что этими словами Линдси Колдуэлл отделяет один период своей жизни от другого. После небольшой паузы актриса просто сказала:

– Лаура взяла меня под свою опеку.

– В каком смысле? – поколебавшись, спросила Терри.

– В любом. – Линдси смотрела мимо нее. – У нее был великолепный дом в Вест-Голливуд-Хиллз, почти сказочной роскоши – мне кажется, его специально сделали таким, чтобы он походил на дом одной из героинь Лауры. Зато Лаура не походила там на себя. Наряд и косметику – долой, от прически одно воспоминание – и вот перед вами обычная домохозяйка! И было похоже, что у себя дома, в отсутствии мужчин, Лаура ощущала облегчение.

"Я всегда мечтала о сестре, – призналась она мне, – и вот теперь она у меня есть. Спасибо Уильяму Индже и студии "XX век-Фокс".

Не успела я опомниться, как уже чувствовала себя как дома. Она дала мне что-то переодеться, мы сели за столик рядом с бассейном, пощипывали салат, смотрели на солнечный закат. Лаура во всех подробностях рассказывала мне о своем детстве. Выпивки – ни капли, у обеих только чай со льдом.

Линдси Колдуэлл снова помолчала.

– Забавно, – проговорила она наконец. – Лауре нужен был чистый экран, чтобы в любой момент проецировать на нем свои мысли и чувства. Она и использовала меня для этой цели. Но, заботясь обо мне, никогда не порицала, не то что мой отец. С того момента, с того вечера я добровольно и без раздумий приняла это отношение ко мне. Я рассказала Лауре о том, о чем никогда никому не говорила.

Прошло уже двадцать лет, подумала Терри, а в ее словах по-прежнему тоска о потерянном друге.

– Потом, – ровным голосом произнесла Линдси, – Лаура зажгла свечи на столе и рассказала, как ее насиловал отец – насиловал несколько раз, до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Терри замерла, уставившись на нее неподвижным взглядом.

– Все это было мне понятно, – продолжала рассказчица. – Даже тогда. То, что сделал с ней отец, ужасно потрясло ее, ни один подросток не обошелся бы так с ней, это навсегда изменило ее мироощущение. Ее низвели до твари, мужчины казались ей исчадиями ада, единственное чувство, закрепившееся от этого в ее сознании, – страх перед болью. Который потом она испытывала снова и снова, не понимая даже – почему. Когда она закончила рассказ, я плакала.

Колдуэлл задумалась.

– Впечатление было такое, что мне жалко Лауру, – тихо вымолвила она. – Но на самом деле… Я просто впервые стала понимать себя. А Лаура, конечно, подумала, что я плачу из-за нее. Встала, подошла ко мне. – Она сделала паузу. – Целовала меня, а я не решалась ее оттолкнуть, не хотела обидеть. Потом мы пошли в дом, Лаура несла свечи.

Актриса заходила по террасе беспокойными кругами.

– Она оказалась очень нежной, совсем не такой, как парни, которых я знала. Конечно, сама она доставила удовольствие очень многим мужчинам, часто испытывала желания, которые так и оставались неудовлетворенными, и, естественно, знала, как обходиться со мной. Я позволила ей раздеть себя, целовать в соски – делать все, что она захочет. В то время я вся принадлежала ей, и она была нежна со мной. – Линдси смолкла, обернулась к Терри – в глазах боль. – Она хотела, чтобы именно так кто-нибудь был нежен с ней. Потом она сказала мне, что ни разу до этого не была с женщиной. И что это как будто изобретаешь свой собственный язык, вместо того чтобы говорить на чужом. И теперь мы будем изобретать его вместе. Какое-то время я просто лежала, положив голову в ее лоно, слушала ее. После этого повернуть голову было совсем уже не сложно. Так продолжалось неделю.

Рассказчица снова смотрела вдаль, следя за одинокой чайкой, спикировавшей на песчаную полосу у самой воды.

– Мы вместе ходили на студию, вернувшись домой, готовили обед и ничего не пили, кроме молока. Каждый вечер купались, голые. Потом она вытирала меня полотенцем и помогала репетировать роли. Возилась со мной, как с ребенком. Нужно ей было совсем немного. Заботиться обо мне так, как ей хотелось бы, чтобы кто-то заботился о ней. И чтобы на ее любовь отвечали любовью. – Линдси помедлила. – В ту единственную неделю было все, как ей хотелось.

Терри молчала. Как много в человеческих судьбах, думала она, тайн – таких интимных, что постороннему не расскажешь, и таких мучительных, что не забудешь никогда. Наконец она спросила:

– Ренсом знал об этом?

Актриса следила за чайкой.

– Частично. Не все.

Терри, подумав, продолжала:

– Что он хотел от вас?

Взгляд сделался холодным:

– Встречу наедине. В номере отеля.

– Как вам кажется, что это означало?

– Посягательство на мою честь. На ту нежность, которую проявляла ко мне Лаура, рассчитывать не приходилось. Если у меня и были какие-либо сомнения на этот счет, после Марии Карелли они исчезли.

– Вы собирались пойти?

– Я собиралась все выслушать и потом как-нибудь договориться с ним. – Голос ее стал решительным. – У меня двое детей, муж, которого я очень люблю и не хочу, чтобы он страдал. Я уверена: они постарались бы понять, но все же… А другие, те, кто видят во мне символ женского движения, мои друзья, мои враги? Вы представляете, какой будет фурор, если окажется, что президент женской организации в свое время была бисексуальной?

Терри кивнула:

– Да, представляю.

Линдси на мгновение задумалась.

– Двадцать лет назад я поняла, что в любое время, в любую эпоху человек бывает разным. Но есть множество людей, которым это понять трудней, чем формулу "равная плата за равный труд", и я не хочу лишний раз давать повод всяким вахлакам поиздеваться над подобными отношениями. К тому же это означало бы для меня конец общественной деятельности.

Терри почувствовала нечто невысказанное за словами собеседницы.

– Что еще, – мягко спросила она, – знал Ренсом?

Во взгляде Линдси появилось изумление:

– О чем вы?

– Но ведь вы же хотели, чтобы Ренсом рассказал вам нечто, чего вы не знали. – Терри прямо и открыто смотрела на нее. – Точно так же вы надеялись, что я смогу вам это рассказать.

Лицо актрисы менялось на глазах – удивление сменилось покорностью судьбе, потом невыразимая мука отразилась на нем. Но в то же время во взгляде, устремленном на Терри, впервые мелькнула искорка интереса.

– У вас поразительная способность, – заметила она, – молчать, даже замереть, когда слушаете кого-нибудь. И человек не сразу понимает, что вы узнали гораздо больше, чем он хотел рассказать вам.

Терри была удивлена – похоже, мисс Колдуэлл говорила правду, хотя даже она сама не знала за собой такой способности.

– Но это никому не приносит вреда, – возразила она. Линдси молча рассматривала ее. Наконец сказала:

– Давайте прогуляемся! Мне хочется на волю.

Терри сбросила туфли на высоких каблуках. По деревянной лестнице они спустились на берег и зашагали по песку. Актриса походила на отпускницу, а ее спутница – на секретаршу респектабельной фирмы. Мы, наверное, выглядели бы забавной парочкой, подумала Терри, если бы не выражение лица Линдси.

– Именно на той неделе, – начала та, – Лаура рассказала мне о Джеймсе Кольте.

Терри с удивлением посмотрела на нее.

– А сколько времени прошло после этого до ее самоубийства?

Линдси, наклонившись, закатала джинсы. Спокойно ответила:

– Дней десять или около того.

По ее тону Терри поняла, что вопросы больше задавать не следует. Они молча пошли дальше.

Спустя некоторое время актриса заговорила снова:

– До меня, разумеется, и раньше доходили слухи. О том, что она и Кольт тайно встречаются, и даже о том, что она мечтает стать "первой леди" – конечно, это было невозможно. И все же странно было услышать от нее о том, как она занимается любовью с "будущим лидером свободного мира" Так она шутливо называла его – белокурого красавца, который с экранов телевизоров говорил о мужестве и самопожертвовании, о социальной справедливости. – Колдуэлл посмотрела на Терри. – После того, что я узнала, у меня стало скверно на душе. Джеймс Кольт был для меня героем, и я от всей души желала, чтобы он оказался немного лучше хотя бы тех последних шестерых парней, с которыми я переспала. Чтобы он оказался слишком хорошим и не воспользовался слабостью Лауры, как очередной нечистоплотный продюсер, который окучивал ее где-нибудь на кушетке, а потом как ни в чем не бывало возвращался домой к жене и сыну. Теперь я поняла, что худшим во всем этом было то, как сама Лаура относилась к нему.

Он был таинственной силой, которую она не понимала. Лаура хотела веровать в него, но в то же время в глубине души таила на него обиду – она называла его "всемогущим богом" так же часто, как и по имени. Одно было ясно: Лаура принадлежала ему всецело. Даже ее шуточки на его счет были рабскими остротами. – Рассказчица замолчала, ссутулилась. – Все это наводило меня на размышления о собственной судьбе.

Терри посмотрела на нее:

– Значит, Лаура вас кое-чему научила?

– Вы даже представить себе не можете, как много мне дали ее уроки. – Она застыла неподвижно, глядя вдаль. – Я была там в тот вечер, когда Джеймс Кольт договаривался с ней о встрече в Палм-Спрингс.

Терри молчала, пораженная.

Повернувшись к воде, Линдси стояла там, где, достигая своей наивысшей точки, волны исчезали в песке. Ветер ерошил ее темно-желтые волосы, отливавшие на солнце золотом.

– Мы были в ее доме, – тем же ровным тоном рассказывала актриса, – в розовой спальне с огромным зеркалом на потолке, его сделали по заказу одного из ее мужей. Я лежала, положив голову на плечо Лауры, видела в зеркале, как она гладит мои волосы.

На какое-то мгновение в голосе зазвучали мечтательные нотки.

– Я не испытывала ни радости, ни печали. Только умиротворение и одновременно какое-то чувство утраты. Как будто это была не я сама, а лишь оболочка, где я помещалась до той поры, пока что-то не изменилось во мне и я не переселилась в иной образ, не похожий на тот, в котором пришла сюда. Потом я услышала слова Лауры.

У Колдуэлл снова изменился ритм речи – она заговорила быстрее.

– Что было хорошего в наших отношениях, сказала Лаура, так это доброта. Никто не старался взять у другого, только отдать, потому что мы хотим всего лишь любить и быть любимыми. Я дала ей то, чего у нее никогда не было. – Голос рассказчицы сделался тише. – В зеркале я увидела, что глаза Лауры наполнились слезами. Тогда я повернулась к ней, смущенная и немного испуганная. Она подумала, что я повернулась к ней в любовном порыве. И, улыбнувшись сквозь слезы, поцеловала меня. Как раз когда зазвонил телефон, она сказала: " Я тоже тебя люблю".

Похоже было, что у актрисы перехватило дыхание. Терри попыталась представить себе ситуацию: Линдси Колдуэлл, которая в свои девятнадцать все глубже погрязает в пороках, потянувшаяся к ней Лаура Чейз. Вдруг она поняла, что эти отношения не могли не быть для девушки неожиданными и даже тягостными.

– Это был сенатор Кольт, – продолжала между тем Колдуэлл. – Лаура так держала трубку, что я слышала его голос. Было так удивительно. Я лежала голая в постели с, может быть, самой знаменитой актрисой в мире и слушала, как тот, кто мог стать нашим следующим президентом, просил ее провести с ним уик-энд в Палм-Спрингс.

Она смотрела себе под ноги.

– Какое-то время он говорил – я плохо слышала. В зеркале над нами я увидела, что лицо Лауры омрачилось, потом почувствовала, как она выпрямила ноги. "Кто они?" – спросила Лаура. Больше она не сказала ни слова, но мы читали мысли друг друга. И неважно, какие он нашел слова. Лаура отгадала его намерение относительно себя, и я знала об этой догадке. Вдруг по коже у меня прошел озноб, потом Лаура коснулась моей руки. "Не знаю, – наконец ответила она ему, – мне надо подумать". Он говорил снова. Слушая, она все сильнее сжимала мою ладонь. Прежде чем повесить трубку, произнесла: "Боюсь, что я не гожусь для этого. Да, именно так, сенатор Кольт, я нашла себе кого-то другого".

Рассказчица присела на корточки, чтобы подобрать камешек, похожий на монету, молча рассматривала его.

– Как только Лаура повесила трубку, – после паузы сказала она, – я уже знала, что она говорила обо мне.

Терри снова взглянула на Линдси Колдуэлл. По мере приближения истории к концу голос актрисы делался глуше. Замедлялись ее шаги.

– Именно тогда у меня появилось чувство, что теперь я связана какими-то обязательствами. Мне бы радоваться за нее – она не ответила, по крайней мере сразу, согласием. Но у меня было гнетущее ощущение: Лаура отказалась от Джеймса Кольта ради меня. И раньше она отказывалась от мужчин или выпивки ради меня. Но ведь это меня ко многому обязывало. Я как бы принадлежала ей. И вдруг, неожиданно для себя, я захотела свободы. – Она помолчала. – В тот момент, когда в голове моей проносились эти мысли, Лаура положила мою голову к себе на грудь. Той ночью я чуть было не сбежала. Но не смогла, – тихо добавила она. – Когда Лаура заснула, ее руки продолжали обнимать меня.

Глядя прямо перед собой, Терри шла след в след со своей спутницей по самой кромке прибоя. Солнце было в вышине, зимнее небо сияло голубизной, вся в солнечных бликах вода, накатываясь на полосу песка, мутнела. Но история Лауры Чейз делала все это миражом, грезой.

– Как вы ушли от нее?

Линдси искоса посмотрела на Терри.

– Единственно возможным путем, – наконец ответила она. – Сказала правду.

На какое-то время воцарилось молчание, но рассказ продолжался так, будто паузы не было.

– Когда мы сидели за завтраком и Лаура взяла мои руки в свои. Не потому, что я хотела быть честной. Это была трусость, эгоизм и неспособность быть иной. "Почему? Почему?" – все спрашивала она, всхлипывая, и слезы текли по ее лицу, тогда я сказала ей все. – Актриса заговорила быстрей, как будто ей хотелось поскорей миновать этот момент своих воспоминаний. – Что я чувствую себя неловко. Что она пугает меня. Что я слишком люблю ее. Что это невозможно – все время быть тайными любовниками. Что я должна жить своей собственной жизнью. – Линдси смолкла, сделала резкий вдох и спокойно закончила: – Что я никогда не была способна любить ее так, как ей хотелось.

Они молчали, потом Терри увидела, что идет одна. Ее спутница отстала – стояла, приложив ладонь ко лбу.

– Я думала, что стоит только рассказать ей все, – прошептала она, – и Лаура отпустит меня.

Помедлив, Терри спросила:

– А что она сделала?

– Вышло, как я и хотела. – Линдси подняла лицо, искаженное болью. – Но при этом так, будто я убила ее. Она выпустила мои руки из своих. Смотрела на меня. Из полуоткрытого рта – ни звука. Все застыло, кроме глаз. – Рассказчица помолчала и медленно, отчетливо выговаривая слова, сказала: – Мне немало пришлось пережить и до, и после, хотя бы из-за своего отца – слова и поступки его были так жестоки, что и представить нельзя. Но никогда не было так мучительно смотреть в чье-либо лицо. Не знаю, как долго мы стояли так – повернувшись друг к другу, молча. Наконец она прошептала: "Теперь я должна пойти с ним". "Нет, – сказала я. – Ты пойдешь с ним не из-за меня. Я не хочу, чтобы это было из-за меня. Не ходи с ним ради себя. Ты же не хочешь, чтобы кто-то так обращался с тобой".

Женщина невесело улыбнулась:

– Прекрасный совет, достойный библиотечки "Помоги себе сам", – я опередила свое время. Но все, что я говорила, я говорила только для себя. С таким же успехом я могла обращаться к Лауре на суахили. – В голосе зазвучала горечь. – И конечно, я знала об этом.

– Но ведь это правда, – произнесла Терри. – Нельзя возместить взрослым людям то, чем они обделены с детства. Самое большее, что вы могли сделать, – поддерживать отношения за счет отказа от собственного "я". В конечном итоге вы обе оказались бы в проигрыше.

Актриса посмотрела на нее понимающе-ироничным взглядом.

– Тереза, вы это мне говорите или себе?

Терри помедлила.

– По крайней мере, хотела сказать вам.

– Понимаю. – Несколько мгновений Линдси молча рассматривала ее лицо. – Хорошо, если вы говорите это мне, тогда вот вам небольшое дополнение к истории, концовка будет более эффектной: в ту ночь, когда Лаура погибла, она звонила мне домой.

Линдси отвернулась к воде.

– Это было примерно за час до того, как она застрелилась. На съемках я не бывала, Лауру не видела и не пыталась представить себе, что могло быть на уик-энде в Палм-Спрингс. Думала о том, как бы прошвырнуться и подцепить кого-нибудь. – Она помедлила. – Хотелось убедиться, что я в порядке. Не знаю почему, но я сразу догадалась, что звонит она. Лаура была пьяна, в одиночестве. – Колдуэлл скрестила руки на груди. – Как часто бывает с пьяными людьми, она зациклилась на одной фразе. Повторяла снова и снова: "Ты мне нужна сегодня".

Дрожь прошла по телу рассказчицы.

– Она напугала меня. Голос у нее был как у ребенка. И звучал он по-детски требовательно. "Ну, пожалуйста, – говорила Лаура. – Ведь я была с ним". Я не могла слушать, как она это говорит. И не знала, кого больше боюсь: Лауру или себя. Мне хотелось одного: чтобы она перестала повторять: "Ты мне нужна". – Женщина закрыла глаза. – И я сказала, что у меня свидание.

Терри внутренне содрогнулась.

– После этого, – спокойно продолжала Линдси, – Лаура зарыдала. Не рыданья, а какой-то звериный вой. Такое ощущение было, что ее содрогания доходят до меня по телефону. Мне ничего не пришло в голову, кроме одного. Я попрощалась и повесила трубку. – Она стала бесцельно ходить какими-то полукругами, как будто стесненная невидимыми стенами. – Потом я выключила свет. Как будто боялась, что придет Лаура и найдет меня.

Ее застывший взгляд упирался в песок.

– Телефон звонил снова и снова. Я сидела в темноте час или больше, боясь взять трубку. Просто слушала телефонные звонки. Наконец телефон смолк.

Линдси Колдуэлл обернулась к Терри:

– Никогда не думала, что тишина может быть столь глубокой. А может быть, это темнота была такой. Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем я снова смогла двигаться. Потом, не знаю почему, встала и поехала к Лауре. Света там не было. Когда я позвонила в дверь, никто не отозвался – ни Лаура, ни прислуживавшая ей девушка. Дверь была заперта на ключ. Я успокоилась. – Она слегка отодвинулась и отвернулась от Терри. – Подумала, что Лаура ушла. Потом вспомнила про гостевой домик. Светила луна. Я вышла на тропинку, которая огибает дом и выводит к бассейну. Там было темно. Какое-то время я всматривалась в воду, выискивая неизвестно что и надеясь ничего не обнаружить. И тут я заметила свет в гостевом домине. Подошла к двери, она оказалась приоткрытой. Помню, как стояла перед ней, охваченная неожиданным страхом. И вдруг поняла, почему пришла сюда.

Линдси смолкла, глядя себе под ноги. Терри подумала, что так же вот, двадцать лет назад, девятнадцатилетней девушкой, она стояла в раздумье: войти ли в полуоткрытую дверь.

– Я вошла, – сказала Линдси Колдуэлл. – Дверь в спальню была открыта, спальня освещена тусклым желтым светом. Первое, что я увидела, – телефон у кровати. Трубка была снята с рычага, провод телефона тянулся по полу и исчезал в темноте. Трубка издавала монотонный пульсирующий звук, эхом отдававшийся в комнате. Лаура была в постели. Совершенно голая, волосы влажные, лежала на махровом полотенце. Вначале я подумала, что она недавно купалась. Потом увидела револьвер в ее руке, кровь и волосы, разбросанные по подушке. Затылка у нее не было.

Терри вздрогнула.

– Я отвернулась, – тихо произнесла Линдси. – Больше я никогда не видела Лауру. Только в кино.

Терри хотела протянуть к ней руку, но потом это показалось ей бессмысленным.

– Что вы сделали? – спросила она наконец.

– Я была в трансе. Стояла спиной к Лауре, как будто полностью лишенная чувствительности, точно под анестезией. Лишь пронзительный звук телефонного гудка сверлил сознание.

Ее голос сделался твердым. Слова были точны и ясны, как будто она описывала картину, которую запоминала несколько лет.

– Гудки продолжались, я была уже не в состоянии это вынести. Только одна мысль: надо сделать так, чтобы гудки прекратились. Я положила трубку, звук смолк, у меня появилось ощущение, будто пелена, опутывавшая мое сознание, пала.

Кто-то должен был узнать о том, что произошло. Это было глупо и бессмысленно, но я не могла оставить ее в таком виде. Я подняла телефонную трубку. Когда отозвалась дежурная службы безопасности, сказала: "Лаура Чейз покончила жизнь самоубийством". В ответ – долгое молчание, уверена, она подумала, что я сумасшедшая. Наконец спросила, кто говорит. Я не хотела отвечать. Сказала: "Подруга". – Линдси провела рукой по лбу. – Это прозвучало так глупо. Она продолжала допытываться, кто я. Почему-то это разозлило меня. "Черт вас побери, – огрызнулась я. – Она же прострелила себе мозги!" И швырнула трубку. После этого ушла.

Шла не оглядываясь и не спеша. Уходила от Лауры с ощущением, будто она вытянула из меня все силы. Как робот, дошла до машины, включила зажигание и поехала по аллее. Проехав ее, остановилась, вспомнила: куда ехать, где сворачивать. И отправилась домой. – Она снова помолчала. – Через четверть мили увидела "скорую": мигалка включена, мчится мне навстречу по другой дороге. Вот тогда до меня дошло, что все это произошло на самом деле. И продолжала свой путь. В ту ночь я не смогла заснуть. На другой день, когда встала наконец и открыла дверь, Лаура глянула на меня с утренней газеты.

Глаза Линдси Колдуэлл, будто всматривавшиеся в прошлое, выражали недоумение.

– Все ждала, что они приедут. Но они так и не приехали. Мой телефонный вызов не был записан на магнитофон. У них не было моих отпечатков пальцев. Никто не знал обо мне и Лауре. – Она отвернулась. – Никто даже не знал, что я была там.

Терри не сказала ни слова. Молчание длилось долго, наконец актриса подняла голову. Взгляд у нее был решительный, почти отчаянный.

– За прошедшие годы, – сказала она, – мне приходилось читать и о таинственном звонке, и о том, "кто убил Лауру Чейз". Но я – единственная, кто знает ответ.

Снова повернувшись к Терри, добавила ровным голосом:

– Я убила Лауру Чейз.

– Нет, – возразила Терри. – Не вы.

Линдси посмотрела ей в глаза:

– О, я знаю все, чем можно объяснить ее самоубийство. Недаром несколько лет лечилась – освоила правильные ответы. Лауру убила Лаура. Или наше общество, или Голливуд, или ее отец, или сенатор Кольт, или тысяча мужчин, что были у нее между отцом и сенатором. И даже свиньи вроде Ренсома, у которых разыгрывалась сексуальная фантазия при мысли о Лауре и которые подвергали надругательствам других женщин, копируя то, что совершалось над ней. Все это я понимаю. Но есть все же один вопрос, для которого эти ответы не годятся. Я все время спрашиваю себя: что было бы с Лаурой, переживи она ту ночь? И не знаю!

– Но все это было двадцать лет назад. Теперь можно посмотреть на это с высоты прожитых лет, которые отделяют вас от безумного поступка Лауры, от той поры, когда вам было всего девятнадцать, и от вашей прежней бессмысленной жизни.

– Моя прежняя жизнь, – повторила собеседница. – До сих пор поражаюсь тому, как многим я обязана Лауре. После той ночи я снова стала много пить. Почти год нигде не появлялась, а когда снова стала бывать везде, в сексуальных забавах больше не участвовала. Смерть Лауры была линией разлома.

Терри после паузы тихо спросила:

– Как вы думаете, что хотел сказать вам Марк Ренсом?

– Часть того, что он хотел сказать, предназначалась моему мужу или моему сыну. Но было еще что-то. – В лице ее появилось напряжение, как будто она силилась выразить немногими словами нечто неохватное. – Все это время я мысленно разговаривала с Лаурой, спрашивала: зачем она это сделала, что я значила для нее. Но она говорит со мной лишь с моего голоса. – Она помедлила. – Я хотела снова услышать ее, когда она говорит не мне, а обо мне. Мне казалось, таким образом я узнаю правду.

– Вы думаете, Лаура действительно знала правду, хоть в какой-то степени?

– Может быть, и нет. – Актриса обернулась к Терри, как будто искала сочувствия. – Но, насколько я знаю, кассета существовала, и из этого я исходила.

Терри изучала ее лицо.

– Итак, Ренсом обещал принести кассету. Ту, где Лаура говорит о вас.

Линдси кивнула:

– Наверное, она теперь в полиции.

– Нет. – Терри снова помолчала. – В момент смерти у Ренсома была только одна кассета. Ее он дал прослушать Марии. Кассета о Джеймсе Кольте. Второй кассеты, о которой он рассказывал вам, у него не было.

Во взгляде Линдси Колдуэлл было изумление, сменившееся неприязнью.

– Какой ублюдок, – с отвращением бросила она.

 

8

– Такое впечатление, – заявил Мур Кристоферу Пэйджиту, – что либо Ренсом вел исключительно холостяцкую жизнь, либо "предавался греху единично", как говаривал наш старый священник. По крайней мере, последние два года.

Они сидели на скамейке в начале Калифорния-стрит: справа – канатная дорога, ведущая к вершине Ноб-Хилла, где погиб Ренсом; слева – Маркет-стрит заканчивалась просторной площадью, на другом краю которой высился Фери Билдинг; его знаменитые башенные часы показывали начало второго. За их спинами сгрудившиеся тридцатиэтажные высотки Эмбаркадеро-центра с офисами на каждом этаже выпускали из своих недр служащих. Вкупе с туристами они составляли основную толпу вокруг высоток, с вкраплениями случайных прохожих и трех-четырех бродяг, с независимым видом шнырявших в поисках пищи. На соседней скамейке сравнительно тихий сумасшедший в своей неизменной, ставшей за долгие годы чем-то вроде второй ножи одежде – джинсах и матросской куртке – бормотал свой обычный бред о заговорах… Мур, не успевший пообедать, дожевывал бутерброд с салями.

Пэйджит посмотрел на него:

– Ничего?

– Ничего. Причем надо отметить не только похвальное отсутствие попыток изнасилования. Но и полное отсутствие любовных связей. – Мур подчеркнул фразу коротким рубящим жестом. – Прочерк в графах. Никаких промахов по части женщин. Ни единой персоны женского рода, которая дала бы Ренсому в этом десятилетии. Одно из двух: либо акты с ним были настолько отвратительны, что о них предпочитают умалчивать – и вспомнить-то не о чем, думают себе, дорогуша Марк, удовольствия от тебя не больше чем от чиханья, либо в девяностых секс даже не стоял у него на повестке дня.

– Такого просто не может быть. Иначе он не позвонил бы Линдси Колдуэлл.

– Знаю, знаю. – Глаза детектива сузились. – Бедная женщина. Я всегда ее любил.

– А я все еще люблю.

Мур кивнул. Спустя некоторое время сказал:

– Наша малышка действовала неплохо.

– Терри, ты имеешь в виду. У меня только один вопрос: а знает ли она сама, какая она хорошая?

– Что-то ее печалит, тебе не кажется?

– Думаю, да. Но, честно говоря, не знаю что и почему. Просто какое-то ощущение, неуловимое, как ртуть, – не подцепить, не удержать. Терри очень скрытная, все в душе.

– Не то что ты, – усмехнулся Мур. – Веселый Роджерс конторской юриспруденции – такой же добродушный и открытый! И без всяких слов понятно, почему ты не женат до сих пор.

– Угу. – Пэйджит прищурился от солнечного света. – А почему ты спрашиваешь о ней?

– Просто мысль одна появилась. Кое-что она уронила мимоходом.

Пэйджит внимательно и ехидно посмотрел на приятеля:

– Эй, Джонни, уж не влюбился ли ты? В мою двадцатидевятилетнюю замужнюю помощницу?

– Слишком стар, – вздохнул тот. – Просто в мире очень много печального, в этом все дело. Ну а для любви мы с тобой оба устарели.

– Что касается меня, я связываю свое будущее только с Карло. Это избавляет от лишних расстройств, когда начинаешь заниматься математическими выкладками, типа удвоения своего возраста или подсчета того, насколько ты старше Моцарта. После сорока пяти все эти расчеты только нагоняют тоску.

– Однако миссис Перальте надо по возвращении выразить благодарность. Дело Линдси Колдуэлл…

– Дело Линдси Колдуэлл, – перебил Пэйджит, – попахивает шантажом с целью принудить к половой связи. Своеобразный вариант того, что рассказала Мария: в обмен на кассету – половой акт, с одной разницей – у Ренсома было мощное средство давления на Колдуэлл, чего не скажешь про случай с Марией. Это объясняет, почему он вынужден был прибегнуть к насилию. В результате Мария – правда, непреднамеренно – избавила нашу знаменитую актрису от встречи наедине с этим типом, который, вне всякого сомнения, намеревался обесчестить ее.

– Однако есть кое-что не в пользу этой версии, – возразил Мур, – то, что второй кассеты не было и что Марк Ренсом вел жизнь святого Августина.

– Кассета, где речь шла о Колдуэлл, конечно же, была – иначе бы Ренсом не позвонил. Вопрос в том, где она теперь.

– Крис, если дело дойдет до суда, случай с Колдуэлл можно будет использовать?

– Вообще-то да. Но у него меньше шансов стать косвенной уликой, чем у истории с Мелиссой Раппапорт. Ничего ведь не случилось: Ренсом договаривался о встрече, но умер раньше. Единственным последствием для Линдси Колдуэлл стало то, что она теперь знает: где-то, скорее всего в одной из квартир Ренсома, есть очень неприятная кассета, которую, тем не менее, Марни Шарп с огромным удовольствием послушала бы.

Мур, поразмыслив, сказал:

– Жанна-Марк Стайнгардт воздала должное своей горячо любимой старой мумии. И мертвому воздала, и живому поспособствовала.

Пэйджит мгновение молчал.

– Нет такой цены, – тихо произнес он, – которая была бы слишком велика, если приходится платить за правду.

Мур посмотрел на него:

– Если Ренсом запачкан в каком-то дерьме, я непременно узнаю об этом.

В семь пятьдесят Пэйджит застал Терри в офисе, в люминесцентном свете ее лицо казалось осунувшимся.

– Почему вы не дома?

Терри провела ладонью по волосам.

– Когда я вернулась из Лос-Анджелеса, Ричи с Еленой дома не оказалось – он повел ее обедать. – Она слабо улыбнулась. – Называет это вечером отца и дочки. Вот я и решила еще немного поработать.

Но в ее голосе звучала неуверенность; Пэйджиту показалось: что-то в глубине ее души противится возвращению домой.

– За последние шесть дней, – сказал он, – вы беседовали с Мелиссой Раппапорт, Жанной Стайнгардт и Линдси Колдуэлл. Чтобы все это осмыслить, наверное, потребуется время.

Терри посмотрела на него:

– Мне, я думаю, потребуется.

– Вам? – Пэйджит улыбнулся. – А остальным, в частности нам с Джонни, выходит, все равно? Неужели вы не понимаете, что уже сделали большое дело – эти три женщины рассказали вам, постороннему человеку, то, что они никогда никому не рассказывали и не расскажут?

– От такого знания становится не по себе. – Терри пожала плечами. – Чувствуешь свою ответственность перед ними.

– Вы обещали им, Терри, а я обещаю вам, что буду соблюдать их интересы. – Он посмотрел ей в глаза. – С какого-то момента своей жизни я стал стараться предупреждать вред, который могу нанести другим. Я хотел бы задать вам парочку вопросов.

Тень напряжения сошла с лица Терри.

– Пожалуйста.

– Вы не голодны? А я вот голоден. Вы когда-нибудь бывали в "Пианоу Зинк"?

В ее глазах появилось удивление:

– А как же Карло?

– У него была игра. Когда он возвращался, я покормил его по дороге, чтобы не возиться дома, посмотрел, как он, волоча ноги, поднимается наверх к своему заданию по английскому, – очень похож был на заключенного, идущего в камеру смертников. Кстати, я хорошо понимаю это состояние, находясь здесь сейчас.

Терри улыбнулась:

– Тогда мои ответы будут: "да", "нет" и "мне хотелось бы".

"Ле Пианоу Зинк" оказалось переполненным кафе в стиле арт деко – кругом зеркала и парижские афиши на светло-розовых стенах. Стройный усатый метрдотель и Пэйджит недолго дружелюбно поговорили по-французски, потом Пэйджит представил Терри – уже на английском. Метрдотель улыбнулся, пожал ей руку и пригласил их за столик в тихом уголке. Минуту или две, что ушли на это, Терри думала, как мало она знает о жизни Пэйджита.

– Вы говорите по-французски?

– Мой французский – университетский, к тому же плохой. Практикуюсь на Роберте, пользуясь его снисходительностью. Это все, что осталось от честолюбивых устремлений.

– Каких же?

– Жить в Париже и быть Хемингуэем. Проблема в том, что Хемингуэй уже был.

– Почему же вы не попытались быть кем-нибудь еще?

Он улыбнулся:

– С этим сложно – так и не смог "найти свой собственный голос" Поскольку мужественности Хемингуэя у меня нет, я больше похожу на Фолкнера, правда, без его гениальности. Но слишком мало читают и Фолкнера, который был гением.

Терри посмотрела на него оценивающим взглядом:

– Знаете, иногда не могу понять, когда вы говорите серьезно, а когда шутите.

– Я это нарочно делаю, – снова улыбнулся он. – Некоторые вещи, к которым я отношусь серьезно, смущают меня.

В этой легковесной реплике, подумалось ей, есть доля правды.

– Но во всем, что касается Карло, вы серьезны.

Пэйджит кивнул.

– Абсолютно серьезен. – Помедлив, добавил беззаботно: – Бедный ребенок.

На последние, сказанные с бравадой слова ответ последовал не сразу. Почему в беседе с ним, удивилась Терри, часто появляется ощущение, будто у них две возможности общения: одна обычная, другая – где-то на уровне подсознания, как у очень близких людей.

– Каково это – воспитывать его одному? – внезапно спросила она.

Глаза Пэйджита сузились; непонятно, размышлял он над самим вопросом или над тем, почему она его задала.

– В каком-то смысле, – наконец ответил он, – это равноценно вопросу: каково быть мной – другого я просто не знаю, поэтому судить не могу. Думаю, занимаясь воспитанием, я острее осознаю все свои недостатки; это порождает во мне беспокойство, которого не было бы, будь я женат, что в конечном итоге отражается на Карло. – Последовала небольшая пауза. – Хотя по собственному детству знаю: мерзкий брак мерзок и для ребенка, а из-за неуловимости и коварности своего воздействия на его душу гораздо более мерзок, чем юношеские обиды Карло на меня.

– И поэтому вы не женились?

Он посмотрел удивленно, потом улыбнулся:

– Я был женат. Но не на Марии Карелли.

– На ком?

Подошла официантка. Пэйджит повернулся к ней, как бы ища у нее спасения.

– Будете пить вино? – спросила та. Пэйджит посмотрел на Терри.

– Буду пить, – сказал он, – если вы непременно хотите поговорить со мной о моей личной жизни.

Терри помолчала; судя по этой реплике, он воспринимал ее не только как товарища по профессии.

– Непременно хочу, – заявила она.

– Вы чему-нибудь отдаете предпочтение – я имею в виду белому или красному?

– Нет. Ричи и я пьем из кувшинов, не из бутылок, – какой открыт, из того и пьем.

– Тогда "Мёрсол", пожалуйста, – обратился Пэйджит к официантке.

– Помнится, – вернулась к начатому разговору Терри, когда официантка отошла, – я спрашивала, на ком вы были женаты.

– Ах да. Ее звали Андреа Ло Бьанко.

Терри склонила голову набок:

– Знакомая, кажется, фамилия.

– Она была прима-балериной в балете Сан-Франциско. – Пэйджит чуть усмехнулся. – Потом мы развелись, и она поступила в балетную труппу в Париже, как ни странно.

– Странно, что поступила?

– Нет, это как раз хорошо. Странно, что мы развелись.

Терри сделала паузу:

– Это было до приезда Карло?

– Спустя год или около того. Эти два события нельзя назвать несвязанными.

В последнем замечании, хотя и высказанном довольно спокойно, звучало сожаление.

– Она не любила его?

Пэйджит безучастным взглядом окинул столики вокруг.

– Это не так уж и зависело от чьих-либо симпатий, все было гораздо сложней. Андреа никогда не хотела иметь детей – из-за своей профессии, из-за своего темперамента; я не придавал этому особого значения. И никогда не подозревал, что во мне так сильно отцовское чувство. Балет требовал от нее полной отдачи, и, придя домой, Андреа, естественно, считала, что вправе рассчитывать на мое внимание. – Он помедлил. – Конечно, она знала о Карло, но, когда он появился у нас, наша жизнь в корне изменилась. Справедливости ради надо сказать, что тогда с Карло было много хлопот, хотя вряд ли в этом стоит винить его. Что касается меня, я полагал, что у меня нет выбора.

В последних словах, подумала Терри, скрыта загадка, как и в его отношении к Марии Карелли.

– А почему было много хлопот?

Пэйджит смотрел в сторону.

– Были проблемы, связанные с его эмоциональностью, – наконец вымолвил он. – Сейчас, наверное, это назвали бы комплексом недостатка самоуважения.

Невысказанная боль сквозила в этом замечании. Пока официантка наполняла вином их бокалы, Терри решила не задавать вопросов, готовых сорваться с языка: "В чем суть проблем?" и "Как получилось, что Карло стал жить с вами?". Она почему-то была уверена, что второй вопрос вернул бы ее собеседнику душевное равновесие. Пэйджит поднял бокал:

– За блестящую карьеру юриста, который уже сейчас лучше многих.

Терри была польщена и смущена одновременно.

– Вряд ли. Тем не менее благодарю.

Он весело посмотрел на нее:

– Когда-нибудь, Терри, вы привыкнете к комплиментам. Для этого, наверное, вашему приятелю Джонни и мне придется по очереди говорить и говорить их вам. Мы свободнее говорим комплименты, чем вы их выслушиваете.

– Я никогда к ним не привыкну. Когда люди обо мне отзываются слишком хорошо, у меня такое ощущение, будто я их обманываю.

Пэйджит понимающе улыбнулся:

– Синдром самозванца. Прекрасно понимаю. За личиной всякого самоуверенного профессионала прячется перепуганный неврастеник, который буквально умоляет судьбу, чтобы та дала ему шанс доказать профессиональную состоятельность, прежде чем кто-нибудь обнаружит обман. Это разновидность комплекса вины, она нами всеми правит.

– И вами?

– И мной тоже. Даже если бы я казался кому-то потрясающе талантливым специалистом.

– А тут еще Марни Шарп, – добавила Терри, – с ее уничижительными фантазиями.

Неведомо почему, словесный оборот показался Пэйджиту забавным.

– Боже мой, – фыркнул он, – я представил себе…

И весело заулыбался. И так беззаботна и легка была эта улыбка, что Терри готова была смотреть и смотреть на нее, – теперь она знала, каким он был в молодости, до того, как время и обстоятельства изменили его. И тут же поняла, что он все еще очень привлекателен. Прекрасная пара для прима-балерины, подумала она.

– Мария, Андреа… – заметила она, тоже улыбаясь, – а вы когда-нибудь влюблялись в женщин из семей васпов?

– Нет, трагическая превратность судьбы удержала меня вдали от Марни. С самого детства где-то в глубине моей души укоренилась боязнь, что, когда вырасту, моей женой может стать девушка из восточного штата, звать ее будут Маффи или что-то в этом роде. И родит она мне двух вундеркиндов, белых, как пышки.

– Можете успокоиться. Про вашего Карло не скажешь, что он из белого теста. Похож на итальянского киноактера.

– Похож на свою мать, – беспечно махнул рукой Пэйджит. – Появился на свет, чтобы доказать, как много значит правильное планирование.

И снова что-то невысказанное почудилось Терри. Это слегка изменило ее расположение духа; она невольно вспомнила о Елене.

– Но я не могу понять, – она допила свой бокал, – почему вы не считаете себя хорошим отцом.

Пэйджит подлил вина в оба бокала.

– По той же причине, по какой не могу считать, что у меня было очень уж прекрасное детство. Часто люди обходятся со своими детьми так же, как родители обходились с ними. У моих родителей тоже были родители – и почему я вправе думать, что я чем-нибудь лучше?

– И тем не менее вы лучше.

Он пожал плечами:

– Иногда человек может превзойти сам себя. Если для этого есть достаточно веские причины.

– И Карло был такой причиной?

– Да, – помедлив, ответил Пэйджит. – Карло был такой причиной.

Снова он говорил с видимой неохотой, и Терри поняла, что почему-то Пэйджит сказал ей больше, чем было в его обычае; наверное, теперь, чтобы восстановить равновесие, ей следовало отплатить такой же откровенностью.

– А у нас родители дрались, – сказала она. – Точнее, дрался отец, а мама нас старалась защитить.

– А почему он дрался?

– Пил. Напившись, свирепел. – Терри подняла на него глаза. – Я об этом никогда никому не рассказывала.

Пэйджит внимательно посмотрел на нее:

– А почему?

– Трудно сказать. В детстве понимаешь, что в семье не хотят, чтобы посторонним стало известно. Потом привыкаешь скрывать. – Она прижала ладонь к груди. – Умом все понимаешь. Но ощущаешь в этом…

– И ваша мама не ушла от него?

– Нет. Она – католичка и, что бы ни случилось, не нас было пятеро. Я старшая, двое до сих пор живут дома, с мамой.

– А как она это делала? Я имею в виду – как она вас защищала?

– Знаете, она всегда была настороже. Когда отец напивался, ему мерещились обиды и оскорбления там, где их и в помине не было. И в любой момент можно было получить пинок. Помню, маленькой я закрывала глаза и уши. – Терри скрестила руки на груди. – Иногда мама просто закрывала нас собой. Но чаще всего делала так, чтобы мы не попадались ему на глаза, старалась сохранить покой в семье, чтобы мы могли заниматься своими уроками, играми. Отец видел в этом чуть ли не заговор. А она просто делала то, что должна была делать.

Взгляд Пэйджита стал задумчивым:

– А что вы вынесли из этого?

– То, что я ничего не могу сделать для нее.

– Я другое имел в виду – для себя.

Терри провела кончиком пальца по ободу бокала.

– Что надо избегать драк, – наконец произнесла она. – И самой улаживать свои дела.

– Само собой разумеется. – Тоном голоса Пэйджит как бы подвел итог сказанному – Расскажите мне о Елене.

У Терри появилось ощущение, будто в животе у нее затянулся тугой узел.

– Вы хотите узнать, чему Елена научилась от меня?

Он покачал головой:

– Это ваше сугубо личное дело, Терри. Не мое. Я не имею права вникать в подробности вашей жизни.

Она подняла на него удивленные глаза. Его взгляд был почти нежен. Навернувшиеся на глаза слезы поразили ее самое.

– Извините…

Кристофер Пэйджит протянул руку через стол и легко коснулся ее ладони.

– Что с вами? – спросил он. – Вы – мой друг, о'кей? Я про себя так решил, потому что Карло любит вас. Решать за кого-то большая ответственность. Но вот мы вдвоем и можем заключить союз.

И как будто теплая волна неожиданно смыла груз с души Терри, давая свободу и облегчение. Как ни в чем не бывало Пэйджит продолжал разговор.

– Иногда, как сказал Фрейд, сигара – это только сигара, и ничего больше. Я действительно хотел узнать о Елене.

– О, Елена – это чудо. У нее богатое, можно сказать, поэтическое воображение, и живет она своей потрясающей, полной фантазий жизнью. В этом она больше походит на Ричи – я слишком педантична, а поэзии во мне не больше, чем в березовом полене. – Она почувствовала, как, рассказывая о дочке, постепенно успокаивается. – Может быть, как мать, я преувеличиваю, но, мне кажется, Елена станет неординарным человеком – скульптором, или террористкой, или еще кем-нибудь…

– Возможно и такое – выберет для себя вандализм. – Несколько мгновений он размышлял. – Где ее собираетесь учить?

Терри нахмурилась:

– Пока не знаю. Я бы хотела, чтобы у нас было постоянное жилье с хорошей школой поблизости. Но дом нам не по карману.

Ее собеседник посмотрел удивленно:

– Не могу поручиться, но мне кажется, последнее время мы платим нашим помощникам достаточно. Хотя вы по своей деликатности и не говорили, но, как мне представляется, вы ушли из полицейского управления не ради моего обаяния, а чтобы получать вдвое больше.

Она улыбнулась:

– Да, это было из-за денег. И я не жалуюсь. Но Ричи именно сейчас работает дома.

– А что он делает?

– Хочет основать собственную компанию. Он на самом деле очень способный, изобретательный, с богатым воображением. Как и у Елены, у него свой взгляд на вещи, я на это не способна. Мне кажется, таким людям трудно работать на других.

– Вы готовы сделать заказ? – спросила официантка. Пока Пэйджит делал заказ, Терри осматривалась. За столиками сидели попарно, по четверо; одни улыбались, другие были серьезны, погружены в раздумья, профили посетителей отражались в зеркалах. Последнее время Терри и Ричи очень редко обедали вне дома вдвоем; когда такое случалось, Терри развлекалась тем, что вглядывалась в лица присутствующих и пыталась представить себе их жизнь. Иногда, выбрав мужчину и женщину, старалась отгадать, что у них за свидание, почему они вместе. И потому теперь ее занимало: что она думала бы, глядя на себя и Кристофера Пэйджита со стороны.

– О чем задумались? – прервал он ее размышления. – Не о том ли, что вам пора прибавить зарплату?

Терри улыбнулась:

– Я думаю о том, что мне здесь нравится.

Пэйджит согласно кивнул.

– Я люблю места, где спокойно. Там, где шум, у меня возникает ощущение, что я со своими родителями. – Он сделал паузу. – Что касается повышения зарплаты, у нас ее пересматривают ежегодно. Вы на хорошем счету, а это повышает ваши перспективы стать собственником.

Терри смотрела в стол.

– Спасибо. Очень любезно с вашей стороны, что вы проявляете к этому интерес. Но у нас есть и другие траты.

– Ричи присматривает за ребенком днем?

– Нет. – Она помедлила. – Он дома работает.

Лукавый взгляд исчез, лицо ее спутника ничего не выражало. Терри поняла, что Пэйджит хочет скрыть свои мысли.

– Надеюсь, вы решите все ваши проблемы, – проговорил он наконец. – Кажется, ваша Елена – ребенок и в самом деле необычайный. Знаете, когда Карло стал жить со мной, я решил, что самое главное для него – учеба и стабильные условия жизни. И ради этого не жалко усилий.

Терри заколебалась. Нет, здесь и сейчас было бы неуместно обсуждать ее разногласия с Ричи, который убежден, что у детей гибкая психика и они могут быть счастливы где угодно.

– Что касается денег, – весело сказала она, – то "усилия" могут быть разными. У вас, наверное, есть собственная железная дорога или что-то в этом роде?

Пэйджит рассмеялся:

– Все железные дороги Америки принадлежат правительству, включая и прапрадедушкину. Что касается денег, которые я унаследовал, я никогда к ним не притрагивался.

Несколько мгновений Терри молчала, пытаясь понять, не шутит ли он.

– Вы смеетесь.

– Вовсе нет. Вы знакомы с теорией вырождения? По этой теории, если прапрадедушка оставил после себя кучу денег, он породит тем самым целых три поколения наследников, которые будут самыми никчемными из всех когда-либо живших на земле. Это как проклятье. Закончив университет, я сказал себе, что моя единственная возможность чего-то достичь в жизни – делать деньги самому. Чем я и занимаюсь.

– Значит, когда Карло говорит, что вы очень упорно работаете…

Пэйджит кивнул:

– Печально, но факт.

На минуту Терри почувствовала замешательство, пытаясь разобраться в том, насколько меняется ее представление о нем. Ей пришло в голову, что Кристофер Пэйджит один из немногих, кто точно знает, какое место хочет занимать в этом мире, и ничто не в состоянии помешать ему. Наконец она спросила:

– А что вы делаете со всеми этими деньгами?

– Исключая траты на подарки по случаю, это все для Карло и других детей, которые теоретически у меня могут быть. – Пэйджит снова улыбнулся. – Мой фокус в том, что, в соответствии с моей философией и юридическими законами, деньги получат его дети – и произойдет это в будущем настолько отдаленном, насколько я смог отсрочить действие проклятья. Карло будет получать очень приличный доход, но только когда я умру. К тому времени, надеюсь, он сумеет что называется, воспитать характер.

Терри тоже улыбнулась:

– Это ужасно. Карло знает об этом?

– Да, я рассказал ему. Именно в этом году он смог ознакомиться с духовными аспектами моей теории отцовского долга.

– И что он сказал?

– Буквально следующее: "Ну тогда нет смысла подсыпать тебе в вино крысиный яд" Меня чуть слеза не прошибла. – Пэйджит рассмеялся. – "Не терзайся, сынок, – ответил я ему. – Зато у тебя есть я" На это он заявил с невозмутимым видом: "Но тебе придется поусердней работать".

– Он на самом деле так сказал?

– Конечно. Но больше всего пугает то, что уже в следующей четверти у него оценки стали лучше.

– Мне нравится наблюдать, как вы подшучиваете друг над другом.

– Так я выражаю свою приязнь, боюсь, что Карло перенял у меня это. – Его тон внезапно стал сухим. – Но должен же я что-то передать сыну. Так получилось, что Карло – последний из Пэйджитов.

– Вам никогда не хотелось еще кого-нибудь?

– Все не было подходящей ситуации, а теперь уже совсем прошло мое время. – Он взглянул на Терри. – А вы с Ричи собираетесь заводить еще одного?

Она потягивала вино маленькими глотками.

– Даже не знаю. – И после небольшой паузы добавила: – Мы ведь и Елену не планировали.

– Да, – заметил Пэйджит, – в наше время планирование рождаемости – проблема, ведь внутриматочные кольца и противозачаточные таблетки могут убить. Будь я Джонни Мур, я бы сказал что-нибудь типа: "Все чудеса современной медицины – это кондомы, кондомы, только кондомы, и ничего больше". Ну а если вы беременны, выбора тоже нет.

– И на самом деле я ничего не могла сделать. – Терри сосредоточенно вглядывалась в бокал. – Пришло время, подумала я. Ричи захотел оформить наши отношения, нам нужно пожениться, сказал он, и детей он хотел. А у меня всегда было желание создать настоящую семью, дружную, и чтобы не было ссор. Для меня это всегда очень много значило.

Некоторое время Пэйджит внимательно смотрел на нее.

– Может быть, это прозвучит бестактно, но не кажется ли вам, что вы пытаетесь с помощью вашей новой семьи навести порядок в прежней?

Терри подняла на него глаза.

– Нет, – тихо ответила она. – Но иногда мне кажется, что я слишком похожа на свою маму.

Пэйджит помолчал, как бы почувствовав, что зашел слишком далеко.

– Возможно, и я слишком похож на кого-то, кто развелся и очень много времени провел в раздумьях – почему так получилось. – Он вздохнул и продолжал: – Должно быть, самое большое отличие моего поколения от поколения наших родителей в том, что они до смерти боялись самокопания, тогда как мы прислушиваемся к малейшим движениям наших ид и эго. Наверное, это скучно.

Есть что-то сверхъестественное, подумала Терри, в том, насколько безошибочно он знает, о чем спрашивать, когда говорить, когда слушать, когда уходить в защиту, прикрываясь самоосуждением. Одно из двух: либо он более чуток, чем старается показать, либо сосредоточил на ней внимание в степени недоступной и нежелательной для нее. Это было неожиданно и немного нервировало.

– Вовсе не скучно, – беззаботно отмахнулась она. – Но я, например, слишком устаю, чтобы подобное могло меня волновать.

– Карло об этом скажите. Иной раз вечером, когда начинаю философствовать на какую-нибудь тему, он ворчит: "Закругляйся".

– Своеобразные отношения.

– Угу. Ребенок безжалостен. Вот о чем можно поговорить.

Терри уже заметила, что Пэйджит не навязывает ей ни степени откровенности, ни ритма разговора. Вдруг она снова почувствовала, что у нее легко на душе, – она была благодарна ему и за вечер, и за все, что он говорил.

– Вы приятный собеседник.

– А помните, вы и Карло говорили, что я не понимаю, что значит "приятный".

Терри подняла бокал.

– Нет, – сказала она. – Понимаете.

– Запишу это себе в актив, – легким тоном ответил он, и Терри подумала: этот никогда не подаст виду, что бы ни было у него на душе.

Принесли обед. Великолепная еда, отметила она про себя. Немного поболтав о здешней кухне, они перешли на Жанну Стайнгардт и Линдси Колдуэлл, заедая все это крем-брюле и запивая портвейном.

– А как вы думаете, – спросил Пэйджит, когда обед закончился, – чьи были те две кассеты? Про которые мисс Стайнгардт не могла сказать ничего определенного.

Она пожала плечами:

– Доказать, что они были, невозможно, если, конечно, они не будут найдены: указателя нет, единственное, что мы знаем, – в ряду кассет есть пустое место. Они имеют какое-нибудь значение?

– Возможно, нет. Меня просто это заинтересовало, вот и все. – Пэйджит подумал немного. – Если они все же существуют и были у Ренсома, Шарп их скоро найдет.

Он допил кофе, попросил Роберта вызвать такси для Терри, заплатил по счету.

Снаружи моросил дождь, холодная влага его была приятна лицу Терри, разгоряченному вином. Стоя рядом со своим спутником, она вдруг поняла, что с удовольствием будет вспоминать последние несколько часов.

От потока огней, пересекавших Маркет-стрит, отделилось разбитое желтое такси и въехало в переулок, где они стояли.

– Ваш лимузин прибыл, – провозгласил Пэйджит. Она повернулась к нему:

– Спасибо за обед.

– По сравнению с повышением зарплаты, которое вас ожидает, – улыбнулся он, – это пустяк, о котором не стоит и говорить.

Она увидела изморось на его волосах. Неожиданно, поддавшись порыву, Терри потянулась к нему и поцеловала в щеку, потом отступила назад. Почувствовала себя напроказившим ребенком.

Улыбка Пэйджита стала лукавой:

– Чем же я заслужил это?

Терри почувствовала, что такая же улыбка тронула и ее губы.

– Это вино, – сказала она и села в такси.

На следующее утро, когда Пэйджит был еще дома, позвонил Маккинли Брукс. Это удивило Пэйджита.

– Слушай, Мак, что случилось?

– Есть некоторые обстоятельства. – Брукс помолчал. – Я думаю, нам надо встретиться.

Голос у него был нерадостный и какой-то неуверенный.

– Что-нибудь конкретно сейчас можешь сказать?

– Да. Мы нашли еще одну кассету.

В ту же минуту Пэйджит вспомнил о Линдси Колдуэлл.

– Что на ней?

– Она собирается рассказывать, как ты забрал к себе Карло. Но потом заговаривает о другом. О деле Ласко.

Пэйджит замер.

– О чем ты, черт возьми?

– Ты на самом деле не знаешь? – Наступило иное, долгое молчание. – Мария Карелли была пациенткой доктора Стайнгардта.

 

9

Начинала она с того, сказал Брукс, что Пэйджит забрал к себе Карло. Звучало так, будто он злонамеренно лишил Марию сына.

В тот теплый весенний вечер Пэйджит шел к Карелли, собираясь пробыть у них час-другой и потом уже навсегда расстаться с ними. Родители Марии жили в северной части Бостона, сразу за Хановер-стрит, в кирпичном доме без лифта: окна их квартиры выделялись зеленым цветом обшарпанных ставень. Джон держал когда-то бакалейную лавку, его жена, Франческа, растила семерых детей, Мария была самой младшей. Теперь им шел восьмой десяток, лавка уже давно была продана, и всякая жизнь, по крайней мере, так казалось Пэйджиту, ушла из этого дома вместе с их последней дочерью, так непохожей на остальных.

Здесь, откуда так не терпелось когда-то вырваться его матери, и жил теперь Карло. Мария пребывала в постоянных разъездах. Через два, максимум три года, говорила она Пэйджиту, ее положение как журналистки стабилизируется, она сможет иметь постоянное жилье в каком-нибудь городе и нанять человека, который поможет ей растить Карло. А пока ее родители все же лучше, чем старшие братья и сестры. Пэйджит знал только, что оба брата Марии слишком много пьют; что старшая сестра отказалась взять к себе Карло; что из-за непрестанных отлучек Марии братья и сестры относятся к ней так же неприязненно, как и родители. Но ему трудно было представить Марию в этом мире приходских школ, безраздельного мужского господства и сурового уклада жизни, так же трудно, как и понять, почему ее старшая сестра неизменно называет Карло "ублюдком Марии".

Открыв дверь, Джон Карелли уставился на Пэйджита, как кредитор на несостоятельного должника. Это был невысокий человек с лицом, напоминающим ореховую кору, – сплошь в наростах и трещинах, сутулый, с острым, подозрительным взглядом. Ни намека на сердечность или радость. Чувствовалось, что душа этого человека слилась с унылой обыденностью, что неумолимые законы церкви и среды убили в ней нечто очень важное. И, должно быть, единственное, на что этой душе доставало сил, – это презирать стоящего здесь за то, что он такой же как и его собственная дочь.

Они стояли в тесной прихожей. За спиной Джона Карелли протянулся вдоль ряда дверей темный коридор; в нем тенью появилась Франческа, отворила одну из дверей, закрыла ее за собой. Во время прежних своих приездов Пэйджит не видел ее, но почему-то чувствовал, что лишь она одна могла походить на Марию.

Протянутую руку Джон Карелли игнорировал.

– Она говорила, что вы приедете.

Пэйджит подтвердил:

– Повидаться с Карло.

Карелли не двигался; все в его позе говорило: будь он помоложе, он вышвырнул бы пришедшего вон. Наконец старин проворчал:

– Здесь он.

И провел Пэйджита в гостиную. Ее скудными украшениями были тяжеловесные портьеры, полностью закрывавшие окна, распятие, натюрморт с грушей и сливами и семейные фотографии – фотографий Марии среди них не было. Воздух в темной комнате был тяжелый, спертый – похоже, здесь давно не открывали окна. Ничто не напоминало бы о Марии, если бы не хрупкий черноволосый мальчик, сидевший перед телевизором и пустым взглядом следивший за перипетиями старого фильма о полицейских. В профиль были видны длинные ресницы и изящные черты лица.

– Карло! – позвал Пэйджит.

Мальчик не оглянулся. Тогда отец сел рядом с ним на корточки.

– Я – Кристофер. Приехал повидаться с тобой.

Карло нерешительно обернулся к нему; как и прежде, ясные голубые глаза его поразили Пэйджита. Но ни узнавания, ни интереса не было в них: два года слишком большой срок – мальчик не помнил его.

– Не хочешь пойти на улицу и поиграть?

Не получив ответа, Пэйджит коснулся плеча Карло:

– Пойдем в парк!

Мальчик поспешно замотал головой:

– Я хочу смотреть это.

– У вас здесь играют в бейсбол или во что-нибудь такое? – обратился Пэйджит к Джону Карелли.

Тот нахмурился:

– Он любит смотреть телевизор.

Пэйджит взглянул на мальчика, опять уставившегося на телеэкран, потом снова на отца Марии.

– Я остаюсь здесь. Не буду отрывать вас от дел. Джон Карелли постоял молча, потом вышел. Фильм был о калифорнийском дорожном патруле.

– А кто хорошие парни? – спросил Пэйджит.

Карло показал на экран:

– Он. И он.

– А как их зовут?

– Джон и Понч. Их каждый день показывают.

– И ты каждый день их смотришь?

– Да. – Взгляд его при этом не отрывался от экрана.

– А почему?

– Потому что Джон – мой лучший друг. – Он помедлил. – Иногда и Понч тоже.

– А ты когда-нибудь играешь с другими друзьями, на улице?

Мальчик медленно покачал головой.

– А почему?

Карло отвел глаза от экрана и взглянул с едва заметным испугом:

– Тогда пропущу Джона и Понча.

В его голосе было удивление, как будто поразительной была сама мысль, что можно заниматься чем-то другим. Неожиданно Пэйджита охватило страстное желание сорвать шторы, распахнуть окна. Но вместо этого он уселся перед телевизором в полутемной комнате, рядом с Карло Карелли, изредка переговариваясь с ним.

На экране двое патрульных помогали отцу с матерью искать малыша по имени Тимми, который потерялся в дремучем заповедном лесу предгорий. В конце концов, подумал Пэйджит, сами же разрешали мальчишке играть одному на улице. Но он умерил свой скептицизм, стараясь проникнуться интересами ребенка.

Спустя некоторое время он почувствовал, что плечо Карло касается его плеча. Искоса взглянул на него. Мальчик пристальней, чем прежде, смотрел на экран, как бы боясь заметить то, что сделал.

Пэйджит промолчал. Потом, не говоря ни слова и не глядя на мальчика, осторожно обнял его рукой. Карло замер. И в самый разгар поисков Тимми Пэйджит почувствовал, как мальчик прижался к нему, но очень робко.

Экранный Тимми неожиданно столкнулся с медведем. Карло вздрогнул.

– Может быть, – мягко обратился к сыну Пэйджит, – сядешь ко мне на колени?

Тот, казалось, был в нерешительности. Тогда, ни слова не говоря, Пэйджит поднял его и усадил.

Медведь ушел, а Карло остался на коленях Пэйджита. Когда фильм закончился объятиями Тимми с родителями, он не сделал попытки встать.

– Мой папочка умер, – вдруг произнес он. Подбородок Пэйджита касался макушки мальчика.

– Кто тебе это сказал?

– Папа.

– А кто это?

Карло молча показал на коридор:

– А что говорит мама?

Он пожал плечами. Короткий жест этот, как и сам ребенок, оставлял впечатление чего-то хрупкого.

В дверях появился Джон Карелли. Его неласковый взгляд говорил, что время гостя истекло.

– Здесь где-нибудь поблизости есть парк? – спросил Пэйджит, делая вид, что ничего не понял. – Я хотел попросить, чтобы Карло отпустили поиграть со мной.

– У него нет времени, – отрезал Джон Карелли. – Полшестого мы обедаем.

Как Мария, должно быть, рвалась отсюда, подумал Пэйджит, и как может она мириться с тем, что Карло живет здесь?

– Это очень любезно с вашей стороны, – вежливо сказал он, – но я не хотел бы доставлять лишние хлопоты миссис Карелли, оставаясь у вас обедать. Тем не менее поблагодарите ее от моего имени. И добавил, наслаждаясь стариковским гневом: – Я покормлю Карло после того, как мы наиграемся. Полвосьмого годится или у вас есть какие-то особые планы?

Старин шагнул вперед, перекрывая путь:

– Мы не рассчитывали, что вы останетесь.

Как будто для мертвых, подумал, но не сказал Пэйджит, время имеет какое-то значение. Он почувствовал, как напрягся малыш в его руках, будто уловив неодобрение деда, и встал, подхватив Карло одной рукой, чтобы мальчик не видел угрожающего взгляда, который он вперил в Джона Карелли, надвигаясь на него.

– Да, я остаюсь. – Специально для Карло он постарался, чтобы голос его звучал весело. – Не каждый же день у меня есть мальчик, с которым можно играть.

Карелли не сдвинулся с места. Подойдя к нему, Пэйджит вежливо произнес:

– Простите.

И, как будто входя в переполненный лифт, уверенно отодвинул старина свободной рукой.

– Мы пошли, – бросил он через плечо. – Желаю приятно отобедать, и передайте миссис Карелли мою благодарность за радушие.

– Так. А куда же мы поедем? – спросил Пэйджит, когда они подошли к автомобилю.

Мальчик покачал головой, и он понял, что еще ни разу не видел его улыбки.

– Я думаю, сделаем вот как. Сейчас поедем на детскую площадку, а потом пообедаем. Что ты любишь есть?

Мальчик помедлил в нерешительности.

– Пиццу, – отважился наконец сказать он.

– Пусть будет пицца. Ну а теперь нам нужна детская площадка. Я, Карло, много лет уже не был на детской горке.

Малыш указал пальцем на его костюм:

– Вам нельзя так идти.

– Ну что ты, только веселей будет. А тебе приходилось делать то, что нельзя?

Тот снова покачал головой:

– Папа не позволит.

– Конечно, папа должен смотреть за тобой. Но мне-то уже тридцать семь, и я могу пойти на горку в той одежде, в какой захочу.

Карло взглянул на него:

– Вы, наверное, такой же старый, как и мама. Она на тридцать лет старше меня.

Пэйджит улыбнулся:

– На самом деле она не очень старая. По крайней мере, твоя мама не кажется старой.

– Вы знаете ее?

– Да, мы с ней друзья.

– А вы знали моего папочку?

Пэйджит посмотрел на него и снова улыбнулся:

– А почему бы мне не побыть им сегодня? А ты помоги мне найти парк.

Мальчик отвел взгляд, как бы стараясь вспомнить, как выглядел тот, прежний папа.

– А как вас зовут?

– Кристофер. – Он включил зажигание. – И я хочу играть.

Площадка была маленькой, тесной, переполненной мамашами с детьми, несколько стариков сидели на скамейках.

– Когда-нибудь играл в кетч? – спросил он.

– Только в школе. Много они мне не разрешают – у меня не очень хорошее здоровье.

– Держу пари, оно у тебя лучше, чем ты думаешь. Встань вон туда, где скошена трава, потренируешься.

Спотыкаясь, Карло отступил на траву. Пэйджит неожиданно бросил мяч. Мальчик вздрогнул, но когда попытался схватить его, тот уже ударился ему в грудь.

– Это еще не игра, – заявил Пэйджит. – Начнем с близкого расстояния.

Он прошел вперед несколько дюймов и, опустившись на колено, несильно бросил мяч. Карло снова не поймал его.

– О'кей. – Пэйджит подмигнул ему. – Когда я был маленьким, я много тренировался.

– У вас было хорошее здоровье?

– Вначале нет. Потом стало хорошим. На четвертой попытке Карло поймал мяч.

Пэйджит увидел, что движения у него такие же, как у матери; он обещал со временем стать высоким, и уже теперь длинные руки и ноги делали его немного неуклюжим. Но двигался он достаточно быстро; не было проблем и с реакцией; не хватало только уверенности и ловкости.

Карло снова поймал мяч.

– Видишь, – улыбнулся Пэйджит. – Ты хорошо играешь.

– Это не я хорошо играю. Вы поддаетесь.

– Но ведь ты ловишь. Не я.

– Они никогда не разрешат мне играть, – сказал Карло унылым голосом. – Я миллион лет могу просить их об этом, а они всегда будут говорить мне, что я нездоров.

В этих словах была вся его жизнь. Пэйджит опустился рядом с ним на корточки.

– Что с тобой? – спросил он. Карло впервые заговорил громко:

– Я ненавижу себя. Я хочу убить себя, вот и все. Какие странные слова для мальчика, подумал Пэйджит; он говорит их не совсем серьезно, и в то же время как бы примериваясь к ним. Неожиданно Пэйджит почувствовал растерянность и отчаяние. По какому-то наитию он сказал беззаботным голосом:

– Если вы убьете себя, Карло Карелли, мне придется есть пиццу одному.

Мальчик мгновение смотрел на него. Потом, впервые за все время, чуть было не улыбнулся:

– Тогда придется подождать с этим.

– Итак, у тебя проблемы, – констатировал Ларри Колвин. – Или, точнее, у Карло. Во всяком случае, такой вывод ты сделал после двух своих визитов.

Пэйджиту был непривычен мягкий тон и особая взвешенность слов старого друга. Впрочем, подумал он, разве бывает психиатр, который, по крайней мере в рабочей обстановке, не старается быть добрым и отзывчивым для того, чтобы успокоить клиента. Даже его офис – помещение на верхнем этаже кирпичного дома недалеко от Бикон-стрит – действовал успокаивающе.

– Я не специалист по детской психологии, – сказал Пэйджит, – но слова "Я ненавижу себя, я хочу себя убить" говорят, на мой взгляд, о многом.

Колвин кивнул, его тонкое, живое лицо отразило озабоченность:

– Это можно определить как эмоциональную депривацию – мало внимания со стороны окружающих, недостаток впечатлений, недовольство собой. Самая большая проблема в том, что все это откладывается в сознании. Из-за того, что он не видит проявлений любви окружающих, Карло кажется, что он недостоин любви.

Пэйджит покачал головой:

– Конечно, за такой короткий срок я не сумел заметить особых перемен…

– Ты сможешь поговорить с дедушкой и бабушкой?

– Бог с тобой, Ларри, эти люди живут в другом мире. Миссис Карелли не говорит ни слова – насколько я знаю, последние семьдесят пять лет у нее аутизм. Что касается нашего одностороннего содержательного диалога с отцом Марии… – Он помолчал. – Когда я вернулся к ним в дом и спросил, есть ли у Карло школьный табель, он не соизволил даже ответить. Тогда я пригрозил, что добьюсь, чтобы решением суда Карло жил со мной.

Колвин наморщил лоб:

– Ты думаешь, мне стоит поговорить с ними?

– Попытайся. Но это все равно что передавать сообщения морзянкой дикарям. Ты молод, образован, а самое скверное – веришь в терапию, ориентированную на внутренний мир человека. Эти люди уже на восьмом десятке, застряли в католицизме времен Пия I; они из генерации, в которой даже образованные люди считают, что задаваться какими бы то ни было вопросами – значит подрывать жизненно важные устои. Это все равно что Моцарту договариваться с Чингисханом выпить за компанию.

Колвин встал и распахнул окно. Сверкавшая под весенним солнцем булыжная мостовая казалась россыпью монет новейшей чеканки; покрытая листвой ветка дуба, тянувшаяся к окну, качалась, волнуемая порывистым бризом. Колвин зачарованно глядел на улицу.

– Этот город – великолепное место для мальчишек. Я не перестаю любить его, особенно в такие вот дни.

– Но не для Карло. У него не тот образ жизни.

Колвин кивнул:

– Дело в том, что он очень способный мальчик. И вместе с тем очень восприимчивый. При такой убогости впечатлений он способен что-то освоить, не лишен чувства юмора.

– Да, я это почувствовал. Даже за то короткое время, что мы были вместе. Я заметил в нем иронию, она спасает его. Но не Карелли же наделили его этим.

– А как он с тобой?

Пэйджит задумался:

– Эмоций не выказывает – уверен, он со всеми так. И с каждым моим приездом, как мне кажется, все меньше радуется мне. Еще он не любит, когда к нему прикасаются, я даже не могу его толком обнять. Это немного обидно.

– Все, что ты, Крис, говоришь, очень важно. – Колвин помедлил. – А что его мать?

– В конце концов я разыскал ее в Риме – ты мог видеть Марию в вечерних новостях, когда "Красная Бригада" убила Альдо Моро. Дела у нее идут хорошо, она говорит: еще пару лет – и она снова в Нью-Йорке и тогда избавит Карло от своих родителей.

– Но тогда ему будет уже девять лет.

– Да. – Пэйджит нахмурился. – Я брал его табели в школе, смотрел оценки. Успеваемость ухудшается.

– Дело не в способностях, Крис. Сказывается все – самолюбие, необщительность, даже то, что мальчик чувствует себя нескладным, неуклюжим. Следующие два года станут критическими. – Колвин позволил себе закончить на раздраженной ноте. – Да понимает ли мать, к чему придет ее сын? Есть ли у нее какие-то определенные намерения относительно него?

Пэйджит пожал плечами:

– Думаю, она собирается найти au pair. Предпочтительно такую, которая достаточно владеет английским.

Колвин снова сел; на лице его было выражение напряженного внимания.

– Извини меня, Крис, но, думаю, наша дружба дает мне право на какие-то вольности, недопустимые с обычными пациентами. Как получилось, что у таких умных, искушенных в житейских делах людей, как ты и та женщина, которую я видел во время слушаний по делу Ласко, все закончилось нежеланным ребенком?

Фраза "нежеланный ребенок" резанула слух Пэйджита, болью отозвалась в душе: ему представился Карло в полном одиночестве у телевизора.

– Понимаю, почему ты обычно не позволяешь себе таких вольностей. Люди твоей профессии не вправе будить в клиентах чувство вины.

– Вины? Вид у тебя несчастный. – Голос Колвина смягчился. – Это уже отчасти ответ на мой вопрос.

– В детстве я страдал от одиночества и, став взрослым, не хотел иметь детей. – Пэйджит сделал паузу. – Последние четыре дня я вспоминаю то, что сам когда-то пережил.

Колвин подался вперед:

– Тебя удовлетворяет такой ответ? Я имею в виду, для себя самого?

– Избавь меня, Ларри! А то чего доброго ты вытащишь свои картинки, станешь выяснять, отличаю ли я руки от ног и могу ли объяснить, почему дым выходит через трубу.

– Избавь меня от этих остроумных эскапад, договорились? Именно сейчас ты можешь упустить Карло. Пойми, приятель, ведь это важно именно для тебя.

Пэйджит слабо улыбнулся:

– Боже мой, ты снова заговорил по-человечески. Я мог бы и чаще заводить "нежеланных детей".

Колвин в раздражении тряхнул головой:

– Перестань, Крис!

– Хорошо, – проговорил Пэйджит. – Суть в том, что, будь моя воля, Карло никогда бы не родился. Поверь, мне неприятно, что так получилось, еще больше у меня переживаний из-за того, в каких условиях он живет. – Помолчав, он тихо добавил: – Что касается Марии – она хотела ребенка из каких-то своих соображений. То есть рождение Карло служило какой-то цели. Колвин взглянул недоуменно:

– Что ты имеешь в виду?

Пэйджит помедлил.

– Это касается личного. Сугубо.

Колвин внимательно изучал его лицо.

– Хорошо, – наконец отозвался он. – Вернемся к сегодняшнему дню. Ты рассказал об этом своей жене, Андреа?

– О последних днях – ничего, она сейчас в турне, в Европе. В общем и целом Андреа относится к факту существования Карло как к явлению другого мира; наверное, из-за того, что это ей неприятно. Отрешение – так, я думаю, это называют.

Колвин, казалось, собирался задать вопрос, но не задал. Потом поинтересовался:

– На твой взгляд, Мария имеет ясное представление о том, как живется Карло?

Как объяснить, подумал Пэйджит, что Марии это так же известно, как и ему, но не вдаваясь в подробности, которые Колвину знать необязательно?

– У Марии есть обо всем ясное представление, – ответил он. – Просто она не может это прочувствовать так, как я или ты.

– Из того, что ты рассказал, я понял: она презирает своих родителей и люто ненавидит все, связанное с детством.

– Верно. После того как я смог лично познакомиться с обстановкой в доме Карелли, я просто поражен тем, как многого она смогла добиться в жизни. Но, чтобы стать тем, кем она стала, Марии пришлось лишиться многого из того, что она имела. Сегодняшняя Мария очень целеустремленный человек, у которого все разложено по полочкам. Переживать тяжелые случаи не в ее характере, она о них просто забывает. Это ее закон. Уяснив, что в правилах ее родителей вести интриги, она плетет свои, спокойно делает любую дьявольщину, не заботясь ни о ком. Если у тебя есть цель, Мария скажет: добивайся ее во что бы то ни стало. Не распускай нюни и не смей мне жаловаться. Она настолько практичный человек, что жалость и сострадание ей неведомы. Подобно большинству людей, что всем обязаны только себе, трудности, которые она преодолела, успехи, которых она добилась, позволяют ей брать на себя роль исполнителя приговоров над теми, кто обречен на гибель по социально-дарвинистским законам. – Пэйджит помедлил. – Хотя я думаю, что, судя и обвиняя мир, она никогда не придет к суровому моральному осуждению самой себя.

Слушая Пэйджита, Колвин продолжал разглядывать его лицо.

– Кажется, ты хорошо разобрался в ней, – наконец сказал он, – за то недолгое время, что вы были вместе.

Пэйджит невидящим взглядом смотрел в окно.

– Я очень долго размышлял о Марии Карелли.

– Она о чем-либо просит тебя?

– Хуже: она ничего не хочет брать от меня. Не знаю почему.

Колвин задумался.

– О'кей, – проговорил он. – Но почему же она не хочет понять положение Карло?

– Очень просто: где-то в глубине души Мария убеждена, что Карло в состоянии все это выдержать. Раз она сама это выдержала.

Несколько минут Колвин размышлял.

– А ты в это веришь?

– Нет, – ответил Пэйджит. – Про Карло не скажешь, что он – клон Марии. В нем заложено нечто иное.

Колвин молчал. Потом подошел к Пэйджиту. Два друга стояли рядом, смотрели в окно.

– Ты прав, – произнес Пэйджит. – Город великолепен. Я влюблен в него с той университетской поры, когда ты впервые показывал его мне.

Колвин повернулся к нему:

– Что ты собираешься делать?

– Ни малейшего представления.

Закрывая собой дверь, Джон Карелли решительно заявил:

– Ты его не увидишь.

– Почему?

– Потому что это мой дом. – У него был неприятный голос. – Меня тошнит от того, что ты крутишься здесь.

– В следующий раз буду встречаться с ним в другом месте. Карло дома?

Карелли скрестил руки на груди.

– Думаешь, раз обрюхатил мою дочь, то получил какие-то права? Да любой может сделать девку беременной, если она ему даст. Но от этого он не станет ни отцом, ни мужчиной.

Пэйджит в упор смотрел на Джона. Спокойно заметил:

– Как вы правы!

У старика побагровело лицо.

– Ты богатый избалованный мальчишка. Карло никогда не будет таким же, как ты, – или как Мария!

В этом доме способны лишь осуждать, подумал Пэйджит. И только глазами старых Карелли будет смотреть на себя Карло: сын порочной женщины, лишний рот, ребенок, недостойный того, чтобы его любили и холили.

– Вы когда-нибудь задумывались над тем, – спросил он, – каким станет Карло, когда вырастет? Или для вас ненависть к дочери важнее любви к внуку? Хотя я вас достаточно узнал, мистер Карелли, – на любовь вы не способны. – Пэйджит сделал паузу. – Если бы это было не так, вы бы поняли: грех Марии не в том, что она спала со мной, а в том, что оставила сына с вами.

Джон Карелли поднял руку, намереваясь влепить пощечину. Пэйджит перехватил его запястье и вдруг почувствовал смертельную усталость.

– Извините, – мягко произнес он. – Я не имел права так говорить. Я ведь пришел только попрощаться.

Хозяин дома медленно опустил руку.

– Оставь его. Ты и так принес слишком много зла, попусту взбудоражив Карло. А теперь уходи.

– Папа?

Это был Карло – стоял за спиной деда, в прихожей. Оставил свою телевизионную передачу; из гостиной слышались бестелесные голоса Джона и Понча. Мальчик смотрел на него снизу вверх глазами, формой повторявшими глаза матери, и цвета такого же голубого, как глаза самого Пэйджита. "Северо-итальянские рецессивные" – так назвала их Мария, тем самым отвергая напрочь какое бы то ни было отцовское участие.

– О, Карло! – воскликнул Пэйджит и взглянул на Джона Карелли.

– Пять минут, – пробурчал тот. – Потом вызываю полицию. – И отошел в сторону.

Пэйджит присел на корточки рядом с Карло.

– Будешь смотреть со мной? – спросил мальчик.

– С удовольствием бы. Но не могу.

Даже сам он почувствовал пустоту сказанного.

– Уезжаешь?

– Да, надо ехать.

– Почему?

– Я должен быть дома. – Пэйджит помолчал, подыскивая слова. – Я живу в Калифорнии, там, где живут Джон и Понч.

Карло опустил взгляд:

– Это очень далеко, да?

– Да.

Мальчик вздохнул:

– И моя мамочка уехала.

– Знаю. Но она вернется. Мамы всегда возвращаются.

– А ты вернешься?

– Угу. Когда-нибудь.

Карло ушел в гостиную. Вернулся с мячом, который дал ему Пэйджит. Вложил мяч ему в руку:

– Когда вернешься, привези его.

– Но я хотел, чтобы он был у тебя.

Карло помотал головой:

– Мы будем играть. Если ты вернешься.

Пэйджит почувствовал, как маленькая рука прижала мяч к его ладони, и крепко сжал пальцы сына. В глазах Карло были слезы.

– Как тебя зовут? – спросил он. – Я забыл.

– Кристофер. – Пэйджит помедлил, глядя на мальчика, и слова сами слетели с его языка: – Я твой папа.

Мгновение Карло выглядел озадаченным; казалось, что в его взоре мелькнул слабый проблеск надежды. Потом он, будто в испуге, оглянулся.

Пэйджит подхватил его, прижал к себе. Карло замер перед непостижимостью происходящего. Потом его руки медленно обняли шею Пэйджита.

– Я твой папа, – снова прошептал тот. – Все будет хорошо.

Каким прекрасным помнился Пэйджиту Париж!

В самый разгар весны, после полудня, два дня спустя после разлуки с Карло, он сидел один в уличном кафе "Две статуэтки" на бульваре Сен-Жермен, месте, излюбленном еще с университетских лет. Ему нравилось здесь, нравилось наблюдать потоки людей, текущих по улицам вдоль бульвара. В этом угловом кафе особенно заметна была пестрота парижских людских водоворотов – уличные аферисты, элегантные женщины, молодые художники, мнящие себя талантами, старички, прогуливающие собак и делающие остановку, чтобы выпить стаканчик винца – здесь либо в соседнем кафе "Флора". У входа стояли фарфоровые статуэтки, изображающие двух китайских купцов, от них кафе и получило свое название. Через улицу каменной громадой высился пришедший из XII века кафедральный собор Сен-Жермен-де-Пре с маленьким парком, обнесенным железной оградой и украшенным бюстом поэта Аполлинера работы Пикассо. Пэйджит смотрел на высокую темноволосую женщину, пересекавшую улицу с утрированной грацией манекенщицы; он снова вспомнил, что лишь на день разминулся с Андреа и что сегодня вечером она танцует в Праге, за шесть сотен миль отсюда.

Он машинально положил руку на портфель, полный бумаг.

– Греют душу воспоминания? – раздался рядом знакомый голос. – Или мечтаешь о вечере с этой немного переигрывающей брюнеткой – вижу, ты с нее глаз не сводишь?

Пэйджит обернулся.

– Да, воспоминания, – ответил он. – Подсчитываю, сколько лет прошло с нашей последней встречи.

– Пять, – подсказала Мария. – Поговорим здесь? Я не прочь выпить красного вина. Плачу сама, поскольку ты себе уже, конечно, заказывал.

Пэйджит кивнул:

– Но выпью еще, за компанию.

Оба молчали. Мария, сняв пальто, села напротив него, и он стал впитывать происшедшие в ней изменения. Перед ним была женщина, вступившая в свое четвертое десятилетие и уже вполне удовлетворившая стремление к самоутверждению. Одежда и косметика ее были безупречны: никаких излишеств, но во всем виден вкус и внимание к деталям. Речь ее, отлично модулированная для работы на телевидении, была свободной и изысканной. Ее хотелось сравнить с тонким вином, но невольно напрашивалось и другое сравнение – с хамелеоном: в этой женщине не было ничего, что позволило бы предположить, что она и Джон Карелли принадлежат к одной расе, тем более – принадлежали когда-то к одной семье. Даже Пэйджиту она показалась незнакомой.

– Почему ты выбрал это место?

– Когда ты сказала, что будешь в Париже, я сразу подумал о нем. – Он бросил взгляд на улицу. – Отсюда хорошо рассматривать людей, и у этого уголка довольно богатая история – разного рода уличные бои и стычки, было даже несколько публичных казней через отсечение головы.

Мария слабо улыбнулась:

– И, естественно, ты вспомнил обо мне. Но, на мой взгляд, этот собор несколько мрачноват. Не представляю, как можно проводить здесь время.

– Достойное всяческого уважения место. В тринадцатом столетии церковники погибали здесь, защищая собор от студентов Латинского квартала. Потом гугеноты здесь же вырывали им языки за ересь.

Маленький официант, суетливый и услужливый, классически французского обличья, вмешался и принял у них заказ. Когда он ушел, они некоторое время молчали.

– Ты по поводу Карло, – наконец вымолвила она.

– Да. – Пэйджит выдержал паузу. – Я хочу, чтобы он жил у меня.

Мария вскинула брови:

– Так сразу?

– Нет, не сразу. Как я говорил по телефону, за последнее время я несколько раз был у него, водил его к детскому психиатру, получил полное представление о твоих родителях – чего же еще? Карло нужен отец или, точнее, родители. Я говорил тебе, как он несчастен, как тянулся ко мне.

Она сделала отстраняющий жест рукой.

– Крис, ты, наверное, и понятия не имеешь о том, что делаешь.

– В каком смысле?

– В любом. – У нее был раздраженный тон. – То ты себя даже отцом не признаешь, то принимаешь такое решение.

Пэйджит наклонился к ней:

– Да, не признавал, но ты объявила меня им – как раз накануне слушаний по известному делу. Значит, так тому и быть.

Мария пожала плечами:

– Я ни о чем тебя не просила. Неужели ты не помнишь?

– Это не так, Мария. Просьба была. Но еще до рождения Карло.

Ее глаза широко раскрылись:

– Так вот в чем дело? Хочется получше выглядеть в собственных глазах? Сделанного не вернешь, и тебе придется мириться с этим. Сожалеть поздно.

– Я это превосходно понимаю, – холодно бросил Пэйджит. – Но для Карло пока еще не поздно. Вот через пару лет будет поздно.

Два бокала красного вина, которые принес официант, так и стояли перед ними нетронутые.

– С каких это пор, – спросила наконец Мария, – ты стал разбираться в воспитании детей? Да, я всегда понимала: проблемы существуют – я ведь знаю своих родителей. Можешь не верить, но мне неприятно, что я вынуждена оставить его там еще на пару лет, пока не упрочится мое положение на работе. Но потом все пойдет по-другому. Почему ты вдруг решил, что лишь один знаешь, как надо поступить?

Пэйджит решил сменить тактику.

– Ты ошибаешься. – Его голос был спокоен. – Не я так решил. И какого-то соперничества между нами нет. И не может быть – ради Карло.

– Он мой сын, Крис. Я не могу от него отказаться. Это же элементарно.

– Не совсем так. С Карло нельзя обращаться, как с неодушевленным предметом. Хотя, если он останется в доме твоих родителей, он может им стать. – Пэйджит повысил голос. – Черт возьми, а ведь когда я звонил тебе, я рассказывал, как обстоят дела, как будто тебя это могло интересовать!

– Припоминаю. – Она бросила на него скептический взгляд. – Нет, в самом деле, это какая-то нелепость. Ты никогда не хотел быть отцом, никогда не хотел Карло, и до недавнего времени он значил для тебя меньше, чем любая из твоих драгоценных картин. Такой разговор мог лишь присниться.

Пэйджит не отрываясь смотрел на нее.

– Тебе, Мария, надо окончательно определиться: кто я такой – плохой родитель, который никогда не хотел иметь ребенка, или человек, от которого ты сама отказалась, как от отца своего сына? Меня не устраивает, что выбор твой диктуется сиюминутными потребностями. Особенно если речь идет об этом мальчике.

Выражение лица Марии неуловимо изменилось, как будто она принуждала себя сохранять выдержку.

– И долго, – наконец спросила она, – ты об этом думал?

– Сколько мог, сколько время позволило. Но не столько, сколько хотелось бы. – Пэйджит уставил взгляд в бокал с вином. – Ясно, что Карло нужен репетитор, нужны спорт, воздух, движение, и прежде всего – любовь и внимание. Он поднял глаза на Марию:

– Кто-нибудь, кто каждый день внушал бы Карло, что он в этой жизни самый главный.

Она легко улыбнулась:

– Создается впечатление, что для тебя это возможность искупления вины или крестный путь. Да, ты был бы хорош во время крестного пути.

– Это не крестный путь. Просто требуется много времени и немного отзывчивости. – Пэйджит снова помолчал. – То есть то, чем всех нас одаривают только родители.

– И то, что ты вынужден давать один. – Мария подалась вперед. – Скажи, твоя мисс Павлова знает об этих прекрасных намерениях?

– Если ты имеешь в виду Андреа – нет, не во всех деталях. Но я уверен, мы с ней договоримся.

– О, "я уверен". – Мария язвительно усмехнулась. – Могу себе представить. "С возвращением, моя любовь, с шестидневных гастролей в Питсбурге, где ты танцевала "Жизель". Карло и я на игре его Малой лиги, но ты можешь нас потом найти в "Макдональдсе". Разумеется, если в Сан-Франциско есть Малая лига. Есть там Малая лига?

– Должна быть.

Мария покачала головой:

– Честно говоря, впечатления, что ты все хорошо продумал, нет. Прекрасно понимаю и твою реакцию на моих родителей, и то, почему ты сразу прилетел в Париж. Но все это не может быть достаточным основанием, чтобы менять жизнь Карло.

Неожиданно у Пэйджита появилось ощущение, что Мария испытывает его, а возможно, даже пытает – он не мог бы сказать, что вернее. Это будило в нем надежду и отчаяние.

– Мне с ним хорошо. Не знаю почему, но хорошо. Остальное приложится.

Она взглянула на него:

– Просто тебе в твоем теперешнем состоянии нужно, чтобы кто-то был рядом. Если это так, тебе следует сосредоточить внимание на домашнем очаге. Как обстоят дела у тебя в семье? Я вынуждена спросить об этом, потому что ты, кажется, всерьез намерен создать этот сандвич с моим сыном посередине.

Какое изящное сравнение, хотелось ему съязвить. Но перед ним была мать Карло, и он не мог не сказать правды.

– У Андреа, – медленно проговорил он, – повышенная требовательность к эмоциональному комфорту. Все хорошо до той поры, пока я могу его создавать.

– А не кажется ли тебе, что прежде надо было поговорить с ней, а потом уже нервировать меня всем этим?

– Я уже поговорил. – Пэйджит сделал паузу. – Самое подходящее слово для определения ее реакции – "отстраненность".

Мария нахмурилась:

– В таком случае рассчитываю, что ты откажешься от своего намерения и вернешься к прежней жизни.

– Невозможно. Я слишком много времени провел с Карло. Пусть я покажусь жестоким, но Андреа не вправе принимать за меня это решение. Если же она поступит так и Карло пострадает, нашему супружеству конец. Я ей об этом сказал.

Мария рассматривала его лицо. А между тем день сменился вечером и облик толпы определяли мужчины и женщины в деловой одежде. Официант явно ждал, что они либо будут пить вино, либо уйдут. Пэйджит игнорировал его.

– Нет, я против, – наконец заявила она.

Он возмутился:

– Но почему?

– Потому что как только Карло появится у тебя, твой брак можно считать расторгнутым. И ты станешь отцом-одиночкой, который обременен маленьким сыном и мучается по поводу развода. Карло будет чувствовать себя виноватым, а ты в глубине души будешь сердиться на него. – Взгляд Марии сделался твердым. – Чем эта жизнь лучше той, которую я смогу обеспечить ему через пару лет?

– Честно?

– Конечно.

– Он в горе – по причине, о которой я рассказывал тебе по телефону, ты превосходно ее знаешь. – Пэйджит заговорил совсем тихо. – Кроме того, для этого мальчика я буду хорошим отцом. Если бы я не был в этом уверен, я бы не сидел сейчас здесь.

Мария вздохнула:

– Уезжай домой, Крис. Сохрани свою семью. Через два года я избавлю Карло от моих родителей. Я же сказала тебе, когда он родился, – ты уже достаточно сделал для меня.

Пэйджит посмотрел ей прямо в глаза со всей твердостью, на которую только был способен:

– Вот мы и подошли к завершению нашей дискуссии. После небольшой паузы Мария спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Бумаги, которые я подготовил. Они дают мне право на законном основании стать опекуном, и есть у меня, разумеется, довод, чтобы убедить тебя подписать их. Ради деликатности сошлемся на "профессиональные соображения".

Ее глаза едва заметно расширились:

– Ты шутишь.

– Как и многие женщины, ты большое значение придаешь карьере. Взглянув правде в глаза, замечаешь несовместимость карьеры с материнством и тогда приходишь к выводу, что можно отвести более значительную роль отцу. То есть мне.

Она холодно улыбнулась:

– Ты, кажется, забыл, Крис, что "профессиональными соображениями" руководствуюсь не только я, но и ты.

– Это не так. Мы не в одинаковом положении. Прежде всего, как ты когда-то любила подчеркивать, я богат. – Он резко наклонился к ней через стол. – Семь лет назад я не стал терзаться. И теперь не проклинаю то, что со мной случилось. И буду сидеть здесь до тех пор, пока ты не скажешь мне, что безропотно принимаешь выпавшее на твою долю. – И, откинувшись назад, спокойно закончил: – А пока я жду, можно будет выпить бутылочку вина.

Оба замолчали. Странно наблюдать, подумал Пэйджит, как застывшая на ее лице улыбка постепенно становится улыбкой презрения. И в этот момент он услышал:

– Ты на самом деле ублюдок.

Пэйджит почувствовал усталость.

– Это не так, – медленно проговорил он. – Мне совсем не хочется поступать таким образом. И я ненавижу тебя за то, что ты вынуждаешь меня так поступать.

Мария медленно качнула головой.

– Твоя ненависть ко мне меня не удивляет. То, что тебе не хочется поступать таким образом, удивило бы меня, если бы я поверила в это. – Она не отрывала взгляда от бокала с вином. – Но совершенная неожиданность для меня то, что ты вообще делаешь это. Могла ли я семь лет назад предположить, что такой день наступит? Кто бы мог подумать, что ты захочешь растить его?

Пэйджит увидел, что она бледна.

– Сожалею. Но я действительно хочу этого. И если ты не согласишься, мы окажемся в суде, я буду потрясать свидетельством о рождении Карло и добиваться отцовских прав всеми средствами. Любыми средствами. Тебе от этого ничего хорошего ждать не приходится. Карло тоже, и никому на свете.

Глаза Марии на мгновение закрылись.

– Несомненно.

– Несомненно, – тихим эхом повторил он. – И поверь: я так и сделаю.

– О, в это я верю. – Ее голос стал тихим и слабым. – Бумаги, конечно, с тобой.

Кивнув, Пэйджит открыл портфель и разложил бумаги на столе. С тщательностью юриста, которым она когда-то была, Мария перечитала их.

– Какое имя ты намерен дать ему? – спросила она. – Не думаю, что имя "Карло" надо менять.

– Карло Пэйджит.

Она взглянула на него:

– Карло Карелли Пэйджит.

– Хорошо.

Быстро, почти небрежно, она расписалась.

– Ты знаешь, – спросила она, – что Карло любит черничные вафли?

Пэйджит помотал головой; удивительно, подумал он, какое мучительное ощущение, просто ужасное.

– Ладно. Он сам тебе скажет об этом.

Внезапно Мария поднялась. Пэйджит видел, как менялось ее лицо: потрясенный, затравленный взгляд – боль, гнев, недоумение от того, что сделал он с ней. Она схватила бокал, полный вина, и какое-то мгновение Пэйджит был уверен, что этот бокал сейчас будет выплеснут ему в лицо.

Но она отвернулась, выпила бокал до дна и поставила на стол перед Пэйджитом.

– Мои поздравления. Отныне ты отец Карло.

Повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь.

 

10

Появившись в офисе Брукса, Пэйджит увидел на столе магнитофон и сидящую рядом с ним Марни Шарп. Рукопожатий не было.

– Тебе надо послушать, – сказал Брукс.

Дождь, моросящий за окном, бороздил оконное стекло каплями, и, казалось, дождевая влага пропитала сам воздух комнаты. Окружной прокурор не улыбался. И следа не осталось от его привычной доброжелательности. Шарп смотрела на Пэйджита мрачно-гневным взглядом оскорбленной святости.

– Где вы нашли это? – спросил Пэйджит.

Шарп подалась вперед.

– В квартире Ренсома в Ки-Уэсте, – резко ответила она. – За каких же дураков вы нас принимали!

– Не за дураков, Марни, за шизиков.

Она поджала губы:

– Трудно поверить, что вы не знали об этом; как только они прослушают кассету, ни один судья в это не поверит.

Пэйджит старательно сохранял самообладание.

– С какой стати стал бы я скрывать то, что вы так легко можете найти?

– Очень просто. Вы знали, что Карелли была пациенткой Стайнгардта. Вы только не были уверены, что у Ренсома есть эта кассета. Поэтому вы старались как можно скорее прекратить дело, до того, как мы найдем ее. – Шарп помедлила. – Конечно, не исключена возможность, что клиентка лгала вам. Если это так, то я бы сказала, что Мария Карелли – прирожденная лгунья. Но более вероятным представляется, что вы с ней заодно.

– Это бездоказательно, – резко произнес Пэйджит. – Никто не спрашивал, была ли Мария пациенткой психиатра, следовательно, никто не лгал. Это не детский сад – работа защитника состоит не в том, чтобы болтать с клиентом. И этот случай никак не может определять наши с вами взаимоотношения.

Брукс поднял руку, призывая к спокойствию.

– Надо послушать кассету.

Пэйджит кивнул:

– Думаю, из-за этого вы и пригласили меня сюда. Если же я приглашен, чтобы дать возможность вашим сотрудникам высказаться о моем характере либо о характере Марии Карелли, то, да будет вам известно, единственный человек, перед которым я готов держать ответ по этим претензиям, – я сам.

– Считай, что мы объяснились. – Брукс положил палец на кнопку. – Я сам настаивал на том, чтобы предварительно выяснили: кто она и что она, так что можно переходить к сути.

И нажал кнопку.

Вначале было молчание, потом Пэйджит услышал мужской голос, звучавший бесстрастно, – бестелесный голос в сумрачной комнате.

– Было что-то конкретное, – спросил он, – что привело вас сюда?

Снова молчание.

– Да, – отвечала она. – И сейчас, два года спустя, я не могу это забыть. Меня преследует один и тот же сон.

Снова пауза.

– Днем я могу заставить себя забыться, но ночью теряю контроль над собой.

Пэйджит узнал говорящую – не ту женщину, которую он знал когда-то, – другую, ставшую более изысканной, женщину, которую он встретил в Париже. Но без ее лица и жестов голос звучал беспомощно, почти жалко. И что-то в самой глубине его души, еще не тронутое неумолимым профессионализмом, противилось тому, чтобы продолжать слушать.

– Вы можете рассказать этот сон? – спросил Стайнгардт.

– Конечно. – Чувствовалось, что в горле у Марии пересохло. – Он каждый раз один и тот же.

Пэйджит поймал взгляд Шарп – пристальный, злой, непреклонный.

– Расскажите мне о нем, – попросил Стайнгардт.

– Я в Париже, – говорила она, – в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Ни разу в жизни там не была, только видела через улицу. Но в моем сне я внутри церкви, и там так же мрачно, как было снаружи в тот день, когда я была возле нее – темно и просторно, так что стены внутри храма, уходя ввысь, пропадают во тьме. За алтарем – скульптура Иисуса, распятого и страдающего, такая же, как у моих родителей.

В голосе зазвучали язвительные нотки.

– Но скульптура, конечно, гораздо больше.

– Во сне вы знали, почему вы там?

Пэйджит видел, как неотрывно Шарп и Брукс смотрят на кассету. Глядя на перематывающуюся пленку, он представил Марию в белой комнате, Терри описывала ему эту комнату: Мария смотрит в пустой потолок, Стайнгардт сидит позади, она не видит его, только слышит его голос.

– Да, – тихо ответила Мария. – Просить прощения за свои грехи.

– Вы одна?

– Своего сына Карло я оставила в уличном кафе напротив. Даже во сне чувствую себя виноватой из-за того, что бросила Карло одного. Но мне непременно надо это сделать, и я не хочу ни за что на свете, чтобы Карло узнал о моих грехах.

– Они прощены?

Голос Марии начинает звучать приглушенно, тихо:

– Вначале никаких знамений не было. Кроме меня, там нет никого, я ничего не слышу, ничего не чувствую. В какое-то мгновение вспоминаю во сне то, что уже говорила себе, когда была молодой, что церковь так же пуста, как стала пуста латинская месса, когда я впервые слушала ее на английском языке. Что Бог либо покинул ее, либо никогда в ней не был. – Голос звучит еще тише. – Потом я выхожу наружу. И Он дает мне ответ. Карло ушел.

Голос прерывается, Мария умолкает. Пэйджит, скрестив руки на груди, смотрел в пол. Он уже давно ничего не замечал, и ему было безразлично, смотрят ли на него Брукс и Шарп или нет.

– Вместо него два пустых бокала. – Она помолчала. – Один для меня, другой для Криса. И, кроме того, я знаю…

– Что вы знаете?

– Что Крис забрал Карло и что я должна оставить его. – Ее голос как шелест пепла. – Что мои грехи искупить невозможно.

Молчание.

– Кто такой Крис? – спрашивает Стайнгардт. – И что у вас за грехи – во сне, я имею в виду?

Снова молчание.

– Вы знаете Кристофера Пэйджита?

– Я знаю о нем. Молодой человек, который давал показания во время слушаний по делу Ласко.

– Да. – Мария делает паузу. – Карло теперь у Криса. Пэйджит представил, как Стайнгардт решает, о чем расспрашивать – о сне или о реальности. Кисти его рун непроизвольно сжались в кулаки.

– А ваши грехи? – спрашивает Стайнгардт.

– Во сне или в жизни? – Тон голоса холодный, почти вызывающе холодный. – Поскольку в реальной жизни грех не много значит для меня.

– В таком случае – во сне.

– Вы не поймете их без предварительных пояснений. Вы действительно смотрели сенатские слушания?

Пэйджит понял, что стоит в той же позе, какая у него была в комнате свидетелей, когда он наблюдал Марию на телеэкране пятнадцать лет назад: тело напряжено, устремлено вперед, он живет лишь ее словами.

– Да, – подтвердил Стайнгардт. – Как и миллионы других, я был очарован.

Мария заговорила голосом, лишенным всякого чувства, голосом юриста, говорящего о случае, бывшем с кем-то другим:

– А вы смотрели, как я давала показания?

– С большим интересом.

– Тогда для начала необходимо отметить один очень важный факт.

– Какой?

Мария помолчала. Потом ровным тоном произнесла:

– Я лгала.

Долго длилось молчание. Брукс не отрываясь смотрел на кассету, Шарп – на Пэйджита.

– Относительно чего? – спросил Стайнгардт.

– Относительно нескольких вещей. – Она снова сделала паузу; Пэйджиту оставалось только ждать.

– Извините, – сказала Мария, – но магнитофон нервирует меня.

Внезапно Пэйджит, как бы очнувшись от сна, обнаружил, что Брукс и Шарп смотрят на него. – Почему? – спросил Стайнгардт.

– Разве это непонятно? – В ее голосе звучало раздражение. – Если то, что я рассказываю, не сохранится в тайне, – я погибла. И вообще, я не знаю, надо ли было приходить к вам.

Пэйджит коснулся пальцем переносицы; неизвестно почему, это рефлекторное движение помогло ему сосредоточиться.

– Но у вас была потребность прийти сюда, – заметил Стайнгардт.

– Да.

– А почему?

– Из-за сна. Как я уже говорила, не люблю терять контроль над собой.

– В таком случае могу вас успокоить. Кассету буду прослушивать только я и только для того, чтоб помочь вам. По государственным установлениям ее содержание – врачебная тайна, которую я хранил бы самым бережным образом даже в том случае, если бы не было соответствующего закона. Поэтому то, что вы мне рассказываете, так же конфиденциально, как если бы не было магнитофона.

От убежденности, с какой были высказаны эти слова, Пэйджиту стало не по себе. Скорее всего, от того, что вот теперь, пять лет спустя, довелось выслушать эти заверения в офисе окружного прокурора. Он взглянул сначала на Брукса, потом на Шарп, без слов обращая их внимание на это обстоятельство.

– Хорошо, – ответила Мария.

Долго длилось молчание, потом заговорил Стайнгардт:

– Вы заявили, что солгали комиссии. Не могли бы вы пояснить, в чем была ложь?

Пэйджит подался вперед.

– Большая часть из того, что я сказала сенатору Толмеджу, была правдой – я имею в виду то, что касается Джека Вудса. Председателя. Моего босса. – Она сделала паузу, после паузы заговорила торопливо и монотонно, как будто читала наизусть молитвы: – Это правда, что Джек шпионил за Крисом в интересах президента. Это правда, что Ласко убил свидетеля, потому что тот встречался с Крисом в Бостоне, и Джен сообщил Ласко об этом. Это правда, что Джен помог скрыть мотивы убийства. Это правда, что Джек пытался нейтрализовать Криса до того, как тому откроется, что Ласко перекачивал деньги в компанию президента. Правда и то, что из-за Джека Криса чуть было не убили. В общем, многое из того, что говорила я, было правдой. – Мария помолчала. – Но я не сказала Толмеджу, что именно я помогала Джеку во всех этих делах.

Пэйджит почувствовал, что молчание на магнитофонной ленте сливается с молчанием Брукса и Шарп, неотрывно и пристально глядящих на него. Он постарался сосредоточиться на записи.

– Вы хотели обезопасить себя? – осторожно спросил Стайнгардт.

Слова Марии прозвучали почти весело:

– Я хотела избежать тюрьмы. Я слишком упорно боролась за место в жизни, чтобы там закончить ее, сказав правду. – Помолчав, она добавила мягче: – И, конечно, сыграло роль то, что я была беременна.

Пэйджит увидел, что Шарп улыбается странной деланной улыбкой.

– Крис знал о вас? – поинтересовался Стайнгардт.

– Что знал? – вопросом на вопрос ответила Мария, и катушка, щелкнув, замерла.

Шарп подалась вперед.

– Меня занимает тот же самый вопрос. – Она скопировала голос Стайнгардта: – "Крис знал о вас?" – например, в тот момент, когда вы давали показания перед сенатом.

Пэйджит холодно взглянул на нее:

– Я думаю, есть и вторая кассета. Почему бы вам ее не послушать и самой не узнать.

– Не говорите глупостей. Вы, конечно, знаете, что есть вторая кассета, но вы превосходно знаете и то, что у нас ее нет.

Пэйджит сделал паузу, потому что почувствовал: если не делать передышки, ситуация выйдет из-под контроля.

– У меня нет второй кассеты. Но если бы и была, единственный человек, которому я бы отдал ее, – это Мария Карелли. Только она имеет на нее права.

Он перевел взгляд с Шарп на прокурора.

– Что касается этой кассеты – ее содержание никогда не будет оглашено, по крайней мере на суде, и вы это прекрасно знаете.

Шарп покачала головой:

– Только в том случае, если Мария Карелли сама нас к этому не вынудит и если ее защитник не сделает ни единой ошибки. И вы, несомненно, понимаете, что не можете им быть.

Пэйджит улыбнулся:

– Так вот чего вы хотите – отстранить меня от дела.

Она нахмурилась:

– Вы придаете слишком большое значение собственной персоне. Речь идет не о том, кого бы я предпочла видеть на стороне защиты, есть этика. Это не случай Марии Карелли, это случай ваш и Марии Карелли и, возможно, вашего сына. И, как мне кажется, вы знали об этом с самого начала. Я не хочу даже перечислять связанные с этим этические проблемы.

Он обернулся к Бруксу:

– Здесь обсуждается случай с Марией, не со мной. Меня не в чем обвинить, мне не о чем свидетельствовать. И я сам, а не вы буду решать, представлять ли мне ее интересы.

Прокурор покачал головой:

– Положение твое очень щекотливое. Две недели назад ты говорил нам, что у Марии Карелли не было иных мотивов для убийства Ренсома, кроме самообороны. Мотив есть – у Ренсома была кассета, которая, как Мария сама выразилась, способна погубить ее. – Он кивнул в сторону своей сотрудницы. – У меня есть заключение медэксперта, руководителя группы изнасилований, о том, что случай не имеет ничего общего с изнасилованием, если не считать того, что твоя клиентка пытается сослаться на него как на прикрытие. Если это подтвердится, мы выходим на умышленное убийство.

– И тем не менее, – возразил Пэйджит, – представить это присяжным как мотив вряд ли удастся. Закон о врачебной тайне распространяется и на эту кассету. Ни один судья, если он в здравом уме, выслушав заверения Стайнгардта о том, что содержание кассеты останется в тайне, не позволит вам представить ее присяжным.

– Мы выслушали ваши доводы, – вмешалась Шарп. – Послушайте теперь наши. Сомнений в том, что Карелли убила Ренсома, нет, вопрос один – почему. По данному делу у нас есть, во-первых, кассета с записью допроса, проведенного Монком. Затем Лиз Шелтон представила свое заключение о том, что Ренсом не мог погибнуть так, как рассказывает Карелли, что факты свидетельствуют о попытке ввести следствие в заблуждение, в том числе путем нанесения повреждений мертвому телу. Служащий отеля и постоялец, видевшие ее, дают нам еще парочку доказательств ее лживости. Она поймет, что разоблачена, и мы свое дело сделали.

Шарп помолчала, чтобы оттенить заключительную фразу:

– Ни разу не упомянув Стайнгардта.

– Да, не упомянув, но оставив многое неясным. Я подаю ходатайство – судья не примет дело, и разойдемся по домам.

Она сделала предостерегающий жест рукой:

– Вы подаете ходатайство и проигрываете. Случай с Раппапорт отбрасываем, поскольку она соглашалась на все, чего от нее хотел Ренсом. И для вас остаются только две возможности. Первая – вы доказываете, что многое осталось неясным, предоставляя Карелли возможность держаться в тени, присяжные будут немало удивлены тем, что ваша мужественная феминистка прячется за спину своего защитника. И вы, как и я, несомненно, понимаете, что эта позиция рискованная. Вторая возможность в том, чтобы Мария сама защищала себя, давая показания, и я смогла бы провести перекрестный допрос. Возможно, хотя я в этом сильно сомневаюсь, она сможет разъяснить все несообразности, выявленные после ее беседы с Монком, экспертизы Лиз Шелтон и двух свидетельских показаний. И врачебная тайна не запрещает мне спросить ее: была пи она пациенткой доктора Стайнгардта, почему она не сказала об этом Монку, и не было ли у Ренсома кассеты, способной привести к краху ее карьеры.

– Если на последний вопрос, – закончила Шарп, – она ответит "да" – она проиграла. А скажет "нет" – это будет просто анекдот. Потому что судья уже знает, что она лжет, и, я больше чем уверена в этом, даст мне возможность разыскать эту кассету.

Странно, подумал Пэйджит, эта безжалостная женщина заставляет его вспоминать, какой пронзительной болью полон сон Марии, а не о том, как расчетливо-холодна ее ложь.

– А поскольку, – спокойно добавил он, – кассета пока не найдена, прямой резон дать о ней материал в утренние газеты.

Шарп пожала плечами:

– Я не отвечаю за то, что они печатают.

– Ну почему же? – Голос Пэйджита был резок. – Последний раз должны были бы отвечать. – И он холодно продолжил: – Если вы играете в какие-то свои игры с этой кассетой, в любые игры, Мария здесь ни при чем, хотя для нас она – ходячий анекдот. Поэтому для начала я объявлю о нарушении процессуальных норм, а потом прижму вас к стене.

Шарп вспыхнула.

– Теперь понимаю, – воскликнула она, – почему вы хотели утаить уже найденную кассету.

– Понимаете? Тогда вам не стоит затруднять себя, оказывая мне хоть какое-то доверие. – Пэйджит обернулся к Бруксу: – И ты не веришь?

– Нет. – Видно было, что он чувствует себя неловко и с удовольствием оказался бы сейчас в другом месте. – В этих обстоятельствах – нет.

Пэйджит помедлил:

– В каких обстоятельствах?

– Мы обвиняем ее в умышленном убийстве. – Брукс покачал головой, как будто впервые услышав эту дурную весть. – У нас нет выбора.

Боковым зрением Пэйджит увидел триумф на лице Шарп. Он был ошеломлен.

– Это ошибка.

– Ошибкой будет отказ, – снова подала голос Шарп, – отказ от соглашения с нами.

– Соглашения?

Она кивнула:

– Ваша клиентка сознается в непреднамеренном убийстве, а мы предлагаем вынести самый мягкий приговор. Несколько лет тюрьмы, зато эта кассета никогда и нигде не будет фигурировать.

Брукс подался вперед:

– Подумай об этом, Крис. Это избавит мисс Карелли от гораздо худшего.

Не теряй головы, сказал себе Пэйджит.

– И вам, конечно же, не придется опасаться политических последствий из-за нежелательной реакции на вашу мягкость по отношению к Марии. Не говоря уже о том, что позор семьи Кольтов остается совершенно незамеченным.

Прокурор всем своим видом выражал спокойствие.

– Я предпочитаю верить, что справедливость восторжествует. И скажу без обиняков – меня вовсе не волнует "нежелательная реакция", как кому-то представляется. Что касается обид семьи Кольтов, я приложу все усилия, чтобы доказать, что кассета Лауры Чейз не имеет никакого отношения к делу и должна исчезнуть. – Он развел рунами. – Кроме того, не думаю, что судебное разбирательство желательно для кого бы то ни было – для мисс Карелли, для тебя, для твоего сына. Поговори с ней, Крис, и приходи ко мне. Пока я не услышу от тебя ответа, мы не будем предъявлять обвинение, а если она подпишет признание, мы столкуемся.

Пэйджит подумал, что окружной прокурор обходится с ним, как с каким-нибудь адвокатом клиента, безусловно виновного в преступлении, но не очень тяжком. Такой оборот дела ошеломил его. Он встал.

– Речь идет не о месячном пребывании на курорте. Для Марии это означает: жизнь кончена, и она это, несомненно, поймет.

– Если бы ее осудили за тяжкое убийство первой степени, – проговорила Шарп, – это был бы действительно конец жизни. По сравнению с этим то, что мы предлагаем, – возможность обретения покоя, и только. Объясните ей.

Пэйджит обернулся:

– Вы не могли бы записать это для меня? Боюсь упустить хотя бы слово.

Шарп молча встала и открыла дверь. Сей жест означает: извольте удалиться, сказал себе Пэйджит.

– Счастливо, – кивнул он Бруксу и прошел в дверь.

Шарп вышла за ним и закрыла дверь, чтобы Брукс не услышал ее слов.

– Когда вы впервые появились здесь, – ровным голосом произнесла она, – я испытывала к вам некоторую симпатию, хотите верьте, хотите нет. Теперь понимаю: вы совсем не тот человек. И хочу, чтобы вы знали: заняты вы не тем, делаете это не для той женщины, и случай этот для вас неподходящий. Как раз это-то я и намерена доказать.

Повернувшись, она гордой поступью направилась в свой офис, и каблучки ее туфель выстукивали дробь на полу.

 

11

– Крис знал? – спросил Стайнгардт.

Пэйджит сидел в офисе один, и мысли его были заняты ненайденной кассетой.

Он был уверен: началось это той ночью в Вашингтоне, пятнадцать лет назад. Когда Мария помогла ему ускользнуть в аэропорту от людей Ласко. В ту ночь они застали Джека Вудса за обыском стола Пэйджита, как раз в ту минуту, когда он извлек оттуда докладную записку, ставившую крест на судьбах Уильяма Ласко и президента. Докладную записку погибшего. Свидетеля, которого Ласко приказал убить, человека по имени Алек Леман.

Пэйджит помнил, как от изумления лицо Вудса окаменело на мгновение. Потом выражение высокомерия снова появилось на нем. Сломанный нос придавал этому лицу некоторую свирепость.

– Что, черт возьми, вы здесь делаете? – выкрикнул Пэйджит.

Вудс молчал, обводя взглядом комнату. Они стояли рядом, только стол разделял их. Горевшая под потолком лампочка бросала слабый желтый свет на голые стены.

Край стола справа от Пэйджита был придвинут к стене. Но между столом и стеной слева был промежуток в четыре фута. Скосив на него глаза, Вудс снова вперил взгляд в Пэйджита.

Тот почувствовал приступ ярости.

– Отдайте мне докладную!

Вудс покачал головой. Пэйджит уже был вне себя от гнева.

– Так вот кто все это вытворял! – ошеломленно вымолвил он.

Во взгляде Вудса было презрение.

– Все, что ты делаешь, без толку, только нагадил всем. Заставили дурака богу молиться…

– А вы, Вудс, из тех деляг, с моралью уголовника, что продаются по дешевке.

Вудс отвечал со спокойным безразличием:

– Леман мертв. Я не хотел, но так получилось. Лишь от тебя могут узнать об этой докладной. И никто из начальства, кроме меня, не спросит тебя о ней.

Они оба придвинулись к краю стола, их разделяло три фута. Фигура Вудса вырисовывалась на фоне темнеющего окна, за его спиной были огни Капитолия. Мужчины смотрели друг на друга.

– Чтобы уйти отсюда, – сказал Пэйджит, – вам придется убить меня. Я все теперь знаю. И самое главное, знаю, нуда перекачивались деньги.

– Допустим, – безразлично бросил Вудс. – Куда же?

– Президенту.

За те несколько минут, что они стояли, напряженно следя друг за другом, Пэйджит раскрыл карты: миллион и потом еще полтора миллиона долларов "контрибуции" были переданы, чтобы закрыть дело о махинациях; человек, который знал все это, – Ален Леман; его докладную и держит сейчас в своих руках Вудс – виновник его смерти.

Голос Вудса был неестественно спокоен:

– Ты проиграл. Вся комиссия против тебя. И без этой докладной никто не поверит ни единому твоему слову.

Говоря это, он незаметно перемещался к двери. Для устойчивости Пэйджит сделал правой ногой шаг назад.

Неожиданно поднырнув, Вудс толкнул Пэйджита к столу. Отскочив, тот несколько раз ударил его, выбрасывая кулак от груди. Клацнули зубы.

Руну Пэйджита пронзила боль. Вудс покачнулся, стукнулся о стену. Пэйджит бросился к папке с докладной. Но его противник был и быстр и силен. Он отпрыгнул в сторону, и Пэйджит, промахнувшись, пролетел мимо, теряя равновесие. Почувствовал сокрушительный удар кулака в скулу. Рухнул на стол, лицом вниз. Пурпурной пеленой застлало глаза. Потом прояснилось. Он увидел подставку для книг – массивный кусок оникса. Схватив его левой рукой, выпрямился и, разворачиваясь корпусом, сделал мах рукой с камнем.

То, по чему он попал, было зубами.

Ладони Вудса зажали рот, будто зубы могли посыпаться оттуда. Подняв подставку, Пэйджит нанес рубящий удар по лбу.

И услышал вскрик Марии.

Вудс потерял равновесие, и Пэйджит еще раз ударил его. Глаза противника затуманились, ноги подносились, он медленно сполз по стене на пол. Тяжело дыша, Пэйджит смотрел на него.

Мария стояла в дверях, глаза широко раскрыты. Вудс неуклюже раскинулся по полу, как человек, внезапно пораженный параличом. Его рот кровоточил.

Мария подняла взгляд и увидела выражение лица Пэйджита.

Она замерла в нерешительности, потом бросилась бежать. Он догнал ее, схватил, прижал к стене. Она издала слабый, какой-то кошачий звук. И тут же закрыла ладонью рот.

Пэйджит надвинулся на нее.

Она мотала головой, как заводная кукла.

– Нет. Нет, Крис. Не верь…

Он грубо встряхнул ее.

– Леман? – спросил он. – Это ты его с Вудсом?

Мария, вытаращив глаза, смотрела на Пэйджита.

– Говори, черт возьми, или размажу твою сучью физиономию по стенке!

Вместо плавной речи с ее губ слетали обрывки фраз:

– В тот вечер… когда мы перестали скрывать наши отношения… ты сказал мне, что собираешься в Бостон. На встречу с главным свидетелем. – Переведя дыхание, она заговорила спокойно: – Я позвонила Джеку, когда вернулась домой. Джек позвонил Ласко.

Пэйджит сжал ее плечи:

– Будь ты проклята!

Ее голос сорвался на крик:

– Никто же не знал, что Ласко убьет Лемана! Я спать после этого не могла!

Он встряхнул ее:

– Я был там, ты понимаешь это?

В ее глазах читалось невысказанное напоминание о том, что их связывало.

– Пожалуйста, Крис, – взмолилась она, – позволь, я все объясню.

Пэйджит медленно ослабил хватку. Она шептала что-то беззвучно, потом заговорила:

– Я никогда ничего не рассказывала ни Ласко, ни кому-либо в Белом доме. Я не хотела тебе зла. Я не знала, честное слово. Не знала, во что меня втянули. Я лишь помогала Джеку держать ситуацию под контролем. После случая с Леманом я не могла быть против Джека. Он сказал, что мы теперь заодно, потому что я знаю о всех его делах. Только поэтому я не могла отступиться от него.

– И потому сегодня вечером ты позвонила ему из аэропорта? Было это?

– Да, черт возьми! А теперь отпусти меня.

– Кроме Вудса, ты звонила кому-нибудь?

Она помотала головой. Если это правда, подумал Пэйджит, пройдет некоторое время, прежде чем люди Ласко, от которых он ускользнул в аэропорту, вычислят его местонахождение. Он отпустил ее бессильно упавшие руки.

Мария выпрямилась, пригладила волосы, казалось, ее обычное спокойствие вернулось к ней. В глубине души Пэйджит был восхищен этим, хотя до восхищения ли было в тот момент?

Ее взгляд смягчился. Она торопливо заговорила, глядя ему в глаза:

– Крис, ты думаешь, что я была с тобой по расчету. Возможно, в какой-то степени это так. Но мне не было необходимости приходить к тебе в тот уик-энд. Не было необходимости оставаться у тебя. Я сделала это только потому, что мне так хотелось.

Пэйджит вспомнил, что два дня назад они занимались любовью. Как давно это было!

– Я имел как-то удовольствие выслушать твою тираду о политических махинациях, помнишь? Так вот ты всего лишь оружие в их руках. Тебя использовали, чтобы выведать у меня о докладной.

Она кивнула, соглашаясь с ним:

– Все правильно. Но чтобы спасти тебя, я должна была получить докладную и сделать так, чтобы тебе не пришлось иметь дело с людьми Ласко. Я беспокоилась о тебе. С тобой так хорошо – ты нежный, ласковый… и ты свободный. Деньги тебя делают свободным, ты знаешь.

– Нет, я не знаю.

– Крис, пожалуйста, постарайся не потерять все это! Пэйджит понял, что дела плохи.

– То, что я действительно боюсь потерять, – медленно сказал он, – это моя жизнь.

Тень панического страха мелькнула в ее глазах.

– Отдай мне докладную, Крис, и я смогу защитить тебя. Тебе некуда с ней податься. Ни к Вудсу, ни в Белый дом, ни куда бы то ни было.

Пэйджит знал, что она права. Он посмотрел на Вудса. Тот все еще был без сознания. Но времени уже не было. Повернувшись к Марии, он указал ей на кресло за своим столом.

– Сядь туда.

Подошел к телефону. Не мешкая позвонил в два места. После этих звонков один лейтенант бостонской полиции знал обо всем и всех, кроме Марии, а один репортер из "Вашингтон пост" ехал, чтобы встретить его при выходе из здания.

– Почему ты не сказал ему обо мне? – спросила Мария.

– У меня на это есть свои причины.

Вудс застонал, но остался недвижим. Мария посмотрела на него равнодушным взглядом.

– Ты знаешь, что он был прав. И у тебя нет оснований относиться к нему так же, как к Ласко.

Пэйджит пожал плечами. В ее взгляде была мольба:

– Крис, надо все это сделать иначе, не так.

Пэйджит не отвечал. Его часы показывали 9:45; через минуту-другую репортер припаркуется возле дома.

Он снял телефонную трубку и сделал последний звонок. Дежурная ответила:

– Полиция.

– Я хотел сообщить об инциденте. Адрес: здание И-Си-Си на Д-стрит, Северо-Запад, комната 327. Я только что поймал человека, пытавшегося совершить кражу из моего рабочего стола. От моего удара он потерял сознание, возможно, сотрясение мозга. Прошу прислать двоих полицейских и "скорую".

Мария сидела в напряженной позе. Дежурная повторила адрес.

– В течение двух-трех минут кто-нибудь подъедет, – заверила она.

– Спасибо.

Когда он положил трубку, Мария устремилась к дверям, едва не споткнувшись о Вудса. Пэйджит схватил ее за запястье.

Она попыталась вырваться, потом сдалась. Он потянул ее назад.

– Копы будут здесь через пару минут. Я должен уйти. Тебе предоставляю выбор: уйти или остаться.

В глазах Марии было бешенство.

– Я хочу уйти.

Пэйджит принудил себя к абсолютному спокойствию.

– Первое, что ты можешь выбрать: остаться и рассказать копам правду. Что Вудс говорил о своем звонке Ласко по поводу Лемана, что ты звонила Вудсу сегодня вечером и что после твоего звонка он взломал ящик моего стола…

– Я не знала, что он собирался это сделать, – перебила его Мария.

– В этом случае ты можешь прикинуться этакой мисс Ни-при-чем, которая делала то, что ей положено, – сможешь сделать попытку выкрутиться. Если тебе это удастся, не стану тебя разоблачать.

Глаза у нее были – два черных омута.

– А если я уйду?

– Тогда твое имя появится в "Пост".

Она схватила Пэйджита за рукав:

– А ты знаешь, чем это кончится?

– По меньшей мере лишением адвокатского звания – так мне кажется. У тебя около минуты – решай!

Она отпустила его рукав:

– Остаюсь, будь ты проклят!

– Хорошо. Скажи копам, что утром буду у них.

Вудс стонал, кровь запеклась на его губах. Докладная все еще валялась рядом с ним.

Пэйджит поднял ее, намереваясь уйти.

– Ты ублюдок, Крис, – ясным спокойным голосом произнесла она.

Он обернулся и увидел ее странный, выжидательный взгляд.

– Мой знакомый репортер позвонит в полицию ровно в полночь. Проверит, что ты сообщила им о Вудсе. Будет что-то не так или скажешь копам, где я, прочитаешь о себе завтра в утренней газете.

Губы Марии разомкнулись. Странно, подумал Пэйджит, никогда она еще не была столь прекрасна. Он повернулся и пошел прочь.

Огибая угол, оглянулся. Взгляд Марии застыл на Вудсе. Тьма подступала со всех сторон к пространству, отвоеванному желтым светом. Комната напоминала тюремную камеру.

– Крис знал о вас? – спросил Стайнгардт Марию. Крис знал все.

В дверь постучали, вошла Терри Перальта.

– Что случилось?

– Вы нашли Марию?

– Да. Через часик она будет здесь.

– Закройте дверь, – попросил он. – Мне надо вам кое-что сказать.

Боже, до чего трогательна ее попытка, подумал Пэйджит о Терри, слушать, как подобает настоящему юристу – без пристрастия и эмоций. От этого было немного легче на душе.

Когда он кончил говорить, она некоторое время сидела молча.

– Почему Мария сказала вам, что беременна? – наконец спросила она. – Почему именно тогда?

– Думаю, для того, чтобы подстраховаться. В тот вечер в моем офисе ни я, ни она не знали, что нас будут показывать по телевидению, что мы предстанем перед сенатской комиссией. В той обстановке, в комнате, где на полу лежал Джек Вудс, мы действовали по наитию. Я старался спасти свою жизнь; когда Мария поняла это, она стала спасать сбою. – Пэйджит помедлил. – Думаю, что, когда пришло время давать показания, Мария не была уверена, что я стану спасать ее.

– А вы собирались это делать?

– Я надеялся, что никто не станет спрашивать о ней. – Он откинулся назад, вспоминая. – И когда Толмедж спросил, столько мыслей пронеслось в голове! Зал заседаний сенатской комиссии был просто великолепен: кожаные кресла и длинная деревянная скамья, поставленная на возвышении, так что с места свидетелей смотришь на нее снизу вверх, а тринадцать сенаторов, что сидят на ней, смотрят на тебя сверху вниз; и повсюду телекамеры. Миллионы людей смотрели на меня. Пути назад у меня не было, после того как у меня на глазах грузовик сбил на бостонской улице Алека Лемана, после того как Уильям Ласко попытался то же самое проделать со мной. За последние два часа слушаний я расплатился со всеми: с Ласко, с президентом, которого я даже не знал, и с человеком, с которым я сталкивался больше чем с другими, – Джеком Вудсом. Он олицетворял для меня все то, что было ненавистно мне в чиновничьем мире. Я должен был решить: идти ли прежним путем или лгать. То есть, в сущности, делать то, что и предлагал Вудс. Мария разделалась с ним – без нее, второго свидетеля, я ничего не смог бы доказать. Если оставить в стороне вопросы морали, ее выступление было прекрасным. Сохраняя совершенное самообладание, рассказала правду о Вудсе, выдавая то, в чем участвовала сама, за то, в чем он якобы "исповедовался" ей, тем самым выгораживая себя, в абсолютной уверенности, что Вудс не станет впутывать ее в то, в чем не хочет признаться сам.

Рассказывая, Пэйджит читал приговор в глазах Терри: их клиентка – лгунья, и даже хуже, чем лгунья, и он не мог не знать об этом.

– Настала и моя очередь, – медленно проговорил он.

– Свой вопрос Толмедж предварил длинной преамбулой, так, кажется, делают все сенаторы, когда выступают перед телекамерой, – продолжал вспоминать Пэйджит. – Но когда он наконец дошел до вопроса, вопрос был такой: "Была ли мисс Карелли в какой-либо степени причастна к убийству Алека Лемана, к препятствованию следственным действиям, к утечке секретной следственной информации, падает ли на нее подозрение в сокрытии нелегального канала передачи средств президенту?" Глядя на него снизу вверх, я обдумывал ответ. Думал о Вудсе, о Марии и о ребенке, которого она ждала. Лишь начал говорить, сверкнула фотовспышка.

Пэйджит бросил на Терри пристальный взгляд:

– Конечно, я солгал. Фотокорреспондент журнала "Тайм" снял меня в момент речи, и фотография появилась на развороте.

Терри невозмутимо встретила его взгляд.

– И поэтому вы никогда не рассказывали об этом?

Пэйджит кивнул.

– Хотя не знаю, – тихо сказал он, – было ли это из-за того, что многие считали меня героем, или из-за самой лжи. Во всяком случае, дело Ласко далось мне нелегко, и мне не хотелось к нему возвращаться.

– Кто-нибудь еще знает?

– Только Мария. – Пэйджит помедлил. – А теперь и вы.

– А Карло?

– Конечно, нет. До той поры, по крайней мере, пока кто-нибудь не найдет вторую кассету.

Плечи Терри внезапно опустились.

– О, Крис, – почти прошептала она. – Мне так жалко…

– Не жалейте. Мы с Марией сами сделали выбор. Мы с ней стоим друг друга, а Карло "повезло".

Она протестующе замотала головой.

– Ему действительно повезло. То, что вы сделали, было сделано из любви – так делают родители ради детей. – Она заговорила мягче: – То же самое моя мама сделала бы ради меня.

– Приятно было бы тешить себя этой мыслью. Но я сделал это не только ради Карло. – Пэйджит обернулся, посмотрел, как дождь покрывает каплями оконное стекло. – Наверное, в равной степени я сделал это ради самой Марии. Но и это, видимо, не вся правда. Возможно, все сводится к следующему: я нуждался в Марии – она должна была сказать правду о Джеке Вудсе, поэтому я помог ей лгать о себе самой.

Взгляд Терри вновь сделался твердым:

– Этим не объяснишь то, что вы стали растить Карло.

– Если верить Марии – для меня это род искупления. Я очень хорошо понимаю: она и предположить не могла, что тот день в Париже, когда я угрозами заставил ее отказаться от Карло, может наступить. И думал ли я когда-нибудь, что наступит такой день, как сегодня, когда я буду слушать ее признания в магнитофонной записи. Но для каждого из нас наступил свой день.

Терри помолчала. Наконец спросила:

– Если кассета будет фигурировать как улика, у Марии нет шансов?

– Мотив преступления не просто в кассете, суть мотива – скрыть свое прежнее лжесвидетельство. После этого ни один присяжный не поверит ни единому ее слову.

Поколебавшись, Терри проговорила:

– Вы думаете, Мария совершила умышленное убийство Ренсома?

– Я не знаю.

Она задумалась:

– Я не понимаю, почему она хотела, чтобы именно вы представляли ее интересы. Оснований верить ей у вас меньше, чем у кого-либо.

– О, для меня это абсолютно понятно. Я единственный человек из знакомых ей, кто, в чем она абсолютно уверена, способен быть таким же жестоким, как она сама, – по крайней мере, если я чего-нибудь очень захочу. Она дважды могла убедиться в этом: той ночью в Вашингтоне, когда я хотел прикончить Вудса, и в тот день в Париже, когда мне казалось, что я спасаю Карло. – Пэйджит помолчал. – Ради Карло мне придется кое-чем поступиться теперь. Очередь Марии делать ставку на карту лжесвидетельства. И поэтому я должен представлять ее.

– Но если такое записано на кассетах, как она может рассчитывать на вашу защиту?

Он невесело улыбнулся:

– Как раз они и могут быть наилучшим побудительным мотивом. Если первая кассета косвенно задевает меня, вторая, без сомнения, поставит на мне крест. Если я не смогу изъять их – что означает крах и для Марии, – Карло придется жестоко разочароваться в обоих родителях.

Терри коснулась пальцами век.

– Что вы намерены делать?

– Не знаю. – Пэйджит снова помолчал. – На первый взгляд я не имею никакого отношения к этому случаю – меня пока нельзя обвинить в лжесвидетельстве, я не заинтересован в смерти Ренсома. Но если смотреть глубже – на карту поставлены мои интересы.

– Или интересы Карло.

Он пожал плечами:

– Когда речь идет о семье, их трудно разделить: то, что делают или не делают родители, непременно влияет на детей. Вот почему Мария поступила правильно, отказавшись от Карло, пусть у нее и были свои причины.

– Вы собираетесь ему рассказать обо всем?

– Тысячу раз собирался. Но каждый раз удерживала мысль, что можно подождать, пока в том не будет необходимости.

Терри задумалась:

– Но это же не прежний перепуганный семилетний малыш, это совершенно другой человек.

– Меня удивляет, насколько он изменился. Но большинство детей, узнав суровую правду о своих родителях, переживают это в одиночестве. Что несколько проще, чем обрести громкую славу сына женщины, которая – и без того уже обвиняемая в убийстве – пятнадцать лет назад препятствовала свершению правосудия, несет моральную ответственность за убийство свидетеля и рука об руку с отцом лжесвидетельствовала перед сенатом Соединенных Штатов. – Пэйджит покачал головой. – А что ваша мама сделала бы в этом случае?

Терри смотрела в пол.

– Я не знаю, Крис. Действительно не знаю. Слова прозвучали устало и отстраненно.

– Извините. Я понимаю: вы разочарованы.

– В чем?

– Во мне. – Вдаваться в подробности ему не хотелось. – Смотрите, ведь я могу избавить вас от этого дела, помогу найти другую работу…

– Нет. – Терри встала. – Вы даже не понимаете, да?

– Не понимаю чего? – удивленно переспросил он.

– Вы же говорили, что я ваш друг. Значит, я должна заботиться о вас, как о друге. – Ее глаза снова ожили. – Вы гораздо лучше, чем думаете о себе, вот почему я так огорчена всем этим. А вы видите только то, что я обижена. Мне же не пятнадцать лет.

Пэйджит нерешительно посмотрел в ее глаза:

– Вы мне ничем не обязаны, Терри. Я выбрал вас в друзья. Не вы.

Легкая улыбка тронула уголки ее губ.

– Иногда, – проговорила она, – вы действительно безнадежны.

Пэйджит молча смотрел на нее. В это время зазвонил телефон.

– К вам Мария Карелли, – сообщила секретарша. Пэйджит продолжал смотреть на Терри.

– Пусть войдет, – распорядился он.

Когда Мария, войдя, стала с откровенным любопытством рассматривать Терри, Пэйджит понял, что они никогда прежде не встречались.

Было очень странно видеть их, стоящих лицом друг к другу: Мария почти на полфута выше, от нее так и веет искушенностью и волей; Терри заметно моложе, во взгляде – интеллект, понимание. Они были очень разными.

Терри протянула руну:

– Я – Терри Перальта.

Она не улыбалась; конечно, это трудно, подумал Пэйджит, неожиданно встретиться с клиенткой, про которую только что узнала, что она аморальна, отъявленная лгунья и, возможно, повинна в убийстве. И, кроме того, является бывшей любовницей Пэйджита и не очень заботливой мамашей мальчика, которому, похоже, нравится Терри. И поэтому бесстрастное выражение на лице Терри вполне можно было причислить к ее подвигам.

– Да, конечно.

Небрежно улыбнувшись, Мария смерила Терри беглым взглядом, который Пэйджит определил про себя как пренебрежительный.

– Крис, как это с ним часто бывает, опять попрал нормы поведения – не соизволил объяснить, почему нужно срочно встретиться со мной.

– Но теперь, когда вы здесь, надеюсь, Крис исправит свою оплошность.

Своим холодным, непочтительным тоном Терри дала понять, что она не просто помощница Пэйджита, но и женщина, которая не позволит выказывать ей пренебрежение. Этого было достаточно, чтобы Мария почувствовала себя оскорбленной.

Она повернулась к Пэйджиту, как будто Терри не было в комнате.

– Вы еще не закончили? – спросила она. – Если нет, я могу подождать снаружи.

Вопрос был продиктован отнюдь не вежливостью, Мария ясно давала понять: что бы ни собирался обсуждать с ней Пэйджит, она не намерена делать это в присутствии Терри.

– О нет, – небрежно бросил Пэйджит, – мы готовы к встрече с тобой.

На мгновение она пришла в замешательство.

– Наверное, было бы лучше поговорить наедине.

Он смотрел равнодушно.

– У меня нет секретов от Терри. И у тебя не будет.

– Что ты имеешь в виду?

– Пока она занимается этим делом, что бы ни выявилось, Терри будет знать обо всем.

Что-то новое промелькнуло в лице Марии – то ли сомнение, то ли горечь унижения. "Что же она знает?" – читалось на ее лице. Обратившись к Терри, она сказала:

– Крис очень доверяет вам. Та кивнула:

– Да, он доверяет, поэтому и вы можете доверять. Но у меня дела. – Она обернулась к Пэйджиту: – Один вы справитесь?

Он невольно улыбнулся.

– Думаю, что да. – И, помедлив, добавил: – Спасибо за помощь.

– Не стоит благодарности. – Она прошла к двери, бросила на Пэйджита последний взгляд и исчезла.

Мария сказала нарочито беззаботным тоном:

– Она посмотрела на тебя взглядом собственника, заметил?

– Она посмотрела на меня человечным взглядом. И я стараюсь к этому привыкнуть.

Мария продолжала, никак не реагируя на его тон:

– Я подумала было, что она втюрилась в тебя. Но рассчитывать, что ты будешь сохнуть по ней, это…

– Болтовня в качестве отвлекающего маневра? – прервал ее Пэйджит. – Из-за твоего интереса к теме "Частная жизнь" я не намерен затягивать дело.

Она тут же смолкла и села.

– Хорошо. Что случилось?

– Почему ты не сказала мне? Сразу.

Мария отвернулась к окну. Волны дождя выбивали по стеклу барабанную дробь. Она спросила покорным голосом:

– Могу я узнать, о чем речь?

– Непременно. Подумай: о чем умная клиентка непременно сказала бы адвокату. – Тон Пэйджита смягчился. – Или порядочная мать – отцу.

Мария, казалось, не в силах была оторвать взгляд от окна.

– Они нашли кассету.

– Да.

Она откинулась на спинку кресла.

– Где?

– В квартире Ренсома.

Мария закрыла глаза:

– А что на ней?

– Это же твоя кассета, Мария.

Она покачала головой:

– Это было пять лет назад. Кроме того, я была немного не в себе.

– Я – тоже, слушая все это.

– Ну пожалуйста, Крис!

– Хорошо. Она начинается с твоего сна, где ты в соборе Сен-Жермен-де-Пре. – Пэйджит помолчал. – А заканчивается лжесвидетельством в сенате.

Она сделала короткий выдох, глаза по-прежнему закрыты.

– Никогда не думала, что ты услышишь об этом.

– Я и без твоей исповеди это знал.

Она покачала головой:

– Я говорю о сне.

– Он как-то утепляет твой образ. Мне было приятно узнать, что в твоем подсознании есть вера в грех.

Мария стерпела насмешку. Спросила дрожащим голосом:

– И твоя помощница знает все это?

– У тебя извращенное понятие о степени важности разных фактов. Окружной прокурор знает все это. – Тон Пэйджита стал ледяным. – Они готовят ордер на арест.

Мария медленно кивнула. Глаза ее оставались закрытыми.

Пэйджит подался вперед:

– Если бы чувство юмора не изменило мне в этой ситуации, я бы сказал, что у нас кризис доверия.

– Прости. Но я стараюсь быть правдивой.

– И я правдив. По крайней мере, пока не найдена вторая кассета, в ней – наихудшее для меня.

– Да, – вяло подтвердила она. – Наихудшее.

– Ты избегаешь моего взгляда, потому что уже приговорила меня, а следовательно и Карло, к провалу? Недаром говорят: глаза – зеркало души.

Мария обернулась к нему и открыла глаза. У нее был еще более беззащитный взгляд, чем в ту ночь в Вашингтоне, когда он узнал, кто она и что она…

– Что тебе нужно от меня?

– Правду, хотя бы в каком-то приближении. В противном случае, если и сейчас будешь лгать, я ухожу – и будь что будет.

Она молча смотрела на него.

– Расскажи мне о Стайнгардте, – потребовал он.

– Я была у него только раз. Пять лет назад, пробыла два часа. И больше к нему не приходила.

– Почему?

– Это как на исповеди: рассказывай, и все. – Она слегка пожала плечами. – И такое ощущение, что всё вокруг охотится на тебя: он сам, комната, магнитофон.

Она помолчала.

– А знаешь, индейцы верят, что фотография крадет душу человека. Когда я ушла от него, у меня было ощущение, что меня два часа обыскивали.

– Больше ты не видела тот сон?

Лицо Мария окаменело.

– Тебя это не касается.

Пэйджит посмотрел на нее:

– Почему было две кассеты?

– Потому что я долго говорила, и он вынужден был поставить вторую кассету.

– Что на второй кассете?

– Это личное, каким было бы и все остальное, если бы Марк Ренсом не полез туда грязными лапами. Не вижу необходимости обсуждать это с тобой и не буду.

– Думаю, там речь идет в основном о деле Ласко.

– Там нет ничего, что могло бы ухудшить мою ситуацию – я уже призналась в лжесвидетельстве. Что касается тебя – на ней то, что ты уже знаешь. – Помолчав, она спокойно добавила: – Речь в ней идет об обстоятельствах усыновления Карло, о том, как это было.

Пэйджит смерил ее оценивающим взглядом:

– Где вторая кассета?

– Я не знаю. – Она отвернулась. – Надеюсь, они никогда не найдут ее, так нужно для твоего блага, для блага Карло.

– Ренсом не говорил?

Мария не сразу ответила, погруженная в свои мысли:

– Нет. Он не говорил.

Пэйджит дождался момента, когда их взгляды снова встретились. Спокойно спросил:

– Это было умышленное убийство?

Она выпрямилась, с видимым усилием сдерживая себя. Произнесла холодно:

– Он пытался надругаться надо мной. И я казнила его.

Пэйджит не нашелся что сказать. Наконец проговорил:

– Почему Ренсом позвонил тебе? Но только правду!

– Чтобы сообщить мне, что у него есть эта кассета.

– Твоя кассета или кассета Лауры Чейз?

– Обе. – Она помедлила. – Он сказал, что интерес у него и профессиональный, и личный.

– Что это значит?

– Как профессионал, он собирался использовать кассету Лауры Чейз для работы над книгой. – Она опустила взгляд. – Личный интерес был в том, чтобы "побеседовать наедине" о моем прошлом.

– В подробности он не вдавался?

– А это и не нужно было. – Она повысила голос. – Он тоном сказал больше, чем мог бы сказать словами, – гнусный тон.

Пэйджит помолчал.

– А что он сказал о кассете? О твоей кассете, точнее.

– Он в подробностях рассказал, что на ней записано. Чтобы я не сомневалась в том, что она у него есть.

– Ты просила его привезти кассету в Сан-Франциско?

Ее взгляд был гневен.

– Да.

– Но он не сделал этого.

– Как мне кажется, – холодно произнесла она, – ты и твои друзья из офиса окружного прокурора только что прослушали ее. Я думаю, мой лучший друг Марк просто забыл прихватить с собой эту кассету.

– Но он не забыл взять кассету Лауры Чейз.

– Конечно. – Ее голос звенел от презрения. – Как я уже говорила инспектору Монку, она возбуждала его.

Пэйджит рассматривал ее лицо. Спросил:

– А почему Сан-Франциско?

– Он сказал мне, что здесь у него частная беседа с другой знаменитой женщиной. – Презрительный тон стал горьким. – Что хочет нас "одну за другой". Чтобы "сравнить ноты".

Пэйджит подумал, что это звучит правдоподобно – для того, кто знает о существовании Линдси Колдуэлл.

– Он упоминал чье-нибудь имя?

– Нет. Он сказал, что не хочет быть болтливым. Но даже разговаривая по телефону, я чувствовала на себе его руки. Поэтому я купила пистолет.

– Значит, ты лгала Монку об угрожающих звонках?

– Конечно. – У нее был задумчивый взгляд. – Если бы я сказала ему правду – о том, что Ренсом шантажировал меня, – у меня был бы мотив для убийства, не так ли?

– Да, но покупка оружия уже серьезно попахивает преднамеренностью.

Мария пожала плечами:

– По крайней мере, проверить, были ли звонки, они не смогут. Мне было проще выйти из положения так, чем сказать правду.

Пэйджит слабо улыбнулся:

– Солгав один раз, приходится лгать снова и снова либо оставлять вопросы без ответа. Почему ты думала, что, выходя один на один с таким человеком, как Чарльз Монк, ты станешь победителем?

– Я не хотела казаться виноватой. – Она улыбнулась в ответ насмешливой улыбкой. – Наверное, мой прежний успех сделал меня излишне самонадеянной.

– Роковое заблуждение. Средний коп из отдела убийств толковее среднего сенатора и гораздо более внимателен к деталям. – Он сделал паузу. – Почему же, хотя бы шутки ради, не рассказать мне, что же произошло в той комнате?

– Это имеет значение?

– Что ты хочешь сказать?

– Кассета с записью допроса, который проводил Монк, может быть свидетельством?

– Да.

– Тогда моя история будет противоречить ей.

– Верно. И это, конечно, очень плохо. Ты не рассказала Монку о Стайнгардте. И намека о шантаже не сделала. Забыла о том, что шторы были опущены. Дала неверную дистанцию стрельбы. Отрицала то, что выходила из комнаты после гибели Ренсома, хотя сомнений в этом нет. И, как установила Лиз Шелтон, без должного почтения отнеслась к задней части мертвого тела. И конечно, по сравнению со всем этим, измышление о телефонных звонках – это ход гения.

Взгляд Марии был равнодушен.

– Все слишком скверно. Хотя по сути сказанное мною – правда.

– Дай определение тому, что ты называешь "по сути". Мне просто не терпится узнать.

– Ренсом оскорбил меня, – медленно произнесла она. – И я убила его.

Она коснулась щеки.

– Если бы я говорила неправду, этого бы не было.

– Что произошло? – снова спросил Пэйджит.

– Произошло то, что я сказала. Если в мой рассказ добавить несколько слов о кассете и шантаже, он будет сущей правдой. – Мария помолчала. – Нужно еще учитывать шок и связанные с ним пробелы в воспоминаниях.

– Как, например, со шторами?

– Да. Я опустила шторы.

– Зачем?

– Ренсом попросил. Я не придала этому значения.

– А уход из комнаты?

Мария прижала руки к груди.

– Я хотела просить кого-нибудь о помощи. Потом поняла, что не все достаточно продумала.

– Что?

Она помолчала.

– О чем говорить и о чем умолчать.

– Поэтому-то ты не сразу позвонила – сочиняла свою историю?

– У меня мысли смешались, в этом все дело. Вспоминая, вижу, что действительно была в шоке. – Голос ее упал. – Слишком много пришлось испытать и физически, и психически, и потом я убила человека, который был виной этому.

– Они ждут от тебя признания в непредумышленном убийстве.

Она снова отвернулась к окну. Сгустившиеся тучи закрыли даль, густая серая пелена брызгала в окно дождевыми каплями.

– А если я не соглашусь?

– Тогда пойдешь под суд. За умышленное убийство.

Мария долго молчала. Потом спросила:

– Какие у меня шансы?

Пэйджит ответил не сразу:

– Случай трудный. Для обеих сторон. – В чем их трудность?

– Они не могут использовать кассету Стайнгардта. По крайней мере, до тех пор, пока ты не предстанешь перед судом.

– А наша трудность?

– Если ты откажешься взять на себя вину, они проиграют кассету с допросом Монка и укажут на все несообразности в твоем рассказе. После этого присяжные выразят удивление по поводу того, что они верили женщине, лгавшей полиции, и все свидетельство будет поставлено под сомнение. – Пэйджит помолчал. – Честно говоря, я верю тебе только потому, что рассказы Мелиссы Раппапорт и Линдси Колдуэлл придают некоторую правдивость твоей истории. Разумеется, присяжные не имели удовольствия узнать тебя так же хорошо, как узнал тебя я, но, наверное, они не захотят иметь удовольствие видеть Раппапорт или Колдуэлл. И сомневаюсь, что судья заставит присяжных выслушать их. Мария обернулась к нему:

– То есть мне придется давать показания?

– Думаю, да. – Пэйджит посмотрел на нее. – Тебе, в частности, придется объяснить все противоречия в твоих показаниях Монку, признать шантаж, о котором ты забыла упомянуть, и попытаться как-нибудь завоевать доверие присяжных.

Она слегка улыбнулась:

– И это все?

– Не совсем. Тебе придется смириться с ущербом для репутации от кассеты Стайнгардта, поскольку, стремясь обойти острые углы, ты лишила себя привилегии пациентки врача-психиатра, и Шарп непременно даст прослушать кассету присяжным. Когда они услышат о твоей лжи сенаторам – это конец. А Марни Шарп любым путем, включая и всевозможные уловки, добьется этого.

– Почему?

– Потому что она честолюбива… Как и ты в свое время.

Лицо Марии сделалось жестким.

– Пусть она честолюбива, но терять ей нечего.

– Не думаю, что Марни Шарп, в отличие от других, нечего терять.

– А тебе, Крис?

– Если эта кассета выйдет на поверхность, я могу потерять многое. И Карло тоже. Вот поэтому Маккинли Брукс и советует мне предложить тебе эту сделку.

Мария размышляла над сказанным.

– Я признаю себя виновной, и кассета будет предана забвению. В этом сделка?

– Да.

– Хорошо придумано.

– Почему ты решила, – мягко спросил Пэйджит, – что они не найдут ее?

Глаза Марии сузились.

– Потому что я не знала, где она. А поскольку я не сказала им об этом, полиция не могла знать, где искать.

– Это неверное суждение, Мария. Как я уже говорил, интуиция изменяет тебе.

Мария вздохнула.

– Хорошо, – проговорила она наконец. – Что ты будешь делать?

– Пока не скажу. Брукс и Шарп хотят, чтобы я сделал за тебя выбор. То, что они предлагают, понятно. Но я отказываюсь.

– Несмотря на то что ты и Карло многим рискуете?

– Да. Ты втянула меня в это, поскольку была уверена, что я выиграю. В этом твоя "суть" – в стремлении к махинациям и в необремененности совестью – и я презираю тебя за это. Но не хочу, чтобы окружной прокурор заставил меня отвечать за твои трюки, не хочу проигрывать. – Пэйджит пожал плечами. – Ты убила, Мария. Тебе и делать выбор.

Некоторое время она молчала.

– Если дойдет до суда, ты будешь меня защищать?

– Речь ведь идет о Карло. В конце концов он – наш сын.

Мария опустила взгляд:

– Мне это представляется следующим образом, – медленно произнесла она, – либо мать Карло обвиняется в убийстве, либо в лжесвидетельстве, но в этом случае у нее есть шанс быть признанной невиновной в убийстве. А я невиновна.

Она подняла глаза:

– Вопрос лишь в одном: будешь ли ты меня защищать?

Пэйджит встал, подошел к окну. Мелиссу Раппапорт и Линдси Колдуэлл со счетов не сбросишь, и, кроме того, что бы там Мария ни делала, это не было умышленным убийством. И наконец – Карло. Подошел к телефону:

– Хочу позвонить Бруксу.

Мария, казалось, испытала облегчение. Но сказала:

– Мне кажется, тебе еще надо подумать.

После второго гудка ответила секретарша Брукса. Пэйджит представился и стал ждать.

– Привет, Кристофер, – проговорил Брукс. – Сколько лет…

– Не состоится сделка. Никак.

За добродушным приветствием Пэйджит ощутил напряжение Брукса, а по наступившему молчанию понял, что предстоящий суд радует того не больше, чем самого Пэйджита.

– Не надо так круто поворачивать, – отозвался Брукс. – Я вовсе не ждал от тебя быстрого ответа. Нужно время подумать – подумай.

– Не надо. Я еду с ней, чтобы ее сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Все, что мне нужно, – это элементарная вежливость.

Он услышал вздох Брукса:

– Хорошо. Что-нибудь еще?

– Один совет. Держи под контролем мисс Савонаролу. Ради себя и ради меня.

– Понял тебя. – Брукс повесил трубку. Пэйджит повернулся к Марии.

В ее взгляде были – надежда, сомнение, страх. Этот взгляд напомнил ему другой взгляд – перед ее выступлением в сенате, когда, объявив ему о своей беременности, она смотрела в его глаза.

Не было необходимости говорить о том, что ее ждет: журналисты, выкрикивающие вопросы, выстреливающие фотовспышки, теле– и фотокамеры. И ему не нужны были пояснения диктора, говорившего за кадром, когда они с Карло в тот вечер смотрели телевизионные новости:

– После полудня в Сан-Франциско тележурналистке Марии Карелли было предъявлено обвинение в убийстве самого знаменитого писателя Америки – Марка Ренсома.