1

Два дня спустя Мария Карелли была в суде.

Терри и Пэйджит находились рядом с ней, смотрели на судью муниципального суда Кэролайн Мастерс, прежнего шефа Терри по государственной адвокатской конторе. Случай, приведший их сюда, был самый обычный в юридической практике – предъявление обвинения. Пэйджит заявит о невиновности Марии, судья Мастерс назначит дату предварительного слушания, на котором единственное, что потребуется от Марни Шарп, – доказать наличие "веских оснований", позволяющих подозревать Марию Карелли в совершении преступления. Событие это такое же рутинное, как и пение национального гимна перед футбольным матчем.

Терри знала, что, вероятнее всего, только в данный момент, в момент предъявления обвинения, Кэролайн Мастерс в первый и последний раз появится в этом процессе, и уже на предварительном слушании председательствовать будет другой судья. После того как обвинением будут представлены основания для возбуждения дела, работа муниципального суда закончена, дело передается в Высший суд, форум более высокой юрисдикции, и делом будет заниматься судья Высшего суда.

Судья Мастерс выбрала именно этот импозантный зал по той причине, что это процесс Марии Карелли и для журналистов, которые захотели посмотреть, как он проходит, требовалось такое именно помещение. Убогие комнаты, где Кэролайн Мастерс обычно вела процессы любимцев муниципального суда – противников правил дорожного движения, злодеев, паркующихся в неположенных местах, и мелких нарушителей городского покоя, могли вместить лишь самих подсудимых и их защитников; для людей Карелли, конечно же, требовалось это обширное помещение, способное вместить большую толпу, помещение с дубовой скамьей для суда, высоким потолком и деревянными панелями на стенах, которые будут хорошо смотреться с телеэкранов. Зная Кэролайн Мастерс, Терри была уверена, что та рада была бы любой отсрочке, пусть и мимолетной, начала процесса перемалывания человека, даже и в таком благообразном помещении.

– Ваш ответ на обвинение? – спросила судья Мастерс.

Пэйджит ответил не сразу. Сказал спокойно:

– Невиновна.

Судья Мастерс помедлила, оглядывая присутствующих. За длинным столом, одетые в серое, сидели Марни Шарп и молодой помощник окружного прокурора. Терри, глядя на него, поняла, что выбрали его за знания и неопытность: знания позволяли ему оказывать Шарп компетентную помощь, неопытность его избавляла Шарп же от вмешательства, неизбежного, будь на его месте опытный обвинитель со своим взглядом на суть дела; Маккинли Брукса нигде не было видно, в этом Терри угадала политический расчет. За другим столом сидели Пэйджит, Терри и Мария Карелли. Мария – в простом черном платье, Пэйджит одет менее щеголевато, чем обычно. Видно было, что и Кэролайн Мастере уделила достаточно внимания своему внешнему виду: черная мантия тщательно отутюжена, прямые черные волосы аккуратно подстрижены, а ониксовые серьги в золотой оправе и красно-оранжевая губная помада приятно контрастировали с густым загаром, приобретенным в Пуэрто-Вальярте.

Терри подумала: нельзя сказать, что Кэролайн была неприятна ей – своим быстрым умом та оценила ее талант и считала ее достойной внимания. Но отношения их были сугубо деловыми; Кэролайн окружила себя непроницаемой стеной. Что она скрывала, было ли что скрывать, Терри не знала; объясняя собственную сдержанность, Кэролайн высказывалась обобщенно. За два года работы Терри узнала о ней крайне мало: довольно честолюбива и очень умна.

– Чтобы удержаться на поверхности, – поделилась как-то она с Терри, – нужно, чтобы мужчины видели в вас только юриста. Если они увидят в вас женщину – то есть некое существо со своими страхами, проблемами, связанными с замужеством или неверностью любовника, – они увидят те слабости, которых никогда не бывает у мужчин. Это печально, но это правда.

Терри считала, что сказано слишком категорично, но понимала, что за таким высказыванием кроется невидимая миру боль. Ей приходилось видеть, как Кэролайн Мастерс подходит к выполнению своих судейских обязанностей – стараясь забыть обо всем, кроме дела. Если случай не вызывал сомнений, она была великолепным судьей.

– Ответчица, – повторила судья Мастерс для протокольной записи, – на обвинение в убийстве заявляет о невиновности.

Сделав паузу для стенографистки, она снова обернулась к Пэйджиту:

– Обвиняемая договорилась о залоге?

– Да, Ваша Честь, – ответил Пэйджит. – Пятьсот тысяч по согласованию с окружным прокурором.

Судья Мастерс кивнула:

– В данном случае, мистер Пэйджит, статут требует от нас проведения предварительного слушания в течение ближайших тридцати дней. Желаете ли десятидневной отсрочки?

Терри знала, вопрос стандартный. На практике предварительное слушание не представляло интереса для защиты, при отсрочке слушания защитники, ничего не теряя, получали дополнительное время для подготовки к суду. По выражению лица и тону голоса было видно, что Кэролайн Мастерс уверена в положительном ответе Кристофера Пэйджита.

– Обвиняемая, – любезно ответил тот, – отсрочки не желает.

Судья Мастерс впервые выразила удивление – поднявшиеся брови, казалось, удлинили ее тонкое лицо, на нем застыло вопросительное выражение. От стола обвинителей Марни Шарп уставилась на Пэйджита.

– Могу я узнать, – спросила судья, – по какой причине вы хотите срочного проведения предварительного слушания? Как вы знаете, существует очередность слушания дел, такая же строгая, как и очередность взлета самолетов с аэродрома. Если вы намерены доставить суду неудобство, значит, это по меньшей мере диктуется интересами клиента. Мне, мистер Пэйджит, совершенно не ясно, в чем здесь дело.

Терри почувствовала, что у нее упало сердце. Вопрос говорил о настроении Мастерс; она считала, что вправе решать, как должно поступать юристам, – поступая иначе, они оскорбляли ее, нарушали миропорядок. По тому, с какой откровенностью было высказано недоумение, Терри поняла, что Пэйджит не отнесен к числу тех адвокатов, которые благодаря своей искушенности в делах, связанных с убийствами, могут рассчитывать на послабления со стороны Кэролайн Мастерс. Шарп, на лице которой на мгновение отразились недоумение и досада, выглядела теперь вполне удовлетворенной.

Терри напряженно смотрела на Пэйджита, который собирался отвечать. На него все это, казалось, не произвело ни малейшего впечатления; только она знала о его сомнениях в необходимости знакомства судьи с доводами, в силу которых был принят этот несколько необычный образ действий.

– Причин несколько, – ответил Пэйджит. – Но одна из них, я думаю, уже самодостаточная. Мисс Карелли – тележурналистка. Она не живет в этом штате, живет в Нью-Йорке, ездит по всему миру. Тем не менее по настоянию аппарата окружного прокурора в лице мисс Шарп моей клиентке запрещено покидать пределы штата, пока дело не будет завершено.

Он помолчал.

– По-видимому, мисс Шарп обеспокоена тем, что мисс Карелли может избежать правосудия. Но единственное желание мисс Карелли – избежать несправедливых обвинений мисс Шарп. И если мисс Шарп требует суда для того, чтобы подвести итог жизни мисс Карелли, то мисс Карелли хочет суда, чтобы как можно быстрее опровергнуть обвинения. – Обернувшись к Шарп, Пэйджит любезно добавил: – Я полагаю, мисс Шарп, вы готовы представить материалы по делу в установленный законом срок.

Кэролайн Мастерс сочувствия к сказанному не проявила; Терри поняла: она все же не понимает, что Пэйджит намерен делать. Что касается Шарп, та была явно раздражена.

– Конечно, – резко отвечала она Пэйджиту, затем повернулась к судье: – Чтобы сделать приятное мистеру Пэйджиту, материалы обвинения будут представлены до конца рабочей недели.

Судья Мастерс посмотрела на нее недоуменным взглядом.

– В этом нет необходимости, – возразила она. – Меня лишь удивляет, почему нужно ограничивать свободу мисс Карелли?

– Мы думаем, такая необходимость есть. – Этим "мы" Шарп прикрылась, как щитом, делая собственное мнение мнением официальным. – У мисс Карелли немалые возможности, и до вынесения обвинения велик риск ее бегства. – И, повернувшись к Пэйджиту и Марии, продолжала едко: – Вероятно, суд, как и мисс Карелли и мистер Пэйджит, помнят случай Уильяма Ласко. После вынесения приговора, во время рассмотрения апелляции, он бежал в Коста-Рику. Правительству Соединенных Штатов – при использовании всех юридических и дипломатических каналов – потребовалось несколько лет, чтобы добиться возвращения мистера Ласко. Так как окружной прокурор не настоял на поручительстве, то единственное, что мы можем сделать, – уменьшить этот риск. – Она снова повернулась к судье: – Поэтому мы присоединяемся к требованию мистера Пэйджита о скорейшем проведении предварительного слушания.

Терри понимала, что беспричинная ссылка на случай Ласко и, следовательно, на кассеты имела целью вывести Пэйджита из равновесия. Но лицо его оставалось бесстрастным.

– Мы оценили бы поддержку мисс Шарп, – любезно сказал он, – если бы не проведенная ею аналогия со случаем Ласко. Для протокола – мисс Карелли предпочитает Боливию.

Шарп уничтожала его взглядом; впервые прозвучал смех в рядах прессы. Кэролайн Мастерс раздраженно подняла молоток, намереваясь призвать зал к порядку. Шум стих.

– Хорошо, – решительно проговорила она. – Необходимо наметить сроки. Мисс Шарп, сколько времени вам требуется, чтобы представить дело?

Терри знала, что на предварительном слушании обычно бывает пара свидетельств и занимает оно час-два. Предварительное слушание не простого, связанного с убийством случая может продлиться все утро, а при усердии Марни Шарп – захватить и часть дня.

– День, – ответила Шарп. – Максимум.

– Хорошо. – Судья Мастерс обратилась к своему помощнику, Чарли Макуортеру – человеку с огромным животом и такому старому, что он казался старше не только всех присутствующих, но и самого здания: – Чарли, узнайте, когда можно провести слушание.

– Прошу прощения, Ваша Честь, – выступил вперед Пэйджит. – Можно мне сказать несколько слов, пока решается вопрос о сроках?

На лице Мастерс отразилось неподдельное изумление. Она явно не знала, куда же клонит Пэйджит.

– Предварительное слушание – дело окружного прокурора, – ровным голосом произнесла она. – Вы намерены провести перекрестный допрос?

– Мы намерены, – ответил Пэйджит, – дать полный отвод обвинению окружного прокурора.

Шарп резко повернулась к нему; Терри уловила, как глуше и настороженней стал ропот зала. Никто больше не смеялся.

Тонкое лицо судьи, в котором было нечто орлиное, сейчас выражало недоверие и скептицизм.

– Итак, вы намерены дать делу отвод?

Пэйджит кивнул:

– Да, именно, мы намерены объявить о несостоятельности дела и просить суд отклонить все обвинения в адрес Марии Карелли.

В наступившей тишине какой-то репортер пробормотал: "Иисус Христос!" Началось столпотворение. Пэйджит посмотрел на Терри, как бы говоря: "Все в порядке!"; выстрелом грохнул молоток судьи Мастерс.

– И сколько времени, – враждебно спросила она, – это может занять?

– Две недели, – вежливо ответил Пэйджит. – Днем больше или меньше.

– Ваша Честь… – гневно вмешалась Шарп, но судья Мастерс махнула ей рукой. Жест этот нетрудно было расшифровать: ничего, справлюсь сама. Терри неприятно было это видеть.

– Так не бывает, – возмутилась судья. – И двухнедельный перекрестный допрос – это абсурд.

Пэйджит сохранял спокойствие, казалось, без всяких усилий.

– Речь идет не о перекрестном допросе, Ваша Честь. Мы намерены доказать неприемлемость некоторых посылок обвинения; дать возможность высказаться Марии Карелли, другим свидетелям, привести некоторые факты; предложим заслушать на закрытом заседании еще двух свидетелей. – Пэйджит обернулся к Шарп: – Теперь, когда мисс Шарп знает наш план, я полагаю, он потребует больше времени, чем один день. Оценивая срок в две недели, мы учли, что несколько дней необходимы обвинению.

Впервые во взгляде Мастерс кроме раздражения мелькнул интерес:

– Как я уже говорила, мистер Пэйджит, я никогда не видела ничего подобного. Суть предварительного слушания не в том, чтобы заменить суд, – даже если обнаружится недостаток оснований для обвинения, ничто не помешает выдвинуть его вновь, если появятся новые факты. Кроме того, защита до суда не имеет права давать оценку делу.

Пэйджит кивнул:

– В большинстве случаев это верно, Ваша Честь. Но мое понимание закона таково: на предварительном следствии защита вправе заявить о фактах, делающих несостоятельным обвинение, показать, что имела место самозащита, а не убийство, что предотвращение изнасилования есть форма самозащиты.

Кэролайн Мастерс некоторое время разглядывала его не то с досадой, не то с восхищением, потом позволила себе тонкую улыбку:

– Это и мое понимание закона. Оно покажется благоприятным для вас либо нет – в зависимости от того, сможете ли вы обосновать свои доводы и убедить мисс Шарп. Пэйджит улыбнулся в ответ:

– Если я прав, Ваша Честь, для мисс Шарп все закончится предварительным слушанием.

Во взгляде Мастерс было сомнение:

– Есть большая разница между делом, которое требует дополнительного расследования, и делом, которое обоснованно признано несостоятельным. Как показывает мой опыт, окружной прокурор никогда не представляет дутых дел. Вас это не обескураживает?

– Очень обескураживает, – ответил Пэйджит, – если у него их нет.

– Мне хотелось бы сказать несколько слов, – заявила Шарп.

Обернувшись, Терри увидела, что та обеими руками вцепилась в стол.

– Уловка мистера Пэйджита с десятидневным сроком теперь вполне понятна. Он намерен превратить предъявление обвинения в мини-суд, с тем чтобы мы не успели подготовить все необходимые материалы.

– И тем не менее вы ухватились за это предложение, не так ли? – заметила судья холодно. – Вы все еще верите, что мисс Карелли может сбежать, или готовы снять с нее оковы?

Шарп покачала головой:

– Обвинение не исключает возможности побега. Мы сможем подготовиться в течение десяти дней и поэтому просим назначить предварительное слушание на конец этого срока.

– Прекрасно. – Обернувшись к Пэйджиту, Мастерс спросила с заметной иронией: – У вас что-нибудь еще, адвокат?

– Да, Ваша Честь. Это касается судебной программы телевидения. – Пэйджит сделал паузу. – У меня были переговоры с ведущими программы; суть в том, что им очень хочется транслировать репортаж из зала суда во время предварительного слушания. От имени мисс Карелли прошу разрешить это. – Посмотрев на Шарп, Пэйджит добавил: – Обвинение будет выноситься от имени народа. Поэтому мы полагаем: народу позволительно наблюдать за этим процессом.

Мастерс помолчала, глядя на Пэйджита непроницаемым взглядом, потом также посмотрела на Шарп.

– Мисс Шарп, – спросила она, – у вас есть на этот счет какие-либо соображения?

– Да, – отрывисто сказала Шарп. – Этот трюк еще более гадкий, чем предыдущий. Измыслив слушание в таких масштабах, мистер Пэйджит намерен использовать его для создания общественного мнения, с тем чтобы мы не смогли убедить присяжных в необходимости судебного разбирательства. Обвинение – против.

– Мистер Пэйджит?

– Мне это представляется так: измыслив дело по обвинению в убийстве, мисс Шарп намерена теперь скрывать его. Первое, в чем публика должна быть уверена, – в соблюдении права обвиняемой на беспристрастный суд. Мисс Карелли полагает, что полная открытость процесса верней всего обеспечит это право. – Пэйджит снова посмотрел на Шарп:

– Слушая мисс Шарп, я вспомнил изречение судьи Кардозо: "Лучшее дезинфицирующее средство – солнечный свет".

Попытку Шарп возразить судья пресекла.

– Достаточно, обе стороны высказались. Полагаю, суть аргументации понятна. – Она выдержала паузу. – Хочу заметить мисс Шарп, не принимая пока окончательного решения, что требования защиты представляются достаточно обоснованными. – Мастерс снова обернулась к своему помощнику:

– Ну а теперь я хотела бы посмотреть список дел, назначенных к слушанию.

Макуортер принес регистрационный журнал. Склонившись над ним, они о чем-то негромко переговаривались. Потом Мастерс сказала помощнику несколько заключительных слов; тот, кивнув, с озабоченным видом отошел к своему столу у стены.

Кэролайн Мастерс окинула взглядом зал. Терри показалось, что она выпрямилась, смотрит строже.

– Итак, – провозгласила Мастерс. – Предварительное слушание начнется десятого февраля и будет проводиться пять дней в неделю до полного завершения. – Она помолчала, переводя взгляд с Пэйджита на Шарп. – По правилам дело переходит в департамент. Но я намерена на время передать свои текущие дела другому судье и участвовать в предварительном слушании.

Терри знала, что именно этого и хотел Пэйджит.

– Спасибо, Ваша Честь, – проговорил он.

Мастерс кивнула той и другой стороне.

– Мистер Пэйджит, мисс Шарп. До встречи через две недели. И благодарю вас за участие в сегодняшнем заседании.

– Всем встать! – скомандовал помощник.

Когда зал встал, Кэролайн Мастерс покинула судейский стол.

Заговорили все разом, и Терри почувствовала, как внутреннее напряжение оставляет ее. Первые слова за этот час произнесла Мария.

– Мои поздравления, – проворковала она Пэйджиту. – Для отца-одиночки ты отлично подготовился.

– Поздравь Терри, – холодно ответил он. – Причина моей безупречной подготовленности в том, что после двух бессонных ночей она знала о предварительном слушании больше, чем Господь Бог или Марни Шарп.

Мария повернулась к ней. Помедлив, сказала:

– Спасибо.

– Не стоит благодарности…

Но Мария уже уходила прочь, а Терри стояла, удивляясь: за что так не любит ее эта женщина. Ее раздумья прервала Марни Шарп. Она быстро подошла и Пэйджиту, опередив прессу.

– Ни разу не видела, – объявила она, – чтобы с таким апломбом лезли в петлю. По крайней мере, с тех пор, как Питер Селлерс положил конец забавам инспектора Клузо.

– Питер Селлерс мертв, – улыбнулся Пэйджит. – Неудачное сравнение, Марни, не та героиня, не тот фильм. Фильм, который я имел в виду, называется "Отверженные". В нем, как вы знаете, маньяк-полицейский на протяжении двадцати лет преследовал невинного человека. – И, помолчав, добавил беззаботно: – Этот фильм обещает быть короче.

Шарп, повернувшись, ушла, и Терри знала, что беспечность Пэйджита только добавила ей злости. Чего, по мнению Терри, он и добивался.

Парусник Кристофера Пэйджита резал волны.

Терри отводилась роль наблюдателя. Она ничего не понимала ни в управлении судном, ни в самом судне – отличном двадцатифутовике. Но Пэйджит знал, что следовало делать; стройный и подвижный, он, всматриваясь вдаль, легко и свободно в нужный момент выравнивал яхту. Джонни Мур, несомненно имевший опыт в таких делах, помогал ему управляться с парусами. Судно пересекало залив под углом в сорок пять градусов, кренясь на один борт. Терри сидела, откинувшись назад, и разглядывала остров Эйнджел и Золотые Ворота, ветер холодил ей лицо.

Было не по сезону теплое утро на другой день после появления Марии в суде. Им необходимо было поговорить втроем. Джонни Мур, ненавидевший всяческие заседания и обожавший мероприятия на свежем воздухе, заявил Пэйджиту, что в такую погоду он предпочел бы провести встречу на середине залива Сан-Франциско; когда Пэйджит, в свою очередь, сообщил об этом Терри по телефону, она вызвалась приготовить сандвичи.

– Значит, вопрос решен, – подытожил Пэйджит и поинтересовался, что она будет пить.

Единственным человеком, не одобрившим план Джонни, был Ричи.

– Что это за работа? – вскипел он, когда Терри достала голубые джинсы и свитер.

– Та, которая нас кормит, – ответила Терри.

Одев Елену, она отвела ее под присмотр соседей. Ричи проводил их взглядом, полным невыразимого гнева.

Спустя час или около того причалили к острову Эйнджел. Зеленый и зимой, остров вздымал перед ними свои холмы, кроны его деревьев свисали к самой воде. Слышались лишь шелест ветра да крики чаек, собиравших объедки у пристани. Трое остались на борту парусника, сидели ссутулившись, смотрели на покрытый террасами склон холма Саусалито, на отдаленные здания города, сверкавшие на солнце белизной. Пэйджит и Терри пили минералку, Джонни потягивал пиво из бутылки с длинным горлышком, довольно поглядывая вокруг.

– Так гораздо лучше, – отметил он. – В офисе я чахну. Особенно в твоем.

Пэйджит пожал плечами:

– Из моего офиса отличный вид.

– Наверное, так. Дело в том, что само здание угнетает меня. Захожу внутрь, начинаю дышать воздухом, прошедшим через фильтры бог знает скольких машин, вхожу в лифт, вручаю ему свою жизнь, а управляется он не человеком – автоматом. Поднимаюсь на двадцатый этаж, и я уже не властен над собой, единственное, что остается от нормальной жизни, – взгляд из твоего окна, с высоты в четверть мили, но и окно я уже не могу открыть. Я чувствую себя рыбой в аквариуме.

Пэйджит обернулся к Терри:

– Напомните мне, чтобы я подыскал местечко в лагере автофургонов. Достаточного размера, для Джонни.

Это прозвучало излишне резко. Терри решила, что самое время сказать что-нибудь легкомысленное.

– А меня это вполне устраивает, – засмеялась она. – Вы предоставляете мне приличный офис, а Джонни будет брать меня в плавания. И с вами обоими мне будет чудесно.

Мур улыбнулся в ответ:

– Горячо поддерживаю, поскольку в свое время моя жена предпочла семейному праздничному обеду вечер групповой терапии. Подумать только: все, что мне нужно было сделать, чтобы осчастливить ее, – привести с собой Криса.

Они помолчали, разглядывая раскинувшийся на берегу город, каждый думал о своем.

– А не будет ли кто-нибудь так любезен объяснить мне, – спросил наконец Мур, – почему вы решили добиваться отказа от судебного разбирательства? Это все равно что стать на пути пули и потребовать, чтобы она остановилась.

По тому, как Пэйджит, отклонившись назад, слегка прищурился, Терри поняла, что он все еще чувствует себя неуверенно. Он смотрел не на Мура – на город.

– Дело движется к горячей точке. Я хочу попытаться закончить его прежде, чем оно достигнет ее. Предварительное слушание дает нам такой шанс.

Мур серьезно взглянул на него:

– Ты не хочешь, чтобы они нашли вторую кассету?

– Да, и это очень важно. Есть какая-нибудь идея относительно того, где она может быть?

– Нет. Но если даже полиции не повезло, значит, лапушка Марк посеял ее. – Мур помедлил. – Если я правильно понимаю, эта кассета опасней для тебя, чем для нее.

Пэйджит пожал плечами:

– Что бы в ней ни говорилось обо мне и как бы это ни повлияло на Карло, у меня странное ощущение, что Марии ждать чего-либо хорошего от этой кассеты не приходится. Как бы ни пыталась она уверять в противном.

Терри нерешительно смотрела на Мура, понимая, как трудно дается Пэйджиту этот разговор.

– Я бы не стала осуждать вас, Крис, если бы вы были озабочены только своей судьбой и судьбой Карло. Из-за Марии вы попали в ужасное положение – и давно.

Глаза Пэйджита сузились еще больше.

– Но я бы чувствовал себя тогда скверно. Я буду защищать интересы Марии так же, как свои собственные. Это вернулось, чтобы преследовать нас всех.

Это всегда преследовало тебя, подумала Терри. Единственная ложь, вызванная причинами, более благоприятными для тебя, чем ты думаешь, изменила всю твою жизнь.

– Ну ладно, – махнул рукой Пэйджит. – Проблема теперь в том, чтобы со всем этим разобраться. Что бы я ни поставил на карту – наш клиент Мария Карелли.

Мур, удивленно посмотрев на него, спросил:

– Ты все же не веришь ей, так?

– Нет, не верю. Она что-то скрывает от меня. Но я не знаю, что и почему, и даже нет смысла спрашивать. Просто я не хочу, чтобы Шарп узнала об этом, что бы там ни было.

– И ты действительно думаешь, что есть шанс побить Шарп на предварительном слушании?

– После первой встречи в суде – да. Какой-то шанс есть.

Мур потягивал свое пиво с откровенно скептическим видом.

– Из-за того, что ты уже один раз обставил Шарп?

Пэйджит кивнул:

– Из-за этого, и из-за Кэролайн Мастерс. Я рассчитываю: она достаточно заинтригована и достаточно честолюбива, чтобы взяться за проведение предварительного слушания. Очевидно, она предпочла бы доказать, что дело не стоит и выеденного яйца. Менее очевидно то – но, как мне кажется, она поняла это, – что двухнедельный телевизионный показ сильно укрепит ее судейскую репутацию. – Пэйджит сделал паузу. – Что, собственно, – хотя из предосторожности я даже не намекнул об этом – и было мною ей предложено.

– Но почему ты выбрал ее? – спросил Мур. – По моим наблюдениям, эта женщина – весьма серьезная штучка. Разозли ее, и то, что она предложит тебе, будет семью кругами ада на протяжении двух недель, причем с показом по телевидению. Вот и посмотрим видеоролик "Как Кристофера Пэйджита поджаривают на вертеле".

Терри внутренне содрогнулась: пожалуй, лучше Мура она представляла, как предстоящий телевизионный показ может угнетать Пэйджита. Но Мур с его откровенностью, с его сугубо профессиональным подходом к делу не тот человек, чтобы из соображений такта умолчать о своих сомнениях. Мгновение Пэйджит молчал, потом повернулся к Муру с выражением смирения на лице:

– Почему я выбрал ее? Потому что Терри посоветовала. Легче тебе от этого?

– Немного легче. – Мур посмотрел на Терри. – Пожалуйста, объясните мне, в чем дело.

Терри молчала. Мур и Пэйджит невольно напомнили ей, что многое зависит теперь от того, насколько верно она смогла оценить Кэролайн Мастерс, что слишком многое доверил ей Пэйджит.

– Я работала под руководством Кэролайн, – наконец сказала она. – Первое, что в ней замечаешь: самоуверенность и поразительную – в общем-то оправданную – веру в собственный интеллект. Она достаточно умна, чтобы понять смысл того, что предлагает Крис, она из тех немногих судей, у которых хватает мужества, чтобы пройти это. Взвесив все, она приняла предложенное. Поэтому она лучше других.

Мур посмотрел с любопытством:

– А почему она его приняла?

Порыв ветра взъерошил волосы Терри. Закинув голову, она смотрела на парусник, попавший в поле ее зрения.

– Потому что, как и всякий другой судья, Кэролайн – живой человек, со своим взглядом на жизнь. Ее личная жизнь – загадка, но не ее взгляды, если снять с нее судейскую мантию и столкнуть ее с Марком Ренсомом, она сказала бы ему, пожалуй, что-нибудь типа: а пошел бы ты на… Она всегда выступала на стороне защиты. Можно стать судьей – а Кэролайн из хороших судей, – но нельзя стать совершенно другим человеком.

Мур кивнул.

– А вот вы, – заметил он, – можете стать превосходным судьей.

– Или, скорее, апелляционным судьей, – Терри помолчала. – Все в полицейском управлении знали, что именно это было целью Кэролайн. И в то же время всепрощения по отношению к Марии от нее ждать не приходится. Конечно, свою роль сыграет то, как будет выглядеть Мария, давая показания. А Мария, как говорит Крис, намерена произвести впечатление на публику.

Мур снова нахмурился:

– Прежде чем мы оставим в покое человеческие качества судьи Мастерс, не лишним будет сказать о ней еще кое-что. – Он взглянул на Терри. – Может быть, это из-за того, что она всем заправляет, и во мне взыграло чувство сексизма, но у меня было странное ощущение: судья Мастерс не очень-то жалует мужчин. К каковым, без сомнения, относится и наш друг Кристофер.

– Им был и Марк Ренсом. – Терри смолкла, давая понять Джонни, что об этом они уже думали. – Крис и я разбирали все возможные варианты до тех пор, пока, как он выразился, мы не стали походить на двух гадалок, копающихся в козлиных кишках. Хотя она и женщина и лишь недавно стала судьей, Кэролайн очень чувствительна к необъективности – других людей, собственной. Она старается не только быть, но и выглядеть беспристрастной. Но я не могу сейчас сказать, как все это будет. Может быть, наоборот, она постарается не проявлять особого пристрастия к женщине-ответчице или к женщине-обвинителю? Может быть, все это вообще чепухой окажется. Но в любом случае не думаю, что Крис и Кэролайн менее способны найти общий язык, чем Кэролайн и Марни Шарп. Кэролайн стремится к новаторству, старается подойти к делу творчески; творчество, интеллект – суть ее подхода. – Терри улыбнулась Пэйджиту. – Против новшества, с которым выступил вчера Крис, нечего сказать. И Кэролайн, похоже, была даже признательна ему за это.

Мур задумался, потом резюмировал:

– Вы, кажется, оценили ее по всем параметрам, не испытали разве лишь по тесту Роршаха.

– Это любимое развлечение юристов, – заметил Пэйджит, – заниматься психоаналитическим исследованием характера судьи. Но в данном случае Терри проделала этот анализ, и несправедливо ставить это в заслугу мне.

Мур изучающе посмотрел на него:

– Теперь, когда ты изучил Кэролайн Мастерс, у тебя должен быть план, как влиять на нее.

Досада отразилась на лице Пэйджита. Терри знала, что это признак особой озабоченности.

– Ешь свой сандвич, – ответил Пэйджит, – а я пока поищу способ уменьшить твою нервозность.

Они помолчали некоторое время. Терри, сидя между Пэйджитом и Джонни, благодушно ела. Волны плескались о борт судна. Город в отдалении казался миражом.

– Мир был бы прекрасен, – наконец вздохнул Мур, – будь жизнь всегда такой спокойной и тихой.

Пэйджит молча кивнул. В какое-то мгновение Терри подумала, что она читает его мысли: надеюсь, что такой будет жизнь Карло. Он лениво отодрал хлебную корочку от сандвича, разломал ее на крошки и стал бросать их чайкам.

Потом проговорил:

– Давайте попытаемся сделать мир для Марии Карелли хотя бы безопасным, а?

Мур повернул к Пэйджиту непривычно серьезное лицо:

– Вначале расскажи как.

– Начнем с того, что наша защита основана на фантоме, который мы должны сделать реальностью. – Пэйджит откинулся назад. – Мы знаем, что в истории Марии похоже на правду – нечто скверное было в отношении Марка Ренсома к женщинам. Это нечто наводит на мысль об одержимости Лаурой Чейз, об этом, каждая по-своему, рассказали Мелисса Раппапорт и Линдси Колдуэлл. На мой взгляд, их рассказы создают ощущение правдивости того, что рассказывала Мария о Ренсоме. Проблема в том, что – законом это допускается – судья Мастерс может не позволить им дать показания перед присяжными. – Пэйджит помолчал. – Тогда случившееся с Раппапорт и Колдуэлл будет подобно падению дерева в лесу: никто даже не узнает об этом.

Мур задумчиво произнес:

– Но о них будет знать Кэролайн Мастерс.

– Только на это надежда. – Пэйджит, бросив кусочек хлеба, смотрел, как подхватила его, едва коснувшись воды, чайка. – Если Терри сможет уговорить их, мы попросим Раппапорт и Колдуэлл рассказать обо всем. Шарп будет настаивать, чтобы судья вначале выслушала их в своем кабинете, а потом постарается убедить ее не приобщать к делу их показания. Да и сама судья может вынести такое решение, которое будет неблагоприятно для нас, – например, ни одна женщина не согласится давать подобные показания публично. Но если показания и не будут приобщены к делу, вычеркнуть их из своей памяти судья не сможет. И судья этот – Мастерс, которой решать: быть ли суду.

Мур испытующе смотрел на него.

– Но этого мало.

– Знаю, знаю, но это лишь начало. – Пэйджит вновь сделал паузу. – Даже умнейшие из судей стараются казаться беспристрастными. Если Мастерс отвергнет наше предложение относительно Раппапорт и Колдуэлл, попросим ее о другом. В частности, о постановлении, запрещающем использовать кассету Марии, и о распоряжении, по которому любое использование содержащейся в ней информации будет иметь следствием немедленное прекращение дела. А если и это не получится, есть еще кассета Лауры Чейз. Раньше времени не буду о ней говорить – нет нужды касаться ее без причины. Но, когда дойдет до этого, буду настаивать, что кассета Лауры Чейз имеет такое же отношение к делу, как и кассета Марии, – в ней доказательство сексуальной патологии Марка Ренсома, буду просить, чтобы ее прослушали на открытой сессии суда. Пусть это и затрагивает интересы семьи Кольтов.

Мур присвистнул:

– Все это очень разозлит Шарп.

– Да. Но на это я и рассчитываю.

Одна из чаек устремилась вниз и, не снижая скорости, подхватила хлеб. Мур проследил ее взлет, будто устремленный к солнцу, и повернулся к Терри:

– А я думал, мы не собираемся посягать на ее гордыню.

– Это я так решил, – вмешался Пэйджит. – Не Терри. По какой-то причине Марни Шарп возненавидела меня с первого взгляда. Может быть, это сугубо личное, может быть, она думает, что я помогаю Марии сфабриковать дело об изнасиловании для ее спасения. А это значит: очаровать Шарп мне не удастся, но вместе с тем из душевного равновесия она уже выведена. Мой расчет таков: если действовать правильно, можно заставить ее делать ошибки.

Он повернулся к Муру:

– Мое единственное преимущество в том, что я на нее действую, как красная тряпка на быка. Тогда как в моем отношении к ней – только холодный расчет. Как в математике.

После некоторого раздумья Мур протянул:

– Если ты стремишься довести Шарп до бешенства…

Пэйджит, казалось, был поглощен созерцанием белой полосы городских зданий на горизонте; в лучах послеполуденного солнца она как будто мерцала слабым светом.

– Понимаю, что это риск, – сказал он. – Но других козырей у нас нет. По крайней мере, сможем до суда показать всем, что собой представляет эта Шарп. Кроме того, на предварительном слушании, без присяжных, меньше будет заметно, что я давно не занимался делами об убийстве.

– А что будет, если судья Мастерс поступит по-твоему? Допустим, объявит, что нет необходимости в дальнейшем расследовании. Разве не может окружной прокурор раскопать новые факты и снова привлечь Марию к суду?

– Не исключено. Если обвинение потерпит неудачу из-за недостатка фактов, они смогут сделать новую попытку, как только появятся новые доказательства. Например, кассета. – Пэйджит отхлебнул минеральной воды. – Но когда они появятся, Мария уже уедет. Навсегда.

– Тогда шансы у тебя очень неплохие. Однако если это такой хороший способ, почему же адвокаты им не пользуются?

Пэйджит слегка улыбнулся:

– Они знают лучшие.

– То, что ты предлагаешь, кажется достаточно привлекательным.

– Это страшный риск, Джонни, Кэролайн Мастерс сразу угадала, что мы в отчаянном положении, какой бы вид я на себя ни напускал. Она поняла: разобраться в деле можно, и, если я проиграю, обстоятельства дела будут разобраны так основательно, что, когда придет время присяжных, Шарп буквально распнет нас. А при тех фактах, которые собраны сейчас, я проиграл.

Мур прищурился:

– Если я правильно понял, цель нашего маленького пикника в том, чтобы я почувствовал, как начинает припекать?

– Естественно.

– Другими словами, – медленно проговорил Мур, – вам необходимо настоящее стопроцентное изнасилование. В течение ближайших двух недель.

Пэйджит кивнул:

– Когда-то, где-то Ренсом должен был переступить черту. Проблема в том, что женщины о таких вещах никому не рассказывают.

Мур обернулся к Терри:

– Это так?

Та смотрела себе под ноги.

– Да. Тан.

– Тогда единственное, что я могу сделать, – заявил Мур, – попытаться.

Они помолчали.

– Прошу извинить, что говорил об этом столь откровенно. – Голос Пэйджита звучал немного виновато, – но я должен дать судье Мастерс какую-нибудь психологическую зацепку, чтобы она решилась привлечь Раппапорт и Колдуэлл к даче показаний и чтобы таким образом пресса узнала о них. Если я смогу это сделать, возможно, мы выиграем. Не смогу – Марии конец.

И тебе, подумала Терри. И, что самое для тебя главное, – Карло тоже. И снова она восхитилась стоицизмом Пэйджита и почувствовала его тревогу.

В это время Мур, уже несколько минут задумчиво и серьезно рассматривавший ее, внезапно спросил:

– А вы смогли бы выступить по телевидению? Вопрос был неожиданным, и Терри пришла в замешательство.

– Для чего?

– Для того, чтобы найти свидетелей. Если это попытается сделать мужчина, я думаю, он не сможет задеть какие-то особые струны женской души. А вы обязательно смогли бы.

– И все же я не понимаю…

Он пожал плечами:

– Наверное, это не очень хорошая идея. Просто я подумал, что, если обратиться с просьбой помочь в сборе информации о Марке Ренсоме, например по Си-эн-эн, может быть, и отыщется свидетель. Просьба о помощи, обращенная к женщинам, высказанная женщиной-адвокатом от имени женщины-обвиняемой. – Он взглянул на Пэйджита: – Бред?

Терри заметила, как Пэйджит быстро и внимательно посмотрел на нее.

– Я не думал об этом, – проговорил он. – Это очень непросто – спрашивать о вещах интимных, даже того, кто сидит напротив тебя. С этим-то Терри, мы знаем, справляется блестяще. Но ведь сейчас речь идет о женской аудитории, которую не видишь. Может статься, мы ничего не узнаем и лишь покажем собственную беспомощность.

Какое-то мгновение мужчины молчали.

– Если вы хотите, я сделаю это, – наконец решилась Терри. – Видит Бог, мы должны прорваться.

 

2

– Это очень трудно, – говорила Елена Карло Пэйджиту.

Они склонились над черным кофейным столиком из оникса в библиотеке Пэйджита, складывая из разнокалиберных кубиков хрупкое сооружение – "высотку". Суть игры была в том, что они по очереди клали кубик к кубику, – проигрывал тот, в чью очередь сооружение падало. Карло, в джинсах и тенниске, сидел, неуклюже расставив длинные ноги; Елена, нарядная, в розовом платьице, аккуратно причесанная, устроилась у него на коленях. Конструкция из кубиков – накренившаяся разноцветная башня со множеством выступов – попирала все законы эстетики и, как казалось Терри, законы гравитации. Елена, пристроившая свой кубик на выступ у самого основания "высотки", веселилась. Карло притворялся озабоченным.

– Никогда не проигрывал пятилетним, – с поддельным отчаянием говорил он. И взглянул на Терри, которая, сидя на диване, потягивала вино. – Что делать?

– Сам выкручивайся, – ответила Терри. – В семье ты, наверное, всегда был чемпионом.

– Да, восемь лет выигрывал. – Карло улыбнулся. – Но это из-за папочки, у которого координация движений, как у носорога. К таким соревнованиям он меня не готовил.

Как раз к ним-то и готовил, подумала Терри; нагромождение кубиков было результатом особого искусства Карло, а Елена держалась лишь благодаря ему; он же все время изображал отчаяние проигрывающего. В том, как Карло строил с Еленой башню, видна была манера, в которой Пэйджит в свое время играл с Карло: у маленького игрока крепла уверенность в своих силах, старший же, вздыхая и ворча, все время проигрывал, причем делал это с большим искусством. Бесшабашно игравшая малышка заставляла Карло проявлять чудеса изворотливости.

– А твоя мама не хочет помочь мне, – пожаловался он девочке.

– Она не может помогать тебе. – Елена ткнула себя пальчиком в грудь. – Потому что я ее ребенок.

Карло поднял палец, призывая к вниманию – наступил самый ответственный момент. С сосредоточенным видом он примерился к покосившейся башне. Оконные рамы разрезали на квадраты вечерний свет, падавший на черный ониксовый столик и на камин, пересекали узорчатые, шевелящиеся тени ветвей пальмы Карло.

Свет упал на запястье мальчика, когда рука его, с зажатым между большим и указательным пальцами кубиком, зависнув над башней, стала томительно медленно опускаться. Терри затаила дыхание.

Медленно, осторожно он поставил свой кубик на кубик Елены. Тот качнулся в одну сторону, кубик под ним – в другую. Закачалась вся башня. С жуткой неостановимостью цепной реакции конструкция развалилась, превратившись в бесформенную груду кубиков.

Карло смотрел на руины как молнией пораженный.

– Все рухнуло. Даже не верится.

– Но ты же старался. – Елена сочувственно коснулась его руки. – Я уверена, у своего папы ты бы выиграл. И поэтому ты можешь считаться вторым чемпионом. После меня.

Карло рассмеялся и обратился к Терри:

– Пять лет всего. А уже умеет быть снисходительной.

Та улыбнулась:

– Это не снисходительность. Елена заботится о тебе.

Карло посмотрел на нее с интересом:

– Значит, когда идешь на кинокартину, которую непременно хочет посмотреть подруга, проявляешь заботу?

– Только в том случае, если фильм скверный. Так удалось тебе вытянуть Кейт из дома?

– Да. – Карло улыбнулся. – Как вы и сказали – я какое-то время слонялся возле их дома. Потом поговорил с ними.

– Все в порядке?

– Да, все чудесно. – На лицо Карло набежала тень. – Если не считать того, что половину времени разговор шел о деле отца. По крайней мере, так они его называли – "дело твоего отца".

Терри бросила беглый взгляд на Елену, которая с детской непринужденностью и самозабвением принялась за новую башню.

– Родители Кейт не знают, кто твоя мама?

– Нет.

Опустив голову, он молчал. Терри решила тоже ничего не говорить – ждала. Потягивала маленькими глотками вино.

– Все это, – произнес наконец Карло, – создает у меня странное ощущение. Как будто я прячу ее.

Терри взглянула на дочь.

– Елена, – попросила она, – ты не поможешь Крису с гамбургерами? А то он все время один.

Елена задумалась:

– А как я могу ему помочь?

Карло подмигнул ей.

– Скажи, чтобы огонь был поменьше, а то гамбургеры пересохнут внутри. – Он обернулся к Терри: – Это всегда выводит меня из себя.

– Вот видишь, – подхватила Терри. – Крису нужна помощь.

– Конечно же, нужна, – поддержал ее Карло. – Скажи ему: "Не пережарь гамбургеры".

Елена стояла, торжественно выпрямившись, как бы осознавая важность своей миссии.

– "Не пережарь гамбургеры", – повторила она и стремглав убежала по коридору.

Карло рассмеялся ей вслед, довольный тем, что малышка добросовестно передаст его указание отцу, который не будет знать истинной причины ее прихода. Терри тоже улыбнулась и с внезапным чувством вины поняла, как рада тому, что Ричи не пошел с ними.

Неловкость возникла сразу; Пэйджит пригласил их всех вместе, но кончилось тем, что Ричи попросил Терри отказаться от приглашения. Сказал, что ему не хочется, что он будет скучать. Она догадывалась, что причины глубже: Ричи неприятна ее дружба с Пэйджитом; Ричи был слишком горд, чтобы проводить время с человеком, на которого он не мог произвести никакого впечатления; Ричи не любил общество, в котором он не владел ситуацией.

Кончилось тем, что Терри пошла без мужа, потому что ей хотелось пойти, и извинилась за отсутствие Ричи перед Пэйджитом, пробормотав что-то о его делах.

Зато ей не приходилось бояться, что Ричи будет приставать к Пэйджиту с просьбами об "инвестициях", или опасаться холодной любезности Криса, когда тот, мысленно оценив Ричи, отведет ему подобающее место в ряду знакомых. Но то, что она стыдилась мужа, порождало в ней чувство вины; возможность поговорить с Карло о происходящем как-то сглаживала его.

– А твои друзья знают, кто твоя мама? – спросила она. Мальчик покачал головой:

– Нет, не знают. С этого года я в новой школе и ни разу никому не говорил о ней. – На его лице появилось мучительное выражение. – Да и что я могу сказать? Вмешаться в чей-то разговор и заявить: "А я вам не говорил, что Мария Карелли – моя мать?" Когда по телевизору такое показывают и когда некоторые так отзываются о ней… Я не боюсь, просто мне не хочется, чтобы они себя неловко чувствовали.

Какое-то мгновение Терри пыталась представить себе, каково это: не говорить людям, что Роза Перальта – ее мама, но тут же поняла, что отличает ее от Карло, – ему было бы трудно говорить о том, что Мария фактически ему не мать, это выглядело бы как отказ от нее.

– Что говорят твои друзья?

Карло задумался.

– Некоторые ничего не говорят, – с заметной иронией ответил он, – потому что это дело моего отца. Некоторые ее жалеют. – Он помедлил. – Предполагаю, что кто-то обвиняет ее.

– Ты это только "предполагаешь"?

На красивом лице Карло появилось жесткое выражение.

– Один парень из нашей команды сказал, что она, наверное, присосалась к Ренсому, а он хотел от нее избавиться. – Глаза его сузились. – Говорит, мол, не шла же она для того, чтобы быть избитой, а только на это и могла рассчитывать такая, как она.

Терри посмотрела ему в глаза:

– Ты веришь в это?

– Нет. – Поколебавшись, он добавил: – Я не знаю ее по-настоящему. Просто мне кажется, что она не из таких.

Терри поставила стакан с вином. Спросила:

– Из каких?

Карло смотрел в сторону, как будто высматривал ответ.

– Из тех, кто хочет, чтобы ими помыкали, или даже способны допустить мысль, что ими можно помыкать. – Он повернулся к ней: – Послушайте, я не знаю…

"Что на это скажешь?" – подумала Терри. В первый момент ей захотелось переложить все на Пэйджита, что было бы справедливо, и не делать скоропалительных выводов, которые могут задеть обоих – отца и сына. Но потом она решила, что это трусость и Карло заслуживает лучшего отношения, по крайней мере, с ее стороны.

– Я не представляю, – ровным тоном произнесла она, – что ты там знаешь или не знаешь. Но понимаю, что есть вещи, о которых мать и отец не говорили тебе.

В глазах Карло вспыхнуло упрямство:

– А почему? Я не ребенок. Уже достаточно взрослый.

Терри кивнула:

– Понимаю. И твой отец тоже понимает это. Но как ты думаешь, почему он оберегает тебя?

– Потому что он всегда так делает. Иногда понапрасну. Он слишком беспокоится обо мне.

Терри очень хорошо представляла себе, как разрывалось сердце Пэйджита, когда семилетний малыш говорил о самоубийстве; какими тревогами, заботами и кропотливым трудом были полны эти годы, когда он преодолевал в мальчике ненависть к самому себе; как невозможно для него сразу расстаться с укоренившейся привычкой к осторожности и осмотрительности. Она лучше, чем Пэйджит, с его застарелыми душевными ранами, видела, что Карло уже не прежний хрупкий мальчик и нет в его сознании памяти о том, что он им был. И что, не понимая всех чувств отца – а Пэйджит никогда не захочет объяснять ему все это, – Карло видит в его страхе за себя лишь слабохарактерность.

– Ты рассказываешь своему отцу, – спросила она Карло, – обо всем, чем живешь? О чем думаешь, что чувствуешь?

Карло энергично потряс головой:

– Нет.

– Почему?

Он начал рассеянно складывать кубики в ящик; кажется, его руки помнили, где какому кубику лежать.

– Потому что есть много всякой чепухи, и не хочется, чтобы кто-то знал о ней – тем более отец. Я не знаю, как объяснить, почему некоторые вещи воспринимаются как очень личные – только они на самом деле такие. Не то чтобы стыдишься или даже стесняешься. Просто это твое, и в этом все дело, и тебе нужно молчать об этом, пока не станет так же нужно, чтобы кто-то об этом знал.

– А как ты узнаешь, что момент наступил? Для меня всегда была проблема.

Карло поднял взгляд от кубиков.

– Не знаю. Думаю, когда от того, что расскажешь, будет больше пользы, чем вреда, момент настал. И еще если тебе действительно необходимо рассказать все другому. И если, конечно, этот другой – как раз тот, кому это нужно знать, и ему не повредит то, о чем ты расскажешь.

Терри смотрела на тень от пальмы, раскинувшуюся от стены до стены.

– А почему ты думаешь, – наконец спросила она, – что твой отец не такой? Представь себе: он не все может рассказать тебе, что знает, чего боится. Но это вовсе не значит, что он не доверяет тебе или не считает тебя взрослым. Одно надо помнить: он защищает маму и в какой-то степени себя. Взрослым приходится даже больше скрытничать, чем тинейджерам, – они чаще в чем-то запутываются или чего-то стыдятся. Твой отец не вправе говорить о жизни твоей матери. Я тоже. Она просила о помощи, и мы должны были откликнуться.

Карло стоял, отвернувшись к окну, руки в карманах, застывший взгляд устремлен на пальму. В его позе было так много от Пэйджита, что Терри, уже не в первый раз, подумала о связи между генетическим родством и простым подражанием. И снова попыталась представить себе семилетнего мальчика, каким его нашел Кристофер Пэйджит.

Карло обернулся к ней. К своему удивлению, Терри увидела, что лицо его как будто повзрослело.

– Я хочу пойти на слушание дела. Чтобы быть с ними. Но боюсь попросить об этом.

Терри поняла, что разговор зашел слишком далеко, и спросила, чтобы оттянуть время:

– Как же школа?

– Речь идет о моих отце и матери, и ее обвиняют в убийстве. Это немного важнее школы. – В его голосе были уверенность и решимость. – Конечно, я узнаю не больше, чем любой из посторонних. Но я должен быть там ради нее. Быть там, а не прятаться в школе. Все, что они рассказали мне о своей жизни, говорит в их пользу.

Глядя на него, Терри подумала, что в этот момент Кристофер Пэйджит гордился бы своим сыном. И потому – собой.

– Единственное, что тебе нужно сделать, – просто сказала она, – попросить его об этом. Молчание – не самая лучшая манера поведения для любого из вас.

Карло задумался:

– Но временами он просто непоколебимо уверен в собственной правоте.

Терри и сама чувствовала жесткость характера Пэйджита, которая заставляла его порой быть безапелляционным даже с ней. Но она не могла сказать этому мальчику, его сыну, ни о терзающем его беспокойстве (вдруг Шарп найдет вторую кассету?); ни о ночах, которыми он продумывал тактику перекрестного допроса Монка и Шелтон; ни об инсценированном ими заседании суда, на котором Пэйджит так дотошно допрашивал Марию, что глаза ее сверкнули гневом; ни о том, что за десять дней Джонни Мур так и не обнаружил ни одного свидетеля; ни о том бесконечном напряжении, какое испытываешь, стараясь давать только такие интервью, которые не могут повредить делу.

– Это просто так кажется, – ответила она наконец. – Ты же знаешь, как ему сейчас трудно. Через пять дней нам идти в суд.

– Знаю. – Карло переминался с ноги на ногу. – Но такое впечатление, что этот случай изменил его.

– Что ты имеешь в виду?

– Я для него теперь как бомба замедленного действия. – Мальчик задумался. – Наверное, это как-то связано с мамой. Он никогда ничего не говорит. Но почему-то мне кажется: он не совсем искренен. Нет, на самом деле, я не понимаю, почему он все же решил защищать ее.

Как может Кристофер Пэйджит, подумала Терри, быть совершенно искренним, если приходится скрывать факты. Она все яснее ощущала мучительную раздвоенность Пэйджита, которому приходилось вести защиту Марии, будучи отцом Карло, раздвоенность, при которой замалчивание правды неизбежно.

– Легко ошибиться в твоем отце – он больше озабочен наблюдениями над другими людьми, а не тем, как выглядит в их глазах. Но есть две вещи, в которых я совершенно уверена. Первое – он непременно хочет выиграть дело. Второе – он очень любит тебя.

– Я тоже его люблю и очень уважаю. – Карло помолчал, будто намереваясь продолжить разговор, но закончил одной фразой: – Но не хочу, чтобы он, узнав это, слишком уж возгордился.

Взглянув на него, Терри поняла: Карло сказал все, что намеревался. Она приняла его легкий тон.

– Он не возгордится. Елена не позволит. Представляю, как она твердит ему: "Не пережарь гамбургеры" – как говорящий попугай! Бедный папа.

Карло улыбнулся в ответ:

– Идите его спасать. А я пока соберу кубики – он терпеть не может беспорядка.

Войдя в кухню, Терри с удивлением обнаружила Елену сидящей на коленях Пэйджита и поглядывающей то на гамбургеры, то на залив – серо-голубой в лучах заходящего солнца.

Стоя у них за спиной, Терри нашла, что их затылки смотрятся очень мило: прямые каштановые волосы Елены рядом с более светлой шевелюрой Пэйджита. Ее они не видели и не слышали.

– А что ты делаешь дома? – спрашивал Пэйджит.

Елена задумалась:

– Играю. С игрушками. Иногда папа дома, а мамы нет. Когда не хожу в школу.

– Ты ходишь в школу?

– Конечно. Мама водит меня в подготовительную школу. Там хорошо, вот только Джейни…

Пэйджит посмотрел на нее:

– А какая проблема с Джейни?

– Она дергает меня за волосы. – В голосе Елены было возмущение. – Учительница ее два раза выгоняла из класса. Два раза.

Пэйджит улыбнулся:

– Плохой день для Джейни.

– Для учительницы плохой день. Она говорила, что у нее болит голова. – Елена помолчала. – Иногда у мамы тоже болит голова. А папа говорит, что она слишком волнуется.

Они смотрели на залив. Был шестой час вечера, и солнце опускалось в море за Золотыми Воротами, вода отливала серебром, парусники на ее глади казались белыми пятнами.

– А я думаю, – сказал Пэйджит, – что твоя мама очень много работает. Иногда, когда люди очень много работают, у них болит голова.

Девочка задумалась:

– Мамы всегда нет дома. А папа – дома.

– Это потому что твоя мама работает со мной, она зарабатывает деньги на еду и на одежду и на ваш дом. Иногда такое бывает в семье – один человек заботится обо всех остальных.

Елена посмотрела на гамбургеры:

– Мама и обед готовит.

– Иногда ты и твой папа могли бы готовить для мамы. – Пэйджит улыбнулся. – Мама у вас очень хорошая, и вам повезло с ней.

– Верно, – вмешалась Терри. – Я просто замечательная и осчастливила весь свет своим появлением.

Пэйджит обернулся в удивлении.

– Надо бы зажарить гамбургеры, – сказал он. – Но боюсь – могут сгореть.

– Ой, мама! – воскликнула Елена. – А Крис говорит, что ты хорошая.

– Но я говорю это о ней только за глаза, – громко шепнул Пэйджит Елене. – Так легче.

Хотя та и не поняла сказанного, она знала, что Пэйджит шутит, и чувствовала свое с ним единодушие. Подняв мордашку, улыбнулась Терри, будто была третьей в компании взрослых.

– Это правильно, – заявила она. – Ты хорошая. И так легче.

Терри улыбнулась в ответ:

– И ты будешь хорошей, если помоешь руки перед обедом. Только спроси вначале у Карло, где ванная.

Елена вприпрыжку умчалась по коридору, довольная, что у нее есть вопрос к Карло.

Терри взглянула на Пэйджита:

– Спасибо.

– За что?

– За то, что сказали Елене: ее приходящая мама не так уж и плоха.

– Это кто-то еще должен был бы говорить, – ответил он.

Терри теперь смотрела мимо него, на залив.

– Я имел в виду, – тихо поправился Пэйджит, – что иногда трудно вступиться за себя самого. Особенно в семье.

Она обернулась:

– Мне хотелось бы поговорить с вами кое о чем. Если у вас найдется время после обеда, не мог бы Карло присмотреть за Еленой?

– Конечно. – Он задумался. – Если имеется в виду выступление на телевидении, то вам не надо этого делать. Пусть Джонни хоть землю роет, но найдет свидетеля. В конце концов, это его работа.

Терри ответила не сразу; предстоящее слушание слишком много значило для Пэйджита, и ему казалось, что все другие тоже ни о чем ином не могут и помыслить.

– С телевидением все нормально. Но я не об этом.

– Можно узнать, о чем?

Терри едва заметно пожала плечами.

– О Карло, – сказала она.

 

3

– Когда отвечаете, – говорила Мария Карелли, – не смотрите на того, кто задал вопрос. Смотрите в камеру. – И, помолчав, добавила сухо: – Тогда зрители поверят в вашу искренность.

Терри кивнула:

– Хорошо.

Мария подняла брови:

– Вы как будто сомневаетесь?

– Во всем этом мероприятии мне видится какая-то надуманность. Теперь, когда я здесь, мне трудно даже представить, что какую-то женщину можно уговорить рассказать – не дома, в суде – о том, как ее насиловали. Предполагая, конечно, что Ренсом когда-то это проделал.

Мария пожала плечами:

– Поэтому-то я здесь. Когда речь заходит о телевидении или о Марке Ренсоме, я могу представить все, что угодно.

Они сидели в пустом павильоне звукозаписи, который Си-эн-эн арендовала у сан-францисского филиала Эй-би-си, ждали начала интервью. И сегодня, на одиннадцатый день, Джонни Муру не удалось узнать о чем-либо, что связало бы имя Марка Ренсома с сенсуальными преступлениями, – ни о зафиксированных случаях, ни даже о домыслах. До предварительного слушания оставалось четыре дня.

Это и побудило Кристофера Пэйджита согласиться на выступление Терри по телевидению. Но согласился он неохотно, ей пришлось настаивать.

Участие Марии было идеей Пэйджита.

– Вы – адвокат, – сказал он, – а Мария – возможная жертва. С другой стороны, она известна и чувствует себя там как рыба в воде. Для Марии обращение с трогательной мольбой о помощи будет как выступление в новом амплуа. – Голос его прозвучал цинично и устало. – Постарайтесь, чтобы она избегала так называемых фактов.

– Но разве мы не исходим из предположения, – подняла брови Терри, – что история ее в основе своей правдива? И разве не так же будет относиться к этому другая возможная жертва?

Он пожал плечами:

– Единственное, в чем я уверен, – Ренсом был свиньей. Вопрос лишь в том, какого рода это свинство.

– И где та женщина, которая расскажет об этом, – добавила Терри.

И вот теперь, сидя рядом с Марией Карелли, она думала о тех, кто будет смотреть передачу. Ей представилась томимая одиночеством женщина, скрывшая пережитое и от друзей, и от семьи, схоронившая его в таких глубинах души, что оно превратилось уже в смутное воспоминание, в которое она сама уже почти не верит. В воспоминание, оживающее лишь от страха, когда она идет в одиночестве по ночной улице, или от быстрого характерного взгляда, жуткий смысл которого в свое время она не разгадала сразу. Женщина, которая предстала перед мысленным взором Терри, никому ничего не расскажет.

– Вы чем-то озабочены? – спросила Мария.

У Терри снова появилось ощущение, что Мария изучает ее с недобрым любопытством. Настроение ее еще больше ухудшилось.

– Просто я пыталась представить себе нашу аудиторию. Думаю, вам надо выступить первой.

Мария улыбнулась:

– Я уже выступила первой.

Терри повернулась к ней.

– Вам не приходится выбирать, – спокойно заметила она. – Ренсом мертв. Если бы он был жив и если бы он просто изнасиловал вас, у вас был бы выбор.

Мария обвела взглядом павильон – глухие перегородки позади, три кресла, две камеры, нацеленные на них, как стволы конвоиров.

– Вы не верите мне, – проговорила она.

Терри внимательно посмотрела на нее:

– Я не понимаю вас. Поэтому не знаю, верить или не верить вам. – Помолчав, добавила мягко: – Знаю только, что это не имеет значения.

Мария язвительно улыбнулась:

– Из-за того, что вы адвокат? Или из-за Криса?

– Из-за того, что я адвокат. Это часть моего "я". – Сделав паузу, Терри сказала многозначительно: – И быть женой и матерью – тоже часть моего "я".

– У вас это прозвучало так, будто вы приняли на себя пожизненное обязательство.

– Да, я приняла на себя пожизненное обязательство. В тот день, когда появилась Елена. С этой точки зрения я очень проста.

Мария улыбнулась скептически:

– Меня удивляет, что многие вас недооценили.

– Это зависит от человека. – Терри чувствовала странную раздвоенность в душе. – Некоторые сразу разобрались во мне. Оценили верно.

Мария посмотрела на нее с любопытством:

– Если задела ваше самолюбие – извините.

– Ничего вы не задели. Просто я хочу покончить с этим.

– Вы сейчас как сжатая пружина. – На лице Марии снова появилась улыбка. – Представьте себе, что идете в суд, только вопросы будут не такие заумные. И никаких проблем для вас, если вы так остроумны, как считает Крис.

Снова Крис, подумала Терри и поразилась: неужели эта расчетливая бесстрастная женщина настолько подавила в себе все чувства, что уже сама не различает их. В Марии Карелли прежде всего была видна ее хватка; за внешним лоском, которым она прикрывалась как щитом, Терри смогла разглядеть лишь отдельные проблески гордости, одиночества и почти неуловимого болезненного недоумения, как будто Мария не могла постичь – почему же никто не понимает ее. Что касается истинных чувств Марии к Кристоферу Пэйджиту или к их сыну, они были совершенно непроницаемы; но Терри все-таки ощущала, что эти чувства омрачены какой-то обидой.

– Вы знаете, – спросила она, – что Карло хочет пойти с вами в суд?

Мария изменилась в лице:

– Надеюсь, Крис ему не позволит.

– А я думаю, что позволить можно, и надеюсь, что он сделает это. Карло очень хочет. Конечно же, ради вас.

– Нельзя ему, – настаивала Мария. – Просто нельзя. Я совсем не хочу, чтобы он слушал все это.

Она посмотрела на Терри.

– Самое худшее для него, – не сразу ответила та, – когда родители обходятся с ним как с ребенком.

– Не вам решать, – отрезала Мария сдавленным от злости голосом. – Вы не имеете никакого представления обо всем этом. Что все это значит для Карло. Ни малейшего представления.

Терри замерла, пораженная силой внутреннего напряжения, так исказившего еще недавно бесстрастное лицо. И как будто по спине провели холодными пальцами – она вдруг поняла, что Мария Карелли способна убить любого, покусившегося на то, что свято в ее сердце. Но что для нее свято, Терри не знала.

– В этом случае, – мягко произнесла она, – Крис вправе сам решать, разве не так? А то, что вы не можете или не хотите сказать мне, вы, наверное, могли бы сказать ему. Естественно, если Крис пока еще не знает этого.

Мария молчала, будто пораженная услышанным, потом посмотрела на Терри долгим оценивающим взглядом:

– Вы воспринимаете все очень чутко, Терри, к тому же вы очень способный адвокат. Но проблема вовсе не юридическая, и это только моя проблема, и ничья больше. Пожалуйста, не вмешивайтесь. Вашего вмешательства не требуется.

Во что не вмешивайтесь? Пока она размышляла над этим, пришел интервьюер.

Грег Кук, подтянутый худощавый мужчина за сорок, казалось, источал энергию, даже оставаясь неподвижным. В стремительном темпе он поздоровался с Марией, с которой был знаком, был представлен Терри, пригласил женщин занять прежние места. К их блузкам прикрепили микрофоны. Терри двигалась как автомат – не выходил из головы разговор с Марией.

– Мы прокрутим это в вечерних новостях, – объяснил Кук. – Посмотрите на себя сегодня в семь вечера.

Съемка началась. После небольшого вступления и объявления номера телефона офиса Терри Кук обратился к Марии:

– Почему вы здесь?

Наклонившись вперед, она сосредоточила взгляд на камере:

– Мы полагаем: то, что Марк Ренсом пытался проделать со мной, он мог проделать с кем-нибудь еще. Если это так, прошу тех женщин откликнуться и выступить ради меня со свидетельством.

– Это может вам помочь?

В глазах Марии была печаль:

– Да, поскольку, как ни ужасно, но факт: любая женщина, заявившая о том, что стала жертвой нападения на сексуальной почве, наталкивается на стену недоверия. – Она сделала паузу, на лице – доверчивость и искренность. – Тем более когда женщина обвиняется в убийстве и оправдать ее может только факт покушения на изнасилование.

Кук кивнул:

– Но это, согласитесь, экстраординарный шаг.

– Согласна. Но самое экстраординарное в том, что в четырех случаях из пяти потерпевшие не заявляют об изнасиловании. – Она заговорила оживленней, с большей убежденностью: – Мы верим, что одна из этой четверки – порождения коллективного страха, который общество слишком долго культивировало во всех женщинах, – а именно та, жизнь которой исковеркал Марк Ренсом, смотрит нашу передачу.

Тон показался Терри слишком решительным, скорее официальным, чем задушевным. У Кука за очками в черепаховой оправе поднялись брови.

– Но – я рассматриваю проблему с точки зрения психологии, а не морали – почему травма, которая помешала женщине помочь себе, не помешает ей же помочь вам?

Это совершенно верно, подумала Терри. Она смотрела на Марию, будто была одной из безымянных телезрительниц, с замиранием сердца ждущих ответа.

– Потому что, – спокойно произнесла та, – речь идет не только о том, что произошло со мной. Да, действительно, на карту поставлена моя жизнь, моя свобода, мое доброе имя, которое я пытаюсь сохранить: либо я жертва и буду реабилитирована, либо в определенной степени виновна в убийстве. – Мария смолкла, будто пораженная открывшейся ужасной перспективой. – В конечном итоге, где бы жертвы ни выступали против изнасилования, эти выступления уменьшают число потерпевших. Да, я действительно прошу помощи, мне нужна эта помощь. Но верно и то, что всякий, кто поможет мне, даст надежду многим и многим другим.

"Во всем расчет, все показное", – так говорила Мелисса Раппапорт о Марии. Сказано, наверное, излишне категорично, необъективно, но выступление Марии показалось Терри набором лозунгов, а не словами искренней боли.

Движимая неожиданным порывом, она вмешалась:

– Можно мне сказать несколько слов?

Кук и Мария повернулись к ней, повернулись к ней и камеры. Кук смотрел с любопытством, Мария – с удивлением. Кук сказал:

– Конечно, миссис Перальта.

Вдруг Терри поняла, что не в состоянии вымолвить ни слова; длившееся несколько секунд замешательство показалось ей бесконечным.

– Для той, что была изнасилована, – начала она наконец, – изнасилование – не какое-то там абстрактное "дело". – Терри замолчала, подыскивая подходящие слова; неожиданно оказалось, что совсем не трудно смотреть в камеру. – Это глубоко личное, от этого женщина чувствует себя униженной и опозоренной. Мы не обращаемся к "женщинам" с просьбой "защитить" других женщин. Мы просим женщину, которая чувствует свое одиночество, вспомнить то, что она никогда никому не рассказывала, то, что она старалась похоронить в глубине своей души, чтобы никогда не думать об этом. – Помолчав, Терри закончила еще мягче: – После того, что произошло, это для нее единственный способ защитить себя.

Угловым зрением она уловила неприязнь в лице Марии. Кук казался удивленным.

– Вы, кажется, оспариваете основные положения предыдущего выступления?

Терри опустила взгляд. У нее было ощущение, что ей делают внушение. Снова подняв глаза, увидела нацеленную на нее камеру.

– Я никого не оспариваю, – спокойно промолвила она. – Мои слова обращены не к тем, кто находится здесь. Я обращаюсь к той, которую не знаю, кто может смотреть нас сейчас в одиночестве, или с мужем, или с детьми, или со своим другом. Но с кем бы она ни была – все равно она совершенно одна. Потому что она – единственная, кто знает.

– Вы хотите сказать, что она не даст о себе знать?

– Нет, не это. – Терри сделала вдох, принуждая себя говорить медленней и отчетливей. – Я хочу сказать, что, рассказав о себе, она поможет прежде всего самой себе. Потому что, если ее изнасиловали, она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека.

Кук кивнул:

– Вы явно сочувствуете людям, которых разыскиваете.

Отвернувшись от камеры, Терри почувствовала, как оборвались незримые нити, связывающие ее с женщиной, которую она представляла себе.

– Я проходила практику адвокатом по делам об изнасиловании. На юридическом.

Мгновение Кук смотрел на нее. Потом произнес:

– Тереза Перальта, Мария Карелли – спасибо за выступление в вечерних новостях Си-эн-эн.

Интервью закончилось.

Мария, выглядевшая обескураженной, придя в себя, уронила только:

– Спасибо.

Терри не ответила.

В лифте Мария заговорила:

– Неудивительно, что вы нервничали. У вас никакого представления ни о телевидении, ни о том, как помочь мне.

Терри обернулась к ней. Спросила очень мягко:

– Чего не скажешь о вас, не так ли?

Мария посмотрела, как будто собираясь ответить, но сказала лишь:

– В два у меня встреча. Мне надо переодеться. Пожалуйста, отвезите меня в отель…

… И теперь, шестью часами позже, Терри сидела рядом с Ричи на диване, смотрела выпуск новостей. Елена играла рядом кубиками, подаренными Карло.

Показали клип с Марией Карелли, обращающейся к толпе на ступеньках Дворца правосудия. В простой блузке и юбке, без лидерских замашек – у нее был вид настоящей жертвы; каждый раз, когда толпа разражалась аплодисментами, Терри чувствовала, что это не может не оказать своего воздействия на Маккинли Брукса.

– Вы пришли сюда, – говорила Мария, – потому что поверили мне. За это я вам очень благодарна. Вы собрались не только ради меня – ради всякой женщины, пережившей стыд и трагедию изнасилования.

– Очень хорошо, – одобрил Ричи. – Не замыкается в рамках частного случая, говорит не только о себе.

Терри кивнула:

– Это, конечно, хорошо. Только не думаю, что этим можно задеть за живое потенциальных свидетелей.

– Еще раньше, – звучал голос комментатора, – мисс Карелли и один из ее адвокатов, Тереза Перальта, обратились к женщинам, которые подвергались надругательству со стороны Марка Ренсома, с настоятельной просьбой дать свидетельские показания.

У обратившейся к телезрителям Марии рассудочность явно сквозила и во взгляде, и в тоне голоса. Лицо, хотя и скорбное, было спокойным.

– И здесь она тоже хорошо выступает, – заметил Ричи. Когда камера наплыла на Терри, вид собственного лица поразил ее: она выглядела неуверенной, смущенной и больше походила на жертву, чем на адвоката жертвы. Терри вспыхнула. Услышала собственный голос – в голосе оказалось меньше твердости, чем ей представлялось:

– … она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека.

Передача закончилась. Терри сидела на диване, скрестив руки, краем уха слушала лепет игравшей Елены.

– Не знаю, Терри, – заговорил наконец Ричи. – Не уверен, что получилось то, чего ты хотела.

Он говорил так, будто хотел утешить ее, убедить в том, что в следующий раз непременно получится удачней. Будто не знал, как знала она, что следующего раза не будет.

– Я выступила настолько хорошо, насколько смогла.

– Знаю, Тер. Тон был неверный, в этом все дело. Сидит женщина, которую ты себе представляешь, – вот рядом ее муж, ребенок… Она подумает и не решится снять телефонную трубку. – Ричи безнадежно пожал плечами. – Не стоит ее осуждать. Думаю, немало женщин по собственной воле оказываются в ситуациях, которых – они это прекрасно знают – следует избегать. То есть сами себя ставят в такое положение.

Терри не отвечала. Наконец сказала:

– Поиграю с Еленой. Включи телефон на запись. Может быть, кто-нибудь позвонит.

– Конечно. – Помолчав, Ричи спросил: – Как насчет обеда?

– Я немного устала. Не приготовишь ли макароны с сыром? Елена поможет.

– А может быть, закажем пиццу? Мне еще надо поработать на компьютере.

Терри посмотрела на него:

– Только без перца. Елена не любит.

Когда принесли пиццу, поперчена была только порция Ричи. Ни одного сообщения по телефону не было.

– Очень плохо, – сочувственно проговорил Ричи. – Получилось, как я и предполагал.

Четырьмя часами позже, когда Терри проверила в седьмой раз, записи по-прежнему не было. Ричи уже спал.

Терри, бесшумно раздевшись, облачилась в длинную тенниску. Легла рядом с Ричи, смотрела на циферблат будильника, отсчитывающего ее бессонные минуты.

В час сорок пять она проснулась.

Звонил телефон.

Она вскочила, протянула руку, чтобы схватить трубку, прежде чем Ричи проснется.

– Алло.

В ответ – слабое гудение, голоса не было слышно. Задвигался Ричи.

– Что за черт…

Терри положила руку ему на плечо. Повторила в трубку:

– Алло.

Еще какое-то мгновение слышался только гул, потом женский голос спросил:

– Это Тереза Перальта?

Терри внутренне напряглась.

– Да. Это я.

– Я узнала ваш голос. – Снова пауза. – Извините за поздний звонок. Но я не могла уснуть.

– Как вы узнали мой домашний номер?

– Я вначале позвонила в справочную. – Женщина рассмеялась дребезжащим смехом. – Если бы с третьей попытки не связалась с Беркли – не стала бы звонить.

– Все нормально. – Терри помедлила. – Вы можете назвать себя?

– Да. – Новая пауза. – Меня зовут Марси Линтон.

Мгновение Терри вспоминала:

– Писательница?

– Вы читали меня?

– Да. – Терри почувствовала запоздалое удивление. – В "Нью-йоркере".

– Очень приятно. – Вежливые слова были сказаны искренним тоном – как будто и глухой ночью Марси Линтон было приятно узнать, что незнакомка читала ее рассказы. – А я смотрела вас по телевизору. И была очень тронута.

– Да?

– Да. – Финальная пауза. – Вы обращались именно ко мне.

 

4

За три дня до предварительного слушания Тереза Перальта во взятом напрокат "форде-эскорте" с шипованной резиной ехала долиной в Скалистых горах – вздымались черные и белые зубцы вершин, поросшие лесом склоны были так круты, что казалось вот-вот опрокинутся на грунтовую дорогу. Слева отвесная дамба спускалась к потоку, его серые и серебряные водовороты разбивались о стволы и ветви застрявшего на отмели сплавного леса, белого от свежевыпавшего снега. Дорога впереди была покрыта льдом и в лучах утреннего солнца ослепительно сверкала.

Терри включила пониженную передачу. Она забыла взять солнцезащитные очки и теперь, щурясь от нестерпимого блеска, осторожно вела машину, испытывая при этом огромное напряжение – ей впервые пришлось ехать по зеркально-гладкой ледовой поверхности. Вспугнутый олень, едва касаясь земли, несся прочь от шуршания шин и гудения мотора. И не было никого вокруг.

Машина достигла края долины. Горы вздыбились круче, сомкнулись плотней, Терри еще острее почувствовала, как ничтожно мала перед их величием. Единственным утешением было то, что она смогла осознать это чувство и пробивалась своим путем. Марси Линтон – Терри не сомневалась в этом – чувствовала себя здесь еще менее уверенно.

Линтон, как она сама объяснила, писала роман в коттедже своего дяди, расположенном в десяти милях от Аспена. Сюда, четыре года назад она и пригласила Марка Ренсома. На этом телефонный разговор закончился.

Двадцатью минутами позже перед Терри открылась гравийная дорога.

Дорога эта свернула влево, к подножию холма, пробежала по узкому мостику из железнодорожных шпал, пересекавшему поток, нырнула под сосны и закончилась петлей за деревянным гаражом с разместившимся в нем новеньким "джипом-чероки". Рядом с гаражом были видны атрибуты зимней сельской жизни – мини-снегоочиститель, стог сена, покрытый брезентом. От дороги каменная тропинка карабкалась вверх по холму к дому.

Дом был в два этажа, из стекла и дерева, с каменной трубой и студией, где, как предположила Терри, писала свой роман Марси Линтон. Через стеклянную входную дверь стройная женщина высматривала Терри.

Женщина была одета для прогулки – ботинки, джинсы, зеленый свитер; длинные медно-красные волосы стянуты на затылке. Но тяжелая зимняя одежда лишь подчеркивала ее хрупкость, было в ней что-то сугубо городское, неуместное в этой обстановке. Когда женщина вышла навстречу, Терри смогла получше разглядеть бледную кожу, пытливые карие глаза, печальное лицо с тонкими, изящными чертами и едва заметными веснушками. Она была удивительно молода.

– Я Марси Линтон, – представилась женщина. – Рада, что вы нашли меня.

Говорила она отчетливо, но очень тихо, почти шепотом. Протянутая рука была так хрупка, что у Терри появилось ощущение, что она сжимает в ладони птенца.

– Спасибо, – сказала Терри, – я рада, что вы откликнулись.

Марси Линтон посмотрела на свои ботинки, как бы желая убедиться, что в них можно ходить по снегу.

– Вы когда-нибудь писали? – спросила она и подняла глаза на Терри. – Знаю, это звучит глупо и в какой-то степени снобистски, но мне кажется, что большинство писателей, представляя себе чувства других, всегда в какой-то степени сопереживают. Вы так точно описали мои ощущения, что мне показалось – но мне обращается моя старая знакомая.

Терри покачала головой:

– Я никогда не писала – даже не представляю, как начать. – Она посмотрела на Марси с удивлением. – Не ожидала, что вы, такая юная, так много успели написать.

– Мне двадцать восемь. – Та наклонила голову. – А вам?

– Двадцать девять.

Марси окинула ее оценивающим взглядом, потом промолвила:

– Всякий раз, когда я пыталась представить себе, как рассказываю об этом, мне виделся белый полисмен с пустым лицом, жестоким, как на ацтекских рельефах. – Она помолчала. – Наверное, он представлялся мне похожим на Ренсома.

Терри внимательно разглядывала ее. Марси Линтон умела выразить словами свои чувства, и Терри непроизвольно прониклась к ней уважением и симпатией. Они все еще стояли на улице, как будто медлили, не спешили шагнуть в историю этой худенькой женщины, всю боль которой даже она сама не могла выразить словами.

– Не найдется ли у вас кофе? – спросила Терри. – Я продрогла.

– О, конечно. – В голосе Марси было раскаяние. – Входите.

Внутри не было той простоты, которая представлялась Терри: пол, тщательно выложенный каменными плитами разной величины и формы, мраморный камин, высокие потолки, широкие оконные рамы, как бы обрамляющие горы. На полу разбросаны звериные шкуры, шкуры и над камином, лосиная голова высовывалась из стены.

Хозяйка проследила за взглядом гостьи.

– Их убил мой дядя, – пояснила она. – Я не могу здесь работать.

Терри кивнула:

– А я не могу себе представить, как можно охотиться. Или даже иметь ружье.

Марси посмотрела на лося:

– Нет, у меня теперь есть ружье. Но для другого. Терри помолчала, не зная, что сказать, и спросила наконец:

– Здесь вы из-за лыж?

– Нет. – Говорившая не обернулась. – Я приезжала сюда ради тишины и спокойствия.

Печаль и даже тоску потери уловила Терри в голосе женщины. Та пожала плечами – как бы в ответ на свои собственные невысказанные мысли.

– Вы кофе с чем будете пить?

Терри вспомнила Мелиссу Раппапорт, которая, чтобы оттянуть разговор о Марке Ренсоме, вызвалась варить кофе. Даже здесь, где Ренсом побывал лишь однажды, Терри чувствовала его незримое присутствие, нарушающее покой этого дома, заставляющее Марси Линтон хранить у себя ружье.

– Ни с чем, просто черный. Спасибо. Хозяйка исчезла.

Терри села на диван за тяжелый дубовый кофейный столик. На его нижней полке лежали два тома поэзии, массивная книга об импрессионистах и альбом фотографий Джорджии О'Киф, выполненных Стиглицем среди них – несколько фотографий, где она позировала обнаженной. Книги, несущие в себе городскую изнеженность с налетом женской чувственности, должны были смягчить суровый мужской интерьер комнаты.

Вернувшись, Марси говорила суше, деловым тоном. В ее голосе не было ничего от раппапортовской горестной иронии интеллектуалки; рассказывая, она как будто разбирала завалы памяти в поисках ключа к происшедшему. Протянув кружку Терри, она села в массивное кресло напротив.

– Итак, – спросила она, – я должна буду давать показания?

– Только если захотите. – Подумав, Терри добавила: – Мы не можем заставить вас.

Ее собеседница размышляла над сказанным. Наконец подытожила:

– Но единственная возможность помочь – это выступить свидетелем. – Голос был размеренным и приглушенным.

– Да, – ответила Терри, – к сожалению, только так.

Марси кивнула, кивнула своим мыслям; было впечатление, что этим молчаливым жестом она утверждает истину в собственном сознании.

– На открытом процессе?

– Если судья Мастерс найдет, что это действительно имеет отношение к попытке Ренсома изнасиловать Марию Карелли. – Терри помолчала. – Если она намерена прекратить дело, тогда дача показаний, конечно, будет публичной – это в ее собственных интересах. Чтобы не было обвинений в пристрастности женщины-судьи.

Марси медленно потягивала кофе.

– Мне кажется, на судью так давят…

Фраза прозвучала устало, как будто сама мысль о том, что на кого-то оказывается слишком большое давление, лишала ее мужества. Терри впервые натолкнулась на новеллы Марси Линтон, листая "Нью-йоркер" в приемной акушерки; герои Линтон тратили больше времени на размышления, открывать ли дверь собственной квартиры, чем на все свои дела за этой дверью. Терри, отдававшая должное способности автора тонко чувствовать жизнь, считала, что робость и нерешительность ее героев оказывают пагубное воздействие на читателя – у нее было ощущение, что это чтение и ее лишает сил. Более того, глядя на писательницу сейчас, Терри чувствовала, что каким-то образом внутреннее состояние Линтон влияет и на нее, Терри, и она не вправе противиться этому.

– Давление испытывают все, кто участвует в процессе, – отозвалась наконец Терри. – И на вас тоже будет давление. У каждого в зале суда свои собственные интересы, и каждый готов бороться за них. Как и Крис, мой босс.

Она задумалась.

И Крис, пожалуй, больше всех.

Собеседница смотрела в пол.

– Как узнать, что делать в этой ситуации.

За этой откровенной фразой Терри почувствовала совершенно полное одиночество.

– Вы полагаете, – осторожно спросила она, – что мы могли бы обсудить это?

Та подняла на нее глаза:

– Ну а если я откажусь выступить свидетелем?

– Тогда все останется между нами. – Терри помолчала. – Останется в моей душе, как и все, что касается только меня. О чем я никогда ни с кем не говорю.

Марси Линтон изучала, казалось, лицо гостьи. Потом сказала просто:

– Давайте я расскажу вам, как все было.

И почему, подумала Терри, ты решилась на это.

Она сделала глубокий вдох, кивнула и, продолжая пить кофе, смотрела на сидевшую напротив женщину поверх кружки.

– Мне было двадцать четыре, – начала Марси, – за три года до этого я закончила Барнард. Приехала сюда, чтобы писать роман, который надеюсь закончить только сейчас.

У последней фразы – горестный подтекст, подумала Терри. И поинтересовалась:

– А о чем он? Или это глупый вопрос?

– Не глупый – трудный. – Женщина снова принялась разглядывать свои ботинки. – Наверное, мое призвание – писать рассказы, а не романы. Некоторые просто не могут делать и то и другое. – Она подняла взгляд на Терри. – Марк Ренсом, конечно, мог…

Терри наблюдала. За внешним спокойствием собеседницы угадывалось внутреннее напряжение.

– Вы восхищались им?

– Как романистом – да. Наше восприятие жизни было совершенно разным, убеждения также не совпадали. Но во всех своих произведениях Ренсом – удивительный рассказчик, мастерски создающий характеры. Его герои, по крайней мере герои-мужчины, как будто из плоти и крови – он делал их такими, что на тысяче страниц они борются, дышат, дрожат от негодования, ярости, радости. – Марси покачала головой. – Мы совсем не походили друг на друга. Я думаю, подобного ему не было.

– Как вы встретились?

– На писательской конференции. – Голос ее сделался спокоен. – Я приурочила к своему приезду в Аспен два события – начало работы над романом и встречу с Марком Ренсомом.

Терри была озадачена.

– Вы собирались провести с ним какое-то время? – Увидев обиду в глазах Марси, поспешно проговорила: – Я имею в виду, что у человека типа Ренсома могли здесь быть друзья, люди, старающиеся обратить на себя его внимание, мечтающие, например, пообедать с ним.

Лицо писательницы озарилось гордостью.

– К тому времени у меня уже была публикация в "Нью-йоркере". Мои произведения знали. – Тихо, как бы про себя, она добавила: – Молодые литераторы не умеют правильно оценить свои возможности. Если бы умели, они никогда ничего не написали бы.

– Марк Ренсом знал ваши произведения?

– Он знал о них. – Голос Марси сделался еще тише. – Перед конференцией Дейвид Уайтли, мой редактор, сам позвонил Марку Ренсому. Чтобы попросить его "позаботиться обо мне".

Терри попыталась представить себе попечительство Марка Ренсома об изысканных творениях Марси Линтон – это было бы похоже на интерес Ван Гога к японской акварели.

Линтон отвернулась.

– Дейвид – очень милый человек. Когда на его вопрос, снизошел ли до меня Марк, я ответила утвердительно, он буквально просиял.

И снова, подумала Терри, за немногими фразами ясно вырисовывается ситуация: замкнутый литературный мирок, нуда стремится Марси Линтон; простодушие ее благодетеля; ее желание добиться признания; ее боязнь лишиться дружбы и страх дурной славы, выступи она с обвинением Марка Ренсома в изнасиловании. При всей специфичности ситуации писательница оказалась перед обычной дилеммой женщины, изнасилованной респектабельным мужчиной, – будь то в маленьком городке, в университете или после официального приема. Вдруг Терри почувствовала себя униженной и оскорбленной.

– Что с вами? – спросила хозяйка. Терри стряхнула с себя оцепенение:

– Синдром сопереживания, я думаю. Мне представился тот благодетель, белобрысый редактор, так польщенный тем, что Марк выполнил его просьбу. И то, как одиноко вам тогда было.

– У Дейвида волосы черные, и он слишком худой, чтобы походить на благодетеля. Но чувствовала я себя действительно очень одиноко. Утром, когда я встретила Дейвида, у меня были разбиты губы, внутри все болело. – Она смолкла, глядя на свои колени. – Когда Ренсом сделал это со мной, я была девушкой строгих правил.

Терри непроизвольно скрестила руки на груди. Тихо спросила:

– Как это произошло?

Марси кивнула слегка; этот малозаметный кивок, не имея, по-видимому, никакого отношения к вопросу Терри, предназначался ее собственным мыслям.

– Я так гордилась, – негромко произнесла она, – тем, что в двадцать три опубликовалась. Думала: мои произведения столь незаурядны, что сам Марк Ренсом захочет прочитать их.

Как и ее герои, подумала Терри, Марси Линтон сама создает проблему двери, которая оказывается незапертой. Она ждала, гадая о том, что в сдержанности собеседницы от ее характера, а что – результат надругательства Ренсома. Та молчала, и тогда Терри спросила:

– Когда вы встретились в первый раз?

Марси казалась погруженной в свои воспоминания.

– Это было в последний вечер конференции, – ответила она. – В баре фешенебельного, по местным понятиям, отеля "Маленькая Нелл", битком набитого писателями, энтузиастками зимнего спорта и поджарыми мужчинами в лыжных костюмах. Но его я узнала сразу – по густому голосу и, конечно же, по рыжим волосам. Когда я представилась Марку, а он улыбнулся мне как старой знакомой, я была глубоко тронута. "Марси Линтон, – сказал он, – самая знаменитая двадцатичетырехлетняя писательница со времен Сильвии Плат. Дейвид Уайтли говорит, что вы почитаете мне свои новеллы. – Он ухмыльнулся. – Одни только новеллы".

Марси помолчала, как будто стыдясь своей прежней наивности и не решаясь в ней признаться.

– Достигнув кое-чего в литературе, я не вполне осознаю свой социальный статус – наверное, из-за того, что я натура созерцательная, не прагматичная. Но в тот момент, когда Марк пожимал мне руну, у меня появилось ощущение причастности к миру уверенных в себе людей – безоглядно уверенных, почти нахальных. Мне показалось вполне закономерным, что самый знаменитый писатель Америки интересуется мной. "Наверное, читать новеллы не придется, – ответила я. – Я только что начала писать свой первый роман". "Очень хорошо, – подхватил он. – Новелла по сравнению с романом, как изюм по сравнению с вином: героев можно либо засушить, либо позволить им дышать полной грудью. – Он расхохотался. – Не знаю, как вам моя метафора, но именно так я чувствую". "Позволю им дышать. – Я тоже засмеялась. – Надеюсь, от этого у них не будет головокружения".

Она замолчала и, видимо, перенеслась мысленно от себя прежней – 24-летней, экзальтированной – к теперешней осторожной женщине, которая сидела рядом с Терри.

– Стараясь разобраться в себе, – со спокойной иронией проговорила она, – начинаю понимать, из-за чего я никогда не рассказывала об этом. Больно вспоминать собственную глупую браваду.

– А что было потом?

Рассказчица провела кончиком пальца по запястью, будто для того, чтобы убедиться – на месте ли старый шрам. Теперь она говорила так, будто ее постоянно сдерживал некий внутренний цензор:

– Какое-то мгновение Марк смотрел на меня. "Если вы только что начали, – сказал он мне, – я готов подождать". Он потягивал вино и вдруг, как будто новая мысль пришла ему в голову, спросил: "А не принесли ли вы с собой несколько страниц?" Боже мой, я решила, что он хочет прочитать их. Я была испугана и взволнована – больше, пожалуй, взволнована. "Мне нет необходимости приносить их с собой, – ответила я. – Они здесь, поскольку я здесь живу. Живу в полном одиночестве и буду так жить, пока не закончу роман". – Задумчиво и тихо Марси добавила: – Мне хотелось сказать, что ради работы над романом я стала затворницей. Но понять можно было иначе – как предложение уйти из отеля, подальше от глаз всех прочих, туда, где свобода ничем не ограничена, и что я готова ради него на все.

В толстом вязаном свитере она казалась особенно хрупкой.

– У него заблестели глаза. Я еще подумала: старый писатель оживился в присутствии молодого, ему приятна встреча с человеком одной с ним породы. Ренсом сказал чрезвычайно любезно: "Мне бы хотелось почитать". Помнится, я вообразила тогда: Марк Ренсом говорит так, потому что восхищен женщиной-писательницей. – Марси покачала головой. – Я была из тех самовлюбленных молодых людей, которым уже сказали, что они талантливы, но которым еще предстоит узнать, что талант их не безграничен. И потому мне уже представлялись блестящие приемы, восторженные статьи в "Таймс" и "Нью-Йорк ревью", большая писательская дружба, которая начнется с этой встречи. Моя известность.

В ее голосе, мягком и ясном, слышалось презрение к себе.

– Боже мой, как глупа я была, как восторженна, как не похожа на людей, о которых собиралась писать! Стыдно вспомнить.

– Ну почему? – возразила Терри. – Это же так естественно – мечтать.

– Конечно. Но сохраняя при этом ясную голову. И не приписывая другому то, чего нет и в помине.

– Но это вполне нормально: брать пример со старшего, стремиться походить на него, желать сближения с ним. Правда, в случае с женщиной могут быть особые проблемы. Может статься, что мужчина, которому бы готовы довериться, в мыслях уже раздевает вас.

Марси взглянула на нее:

– Мы обязаны знать о таких вещах. И никогда не забывать о них. А бот я забыла.

– Однако за такую забывчивость, – тихо промолвила Терри, – нельзя карать изнасилованием.

Собеседница медленно покачала головой; и снова было ощущение, что жест этот относится к ее невысказанным мыслям.

– Я предложила встретиться на следующее утро, за завтраком. "Не беспокойтесь, – ответил он. – Я хочу освоиться на местности. Почему бы вам не остаться дома – а я разыщу вас?" Это выглядело как небольшое приключение. Игра, так сказать.

– На следующий день, – продолжала вспоминать Марси, – я была так взволнована, что едва могла работать. Выставила все бутылки с вином, какие у меня были, чтобы Марк мог выбрать, нарезала сыр и завернула в целлофан, чтобы не суетиться, не нервничать, когда он придет. Каждые полчаса вставала из-за стола, смотрела – не появился ли его автомобиль. Ждать было невыносимо, и я уже готова была позвонить ему. В четыре тридцать, когда я наконец смогла погрузиться в работу, в дверь постучали. Это был Марк Ренсом. Он привез из города суси и бутылку дорогого вина. "Все по порядку, – сказал он. – Положи это в холодильник и покажи мне место, где я могу спокойно читать".

Марси непроизвольно посмотрела наверх.

– Я отвела его в студию. Туда, где писала. Приготовила для него пятьдесят страниц. Свеженькие, чистенькие – текст, который несколько раз переделывала. Лучшее, на что была способна.

Погруженная в воспоминания, она говорила вяло.

– Он уселся в мое кресло, поставил локти на стол, взмахом руки удалил меня. И, казалось, с головой ушел в рукопись. – Упавшим голосом она закончила: – Помнится, я решила, что он хочет познакомиться с моим творчеством. Узнать меня поближе.

Странно слушать Марси Линтон, подумала Терри, если раньше доводилось читать ее беллетристику. В устном рассказе, как и на страницах своих произведений, она не стремится к откровенности: о страданиях говорит косвенно, речь полна недомолвок и намеков.

– И вы почувствовали, что он заинтересовался, – предположила Терри.

Рассказчица взглянула на нее.

– Я почувствовала, – тем же голосом сказала она, – что открылась ему совершенно.

Она отвернулась к камину.

– Я спустилась вниз, сюда, постаралась чем-то занять себя. Открыла бутылку вина, которую он принес, – какой был аромат! Затопила намин. Но занимало меня все время только одно: как он примет мою работу. У нас, писателей, есть одно преимущество: мы избавлены от ужаса или экстаза, что испытывает, допустим, певец, выходя на сцену. Но в тот момент я была как бы на месте певца и моей публикой был Марк Ренсом.

Она понизила голос:

– И я чувствовала себя совершенно беззащитной. Прошел час, прежде чем он закончил, стемнело. Услышав его шаги на лестнице, я хотела бежать. Он вошел сюда, в гостиную. – Женщина помолчала. – Стоял, не говоря ни слова. Смотрел на меня проницательным взглядом, но о чем он думает, было для меня загадкой. Я не вынесла затянувшегося молчания. "Что, – спросила я, – никуда не годится?". Он не отвечал, а я казнилась: вместо того чтобы показать себя человеком тонкого, независимого ума, лепечу, как ничтожный проситель. А улыбка, которой я сопроводила свой вопрос, представилась мне особенно жалкой.

Линтон скрестила руки на груди.

– Было такое ощущение, что я обнажилась перед ним, а он даже не прикоснулся ко мне.

Терри огляделась вокруг. Был полдень, и в окно было видно, как сверкают алмазными блестками заснеженные сосны, как солнечный свет заливает зубчатые вершины гор на дальнем краю долины. Но Терри виделось иное: слепая темнота окон, замкнутое пространство гостиной, жмущееся к каминному огню, блики которого пляшут на каменных плитах и звериных шкурах. Мужчина с отблесками огня в глазах и тоненькая юная женщина, стоящие друг против друга, разделенные лишь несколькими футами.

– И что же? – спросила Терри. Марси не отрываясь смотрела на камин.

– "О, я бы не сказал, что это никуда не годится", – ответил он и слегка улыбнулся. Эта легкая улыбка придала его словам безжалостный смысл; было ясно, что ответ его относится не столько к написанному мною, сколько к тому, как жалко я пролепетала свой вопрос. – Она обернулась к Терри – глаза полны неутихающей боли. – Потом, ночью, когда я обдумывала все это, мне показалось, что он постоянно стремился сломить мою волю.

Терри вдруг почувствовала собственную беззащитность.

– И ему удалось это?

Марси молча кивнула.

– В школе, – проговорила она наконец, – прежде чем открыть для себя писательство, я постоянно угодничала. Старалась всем сделать приятное, предупредить чужое желание, из кожи лезла, чтобы получить отличную оценку. И все это – чтобы угодить другим.

Она еще помолчала.

– Своими словами Ренсом как будто перечеркнул все мое писательство, и я снова стала маленькой угодливой девочкой. Все, что я смогла выдавить из себя: "Может быть, поговорим об этом?" Это прозвучало так жалобно! Марк только ухмыльнулся. Как будто и этот разговор, и я сама были чем-то недостойным внимания. "Конечно, – ответил он, – но вначале немного вина, чтобы появилось желание об этом говорить".

Первые признаки раздражения появились в голосе рассказчицы.

– Он не скрывал своего высокомерно-покровительственного отношения. Но мне и в голову не приходило сказать ему об этом. – Она добавила с горечью: – Я наливала ему вина, как официантка, старающаяся угодить клиенту. Я снова угодничала, как когда-то. "Налей-ка и себе, – сказал он, – и сядь. Не так уж все и плохо". Это убило меня совершенно.

– Что вы почувствовали?

Марси, казалось, не слышала вопроса.

– Я не могу пить много – меня начинает тошнить, мне становится не по себе. Но в тот момент я почувствовала себя объектом насмешек. И мне захотелось избавиться от этого ощущения. – Ее медленная речь была пронизана болью. – Я села рядом с ним на диван, поставила два бокала на кофейный столик. Увидев, что я наполнила свой бокал доверху, Марк Ренсом снова ухмыльнулся.

Терри стало зябко. Минуту длилось молчание, потом Линтон продолжала:

– Он не говорил о моем сочинении, пока я не выпила один бокал и не принялась за другой. – Линтон ссутулилась. – И тогда сказал мне, что он думает.

– И что же он сказал?

– Суть не в сказанном, а в том, как он говорил – безучастно разбирал работу по косточкам, проявляя какой-то научный, а не личный, живой интерес. Но как раз живости, как я поняла из его слов, не хватало моим героям. – Писательница повернулась к Терри: – Когда хороший редактор работает с молодым автором, он или она щадит авторское самолюбие, говорит только о самом важном. А Марк Ренсом так и сыпал остротами и колкостями в мой адрес. Так не вел себя со мной ни один редактор, он был абсолютно безжалостен, разбирая эпизод за эпизодом.

Невидящим взглядом она уставилась в полированную поверхность кофейного столика.

– Время от времени, не переставая говорить, он наполнял наши бокалы. И, конечно же, я продолжала пить.

Терри заметила, как она побледнела.

– Когда он подошел к своему последнему замечанию, я сидела как парализованная – и от вина, и от унижения.

Терри почувствовала за последней фразой нечто невысказанное.

– А что это было за "последнее замечание"? – спросила она.

Марси провела ладонью по глазам.

– Что губит произведение, сказал мне Ренсом, так это вялое описание секса. Я почувствовала, что полностью оцепенела. И когда наконец смогла заговорить, было ощущение, что мой язык распух. – Вспоминая, она наклонила голову. – В основу эпизодов была положена история моей собственной любви.

Терри не нашлась, что на это ответить, и Марси продолжала:

–,А мне нравится, – сказала я ему. – Это очень узнаваемо. Оба они – интеллектуалы, и так молоды, так неопытны. Очень робко проявляют свои чувства, и достаточно умны, чтобы скрывать это". Я была в отчаянии, я почти умоляла его. "Позже в этой книге, – объясняла я, – они познают друг друга. Ведь это только начало". Кажется, эти слова его рассердили. "Такое впечатление, – возразил он, – что они боятся прогадать. Ты же знаешь, что сексом занимаются без страховых полисов". Смолкнув, он смотрел на меня долгим взглядом. "Секс, – почти прошептал он, – это всегда спонтанность, это сама опасность".

Взгляд мисс Линтон был неподвижен, как будто она всматривалась в прошлое.

– Его замечание перевернуло мое представление о происходящем. Я поняла: его занимает не моя книга, а я сама. Когда он обнял меня, комната закружилась.

Марси заговорила без всякого выражения. Как будто Ренсом вновь был готов посягнуть на нее, и она, не сумев остановить его в жизни, должна была снова переживать все это в воспоминаниях. Она говорила почти беззвучно:

– Я как будто окаменела, чувствовала себя слишком разбитой для всякого сопротивления. Потом он по-хозяйски засунул руку мне под блузку и положил два пальца на сосок.

Терри смотрела в сторону. Было легче просто слушать, не глядя собеседнице в лицо. Но, когда та заговорила снова, в голосе ее не было боли – было удивление:

– Знаете, что он сделал? Зажав сосок пальцами, ладонью другой руки схватил меня за лицо и спросил: "Ты когда-нибудь видела Лауру Чейз?"

Терри почувствовала, что ее знобит, потом озноб незаметно прошел. Когда Линтон заговорила снова, она молча смотрела в пол.

– С вами все в порядке? – спросила Марси.

Тот же самый вопрос задавала Терри Мария Карелли; в какой же момент, подумалось ей, она не смогла сохранить позицию стороннего наблюдателя? Она почувствовала себя такой же хрупкой, как и эта женщина.

– Не в этом дело, – тихо ответила она. – До меня доходит смысл происходившего, и я начинаю ощущать себя эгоисткой. Это ваша боль, не моя. А ведь я прошу вас открыться всему миру.

– Не обвиняйте себя в эгоизме. Вы в состоянии почувствовать. Поэтому-то я откровенна с вами.

Ты излишне доверчива ко мне, подумала Терри. Сказав себе, что забудет обо всем, кроме юридической стороны дела, она вернула Марси к рассказу:

– Итак, он спросил вас о Лауре Чейз.

Та продолжала смотреть на нее, во взгляде появилась отчужденность. Она кивнула, качнулась всем телом, на мгновение закрыла глаза.

– Когда он сказал так, я вздрогнула. Была совершенно растеряна – как будто тот, кого я считала просто человеком со странностями, оказался вдруг сумасшедшим.

Линтон открыла глаза.

– Может быть, подействовала обстановка – огонь, каменный пол, голова лося на стене. Я вдруг почувствовала, что нахожусь во власти кого-то дикого, первобытного. Все было как в кошмарном сне, и в то же время я сохраняла ясность мысли. Осознавала его безумие и то, что все это мне вовсе не снится. Потом его пальцы сжали мне сосок.

Она отвернулась к пустому камину.

– Это произошло, когда я рванулась от него. Его глаза расширились. Он все смотрел на меня, а потом улыбнулся. – Женщина зябко передернула плечами. – Это было как раз то, что ему было нужно. Как будто я подыграла ему. Потом он ударил меня. Моя голова дернулась, я упала на подлокотник дивана. В глазах блеснул желтый огонь, я почувствовала кровь во рту. Он встал надо мной на колени, ждал, когда я открою глаза. Разорвал на мне блузку. – Ее голос упал. – Кажется, ему было мало того, что я чувствовала его. Ему надо было, чтобы я его видела. "Еще раз ударить?" – тихо спросил он. Я не могла ни говорить, ни двигаться. Только покачала головой. "Тогда открой грудь, – велел он. – И не закрывай глаза". Бюстгальтер расстегивался сзади. Расстегивать было трудно. Пальцы не слушались.

Терри захотелось выпить воды. Она видела, где вода, но не могла ни сдвинуться с места, ни попросить. Линтон, как в трансе, продолжала:

– Когда я обнажилась, он лишь смотрел на меня. Меня вдруг охватила безумная надежда – может быть, он просто полюбуется моей грудью и этим все кончится. Надежда так вдохновила меня, что я попыталась улыбнуться ему. Но губы распухли и плохо повиновались. "Хорошо, – сказал он. – А теперь открой глаза". Он говорил успокаивающим тоном, но бесстрастно, как врач. Потом я почувствовала его пальцы на застежках моих джинсов. Я попыталась сопротивляться, тогда он снова ударил меня. Стала кричать. "Глаза открыть!" – злобно прошипел он. Заставил меня расстегнуть джинсы, стянул их. Даже себе самой я всегда казалась слишком худой. Вначале он не заставил меня снимать трусики. – И снова Линтон кивнула самой себе. – Он раздвинул мои ноги, просунул между ними свои колени. Я вынуждена была смотреть, как он разоблачается.

Глаза Линтон были сухими. Терри слушала, усилием воли сохраняя самообладание.

– Закончив раздеваться, – тихо сказала Линтон, – он приказал держать его за член, пока он стягивает с меня трусики. Чтобы член не опал. Я делала это. Сняв с меня трусы, он навалился на меня. Я чувствовала его шерстяной свитер, его лицо возле моей шеи. А потом я почувствовала его. – Линтон отвернулась. – Он совсем не думал о том, что делает мне больно.

Голос сделался обессиленным, как после только что пережитого потрясения.

– Мне было больно. Но я даже не посмела закрыть глаза. Искала предмет, чтобы остановить на нем взгляд. – Она смолкла на мгновение. – Так и лежала, глядя на голову лося, пока он обладал мною. Потом он заставил меня готовить ему обед. Голой, чтобы смотреть. Я готовила обед, все еще в шоке, двигалась как маленький домашний робот. Потом прибирала. Чем больше двигалась, тем больше у меня болело. А он все смотрел на меня. Прибирала в гостиной, вытирала столик, где стояли бокалы с вином, увидела пятно на диване. – Она взглянула на Терри. – Оно было как раз там, где вы сейчас сидите.

Терри могла только молча смотреть на нее.

– Перевернула сиденье другой стороной вверх, чтобы дядя не заметил пятна. Не знаю, может быть, оно до сих пор там.

Терри встала, подошла к окну. В ногах была слабость. Наверное, слишком долго сидела, сказала себе Терри.

– Не хотите прогуляться? – спросила Линтон. – Мне надо сделать перерыв. Хотя бы небольшой. – Она замолчала, коснулась рукой груди. – Это оказывает почти физическое действие. Когда рассказываешь, болит здесь.

Боже, подумала Терри, неужели было еще что-то? Она прошла за хозяйкой в чулан, та дала ей парку, какие-то ботинки, они вышли на улицу.

Было тихо. Свежий, бодрящий воздух приятно холодил Терри лицо. Они молча пошли к дороге. Застывшую тишину нарушал лишь хруст наста под ногами.

Был полдень. Солнце играло на сосновых ветвях; две или три из них подогнулись, и их снежное бремя пало на землю, потревожив снеговой покров. Терри и Линтон шли рядом. С четверть мили ни та, ни другая не проронила ни слова.

– Когда он уехал? – спросила Терри.

Мисс Линтон помолчала, глядя вдаль.

– На следующее утро.

Терри не спешила с новым вопросом. Они дошли до моста из железнодорожных шпал; Марси остановилась, встала, опершись на перила. Стоя рядом с ней, Терри смотрела на ледяные струи реки, слышала шум рвущейся вниз по склону воды.

Она повернулась к Линтон:

– Почему он остался?

Та пожала плечами:

– Так ему захотелось.

Терри продолжала смотреть на нее. Линтон наклонилась вперед, руки по-прежнему на перилах, подбородок опущен к груди.

– Ему, кажется, хотелось, – тихо вымолвила она, – повторить все в нормальных условиях. Чтобы убедиться, что он может доставить мне не только боль.

– А вы?

Линтон покачала головой:

– В этом участвовала только моя телесная оболочка.

Терри молчала.

– Вы слышали о "стокгольмском синдроме"? – спросила Линтон.

Терри кивнула.

– Кажется, да. Это когда жертва так испугана, что начинает отождествлять себя с преступником?

– У меня было что-то вроде этого. Я была в шоке, почва ушла у меня из-под ног. Мне хотелось сделать вид, что ничего не произошло. И в то же время был страх перед тем, что он делал со мной, когда я пыталась защищаться. – Линтон обернулась к Терри, в карих глазах – сомнение, смятение. – То, что я говорю, совсем непонятно? Терри ответила не сразу.

– Нет, – произнесла она наконец. – Понятно.

Линтон отвернулась к потоку.

– В ту ночь он лег спать со мной. И я не смогла уснуть.

Терри попыталась представить себя в постели с человеком, который изнасиловал ее. Не сразу оправилась она от ужасного видения, будто огнем обжегшего душу.

– В полночь, – тихо продолжала Линтон, – я почувствовала, что он сунул руку между моих ног. Был полумрак. Свет падал только из ванной, я ходила мыться и оставила свет включенным, а дверь приоткрытой. Как ребенок, который боится темноты. – Она сделала паузу. – Мне было больно оттого, что он трогал там. Вдруг он замер. Я подумала, что спасена. Но он приподнялся, сбросил простыни, которыми я была накрыта. Когда он повернулся, я увидела его профиль, освещенный светом из ванной, а еще увидела, что у него эрекция. Лежала как окаменевшая. Но когда он раздвинул мои ноги, я потянулась к нему. Чтобы он не бил меня снова. Он навалился, пытаясь проникнуть в меня. Я не знала, достаточно ли темно, чтобы можно было не открывать глаза. – Глядя в поток, Линтон покачала головой. – Потом поняла, что его член опал.

Она обернулась к Терри:

– Он сбросил мои руки, потом положил их себе на колени, которые были уже между моих ног. Опустив взгляд, рассматривал себя. Он не шевелился, и это меня пугало. И я не двигалась, лежала, затаив дыхание. Был безумный момент, когда мне пришло в голову, что он может убить меня. Потому что из-за меня потерпел неудачу. – Линтон вздрогнула от холода. – Потом, не говоря ни слова, он собрал одежду и спустился вниз. Я лежала час за часом, невольница в доме своего дяди, прислушивалась к звукам снизу. Взошло солнце, полосы света упали на кровать. Иногда слышала его шаги на каменном полу. Единственное, на что я была способна, – молить Бога, чтобы он уехал, не пытаясь снова иметь меня. – Линтон помолчала. – Потом услышала, что он поднимается наверх.

Терри представилось: шаги Ренсома, поднимающегося по лестнице, и она ждет его появления, как ждала когда-то мисс Линтон.

– Я натянула простыни на плечи, – продолжала Линтон. – Когда подняла глаза, увидела его стоящим в ногах кровати. Взгляд его был необычен: и смущенный, и злой, и испуганный. Он смотрел на меня так, будто я пыталась уничтожить его. И снова я подумала, что он убьет меня. Он приблизился. Сел на кровать, закрыл мне рот ладонью и прошептал: "Не смей никому рассказывать". Я уставилась на него, потом кивнула. Он смотрел в мои глаза, как будто не мог решить: верить ли мне. Потом снова прошептал: "Хорошо. Раньше со мной такого не было!" Я не знала: о чем он. Потом поняла. – Линтон медленно покачала головой. – Он просил меня, – с тихой печалью проронила она, – молчать не об изнасиловании, а о его неудаче.

Терри не произнесла ни слова. Когда ее спутница заговорила снова, в голосе слышалось изумление:

– Даже в тот момент он думал только о себе. И ушел, не сказал больше ничего.

Терри повернулась к ней:

– Что вы делали после?

– Оделась и села писать, как будто был обычный день. Прошел час, а я все еще сидела перед чистым листом бумаги. – Она помедлила. – В эпизоде, который я пыталась описать, мужчина и женщина занимались любовью. Несколько дней работа над книгой не двигалась. Я оставалась здесь, тратила время впустую, пытаясь писать разные эпизоды. На самом деле просто хотелось забыться, уйдя с головой в работу. Ничто не помогало. Марк Ренсом что-то убил во мне – в моей жизни, в моей способности писать.

– Вы никогда никому об этом не рассказывали?

– Я просто не могла, – произнесла Линтон ровным голосом. – Вышли бы только неприятности. Где-то в глубине души была почему-то уверенность, что я позволила ему это. Потом, когда уехала отсюда, появилось ощущение, что ничего не произошло. – Она снова покачала головой. – Как вы говорили, я просто упрятала это поглубже в свое сознание. Иногда только по тому, как старательно я избегала Ренсома, осознавала, что это было на самом деле. Поэтому я не чувствовала себя оскверненной и опозоренной.

– А ваш друг?

– Мы порвали. Прежде мне казалось, что мы могли бы сблизиться – эмоционально. Но я не сделала ни шагу навстречу ему.

Терри размышляла над сказанным. Наконец спросила:

– Вам не хотелось рассказать ему об этом?

– Иногда. Но мне трудно было себе представить, как это сделать. Он был юристом. В том, что касалось его собственных чувств, – робок, нерешителен, но когда речь заходит о правах другого – тут он был агрессивен и неуступчив. И к тому, что случилось из-за Марка Ренсома, он отнесся бы с излишней горячностью. – Голос у Линтон был усталый, безнадежный. – Иногда мне кажется, что мужчины и женщины по-разному смотрят на такие вещи. Терри изучала ее лицо.

– А книга? Что с ней?

– Это книга о нем и обо мне. О нас, но только в лучших, более мудрых версиях. Как и многие писатели, в воображении я благоустраиваю мир, делаю жизнь и людей такими, какими мне хочется их видеть. Включая и себя.

– И вы снова пытаетесь писать?

– Да. Но работа плохо подвигается. – На ее губах вновь заиграла горькая усмешка. – Кажется, у меня уже нет необходимого вкуса. А может быть, прав Марк Ренсом: я писатель малой прозы – "маленькие люди, маленькие чувства, маленькие рассказы".

После паузы Терри спросила:

– Как называется роман?

– Теперь? Никак. А когда Марк Ренсом читал его, назывался "Поиски счастья".

Глаза женщины странно заблестели.

– Кажется, мне уже не быть счастливой, какой я была раньше.

Терри, не зная, что сказать или сделать, коснулась ее плеча.

– Марси, – мягко произнесла она, – вам не надо давать показания. Никто никогда не узнает об этом.

Некоторое время Линтон смотрела на нее, потом сказала с прежним спокойствием:

– Нет. Наверное, мне никогда уже не закончить "Поиски счастья". Но если я дам показания, может быть, кто-нибудь еще поймет, почему я так рада смерти Марка Ренсома.

 

5

– Ужасная история, – сказал Пэйджит.

На следующий вечер они сидели в ресторане, что расположился в горах в окрестностях Аспена. Пэйджит прилетел сразу – Марси Линтон должна была привыкнуть к нему, кроме того, следовало готовить ее к предстоящему выступлению. Он выглядел деловитым и, как показалось Терри, каким-то прямолинейным. Хотя уже с ним Линтон не была так откровенна, было решено: она станет свидетелем, а показания ее – краеугольным камнем защиты Марии Карелли, Терри почувствовала раздражение из-за радости Кристофера Пэйджита по этому поводу.

Она обвела взглядом ресторан, настраивая себя на беззаботный лад. В иных обстоятельствах здесь можно было бы неплохо повеселиться. Ресторан, который смог найти Пэйджит, стоял уединенно, к нему вела долгая горная дорога; в домике из дикого камня великолепно кормили, здесь же можно было взять напрокат собачью упряжку. Внутри – освещенные свечами столы, грубые стены, в окнах – пейзаж: осины и сосны на фоне заснеженных горных склонов. Терри и Пэйджит поместились в углу; за другими столами по двое, по четверо сидели люди в джинсах, тяжелых бутсах и свитерах. Они пришли сюда поесть, их не заботило то, как они выглядят. Сквозь пиршественные восклицания, стиснутые пространством помещения, Терри слышала тявканье упряжных собак, эхом разносимое по горам.

– Извините, – проговорила она. – Сегодня я, наверное, не очень интересный собеседник.

– О, сегодня вы совсем как живая. – Было заметно, что он тут же пожалел о сказанном. – Простите меня. Иногда не знаешь, что сказать, тогда как уместен простой вопрос: "Что случилось?" Так что же случилось? Что-нибудь с Марси Линтон?

На этот раз, подумала она, интуиция изменила ему – Терри старалась настроиться на добродушное подшучивание, а не на серьезный разговор. Стала искать правдоподобное объяснение своему душевному настрою, которое одновременно позволило бы сменить тему разговора. Наконец сказала:

– Наверное, это из-за Ричи.

Пэйджит был удивлен:

– А в чем дело?

– Он не в восторге от того, что я здесь. – Она слабо улыбнулась. – Я знаю, Ричи больше не считает меня привлекательной, но в то же время он абсолютно уверен, что другие мужчины находят меня неотразимой.

– Я, например?

Терри кивнула:

– Угу.

Он помолчал мгновение.

– Конечно же, вы неотразимы. Но наши отношения основаны на другом – мы коллеги, друзья.

– Я это понимаю. Ричи никак не поймет.

Пэйджит смотрел в окно. Его взгляд был сосредоточен на заснеженном склоне.

– Иногда, – тихо произнес он, – человеку нужно надежное место, куда он мог бы удалиться.

Официантка расставила тарелки, бокалы, приняла заказ на кофе, от сладкого Терри отказалась. Она почувствовала на себе взгляд Пэйджита.

– Наш единственный шанс на победу – Линтон. Да и самой ей будет легче, когда она выскажется.

– Все не так просто. – Она неподвижно смотрела в кофейную чашку. – Кто дал нам право распоряжаться чужими жизнями в угоду нашим интересам? Кто мне дал право побуждать их к такой откровенности? – Терри вдруг захотелось перевести разговор в иное русло. – Иногда я думаю: а стоило ли мне идти в юристы?

Улыбка его была невеселой, но и не злой.

– О чем же мы сейчас говорим – о вашей профессиональной пригодности?

Она подняла на него глаза, и улыбка медленно сползла с его лица. Он мягко спросил:

– Что с вами, Терри?

Она была удивлена и сконфужена. Когда заговорила, ее голос был слаб и тонок:

– Но я стала юристом. И теперь уже ничего не изменишь.

– С вами что-то случилось. Это нетрудно заметить, стоит внимательно присмотреться.

Терри вдруг почувствовала, что Пэйджит понял ее состояние. Мысль, что она вот-вот расплачется, рассердила ее.

– Может быть, уйдем? – попросила она. – Я устала.

– Конечно.

Пэйджит тут же подозвал официантку и заплатил по счету. Он держался в своей обычной свободной и любезной манере, не докучая, однако, своим вниманием. По дороге к машине и какое-то время после они не сказали ни слова.

Ночь была холодной и темной. Сквозь ветровое стекло Терри видела серп луны, черный разлив ночного неба над горами; звезд на здешнем небе было больше, чем над Сан-Франциско, их свет не блек от городских огней. Единственным звуком был звук их мотора.

Они ехали молча – два застывших профиля рядом, смотрели в темноту. У Терри было ощущение, что все тело ее сжалось.

– Простите меня, – тихо промолвил Пэйджит.

Наверное, подумала Терри, подействовало то, как он это произнес: она сжалась на сиденье, и слезы хлынули у нее из глаз. Он остановил машину.

Они были над долиной, над морем разлившейся темноты.

– С вами все в порядке?

– Нет. – Она почувствовала: груз переживаний летит с ее души в бездонную пропасть. – Со мной не все в порядке. Со мной давно не все в порядке.

Слезы лились по ее лицу, но голос был холоден и ясен.

– Что такое, Терри?

Пэйджит повернулся к ней. Терри смотрела в окно – так было легче.

– Пять лет назад, – проговорила она наконец, – один человек изнасиловал меня.

Некоторое время Пэйджит молчал.

– И вы никогда никому не рассказывали об этом…

Смотри на звезды, приказала себе Терри.

– Это произошло по-дурацки. – Он не ответил. Сглотнув слезы, она продолжала: – Человек этот был профессором права – за сорок, женат, двое детишек; как и я, испанского происхождения. Он преподавал защиту по уголовным делам в Восточном Лос-Анджелесе. Кое-кто из нас видел в нем образец для подражания. – Терри помедлила. – И я в том числе. На втором курсе, через несколько месяцев после рождения Елены, он попросил меня помочь ему в проведении исследований для одной статьи. Я была польщена. Но взялась за это в основном потому, что Ричи решил добавить к диплому юриста звание магистра экономики управления и мы нуждались в деньгах. – Она снова сделала паузу. – Ричи сразу стал ревновать. Профессор был привлекательный мужчина – черные усы, жгучие черные глаза. Ричи был уверен, что тот неравнодушен ко мне. Но уверен не настолько, чтобы отказаться от тех денег, которые платил мне профессор.

Терри смолкла, уловив ноту горечи в своем голосе. Странно, подумала она: в горле сухо, а глаза мокрые.

– Как зовут того человека? – мягко спросил Пэйджит.

Терри заколебалась, как будто, назвав человека по имени, она могла вызвать его из воспоминаний.

– Урбина, – сказала она наконец. – Стив Урбина.

И закрыла глаза в спасительной темноте машины.

– Если слишком трудно, – услышала она голос Криса, – не будем говорить об этом.

Но она чувствовала в груди тугой комок, который все никак не хотел разжиматься. Говори об этом, велела она себе, как о случае из судебной практики. Как будто это было с кем-то другим.

– Это случилось в воскресенье вечером, – качала она. – В тот день мы впервые взяли Елену на пикник в Тильден-парк. День был теплый. Елена сидела под деревом на портативном сиденье, пока мы с Ричи ели, наслаждаясь свежим воздухом. На мне было легкое летнее платье, на Ричи – шорты и хлопчатобумажная рубашка, на Елене – что-то розовое с надписью "Мир детей" или вроде того, такое же дурацкое. Помнится, я тогда еще подумала: вот мы, семья, и как хорошо, что я решилась родить Елену. Все послеполуденное время мы провели там: вспоминали университетские годы, любовались малышкой, которая только спала да плакала иногда. – Терри почувствовала, что воспоминания захватили ее. – Но в таком возрасте дети ничего другого и не делают, правда ведь?

– У меня не было ребенка в таком возрасте. Могу только завидовать вам.

– День получился замечательный. Мы решили пойти домой и, пока Елена спит, поджарить мясо на вертеле на крыше своего дома. – Терри помолчала в задумчивости. – Потом положить Елену в колыбель на ночь и заняться любовью.

Какое-то время она пыталась вызвать в памяти период их дружного житья, длившегося до тех пор, пока не выступили на первый план ссоры из-за ее успехов, его ревности, перепадов его настроения и его начинаний. Воспоминания ранили больнее, чем ей представлялось. Но она черпала поддержку в том, что принимала за бесконечное терпение Кристофера Пэйджита.

– Когда мы вернулись домой, там нас ждало послание Стива Урбины: я забыла передать ему кое-какие записи, касающиеся исследований; не могла бы я привезти их ему домой. – Она покачала головой. – Помнится, Ричи был очень раздражен. Я позвонила Урбине и сказала, что скоро буду – он жил недалеко. Каких-либо каверз от него я не ожидала – знала, что профессор любит пофлиртовать, но не подозревала за этим ничего серьезного, кроме того, шла к нему в дом, где были его жена и дети. Впрочем, о таких вещах в то время я даже не подумала. – Терри открыла глаза, стала смотреть на звезды.

– К тому же, – ровным голосом заметила она, – ведь это я сама забыла передать записи. Я ушла, оставив сердитого Ричи. Стив Урбина жил в типично испанском, украшенном лепниной доме с яблонями в палисаднике, каких вокруг было немало. Примерно через пятнадцать минут я была возле его дома. Я так стремилась поскорее вернуться обратно, что в спешке, подходя к двери, налетела на детский трехколесный велосипед. И вот когда сидела на тропинке – бумаги рассыпались по земле, платье задралось, – рассматривала колено, то вдруг заметила, что он смотрит на меня сквозь сетку, закрывающую дверной проем.

– Какое-то мгновение, – продолжала Терри, – я была в замешательстве: он напугал меня. Трудно было сказать, как долго он стоял там. Но его первые слова были спокойны и дружелюбны: "Позвольте посмотреть". Нога была поцарапана сильно – текла кровь. Когда он присел рядом со мной, я оправила платье, оставив открытым только колено. "Мы держим аптечку первой помощи для детей, – мягко произнес он. – Наверное, потребуется перекись водорода". Когда я подобрала бумаги и прошла за ним в дом, там была тишина. "Мэтти с детьми ушла к бабушке, – пояснил он. – Поэтому, к сожалению, только я могу быть вашей сестрой милосердия". "Ничего, – ответила я. – Покажите мне, где ванная, я сама займусь этим. Такой опыт полезен – у меня дочка". "О, пожалуйста, – сказал он и провел меня в спальню. – Присядьте пока, а я принесу лекарства из ванной. Мне нет прощения за то, что вы подверглись опасности перед моим домом".

Терри сделала паузу.

– Я промолчала в ответ, – монотонным голосом продолжала она, – но он был так по-отечески заботлив, что мне не хотелось обидеть его чем-либо. И я села на край кровати. Через минуту он вернулся. Принес вату, перекись водорода и большой кусок бинта. С величайшей осторожностью – почти благоговейно – приподнял подол моего платья и приложил к царапине перекись. Щипало – я невольно вздрогнула. Он участливо посмотрел на меня и спросил: "Больно?" Я ответила: "Немного", и следующее прикосновение было едва уловимым. Терри опустила взгляд:

– О чем-либо связанном с сексом я и не помышляла, но, помнится, подумала тогда, что такая нежность способна пробудить чувственность. – Помолчав, добавила тихо: – Ричи на такую нежность не способен.

Она смолкла – вновь во власти происходившего.

– Когда он стал бинтовать, – наконец заговорила она, – делал это очень заботливо, забинтовывал потуже, чтобы повязка не сползла. А потом вдруг засунул руки мне под платье и спустил мои трусы ниже колен.

Было что-то в безмолвии Пэйджита, от чего Терри запнулась, что-то оборвалось в ее душе.

– Это произошло так быстро, – почти прошептала она. – Нет, в самом деле, я и опомниться не успела…

Пэйджит молчал. Она провела ладонью по глазам.

– Наверное, самое скверное то, что я совершенно не сопротивлялась. У меня нет никакого оправдания, даже такого, как у Марси Линтон. Я просто окаменела. "Нет", – сказала я ему. А он повалил меня на кровать и надавил локтем мне на горло. И уже оказался между моих ног. Я была для него легкой добычей. – Она коротко вздохнула. – Не успела закричать, как он вонзился в меня.

Глядя на звезды, Терри с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться.

– Потом он стоял между моих ног, смотрел на меня сверху вниз. Когда он сказал, что мне никто не поверит, я сообразила, что Урбина и раньше не раз проделывал подобное. Он действовал безошибочно и очень тщательно выбирал свою жертву.

Терри судорожно сглотнула:

– Поняв, что я никому ничего не скажу, он позволил мне надеть трусы. Стоял и смотрел, как я их надеваю. Он знал, какой будет моя реакция, сказал он мне, потому-то и решился на это. А потом заявил, что мне пора уходить.

Она прислонилась лицом к холодному стеклу.

– Не помню, как я доехала домой, – никак не могла прийти в себя. Ричи стал допытываться, почему я так долго.

Изводил меня попреками за то, что трачу время на Стива Урбину, забыв о семье. Я не отвечала, и Ричи – перепады настроения у него просто удивительные – вдруг повеселел. Захотел непременно сфотографировать меня в летнем платье. Помню, я пыталась улыбаться в объектив. – В голосе Терри послышалось изумление. – Он говорит, что это его любимый снимок. До сих пор висит у него над компьютером. Она обернулась к Пэйджиту:

– В ту ночь Ричи два раза имел меня. Я еще подумала тогда: один раз для себя, другой – за то, что была у Стива Урбины. Я никогда никому не рассказывала. Не смогла бы объяснить это. И не могла видеть его, – сказала она с пересохшим горлом. – Не могла даже заставить себя называть его по имени. Написала ему записку, в которой отказалась от работы у него, отказалась и от аспирантуры. Не знаю, чего больше боялась, – того, что снова увижу Стива Урбину, или того, что Ричи как-нибудь узнает.

Она удивленно покачала головой.

– Чувствовала: это случилось по моей оплошности. Поэтому-то и стала вести дела по изнасилованиям – чтобы понять. И узнала, как много женщин, с которыми случается такое, гораздо больше, чем представляется людям. Но я никогда не говорила об этом. Ни с кем.

Терри помолчала, опустив взгляд.

– Дело не в том, что боялась, просто мне даже и в голову это никогда не приходило. И как только я могла просить об этом Марси Линтон?

Пэйджит смотрел на нее.

– Да как же вы можете порицать себя за это?

– Но ведь я позволила случиться такому. И, защищая других, не смогла защитить себя.

Отвернувшись к окну, Пэйджит стал вглядываться в ночь.

– Я ненавижу это, – тихо произнес он. – Ненавижу из-за вас.

Терри едва заметно пожала плечами.

– А почему, – спросил Пэйджит, – вы не рассказали об этом своей маме? Не думали же вы, что и она станет обвинять вас?

В тоне его голоса не было осуждения, лишь недоумение и желание понять ее самое, а поняв – разобраться и в том, что случилось с ней.

– Нет, – ответила Терри. – Я так не думала. Мне кажется, я не хотела, чтобы мама знала. Я пришла к тому же, что и она: я не доверяю Ричи, иду на все для сохранения мира в семье. Ради нас обеих я не рассказывала ей об этом.

Пэйджит обернулся к ней:

– Но кому-то вы все-таки собирались рассказать?

– Вам, – прозвучал тихий ответ. – Я собиралась рассказать вам.

 

6

Тереза Перальта вышла из-под душа.

Ричи, обернувшись, смотрел на нее. Странно, подумала она: он сколько раз уже видел ее наготу, но почему-то сейчас это было ей неприятно.

Все еще глядя на нее, он положил зубную щетку.

– В постельку сейчас? – спросил он. Она завернулась в полотенце.

– Мне надо еще высушить волосы и снять тушь с ресниц. Немного расслабиться. Был долгий перелет и два очень долгих дня.

Ричи бросил на нее косой взгляд, слишком хорошо ей знакомый.

– Кажется, не так уж и часто мы встречаемся с тобой последнее время. – Он в раздражении повысил голос: – Я некто иной, как твой муж. Именно я, а не Кристофер Пэйджит.

Терри не понимала, почему чувствует себя виноватой.

– Я знаю о том, кто ты, – устало вымолвила она. – И знаю, что ты – мой муж. И за все шесть лет после свадьбы никогда не забывала об этом.

Ричи молчал. Терри, отвернувшись к зеркалу, снимала тушь с ресниц.

– Почему ты не позвонила вчера вечером?

Чувство вины обрело конкретность – появилась возможность оправдаться.

– Было очень поздно, и мне нужно было многое обдумать. Сам мог бы позвонить, если бы захотел. Я давала тебе номер.

– Он был с тобой?

– Нет, – голос ее звучал спокойно. – Просто не хотелось звонить.

Ричи упер руки в бока.

– Я не верю.

– Поверь, Ричи. Я никогда не изменяла тебе и не собираюсь. И что бы ты ни делал, ты не можешь заставить меня стать другой. Это моя суть.

Ричи стоял и молча смотрел на нее. Потом проговорил уже спокойнее:

– Я не хочу, чтобы ты работала с ним. Терри с трудом переборола вспышку гнева.

– У тебя исключительное право на мое тело, Ричи. Но сам ты не в состоянии создать условия, в которых я могла бы содержать тебя.

Он вспыхнул:

– А вот такое нельзя говорить, и ты это превосходно понимаешь, Тер. Это оскорбление. После таких слов у кого угодно опустятся руки.

Это было настолько несправедливо, что она не смогла сдержаться:

– Так имеет право говорить только тот, кто никому ничем не обязан.

Ричи, замерев, смотрел на нее, и Терри вдруг показалось, что в его глазах вспыхнуло мимолетное торжество, как будто он получил то, чего добивался. Голос его внезапно стал мягким, почти вкрадчивым:

– Не знаю, смогу ли я когда-нибудь забыть то, что ты мне только что сказала.

– Я тебе хотела сказать только одно, – устало ответила Терри, – пора перестать думать о Крисе и начинать думать о Елене. И обо мне.

– Я полагал, у нас общие симпатии, общие интересы. – Он выпрямился. – В настоящих семьях, Терри, должно быть так.

Она подумала, что за все время замужества не научилась различать, когда Ричи притворяется, а когда действительно не в состоянии понять чьи-либо чувства, кроме собственных. Потом решила, что это и не важно.

– Давай прекратим. Прошу тебя. Я только что вернулась домой, а завтра уже слушание.

Он заговорил еще спокойней:

– Работа. Ни о чем ином ты, кажется, уже не в состоянии думать.

– Сегодня вечером это абсолютно верно, – заявила она и включила фен.

Фен стал глушителем. Ричи продолжал стоять в дверях с выражением упрямства на лице. Потом, пожав плечами, пошел прочь. Что-то в его жесте сказало Терри, что ссора не окончена.

Она осталась на островке зыбкого умиротворения: мягкий свет ванной, покойное гудение фена. Смотрела на себя в зеркало: серьезный взгляд, первые черточки морщинок в уголках глаз. Подумала о Елене, спящей в своей комнатке, – ясное, безмятежное личико; все же удивительно, как походит она на Ричи. И снова в мыслях вернулась к Марси Линтон. К тому, как, использовав ее страх и беззащитность, Марк Ренсом довел ее до полного паралича воли. К тому, вправе ли она, Терри, привлекать ее к участию в этом судебном процессе. Который начнется завтра.

Волосы высохли. Очень медленно она положила фен на место, повесила полотенце. Вздохнула раз, другой и пошла в спальню.

Ричи ждал.

Лежал, опершись о локоть, демонстрируя торс, полуприкрытый простыней. Еще до того, как он приподнял простыню, впуская Терри, она знала – он голый.

– Прошу, Тер. Не годится женатым людям так заканчивать вечер.

И улыбнулся заискивающей улыбкой.

– Потом потру тебе спинку.

В слабом свете лампы, горевшей в изголовье Ричи, Терри голая прошла к постели.

– Я на самом деле устала. Наверстаем упущенное в другой раз.

Он покачал головой, как бы говоря, что его настойчивость справедлива и ему лучше знать, что нужно им двоим.

– Еще рано, – беспечным тоном возразил он. – И я хочу использовать то, что мне принадлежит.

– Но я действительно не гожусь сейчас для этого. Улыбка на лице Ричи стала враждебной.

– Сделаем краткий вариант – не роскошно, но зато быстро.

"А в чем разница?" – подумала Терри.

Она выключила свет, скользнула в кровать, легла на живот. Это было пассивное сопротивление – быть может, отступится. Почувствовала, как его рука легко гладит ее бедро: пустые, бесцельные прикосновения – было ощущение, будто он и сам не знает, для чего это. Потом рука скользнула между ее ног.

– Ну давай, Тер, – выдохнул он. – Быстренько.

Рука оживилась, легко поглаживая то место, где оставалась. Терри мысленно содрогнулась.

Он трогал ее, а она лежала на животе, думая о том, как важно для нее выспаться. Но попытайся она сопротивляться, дело закончится ссорой. Во вражде Ричи неутомим. Терри вдруг поняла: ось, вокруг которой все время крутятся их супружеские взаимоотношения, – его извращенное стремление измором сломить ее сопротивление. Она обязана беречь силы; ей предстояло выполнить свой долг перед Кристофером Пэйджитом и Карло, долг перед собой, проявить себя юристом высшей квалификации.

Сколько раз Ричи входил в нее? И чем был каждый из этих актов?

Сколько раз она чувствовала себя мертвой?

Терри молча повернулась на спину. Будто издалека дошло до нее удовлетворенное урчание Ричи. Она знала: он войдет в нее, не говоря ни слова, – как и многое, половой акт Ричи совершал лишь для себя, Терри была отведена роль статиста. Она уже давно не воспринимала это как занятие любовью.

Оказавшись на ней, Ричи сунул ладонь ей под зад – можно будет приподнимать ее по своему усмотрению. Она почувствовала, как он вонзился в нее. Когда, постанывая от наслаждения, он вошел в нее так глубоко, как только мог, она расслабленно вытянула руки вдоль тела, желая, чтобы на его месте был кто-то другой.

На следующее утро Тереза Перальта с Кристофером Пэйджитом – Мария Карелли между ними – протискивалась по коридору пятого этажа Дворца правосудия сквозь скопление журналистов.

Трое широкоплечих полицейских рассекали перед ними толпу репортеров с микрофонами или блокнотами, фотографов с лейками, операторов с телекамерами на плече, которые, пятясь задом наперед, снимали их движение к залу суда. Терри смотрела по сторонам. Взгляд Марии Карелли был спокоен и решителен. У Пэйджита же взгляд был рассеянный, казалось, он не замечал окружающих, сосредоточенный на предстоящем слушании. Последние дни лица Пэйджита и Марии появились на обложках четырех еженедельников, их показывали в каждом выпуске теленовостей, в зале суда их ждали камеры судебной хроники. Последнюю ночь Терри спала очень мало и была уверена, что Пэйджит не спал совершенно.

В конце зеленого коридора она увидела двустворчатую дверь зала суда. Репортеры, мимо которых они проходили, выкрикивали вопросы, шипели фотовспышки, шаги эхом отдавались среди голых стен. Еще минута-другая, они – внутри, и это начнется.

Она инстинктивно взглянула на шагающего рядом юношу. Карло Карелли Пэйджит, немного неуклюжий, но красивый в костюме и с галстуком, настолько похожий на мать, что Терри подумала: кто-нибудь из репортеров обязательно заметит это сходство. Карло, обернувшись к ней, улыбнулся неуверенной улыбкой, уже знакомой ей, и снова Терри молила Бога, чтобы совет, который она дала Кристоферу Пэйджиту, не нанес вреда мальчику, за которого она теперь чувствовала ответственность.

Их лица осветила молния фотовспышки.

Она коснулась руки Карло – так быстро, что никто не мог заметить. Приказала себе смотреть строго вперед. Глаза, ослепленные фотовспышкой, плохо различали окружающее.

Когда до двери в зал суда оставалось футов тридцать, Терри увидела, как Карло обернулся на чей-то громко произнесенный вопрос.

Шум сделался громче, журналисты пятились от двери, будто натолкнувшись на глухую стену. Вопрос, внятно прозвучавший в этом хаосе шумов, был задан рыжеволосой женщиной-репортером, она скользнула из толпы к полицейским, стояла за ними, смотрела, переводя взгляд с Марии на Карло.

– Кто ты? – повторила она.

Карло взглянул на нее сверху вниз с тем страдальческим выражением, какое бывает у ребенка, попавшего в компанию пьяных и грубых взрослых.

– Я Карло Пэйджит, – пробормотал он.

Обернувшись, Терри увидела, как тревожно замерла Мария Карелли. Пэйджит пробивался к ней, чтобы встать перед репортером.

– Он мой сын, – отрезал он решительным током.

Карло с каким-то удивлением посмотрел на него. Потом легкая веселая улыбка осветила его лицо, из глаз исчезло напряжение.

– Не стану отрицать, – подтвердил он. Толпа начала двигаться к двери.

– Что ты делаешь здесь? – спросила журналистка. – Учишься юриспруденции?

– Нет, – холодно ответил Карло. – Я собираюсь в медицинский, если не попаду в Национальную баскетбольную ассоциацию.

Крис больше не смотрел па него. Такое впечатление, подумала Терри, что ему нужно было только узнать, кем станет Карло Пэйджит.

– Ты не хочешь быть юристом? – не отставала женщина.

Сбоку на Карло надвинулась камера. Он искоса взглянул на нее.

– Нет, не хочу. Хочу быть просто сыном.

Он повернулся к Пэйджиту и Марии:

– Кристофер Пэйджит – мой отец, а Мария Карелли – моя мама. И единственное, что могу сказать о них кому бы то ни было, – я горжусь ими.

Журналистка на мгновение лишилась дара речи. Коснувшись руки Терри, Карло слегка улыбнулся Марии, бросил мимолетную ухмылку отцу и направился к двери. Дверь открылась, и Карло Пэйджит прошел в зал.