Приход к власти

В ворота на Даунинг-стрит я проскользнул почти незамеченным; миновал возбужденную толпу, в которой многие с энтузиазмом размахивали миниатюрными британскими флагами. Это было 2 мая 1997 года. Тони и Шери Блэр остановились в десяти ярдах позади меня, жали руки своим сторонникам и обменивались с ними дружескими поцелуями. Алистер Кэмпбелл ненавязчиво следил за тем, чтобы картинка оставалась в категории прелестных. День был солнечный, все праздновали нашу победу, но я-то знал: стоит закрыть за собой знаменитую парадную дверь и миновать два ряда аплодирующих госслужащих — и рычаги правления идентифицировать будет куда сложнее, чем было выиграть избирательную кампанию. Я получил должность главы администрации премьер-министра; первые шаги к власти были предприняты более года назад, и не без меня.

В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли повторяет старую истину: находясь на рыночной площади, человек придерживается одного мнения, попавши во дворец — другого. Будучи вознесен на высокий пост, поясняет Макиавелли, человек начинает «видеть вещи яснее, и вскоре ему открываются причины беспорядка, опасности, могущие из них проистекать, а также сложности в их устранении. Уразумев, что виной всему обстоятельства, а не люди, можно быстро поменять как свое мнение, так и свою политику, ибо изучение ситуации в деталях устраняет превратное о ней понятие, каковое вполне сходило, когда в расчет принимались лишь общие соображения». Точно так же и нам ситуация видится по-иному, стоит только удалиться с рыночной площади во дворец.

У победоносного премьер-министра, впрочем, почти не было времени на акклиматизацию. Правительство требовалось сформировать за сорок восемь часов, речь королевы следовало доработать, ибо уже через десять дней она должна была быть в анналах. В Соединенном Королевстве самый короткий переходный период (если считать демократические государства). Если бы новый премьер-министр завоевал парламентское большинство, ему не дали бы даже толком выспаться — приступил бы к работе уже с утра (это вам не США, где у президента имеется целых три месяца на подбор кабинета и планирование первых ста дней).

К слову, мне доводилось бывать на Даунинг-стрит, 10 и раньше. Более полугода я тайно встречался с Алексом Алланом, личным секретарем Джона Мэйджора, и Робином Батлером, секретарем-мэйджоровского кабинета, с целью обсудить перспективы победы лейбористов на выборах. Однажды вечером Алекс даже организовал лично для меня экскурсию по домам номер 10, 11 и 12 на Даунинг-стрит (Джон Мэйджор и Кен Кларк — обитатель номера 11 — как-раз отлучились). Было в этом что-то от вуайеризма — бродить по запущенной квартире номер 11, занимающей заодно и пространство над номером 12, глазеть на приметы частной жизни семьи Кларк. Мне пришлось положить немало сил на оборудование квартиры для Тони Блэра и его семьи. Представители службы безопасности настоятельно советовали Блэрам покинуть дом в районе Ислингтон, да и сама Шери Блэр очень хотела, чтобы Тони имел возможность общаться с детьми по вечерам, а не являться домой, когда они уже спят. Квартира номер 10 на четвертом этаже, которую традиционно занимают премьер-министры (в частности, там жили Маргарет Тэтчер и Джон Мэйджор), оказалась слишком мала для семьи с тремя детьми. Квартира номер 11 просторнее, имеет три уровня и большой холл с балконом — в этом холле вполне поместится пианино для уроков музыки и все детские игрушки. Правда, на мой взгляд, номеру 11 недостает уюта, а кухня и вовсе похожа на ту, что была в доме моей бабушки; зато, думал я, Блэрам не будет тесно, а в мансарде можно оборудовать миниатюрный спортивный зал для Тони.

Однако чтобы закрепить за Блэрами именно номер 11, пришлось переговорить с Гордоном Брауном, новым канцлером, и убедить его поселиться в номер 10, вместо премьер-министра. Браун дал согласие, но в первые годы правления Блэра игнорировал служебное жилье, предпочитая собственную квартиру поблизости от Вестминстерского дворца. Через год, поскольку Браун все равно не появлялся в служебной квартире, мы попытались отвести пару комнат под кабинеты — но встретили решительный отказ. В 2000 году пришлось прихватить дополнительную спальню для новорожденного Лео Блэра, но при условии Гордона Брауна: спальню ему вернут, как только старший сын Блэров, Юэн, поступит в университет и съедет. Браун даже настоял на письменном оформлении этого соглашения.

Приходилось решать вопросы не только жилищные — на мне было и распределение кабинетов. Одно из первых правил управления страной: уют и комфорт — ничто, территориальная близость к власти — всё. В Белом доме старшие служащие скорее поселятся в посудных шкафах Западного крыла, чем вольготно расположатся в Старом офисном здании в сотне ярдов от президента, ибо знают: близость к президенту есть ключ к влиянию. Например, Джордж Стефанопулос, директор по коммуникациям в администрации Билла Клинтона и один из его ближайших помощников, ютился в крохотной комнатке, примыкающей к президентской личной столовой, сразу за Овальным залом. У него на столе стоял телеэкран, где было видно, в какой именно комнате находится президент. Клинтон же мог попасть к Стефанопулосу, шмыгнув в коридорчик, позднее ставший печально известным стараниями Моники Левински.

Таким образом, я понимал: между сотрудниками администрации нового премьера неизбежна борьба за ближайшие к премьеру комнаты и моя задача — уладить дело еще до выборов, ведь после них выселить народ из занятых комнат возможно только посредством увольнения. Совет Безопасности ООН еще в 1944 году определил: единственное время, подходящее для принятия решения, — это когда все лежат ножками кверху, а значит, не способны сопротивляться. С тех пор эту аксиому никто не оспаривал. Мудрость же данного наблюдения в полной мере открылась мне в 1998 году, когда в связи с кадровыми перестановками я был вынужден переселить трех членов правительства из самых котирующихся кабинетов на первом этаже. После нескольких недель переговоров мне удалось все утрясти, и я написал в дневнике: «Урегулировать обстановку в трех кабинетах на Даунинг-стрит, 10 было куда труднее, чем урегулировать обстановку в Северной Ирландии».

Первым делом предстояло решить, где обоснуется сам премьер-министр. Джон Мэйджор и Джим Каллаган работали в секретариате Кабинета министров за огромным столом в форме гроба, но Тони Блэра я лично в этом интерьере представить не мог. Я знал, что Тони любит проводить совещания в более интимной обстановке, обычно — вообще не за столом, а на диване (из этой привычки растут ноги у абсурдного ярлыка «диванное правление»). Маргарет Тэтчер и Гарольд Уилсон работали на втором этаже в гостиной, к которой примыкает санузел, а окружают — несколько просторных помпезных помещений для официальных приемов; мне, однако, не хотелось, чтобы Тони находился на таком большом расстоянии от своих помощников. В конце концов я остановил выбор на миниатюрном кабинете сразу за Секретариатом; именно здесь обосновалась в свое время Марсия Фолкендер, сотрудница Гарольда Уилсона; именно это помещение ревностно придерживали для себя ее преемники на посту политического секретаря, независимо от того, какая именно партия была у власти. Я ошибся в выборе. Кабинет оказался слишком тесен, к нему не примыкало помещение, подходящее для «пересиживания» нежелательных посетителей. Вдобавок окна выходили на север, из-за чего в кабинете всегда было сумрачно.

В 1998 году мы решили переместить Тони Блэра. Сначала хотели отвести ему Белую комнату на втором этаже (ей отдавал предпочтение Уинстон Черчилль); но Белая комната требовалась для приемов, да и вообще в качестве кабинета была бы слишком пафосной. В итоге Тони переехал в комнату, примыкающую к секретариату Кабинета министров, где до него десятилетиями, а может, и веками, обитали личные секретари и личные секретари по вопросам внешней политики. Это помещение было просторнее, светлее и среди преимуществ имело небольшой холл, где мы обыкновенно и сидели, готовые явиться по первому зову и преградить путь личностям, норовящим без приглашения попасть на деловую встречу. Кабинет стал «логовом» Тони Блэра; здесь он работал до конца своего премьерства. Обстановка сводилась к дивану, двум мягким креслам и письменному столу с компьютером. Компьютер появился после того, как Блэр учредил в Ньюкасле курсы по высоким технологиям для молодых безработных. Впрочем, сам он это чудо техники так и не освоил. Пять лет компьютер собирал пыль, пока я не распорядился убрать его из кабинета. Телефон прямой связи с Белым домом стоял на маленьком столике за письменным столом; там же находился телефон для уверенной связи с Москвой (который, на моей памяти, не работал). Имелись стулья с высокими спинками для помощников Блэра, присутствующих на заседаниях. В целом помещение было теснее, чем кабинет любого другого министра (например, кабинет министра иностранных дел вчетверо больше), а скромность обстановки отмечали буквально все приглашенные главы правительств.

Я сам работал в кабинете такого же размера, где было не повернуться из-за пяти письменных столов — за ними размещались основные помощники Тони. Ему нравилось, что нужного человека можно вызвать, просто выкрикнув его имя в приоткрытую дверь. В нашем кабинете всегда царил шум и теснота, у нас толпились министры и другие важные персоны, жаждущие попасть в «логово» Тони. Нечего было и мечтать сосредоточиться на работе или сделать конфиденциальный телефонный звонок. Убежденный одним другом из администрации Клинтона в том, как важно находиться рядом с боссом, ваш покорный слуга целых девять лет терпел подобные неудобства. Младших личных секретарей мы из этого кабинета сослали в комнаты над промежуточной лестничной площадкой, где они чувствовали себя как во Внешней Монголии. Затем пришлось разместить ближайших помощников Тони, в том числе Энджи Хантер, Дэвида Милибанда и Салли Морган, так, чтобы до них можно было докричаться. Алистер Кэмпбелл занял комнаты пресс-секретарей окнами на Даунинг-стрит; от репортеров его отделяли только ажурные занавески. Команду политиков мы распределили по комнатушкам второго и третьего этажей с окнами на улицу; пришлось даже переоборудовать под кабинет один из санузлов.

Как видите, Даунинг-стрит, 10 — здание в высшей степени скверно приспособленное для глав современного правительства. Посетитель сразу замечает две вещи: во-первых, что изнутри здание гораздо больше, чем кажется снаружи (потому что на самом деле это не один, а три дома), а во-вторых, что там очень тихо. А это обстоятельство обусловлено уже структурой «верх-низ». У дверей стоит швейцар в форме, прислуга подает чай — в общем, атмосфера скорее как в загородном особняке, нежели как в здании, где заседает правительство. Я ратовал за переезд с Даунинг-стрит в Конференц-центр королевы Елизаветы II, который принадлежит правительству, — он близко от Даунинг-стрит и не в пример удобнее для работы. Даунинг-стрит, 10, по моему мнению, следует превратить в музей. С этим предложением я вновь выступил весной 1998 года, но ходу мне не дали. Высокопоставленным лицам и министрам, пребывающим в Великобритании с визитами, очень нравится, когда их фотографируют в знаменитом дверном проеме; вдобавок курсировать между Конференц-центром и Даунинг-стрит отнюдь не безопасно для премьер-министра. Таким образом, в британской системе правления в очередной раз форма одержала победу над функциональностью.

Едва переступив порог Даунинг-стрит, 10, премьер понял главное: его власть на самом деле — иллюзия. Всякий оппозиционер убежден: стоит войти в заветную дверь — и начнешь созидать. Однако власть подобна горшку с золотом, которого никогда не оказывается на конце радуги. Вскоре после инаугурации Билл Клинтон обмолвился: дескать, в следующей жизни хочу быть человеком с реальной властью, вроде членов фокус-группы графства Макомб, штат Мичиган (Мичиган традиционно до последнего колеблется между консерваторами и либералами, а значит, может решить судьбу выборов). Премьер-министры также полагают, будто власть принадлежит кому-то со стороны — может, медиамагнатам, может, госслужащим-«мандаринам», — и приноравливаются ухватить ее.

Единственное формальное право премьер-министра — это право на патронаж. Премьер волен назначать и увольнять министров и некоторых других должностных лиц, однако не располагает ни бюджетом, ни армией госслужащих. То ли дело министры — члены Кабинета! Итак, нам пришлось притираться к канцлеру, который не только держит в руках завязки кошелька с казной, но и, чуть зазеваешься, норовит подмять под себя внутренние дела. Помимо канцлера, мы притирались к секретарю Кабинета — представителю «старой гвардии», который все пытался «строить» неопытного премьера.

В то первое утро Робин Батлер ждал нас в конце коридора с целой кипой инструкций. Над ними в «мертвый сезон» (так называют последние месяцы деятельности предыдущего правительства и первые три недели выборной кампании) корпели госчиновники. Они по косточкам разобрали все аспекты манифеста и продумали стратегию внедрения даже самых безумных идей, что родились, вероятно, в предвыборном чаду. Этих тружеников, далеких от мысли сорвать планы нового правительства, приходилось сдерживать, иначе они каждый пункт воспринимали слишком буквально.

Многие из «инструкций первого дня» оказались важными; неотложной не было ни одной. Секретаря Кабинета хлебом не корми — дай подсунуть премьеру отчет о мерах безопасности при ядерной угрозе вместе с инструкциями по спасению и вытянуть из премьера фамилии двух заместителей на случай, если сам премьер погибнет при ядерной атаке. Последний пункт, к моему удивлению, неизменно вызывает у этих избранных министров мощные аргументы против собственных кандидатур. Премьер также обязан написать инструкцию для британских ядерных субмарин на случай, если сам в ходе ядерной атаки будет выведен из строя. Инструкции сразу запечатываются в конверт — никто не должен их видеть. Сомневаюсь, чтобы подобное задание было под силу новому премьеру, который до этого целую неделю толком не спал. Но секретарь Кабинета неумолим — еще бы, ведь он жаждет подавить новичка его же решениями и напустить на него священного ужаса перед его же обязанностями и таким образом подчинить себе, мандарину великому и ужасному. От нового премьера даже требуют установить, в каком порядке министрам располагаться за столом заседаний, а заодно и одобрить переработанные Министерский кодекс, Процедурные вопросы и Правила перемещения министров. Эти три документа кажутся безобидными и даже скучными, однако на них стоит обратить внимание; премьер, подписавший их не глядя, впоследствии горько раскаивается. Ибо в этих документах зафиксированы бесчисленные правила, которые министрам, стремящимся к общественному признанию, свойственно грубо нарушать.

Политические консультанты десятилетиями наблюдают этот процесс. Бернард Донохью, служивший советником у Гарольда Уилсона и Джима Каллагана, приводит душераздирающие сцены: чиновники с Даунинг-стрит, 10 не позволяют получившим назначение политикам пользоваться писчей бумагой с логотипом Даунинг-стрит, 10, а читать конфиденциальные записки разрешают лишь стоя за столом личного секретаря. Однажды Маргарет Тэтчер попыталась взять на должность главы администрации бизнесмена Дэвида Вольфсона (это было в 1979 году), так чиновники загнали его в комнатенку на чердаке. Бедняга почти не видел госпожу премьер-министра, ведь секретарь Кабинета очень умело уводил ее от главы администрации. Дэвид Вольфсон выдержал в этой должности всего несколько месяцев и уволился.

В главе XVIII своего знаменитого трактата Макиавелли советует новоявленному государю быть готовым «переменить направление, если события примут другой оборот или в другую сторону задует ветер фортуны». Что ж, справедливо, ведь ожидании новоявленных премьеров от должности обычно не оправдываются, а если и оправдываются, премьеры склонны возмущаться ужасным, по их мнению, положением вещей. Впрочем, политическим лидерам необходим план, если они хотят что-то изменить, а не понести урон от чужих интриг. Мы с Дэвидом Милибандом подсуетились загодя распланировать первые сто дней правления лейбористов и согласовать ключевые меры для внесения в Королевскую речь. У нас имелся ответ Робину Батлеру — собственные инструкции на первые дни.

Эти инструкции стоили нам немало сил — мы начали работать над ними еще за полгода до выборов. Политики — народ суеверный; они боятся искушать судьбу довыборным изложением планов своих свершений в случае прихода к власти. И на то есть уважительная причина: незачем электорату думать, будто политик еще его, электората, мнение не узнал, а уже «гоп» говорит. Мики Кантор, крупный политик-демократ, во время президентских выборов 1992 года составил для Билла Клинтона план транзитного периода, однако Клинтон на план даже не взглянул, а когда стал президентом, вовсе его выбросил. Тони Блэр в смысле суеверий — не исключение. Победа на выборах была его идеей-фикс, так что мы с Дэвидом разрабатывали план вдвоем. В течение шести месяцев, предшествовавших выборам, я встречался с Робином Батлером и обсуждал с ним, не имея на то санкций, какие пункты следует включить в правительственную программу. Робин об отсутствии санкций догадался и потребовал встречи с Тони Блэром у него дома, в Ислингтоне. Встреча состоялась 23 апреля, ровно за неделю до выборов. Робин предложил Тони опросный лист, но Тони листом не заинтересовался и в расплывчатой форме сообщил Робину, что согласен по всем пунктам. Робин затем вручил ему папку с правительственными инструкциями, однако у Тони не нашлось тогда времени прочесть их.

В числе идей, которые мы не могли обнародовать заранее, была следующая: сделать Банк Англии независимым в вопросах процентных ставок. Первым идея посетила Тони Блэра, еще когда он был спикером от оппозиции по финансовым вопросам. Вероятно, его вдохновило выступление Роя Дженкинса в дебатах в Палате общин в 80-х годах. Тони убедил Гордона Брауна в пользе этой реформы, и оба решили непременно провести ее, как только придут к власти. Тони, однако, выступал за обнародование идеи в ходе предвыборной кампании, а Гордон хотел сохранить ее в тайне вплоть до дня, следующего за победой лейбористов. Госчиновникам мы не могли ничего сообщить из боязни утечки информации.

Робин Батлер хотел, чтобы переход от правления консерваторов к правлению лейбористов совершился под его контролем, и устроил все в лучшем виде; однако его очень беспокоило, какую роль в правительстве будем играть мы с Алистером Кэмпбеллом. Батлер не сомневался в моем стремлении стать личным секретарем премьера, в то время как эта должность дается только госчиновникам высшего эшелона. На самом же деле у меня этого и в мыслях не было. Я хотел просто получить назначение и стать членом Парламента от лейбористов. Робина же преследовал призрак моего родного брата Чарльза, который целых восемь лет был личным секретарем Маргарет Тэтчер по делам внешней политики. Мой брат и Робин давным-давно знакомы, ибо сам Робин работал у Тэтчер личным секретарем, а затем секретарем Кабинета на Даунинг-стрит, 10. Когда у Чарльза истек обычный на Даунинг-стрит двухлетний срок службы, Робин попытался выжить его и заменить новым советником по внешним делам, но Тэтчер и слышать об этом не желала. Время шло, систематические попытки соблазнить Чарльза прелестями должности посла или просто изгнать с Даунинг-стрит проваливались одна за другой, поскольку Чарльз обрастал связями и в конце концов стал очень влиятельной персоной. И вот, извольте радоваться: на Даунинг-стрит, 10 появился еще один Пауэлл. Видимо, мы с братом снились Робину в страшных снах.

Через несколько месяцев после того как мы обосновались на Даунинг-стрит, 10, когда Алекс Аллан, личный секретарь Джона Мэйджора, пасший нас в течение переходного периода, собрался уезжать в Австралию (получил должность верховного комиссара), Робин предложил мне его место. «Вам, — сказал Робин, — придется уйти из лейбористской партии, но вы ведь и не политик в полном смысле слова, а я все улажу». Я отказался. Робин явно не сомневался, что я на эту должность глаз положил и целый план разработал; его домыслы вылились в серию газетных публикаций, согласно которым ваш покорный слуга имел амбицию узурпировать пост главы госчиновников. На самом деле, когда Алекс Аллан уехал в Австралию, должность его была передана Джону Холмсу, опытному личному секретарю по внешней политике.

Робин сказал, нам нужен специальный правительственный декрет, разрешающий Алистеру и мне давать советы госчиновникам. Вероятно, Робин полагал, что Тони Блэр захочет учредить новую должность, поэтому предложил сразу три должности со специальными полномочиями. Мы согласились, что идея недурна, хотя лично мне новая должность казалась совершенно бесполезной. В конце концов, премьерские ставленники на Даунинг-стрит десятилетиями давали советы госчиновникам; взять хоть недавние примеры — Сару Хогг и Нормана Блэквелла, работавших при Джоне Мэйджоре. Что до специального правительственного декрета, влияние его было раздуто прессой. Позднее он использовался в качестве политического рычага давления на Тони Блэра. Гордон Браун, став премьером, устроил целое шоу из аннулирования пресловутого декрета. Впоследствии Робин Батлер скромно признал, что декрет был ошибкой. В приступе порядочности он внял совету управленцев Кабинета: дескать, нынешнее положение советников по особым делам — явление аномальное. Согласно поправке, проведенной в жизнь при Гарольде Уилсоне, советники могут советовать, а не политикой заправлять. Вместо того чтобы соотнести теорию с практикой, в официальных кругах решили теорию защитить и сделать исключение для нас. Нелепо было предполагать, будто наша деятельность принципиально отличалась от деятельности, которую Эдвард Болле вел в Казначействе в качестве особого советника канцлера Казначейства Гордона Брауна, или от деятельности любого другого особого советника в любом другом департаменте Уайтхолла.

У Макиавелли читаем: «Эти невесть откуда взявшиеся властители, как все в природе, что нарождается и растет слишком скоро, не успевают пустить ни корней, ни ответвлений, почему и гибнут от первой же непогоды. Только тот, кто обладает истинной доблестью, при внезапном возвышении сумеет не упустить того, что фортуна сама вложила ему в руки». Мы старались учиться побыстрее. Наши «инструкции первого дня» со всей ясностью показывали, что политической машине нас не подмять. Мы тщательно распланировали свои действия; в частности, постарались, чтобы первый визит Тони Блэра за пределы Лондона был не куда-нибудь, а в Северную Ирландию. Тем самым мы продемонстрировали свои приоритеты в решении проблем. Впрочем, одна из символичных перемен, задавших тон новой непринужденности первых дней, была задумана и проведена в жизнь не нами. Пресса много распространялась о «решении новых лейбористов» — отменить правило, согласно которому министры на заседаниях Кабинета должны обращаться друг к другу не по имени, а по названию должности. В прессе это решение фигурировало как «Зовите меня Тони». Эта светлая мысль посетила не какого-нибудь партийного функционера или политтехнолога — она целиком и полностью принадлежала Алексу Аллану.

Целых восемнадцать лет, без перерыва, у власти находилась одна партия; теперь нам нужна была хотя бы символическая модификация. Один шаг, предпринятый нами с целью отметить смену поколений, в ретроспективе оказался не особенно успешным. Я говорю о понятии «Клевая Британия». Поощрять британский креатив, конечно, похвально, а вот делать его легкой добычей пародистов — моветон. Я же усложнил задачу, настояв на том, чтобы, вопреки сомнениям моих коллег, пригласить членов рок-группы «Оазис» на вечеринку, которая проводилась на Даунинг-стрит, 10 в рамках «Клевой Британии». Я сделал это, потому что мои сыновья-подростки, мечтавшие о карьере рок-музыкантов, жаждали получить автограф лидера группы, Ноэля Галлахера. Расплатой стали видеоклипы, транслировавшиеся по телевидению всякий раз, когда случалось что-нибудь скверное: рок-звезда входит в дверь на Даунинг-стрит. Такая же ситуация была с «Битлз», принявшими приглашение Гарольда Уилсона. Вывод: дальновидный премьер-министр, как бы молод для своей должности ни был, должен противостоять соблазну казаться знатоком современных тенденций.

Готовясь к периоду правления Тони Блэра, я учредил группу планирования, состоящую из лейбористов с опытом работы в правительстве или по крайней мере с опытом планирования в переходный период. Этих лиц я уравновесил матерыми госчиновниками. Группа собиралась на Говер-стрит, на квартире у Тэссы Блэкстоун, главы колледжа Бирбек. Присутствовали обычно Чарльз Кларк (глава администрации Нила Киннока), Патрисия Хьюит, совместно с Кларком планировавшая переходный период (который в 1992 году не состоялся), а также Ник Монк, на тот момент только что ушедший на пенсию с поста непременного секретаря департамента занятости. Аналогичную группу я сформировал из бывших старших дипломатов — она включала Майкла Батлера (постоянного представителя в Евросоюзе) и Дэвида Ханнея, сначала занимавшего тот же пост, а затем — пост посла в ООН. По моему замыслу, эти чиновники должны были давать неофициальные советы по вопросам внешней политики. С помощью Патрисии, которая на тот момент была директором консалтинговой компании «Аксенчер», мы разработали программу подготовки министров теневого кабинета к новым ролям в правительстве. Ведь едва ли кто из них имел опыт управления хоть чем-нибудь, а общение с высокопоставленными пенсионерами должно было способствовать их привыканию к отношениям между политиками и госчиновниками. Впрочем, многие из них с предубеждением восприняли нашу инициативу и не оценили предлагаемый опыт, особенно же — Тони Блэр, Гордон Браун и Джон Прескотт — эти вовсе отказались участвовать в эксперименте. Да и вообще редкий теневой министр использовал наш опыт в самоподготовке к новой работе.

Многие лейбористы ожидали найти в госчиновниках этаких закоренелых тэтчеритов, однако восемнадцать лет правления тори утомили даже госчиновников и возбудили в них жажду перемен. Для начала мы устроили для непременных секретарей встречу с лицами, занимающими те же посты, только в теневом кабинете; это было за полгода до выборов. Некоторые, например Джек Стро, так старались, что своими постоянными просьбами о повторных встречах нередко доводили госчиновников до белого каления; другие на эти встречи вовсе не являлись. В отдельных случаях непременному секретарю приходилось встречаться с двумя разными теневыми министрами. Эндрю Тёрнбулл из Департамента окружающей среды встречался с Фрэнком Добсоном, секретарем теневого кабинета по вопросам экологии, а затем ускользнул в Йоркшир, где имел беседу с Джоном Прескоттом (мы шепнули Тёрнбуллу, что Прескотту светит этот департамент в правительстве). Непременным секретарям были понятны подозрения политиков; они всячески старались доказать, что не являются ультраправыми. Они часто осторожничали до такой степени, что не говорили теневым министрам, насколько нелепы отдельные их замыслы. Нашей главной на тот момент проблемой была отнюдь не стена, отделяющая оппозицию от госчиновников, а необходимость обуздывать их энтузиазм, более подобающий представителям левого крыла.

Что касается Тони Блэра, он обратил внимание на Кабинет, лишь когда ждал результатов выборов в своем доме в Тримдоне. Джон Прескотт прибыл из своего избирательного округа, города Кингстон-апон-Халл, чтобы подвести итоги переговоров относительно своего нового суперпортфеля — он стал министром окружающей среды, транспорта и регионального развития (только эти три сферы интересовали его по-настоящему). Питер Мандельсон приехал из Хартлпула, намереваясь дать совет, а Гордон Браун несколько раз переспрашивал, кто за какую работу берется. В крайней спешке мы назначили одного из брауновских сторонников, Дугласа Хендерсона, министром по делам Европы, поскольку уже на следующий день кто-то должен был представлять страну в Брюсселе.

Назначая первый за восемнадцать лет лейбористский Кабинет, Тони мог намекнуть, каковы будут его шаги в новом правительстве; дальнейшие события показали, что нам следовало бы проявить больше оригинальности в выборе министров. Впрочем, по уставу лейбористской партии, избранные члены теневого кабинета должны сформировать кабинет правительственный, вот и приходилось держаться «своих». Удалось провести минимальные изменения. Тони Блэр не без труда уломал Дерека Фостера, главного «кнута» оппозиции, уйти в сторону и с еще большим трудом упросил Майкла Мичера отказаться от министерского портфеля в пользу работы под началом Джона Прескотта. Мы перетасовали портфели, переместили, в частности, Джорджа Робертсона в сферу обороны, а Дональда Дьюара — в Шотландию.

Новые члены, в тот день переступавшие порог секретариата Кабинета министров, испытывали благодарность столь всепоглощающую, что Тони, пожалуй, легко мог бы сделать еще пару-тройку замен. Однако мы не рискнули, и этот недостаток решимости изрядно связывал нас в первые годы правления, когда мы пытались проводить реформы. Костяк лейбористской партии, в частности такие люди, как Фрэнк Добсон, обладатель очень важного портфеля министра здравоохранения, и Гэвин Стрэнг, министр транспорта, существенно замедлили нам реформирование социальной сферы. Новоиспеченному премьеру не надо зацикливаться на том, чтобы правительственный Кабинет по составу стал зеркальным отражением его теневого кабинета. Опыт, приобретенный в оппозиции, почти бесполезен в правительстве; более того: отдельные политики куда лучше проявляют себя в оппозиции, чем в правительстве. Например, Робин Кук блистательно вел дебаты в Палате общин и, пока мы находились в оппозиции, заглядывал ко мне в кабинет, в Спикерский дворик на первом этаже Вестминстерского дворца, и спрашивал, читал ли я в «Таймс» отзывы на то или иное его выступление. Если я отвечал отрицательно, он сам зачитывал отзывы вслух; моя задача была периодически выдавать одобрительные «Ого!» и «Надо же!». Секретарь по внешней политике Робин Кук был потрясен своим новым просторным кабинетом, где доминировал портрет непальского генерала XIX века. Кук пригласил меня в первый же день, плюхнулся в кожаное кресло со словами: «Как вы полагаете, Джонатан, — недурственно для бывшего лектора в вечерней школе?» Зато на работе в правительстве Робин отнюдь не горел и явно тяготился ежедневными рутинными обязанностями. Поэтому-то и не раскрылся как министр.

Премьер-новичок должен крепко подумать о том, какого человека хочет видеть в той или иной правительственной должности, должен беспощадно отбраковывать теневых министров, а тех, кого выберет, держать в правительстве как можно дольше, дабы они набрались опыта. Исключения допускаются лишь в тех случаях, когда ставленник запятнал себя скандальной историей или полной некомпетентностью. Сама мысль, будто назначение в Кабинет сродни менеджменту, должна сразу отметаться премьером. Не сродни; ничего общего с менеджментом не имеет. Назначение в Кабинет — это политика; человеческие ресурсы тут ни при чем.

Правда, мы все же проявили решимость — заменили традиционные две сессии парламентских запросов по пятнадцать минут каждая на одну, получасовую, по средам, в дневное время. Прежде эта процедура служила дополнительным инструментом для двух сторон. Во-первых, Парламент мог отслеживать премьера (который находился на связи по вторникам и четвергам, днем); во-вторых, премьер мот узнавать о происходящем в правительстве, требовать объяснений и вызывать чиновников. Из-за опросных сессий по вторникам и четвергам премьер был привязан к Лондону всю неделю, а поскольку сессии еще и в дневное время проводились, на подготовку тратилось целых два рабочих дня. Соединив две сессии в одну и перенеся ее на среду, мы высвободили как минимум полтора рабочих дня в неделю. Эту реформу мы задумали, еще будучи в оппозиции, и провели в жизнь сразу после победы. Попытайся мы сделать это года через два после выборов наткнулись бы на непробиваемую стену сопротивления. Предусмотрительный премьер всегда проводит подобные реформы в первые дни у власти, пока члены Парламента не опомнились.

Макиавелли советует правителям следовать примеру дерзкого, решительного Чезаре Борджиа: «Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам послушание и уважение, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и щедрость, и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они с учтивостью оказывали услуги либо воздерживались от нападений? — всем им не найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога [Валентино]». Все сказанное справедливо и в отношении премьера-новичка. Победа на выборах (особенно полная победа) дает новому правительству некий политический импульс. Этот импульс надо использовать для самых трудчовнедряемых и противоречивых мер, которые правительство собирается ввести безотлагательно. Непопулярные реформы окупаются лишь со временем, поэтому-то их следует проводить как можно раньше, чтобы польза стала видна до того, как премьер-министр вновь сольется с народом; не стоит оттягивать их до очередных выборов, преподносить как попытку «надышаться перед смертью». Со временем оппозиция восстановит силы, и тогда уже труднее будет проявлять радикализм. Лидер правящей партии должен тратить свой политический капитал единым махом, а не копить до лучших времен.

К сожалению, куда легче дать подобный совет, нежели следовать ему. У нас, например, была возможность после выборов 1997 года навсегда поменять политику Британии путем привлечения в правительство либерал-демократов и объединения прогрессивных сил (впервые, считая с XIX в.). В месяцы, предшествовавшие выборам, мы имели тайные беседы с Пэдди Эшдауном, Роем Дженкинсом и другими лидерами либерально-демократической партии, неизвестными большинству членов теневого кабинета. Мы разработали выборную стратегию «два против одного»; она помогла победить консерваторов, но когда в день выборов Пэдди Эшдаун позвонил Тони Блэру в дом при избирательном округе, выдержка нас подвела. Тони Блэр не предложил Пэдди стать членом Кабинета, а Пэдди твердил, что ему нужно немедленное «добро» на пропорциональное представительство, иначе да будут прокляты лейбористы. Пэдди хотелось попасть в Кабинет. Позднее Тони признавался, что в тот момент чувствовал себя недостаточно сильным для подобных мер. Кстати, политические лидеры часто недооценивают свои возможности на самых ранних стадиях. Им кажется, что на конкретные шаги нужен особый мандат, одной победы на выборах мало. В действительности же никогда лидер не бывает так могуществен, как на самой ранней стадии правления.

Итак, после выборов мы продолжили переговоры с либерал-демократами; кульминацией стал обед с Роем Дженкинсом и Пэдди Эшдауном 21 октября 1997 года. Обедали на Даунинг-стрит, 11. Мы сошлись на том, что после следующих выборов внедрим систему альтернативного голосования, за которой должно следовать внедрение полупропорциональной избирательной системы; а уже в ноябре в Кабинет войдут два министра от либерал-демократов — Минг Кэмпбелл и Алан Бейт. Сам Пэдди Эшдаун получит место в Кабинете через полгода. Однако, как и в мае, обе стороны проявили малодушие — иными словами, влюбленная пара так и не добралась до алтаря.

По выражению Роя Дженкинса, власть — это «драгоценное яйцо», которое премьер-министр несет в ложке, а трасса, между прочим, составляет тысячу миль, бежать надо босиком по раскаленным угольям, и уронить яйцо никак нельзя — слишком многое будет тогда потеряно. Этот-то страх — много потерять — и сковывал нас, в том числе в вопросах реформирования социальной сферы. Наша стратегическая цель была — от социальных услуг, регулируемых их поставщиками, перейти к системам здравоохранения и образования, где тон задают пациенты, родители и учащиеся; причем сохранить бесплатную основу. Чтобы этого добиться, следовало немедленно начать радикальное реформирование. Но мы были связаны собственным обещанием в первые два года придерживаться программы капиталовложений, заданной тори, и не могли продемонстрировать финансовую компетентность лейбористов. Не могли доказать, что мы — не расточители, которым лишь бы денежки налогоплательщиков проматывать; что мы — уже не та партия, которая привела к девальвации в шестидесятых и недовольству народа — в семидесятых. В июне 1998-го я отметил в дневнике, что в первые годы правления мы страшились экономического спада, из-за которого могли войти в историю как очередное лейбористское правительство, ничего не смыслящее в экономике; действительно, что с них, с лейбористов, взять?

Начав увеличивать расходы на социальную сферу, мы вскоре поняли, что сами по себе деньги, как бы много их ни было, решением проблемы не являются. Мы попытались сделать акцент на целевые бюджетные фонды и оборону, но и это не сработало. Наоборот — спровоцировало неожиданные нюансы, которые существенно затормозили приход улучшений. Стало понятно, что реформирование «сверху» не прокатит. В конце концов, уже после 2001 года, мы принялись внедрять смешанную систему условий с использованием частного и благотворительного секторов экономики наряду с социальным сектором. Такая смешанная экономика позволила пользователям «рулить» и принесла реальные, существенные перемены. Если бы мы смогли провести их сразу, мы бы уже пожинали политические преимущества, а так они достались нашим преемникам. Нам же не хватало знаний о том, каким образом система работает; мы не хотели пугать партию слишком скорыми шагами, а сражение, для которого мы приберегали реформу, позднее показало, что оппозиция более чем реальна. Мудрый премьер должен игнорировать оппозицию и стремиться к цели, пока силен, а не действовать по принципу «шаг вперед и два назад», в то время как стена сопротивления укрепляется с каждым днем. В устах Исайи Берлина совет Макиавелли звучит следующим образом: «Если намерен применить крутые меры, примени их разом, не растягивай пытку».

Деятельность лейбористов в XX веке сравнима со знаками препинания, вкрапленными в текст консерваторского правления. Два полных срока в правительстве были нашей идеей-фикс. Прежде подобного не случалось; неудивительно, что мы боялись показаться слишком радикально настроенными, вследствие чего вторые выборы могли быть проиграны нами, или наше большинство могло сократиться до такой степени, что пришлось бы отказаться от борьбы (так уже было с лейбористским правительством в 1945 году). Вот почему мы припрятали политический капитал, вместо того чтобы тратить напропалую. Не надо забывать и о призраке Билла Клинтона на первом сроке: он разбазарил свои активы посредством целого ряда неграмотных шагов — например, законом о гомосексуалистах в армии и реформой здравоохранения, позволив республиканцам во главе с Ньютом Гингричем получить контроль над Палатой представителей США на промежуточных выборах 1994 года. Желая избежать ошибок, могущих привести к провалу на выборах, мы усилили дисциплину в партии. Макиавелли нас бы одобрил. Вергилий устами Дидоны говорит:

Молодо царство у нас, велика опасность; лишь это

Бдительно так рубежи охранять меня заставляет [20] .

Ключевой вопрос для любого нового правительства звучит так: позитивно к нему настроен народ или негативно? Макиавелли предупреждает об опасностях сугубо негативного настроя. «Я желал бы напомнить государям, пришедшим к власти с помощью части граждан, что следует вдумываться в побуждения тех, кто тебе помогал, и если окажется, что дело не в личной приверженности, а в недовольстве прежним правлением, то удержать их дружбу будет крайне трудно, ибо удовлетворить таких людей невозможно». Именно с такой проблемой столкнулось нынешнее консервативно-либерально-демократическое правительство — за него голосовали не ради него самого, а лишь с целью избавиться от Гордона Брауна. С другой стороны, проблемы не исключаются и при позитивном настрое избирателей (каковой настрой они явили в 1997 году, в случае с Тони Блэром); в частности, позитивно настроенным избирателям свойственны завышенные ожидания от нового правителя. Мы намеренно выдвинули непритязательную предвыборную программу, с пятью очень скромными обязательствами (в частности, сократить количество учащихся в классах). Эти обещания мы выполнили за пару лет, но о них вскоре было забыто. После восемнадцати лет власти консерваторов народ все свои надежды и чаяния перенес на новое правительство и уже не помнил, что это правительство ему обещало, а чего не обещало. Многие надежды и чаяния находились в противоречии друг с другом, и всякий раз, когда нам предстояло сделать выбор, мы лишались благосклонности соответствующей части сторонников. И это закономерно: стоит развить деятельность в правительстве, как разочаруешь половину избравших тебя; а если деятельность не развивать, разочаруешь всех скопом.

Куда легче было бы жить без такого понятия, как «тест первых ста дней». В идеальном мире премьеры-новички будут получать отпуск после выборов и к работе приступать не раньше чем у них прояснятся головы. Однако пресловутый тест существует со времен Теодора Рузвельта; СМИ неизменно судят о пригодности нового политического лидера по тому, как он проявил себя за этот короткий срок. Поэтому поневоле приходится действовать быстро и решительно. Урок, который мы из собственного опыта извлекли? Пожалуйста: новоиспеченный политический лидер должен, еще находясь в оппозиции, подготовиться к этому спринту в правительстве и ни в коем случае не робеть в первые недели у власти, дабы успеть пожать плоды своей деятельности до очередных выборов (такую попытку предпринял Барак Обама со своей рискованной реформой здравоохранения).

Итак, в первые же дни на Даунинг-стрит премьер осознает, как трудно провести ту или иную реформу. Конституциональные теоретики высказывают мнение о том, что власть британского премьер-министра не встречает никакого сопротивления в Парламенте; на деле все иначе. Премьер-новичок дергает рычаги правления — а ничего не происходит. Ощущение полной беспомощности не отпускает, преследует изо дня в день. Я об этом и в дневнике писал (мы как раз подвергались нападкам): дескать, тем, кто околачивается под вожделенной дверью с номером «10», не понять, какими политически слабыми чувствуют себя те, кто в эту дверь вошел.

На самом деле политическая власть квартирует отнюдь не по адресу Даунинг-стрит, 10 — нет, она распределена среди представителей британской элиты, и не только тех, что входят в правительство, но и тех, что не входят. Премьеру ничего не остается, кроме как договариваться с элитой посредством учреждения коалиций поддержки и задействования своих коллег — иначе никакой ему власти не будет. В Британской конституции есть один маленький секрет, и он в том, что ядро правительства является очень слабым — а не очень сильным, как принято считать. Если новоиспеченный премьер хочет выполнить предвыборные обещания, ему надо обладать специальными навыками, ибо, по Макиавелли, «в новых государствах удержать власть бывает легче или труднее в зависимости от того, сколь велика доблесть самого государя».