Вскоре после того, как американцы показали cебя не только немцам, но и Советам своей высадкой в Северной Африке, военная ситуация вдруг резко изменилась в дальнем углу европейского военного театра. На далеком Восточном фронте, в районе города Сталинграда, немецкая армия численностью в целых 300 000 солдат была разбита Красной армией после долгого и кровавого сражения. Сентиментальная «Песня Волги» из оперетты Франца Легара была главным хитом в немецком Heimat (отечестве) в течение зимы 1942 – 43 годов, но, когда дело дошло до того, чтобы перейти через эту российскую реку, это обернулось настоящей катастрофой для Германии. Провал блицкрига Гитлера в СССР в декабре 1941 года был поворотным моментом войны, но до конца 1942 года все еще казалось возможным. Однако на берегах Волги, в непосредственной близости от города, носящего имя советского лидера, произошел действительный коренной перелом в войне, в том смысле, что всем стало ясно, что немецкая армия получила такой удар, от которого она вряд ли оправится. Когда вскоре после этого, летом 1943 года, мир стал свидетелем второго крупного советского успеха, на этот раз в районе Курска, который вызвал еще больше огромных потерь в вермахте, стало ясно, что крах нацистской Германии – это только вопрос времени177.
Что касается межсоюзнических отношений, то Сталинград представлял собой не менее важный переломный момент. Представляемый Черчиллем идеал того, что он называл «Гранд альянс» антигитлеровского союза США, Великобритании и и Советского Союза, описан британским историком Фрейзером Дж Харбуттом как «твердая, доминирующая англо-американская комбинация, конфронтирующая с просящим их Советским Союзом». До зимы 1942 – 43 годов реальность соответствовала этому образу. Действительно, Сталин до тех пор играл более или менее роль нищего в компании своих богатых союзников, он постоянно просил об одолжении в виде открытия второго фронта. Вашингтон и Лондон преобладали в коалиции в том смысле, что они сами по себе не находились непосредственно под угрозой нацистов и обладали огромными трудовыми и природными ресурсами. Американцы и англичане тогда еще могли надеяться, что со временем они смогут вмешаться на континенте, как Deus Ex Machina (сила, которая неожиданно появляется и разрешает все казавшиеся неразрешимыми до этого проблемы), для того, чтобы навязать свою волю как истощенным Советам, так и побежденным нацистам. После Сталинграда, однако, ситуация стала кардинально иной. Красная армия уже не была прижата спиной к стенке, но продвигалась вперед без помощи всякого второго фронта и медленно, но верно шла по пути к Берлину. В рамках Великой коалиции Сталин больше не был в позиции подчиненного; для Рузвельта и Черчилля он отныне стал равноправным партнером, к которому нужно было относиться с уважением178. С чисто военной перспективы Сталинград был благом для западных союзников, потому что это поражение остановило нацистскую военную машину, что было также и в их интересах. Тем не менее американские и британские лидеры не особенно радовались изменению соотношений власти внутри антигитлеровской коалиции и последствиям этого изменения для послевоенных договоренностей, которые должны были последовать за ставшим уже очевидно неизбежным поражением нацистской Германии.
В Соединенных Штатах Белый дом был наводнен предупреждениями, сделанными военными, спецслужбами, ветеранами государственных постов и лидерами союзников, такими, как Владислав Сикорский, премьер-министр польского правительства в изгнании и командующий польскими войсками. Эти «вещие кассандры» сетовали на нависшую оккупацию Германии Красной армией и угрозу советской экспансии, «возможно, далеко на запад, до Рейна или, возможно, даже за его пределы», как написал Уильям Буллит, бывший посол в СССР и один из самых громких фаталистов в отношении этого, в своем меморандуме Рузвельту.
Большая озабоченность также царила и в Лондоне. До войны Черчилль опасался, что попытка «мюнхенцев», таких, как Чемберлен, устранить СССР руками Гитлера может иметь неприятные последствия и фактически позволит советскому коммунизму расшириться на запад; теперь он приходил в ужас от мысли, что Советы могли бы, возможно, выиграть войну без помощи своих союзников и, таким образом, в конечном итоге доминировать над Германией и остальной частью Европейского континента179.
Но до этого еще было далеко. Красная армия была еще очень далеко от германской столицы. Кроме того, на Восточном фронте Советы по-прежнему боролись с «подавляющей частью» немецкой армии, как отметил британский историк Клайв Понтинг, в то время как западные союзники никогда не противостояли более чем 10 процентам от общего объема сил вермахта. Руки Советов по-прежнему будут полностью заняты на долгое время, за которое в Западной Европе могло произойти что угодно. С помощью высадки в северной Франции или Бельгии американцы и англичане могли сами вторгнуться в Германию и, возможно, дойти до Берлина до того, как это сделает Красная армия. В этом смысле второй фронт во Франции стал более интересным для западных союзников. Однако, сделав выбор в пользу южной стратегии, британцыи американцы своей высадкой там заняли свои силы в Средиземном море, так что второй фронт в Западной Европе больше не был возможен в 1943 году180.
После Сталинграда западные союзники столкнулись с тремя основными возможными сценариями. В худшем случае Советы победят нацистскую Германия в одиночку и, таким образом, станут «хозяевами Европы», о чем Буллит предупреждал в январе 1943 года, когда только начало осознаваться значение Сталинградской битвы. Тем не менее даже лучший сценарий был далек от привлекательности для Вашингтона и Лондона. Даже если американцы и британцы вторгнутся в Германию через Италию или Францию и, таким образом, им удастся выиграть войну вместе с Советами, Сталин неизбежно будет иметь право в значительной степени определять послевоенное устройство Германии и остальной Европы.
Перспектива того, чтобы поделиться влиянием над послевоенной Европой с Кремлем, была тем более болезненной потому, что лишь незадолго до этого казалось, что в конце войны англо-американцы смогут навязать свою волю не только немцам, но и Советам.
Эти два сценария переполняли западных лидеров тревогой о будущем. Кроме того, они боялись еще и третьего неприятного сценария после Сталинградской битвы, а именно возможности того, что Сталин снова пойдет на сделку с Гитлером. Американский эксперт по истории Второго мировой войны, Уоррен Ф. Кимбалл, пишет:
«Постоянным кошмаром для Рузвельта и Черчилля на протяжении всей войны была мысль о советско-германском соглашении. На протяжении всей войны и особенно после победы Красной армии под Сталинградом американские разведывательные оценки выражали обеспокоенность тем, что, как только немцы будут вытеснены из Советского Союза, он [Сталин] захочет свести к минимуму потери и начнет искать благоприятного урегулирования, оставив своих союзников на произвол судьбы, чтобы иметь дело с Гитлером. Эта озабоченность не оставляла Рузвельта»181 .
Рузвельт и Черчилль считали, что повторение советско-германского пакта 1939 года не было немыслимым, потому что как для Советов, так и для нацистов альтернатива – продолжение кровопролития на Восточном фронте, была очень непривлекательной. Кроме того, соглашение Сталина с нацистской Германией почти наверняка содержало бы крупные немецкие уступки Советскому Союзу. По сравнению с возможной очень выгодной сделкой с Гитлером, как они думали, Сталин мог счесть непривлекательным продолжение альянса с американцами и англичанами, за которых он до сих пор таскал каштаны из огня, в ответ на что они лишь отказывали ему в облегчении в виде создания второго фронта. Новый Пакт о ненападении между нацистами и Советами закончил бы войну на Восточном фронте и позволил бы нацистской Германии бросить все ее оставшиеся (значительные) силы против американцев и британцы. Для Лондона и Вашингтона, как очевидно, это было бы большим бедствием. На самом деле такому сценарию был исторический прецедент: российско– германский Брестский мир 1918 года. Этот мир позволил немцам начать крупное наступление на Западном фронте, которое едва не позволило им вырвать победу в конце Первой мировой войны182.
Сталин не волновался из-за того, что Вашингтон и Лондон были обеспокоены. Скорее, наоборот. Беспокойство его западных партнеров позволило ему оказывать давление на них, получить от них больше материальной помощи и сделать их более склонными соглашаться с военными целями Советского Союза. По мере того как беспокойство Рузвельта и Черчилля росло, росла и уверенность Сталина в рамках коалиции. Для усиления своей позиции он, возможно, даже намеренно распространил слухи о переговорах между советскими и нацистскими представителями в нейтральной Швеции. Тем не менее есть основания полагать, что Сталин на самом деле не намеревался покинуть на произвол судьбы своих британских и американских союзников. В 1941 году он испытал на себе, насколько нельзя верить Гитлеру, с которым он заключил соглашение за два года до этого. Кроме того, нацистский варварский стиль войны на Востоке слишком отчетливо проявил истинные намерения Гитлера по отношению к СССР, так что на заключение нового пакта между Берлином и Москвой практически не было шансов. Сталин также, скорее всего, думал о том, принесет ли новая сделка с Гитлером долговременную пользу Советскому Союзу: если англо-американцы в конечном счете победят Германию, не потребуют ли они возмездия от Советов? Кроме того, не захочет ли Гитлер после гипотетического триумфа на Западе снова расширить «жизненное пространство» на востоке? В связи с этим понятно, почему ряд неофициальных немецких «мирных прощупываний» не получил никакого ответа от Москвы183. Так как на Восточном фронте Красная армия продолжала яростно сражаться с вермахтом и после Сталинграда и Курской битвы, Вашингтон и Лондон в конечном итоге поняли, к большому для себя облегчению, что Сталина не оставит их в беде.
В этом контексте можно понять, почему сразу же после Сталинградской битвы, по случаю конференции в Касабланке 14–25 января 1943 года, Рузвельт предложил, чтобы союзники обещали никогда не вести сепаратных переговоров с нацистской Германией и соглашаться только на безусловную капитуляцию их общего нацистского врага. Сталин отказался присутствовать на встрече в этом марокканском порту, что, вероятно, усилило американские и британские опасения в отношении его намерений. Западные союзники испытали значительное облегчение, когда советский лидер согласился с формулой безоговорочной капитуляции. Тем не менее Рузвельт продолжал беспокоиться о призраке нового пакта между Москвой и Берлином до самой глубокой осени 1943 года184.
Что касается формулы о безоговорочной капитуляции, было такое мнение, что это требование было контрпродуктивным, потому что оно, кажется, продлило сопротивление немцев.
Кроме того, весной 1945 года, когда нацистская Германия была наконец готова сдаться, теорию Касабланской декларации оказалось нелегко воплотить на практике, как мы увидим позже.
Новый договор между Сталиным и Гитлером не материализовался. Тем не менее американцы и британцы теперь начали все больше беспокоиться о том, на какие награды «дядюшка Джо» может претендовать в конце войны за вклад Советского Союза в победу над фашизмом. У Сталина были определенные ожидания, в которых его союзники вряд ли могли ему отказать, хотя они явно неохотно одобряли их. Было очевидно, что, например, западные границы Советского Союза будут пересмотрены. Советские намерения в этом отношении были представлены уже летом 1941 год британскому секретарю внешнеполитического ведомства Энтони Идену. Гражданская война и иностранное вмешательство заставили в свое время новорожденный Советский Союз потерять огромные территории по сравнению с западной границей его предшественника, царской России, в пользу новых балтийских государств и Польши в начале 1920-х годов. Граница с Польшей «переехала» на значительное расстояние к востоку от так называемой линии Керзона, определенной после Первой мировой войны от имени западных держав министром иностранных дел Великобритании лордом Керзоном как этнически и лингвистически оптимальная граница между СССР и Польшей. (Польша, например, поглотила большую часть Западной Украины.) К сожалению, для Польши и прибалтийских государств после войны западная граница СССР неизбежно должна была вернуться дальше на запад. Польшу, однако, можно было компенсировать за счет немецкой территории к востоку от рек Одер и Нейсе. Эту договоренность вряд ли можно назвать справедливой, но она была совершенно рациональной с точки зрения «карательных принципов», которые усердно практиковались со всех сторон в Первой мировой войне, а также и во Второй, в том числе и самой Германией, пока она побеждала.
Сталин дал понять, что не потерпит злобных антисоветских режимов в соседних странах, таких, как Польша, где такой режим царил до 1939 года, против чего западные союзники вряд ли могли возражать185.
Ожидания Сталина были не более неразумными или экстравагантными, чем аналогичные ожидания со стороны западных союзников, что они рано или поздно восстановят самостоятельно потерянное ими «имперское имущество», такое, как Гонконг и Сингапур для Великобритании, французские колонии Индокитая, Индонезия для Голландии, а в случае Соединенных Штатов – Филиппины. (Когда американский генерал Макартур был изгнан из Филиппин японцами, он заявил, что «вернется туда», и это смелое «я вернусь» сделало его мгновенно известным в США. Но никто не удосужился спросить, а желали ли филиппинцы возвращения своих американских хозяев.) Но в отношении Советов англичанам и американцам было гораздо труднее одобрить для них такие же территориальные выгоды, на которые они считали совершенно имеющими право себя самих и своих западных имперских коллег. Хотя колониальные привилегии, которые они собирались себе вернуть, четко противоречили не только основным нормам западной демократии, но и знаменитой Атлантической хартии тем, что никакого внимания не уделялось мнению миллионов колониальных подданных, а выборы в колониях даже и не предполагались.
Если американцы и англичане и поняли, что они не могут позволить себе отказать Сталину в его ожиданиях, то это было не потому, что они осознали все это, а потому, что они хорошо понимали, что окончательная победа над нацистской Германией и Японией – предварительное условие для восстановления их собственных имперских владений – потребует гораздо больших жертв с советской стороны.
Рузвельт был в курсе, что такие многочисленные жертвы были необходимы для того, чтобы выиграть войну, не желая при этом проливать значительное количество американской крови. В этом контексте надо отметить, что во время Второй мировой войны на каждого американца, который «отдал свою жизнь», как говорится в таких случаях, приходилось не менее 53-х советских солдат; в общей сложности лишь 600 000 британцев и американцев были убиты на всех фронтах, в том числе в войне против Японии, когда более 13 миллионов советских солдат погибли на Восточном фронте. Один только Ленинград потерял больше людей, чем совокупные потери Соединенных Штатов и Великобритании во всей Второй мировой войне. Для того чтобы обеспечить поддержку Сталина, было действительно полезно на время забыть об интересах балтийских государств и Польши. Так что польские и прибалтийские интересы, можно сказать, были принесены вовсе не на алтарь советских амбиций, как внушали миру в годы «холодной войны», а на алтарь британских и американских интересов186.
Существует еще один, последний фактор, который помогает объяснить отношение западных союзников к территориальным целям Советского Союза: то, что было уже предрешено, что в конце военных действий рассматриваемые территории будут заняты Красной армией. Любая попытка отменить этот свершившийся факт была заранее обречена. Так что по всем этим причинам ни Лондон, ни Вашингтон не могли позволить себе отказать Сталину в его территориальных устремлениях, независимо от того, хотели они этого или нет. Англичане уже явно или неявно признали определенные советские ожидания в 1941 и 1942 годах, например, в англо-советском договоре от 26 марта 1942 года. Президент Рузвельт тоже продемонстрировал некоторое понимание советской точки зрения и затем последовал британскому примеру. Тем не менее для того, чтобы защитить себя от потенциально негативной политической реакции (от американцев польского происхождения, например), он сформулировал определенные возражения, а также маневрировал в максимально возможной степени, чтобы отложить окончательные договоренности до окончания военных действий, то есть до тех пор, когда Советы больше не будут необходимыми, и поэтому можно стало бы противодействовать им. В любом случае, практически все ожидания Сталина получили одобрение на момент первой встречи «Большой тройки», которая состоялась в столице Ирана Тегеране, с 28 ноября по 1 декабря 1943 года, на котором Рузвельт и Сталин очень хорошо поладили187.
Но что должно было произойти с Германией и с освобожденными странами? Здесь, по крайней мере, по некоторым пунктам царило единодушие. Во-первых, нацистский режим будет ликвидирован, и его «герои» и приспешники будут привлечены к суду как военные преступники; а в освободившихся странах пройдет чистка всех нацистов, фашистов и их коллаборантов.
Во-вторых, как и после Первой мировой войны, Германии придется возместить нанесенный войной ущерб и платить репарации. Какие режимы будут установлен в побежденной Германии и в освобожденных странах Европы?
Очевидно, американские и британские идеи по этому поводу резко отличалась от советских. Поэтому пока союзники разумно ограничивались самыми благочестивыми, но смутными декларациями, такими, как Атлантический устав, с которыми каждый мог согласиться. Все союзники, например, согласились, что позволят населению освобожденных стран и Германии восстановить «демократические» формы правления под руководством союзников. Для Рузвельта демократия означала демократию по-американски; Черчилль имел в виду «славные британские демократические традиции»; а для Сталина демократия представляла собой демократию большевиков для и с участием рабочих, крестьян и солдат, которая позднее стала известна в Восточной Европе как «народная демократия».
Все были в курсе этих различий, но никто не был готов поднять этот чувствительный вопрос, поскольку это могло бы поставить под угрозу сотрудничество, от которого зависела все еще окончательная победа союзников.
В Тегеране Рузвельт, который был очень рад, что никакого нового Пакта Гитлера-Сталина не было заключено, на самом деле нашел требования Сталина, разумными и умеренными. Кроме того, он был в восторге, что «дядюшка Джо» согласился с важной американской просьбой. Сталин обещал объявить войнау врагу Америки на Дальнем Востоке, Японии, вскоре пораженияе Германии188. Рузвельт был удовлетворен. Однако, когда весной 1945 года после поражения нацистов Сталин был готов сдержать свое обещание, преемник Рузвельта в Белом доме окажется далеко от восторга от перспективы отказа от славы – и преимущества – победы над Японией, как мы увидим ниже.